Пришел помню в тот день ко мне Фёдор Галкин из соседней деревни. Когда-то был мужик плечистый, громкоголосый, взгляд тяжелый, как гиря. А сейчас – тень. Высох, ссутулился, и глаза выцвели, будто их дождями осенними промывало годами. Зашел, прислонился к косяку, отдышаться не может.
Я молчу, стакан воды ему протягиваю. Знаю я, что у него не тело болит – душа изболелась, до черноты выгорела. Он отпил глоток, и рука его с граненым стаканом так дрожала, что вода плескалась на дощатый пол.
- Семёновна… - прохрипел он, - Плох я. Совсем плох.
А сам смотрит не на меня, а в угол, где у меня пучок зверобоя висит, и будто не траву сушеную видит, а что-то страшное, ему одному видимое. И я, глядя на него, вспомнила всё так ясно, будто не пятнадцать лет прошло, а один только день.
...
Жили по соседству с Галкиными Журавлёвы. Глеб да Полинка. Молодые, красивые, работящие. Он – столяр от Бога, из-под его рубанка не доска выходила, а песня. Она – на почте работала, смешливая, голосистая, коса ниже пояса. Поженились по любви великой, домик свой ладили, не домик – шкатулочку. Всё у них спорилось, всё в радость было. Смотришь на них – и на сердце теплее.
А у Фёдора жизнь не заладилась. Жена уехала в город, не выдержав его тяжелого характера. Сын тоже после армии не вернулся. Один он бобылем в своем большом доме маялся. Хозяйство запустил, огород бурьяном зарос, и сам он почернел от злобы и зависти.
Глеб с Полинкой тогда как раз пристройку к дому заканчивали. Детскую. Полина уже ходила, бережно живот свой ладонями обнимая. Они ждали первенца. Глеб для будущего малыша колыбельку мастерил из резной берёзы, вечерами всё стругал да вытачивал. Бывало, сидит на крылечке, нож по дереву так и летает, а Полинка рядом, рубашку ему штопает, и говорят о чем-то своем, тихом. И свет от их окошка, казалось был теплее, чем у других.
Фёдор сидел, смотрел на Глеба с Полиной, на их тихое счастье и в нём всё переворачивалось. Это было не просто счастье – это было его несбывшееся счастье. Они жили ту жизнь, которую он потерял.
Лето в тот год выдалось сухое, жаркое. Ни дождинки за целый месяц. Трава пожухла, земля потрескалась, а над лесом уже дымка тревожная висела. Все боялись огня. Глава сельсовета тогда велел, чтоб у каждого во дворе наготове стояли бочки с водой. Обязательно. У Журавлёвых стояли две большие, всегда полные. Их первая защита.
Фёдора соседское счастье душило. Особенно эта пристройка, эта будущая детская. Он видел, как Глеб окно новое вставляет, как Полинка занавесочки вешает, и желчь в нем закипала. Вечером, накануне той страшной ночи, он сидел у себя на крыльце, курил махорку и слышал, как они смеются. Говорили, что если родится мальчик – назовут Иваном, а если девочка – Машенькой. И этот смех, этот тихий разговор о будущем жёг его хуже крапивы.
И тогда он решился. На пакость. Мелкую, гнилую, соседскую пакость. Ночью, когда всё село уснуло, он тенью прокрался к соседскому забору. Перелез. Подошел к этим двум железным бочкам, что стояли, как стражи, у стены дома. Они были полны до краев. Он уперся плечом в холодный металл, натужился и медленно, осторожно наклонил первую. Потом так же опорожнил вторую, чтобы утром они проснулись, а бочки пусты. Пусть, мол, потаскают водички из колодца, нечего им смеяться так весело.
Он ушел, довольный своей мелкой местью, и лег спать. Впервые за долгое время он засыпал спокойно.
Беда пришла под утро. Никто так и не знает, откуда искра взялась. Может, от печной трубы, может, еще от чего. Занялся старенький сарай Журавлёвых. В сухом воздухе огонь взметнулся мгновенно, как дикий зверь, и перекинулся на дом. Прямо на ту самую новую пристройку.
Проснулись они от треска и запаха гари. Выскочили на крыльцо – а веранда уже полыхает.
- Бочки! - закричал Глеб, и они с Полиной кинулись к ним. Это была их первая, главная надежда. Этого хватило бы, чтобы сбить первое пламя, не дать ему разгореться, дождаться помощи.
Глеб схватил ведро, сунул в бочку и… скрежет металла по дну. Он выдернул его. Пустое. Он ко второй – то же самое!
Я никогда не забуду его лицо в отсветах пламени. На нем был не просто страх. На нем было недоумение, переходящее в ужас осознания. Он опустился на колени, провел рукой по мокрой земле и всё понял.
- Фёдор… - выдохнул он. И в этом слове было всё: и ненависть, и приговор.
Эти секунды, эти драгоценные мгновения, потраченные на осознание того, что спасения под рукой нет, стали роковыми. Пока они, обезумевшие, искали воду, пока бежали к колодцу, огонь уже сожрал пристройку и впился в крышу дома.
Люди сбежались, конечно. С ведрами, с лопатами. Носили воду от своих колодцев, но это было далеко. Пока добегут – половину расплещут. А огонь уже вовсю хозяйничал, пожирал их дом, их мечты, их будущее. Мы стояли и смотрели, как рушится крыша, как с треском лопаются стекла. А Полина сидела на земле, обхватив колени, и качалась из стороны в сторону, не отрывая взгляда от огня. Она не плакала. Слез у нее, видно, уже не было.
Когда всё кончилось, на месте их уютного гнездышка осталось только черное пепелище. И посреди этого пепелища, когда дым немного рассеялся, мы увидели Глеба. Он стоял на коленях и держал в руках что-то обугленное, маленькое. Это было всё, что осталось от той самой берёзовой колыбельки.
В тот же день у Полины случился выкидыш. Они потеряли всё: и дом, и своего ребенка.
Никто ничего не доказал. Фёдор отпирался. Но все всё понимали. С ним перестали здороваться. Он шёл по селу, а люди отворачивались, будто от прокаженного. Он добился своего: песни у соседского двора замолчали. Навсегда. Только вот тишина эта оказалась страшнее любых песен. Она звенела в ушах, давила, душила.
Журавлёвы уехали через неделю. Продали почерневший участок за копейки и сгинули. Никто не знает, куда.
...
Фёдор Галкин в моём медпункте закашлялся, долго, надсадно. Я видела, как вздрагивают его худые плечи.
- Он ко мне приходит, Семёновна, - прошептал он, когда приступ прошел.
- Кто приходит?
- Мальчик… Иваном бы звали… Каждую ночь приходит. Не говорит ничего, просто стоит у кровати и смотрит. Я просыпаюсь в холодном поту, а в избе гарью пахнет. Пятнадцать лет, Семёновна… Каждую ночь гарью пахнет. Я окна настежь открываю, даже зимой, а запах не уходит. Он не в избе, он у меня вот тут, - и он ткнул костлявым пальцем себе в грудь.
Он смотрел на меня своими выцветшими глазами, и в них не было просьбы о помощи. Была только бесконечная, выжженная пустыня.
- Скажи, Семёновна, там… за порогом… мне его простят? - тихо спросил он.
Что я могла ему ответить? Я фельдшер, я лечу тела. А кто лечит души, сожженные собственной злобой и завистью?
Вот и думайте теперь, милые мои, бывает ли зло маленьким? И есть ли разница, поджёг ты дом сам или просто вылил воду, зная, что она – единственное спасение.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Ваша Валентина Семёновна.
Записки сельского фельдшера
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
