Михаил Черкасский

Нина Лёзер: литературный дневник

http://www.
zhurnal.lib.ru/c/cherkasskij_m_i/hemzvetaevadoc.shtml


о п о э з и и М а р и н ы Ц в е т а е в о й




Я это буду распускать как старый шарф – с конца... и отрывать по кусочкам.




"Не верю стихам, которые льются, рвутся - да!"


Та же категоричнейшая однобокость и в разборе отрывка из "Пира во время чумы". Цветаева всегда выпячивает, раздувает то, что ей близко, и затаптывает неугодное, чуждое. Это, в общем-то, естественно и с большим основанием, нежели другие, она могла бы сказать о себе: Истина, ты мне друг, но Марина дороже. А уж это неминуемо снижает ее как личность, ибо односторонность, быть может, и хороша в страсти, но отнюдь не в мудрости. Все это наглядно видно в ее статье "Поэт о критике". В статье яркой и весьма спорной при всей кажущейся ее бесспорности. Цветаева пишет: "...опередить в слухе современников на сто, а то и на триста лет - вот задача критика, выполнимая только при наличии
д а р а". Все вроде бы верно и возражать можно только против обычного ее гигантизма. Но не будем забывать, что пишет поэт, да еще какой! "Кто в критике не провидец - ремесленник. С правом труда, но без права суда". Тоже как будто бы абсолютно правильно и гуманно: нельзя же лишать ученых ни научных степеней, ни самой работы. Но где же они, провидцы? Цветаева не назвала ни одного. А ведь к моменту написания этой статьи история литературы, поделенная даже не на сто, а на целых триста лет, должна была бы назвать хотя бы парочку подобных пророков. Но их, по Цветаевой, нет и быть не может.
Да и откуда же было им взяться? Ибо: "Критик: увидеть за триста лет и за тридевять земель". Вот какой предлагается "императив". Значит, надо написать, аккуратно сложить это в гроб, забраться туда самому, молча пролежать триста лет, вылезти, достать свои истлевшие листочки, свериться с новыми современниками: угадал ли? И ежели угадал, срочно нести в какой-нибудь о р г а н. И обратно ложиться. Но уже в гордом сознании, что ты не просто читатель, но - критик. Если же ты не угадал, то лучше бы тебе, милый, и вовсе не высовываться. Я, конечно, должен принести извинения за такой способ критики, но с геркулесами надо и спорить по-геркулесски. На их языке. Но коль скоро подобная самопроверка и теперь в век долгожителей, к сожалению, все еще неосуществима, писать критики не следует вообще. Ибо вас не лишают "права труда", но не дают "права суда". А какая же это критика без суда? Откуда же было взяться провидцам? "Все вышеуказанное отношу и к читателю. Критик: абсолютный читатель, взявшийся за перо". Как видите, читателю и вовсе предложено тихохонько удалиться. Потому как опять же надо летаргически отлежать триста лет, чтобы (в случае редкой удачи) тебя увенчали эпитетом "абсолютный читатель". Впрочем, два таких абсолюта были - сама Марина Ивановна да Пастернак. Дальше как будто бы путаница. Сперва: "Критика большого поэта,
в большей части, - критика страсти: родства и чуждости. Посему - отношение, а не оценка, посему критика, посему, может быть, и
слушаю... Право утверждения, право отрицания - кто их оспаривает. Я только против суда". Потом: "Следовательно, даже в жестоком случае недооценки поэта поэтом суд поэта над поэтом - благо". В общем, смысл такой: лучше не судить, даже поэтам, даже самым большим, но, если уж и случится смертный грех "оценки" (суда) поэта поэтом, то все же это не смертельно: небожители все делают во благо. Что она сама же и доказала: строго судила Брюсова, а временами даже и Пушкина. Абсолютным читателем для нее был Пастернак во времена их многолетней переписки. Во-первых, потому что родственная душа, во- вторых, потому что никогда не с у д и л и называл гениальной. Боюсь, что Марина Ивановна и простого читателя не отправила бы на эшафот, осуди он ее на гениальность.
Но и так рядовому читателю оставлено многое: с а м о м у с е б е сказать на у ш к о, что же он думает о таком-то поэте: "Отношение,
наикратнейшее в какую угодно сторону, дозволено не только большому поэту, но и первому встречному - при одном условии: не переходить границы личного. "Я так нахожу, мне так нравится", с наличностью "я" и "мне" я и сапожнику позволю отрицать мои стихи. Потому что "я" и "мне" безответственны". Нет, не так. Совсем не так. Абсолютно не так. Все это очень логично и архисправедливо, но не больше, чем игра словами и чистейшая софистика. Ведь о т н о ш е н и е и есть о ц е н к а. А оценка и есть с у д. Цветаева это хорошо понимает, но умышленно рассекает единое восприятие любого произведения на три части (отношение- оценка-суд). Зачем? Да потому что все же не решается прямо швырнуть главное: читать читай, да не суди, ибо ты - нуль. Хочешь - проглоти, не хочешь - выплюнь. Но - молча!
И вот как все это убедительно маскируется: "Оценка есть определение вещи в мире, отношение - определение ее в собственном
сердце. Отношение не только не суд, само - вне суда. Кто же оспаривает мужа, которому нравится явно уродливая жена? Отношению все
позволено, кроме одного: провозгласить себя оценкой. Возгласи тот же муж ту же уродливую жену первой красавицей в мире или даже в
слободе - оспаривать и опровергать будет всякий". Правильно. И неправильно, потому что, по Цветаевой, ни граждане мира, ни обыватели слободы н е и м е ю т п р а в а "оспаривать и опровергать" мнение мужа. Ибо это уже станет о ц е н к о й, даже судом,
"определением вещи в мире". Вот "отношение" им дозволено, потому что это "определение" данной вещи (жены) "в собственном сердце". Сплетничайте наедине сами с собой ( перед зеркалом), но не выносите сор из избы, если уж занялись этим дома сами с собой или даже с близкими. А теперь давайте заменим два слова: вместо "жены" подставим "поэта" и затем (вместо ослепленного мужа) себя. Итак: возгласи тот же читатель "ту же уродливую"... поэзию лучшими стихами в мире или даже в слободе - "оспаривать и опровергать будет всякий". Значит, м о ж н о и даже вроде бы д о л ж н о оспаривать и опровергать не только жену, но и поэзию? (что, скажем, я и делал со многими уродливыми стихами Цветаевой).
Ошибаешься! Не имеешь права, если ты не провидец на триста лет вперед, не Гений. Что же это, как не тот самый эстетский снобизм,
которому "нет места под небом"? Все, что так великолепно строит Цветаева, направлено к одному: з а т к н у т ь ч и т а т е л ю рот.
Читать - читай, но подавись своим... "отношением". И не только простому читателю - практически всем. Ибо нет и не может быть
"абсолютных" читателей и критиков-провидцев. Но "поэты пишут не для поэтов". И чем больше, человечней они,
тем меньше пишут для своего брата и больше для читателей. "Марина, - свидетельствовала Ариадна Эфрон, - писавшая Пастернаку: "Ничья хвала и ничье признание мне не нужны, кроме Вашего", - утверждала это зажмурившись: кому, как не ей было знать, что поэты пишут не для поэтов и даже не для Поэта с большой буквы, каким был для нее Пастернак; что скульпторы ваяют не для скульпторов; и музыканты творят не для музыкантов; что все подлинное творится для множества людей, ради и х жажды к творимому, как к насущному".
Но чтение без оценки это вовсе не чтение и тем более не "жажда насущного", а так, пробегание глазами по типографским знакам. Ведь
даже п р о б е г а я глазами не то что по лицам прохожих, знакомых, друзей - даже по далям, по облакам, мы что-то чувствуем, о чем-то
думаем, что-то судим. Себя ли, близких ли, жизнь или вообще этот мир, но это уже о ц е н к а. И когда, скажем, Андрей Болконский глядел в небо - он судил все. Он не был великим поэтом, но величайший писатель не только не затыкал ему рта, не только "подслушал" его сокровенные мысли, но и дал высказать этому рядовому человеку свой с у д на весь мир.
И потому: к а ж д ы й, в с я к и й, будь он великий иль малый, будь он даже "сапожник", имеет право на оценку. Более того - о б я з а н
оценивать. Если же он не судит, значит, ему все равно; значит, он как читатель - нуль. И вот он-то, как т о т самый цветаевский эстет,
действительно "не считается". Она, которая так выспренне, так надсадно твердила о том, что "поэзия - стихия стихий", отказывает человеку в праве разобраться в этих стихиях, решить, что истинно, а что ложно. А сама судила - сплеча!»





Другие статьи в литературном дневнике: