***Нравственное богословие от лукавого
Лукавый создал с помощью Бог сотворил зло и хочет, чтобы люди мучились под его игом. Согласно лукавому, когда человек страждет, и по произволению и замыслу Божию. Бог-Отец испытал наслаждение, собственного Сына, Оба Они только тем и заняты, верующих. Ведь Бог, творя мир, знал, что человек согрешит; не для того ли и мир сотворен, чтобы человек согрешил и восторжествовало Божие правосудие? У лукавого получается, а уж все прочее — Адепты такого богословия просто одержимы злом. Мало им того зла, которое есть в мире, — они множат запреты, творят правила, растят тернии, лишь бы человек не уклонился от кары. Пусть раны его кровоточат с утра до поздней ночи, но и кровь не искупит его грехов. Крест уже не символ милости (да милости здесь и нет), он знаменует лишь торжество Закона, словно Христос сказал: «Я пришел не отменить Закон, но сделать так, чтобы он Меня отменил». Только тогда, согласно лукавому, Закон поистине исполнен. Он должен поглотить все, даже Бога; этого требует богословие кары, ненависти, мести. Строящий жизнь по этим догмам должен бы радоваться наказанию. Но как искусно он от него уклоняется, перекидываясь с Законодателем мячиком Закона! Зато уж другим он кары не спустит, страданий не отменит Он только и думает о настоящем и грядущем возмездии. Да восторжествует Закон! Да сгинет милость! Вот он — главный признак адского богословия. В аду есть всё, кроме милости. Значит, там нет и Бога. Милость — знак Его присутствия. Богословие это выбирают все, кто, то ли достигнув совершенства, то ли вполне оправдавшись перед Законом, не нуждается больше в милости. Бог ими доволен. (О, мрачная радость!) Угодили они и лукавому. Какая удача — успеть и там и тут! Для тех, кто внимает таким речам, их поглощает, ими услаждается, духовная жизнь словно зачарована злом. С несказанным удовольствием смакуют они грех, страдание, проклятие, кару, правосудие, возмездие и конец света. Вероятно, где-то глубоко, в подсознании, утешаясь мыслью об аде, уготованном всем, кроме них. Откуда же они знают, что сами избегнут адских мук? Разумно ответить они не смогут, разве что сошлются на приятное чувство при мысли о возмездии, уготованном для других. Это самодовольство у них и зовется «верой»; на нем держится странная уверенность в том, что они спасены. Бичуя грех, лукавый приобретает много учеников. Он внушает им, что грех — великое зло, порождает в них комплекс «счастливой вины», а потом предоставляет им размышлять о вопиющей греховности и неминуемой погибели остального человечества. Нравственное богословие от лукавого начинается с принципа: «удовольствие — грех». Потом оно немного меняется: «Всякий грех — удовольствие». Еще позже лукавый подмечает, что удовольствие практически неизбежно и человек по природе к нему стремится. Отсюда он выводит, что все природные наклонности греховны, природа наша сама по себе зла. И вот он подвел нас к заключению, что греха вообще не избежишь, поскольку нас тянет к приятному. Наконец, чтобы окончательно утопить человечество, он прибавляет: «То, чего нельзя избежать, — вообще не грех». Тут уже всякое понятие о грехе отбрасывается за ненадобностью. Жизнь превращается в погоню за удовольствиями. Наслаждения, добрые по природе, становятся злыми. Воцаряются грех и беда. Нередко именно те, кто страстно обличает зло и возвещает возмездие, подсознательно ненавидит других. Они хотят отыграться, поскольку им кажется, что мир их не ценит. Лукавый не боится возвещать и волю Божию, чтобы только ему не мешали делать это по-своему. Рассуждает он приблизительно так: «Бог хочет, чтобы вы поступали правильно. Но вас же к чему-то влечет. Это приятно, это согревает, подсказывает, как поступать. Если же кто-то посмеет вмешаться, понуждая вас сделать что-то другое, процитируйте Писание; скажите, что вы должны больше слушаться Бога, нежели человеков, а потом творите волю свою. Главное — не утерять это приятное ощущение». Богословие от лукавого — Такая вера — что-то вроде непреодолимого желания. Напористость воли, питаемой «глубокими убеждениями», порождает особый навык, некое мастерство. Обрушившись на Самого Бога мы склоним Его волю к воле человеческой. неотличимой от потрясающей, невиданной напористости (любой шарлатан может развить ее в нас за надлежащую мзду), поистине нет преград. мы сделаем из Бога слугу. Правда Божия непреложна, но Сам он поддастся нашим чарам, позволит себя приручить. Он оценит наш напор и воздаст нам успехом. Мы прославимся, ибо у нас — «вера». Мы разбогатеем, все и вся у нас будет спориться. И что же? Да ничего. Мы снова закрываем глаза и напрягаемся, порождаем силу. Лукавый это любит и охотно поможет. Она просто хлещет из нас — и что же? Ничего. Мы будем стараться и тужиться, пока нам не станет худо. Мы устаем «порождать силу». Мы устаем от веры, которая ничего не меняет, не избавляет от тревог и конфликтов, не снимает ответственности, не избавляет от сомнений. Магия, в конце концов, не так уже действенна. Она не в силах убедить, что Бог нами доволен, и даже в том, что мы довольны собой (впрочем тут, надо признать, у многих вера очень действенна). Теперь, питая отвращение к вере, а тем самым и к Богу, мы вполне годимся для тоталитарных движений, которые примут нас с распростертыми объятиями, — как же, мы ведь радуемся преследованию «низших рас», классовых врагов и вообще всякой каре для тех, кто от нас отличается. И еще одно свойство такого богословия: различия между добром и злом, правдой и ложью превращаются в бездны. Мы уже не чувствуем, что сбиться с пути может каждый и надо брать на себя чужие ошибки, прощать, понимать, терпеть, любить, помогая друг другу. В богословии от лукавого самое важное — быть абсолютно правым. Мира это не даст — всякий хочет быть правым или хотя бы примкнуть к тому, кто прав. Чтобы доказать свою правоту, придется карать и устранять тех, кто тоже уверен в своей правоте, — и так далее… Наконец, как и следовало ожидать, богословие от лукавого придает исключительную значимость ему самому. Очень скоро выясняется, что он за всем стоит и всеми, кроме нас, помыкает. Не прочь он свести счеты и с нами, а поскольку силой не уступает Богу, а, может, Его и превосходит, то успех ему обеспечен. Короче говоря, богословие от лукавого учит, что лукавый — это Бог. Из книги Томаса Мертона «Семена созерцания» В цикле «Лекции о поэзии» публикуется работа к.ф.н., выпускницы Литературного института им. А.М.Горького Елены Фельдман. В предлагаемой вашему вниманию работе речь идет о влиянии на мировую, и в том числе русскую, поэзию творчества валлийского барда VI века Талиесина (ок. 534 — ок. 599). МЕТАМОРФОЗЫ ТАЛИЕСИНА Прежде, чем перейти к основной теме данной лекции, необходимо сделать небольшой экскурс в историю Ирландии. Я – ветер на море Впоследствии подобные последовательные ряды стали весьма популярны в ирландской поэзии. Помимо эстетического, они имели сакральное значение. между небом и людьми утверждал целостность своей личности и ее органичность в окружающем мире, круговорот природных и божественных сил. Множество форм я сменил, пока не обрел свободу После Талиесина ярких примеров использования этого приема в средневековой поэзии нами обнаружено не было. Мы встречаем его снова уже в виде реминисценции, в поэме У. Б. Йейтса «Фергус и друид» (сборник «Роза», 1893 г.): Я был волною в море, бликом света Йейтс использует неявную, но достаточно узнаваемую цитату. Для ирландского читателя не составляет труда увидеть отсылку к средневековому источнику. Я связь миров, повсюду сущих, Хотя, по настроению и содержанию данный отрывок все-таки ближе к «Песне Амергина». Я – изысканность русской медлительной речи, Образная система Бальмонта сближает его с Талиесином (Для сравнения: «Был водою ручья» – «Я – прозрачный ручей», «С детства я создавал созвучия песен дивных» – «Я в впервые открыл в этой речи (…) нежные звоны»). Впрочем, как и в случае с Державиным, акцент делается на многообразии личности героя, а не его прошлых воплощениях. Я дух механики. Я вещества Здесь мы видим длинную цепочку воплощений лирического героя: он одновременно и ученый, специалист во множестве областей (инженер, теолог, физик, логик, педагог), и метафизическая сущность (дух механики, полюс сфер, счетчик, князь земли, слуг свобод), и проявление самых разных форм жизни («Я в соке конопли. Я в зёрнах мака»). Последняя цитата – по всей видимости, ненамеренная реминисценция из Талиесина, который, по ирландской легенде, несколько десятков раз сменив облик, в конце концов превращается в пшеничное зерно. Я – страница твоему перу. Этот текст интересен для нас в первую очередь тем, что автор описывает два параллельных ряда метаморфоз. Первый относится к лирической героине («Я – страница твоему перу», «Я – хранитель твоему добру», «Я – деревня, черная земля», «Я – чернозем – и белая бумага»), а второй – к адресату стихотворения («Ты мне – луч и дождевая влага. // Ты – Господь и Господин»). Их метаморфозы взаимодополняемы, они не существуют друг без друга. Если герой уподобляется перу, героиня уподобляется бумаге; если герой воспринимается как «луч и дождевая влага», героиня становится «черной землей». Говоря о современной поэзии, нельзя не упомянуть Бориса Гребенщикова. К примеру, песня «Кад Годдо» (1985) начинается словами: Я был сияющим ветром, Здесь мы видим намеренную межтекстовую связь с валлийским бардом. Во-первых, «Кад Годдо» – оригинальное название «Битвы деревьев». Во-вторых, текст Гребенщикова насыщен мифологическими аллюзиями. В частности, упоминается «Та, что приносит дождь» – богиня Керидвен, породившая Талиесина*. * Керидвен, в валлийской мифологии богиня плодородия и мать Афагдду, самого уродливого мужчины на свете. Чтобы как-то компенсировать этот изъян, Керидвен один год и один день варила в котле напиток знания, который должен был сделать Афагдду мудрым и уважаемым человеком. Присматривал за котлом ее юный слуга и ученик, Гвион Бах. Капля зелья попала ему на палец, и он, не задумываясь, слизнул ее. Скрываясь от ярости Керидвен, Бах превратился в зернышко, но оборотившаяся курицей богиня склевала его. Смягчившись потом, она возродила своего слугу в облике Талиесина, величайшего из валлийских бардов.Звук – форма продолженья тишины, подобье развивающейся ленты. Если вы хотите познать тайны Вселенной, вы должны мыслить тремя категориями - категорией энергии, вибрации и частоты. Электронный глаз трансформирует цвета в звуки, позволяя воспринимать изображения, даже не глядя на них. Художник, страдающий ахроматопсией, уговорил хирургов вживить себе в череп чип, который позволяет с помощью вибраций «слышать» окружающий мир. Нил Харбиссон, страдающий цветовой слепотой, утверждает, что научился «слышать» цвета с помощью камеры. Эта камера посылает сигналы в чип, который вживили ему в череп, а тот, в свою очередь, преобразует картинки в звуковые вибрации.
посылаемые с мобильного телефона, Это значит, что он ; первый человек, способный воспринимать изображение, даже не глядя на него. звуку. Таким образом, различные картины, обладают своими уникальными нотами. Вспомним рисунок. На нем видно, что центральной, основной, наиболее важной частью значения слова является понятийное ядро. Оно окружено ореолами качественно-признаковой и фонетической семантики. Только вместе, в единстве все эти аспекты составляют полноценное значение слова. Заметьте, что существенной частью понятийного ядра на рисунке является штриховка, идущая от ореолов. Уберите штриховку, которой обозначен фоносеманти-ческий ореол,– и оставшиеся аспекты значения обеднеют, их штриховка станет реже. Если же убрать также и штриховку качественно-признакового ореола, то оставшееся понятийное ядро станет совсем бледным. Конечно, понятийное ядро – главная часть значения, но все же только часть. И хотя компьютеру особенно важно освоить именно понятия, нельзя забывать и о других сторонах значений слов. Понятийное ядро – самая определенная, явная, осознаваемая всеми говорящими часть значения слова. Понятийные значения слов достаточно полно и подробно описаны в толковых словарях. Казалось бы, ничего не стоит «объяснить» их компьютеру. Действительно, нетрудно заложить в память компьютера словарное определение: Дом – здание, строение, предназначенное для жилья, для размещения различных учреждений и предприятий. Теперь по простенькой программе компьютер на вопрос Что такое дом? скажет: Конечно, если бы таким образом занести в память компьютера весь (скажем, 17-томный) толковый словарь русского языка, то это было бы очень хорошо. Чтобы отыскать слово в большом словаре, нужно в нем порыться, а компьютер выполнит эту задачу моментально. Можно снабдить слова переводами на другие языки, и тогда какое было бы облегчение переводчикам и всем, кто изучает иностранные языки! Набрал слово на клавиатуре – тут же его перевод, да еще и с любыми необходимыми пояснениями, примерами и т. п. Но пытаться говорить с такой программой – все равно что беседовать со словарем. Никакой беседы, кроме словарных определений, не получится. Можно сказать, что такой способ описания понятийных значений обеспечивает компьютеру имитацию знания их, но не обеспечивает владения ими. У человека знание слова и владение им, по сути дела, одно и то же, поскольку человек понимает значение слов. Для компьютера это, оказывается, разные вещи: он может «знать» значение слов, но не знать, как их употреблять в речи, т. е. не уметь оперировать ими. Причем речь здесь не о правилах грамматики, не о том, как правильно соединить слова в предложении (этому компьютер можно научить), а о том, как построить осмысленное предложение, как словами выразить мысль. Только способен ли справиться с такой задачей компьютер, если мыслей-то у него и нет? Вот в чем дело! Понятия – это то, что понято, осмыслено, а как раз понять, осмыслить что-либо компьютер не в состоянии. Потому и не поддается компьютеризации такой как будто бы простой, очевидный аспект значения слова. Работа в этом направлении идет, но в основном она все еще никак не выйдет за словарные рамки. Компьютер производит различные операции со словарными материалами, но выйти со своим огромным словарным запасом в живую речь никак не может. Ну что ж, с понятийными ядрами дела у компьютера пока не очень ладятся. А может, и неспроста? Может, не с того компьютер начал? Ведь чтобы добраться до ядра ореха, нужно сначала разгрызть скорлупу. Так не заняться ли сначала семантическими ореолами? Возможно, это и будет путь к семантическому ядру. Очень и очень существенную роль в действующей, функционирующей языковой семантике играет качественно-признаковый ореол. Ведь когда мы говорим, то для нас и для слушающих зачастую важны не только и не столько понятия, сколько оценки, суждения, которые характеризуют наши представления о понятиях, передают наше отношение к ним. Например, когда мы говорим силач, то мы подчеркиваем, что это нечто сильное, а конкретно это может быть и человек, и трактор, и' кран. В нашей речи гора – это не только «значительная возвышенность» (как определяет словарь понятийное ядро этого слова), это что-то вообще большое (отсюда выражение гора фактов), что-то тяжелое (поэтому говорят гора с плеч), что-то неподвижное (отсюда выражение гора с горой не сходятся), что-то трудное для преодоления (умный в гору не пойдет) и т. д. А каково различие между словами Если ориентироваться только на эти определения, то различия этих слов кажутся незначительными. никогда не допустим в речи замены этих слов одно на другое,
Или такой пример: разведчик и шпион. Вполне может оказаться, что это один и тот же человек, все дело в том, кто его называет – «свои» или «чужие». Понятийно это «агент разведки», но если он свой, то разведчик, тогда он «хороший, смелый», а если чужой – то «плохой и зловредный» шпион. Ну хорошо, разведчика от шпиона компьютер отличит, но что это нам дает для содержательной беседы с машиной? Оказывается, кое-что любопытное намечается. В опрос резонный, потому что в этой главе автор как будто отклонился от основной темы книги. Но на самом деле это не так. Напротив, автор старается расширить узкую проблематику, ввести ее в круг общих идей и проблем, показав ее место и роль в целостной семантической системе языка и особенно в сфере практического использования семантических теорий, что было бы невозможно сделать без тех предварительных (очень беглых) пояснений, которые даны в предыдущих разделах главы. Теперь нам уже ясно: для того чтобы лучше обучить машину языку человека, нужно помочь ей в освоении всего сложного спектра семантики. И фоносемантика здесь тоже пригодится. Хотя это и далеко не главный семантический аспект, все же он тоже играет в семантической системе языка важную роль, и без его учета компьютер упустит какие-то семантические тонкости, которые могут иногда оказать существенное влияние на формирование общей семантики слова, высказывания и даже целого текста. И наоборот, владение еще и этим ореолом значения усилит имитационный эффект компьютерной речи, приблизит ее к человеческой. Чисто техническая выгода еще и в том, что для обучения компьютера фоносемантике не потребуется особых трудов: две таблицы да несколько формул – вот и вся премудрость. Освоить такую информацию компьютеру ничего не стоит, зато посмотрите, каких результатов мы добиваемся столь малыми усилиями. Как мы помним, фоносемантика – ореол подсознательный, почти не осознаваемый людьми. Они оперируют нм интуитивно, подсознательно. Значит, обучая компьютер фоносемантике, мы как бы конструируем какой-то аспект языкового подсознания, языковой интуиции компьютера! Машина, наделенная такой фоносемантической интуицией, могла бы оказывать помощь человеку везде, где его работа связана с задачами усилить языковое воздействие на читателя, слушателя. Она могла бы выступать консультантом при сравнении, отборе, придумывании самых разнообразных имен, названий, наименований. Пригодились бы ее расчеты и для специалистов в области рекламы, для переводчиков. Но все же опора только на одну фоносемантику не дает особенно важных и интересных приложений теории. Лишь включение фоносемантики в единую семантическую систему языка раскрывает возможности этого ореола. И неудивительно: в книге несколько раз подчеркивалось, что разделение ореолов – искусственный прием, годный лишь для их описания, в живом языке все аспекты значения функционируют в неразрывном единстве, даже в сплаве, где трудно, а порой и невозможно отделить один компонент от другого. Компьютер и здесь должен быть имитатором – оперировать всеми аспектами семантики в их единстве. На первых порах он не сможет этого сделать без помощи человека. Поэтому придется конструировать не чисто машинную, а человеко-компьютерную систему переработки языковой семантики. Какие-то фрагменты этой системы уже существуют, компьютер их уже освоил и вполне успешно сотрудничает с человеком, оперируя языковой семантикой. Например, компьютер способен «сортировать» понятийные определения слов, предложенные человеком, находить в них общее и различное, соединяя слова в семантические группы. Иначе говоря, машина как бы выполняет те операции, которыми мы только что занимались, выделяя понятийные группы слов типа «человек», «явление» и т. д. Полученные компьютером от человека оценки качественно-признаковых ореолов дадут возможность машине (как мы видели выше) имитировать понимание характеристик, предпочтений, сравнений, т. е. производить семантические операции со словами внутри больших понятийных групп. Учет фоносемантических ореолов сделает имитацию еще более тонкой, позволит компьютеру различать семантические оттенки уже внутри качественно-признаковых групп слов. В этой трехступенчатой схеме человеко-машинной переработки семантической информации есть вот какая сложность. Описание качественно-признакового аспекта значений слов требует большой экспериментальной работы. Если вы внимательно читали книжку, то уже знаете, как измеряется содержательность звуков. Работа, согласитесь, трудоемкая. Качественно-признаковый ореол каждого слова измеряется примерно по той же схеме: те же шкалы, тот же опрос информантов, только стимулом служит не звук, а слово. И статистическая обработка такая же. Но звуков-то всего около пяти десятков, а слов.– десятки тысяч. Представляете себе объем работы?! Однако вспомним, что у многих, очень многих слов качественно-признаковый и фоносемантический ореолы взаимно соответствуют. И если измерение качественного ореола должен выполнить человек (затратив на это немалый труд), то фоносемантический ореол компьютер «вычислит» сам. А раз они находятся в соответствии, то, может быть, освободить человека от ручной работы, не заставлять его экспериментально «измерять» качественный ореол, а принять за описание этого ореола те данные, которые компьютер вычислил для фоносемантики? Если, например, для слова жуть компьютер «вычислил» характеристики фоносемантики «плохой, темный, страшный», а для слова очарование – «хороший, прекрасный», то есть ли смысл экспериментально, с помощью информантов проводить измерение качественного ореола тех же слов? Едва ли. Ведь и так ясно, что мы получим те же самые характеристики. И компьютеру не нужно задавать никаких новых оценок, достаточно указать ему, что оценки фоносемантики следует использовать для описания качественного ореола. Правда, это только в случае взаимного соответствия ореолов. А ведь есть слова (хотя их гораздо меньше), у которых наблюдаются противоречия между ореолами. Вспомните яд или юношу. Но и здесь есть выход. Компьютеру следует «объяснить», что в таких случаях полученную оценку фоносемантики нужно использовать для описания качественного аспекта как бы с «обратным знаком». Иными словами, если для звучания слова юноша получены характеристики «слабый, женственный», то для описания его качественного значения нужно взять противоположные признаки – «сильный, мужественный». Ну а если между ореолами не просматривается никаких определенных взаимосвязей (и такие случаи бывают), в дело должен вмешаться человек и решить, какие указания давать компьютеру. Кстати, сигналы взаимосоответствий ореолов или противоречий между ними очень просты: достаточно в случае соответствий отметить признак знаком «плюс», а в случае противоречий – «минус». Конечно, расстановка таких знаков тоже дело довольно кропотливое, но все же это неизмеримо проще, чем экспериментальная работа с информантами. Сведения об отношениях между семантическими ореолами нужны не только для того, чтобы облегчить труд человека. Сам факт гармонии или дисгармонии ореолов очень важен для оперирования с семантикой слов, поскольку компьютер, опираясь на такие сведения, сможет выбрать более точное, более уместное и более выразительное слово в каждом конкретном случае, а значит, будет имитировать в своей речи даже эмоции. Сейчас вопрос об имитации в компьютерной речи эмоций пока еще не стоит. До эмоций ли?! Хоть бы простейший смысл речи научилась улавливать машина! Но по мере того как речевое общение с компьютером будет развиваться, от выражения эмоций в речи не уйти. Потому что в настоящей, живой человеческой речи невозможно отделить мысль от чувства, логику от оценок, рациональное от эмоционального. И если мы хотим управлять машиной с помощью речи и ждем от нее полноценной речевой обратной связи, то мы должны обучать ее настоящему, полнокровному языку человека. Проблема эта, как мы видим, очень непроста. И сейчас уже формируется целое научное направление (можно назвать его кибер-лингвистикой или лингвокибернетикой), одной из главных задач которого становится конструирование языкового искусственного интеллекта, предназначенного для компьютерного оперирования языковой информацией. Одним из элементов такого интеллекта может стать и фоносемантика. И вот что любопытно. Понятийный и качественный семантические аспекты языка только еще изучаются в кибернетическом плане, еще нет даже определенного представления о том, как передать их компьютеру, а фоносемантике (для русского языка) компьютер практически уже обучен. Нет ли здесь аналогии с возникновением и развитием человеческого языка? Не проходит ли и компьютер тот же путь, который когда-то уже прошел человек? Вспомните главу «От звука – к смыслу». Язык человека возникал на основе содержательности звуков природы, т. е. на основе отприродной фоносемантики, затем фоносемантика «сгущалась», образуя качественно-признаковые ореолы, внутри которых формировались понятийные ядра слов. Не исключено, что и машине будет удобно изучать семантику именно так – от звука к смыслу. Во всяком случае, первые шаги на этом пути она уже делает. Исследование языкового подсознания, психологические методы анализа языка, киберлингвистические направления в языкознании – все это не только позволяет получить для науки и практики новые факты, но существенно дополняет некоторые основополагающие принципы языковедческой науки. Как это ни странно, но именно компьютер, который «мыслит» жестко, ультимативно, по принципу «или – или» и способен употреблять лишь слова ДА и НЕТ, открывает в области фоносемантики перспективы принципиально нового научного подхода к осмыслению и изучению сложного, многозначного, многоаспектного человеческого языка. В духе времени такой подход можно назвать альтернативным, а более точно и строго – вероятностным, когда вместо однозначной формулировки законов рассматриваются тенденции, действующие с той или иной степенью вероятности. Ведь как принято сейчас в описаниях грамматики языка? Есть правило, а из него – множество так называемых исключений. Например, все существительные, оканчивающиеся на -а, -я, – женского рода; исключения – мужчина, дедушка, папа, юноша, воевода, старшина, дядя. Резонно спросить, почему же эти слова отнесены к исключениям? Если уж на то пошло, то мужчина или дядя – самые «мужские» слова в русском языке. Гораздо более мужские, чем, скажем, маникюр или чулок. Так не резоннее ли считать правилом оформление именно слов мужчина, дядя и т. п., а форму всех остальных исключением? За рассуждениями об «исключениях» так и слышится желание придумывающих законы: эх, исключить бы из языка все эти исключения, тогда придуманный закон был бы всеобщим и полным! Но для языка слова мужчина и дядя никакие не исключения, они не менее «законны», чем женщина и тетя. Язык лишен болезни большевизма: считать правым лишь большинство, а меньшинство третировать и уничтожать. Другое дело, что разные явления в языке разновероятны. Иначе говоря, при новом подходе рассуждение становится таким: если существительное оканчивается на -а, -я, то с большой долей вероятности (можно это даже подсчитать) оно окажется словом женского рода, но с некоторой долей вероятности оно может оказаться и словом мужского рода. Кто-то, возможно, подумает: ну какая разница, так ли рассуждать, сяк ли, все равно мужчина останется мужского рода, а женщина – женского. Но обратите внимание на разницу в принципах рассуждений. При «законотворческом» подходе мы придумываем закон, загоняем в его прокрустово ложе как можно больше фактов, а уж те, которые никак не помещаются, отсекаем в исключения. При «альтернативном» способе мышления мы все факты считаем равноправными, равноценными и равно-законными для языка и описываем тенденции, по которым живут и развиваются эти факты. Думается, такой подход лучше отражает сложность, неоднозначность, подвижность живого языка. Соответственно меняются критерии оценок научных теорий. В рамках однозначного подхода если в теории утверждалось какое-либо положение, то все наблюдения должны были это положение подтверждать (допускалось разве что лишь несколько «исключений»). Новый подход предполагает охват всех наблюдений, как подтверждающих какое-либо положение, так и противоречащих ему. Главное – все эти наблюдения понять и найти им место в теоретических построениях. Возникает момент относительности теоретических суждений. Лишается смысла подбор фактов для подтверждения такого, например, суждения: «Отношения между звучанием и значением в языке произвольны». Или противоположного: «Отношения между звучанием и значением в языке мотивированы». Оба этих утверждения становятся и истинными и ложными одновременно, поскольку более глубоким оказывается суждение о том, что в языке действуют и тенденция к мотивированности языковых единиц, и тенденция к их произвольности. И задачей теории становится не выбор и утверждение одного из альтернативных суждений, а рассмотрение обеих этих тенденций. Поведем наблюдения дальше. Из тех 4 тысяч существительных, которые отобраны в словаре как наиболее фоносемантические, лишь 2,6 тысячи характеризуются соответствиями значений и звучаний. Иначе говоря, существование фоносемантической мотивировочной тенденции в языке подтверждается в первую очередь именно этим массивом слов. Около 900 существительных характеризуются противоречиями между звуком и смыслом, т. е. это факты против фоносемантической мотивированности. Еще около 500 слов составляют как бы переходную группу: какие-то из выданных компьютером фоносемантических характеристик соответствуют общей семантике слова, а какие-то противоречат ей. Ранее подобные случаи в книге не рассматривались, поэтому приведем ряд примеров. Слово бабочка оказалось по звучанию «быстрым, ярким и подвижным» (прекрасное соответствие значению, не правда ли?), но в то же время «большим, грубым, мужественным и сильным» (а это уже явные противоречия). Слово балда получило характеристики звучания с одной стороны «большой и грубый», что соответствует значению, а с другой – «хороший», что противоречит ему. Герой – звучит «ярко», но «плохо и низменно». Итак, в процентном соотношении слов с соответствиями значений и звучаний примерно 65%, с противоречиями – 22% и «переходных» – 13%. Чисто количественно подтверждается более сильное действие мотивировочной тенденции в отношениях между значениями и звучаниями слов. А если бы процент соответствий оказался меньше, чем процент противоречий, что тогда? Следовал бы отсюда вывод, что фонетико-мотивировочной тенденции не существует? Отнюдь нет. Мы сказали бы лишь, что тенденция к мотивированности в фо-носемантике выражена слабее, чем тенденция к произвольности. Но дело даже и не в процентном соотношении. Возьмем, например, группу «переходных» случаев. Мы решили, что балда не может иметь положительной оценки. Но ведь у А. С. Пушкина в «Сказке о попе и работнике его Балде» именно Балда выступает как «положительный герой». Получается, что поэт как бы чувствуя «хорошее» звучание слова, сдвигает в положительную сторону его значение, восстанавливая гармонию семантических ореолов. Сходный процесс происходит со словом таракан в сказке К- И. Чуковского «Тараканище», где из козявочки и букашечки таракан вырастает до размеров могучего и злобного тирана, в результате чего устанавливается соответствие между значением и звучанием слова («активный, большой, могучий»). Получается, что переходная группа слов – это ближайший резерв фонетико-мотивировочной тенденции. В конкретном тексте у слов такого типа могут актуализироваться, становиться значимыми, важными те или другие признаки содержательности звучания, и тогда слово переходит в группу соответствий между звучанием и значением. Группа противоречий тоже не застывший список слов, а живой, подвижный пласт. Вот, скажем, слово херувим. Его значение – «ангел», а в переносном смысле – «красивый человек». Но звучит оно как «плохое и отталкивающее». Как видим, в его значении нет ничего плохого или смешного. Тогда почему же сейчас оно если и употребляется, то исключительно в насмешливом контексте? Трудно найти этому какие-либо иные объяснения, кроме того, что мы подсознательно чувствуем несоответствие красивого смысла и некрасивого звучания, что и создает юмористический эффект. Выходит, что теперь у этого слова уже нет противоречий между звучанием и значением и, пожалуй, его можно было бы перевести даже в группу соответствий. Или такой пример. Слово идиот обозначает «человека, страдающего слабоумием, а в другом значении это «дурак, болван, тупица». Звучит же оно как «хорошее, красивое». Казалось бы, явное противоречие звучания и значения. Но основа этого слова идио – в древнегреческом языке дала жизнь и таким словам как идиос – особый, идиома – своеобразное выражение. Так что в слове идиот есть как бы второй подсознательно-ассоциативный план: особый, своеобразный, ни на кого не похожий человек. Не это ли побудило Ф. М. Достоевского именно так назвать свой роман? Князь Мышкин действительно с одной стороны (для большинства окружающих) слабоумен, но с другой – по большому человеческому счету – как раз нормален и человечен в окружении идиотов. Достоевский как бы оживляет в подсознании читателя фоно-семантические и ассоциативные представления, самим названием произведения подсказывая психологическую и социальную проблематику романа. С этих позиций можно было бы сказать, что роман является полным описанием всей глубины понятийного ядра, семантических ореолов и ассоциативных значений слова идиот. Иногда противоречия между звучанием и значением слова как бы намеренно обыгрываются говорящим. Например, недавно вошло в наш язык слово рэкет. Оно звучит необычно, на иностранный манер, а по фоносемантике оценивается как что-то «хорошее, красивое, безопасное и величественное». Значение этого слова – «вымогательство». Но низменные представители новой «профессии» не хотят называться вымогателями – это неромантично и пошло (как оно на самом деле и есть). То ли дело рэкетир – этакий Робин Гуд, борец за социальную справедливость. Фоносеманти-ка как бы помогает преступникам «облагородить» значение, сдвинуть его в нужную им сторону. Бывает и так, что слово попадает в группу противоречий, но у него есть синоним, который оказывается в группе соответствий. Так, слова смарагд и изумруд обозначают один и тот же яркий, красивый драгоценный камень. Но слово смарагд звучит как нечто «грубое», а изумруд как нечто «гладкое». Естественно, первое слово попадает в группу противоречий, а второе – в группу соответствий. Но заметим, что слово смарагд почти вышло из употребления, тогда как изумруд активно функционирует в языке. Следовательно, соответствие звучания и значения для слова изумруд можно считать гораздо более показательным, чем противоречия этих аспектов для слова смарагд. Более того, выявленное противоречие можно считать свидетельством не в пользу тенденции к произвольности, а в пользу тенденции к фоносеман-тической мотивированности. Ну хорошо. В группе фоносемантически ярких слов (4 тысячи) фонетико-мотивировочная тенденция доминирует. А что же в остальных 8 тысячах слов – вообще никакая тенденция не действует? Или там действительно связь звучаний и значений полностью произвольна? Прежде всего, не будем забывать о том, что предложенная в данной книге методика выявления связи между звучанием и значением – это лишь один из возможных способов анализа такого сложного семантического явления. И можно быть абсолютно уверенным в том, что далеко не все тонкости фоносемантики улавливаются такой методикой ее анализа. Так что 4 тысячи слов – это только сливки, самый верхний, самый заметный фоносеманти-ческий пласт лексики. В других словах фоносемантика упрятана глубже, и нужна более тщательная переработка «лексической породы». Кроме того, мы уже знаем, что лексика между полюсами мотивированности и произвольности находится в постоянном движении. И если сейчас кажется, что относительно какого-либо слова фоносемантика нейтральна, то через некоторое время она вполне может оказаться четко соответствующей значению. Возьмем например, слово колхоз. Его фоносемантика –нечто «грубое и устрашающее». Еще совсем недавно мы посчитали бы, что эти признаки безразличны по отношению к значению данного слова. А сейчас? Грубое внеэкономическое принуждение к труду в колхозах, устрашающий развал колхозного сельского хозяйства страны – все это позволяет полагать, что в ближайшее время качественно-признаковый ореол слова колхоз резко изменится и будет соответствовать содержательности звучания. Тогда в нашем словаре слово перейдет в разряд фоносемантически ярких. Наконец, «безразличная» для слова фоносемантика часто используется писателями, да и просто в разговорной речи, чтобы создать новое переносное значение специально для данной речевой ситуации. Примеры тому – всякие нежные и ласковые обращения типа лапонька, ласточка, солнышко, зайка, птичка, котик и т. п., или, напротив, грубые и оскорбительные прозвища типа дуб, дупло, шкаф, бочка, бревно и т. п. Такие слова в прямых значениях не имеют фоносемантической поддержки, но в переносных приобретают ее, становясь фонетически мотивированными. Думаю, вы уже убедились в том, что зачастую не так-то просто решить вопрос о типе взаимоотношений между звучанием и значением слова. Поэтому можно полагать, что 8 тысяч слов, фоносемантику которых нам пока трудно расшифровать,– это база, почва, на которой растут и расцветают фоносемантические цветы. Отцветая, они снова превращаются в почву, которая вновь порождает цветы. И так вечно. Выявляя и анализируя тенденции в жизни и развитии языка, мы глубже постигаем не только сам язык, но и тесно связанную с ним, отраженную в нем действительность, нашу жизнь, которая в конечном счете и составляет предмет любой науки. Вы прочитали эту книжку и узнали о новом, неизвестном вам, а еще недавно неизвестном и науке свойстве языка – фонетической значимости его элементов. Оказалось, что звуки речи – не просто «кубики», из которых строятся слова. Оказалось, что и сами звуки – живые клетки единого организма. В них уходит корнями самая сущность языка – значение. Оно отнюдь не возникает неизвестно откуда на уровне слова, его истоки – в звуках речи, и глубже – в звуках природы. Сложно устроен язык, многообразны законы его жизни,
(Выдержки из книги Дэвида Эйбрама " Заклятие чувственного" (Восприятие и язык, выходящие за рамки чисто человеческого опыта) (Vintage Books, 1997) draft ПЛОТЬ ЯЗЫКА Дождь окутывал кабинку… смысла и тайных слухов. текла речь, ничего не предлагающая, никого не осуждающая, и ковер мертвых листьев, заполняя собой овраги и канавы, умывая оголенные холмы… Никто не начинал его, никто не остановит его… Он будет говорить столько, сколько захочет. И пока он будет говорить, я буду слушать. Интересно, что любая попытка дать определение тому, что представляет собой язык, наталкивается на ограничение, поскольку единственным средством определения языка будет сам язык. Мы не можем описать то, что выходит за пределы возможностей нашего описания. Тогда лучше всего было бы оставить язык без определения и тем самым признать его открытость и загадочность. И все таки, если внимательно отнестись к этой тайне, можно развить у себя определенную чувствительность к языку, понимание его текстуры, характера, и источников его силы. Читать далее https://stihi.ru/2019/11/08/7316 Виктор Постников "Поэтическая парадигма" https://stihi.ru/2008/04/26/1091 Виктор Иванович Постников (р.1949, Санкт-Петербург), поэт-переводчик, эссеист. о плоти языка: • если человеческий язык происходит из взаимной игры между телом и окружающим миром, тогда этот язык «принадлежит» одушевленному ландшафту в той же степени, в которой он «принадлежит» нам. • чтобы выучить язык сообщества, достаточно начать говорить, войти телом в зык, начать двигаться в нем. • язык, состоящий из тишины в такой же степени, как и из звуков, • живой язык вышивается кто говорит… • язык это взаимозависимая, паутинная система отношений в природе («биосферическая паутина»,), куда, как части, входят и наши чувствительные тела. Эта взаимосвязанная реальность провоцирует и поддерживает всю нашу речь, передавая что-то из своей структуры во все языки. • первичен не человеческий язык, но чувственный, восприимчивый мир-жизнь, чья дикая партисипативная логика восходит и выражает себя в языке. • язык наша и всех сущностей… (Трудно сказать, кто на самом деле говорит: а не мы о нем.) • язык беднеет
Живые светлячки – они существовали в каком-то мощном напряжении, каждый в отдельности и все вместе. значимое для каждого из них и пространства в целом, словно это был коллектив единомышленников. Соединяющие лучи светились ярко между близкими сгустками и утончались по мере отдаления их друг от друга, становясь почти невидимыми. Однако связь не прерывалась, и не наблюдалось никакой запутанности, наоборот – порядок и гармония. Иногда светлячки менялись местами – между ними зарождались маленькие искры, согласованность и необходимость. Будто новое сочетание световых преображений являлось результатом творчества самого пространства, созидания его таинственной симфонии, почти не осязаемо по земным меркам, что любые слова для описания кажутся грубыми. она наблюдала жизнь этого загадочного пространства – ощущение единства всего и вся. Ей хотелось понять свою роль, но понимание это ускользало. что «здесь» достаточно Да, этот холод, забравшийся в рукава ночной рубашки, активно постигал сущность человеческого тепла… Она поёжилась. Нужно затопить печь и что-то сделать в этом мире… разгорелся и ярко, весело Любуясь пламенем, она подумала о светлячках в неведомом пространстве, Возможно, проснулись и тоже что-то делают на Земле. А тонкие нити Памятуя о древнем обычае некоторых народов она улыбнулась пламени ИПОТЕЗА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ Согласно этой теории, люди, говорящие на разных языках, видят мир по-разному, следовательно, каждому языку соответствует своя логика мышления. Гумбольдт утверждал, что язык - находящийся между народом бъективным миром». описывает вокруг народа, выйти только в том случае, если вступаешь вкруг. другой зависят от его представлений, целиком Но мышление не просто зависит от языка вообще, - оно до известной степени обусловлено также каждым отдельным языком. В разных языках знаки - это не различные обозначения одного и того же предмета, а разные видения его. Наиболее яркие примеры связаны со словами, обозначающими цвета, синий и голубой в русском, английском, немецком языках. У некоторых африканских племен есть только два слова для названия цветов: одно для «теплых» (красный, оранжевый, желтый) Таким образом, слово - это знак, но также и особая сущность, находящаяся между внешними явлениями и внутренним миром человека. Изучение иностранных языков - это приобретение новой точки зрения, нового взгляда на мир. Если попробовать заменить слова языков знаками наподобие математических, то это будет просто сокращенный перевод, охватывающий только незначительную часть всего мыслимого. Эдвард Сепир заявлял, что миры, в которых живут различные общества, - отдельные миры, а не один мир, использующий разные ярлыки. Язык по-своему членит действительность, и человек находится во власти конкретного языка. Реальный мир строится на языковых нормах данного общества. поведение людей объясняется Люди в своем поведении ориентировались не на опасную ситуацию, а на табличку с успокаивающей надписью. То же касалось прилагательного inflammable (горючий), которое американцами толковалось «негорючий» (in - префикс отрицания, flame - пламя). В настоящее время его заменили более ясным flammable. В своих экспедициях по изучению индейских языков Уорф обратил внимание на языковые особенности индейцев племени хопи. В частности, если в европейских языках различаются форма и содержание (ведро воды, кусок мяса), то у хопи такого различия нет: в подобных случаях они используют только одно слово, где заключены оба понятия (вода и ведро). Аналогичным образом они не абстрагируют числа от фактов и предметов. Слово выражает понятие о предмете, а не обозначает конкретные предметы. Например, Unkraut (сорняк), Obst (фрукты), Gemuse (овощи) - не ботанические понятия (как крапива, яблоки и морковь), а чистая идея, порождение человеческого мозга. Если нет специального обозначения, то нет и соответствующего содержания в языке. Своеобразны обозначения предметов и явлений в различных языках: Русскому слову «нога» во многих языках Европы соответствует по два слова для разных частей ноги (leg - foot, Bein - Fuss, pied - jambe). Во многих случаях такое разнообразие связано с тем, в основу наименования объекта может быть положен любой из признаков объекта в зависимости от значимости его в обществе. Сторонники гипотезы лингвистической относительности абсолютизируют языковое своеобразие разных народов и проистекающее из этого своеобразие национального мышления (например, стереотипные представления о русских, о немцах, французах, англичанах, китайцах и т.д. в некоторой степени верны), а приверженцы тождества логических и языковых категорий мышления, лежащей в основе национальных грамматик. Истина, очевидно, посередине.
© Copyright: Тома Мин, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
