/12:57/ Ну вот, здрасьте. Рецка вчерашнего (позавчерашнего) автора со "Стихов" удалена вместе с большим моим замечанием. А я как раз не перенесла его в "Дневник". Восстановить, что ли, по памяти? Сейчас подумаю. (Вот и ответ на его же вопрос, зачем я переношу рецензионные переписки в "Дневник".)
Ладно, пока я попросила восстановить хотя бы мои ответы. Если не восстановят - на днях восстановлю их по памяти. (Хотя ужасно жалко времени...)
Ну, пока жду ответа, займусь тем, что не доделала вчера: попечатаю с рукописного черновика. Итак.
Сейчас буду печатать со своего черновика (опять же, документальная миниатюра это будет отдельная, — связки потом сочиню, — а общий смысл тут есть). Сейчас печатаю, как бы просто выдержку из своих рукописей. По дате это я писала где-то в понедельник на прошлой неделе, а речь идёт о позапрошлой субботе (12 июля, за неделю до изолятора). Перепечатываю рукопись.
Из этой палатки надо было уходить давно, сразу после морозов, вернее, сюда не надо было больше приходить, уйдя раз и ещё раз. Но я приходила и не сама: то ночью я сидела и курила на остановке, двери автобуса распахивались и выходил знакомый волонтёр, как он утверждал, совершенно случайно), который снова вёл меня в палатку, то по пути, когда я собиралась завернуть всего лишь в бесплатный туалет, стоящий там поблизости, меня перехватывал старший смены и звал снова в палатку…
А жизнь приходится вести бездомную… (Меня упорно никто всерьёз не принимает, — но я не поеду в этот СПб, с его ДЕЙСТВИТЕЛЬНО гиблым климатом, к которому я уж точно не адаптируюсь, с его навсегда превалирующими для меня гробами, похоронными автобусами и кладбищами родителей, и пр., и пр.) Жизнь приходится вести бездомную (избегая такой же, но более верной расправы в СПб), — усталость и отчаяние, вызванное неверием ни во что светлое (но зато — уверенностью, что обломают во всём и позарез не дадут никогда жить СВОЕЙ жизнью, навязывая их ненужные, неценные, бросовые «алгоритмы»), — усталость и отчаяние, вызванные неверием, к которому вплотную привёл жизненный опыт, неизбежны, и очень трудно в очередной раз не поддаться на радушные уговоры вернуться к ночлегу… Хотя и очень быстро понимаешь каждый раз, что опять пришла (попала) в пасть, чуть менее железную и неотвратимую, чем та, что замкнулась бы в случае моего возвращения в Спб...
Большинство тех, кто меня окружает, я отнюдь не считаю злоумышленниками: действует СИСТЕМА, давно в основном подавившая нормальное индивидуальное мышление, так что учитывая постоянное очень квалифицированное враньё и постановочные фокусы, приводящие индивидуумов к «нужным выводам», адекватного восприятия того, что происходит, и того, что они сами начинают «естественно и логично» делать и говорить, — адекватного восприятия от них не дождаться и ждать глупо.
В общем, так или иначе, происходящее в палатке как минимум в отношении меня (хотя я вижу, что не только, — но это тонет в неизбежной здешней специфике) однозначно организовано и взято под контроль СИСТЕМОЙ, похоже, что именно петербургской её составляющей, и к плохому концу всё идёт со стопроцентной неизбежностью (если не чудо, верить в которое — совсем уж наивно).
А СИСТЕМА в первую очередь орудует и управляет МЕРЗОСТЬЮ любого толка и плана, чаще всего — генитально-анально-сортирного (как это было, хотя и по максимуму исключая возможность поймать их за руку, особенно в петербургском «Музее Музеев»), но и — мерзостью любого другого толка и плана. Выгода здесь — ещё и в том, что люди стараются не говорить о подобных вещах, независимо от того, понимают ли они природу их подоплёки, а враги этих людей, получают в руки дополнительные «козырные карты» в виде той самой мерзости, в которую люди были так или иначе втянуты, но с их стороны не обнародованной.
В общем, именно в палатке, когда она открылась и когда я появилась там впервые, у меня не мгновенно, но вскорости начался кожный зуд. Сейчас я уже вспомнила о двух странных, непонятных порезах незаживавших (но после фельдшерской обработки заживших) пальцев, после чего, на самом деле, всё и началось, — я писала. Прямых признаков чесотки у меня не было никогда: ни характерных каналов на коже, ни каких-либо вообще следов между пальцами рук, — но, что в такой ситуации и в таком месте пребывания совершенно естественно, я немедленно обратилась к медику. В палатке с самого начала принимал фельдшер, а ему обычно кто-нибудь ассистировал, в основном, из девушек-волонтёров. Возможность чесотки и вообще какой-либо заразы он исключил сразу, уверенный, что это — скорее всего, аллергия или «невроз» (реакция «на нервной почве»). Хотя в то время я как раз не нервничала, относясь ко всему стоически и с уверенностью, что хорошего в ЭТОМ нынешнем поганом мире хорошего всё равно не будет ничего, по крайней мере, для меня, а плохо будет всегда, — так что мне необходимо, избегая «ИХ» силовых мер, тихо и спокойно нести свою растущую ненависть и, сколько могу, писать — «для себя и в космос», а не для них, конечно.
Зуд не проходил, ассистенты регулярно мазали меня марганцовкой, фельдшер пошучивал: «Крась, как забор» (я тоже весело хихикала). Но когда я несколько раз уходила из палатки, выбирая другое место ночлега (или его отсутствие), то и зуд, хотя и не проходил совсем, но — утихал. Когда меня возвращали в палатку — начинался с новой силой, почти доказывая, что у меня — «аллергия на что-то в шатре». В те последние дни это особенно усилилось, не давало спать по ночам, так что я уже твёрдо собралась уйти, теперь — совсем. (Тем более, что там опять усиливался «режим дня», хотя мне-то как раз и делались поблажки, что по трезвом размышлении ещё более уверяло меня в том, что здесь наличествует заинтересованность во мне петербургского толка... (Хотя поблажки эти были уже не в отношении безделья, как в школьном детстве (я не дописала начатое 17.07.2014 о методиках подавления — «заталкивании в школе и по жизни» — «во второй коридор»), а в отношении возможности печатать и публиковать — ЕДИНСТВЕННОГО смысла жизни, того, без чего я в принципе не могу...
Кстати, почти за полгода — больше никто не зачесался, ни одного другого признака заражения от меня или откуда-либо ещё — не было. Памятуя обо всех своих диких диагнозах, оказавшихся липовыми (об аутоиммунке, о взаимоисключающих, полностью прошедших симптомах последних лет и пр., особенно о многом из отврата, связанного со смертью родителей и пр.), — памятуя обо всём этом, сама я всегда считала основной версией, основным «диагнозом» — очередной «психотехнологический наезд», очередное, более или менее высокотехнологичное внушение, откуда бы и каким бы образом оно ни исходило (а я могу этого просто не знать). Так что главным возможным лекарством я считала старое, безотказное: сменить место обитания (соответственно, в основном и круг), что и собиралась сделать в ближайшее время.
Но не успела, и под конец зуд по всему телу начал частенько так донимать по ночам, что я заявила старшему смены: «Делайте же что-нибудь! Иначе буду делать я: уйду отсюда сейчас же и окончательно!» В результате он позвонил дерматологу и договорился (кожа была вся расчёсанная, но не у пальцев, как «должно быть». Вот меня туда и повезли. Диагностировали чесотку. Но анализов не делали, а — «на глазок». Пройти три процедуры, пробыв четыре дня в изоляторе, я согласилась безоговорочно. Всё прошла, справку получила. Но отпустило меня всё это не сию секунду, — мне и сейчас кажется, что это была не чесотка. Тем более, что поначалу фельдшер пробормотал что-то не очень внятное: «Аллергический компонент здесь, похоже ТОЖЕ сильный», — как будто знал что-то ещё, — но пояснений я тогда так и не добилась. А теперь вот вспомнила и о предшествовавших странных, «беспричинных» порезах на пальцах левой руки, обнаруженных дважды с утра...
В общем, сейчас более или менее (почти совсем) всё позади. Но вообще-то, по «психотехнологической логике», всё это вместе взятое очень смахивает на месть американского семейства «Бардашковых» — за тот стишок из «матерной поэмы» 2005 года о петербургском «Музее Музеев» и не только о нём...
Теперь я воспроизведу другой черновик, связанный с предыдущим — как раз о том, что происходило за неделю до моих воплей о необходимости что-то предпринимать и до, соответственно, обработки с изолятором. В изоляторе текст и был написан. Итак.
Года с 2000-го наступал мир, который не нужен вообще ни за чем. Это стало понятно, это прочувствовалось не сразу, но оно наступило тотально со всей неизбежностью и неотвратимостью. Человечество, не противопоставившее этому процессу практически ничего, оказалось бессмысленным, бессильным, не нужным, опять же, вообще ни за чем.
Вообще во всём — одна бессмыслица, одна оскомина. Ненужные, пустые, ни к чему не ведущие и ничем не заканчивающиеся разговоры с «хорошими» или «нехорошими» людьми, ни капли остроумия (а если юмор — то кондовый и мёртвый), ни капли таланта, ни капли живой жизни, — ничего, что отличало живых людей, что было ценным и интересным, ради чего стоило жить и общаться, — ничего больше нет.
Бессмысленные дети «нового образца», хорошенькие, одинаковые и без проблесков того, что было в детях. Большинство бессмысленных мужчин, с которыми оказывается не о чем говорить, во всяком случае, почти на 100% заранее знаешь, что больше не услышишь вообще ничего нового, за исключением актуальной информации, — хоть сколько-нибудь окрашенного индивидуальностью личности.
На днях я вышла из интенет-зала одной из библиотек, села покурить во дворике, и в голове крутилась как раз вот эта мысль: «Больше ничего не нужно вообще ни за чем». В коем это веке я перепутала (?) дни и отправилась кормиться на Павелецкий, где в тот день не было кормёжки. Но не дошла: по дороге меня вдруг перехватил, заговорив со мной даже и по-немецки, молодой, с моей точки зрения (действительно молодой, но не «клинически»), голландец, вернее, русский, с 6 лет живший в Голландии, — красивый, стильный, богемный, длинноволосый, — в общем, похоже, что «Пупсевич № 2»... Я уже, было, подумала, что мне «прислали» его «в ответ на мои мысли». Вероятно, так оно и было, но со всей тупостью, присущей нынешнему времени. Опасного в нём не виделось ничего (так оно и было), поэтому, приняв угощение «картошечкой», я даже умудрилась зайти к нему домой поблизости в надежде хоть на какие-то новые впечатления. Как бы не так. Правда, там была замечательная пожилая мама, от которой веяло неизбытой советской интеллигентной доброкачественностью, которую она осознавала, квартира — вся в дедовых картинах и в антиквариате, а в его комнате — штук 30 его собственных гитар... Но говорить не о чем, хоть бейся обо всё это лбом. Правда, писал стихи по-немецки, и пару раз за вечер — то кидался к пианино, то хватался за гитару, обнаруживая, в общем-то, профессионализм, — но немедленно себя обрывал и начинал нести околесицу. (Не иначе, очередная заказуха?..) А вообще-то, чувствовалось, что человек — довольно неприкаянный, да и мама его успела сказать, что нет у него своих ни цели, ни смысла... Но музыкант — похоже, совсем не липовый. Но не при делах... Ну и — мама вышла, и всё: то же самое, что вокруг меня — всегда, один в один, только с сильным акцентом: «Мы можем вместе жить? Мы можем друг друга любить? Давай поженимся прямо сейчас!» И периодически — как вдарит по столу со всего маху... Потом — ещё. М-м-м... Тьфу ты. А я чесалась...
В общем, зуд меня тогда начал мучить очень вовремя. (Защитная реакция?..) Я ему: «Какая любовь?! Ты видишь, что со мной творится, что я на стенки лезу?!» — Нет, хоть разбейся: «Мы можем друг друга любить?! Я тебя люблю!» (Я лихорадочно чешусь.) Атас.
Я уж ему сказала, что напишу стихотворение, как в первый раз в жизни мне признавались в любви, когда я чешусь. (Что бродяга, я ему сказала.) Я ему: «Слушай, столько ведь девок — молодых, стильных, — а ты в любви признаёшься МНЕ, чешущейся...» — ржёт, — «Правда, они сейчас, действительно, туповаты...»
И ещё я ему говорю: «Я уже разглядела "твои честные глаза". Ты — не псих. Ты неплохо играешь (в смысле, ломаешь комедию), но тебя, конечно, на ржачь пробирает...»
Однако, если бы я к нему пошла, он бы меня, чешущуюся, уложил бы, — он был готов. Я ему: «Другой бы от такой сыпи бежал бы, как подорванный!» — он руку целует в сгибе локтя, в самую сыпь... Я ушла. Силком он не держал, и даже гадостей не наговорил. Даже побеспокоился, есть ли у меня с собой сигареты. В общем, Пупсевича он получше... Ну и что с того? Занятно, что говорил он точь-в-точь с интонациями и акцентом американца из палатки. Об это я уже думала, уже довелось… До утра я уже просто бродила по бульварам (идти куда-то ещё было поздно, — он же просто гулять не пошёл).
Вот такой вот был ИХ ответ на мои мысли, что больше ничего не нужно ни за чем...
Всё, меня вызвали на курьерскую работу (оттуда, где раздаю листовки). Я пошла. /16:46/
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
