Диагноз post mortem. Публикация

Сталин как безумие

Это было раздвоение не только личности, а всего коллективного
сознания: слова обозначали одно, а подразумевали другое

«Сказал безумный в сердце своем: «Бога нет!» Растлились они и мерзость вершат; нет меж них, кто творил бы добро» (Пс 52:1-2) (пер. С.С. Аверинцева).

«Мы сохранили из уважения к культурной памяти, живущей в русском языке, — пишет Сергей Аверинцев в комментарии к слову «безумный», — традиционную форму существительного naval, хотя существительное это весьма специфично; «безумный» (или «безумец») для его передачи слишком красиво, а «глупец» слишком невинно, поскольку оно имеет в виду дефект ума, но с концентрацией на дефекте морального и религиозного сознания, на некоторой онтологической «бессмысленности...»

Все три эти оттенка «безумия» находим мы в основе ленинско-сталинского режима, рожденного от взвихренности ума и застилающей очи «пассионарности». Духовная его субстанция — маниакальность навязчивой сверхценной идеи при активной, агрессивной слепоте ко всему, что находится на расстоянии вытянутой руки. Почти невинное недомыслие соединяется здесь с особой «левиафанностью» души, чья намагниченность лучезарным завтра надежно охраняет ее от хруста костей на соседней улице. Суть системы — тот, не считавший человеческих жизней, бросок в грядущее, который держался лишь «безумным» словесным паром. Но вот рассеялся пар, и на месте вчерашнего завтра осталась вселенская одураченность, «пауки в банке», — кажется, так у Достоевского?

Суть была не в Ленине—Сталине, но в легитимности режима, оправданного футуристическим проектом, ставшим материальной силой. Всякий намеревавшийся тогда родиться на территории между Балтийским и Охотским морями был в этот проект заранее вписан. Рот, не умеющий еще сказать «мама», уже учил слова, которые он произнесет при вступлении в пионеры, рука, едва державшая погремушку, загодя готовилась взлетать, голосуя «за», голос, который еще не прорезался, уже нес в себе звонкий металл клятв и проклятий.

Географическое пространство одной шестой части суши было охвачено пламенем лозунгов, безраздельно царивших от яслей до крематория. Настоящее освещалось солнцем завтрашнего дня, сценарий будущего был первичнее всякого исполняющего в нем роль индивида. Даже такого индивида, как Сталин. Потому что и он, вздумай поменять роль — скажем, провозгласив себя императором или святейшим папой III Рима, — был бы немедленно убран со сцены теми самыми командирами и секретарями, которых он резал и стриг в качестве воплощенной государственной Идеи.

При всей своей власти он не мог одного: выйти за пределы очерченного для него магического круга. Мне возразят: кто и когда тем кругом был околдован? Отвечу: ну, во-первых, мы судим большей частью по той идейной ширме, которая превращалась в труху в последнее двадцатилетие, а во-вторых, верил ли кто или не очень, «идеи» могут работать и сами по себе, без участия в них человеческих душ, по инерции. Какое-то время.

«Вор приходит украсть, убить и погубить», — говорит Иисус. Порядок слов не случаен. Сначала нужно было украсть. Вор забирает то, что дается каждому Богом: веру, сострадание, свободу, жертвенность, общинность, честность, стойкость, чувство священного, саму любовь. Крадет и складывает в мешок вдохновения «невиданного строительства». И к себе уносит, улыбаясь в усы.

«Что такое Советская власть? — слышу дрожащий от убежденности (т.е. того же «безумия») вопль Ленина, записанный на пленку и в былые годы столько раз звучавший по радио. — В чем сущность этой власти, которую не хотят или не могут понять в большинстве стран?»

По-моему, ясно: сущность этой власти в том, что она устанавливает себя как диктатуру своего вероисповедания на основе украденных у Бога даров. В отличие от классических тираний, которые в общем не интересуются тем, «что в человеке», идейная власть заползает вовнутрь, воздвигает себя в уворованном сердце. И прежде всего вводит язык, в котором слова могут обозначать одно, а подразумевать другое. Сам автор «великого почина» еще не овладел до конца этим раздвоением, разветвлением смыслов. Хотел террора и требовал «максимально расширить применение расстрела». Не знал еще, как можно разделять действительность надвое: одну славную, словесную, виртуальную, другую — настоящую и леденящую. Не умел все сказать, ничего не сказав. Как в случае со сталинской теорией классовой борьбы, которая должна обостряться по мере построения социализма. Теорией, столь просторной и растяжимой, что в нее можно было упрятать с концами и весь ГУЛАГ.

Потому что спрятан он был сначала в мифе, на котором и держалась власть. И крепче ее, казалось, не было. Оттого и никак не догадаются о сущности этой власти ни в большинстве стран, ни у нас, что она была просто коллективным гипнозом, пусть и способным в иные времена охватить чуть ли не полпланеты. Действие гипноза проходит лишь от соприкосновения с реальностью, от соучастия в чужой боли. Сегодняшние же дискуссии о Сталине отдают каким-то «забвением и окамененным нечувствием». Нечувствием не только к чьим-то чужим, давно неинтересным, пусть и немереным мукам (арестов, пыток, истребительных работ, разбитых семей, унижений, смертного пота), но главное, нечувствием той духовной сути, которая скрыта за всем этим. И суть эта есть пародия.

На примитивном уровне разыгрывается она примерно так. Когда опричники Ивана в черных скуфьях и подрясниках, промолившись полночи, сотни раз возопив: «Господи, помилуй!» — с земными метаниями, по мановению «игумена», благословясь, врывались с гиканьем на рассвете в дом боярина, его — на кол, дом — в огонь, боярыню — «братии», юную боярышню — главному, малолетнего сына — головой о камень, чтобы род извести, слуг — саблями, чтобы памяти не осталось, то, наверное, и гулявший там с ними «вор <…>, пришедший украсть», только руки потирал: «Нет слаще, нет любезней у нас жития монашеского». Ну а после — самое время горько-сладостно, слезно-истово и покаяться. Попоститься за ужином, лбом о камень побольнее стукнуть: «О горе, горе мне, псу окаянному! О смрад мне, сластолюбивому!»

Карнавал, впрочем, рассчитан не на одно действие: в нем и будущим историкам отводилась роль — научить «прогрессивной роли опричнины», и сегодняшние «опричные братства» предусмотрены. Ведь не ради подражания они заводятся, но во имя строгого державноверия, против клеветы масонской на праведного, на Грозного, на милого нашего.

Спектакль шел под названием «Изводить измену». Исторические исполнители его меняются, но и роли те же, и сюжет тот же. Сталинская пародия была, конечно, куда масштабнее, но и куда тоньше. Вспоминается вновь пассаж из любимого мной Искандера: «Там, в Москве, некоторые грамотеи говорят: Сталин сажает. Нет, это народ сажает». И ведь вправду: народ и сажал. Сталинский театр отнюдь не состоял из одного актера. Все зрители приглашались на сцену, чтобы играть в Сталина, но и сам Сталин был обязан играть в народ. В него перевоплощаться, им становиться.

Попробуем подсчитать фактическую занятость в этом спектакле. Сколько конкретно душ человеческих было причастно к репрессиям, косвенно или прямо? Начнем с сотрудников карательных министерств, агентов, следователей, оперуполномоченных, прокуроров, судей, надзирателей, топтунов, вертухаев, понятых, шоферов, табельщиц в органах… а затем, подымаясь выше, перейдем к гигантскому партийному и идейно опричному аппарату, обслуживающему насилие над телом и препарирующему совесть: лекторов, журналистов, писателей, народных артистов, творцов поэм, повестей, зажигательных песен, лауреатов Сталинских премий, членов Верховного и местных советов, да и просто рядовых трудящихся, обязанных одобрять, отдавать голос, клеймить. А армия анонимных доносчиков «из населения»? Были, конечно, и мученики, и подвижники, «не принявшие причастия буйвола», но сколько их было?

Есть и еще иная сторона дела — сакрализация власти как некоего суррогата Царства Божия. Стараюсь не трепать на всех углах слово «антихрист», дабы не переходить пределы малого своего опыта. Но то, что речь идет о лжецеркви, исповедовавшей «безумие», и о заплечном маге-обворожителе как лжепророке ее, уже давно не секрет. Как, разумеется, и в случае с нацизмом, вознамерившимся уничтожить народ Библии. Так не Церкви ли Божией, находящейся в России (ср. 1 Кор.1,2), надлежит назвать когда-нибудь однажды вещи своими именами? И много ли требуется для этого?

Всего лишь немного честности: не уклоняться от признания, что период 1917 — 1953 гг. был самым беспощадным и самым бессердечным в русской истории. Не стоит вспоминать о Смутном времени, в XX веке бесчинствовали не какие-то банды и интервенты, но законопослушнейшие граждане, управляемые из единого центра. Немного духовной прозорливости, это же было время потери внутренней рассудительности, которая оборачивается чувством вселенской бессмысленности и пустоты, наступающим тогда, когда проходит морок. Немного ума: те, кто сегодня проклинает 90-е годы, могли бы и догадаться, что заложены они были именно тогда, во времена самой «крепкой, рассчитанной на века государственности».

Век Сталина, Гитлера и Пол Пота не бывает долгим, он завершается иногда раньше, иногда чуть позже смерти вождей. И пейзаж после развала всюду бывает приблизительно одинаков.

То, что такой режим может сделать что-то и полезное для вольных (т.е. неарестованных, нераздавленных) граждан, спорить не буду. Но если посмотреть на него с евангельской точки зрения? Не таил ли он в себе то «безумие» поклонения «князю человеческому», когда «нет Бога», чему ужаснулся Давид?

Священник Владимир Зелинский

22.09.2010