Я. Рабинер. Бегство к себе. От крика до шепота.

https://www.stihi.ru/2017/08/07/8179

Эпиграф из латыни, предваряющий стихотворение и уточнение названия — неосознаваемые отсылки к стигмату времени, одинаково укрывающему и поэтов, и их читателей. Поиски себя — самое сложное ралли, особенно в последних версиях компьютерных коммуникаций. Набранное крупными буквами название, которое считается по меркам графической этики правилом дурного тона или криком в пустыне, воспринимается с повышенной долей внимания. Тонко. Понимающе. Что это не случайное пренебрежение читательским расположением. И далее в скобках, как переход на шепот пояснение — из старой тетради.

В этом уточнении и извинение за крик, указатель той глубины, с которой идет процесс извлечения потерянного себя. Находясь в состоянии между этими двумя вершинами — криком и шепотом, где проявление первого это эго, а второго — души, читатель попадает в пространство нового перехода, или даже лестничной ступени вниз, спотыкаясь на эпиграфе, усиливающем значение первого знакомства, где читателю сразу показан диапазон личности. Так значимо и емко, что где-то в отдалении слышится его эхо. Повторы, это не обязательно копии, иногда это спрятавшееся в стенах и окнах эхо автора.

Латинская фраза отсылает к вечному городу, к традициям великой культуры, к мертвому, но почетному языку, к медицине, к классикам, оставшимся в мраморе света и почтении потомков. Зачем, зачем после крика и шепота этот мертвый язык. Ответ подстрочника не может чужими словами, ставшими классикой, сказать об авторе и лирическом герое больше, чем он сам. Тогда, может, это способ защиты. Щиты прошлых значений, растворение в эпохе, отдаленной от сегодняшнего дня так сильно, что в поисках пересечений можно потерять не только себя, но и время.

Роль эпиграфа обычно сводится к концентрату идеи и содержания, Salvavi animam meam. Я спас свою душу. На фоне крика о бегстве к себе и шепота старой тетради, это латинская мудрость больше походит на анамнез болезни, как писали в старых рецептах медики. Так, чтобы больной не владел информацией. Он получал листок на латыни, как волшебный пропуск в мир прошлых знаний. Это сейчас быстро и скучно, каталог медицинских средств и минута выдачи заявки. Тогда лечили таинственно, и в этой разнице русского больного и латыни доктора крылась могучая сила доверия в просвещенность профессии.
Если расценивать стихи как психосоматическое исцеление методом самолечения, то такую препозицию больной с русским и врач с латынью, наверное представляют собой автор (он же доктор) и читатель (он же больной). Потому что только написавший знает точную причину появления тех или иных образов, правило подбора метафор, допущенные сознательно ошибки и окказионализмы. А больному открывается только его истина с его колокольни. Так, вплетая в сюжет явление билингвизма, ставится какая-то грань между замыслом и толкованием, которые могут уютно располагаться в матрице чужой системы.

Приступая к чтению самого тела текста, читатель уже получает путеводную метафору бега к себе и ему остается только проследить транзакции слов, которые помогут это событие обрисовать. Из первого катрена можно догадаться о причинах и экспозиции проблемной ситуации, заставившей лирического героя совершать решительные действия. Еще раз вернемся к названию "Бегство к себе". Такое возвратное движение возможно только в том случае, когда лирический герой находится в состоянии "вне себя". Есть устойчивый фразеологизм "Выйти из себя", это не фигура речи, такие выходы астральных проекций действительно происходят. В медицине и юриспруденции они носят красивое и громкое название "состояние аффекта". Дозированность такого ощущения может быть низкой и высокой. В первом случае, собравшаяся негативная эмоция ищет обязательный выход, чтобы застолбить новую прописку для изменившей свою волны души. И именно в такие минуты часто пишутся самые удачные с точки зрения воздействия строчки.
Образы, за которыми нет чувств, эмоций и переживаний, наполненные самыми удивительными сравнениями и неповторимыми метафорами остаются просто набором слов. У поэтов в этом спринте добычи ощущений есть два любимых направления — любовная лирика и философская, связанная с внутренними перетрубациями персонажа, исканиями, потерями, уходами. По первым строкам становится понятно, что основным раздражителем для героя является ситуация тотального обмана и лицемерия, маскарада или, как сейчас любят говорить, газлайтинга. Об этом говорят значимые детали и образы "ложь", "лики", не в пример лиц, которые реальны, а какие-то муляжи. Образ смирительной рубашки указывает на высокий градус сопротивления с одной стороны, а с другой, характеризует внешнее отношение к автору строк.
Продолжение темы с насильственным натягиванием маски и балаганом, на который тянут вопреки желанию, усиливает сюжет внутреннего сопротивления героя, и когда ему кажется, что он дал достаточную экспозицию для оправдания своего аффекта, появляется тема боли. Боль заглушается горнами. Здесь вечное противостояние одного и толпы и снова упоминание о лице, но на этот раз, это уже третье его проявление после лика и маски, это — гримаса.
Гримаса это спазм деструктивного застывшего на лице выражения, связанного с высоким накалом какого-то переживания. Когда у рефлекса перегорают предохранители и мышечная, и идеомоторная связь с лицом прерывается.
Так герой методом поступательного перехода образов лица разотождествляет себя с теми, чьи взгляды, позиция и манеры ему кажутся неприемлемыми и чуждыми. В этом состоянии лирический герой делает вывод, ставший внутренней позицией, выбором, Рубиконом. Появляется тема суда и повальной обреченности перед власть имущими. И вот здесь путь одиночного бунта, как казалось бы, вызванного унижением со стороны авторов балагана сворачивает в сторону Ницше, Заратустры, и темы сверхчеловека. Потому что герой выходит из чужой клетки не после балагана, а после осознания, что он подсуден как и все остальные. Именно это, быть как все и отвечать как все становится тем движущим тригером по смене декораций, а не первичное желание найти себя.

Получается по логике вещей, что лирический герой утратил себя не в противостоянии с властями или оппонентами, а в слиянии с массой, которая так же ими прогибается. А это уже совсем другой акцент событий. И как бы не приближать эту тему к одинокому бунту, фраза из латыни звучит несколько с другим оттенком, нежели этого хотелось самому автору. Его главные оппоненты не те, кто рядили его в маски и устраивали балаган. А то безликое молчащее подверженное суду большинство, в массе которого он оказался. Оттуда действительно убежать труднее. Нет достаточной мотивировки, нет банального сопромата. Просто герой не герой, а один из.

После этого перехода идут строки, ради которых и писалось стихотворение. Именно в них лежит тот динамит, который авторским стилем и метафорой взрывает стилистический пласт смыслов, вырывая автора из уз лексической и семантической матрицы. Два нокаута от образов "бритва горизонта" и "пуповина буден". Посыл, с которым написан первый образ, делает недвусмысленную отсылку к употреблению предмета. И это вряд ли бритье или распарывание швов, подчистка ошибок при машинной печати или очищение покрашенных окон от остатков краски. Речь идет о хирургическом действии, которое помогло обрести некоторый грант свободы.

Вспоминается советское время, когда была мода на импортную чуждую бижутерию и части ее были и бритвы на стальных или мельхиоровых ободках на шее. Тогда они воспринимались естественно, как часть молодежной субкультуры. Сегодня, образ бритвы режущей имеет совсем другие оттенки и смыслы. Обрезанные из той области будни, по системе аналогий и родившие автора стихотворных строк, ставших ему местом появления и источником поэзии, выглядят как безвозвратно потерянное прошлое резким движение острого лезвия. Металл не прощает ошибок. Он очень требователен не только в содержании его, но и в употреблении в отношении к нему броских и эмоционально нагруженных слов.

В такие минуты он становится холодным или горячим проводником настроения. Запечатленные в минуты высокого внутреннего протеста и возмущения слова, упавшие на образ металла, с направленным действием, в реале могут вызвать события, многократно откликнувшиеся эхом явлений. Эта осторожность в обращении с металлом в народе существует в условиях древней традиции, когда подаренные ножи, клинки или кортики сопровождаются от одариваемого небольшой монетой в знак того, что металл, ставший частью двух людей, имеет между ними значение проводника и коммуникации на добровольной долговременной основе.
Сила метафоры с горизонтом взята автором у многочисленных тех, кого не принято хоронить внутри общих кладбищ. Это люди, развязавшие свою жизнь на добровольных, хотя и болезненных началах. Нет счастливых, уходящих под бритвы от несвобод этого мира. Туда отправляются на последней ступени терпения. Там и остаются. Металл, какой бы он не был, эти уходы помнит. Они копятся в образы, которые потом берут рассерженные и усталые поэты. Вот тайное значение силы этого стихотворения. Как человек, однажды приручивший металл нетрадиционным способом, беру под крыло и этот образ и эти слова в память о тех, кто ушел отсюда по своей воле. А автору оставляю великие рецензии и благодарности восхищенных читателей. Стих на самом деле звучит и удался. Как артефакт. Как боль. Как предупреждение слов людям.
У меня тоже много старых тетрадок...

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.11.2019. Поль Лани. Бьётся в виски холодная льдинка
• 22.11.2019. Лариса Довгая. Тамань. Волчок на ладони
• 16.11.2019. Д. Голдыш. За линию карандаша. Углеродный след
• 15.11.2019. Вячеслав Владимирович. Снег кружится... Солярис
• 14.11.2019. Я. Рабинер. Бегство к себе. От крика до шепота.
• 13.11.2019. Москаленко Сергей. Сжигать мосты. Пятое агрегатное
• 12.11.2019. Г. Соболев-Трубецкий Что будет? Зимний обжиг
• 10.11.2019. Албаюн. осенняя дремота. Старый фотоаппарат
• 08.11.2019. Чернильное. Александр Фред. Разборки с памятью
• 07.11.2019. Рина Михайлова Странные сны.. Любовь как лифт эпох