Б. Божнев. Оратория для дождя, мужского голоса и..
Поэма, предисловие и публикация Виктора Леонидова
РАРИТЕТ
Даже те, кто близко знал Бориса Борисовича Божнева (1898-1969) в русском литературном Париже 20-х годов, временами чуть не готовы были присоединиться к общепринятым сомнениям критиков: а существовал ли он вообще. Потом, уже в 60-х, когда этот талант стал общепризнанным, в многочисленных статьях и публикациях замелькала дата его смерти — 1948 год. Это при том, что сам Божнев, переживший все ужасы оккупации и гитлеровские облавы, спокойно тогда жил в Марселе, почти полностью оторвавшись от родной среды.
Он и раньше, еще до войны, надолго исчезал из поля зрения друзей и соратников по литературному цеху, появляясь после многолетнего отсутствия с новыми книгами стихов, вручную сделанными им на старой архивной или нотной бумаге.
В 1976 году в Тель-Авиве умерла спутница его жизни Элла Михайловна Каминер-Божнева, успев перед смертью познакомить с архивом мужа одного из самых известных специалистов по русской эмиграции, профессора Стэнфордского университета, бывшего рижанина Лазаря Флейшмана. Благодаря ему мы сейчас и можем как-то восстановить пунктир судьбы человека, о котором все чаще без стеснения пишут — “великий”.
Он родился в Ревеле, но с двух лет жил в Санкт-Петербурге. Его отца, преподавателя литературы, звали Василий Божнев. Он ушел из жизни, когда будущему поэту еще не было и четырех лет. Мать вскоре вышла замуж за старого друга покойного мужа, двоюродного брата известного эсера, Бориса Гершуна. Так Божнев и стал Борисом Борисовичем.
Он рано стал интересоваться музыкой и поэзией, среди его знакомых, к примеру, был молодой, подающий надежду композитор Сергей Прокофьев.
Революция и война разметали семью Божневых, как сотни тысяч других семей. В ужасе от всего происходящего, его родители отправляют Божнева в Париж.
Чтобы как-то прожить, Борис устроился продавцом в нотный магазин, там он подружился с Сутиным. И все время яростно пытался сколотить какие-то литературные группы с экзотическими названиями — такими, как, например, “Через”.
Первые стихи Божнева вызвали, скорее, волну возмущения. Он буквально провоцировал читателей натуралистическими подробностями. В числе других поэтических экспериментаторов даже попал под горячее перо Ивана Бунина. Но сквозь весь эпатаж критика не могла не признать выдающийся поэтический дар. “Стихами из подполья” назвал первую книгу Божнева — “Борьба за несуществование” (Париж, 1925) — Георгий Адамович, главный “судья” русской эмигрантской поэзии.
В дальнейшем Божнев стал писать совершенно по-другому. В следующих книгах уже преобладала прозрачная классическая ясность, и те же критики теперь обвиняли его в холодности и излишней красивости.
Поэт все больше отрывался от русской среды. Книги свои делал сам, минуя издательства и вовсе не добиваясь рецензий в газетах. После войны больше занимался живописью. Когда в 1969 году пришло известие о его смерти, то знавшие его ранее были просто поражены. Ни у кого не было сомнений, что он умер, по крайней мере, за двадцать лет до этого.
В 1987 году усилиями уже упоминавшегося Лазаря Флейшмана в Беркли увидели свет два тома собрания сочинений поэта. Предлагаемая вашему вниманию поэма публикуется по этому изданию.
Виктор ЛЕОНИДОВ,
зав.архивом-библиотекой Российского Фонда культуры.
ОРАТОРИЯ ДЛЯ ДОЖДЯ,
МУЖСКОГО ГОЛОСА И ТУМАНА
ОЛЬГЕ ЕЛИСЕЕВНЕ ЧЕРНОВОЙ
Как Байрон дождь — плащи, плащи, плащи
И на плечах — величье блеска...
В редеющей толпе себя ищи —
Нет никого на перекрестке...
И только лужи измеряют шаг...
И вдаль уходит одичало
Арпеджией разорванною в мрак
Огня дождливое начало...
От фонарей, незримых в двух шагах,
Нисходят световые башни,
И все еще не кончился впотьмах
Сегодня утром день вчерашний.
Сырая мягкость в воздухе глухом,
Шарфы стянувшая узлами,
Сливается с растаявшим столбом
И с зыбкомягкими углами...
Штрихами мрака озаряет свет
И сам как бы во тьме таится,
И все что есть и все чего уж нет,
В своем слиянии двоится...
Под шелком перепончатым спешит,
Подъяв скелетик черноспицый,
Прохожая... и слабый мокрый щит
В ее руке пред ней влачится...
И новомодный стал ее наряд
Слегка нарядом допотопным,
И юбкой темною туман подъят
Над каблуком ее трехстопным...
И скрылась, даже шага не пройдя...
И снова лишь шаги мужские
Не отстают в тумане от дождя —
He сердца женского стихии...
Не сердца женского — мужских усталых плеч...
На них, на них величье блеска,
Чтоб темными сурдинками возлечь
На глохлый шум глухого плеска...
…………………………………………………….
Из пустоты... густеющей... у ног...
Исходит... зыблется... колеблет...
И стелет... пеленающий... венок...
Свои медлительные стебли...
Иссеро-призрачная... белизна...
Колеблемое... удлиняет...
И еле зыблемая... голизна...
Те колебанья пеленает...
…………………………………………………….
Как Байрон дождь — плащи, плащи, плащи,
И в непомерном промежутке
Меж небом и землей себя ищи,
Чтоб не было тебе так жутко,
Чтобы ты мог, был в силах ты забыть
Оттенки, отзвуки той встречи...
Беспамятным в тумане можно ль быть —
В тумане вспоминают плечи...
Есть память плеч... И нужен ей туман...
Без плеч в тумане все забвенно...
Чем сладостней, чем глубже был обман,
Тем их возвышенней согбенность...
…………………………………………………….
Туманностью... колеблемая... твердь...
Восходит... зримо... еле-еле...
Сыреющая... пеленает... смерть...
Пеленками... без колыбели...
…………………………………………………….
Стремительной душе наперекор
Идет медлительное тело...
Как! ты еще бессмертна — до сих пор...
А я уж умереть хотело...
И твердь... едва восходит... до колен...
Баюкаемых еле-еле...
Окутываемых... в сокрытый тлен...
Пеленками... без колыбели...
…………………………………………………….
Большие люди мелкого дождя...
Одни мечты, одни заглавья...
И до конца ничто не доведя,
Борта опущены к бесславью...
Дождливый час их научил иметь
Души ужасные манеры...
Сутулиться... He сметь... И сметь... И сметь
И быть классическим примером...
Все дальше пред стаканом локти класть
На одинокий столик липкий,
Чтоб долго ошибавшаяся страсть
Еще была подсказкой скрипке...
Из пустоты... густеющей... у ног...
Исходит... зыблется... колеблет...
И стелет... пеленающий венок...
Свои медлительные стебли...
…………………………………………………….
Лишь тот, кто чуждой улицей в туман
Идет в блуждания ночные,
И руку зябко опустил в карман,
Сбирает жатвы дождевые...
Запечатленный, грязный, страшный злак
Скользящею бесшумно шиной,
И жатву чувств невозвратимых благ
Среди асфальтовой вершины,
И всё, что в парниках воды цветет,
И чем туман благоухает,
Всё, всё прохожий зябко соберет,
В карманы руки погружая...
…………………………………………………….
Пустыми отраженьями стекла
Туманность продает витрина...
И половина черная светла,
Чернеет света половина...
И чтобы плоскость ровно разделить
На два сверкания глубоких,
И темную раздвоенность продлить,
Фонарь незримо светит сбоку...
Кто руку зябко опустил в карман...
Витрина продает без меры
Тяжелый зеленеющий туман
И невесомый — дымно-серый...
Темнеет вдоль, сверкает поперек...
Сливающие тень с нажимом,
На ней видны чередованья строк,
Начертанных непостижимо...
Как белый след от черного мелка,
Что белизной затмивши бледность,
Исчезновеньем подчеркнул слегка
Отчетливо свою бесследность...
И извнутри блестящая едва,
Но яркотусклая снаружи,
Витрины ледяная синева
Полна голубоватой стужи...
И если долго в синеву глядеть,
В нее как в зеркало смотреться,
To можно на мгновенье похладеть,
И никогда уж не согреться,
Как белый след от черного мелка,
Что белизной затмивши бледность,
Исчезновеньем подчеркнул слегка
Отчетливо свою бесследность.
…………………………………………………….
Туманностью... колеблемая... твердь...
Восходит... зыбко... еле-еле...
Сыреющая... пеленает... смерть...
Пеленками без колыбели...
…………………………………………………….
И зыбкостью смягченные углы,
Смягченные бесповоротно,
Полны неровной и неравной мглы,
И каменистости бесплотной...
Одна стена выходит из другой,
Как грудь выходит из дыханья
Неуловимою полудугой,
Колеблемою колыханьем...
И как дыханье стены затаив,
Туман все глубже ими дышит,
И приподняв слегка, и опустив,
Он их медлительно колышет...
И окна, что мерцают поперек
Среди бездонного строенья,
Как несколько волшебно-тусклых строк,
Как темное стихотворенье...
…………………………………………………….
И тиxо... твердь... восxодит... до колен...
Баюкаемых еле-еле...
Окутываемых... во влажный тлен...
Пеленками... без колыбели...
…………………………………………………….
И фонари зачеркивают свет
Косыми влажными штрихами,
И кажется, что ничего уж нет,
Что все наполнено мирами...
Что мир один из глубины блестит,
За ним во мгле другой мерцает,
И где-то лист гармонии гремит
И яростно во тьме бряцает...
Его один еще спокойный край
Исполнен скованного гнева,
И потрясенною душой внимай
Его нещадному напеву...
То звук невнятен, то невнятно-чист,
Порывы ветра, налетая,
С Эоловою ржавчиною лист
С неравной силою листают...
Он бьет в простор, простор на миг прервав
Глухо-дребезжущим молчаньем —
И вдруг летит — стремительно — стремглав
Летит — с бренчанием — в бряцанье...
Как будто сразу тысячи цепей,
Но лишь одна из них грохочет.
И сердце рвется из свободы к ней,
И к ней прикованным быть хочет...
И вопля возрастающий порыв
Всего сильнее средь пределов,
Где силы беспредельный перерыв
Уж воплем сделался всецелым...
И ржавчиной Эоловой бренчит,
Бренчит дребезжущая бренность...
И в бренности дребезжущей молчит
Возвышенная обреченность...
И вопль не смог свой выдержать порыв
И рухнул с силой возносящей —
Себя своим падением продлив —
Порыв без вопля голосящий...
И мир один из глубины блестит,
За ним во мгле другой мерцает,
И где-то лист гармонии гремит
И яростно во тьме бряцает...
Бряцай, бряцай, гармония, ликуй,
И ржавым скрежетом отреза
Под ветра яростным ударом куй
Пока холодное железо...
Одним сильней ударом, чем двумя...
Неударяемое место
Звучит само, в ответ вдвойне гремя.
И эхо ударяет вместе...
То звук невнятен, то невнятно-чист...
Порывы ветра, налетая,
С Эоловою ржавчиною лист
С неравной силою листают...
Над бездной льется края полоса
Так несгибаемо, столь гибко,
Что глухо заглушают голоса,
Фальшивящие без ошибки.
Но стоит ветру стать еще сильней,
И лишь одним порывом выше,
Чтоб стало вдруг яснее — но темней,
Чтоб дождь слышнее стал — но тише...
Стремительной душе наперекор
Идет медлительное тело...
Как! ты еще бессмертна — до сих пор...
А я уж умереть хотело...
Из пустоты... густеющей... у ног...
Исxодит... зыблется... колеблет...
И стелет... пеленающий венок...
Свои медлительные стебли...
Иссеро-призрачная... белизна...
Колеблемое... удлиняет...
И еле зыблемая... голизна...
Те колебанья пеленает...
…………………………………………………….
Нащупавши в кармане коробок,
Он пальцы озарил до боли
И осветил полноса, четверть щек
И подбородка своеволье...
Движением озябнувшей руки
Как бы надрезал мрак неспешно...
И, резким каплям ветра вопреки,
Пыланье черточки кромешной...
И сделалось вокруг еще темней...
Как в ночь первоначальной веры
Сбирается с лица толпа теней
В ладони светлую пещеру...
Меж пальцев — щели городских камней,
Меж пальцев — тротуара щели...
Ладонь пещеры глубже и темней
И свет вмещает еле-еле...
Священный строгий миг... Но, Боже мой,
Но, Боже мой, какие тени...
В своей красноречивости немой
Какие тяжкие хотенья...
И есть благословение в огне
Столь человечески-ничтожном —
Божественно-языческом вдвойне —
И без него жить невозможно...
И тень одна уходит за другой,
Оставшись светлой, стала серой,
Ладонью, как пещерою благой,
Согретая уже без веры...
И тень одна все медлит, не спешит,
От этих щек, от этой трети,
И озаренный низ лица страшит —
Он в ореоле, но не в свете...
И скудный свет все тени разорит,
Все тени сразу расточая,
И он того тем мягче озарит,
Кто жил, себя ожесточая...
И тень одна все медлит, не спешит
От этих щек, от этой трети,
Не в силах все еще никак решить,
Куда идти и что не встретить...
И скудный свет все тени разорит,
Все тени расточая сразу,
И он того скуднее озарит,
Кто служит сам всему отказом...
Стремительной душе наперекор
Идет медлительное тело...
Как! ты еще бессмертна — до сих пор...
А я бессмертия хотело...
Вошел в туман — и скрылся до колен ;
И вышел из него — и с головою
Исчез — и снова виден средь пелен
Бесколыбельных с жизнью неживою...
Остатки света все щедрее мрак
Дает... и все скудней остатки света...
И слышен удаляющийся шаг,
В тумане заглушающийся этом...
И снова вышел — и видна рука
Отчетливо в неясности глубокой —
И призрачность сгущается слегка,
Прижатая к темнеющему боку...
Косые брызги бьет в лицо в упор,
И шаг все более размерен...
Как! ты еще бессмертна — до сих пор...
А я и в смерти не уверен...
Окутанные... мраком... далеки...
И белизной... клубящейся... одеты...
Плывут... плывут... плывут... материки...
С частями... покидаемого света...
И снова выход, чтоб в него войти,
Чтоб до колен от этой жизни скрыться,
Чтобы совсем пропасть среди пути,
Совсем пропасть, чтобы совсем не сбиться...
Спина... среди туманности видна...
Как чаша... что переполняют клочья...
Как чаша, что шатается... до дна...
Дождливой осушаемая ночью...
И капельки летят в лицо в упор,
И мокрому порыву ветра
Дают опустошающий отпор
Борта опущенного фетра...
Любить, забыть, любить, забыть, любить
От первой до последней встречи...
Беспамятным нельзя в тумане быть —
В тумане вспоминают плечи...
Остатки мрака — это уж не мрак...
Не более чем мрак остатки света...
И слышен заглушающийся шаг,
В тумане удаляющийся этом...
Светлеющая призрачная нить
Иглою света разрывает клочья...
И жизнь все тянется, как ни тяни,
И все еще за нею...
Средь теплящейся сырости костер
Дымится шерстяной одежды...
Как! ты еще бессмертна — до сих пор...
А я уж потерял надежду...
Чистилища холодные клубы
Клубятся все возвышенней, все гуще...
Как бы непоправимые горбы...
Бесколыбельности навек присущи...
Туманность... преисполнила спина...
И... целая... выныривает... в клочьяx...
И снова погружается... до дна...
Дождливой осушаемая ночью...
Чистилища холодные клубы
Клубящиеся низко над землею
Окутывают яд земли дабы
Его очистить ангельской хулою...
…………………………………………………….
Туманности белеющий нажим,
Чтобы твое забылось имя,
Сплетается перед путем твоим
Переплетеньями пустыми...
И зыблемые очертанья слов
Оставили одни нажимы,
Едва коснувшись каменных листов,
Чтобы твое забылось имя...
Туманного и зыбкого пера
Сплетаются одни нажимы...
Колеблешься еще... пора, пора,
Чтобы твое забылось имя...
…………………………………………………….
Другие статьи в литературном дневнике:
