Мой Возлюбленный Тракль
".... Мы слепые стрелки часов, что взбираются в полночь..."
В темной земле отдыхает священный пришелец.
С уст его нежных принял плачи сам Бог, дав погрузиться в глубь своих ароматов.
Цветок голубой песнь его продолжает в ночном обиталище боли.
Эту эпитафию, сочиненную Траклем для Новалиса, легко переадресовать самому Траклю, чей голубой цветок горячей слезой не только пролился в ночи, но и продолжает мерцающе гореть подобно звездным слезам.
Не потому, что это якобы высокий символ (ставший, увы, общим местом), но потому, что звезды подобны распаду и гниенью, и это сходство ничем не унять, как не унять похмельную дрожь, когда, очнувшись утром у водосточной трубы или в поле за городом, поэт чувствует себя переполненным звездным мусором, сором и пылью.
И в то же время звезды у Тракля почти всегда затонувшие и мерцающие со дна озера еще и потому, что, как верно заметил Хайдеггер, небо и есть для поэта реальное бездонное озеро.
Верх и низ опять же слились как наслаждение и боль, как возрождение и распад.
Траклевский голубой цветок - это кровь, струящаяся из горла, поющего песнь, дабы не быть заживо замороженным духами зла.
В золоте облака, времени зыбь.
Вечерние колокола пронзают духоносную синеву неизъяснимой пустотой своих не от мира сего вибраций.
Стонут в чащах птицы от страсти, от невозможности ее удовлетворения в том времени, где идет гниение плоти.
Этот запах отвратительно возбуждающ и бесплоден.
От него зарождаются лишь новые шорохи гниений.
Ангелы стучатся в ворота своими хрустальными пальцами лишь на раннем-раннем рассвете, где еще никто не в состоянии проснуться.
Но тот, кто проснулся, оказывается в странном мутном сне, где об ангелах сообщают лишь на пыльных страницах старых архивов. Хрустально блистают лишь вазы да горсти воды в горных озеpax, похожих на то, что некогда было с Пришельцем еще до рассвета.
Туманна сумеречность не только плоти, но и духа.
Однако сущность сумерек - их священство.
Для созерцателя это очевидность, подобная той очевидности, что ночное озеро и звездное небо - одно и то же.
Тот, кто хотя бы раз это пережил, знает это.
Осень одинокого
Плоды и хлеб - осенние приметы,
желтеет летний блеск, тускнеют росы.
Всё — в синеве; покров зелёный, где ты?
Отлёты птиц, как песнь, грустноголосы.
Вино отжато. Тихие ответы
скопляет тишь на тёмные вопросы.
Кресты на свежих холмиках застыли;
и порыжелость леса стадо съела.
Пруды скитанье тучек отразили;
покой и важность в жестах земледела.
А над соломой крыш расплавил крылья
ветр голубой; земля перечернела.
Гнездятся звёзды на бровях грезера;
в коморке холодно и сиротливо.
Исходит, угасая, ангел скоро
из глаз влюблённых: их страданья живы.
Шуршит камыш. О, жуткость! - у забора
роса, чернея, каплет с голой ивы.
Аминь
По веткой комнате порхает тленье;
тени на жёлтых обоях; а в тёмных зеркалах
ветвится белая печаль наших рук.
Бурый жемчуг струится скозь помертвелые пальцы.
И в тишине -
синие глаза ангела, цветущий мак.
И вечер становится синим.
Час нашей гибели; тень Азраила
накрывает увядший маленький сад.
Как сомнительна смерть Тракля, ибо в кореляциях Краковского госпиталя указана смерть Георга Франкля 37 лет от роду, но никакого Тракля 27 лет в записях смертей нет. Говорят, это всего лишь ошибка врача или фельдшера, вполне объяснимая человеческим безумием года 1914-го, однако даже если Георг Тракль и умер, что вполне объяснимо фактом гниения зеленой плоти, то Пришелец-то по определению умирает не с нами.
И это самое, пожалуй, поразительное.
Человек - всего лишь зверь, и это - лучшая из его личин.
Но это лучшее все же съедобно для тленья, подобно сладкому телу сиротки, ждавшей небесного принца, но оказавшейся гниющей плотью в кустах лещины.
Другие статьи в литературном дневнике:
