Любое произведение кроме формальной стороны, сюжет, система образов, тропы , имеет еще и эксклюзивные проекции восприятия, связанные с идентификацией того или иного явления, ставшего в стихотворении необычным или важным с точки зрения его архитектоники.
В пятом дне со дня творения, описанном в разговорной форме с невидимым собеседником, являющимся для лирического героя (судя по манере общения) почти альтер его, идет рассказ не о том, как был создан мир в пятый день, а о косвенном восприятии этого явления через образ близкого человека.
По классическим канонам в этот день из воды и света были созданы пресмыкающиеся, рыбы и птицы. Это произошло после создания растительного мира. Связка между двумя днями в стихотворении идет через аналогии образов солнца и , искаженно повторяющих его по форме плодов, за исключением манго — персика и дыни. Эллипс и круг, как бы геометрией своей говорят о постепенности и глубине происходящего. Наличие изгибов и кривых линий подсознантельно вызывает у человека внутреннее торможение в отношении внешнего видимого пространства и сосредотачивает внимание на внутреннем мире. Кроме этих деталей в образ постепенности, эволюции вписываются, но уже в поступательно возвратной динамике, волны моря. "И волны качали дневное светило".
Эта строка содержит в себе не только оптические данные об особенностях сотворения мира, имеющего реальность и ее отражения, но и создает настроение лирического героя, который в этой лагуне созидания напевностью и мелодикой речи воспринимается как явление настолько органичное описанной картинке, что кажется, в лексический строй слов вливается не семантика значения коммуникативных единиц, а мелодия прибоя и колыбельная солнца, качающегося на волнах. Именно это ощущение внутреннего покоя и основательности, незыблемости и глубины помогает создавать не только многочисленные образы-детали, но и особую синтаксическую структуру, связанную с образом воды.
В одной строке троекратное употребление этого существительного с разными предлогами не только не кажется избыточным, но и создает некое ожидание того, что и в четвертый раз, если она появится, это не будет расцениваться как бедность звучания речи. Эффект градации и синтаксического параллелизма в строке, усиливающей и повторяющей знАчимость стихии воды для Земли, выражен в трех проекциях, обозначенных предлогами, курсорами пространственных локаций, как будто вбирающих в себя все, сотворенное в этот день. Ассоциации, связанные с этой строкой отсылают к теософским первоисточникам, довольно известное "хождение по воде" чудо христианства. Они как будто связывают не только пространственные плоскости, но и временные. "В воде, по воде, над водой - босоногий, немного шутливый..."
Мелодика и лиризм первого куплета во втором приобретает некоторые тревожные нотки. Для начала речь идет о создании двух стихий, молчаливой водной и звуковой небесной (воздушной). Созданные в таком своеобразии коммуникационных каналов, животные представляют собой два различных вида существования. И выход на поверхность воды, звучание птичьих голосов, нарушающимх идиллию тишины, подготавливают читателя к первому "тревожному звонку". И читатель может сделать вывод о том, что звук является частью создания мира отраженного не по формальным, а по духовным признакам. Речь идет о семасиологии, звуке, наполненном семантикой и смыслом. Прообразом речи являются крики птиц, которые как сигнальная система существуют на волнах обычных предупредительных или информационных коннотаций, являющихся оповещением об опасности, привлечением внимания, реакцией испуга...То есть, это те первичные нити эмоций, которые впоследствии в человеческом сознании станут векторами развития личностей, подвешанных к небу на марионеточных нитях страстей и эмоций...
Образ Ливиафана, появившийся в конце второго отрывка, символизирует непарное морское многоголовое чудовище, являющееся концентратом агрессии, гордыни и эгоизма. Этот образ пришел в литературу из ветхого Завета и рассказов Иова. Его считают царем гордецов. Его сила велика и неодолима. Именно его образом заканчивается констатация того, что мир поделен на немых рыб и крикливых птиц. Формально, тревожность проявляется в канве стиха в отрицании страха. Но почему-то именно в этом обороте остаются тревожные ноты, которые в финальном эпизоде станут похожи на предостережение и печальный итог существования Левиафана.
И было красиво, и было не страшно. И мокрые пятки
В песке золотистом, а в воздухе нота — сандала-шафрана...
И снова появляется тема религии, но уже не в классическом ветхозаветном напоминании, а в буддистской траектории, и об этом свидетельствуют детали растений сандала и шафрана. Так продолжается смычка с темой четвертого дня. Ассоцированность сандала и шафрана, у которых используются не плоды в пищу, как это было с предыдущими образами (дыни, персика, манго), а скорее тоже пища, но духовная. Шафран известен как благовоние и краситель, знаменитые шафрановые одеяния буддийских монахов. Сандал так же является деревом с глубокой историей его использования при создании культовых вещей, таких как четки, обереги, благовония. То есть все это указатели на духовное использование растений, а не приземленное и насущное, как это было в начале стихотворения.
Необычно определение этих растений, автор называет их нотой. Что сближает их с мелодией, превращая деревья в синергии цвета и запаха в мотив или музыку, стихии воздуха, пробужденной криками птиц для своего наполнения. Тема полифонии человеческого сознания и особенности восприятия мира неожиданным риторическим вопросом отражается в начале третьего отрывка стихотворения.
"Я помню, я видела — чьими глазами? — и море, и остров,
Где радость и счастье терять не боятся и сложное — просто."
Тема страха снова появляется, на этот раз он уже имеет объектное значение, конкретизацию, в отличие от первого звучания, когда говорилось нечто неопределенное о том, что "не страшно". Не боятся терять радость и счастье. Разделенность мира на две стихии птицы/рыбы становится возможностью создания такого порядка, при котором человеку доступны такие переживания как радость, счастье и страх...Вторая сигнальная система, речь, тот мир отраженный, который в начале стихотворения был обозначен светилом, которое укачивали волны, состоялся в человеческом сознании, способном стать центром сборки множеста личностей (чьими глазами?) и на противоположном краю его цивилизации оказался Левиафан, способный внушать и пробуждать более весомые градации страха. И в финальной строке, после сравнения земли с встревоженным улеем, лирический герой говорит об ужасе, увеличивая его размеры до необъятных.
Настроение, которое главенствовало в начале текста изменилось с гармонии созидания на тревогу высокой ноты переживания, это достигнуто приемом усиления, направленным на эмоцию страха и неожиданностью такого поворота. Резкая смена тональности как будто вывод читателя из состояния сна...Такой финал хорош по двум причинам, автор как будто производит внутреннюю перезагрузку, чтобы прочитавшие его строки, не стали их пленниками. Вторая удача такой концовки может быть аллегорически передана одним из самых известных выражение Соломона о многих знаниях и многих печалях.
Развитие цивилизации, связанное с созданием ментальной надстройки, основанной на второй сигнальной системе, через каналы искусства и другие виды вербальной коммуникации приводит к созданию такого количества разночтений и противоречий, что чувство страха приобретатет фоновое значение, существующее объективно и необратимо в жизни тех, кто познал тепло радости и счастья. Ведь без этого ощущения не возникло бы страха, что оно может быть утрачено...
Перекличка с началом стихотворения позволяет увидеть в качающемся на волнах дневном светиле подвижную картинку проекций его окружности, как бы рассыпанной по ряби многочисленных отражений и напоминающих многоголового Левиафана, не захотевшего сменить водную стихию на звуковую основу воздуха.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
