Прочитала, родной. Съела твою смерть до последней крошки, съела её во всех смыслах…
То стихотворение о ласточках… Оно мне поётся с первого взгляда, давно, с тех пор как я его в ЖЗ увидела. Но не смею, боюсь разбередить и без того ноющую твою рану.
Ты ведь тоже чувствуешь меня и знаешь, что мне сегодня плохо. Пою и плачу, плачу и пою, больше ни на что не способна. Отчего плачу, сама не знаю, очень больно во вселенной моей.
Правило отложила, с поста слетела, пусто, темно, холодно, ничего не хочется, нужно время, чтобы тьма и боль пресуществились в свет.
Последний пазл твоего текста занял своё место. Руины с торчащей арматурой и искорёженными глыбами бетона, воет ветер, бесприютные вороны перелетают в поисках скудной пищи. Я брожу среди всего этого, как безумная, одна в полутьме огромного разрушенного города, и волосы мои развеваются на ветру…
Не могу говорить, прости.
Ты ночью и днём перечитываешь запись про снег, меня почему-то это тревожит. Может, и не сердишься, а раздумываешь не попытаться ли нам поговорить… Не заставляй себя, Юрик, не надо, ты и так со мной беседуешь, я тебя слышу. Не всегда, иногда неясно, но достаточно, чтобы понимать друг друга. Начнёшь себя прессовать, будешь расстраиваться, может стать ещё хуже и горше, чем сейчас.
На пятницу снова приснилось твоё письмо — на этот раз из одного слова. Очень странное письмо и непонятное слово. Сначала оно выглядело, как “прощай”, а затем на моих глазах живые буквы начали изменяться, и “прощай” преобразилось в “приезжай”. Никаких объяснений, ничего, только это.
Ох, лучше мне помолчать, пока Он плачет внутри, вы оба плачете…
Всё, что хотела бы сказать сегодня, спела тебе вчера.
И ты ничего не говори, радость моя, просто подойди со спины, обними меня. Мы станем плавно покачиваться из стороны в сторону, словно на морских волнах, под их музыку, и боль затихнет, отдалится, исчезнет…
