до 222

бывают потоки существования и связи бодрствования.
У первых есть своя физиономия, в основе вторых лежит система. Раса есть, если рассматривать ее в контексте окружающегомира,
совокупность (Inbegriff) всех телесных отличительных признаков, как они являются чувственному ощущению бодрствующих существ.
Здесь
нам следовало бы вспомнить о том, что тело сдетства и до старости
и совершенствует развивает
данную ему сзачатием внутренне ему присущую форму, между тем как то,
чем является тело, если от формы отвлечься, непрестанно обновляется.

Так что в мужчине практически уже ничего не остается
отмальчика, кроме живого смысла его существования, и мы познаем из этого смысла не больше, чем представляется в мире бодрствования.

Хотя для высшего человека впечатление расы ограничивается
едва ли не исключительно
тем, что открывается его глазу всветомире,
а значит, раса есть, в сущности, совокупность зримых
черт, для него сохраняет свое значение и немалый остаток чертне оптических - запах, голоса животных, но прежде всего человеческая манера говорить. Напротив того, для высших животныхвзаимное впечатление от расы определяется совсем не зрением.
Куда важнее
чутье; однако сюда добавляются еще и такие способы восприятия,
которые от человеческого знания всецело ускользают. Отсюда следует, что растение, поскольку оно обладаетсуществованием,
также имеет расу (),
но лишь животные воспринимают впечатления расы.
Языком я называю всю свободную деятельность бодрствующего микрокосма,
поскольку она выражает нечто для другого.
Растения необладают бодрствованием и подвижностью, а потомуу них нет и языка. Однако бодрствование животных существ естьречь от начала и до конца вне зависимости от того, составляет литакая речь смысл отдельных актов или же нет, и даже тогда, когдасознательная или бессознательная цель поступка лежит в совершенно ином направлении. Нет сомнения в том, что, распускаяхвост, павлин разговаривает сознательно, однако котенок, который играет с клубком пряжи, разговаривает с нами бессознательно- изяществом своих движений.
Всякому известна разница всобственных движениях, возникающая в зависимости от того,знаешь ли ты, что за тобой наблюдают, или же нет. Мы вдруг
начинаем сознательно «говорить» всем, что делаем.Однако вследствие этого возникает чрезвычайно значимоеразличие в видах языка: язык, который является лишь выражением для мира и внутренняя необходимость которого заложена встремлении всякой жизни осуществить себя перед свидетелямиили засвидетельствовать собственное существование самомусебе; и язык, который желает, чтобы его поняли определенныесущества. Таким образом, бывают языки выражения и языки
сообщения. Первые предполагают одно лишь бодрствование,вторые- связь бодрствований. Понять- это значит ответить навпечатление от знака собственным ощущением значения. Объясняться, «вести беседу», обращаться к «ты» означает, таким обра-зом, предполагать в этом «ты» ощущение значения, соответствующее своему собственному. Язык выражения перед свидетелями доказывает лишь наличие «я». Язык сообщения предполагает«ты». «Я» есть говорящий, «ты» есть то, что должно понять язык «я».
Для примитивного человека «ты» могут быть дерево, камень,облако. Все божества есть «ты». В сказках нет ничего, что немогло бы вступить в беседу с человеком.
И стоит нам застигнутьсамих себя в мгновения
гневного возбуждения
или поэтического подъема, как мы убеждаемся, что еще и сегодня
всякая вещь может сделаться для нас «ты».

Наконец, всякий мыслящий человекговорит сам с собой как с «ты». Да и знание «я» пробуждаетсялишь на «ты». Таким образом, «я» обозначает, что к другому существу имеется мостик.
Четкую границу междухудожественным религиозным
иязыком выражения и чистым языком сообщения провести невозможно. Это весьма важно в том числе и для высоких культур с обособленным развитием их индивидуальных форменных сфер. Ибо,с одной стороны, никто не может говорить без того, чтобы в самспособ своего говорения не вкладывать еще и значимое выражение, зачастую неизвестное ему самому и в любом случае сообщению не служащее. А с другой стороны, всем нам известна драма,
которой писатель желал «сказать»
нечто такое, что он с таким жеуспехом и даже удачнее
мог выразить с помощью воззвания;
известна картина, призванная наставлять, увещевать, улучшать спомощью своего содержания; далее - ряды икон во всякой греко-ортодоксальной160 церкви, образующие строгий канон и явнослужащие цели в предельно убедительном виде изъяснить религиозные истины такому зрителю, которому книга ничего не говорит;
гравюры Хогарта,
заменяющие
проповедь; и наконец, молит-ва, непосредственный разговор с Богом, которая также можетбыть заменена исполнением у него на глазах культовых действий,язык которых ему понятен. Теоретическая полемика относительно цели искусства проистекает из требования, чтобы художественный язык выражения ни в коей мере не являлся языком сообщения, а в основе появления духовенства - убеждение, что
лишь оно знает тот язык, которым человек может объясняться с
Богом.

На всех потоках существования
лежит отпечаток истории
на всех связях бодрствования -

отпечаток религиозный.
То,
что с несомненностью установлено относительно религиозного
или художественного языка форм и что в особенности повсюду
обнаруживает нам история письма (письмо - это словесный язык
для глаза), справедливо также и для возникновения человеческо-
го звукового языка вообще. Праслова, о свойствах которых мы
уже совершенно ничего не знаем, вне всякого сомнения, имеют
также и культовую окраску. Однако раса состоит в соответст-
вующей взаимосвязи со всем тем, в чем мы усматриваем жизнь
как борьбу за власть, историю как судьбу, со всем тем, что мы
называем сегодня политикой. Быть может, излишне дерзко было
бы усматривать что-то вроде политического инстинкта в том, как
лиана отыскивает точки опоры, посредством которых охватывает
дерево, преодолевает его сопротивление и в конце концов удуша-
ет, чтобы высоко воспарить над его верхушкой, а в песне взле-
тающего жаворонка- видеть нечто вроде религиозного миро-
ощущения. Однако нет сомнения в том, что непрерывный ряд
выражений существования и бодрствования, такта и напряжения
начинается именно отсюда - вплоть до сформировавшихся поли-
тических и религиозных форм всякой современной цивилиза-
ции.
Но это дает нам ключ к тем двум примечательным словам, что
были обнаружены этнографическими исследованиями в двух
совершенно разных точках Земли, причем применялись они там
не слишком широко, однако теперь исподволь все больше выхо-
дят на передний план обсуждения: тотем и табу. Чем загадочнее
и многозначнее они становятся, тем интенсивнее мы ощущаем,
что через них прикасаемся к последним жизненным основаниям
не одного лишь примитивного человечества. А из того вышеска-
занного определяется еще и настоящее значение того и другого:
тотем и табу обозначают последний смысл существования и
бодрствования, судьбу и каузальность, расу и язык, время и про-
странство, стремление и страх, такт и напряжение, политику и
религию. Тотемная сторона жизни растительна и принадлежит
всем существам, сторона табу - животная и предполагает свобод-
ное передвижение существа в мире. У нас имеются тотемные
органы кровообращения и размножения и табу-органы чувств и
нервов. Все, что относится к тотему, обладает физиономией, все,
что есть табу, имеет систему. В тотемистическом содержится
общее ощущение существ, принадлежащих одному и тому же
потоку существования. Его невозможно перенести или устранить,
это есть факт, причем факт исключительного значения. Все, что
является табу, обозначает собой связи бодрствования: этому
можно выучиться, это можно передать, и как раз потому табу -
тщательно оберегаемая тайна культовых общин, школ мышленияи гильдий художников, которые все обладают некоего рода тай-
ным языком*.Однако существование можно мыслить и без бодрствования;
но бодрствование без существования - нет. Из этого следует, что
раса без языка возможна, но языка без расы не бывает. Поэтому
все расовое обладает своим собственным, независимым от всяко-
го бодрствования, присущим растениям точно так же, как живот-
ным, выражением (не путать с языком выражения, состоящим в
активном изменении выражения), не предназначенным для сви-
детелей, но просто здесь наличным: физиономией. Однако во
всяком так называемом (с глубоким смыслом) живом языке про-
слеживается помимо выучиваемой стороны табу абсолютно не-
выучиваемая расовая черта, вымирающая вместе с носителями
языка: она состоит в мелодии, ритме и ударении, в окраске, зву-
чании и поступи произношения, в употреблении языка, в сопро-
вождающем жесте. Поэтому следует различать язык и речь. Пер-
вый есть мертвая кладовая знаков, вторая- это деятельность,
влияющая посредством знаков**. Если у человека более нет воз-
можности слышать и видеть данный язык, то, как на нем говорят,
он знает в нем лишь костяк, но не тело. Так дело обстоит с шу-
мерским и готским языками, с санскритом и всеми другими язы-
ками, расшифрованными нами лишь по текстам и надписям и с
полным основанием называемыми мертвыми- потому что ис-
чезла человеческая община, которая была образована этим язы-
ком. Мы знаем египетский язык, но не египетскую речь. Мы при-
близительно знаем звучание букв латыни эпохи Августа и знаем
смысл слов, однако мы не знаем, как звучала произносившаяся
Цицероном с ростр речь, и уж тем более не знаем, как декламиро-
вали свои стихи Гесиод и Сапфо и как воспринимало ухо беседу
на афинском рынке. Когда в эпоху готики на латыни действи-
тельно снова заговорили, то было нечто совершенно новое: фор-
мирование этой готической латыни, начавшись с такта и звучания
речи, о которых мы теперь также не можем составить никакого
представления, уже вскоре затронуло словарный запас и синтак-
сис. Но никакого воскрешения не означала и антиготическая ла-
тынь гуманистов, замышлявшаяся как цицероновская. Мы смо-
жем вполне оценить значение расовой стороны речи, если сопос-
тавим немецкий язык Ницше и Моммзена, французский Дидро и
* Понятно, что тотемистические факты, поскольку они оказываются заме-
ченными бодрствованием, получают также и значение табу, как многое в половой
жизни, наполняющее человека глубоким страхом, потому что оно остается недос-
тупным его желанию понять.
** В. фон Гумбольдт («О различии в строении человеческих языков») был,
пожалуй, первым, кто подчеркнул, что

язык - это не вещь, но деятельность.
«Если
угодно заострить выражение, вполне можно сказать: никакого языка нет - точно
так же как нет никакого духа; однако человек говорит, и человек действует ду-
ховно»161.

Наполеона и заметим при этом, что по употреблению языка Лес-
синг ближе Вольтеру, чем Гёльдерлину.
Так же обстоит дело и с искусством, этим наиболее значимым
из всех, какие только есть, языком выражения. Все, что относится
к табу, а именно запас форм, условные правила, стиль, поскольку
его составляет совокупность устоявшихся оборотов (что можно
сравнить со словарным запасом и синтаксисом словесных язы-
ков), представляет собой сам выучиваемый язык. Он выучивается
и передается в больших школах живописи, в традициях строи-
тельных лож162, вообще в строгой школе ремесла, какая само
собой разумеется для всякого подлинного искусства и целью
которой во все времена является уверенное овладение вполне
определенной, живой именно в настоящий момент манерой речи.
Ибо живые и мертвые языки бывают также и здесь. О языке форм
искусства оказывается возможным говорить как о живом лишь
тогда, когда все художническое сословие в целом применяет его
как общий родной для себя язык, которым пользуются, даже не
думая о его свойствах.
В таком смысле готический стиль былмертвым языком в XVI в., а рококо - ок. 1800 г.

Сравните безусловную уверенность,
с которой выражаются музыканты архитекторы и XVII и XVIII вв.,

с заиканием Бетховена, ,
с лепетанием прерафаэлитов и неоготиков
и, наконец, с беспомощными попытками сегодняшних
художников создать свой язык.

Говорить на художественном языке форм, каким он представ-
лен в произведениях искусства, - значит познавать тотемную
сторону, расу, причем в равной мере как отдельных художников,
так и целых их поколений.
Творцы дорических храмов
нижней
Италии и Сицилии,
а также кирпичной северонемецкой готик4
были крепкой расой,

как и немецкие музыканты от Генриха
Шюца до Себастьяна Баха.

К тотемной стороне относится влиние космического обращения, о значении которого для образа
истории искусства почти никто и не догадывается (познать же его
досконально нам вообще не суждено), а также творческое время
весны и любовного хмеля, которые совершенно независимо от
степени уверенности в передаче формы решают вопрос относи-
тельно воздействия формы, глубины концепции отдельных про-
изведений и целых искусств. Мы понимаем, что формалист мо-
жет стать таковым от глубины мирового страха или от недоста-
точности расы, и понимаем, что лишенное формы величие может
быть обусловлено переизбытком крови или недостаточностью
школы. Мы понимаем, что есть разница между историей ху-
дожников и историей стилей и что переносить язык искусства
из страны в страну возможно, но мастерское владение им -
нет.

Раса имеет корни. Раса и ландшафт едины. Где растение коре-
нится, там оно и умирает. Можно, пожалуй, задавать вопрос о
«родине» расы, однако надо знать, что там, где ее родина, там
раса со своими вполне определенными чертами тела и души и
остается. Если мы ее там не обнаруживаем, ее больше нет вообще
нигде. Раса не переселяется. Люди переходят с места на место;
последующие их поколения рождаются тогда в постоянно ме-
няющихся ландшафтах; ландшафт приобретает тайную силу над
растительным в их существе, и наконец выражение расы ради-
кально меняется: старое угасает и является новое. То не англича-
не и немцы выехали в Америку, но люди эти отправились туда
как англичане и немцы; и теперь их правнуки пребывают там как
янки, ведь давно уже ни для кого не секрет, что индейская почва
оказала свое на них воздействие: из поколения в поколение они
делаются все более похожими на искорененное население. Гоулд
и Бакстер показали, что белые любого происхождения, индейцы и
негры приобретают одни и те же средние размеры тела и скорость
роста, причем так быстро, что въехавшие недавно ирландцы (с
очень малой скоростью роста) испытывают воздействие ланд-
шафта уже непосредственно на себе самих. Боас165 продемонст-
рировал, что родившиеся уже в Америке дети длинноголовых
сицилийских и короткоголовых немецких евреев имеют одну и ту
же форму головы. Однако то же самое будет верно где угодно и
когда угодно, из чего вытекает необходимость проявлять вели-
чайшую осторожность в отношении тех исторических переселе-
ний, насчет которых нам известны лишь некоторые названия
переселявшихся племен и немногочисленные фрагменты языков,
как это имеет место в античной предыстории с данайцами, этру-
сками, пеласгами, ахейцами, дорийцами. О расах этих «народов»
такие сведения ничего не говорят. Нет сомнения: то, что влилось
в южноевропейские страны под именами готов, лангобардов,
вандалов, было особой расой. Однако уже ко времени Возрожде-
ния они полностью срослись с расовыми особенностями, укоре-
ненными в прованской, кастильской и тосканской почве.
Не то с языком. «Родина» языка означает лишь случайное ме-
сто его возникновения, не имеющее никакой связи с его внутрен-
ней формой. Языки переходят с места на место, когда они рас-
пространяются от племени к племени и уносятся племенами за
собой. Но важнее всего то, что язык оказывается возможным
сменить, и можно предположить, что в раннее время раса меняет
свой язык сколь угодно часто. Что при этом усваивается, повто-
рим это еще раз, есть запас форм, а не речь языка, точно так же
как примитивные народности беспрестанно усваивают орнамен-
тальные мотивы, чтобы с полной уверенностью использовать их в
качестве элемента собственного языка форм. В раннее время тот
факт, что данный народ оказался более сильным или что язык
этого народа лучше в пользовании, бывает достаточен для того,
чтобы (зачастую из подлинного религиозного благоговения) от-
казаться от языка собственного. Проследим за сменой языка у
норманнов, которые появлялись в Нормандии, Англии, Сицилии
и перед Византией все время с разным языком- и всякий раз
были готовы к тому, чтобы снова его переменить. Благоговение
перед материнским языком - со всем нравственным весом, в этом
слове содержащимся, - которое постоянно приводит к ожесто-
ченным языковым схваткам, есть черта поздней западноевропей-
ской души, и людям других культур оно почти неведомо, а при-
митивным - вовсе не известно. Однако наши историки негласно
его предполагают повсюду, что ведет к бесчисленным ложным
заключениям относительно значения результатов языковых ис-
следований для судеб «народов». Представьте, какая могла бы
получиться реконструкция «дорического переселения» из распре-
деления позднейших греческих диалектов. Отсюда следует, что
невозможно делать заключения относительно судеб расовой сто-
роны народонаселения исключительно на основании названий
мест, собственных имен, надписей, диалектов, языковой стороны
вообще. Мы никогда заранее не знаем, обозначает ли имя народа
языковое тело или часть расы, то и другое или же ни одно из них,
и к этому добавляется еще то, что имена народов и даже названия
стран имеют собственную судьбу.
8
Дом - наиболее чистое выражение расы из всех, какие только
бывают. Это выражение существует с того момента, когда начи-
нающий делаться оседлым человек уже не удовлетворяется про-
сто крышей над головой, но строит себе постоянное жилище, и
выражение это внутри расы «человека» как такового, принадле-
жащего биологической картине мира*, выделяет человеческие
расы собственно всемирной истории, т. е. потоки существования
намного более душевного значения. Праформа дома всецело про-
чувствованна и органична. Знание о ней невозможно. Как скор-
лупа наутилуса, как пчелиный улей, как гнезда птиц, она внут-
ренне есть нечто само собой разумеющееся, и все черты изна-
чальных обычаев и формы существования, супружеской и
семейной жизни, организации племени имеют точное свое подо-
бие в плане дома и в основных его помещениях- сенях, зале,
мегароне, атрии, дворе, женской половине, гинекее166. Достаточ-
но сравнить устройство древнесаксонского и римского домов,
* Ср. выше, с. 30.
122

чтобы почувствовать, что душа людей и душа их дома - одно и то
же.
Истории искусства никак не следовало делать эту область сво-
ей частью. То было заблуждение - считать жилой дом как здание
частью архитектуры. Форма эта возникла из смутного обыкнове-
ния существования, а не для глаза, отыскивающего формы на
свету, и никакой архитектор никогда и не помышлял о том, чтобы
заняться распределением пространств в крестьянском доме, как
он это делает с пространствами собора. Эти весьма значимые
пределы искусства ускользнули от исследователей, хотя Дегио*,
между прочим, отмечает, что древнегерманский дом ничего об-
щего не имеет с позднейшей большой архитектурой, возникшей
совершенно независимо от него. Отсюда извечное методическое
затруднение, которое искусствознание хотя и воспринимает, од-
нако постигнуть не может. Применительно ко всему предвремени
и раннему времени оно без разбору валит в одну кучу утварь,
оружие, керамику, ткани, захоронения и дома, причем как по их
форме, так и по отделке, и обретает твердую почву под ногами
лишь в органической истории живописи, скульптуры и архитек-
туры, т. е. в замкнутых в самих себе, обособленных искусствах.
Однако здесь ясно и отчетливо отделяются друг от друга два
мира - мир душевного выражения и мир языка выражения для
глаза. Дом, а также совершенно бессознательные основные, т. е.
употребительные, формы сосудов, оружия, одежды и утвари от-
носятся к тотемной стороне. Они характеризуют не вкус, но образ
ведения войны, образ жизни и образ труда. Всякое первоначаль-
ное приспособление для сидения является отображением прису-
щей расе осанки; всякая ручка сосуда удлиняет подвижную руку.
Напротив того, живопись и резьба на доме, одежда как украше-
ние, отделка оружия и утвари относятся к стороне жизни, являю-
щейся табу. Для раннего человека в этих узорах и мотивах нали-
чествует также и волшебная сила. Нам известны германские
клинки эпохи переселения народов с ориентальным узором и
микенские замки с минойской художественной отделкой. Так
различаются кровь и чувства, раса и язык - политика и религия.
Так что не существует пока (а это было бы одной из настоя-
тельнейших задач будущего исследования) никакой всемирной
истории дома и его рас, которую следовало бы рассматривать
совсем иными средствами, нежели историю искусства. По отно-
шению к темпу всей истории искусства крестьянский дом так же
«вечен», как сам крестьянин. Он стоит вне культуры, а тем самым
и вне высшей человеческой истории и сохраняет себя в своей
идее неизменным при всех преобразованиях архитектуры, осуще-
ствляемых исключительно на нем, но не в нем. Мы знаем древне-
* Gesch. d. deutsch. Kunst, 1919, S. 14 f.
123

италийскую круглую хижину еще по императорскому времени*.
Форма прямоугольного римского дома, знак существования вто-
рой расы, встречается в Помпеях и даже в императорских двор-
цах на Палатине. С Востока заимствуются все подряд виды укра-
шений и стиля, однако ни одному римлянину и в голову не могло
прийти перенять форму, скажем, сирийского дома. И в точно
такой же неприкосновенности оставили эллинистические градо-
строители мегаронную форму дома из Тиринфа и Микен, а также
описываемый Галеном древнегреческий крестьянский дом. Сак-
сонский и франкский крестьянские дома сохранили свое сущно-
стное ядро начиная от сельской усадьбы и дальше - через дома
бюргеров старых свободных имперских городов167 вплоть до
патрицианских строений XVIII в., между тем как все подряд сти-
ли- готический, возрожденческий, барочный, ампир- скользят
по его поверхности, орудуют на фасаде и во всех помещениях от
подвала до крыши, самой души дома ничуть не смущая. То же
самое касается и формы мебели, которую следовало бы тщатель-
но отделить в плане психологическом от ее художественной раз-
работки. Прежде всего развитие североевропейской мебели для
сидения вплоть до мягкого кабинетного кресла представляет
собой часть истории расы, а вовсе не стиля. Любой другой отли-
чительный признак может нас обмануть относительно судьбы
расы: этрусское имя среди «народов моря», которых разбил Рам-
сес III, загадочная надпись с Лемноса68, стенная живопись в
гробницах Этрурии никакого надежного заключения относитель-
но телесной взаимосвязи стоящих за этим людей сделать не по-
зволяют. Хотя к концу каменного века в обширной области к
востоку от Карпат возникает и удерживается в высшей степени
характерная орнаментика, расы здесь вполне могли сменять одна
другую. Если бы эпоха от Траяна до Хлодвига оставила нам по
Западной Европе одну лишь керамику, мы не могли бы даже за-
подозрить о том, что переселение народов имело место. Однако
эпизод из истории расы обнаруживается, например, в одном
овальном доме, раскопанном в эгейском регионе**, и в другом
весьма своеобразном овальном доме - в Родезии*** или в сходст-
ве (много обсуждавшемся) саксонского крестьянского дома с ли-
вийско-кабильским. Орнаменты распространяются, когда населе-
ние включает их в свой язык форм; форма дома пересаживается
только вместе с расой. Если исчезает орнамент, это значит, что
изменился только язык; если же исчезает тип дома, угасла раса.

** Возможно, что все еще обнаруживаемые и в более позднем времени очертания
дома эгейско-малоазиатского региона внесут некоторую ясность в вопрос о мест-
ном населении предантичного времени. Языковые фрагменты на это не способны.

Из этого следует, что история искусства нуждается в исправ-
лениях. В ее ходе также следует тщательно отделять расовую
сторону от собственно языковой. В начале культуры над кресть-
янской деревней с ее расовыми строениями возносятся две яркие
формы высшего порядка как выражение существования и как
язык бодрствования - замок и собор*. Различие между тотемом и
табу, стремлением и страхом, кровью и духом достигает в них
величественной символики. Древнеегипетский, древнекитайский,
античный, южноарабский, западноевропейский замки, как гнезда
сменяющих друг друга поколений, близки крестьянскому дому.
Как слепки с действительной жизни, с зачатия и смерти, они ос-
таются вне всякой истории искусства. История немецких замков -
это всецело эпизод расовой истории. Хотя ранняя орнаментика
дерзко принимается и за замок, и за дом, украшая здесь перекры-
тия, а там ворота или лестничную клетку, однако может быть
избран тот или иной ее вид или же она может вообще отсутство-
вать. Нигде нет внутренне необходимой связи между телом зда-
ния и орнаментом. Напротив того, собор не орнаментирован: он
сам есть орнамент. Его история (как и история дорического
храма и всех прочих ранних культовых построек) совпадает с
готической историей стиля, причем с такой полнотой, что здесь,
как и во всех ранних культурах, об искусстве которых мы вообще
что-то знаем, никому не бросилось в глаза, что строгая архитек-
тура, являющаяся не чем иным, как чистой орнаментикой высше-
го рода, ограничивается исключительно культовым зданием. Все
изящные формы зданий, наблюдаемые в Гельнхаузене, Госларе и
Вартбурге б , перенесены из соборной архитектуры и являются
украшением, а не результатом внутренней необходимости. Замок,
меч, глиняный сосуд могут быть совершенно лишены украшения,
нисколько не теряя своего смысла или даже образа; в случае же
собора или храмов египетских пирамид такого нельзя себе даже
представить.
Так вот и различаются меж собой здание, обладающее сти-
лем, и здание, в котором есть стиль. Ибо это камень в монастыре
и соборе обладает формой, и он передает ее людям, которые здесь
служат, в крестьянском же доме и рыцарском замке вместилище
себе создает сама мощь крестьянской и рыцарской жизни из соб-
ственного своего нутра. Первое здесь- человек, а не камень, и
если речь об орнаменте должна заходить также и здесь, то он
состоит в строгой, органической, неколебимой форме нравов и
обычаев. Так что это есть разница между живым и застывшим
стилем. Однако подобно тому как мощь этой живой формы захва-
тывает и духовенство и как в ведическую, так и в готическую
эпоху формируется тип священника-рыцаря, так же и романско-
* Ср. гл. IV I.
125

готический священный язык форм охватывает все, что находится
в связи с этой светской жизнью, - наряд, оружие, комнаты и ут-
варь - и стилизует их поверхность. Однако обманываться насчет
чуждого им мира истории искусства не следует: это лишь поверх-
ность.
В ранних городах ничего нового к этому не добавляется. Ме-
жду расовыми домами, образующими теперь улицы и хранящими
в своем нутре верность устройству и обычаю крестьянского дома,
размещаются немногие культовые здания, обладающие стилем.
Впредь они, бесспорно, и будут местопребыванием истории
искусства, облучая своей формой площади, фасады и внутренние
помещения. Пускай даже из замка получится городской дворец и
патрицианский дом, а из паласа, из мужского зала (Mannerhal-
le)1 °- гильдейский дом и ратуша, все равно все они не имеют
никакого стиля, но лишь воспринимают его и несут на себе. Под-
линная буржуазия уже не обладает метафизическим даром твор-
чества ранней религии. Она продолжает создавать орнамент,
однако уже не здание как орнамент. С этого времени, как только
город достигает зрелости, история искусства распадается на ис-
торию отдельных искусств. Картина, статуя, дом - это единичные
объекты применения стиля. Церковь является теперь таким же
домом. Готический собор - это именно орнамент, барочная свод-
чатая церковь - покрытое орнаментом тело здания. То, что подго-
тавливают ионический стиль и барокко XVI в., коринфский ордер
и рококо доводят до конца. Дом и орнамент окончательно и ре-
шительно отделились здесь друг от друга, и даже шедевры среди
церквей и монастырей XVIII в. не в состоянии никого обмануть
относительно того, что все это искусство сделалось светским, а
именно украшательством. С ампиром стиль переходит во вкус, и
с его концом архитектура делается одним из художественных
ремесел. Тем самым к завершению приходит орнаментальный
язык выражения, а значит - и история искусства. Однако кресть-
янский дом с его непеременившейся расовой формой продолжает
жить дальше.
9
Как только мы отвлекаемся от дома как расового выражения,
мы сразу замечаем, как трудно распознать сущность расы. Не
внутреннюю ее сущность, душу, ибо об этом нам с достаточной
отчетливостью говорят наши чувства: что такое «человек расы»,
мы понимаем с первого же взгляда. Каковы, однако, те черты, по
которым мы опознаем и различаем расы и которые даны нашим
ощущениям, прежде всего зрению? Несомненно, все это относит-
ся к физиогномике, точно так же как распределение языков отно-
126

сится к систематике. Однако чего только не следует нам здесь
учитывать! Как много безвозвратно утрачивается уже со смер-
тью, а сколько еще уносит разложение! Что может поведать нам
скелет - то единственное, что мы в лучшем случае имеем от дои-
сторического человека? Да практически ничего. Работающие в
этой области исследователи с наивным рвением чего только не
готовы вычитать по единственной челюсти или кости руки, одна-
ко достаточно вспомнить лишь о каком-нибудь одном массовом
захоронении в Северной Франции, относительно которого мы
точно знаем, что там похоронены люди всех рас, белые и цвет-
ные, крестьяне и горожане, юноши и зрелые мужчины171. Если бы
люди будущего не знали об этом из иных источников, они, без
сомнения, не установили бы этого с помощью антропологических
исследований. Так что над краем могут пронестись колоссальные
расовые потрясения, а исследователи, судящие на основании
скелетных останков, об этом и не догадаются. Значит, выражение
пребывает главным образом в живом теле: не в строении частей,
но в их движении, не в лицевой стороне черепа, но в выражении
лица. Однако насколько полно расовое выражение открывается
даже наиболее острому чутью? Сколь многого мы просто не ви-
дим и не слышим? На что у нас вообще нет (вне сомнения, в от-
личие от многих видов животных) особого органа чувств?
В эпоху дарвинизма наука разделывается с этим вопросом с
чрезвычайной легкостью. Как плоско, как неуклюже, как механи-
стично то понятие, с которым она работает! Во-первых, оно охва-
тывает совокупность черт, доступных самым грубым чувствам,
поскольку эти черты можно установить на основании анатомиче-
ских наблюдений, т. е. также и на трупах. О наблюдении тела,
пока оно живет, нет даже и речи. А во-вторых, исследуются лишь
те характерные признаки, которые открываются весьма неутон-
ченному зрению, и лишь постольку, поскольку их можно изме-
рить и исчислить. Решает дело микроскоп, а не чувство такта.
Если в качестве определяющей характеристики привлекают язык,
никто и не думает о том, что человеческие расы делятся по мане-
ре разговора, а не по грамматическому строению языка, также
являющемуся лишь примером анатомии и системы. Абсолютно
никто пока не заметил того, что одной из важнейших задач ис-
следования может оказаться изучение этих речевых рас. На деле
все мы, как знатоки людей, знаем из повседневного опыта, что
манера разговора - это одна из наиболее показательных черт расы
современного человека. Примеры этого не поддаются исчисле-
нию и в большом числе известны каждому. В Александрии на
одном и том же греческом языке говорили на чрезвычайно раз-
личный расовый манер. Мы видим это еще и сегодня - по спосо-
бу записи текста. Несомненно, что в Северной Америке все, кто
там родились, говорят совершенно одинаково, будь то англичане,
127

немцы или даже индейцы. Что в разговоре восточноевропейских
евреев является расовой чертой ландшафта, а значит, присутству-
ет и в манере разговора русских, а что - расовая черта крови, т. е.
обще всем евреям, независимо от области обитания народа-
хозяина в разговоре на всех их европейских «родных» языках?
Как обстоит здесь дело в частностях- со звукообразованием,
ударением, порядком слов?
Однако наука не заметила даже того, что раса укорененных
растений и раса подвижных животных - это не одно и то же, что
вместе с микрокосмической жизненной стороной является группа
новых черт, причем черт решающих для животного существа. Не
видят, что «человеческие расы» внутри единой расы «человек»
опять-таки представляют собой нечто совершенно иное. Говорят
о приспособлении и наследственности и тем самым бездушной
каузальной цепочкой поверхностных черт изничтожают то, что
является там выражением крови, а здесь властью почвы над кро-
вью, - тайны, которые невозможно видеть и измерять, а можно
лишь переживать и чувствовать здесь и теперь.
Не договорились даже относительно ранжирования поверхно-
стных характеристик. Блуменбах разделил расы по форме черепа;
Фридрих Мюллер - совершенно по-немецки - по волосам и стру-
ктурам языка; Топинар - совершенно по-французски - по цвету
кожи и форме носа; Хаксли- совершенно по-английски,- так
сказать, по спортивным показателям. Последнее было бы, в этом
нет сомнения, само по себе в высшей степени целесообразно,
однако всякий лошадник мог бы ему сказать, что никакая гелер-
терская терминология не способна уловить расовые свойства.
Вообще все это столь же никчемно, как полицейские объявления
о розыске, на которых свое теоретическое знание людей опробует
какой-нибудь сыщик.
Очевидно, мы и представления не имеем, насколько хаотично
целостное выражение человеческого тела. Даже не принимая во
внимание обоняние, которое, например, для китайцев образует
характеристический признак расы, и слух, устанавливающий на
уровне чувств глубокие различия в разговоре, в пении и прежде
всего в смехе, различия, никакому научному методу не доступ-
ные, уже зрительный образ оказывается так головокружительно
богатым действительно открывающимися глазу, а для углублен-
ного взгляда, так сказать, ощутимыми частностями, что об их
обобщении по немногим пунктам не приходится даже помыш-
лять. А ведь все эти стороны и черты в образе независимы друг от
друга и имеют свою собственную историю. Бывают случаи, когда
костное строение, и прежде всего форма черепа, полностью меня-
ется без того, чтобы выражение мясистых частей, т. е. лица, сде-
лалось иным. В одной семье дети могут соединять в себе почти
все отличительные особенности по Блуменбаху, Мюллеру и Хак-
128

ели, но их живое расовое выражение для всякого наблюдателя со-
вершенно одно и то же. Много чаще встречается сходство в
строении тела при разительном отличии живого выражения. Мне
достаточно напомнить о громадном различии, существующем
между подлинной крестьянской расой, такой, как фризы или бре-
тонцы, и подлинными городскими расами*. Однако к энергии
крови, которая на протяжении столетий неизменно запечатляет
одни и те же телесные черты («фамильные черты»), и к власти
почвы («человеческая порода») добавляется еще загадочная кос-
мическая сила равного такта тесно связанных общин. То, что
называют «засматриваньем» (Versehen)172 беременной, есть лишь
малозначительный пример одного из глубочайших и мощнейших
принципов формирования всего расового. Всякому приходилось
наблюдать, что престарелые супруги после долгой жизни душа в
душу становятся поразительно похожи, хотя мерящая наука, воз-
можно, докажет противоположное. Невозможно переоценить
формирующую силу этого живого такта, этого мощного внутрен-
него ощущения для завершения собственного типа. Ощущение
красоты расы- в противоположность в высшей степени созна-
тельному вкусу зрелого городского человека в отношении духов-
но-индивидуальных черт красоты- развито у первоначальных
людей чрезвычайно сильно и именно в силу этого даже не дохо-
дит до их сознания. Однако такое ощущение является расфор-
мирующим. Несомненно, у перемещавшихся с места на место
племен оно доводило телесный идеал типа воина и героя до сте-
пени все большей чистоты, так что имело бы смысл вести речь о
расовом образе норманнов или остготов, и то же самое имеет
место в случае любой старинной аристократии, глубоко и заду-
шевно ощущающей себя единым целым и именно потому абсо-
лютно бессознательно приходящей к формированию единого
телесного идеала. Товарищество выковывает расы. Французская
noblesse и прусское поместное дворянство - это подлинные обо-
значения рас. Однако совершенно то же самое - на протяжении
тысячелетнего существования в гетто- выделало также и тип
европейского еврея с его колоссальной расовой энергией, и вся-
кий раз, как на протяжении длительного времени население будет
оказываться в тесной душевной связи перед лицом единой судь-
бы, это будет сплавлять его в единую расу. Где существует расо-
вый идеал, а это в сильнейшей степени имеет место во всякой
ранней культуре: в ведическую, гомеровскую, штауфеновскую
рыцарскую эпоху, - там стремление господствующего класса к
* В связи с этим следовало бы кому-нибудь провести физиогномические ис-
следования на встречающихся в массовом количестве совершенно крестьянских
римских бюстах, на картинах ранней готики и уже явно городского Возрождения,
а еще того лучше - на аристократическом английском портрете начиная с конца
XVIII в. Крупные фамильные галереи содержат необозримый материал.
129

этому идеалу, желание быть именно такими и не иными действу-
ет, причем совершенно независимо от выбора жен, таким обра-
зом, что в конце концов идеал этот осуществляется. Сюда добав-
ляется еще и учитываемое далеко не достаточно соображение
числового характера. Именно, у всякого ныне живущего человека
уже ок. 1300 г. был миллион предков, а ок. 1000 г. - миллиард173.
Этот факт говорит о том, что всякий современный немец нахо-
дится в кровном родстве с любым без исключения европейцем
эпохи крестовых походов и степень кратности родства возрастает
тем значительнее, причем в сотни и тысячи раз, чем более тесно
проведенными оказываются границы ландшафта, так что едва ли
не двадцати поколений достаточно для того, чтобы население
одной страны сплотилось в одну-единственную семью. А это
вместе с выбором и голосом крови, циркулирующей в поколениях
и неизменно притягивающей людей расы друг к другу, - растор-
гая и руша браки, хитростью и силой одолевая все препятствия,
воздвигнутые обычаем, - приводит, причем совершенно бессоз-
нательно, к бесчисленным зачатиям, исполняющим волю расы.
Поначалу это растительные расовые черты, «физиономия по-
ложения» в отвлечении от движения подвижного, т. е. все, что не
различает живого и мертвого тела животного и что должно выра-
жаться также и в застывших частях. Несомненно, в «ком-
плекциях» каменного дуба и итальянского тополя есть нечто
схожее с человеческими фигурами- «коренастой», «стройной»,
«худой». Также и линия спины дромедара или рисунок шкуры
тигра или зебры- это растительные расовые черты. Сюда же
относится также и впечатление от движений, вызываемых приро-
дой в том или ином существе или посредством его. Береза и
нежный ребенок, клонящиеся на ветру, дуб с узорчатой кроной,
птицы, спокойно парящие или пугливо мечущиеся в бурю, - все
это растительная сторона расы. Однако на чьей стороне оказыва-
ются такие черты в борьбе между кровью и почвой за внутрен-
нюю форму «укорененного» животного или человеческого вида?
И сколь много подобного имеется в образе души, в образе обычая
и дома?
Совершенно иная картина возникает, стоит нам обратиться к
впечатлению, производимому чисто животным. Дело здесь за-
ключается, если мы припомним о различии растительного суще-
ствования и животного бодрствования, не в самом бодрствовании
и его языке, но в том, что космическое и микрокосмическое обра-
зуют здесь свободно подвижное тело, микрокосм по отношению к
макрокосму. Самостоятельная жизнь и деятельность этого тела
обладают всецело собственным выражением, отчасти пользую-
щимся органами бодрствования и по большей части, как это про-
изошло с коралловыми животными, утрачивающимся вместе с
подвижностью.
Если расовое выражение растения состоит по сути в физионо-
мии положения, то выражение животного заложено в физиономии
движения, а именно в образе - поскольку он движет сам себя, в
самом движении и в форме членов в той мере, в какой они пере-
дают смысл движения. Уже очень многое из этого расового вы-
ражения оказывается невозможным обнаружить в спящем живот-
ном; в мертвом, части которого научно обследует ученый, оно
делается гораздо более скудным; а костное строение позвоночно-
го животного почти совсем ничего из него не передает. Потому у
позвоночных животных суставы более выразительны, чем кости,
потому члены тела представляют собой подлинное местопребы-
вание выражения в противоположность ребрам и костям черепа
(исключением являются только челюсти, потому что своим
строением они обнаруживают характер питания животного, меж-
ду тем как питание растения есть чисто природный процесс), и
потому скелет насекомого, поскольку он одевает собою тело,
выразительнее скелета птицы, который его лишь поддерживает.
Расовое выражение аккумулируют в себе прежде всего органы
наружного зародышевого листка, причем не глаз как таковой, по
форме его и цвету, но взгляд, выражение лица, рот, поскольку он
вследствие навыков речи несет на себе выражение понимания; и
вообще всецело подлинным местопребыванием нерастительной
стороны жизни делается не череп, но «голова» с ее линиями, об-
разованными исключительно плотью. Поразмыслим, какие цели
мы преследуем, разводя орхидеи и розы, и какие - разводя лоша-
дей и собак, и какие цели показались бы нам более всего симпа-
тичными при разведении человеческой породы. Однако - повто-
рим еще раз - эта физиономия возникает не из математической
формы зримых частей, но исключительно из выражения движе-
ния. Если мы с первого же взгляда улавливаем расовое выраже-
ние неподвижного человека, то это основывается на опытности
глаза, усматривающего уже в членах соответствующее им движе-
ние. Подлинное расовое явление зубра, форели, имперского ор-
ла174 невозможно передать перечислением очертаний и измере-
ний, и они бы не были столь привлекательны для художника,
когда бы тайна расы не открывалась одной только душе в произ-
ведении искусства, а не в подражании тому, что уже зримо. Это
надо увидеть и, видя, прочувствовать то, как чудовищная энергия
этой жизни концентрируется в голове и холке, обращается к нам
из красноватого глаза, из короткого литого рога, из орлиного
клюва, из профиля хищной птицы, - все то, что не может быть
сообщено словесным языком в рассудочной форме и что возмож-
но выразить для других лишь языком искусства.
Однако отличительные особенности этих благороднейших ви-
дов животных подводят нас очень близко к тому понятию расы,
которым создаются различия внутри типа «человек». Различияэти уже выходят за пределы растительного и животного, они
более духовны и уже в силу этого куда менее доступны для
средств науки. Грубые черты костного строения здесь уже вооб-
ще не имеют никакого самостоятельного значения. Еще Ретциус
(t I860) положил конец вере Блуменбаха в то, что раса и строе-
ние черепа совпадают, и И. Ранке обобщает полученные им ре-
зультаты следующим образом: «То, что представляет собой чело-
вечество в смысле различных форм черепов, мы в уменьшенном
масштабе имеем уже во всяком племени, собственно, уже во вся-
кой значительных размеров общине: собрание различных форм
черепов, объединяющее в себе крайности посредством тончай-
ших эшелонированных (abgestufte) промежуточных форм»*. Ко-
нечно, можно отобрать идеальные основные формы, однако сле-
дует признаться самим себе, что это - именно идеалы и что, не-
смотря на все объективные методы измерения, реальные границы
здесь проводит и осуществляет классификацию вкус. Куда важ-
нее всех попыток открыть единый принцип упорядочивания тот
факт, что все эти формы в своей совокупности наличествуют
внутри единой человеческой расы с самого раннего ледникового
периода, что они не претерпели значительных изменений и
встречаются безо всякого разбора даже внутри одних и тех же
семей. Единственным установленным с надежностью научным
результатом является наблюдение Ранке, что, если выстроить
формы черепов в ряды, некоторые средние цифровые показатели
будут характеризовать не «расу», но ландшафт.
И в самом деле, расовое выражение человеческой головы
вполне совместимо с любой вообще мыслимой формой черепа.
Решающим моментом являются не кости, но плоть, взгляд, мими-
ка. Начиная с эпохи романтизма начали говорить об индогерман-
ской расе. Однако существуют ли арийский и семитский черепа!
Возможно ли отличить друг от друга кельтский и франкский или
хотя бы даже бурский и кафрский черепа? А если нет, то какая
только история рас не была в состоянии протечь на Земле, не
оставив по себе ровно никакого свидетельства, поскольку Земля
ведь не сохраняет для нас ничего, кроме костей? Но насколько
они безразличны для того, что мы называем расами высших лю-
дей, можно увидеть из чрезвычайно наглядного примера: будем
рассматривать людей, обладающих самыми резкими расовыми
различиями, через рентгеновский аппарат, мысленно настраива-
ясь при этом на «расу». Результат будет смехотворным: при про-
свечивании внезапно окажется, что «раса» исчезает.
То, что в костном строении сохраняет характерность, - следу-
ет это подчеркивать снова и снова, - произращено ландшафтом, а
не есть функция крови. Элиот Смит в Египте, а фон Лушан на
* J. Ranke, Der Mensch, 1912, II, S. 205.
132

Крите исследовали колоссальный материал из захоронений от
каменного века до нашего времени. По этому региону проследо-
вали все новые и новые людские потоки - от «народов моря» в
середине 2-го тысячелетия до Р. X. до арабов и турок, однако
усредненное костное строение осталось неизменным. «Раса», так
сказать, обтекала незыблемую форму скелета, как плоть. В аль-
пийской области ныне осели германские, романские и славянские
«народы» различнейшего происхождения, и следует лишь отсту-
пать во времени назад, чтобы обнаруживать здесь все новые и
новые племена, в том числе этрусков и гуннов, однако костное
строение в человеческом образе с неизменностью оказывается
здесь повсюду одним и тем же, плавно переходя, с продвижением
во все концы в сторону равнины, в иные, столь же определенные
формы. Поэтому знаменитые находки доисторических костей от
черепа неандертальца до homo Aurignacensis абсолютно ничего не
доказывают для расы и расовых перемещений примитивного
человека. Они указывают (если не принимать во внимание неко-
торые заключения об образе питания по форме челюсти) исклю-
чительно лишь на глубинную форму края, сохраняющуюся здесь
еще и сегодня.
Это все та же таинственная сила почвы, которую возможно
проследить во всяком живом существе, стоит лишь найти отличи-
тельный признак, независимый от неуклюжих лапающих методов
эпохи дарвинизма. Виноград был принесен римлянами с Юга на
Рейн, и там он, конечно же, зримо, т. е. ботанически, не изменил-
ся. Однако «расу» оказывается возможным установить и здесь,
только иными средствами. Существует неизменное, связанное с
почвой различие не только между южным и северным вином,
между рейнским и мозельским, но и между винами каждого от-
дельно взятого ряда винограда на одном горном склоне. И то же
самое справедливо для всякой благородной плодовой расы, для
чая и табака. Этот аромат, подлинный отпрыск ландшафта, при-
надлежит к неизмеряемым и потому тем более значимым харак-
терным особенностям подлинной расы. Однако благородные
человеческие расы различаются меж собой совершенно тем же
духовным образом, что и благородные вина. Один и тот же эле-
мент, который оказывается возможным обнаружить лишь тон-
чайшим чутьем, легкий аромат в любой его форме исподволь,
сквозь все высокие культуры связывает в Тоскане этрусков с
Возрождением, а на Тигре связывает между собой шумеров
3000 г., персов 500 г. и прочих персов исламского времени.
Для измеряющей и взвешивающей науки все это недостижи-
мо. Оно открывается с первого же взгляда и с полной безошибоч-
ностью - ощущению, но не гелертерскому наблюдению. Так что я
прихожу к заключению, что раса, подобно времени и судьбе,
является чем-то таким, что имеет абсолютно определяющее зна
чение для всех жизненных вопросов, о чем всякий человек ясно и
отчетливо знает до тех пор, пока он не совершает попытку по-
стигнуть ее рассудочным, а потому обездушивающим препариро-
ванием и упорядочиванием. Раса, время и судьба неразделимы. В
то самое мгновение как к ним приближается научное мышление,
слово «время» приобретает значение измерения, слово «судьба» -
значение каузальной цепи, а раса, в отношении которой мы все
еще обладаем вполне надежным чувством, делается необозримой
сумятицей абсолютно разных и разнохарактерных отличительных
особенностей, беспорядочно блуждающих по всем ландшафтам,
эпохам, культурам и племенам. Некоторые пристают к данному
племени надолго, неотвязно, и их оказывается возможно перене-
сти за собой, другие скользят по людям, как тени облаков, а иные
подобны демонам земли, приобретающим власть над каждым,
стоит ему здесь остановиться. Некоторые друг друга исключают,
а другие друг друга требуют. Невозможно раз и навсегда подраз-
делить расы, что должно было бы явиться предметом гордости
любой этнографии. Уже сама попытка такого подразделения про-
тиворечит самой сущности расы, и всякий вообще мыслимый
систематический набросок с неизбежностью оказывается фаль-
шивым и игнорирует то, что здесь только и значимо. В противо-
положность языку раса исключительно несистематична. В конеч-
ном счете каждый отдельный человек и даже каждое мгновение
его существования обладает собственной расой. Поэтому единст-
венным средством освоения тотемной стороны жизни будет не
подразделение, но физиогномический такт.
10
Тот, кто желает проникнуть в суть языка, пусть оставит в сто-
роне все гелертерские исследования слов и понаблюдает, как
охотник разговаривает со своей собакой. Собака следит за вытя-
нутым пальцем; она напряженно вслушивается в звучание слов и
затем встряхивает головой: такого человеческого языка она не
понимает. Затем она делает пару прыжков, чтобы обозначить свое
понимание, замирает и лает: это- предложение на ее языке, в
котором содержится вопрос, то ли имел в виду хозяин. Далее
следует, также выраженная на собачьем языке, радость, если
собака видит, что была права. Точно так же пытаются объяснить-
ся два человека, не говорящие ни на каком общем для того и дру-
гого языке. Когда сельский священник объясняет что-то кресть-
янке, он пристально на нее смотрит и непроизвольно вкладывает
в свои жесты все то, чего она никак не могла бы понять в церков-
ных формулировках. Все вообще современные языки могут при-
134

вести к взаимопониманию лишь в соединении с другими видами
языка. Самими по себе ими не пользовались нигде и никогда.
И вот, если собака чего-то желает, она виляет хвостом, недо-
вольная, что хозяин так глуп, что не понимает этого чрезвычайно
отчетливого и выразительного языка. Она прибавляет сюда еще и
звуковой язык - и лает, и, наконец, язык жестов - что-то изобра-
жает. Кто здесь глуп, так это человек, не выучившийся еще даже
говорить.
И наконец происходит нечто чрезвычайно примечательное.
Когда собакой испробовано все для того, чтобы постичь различ-
ные языки своего хозяина, она вдруг становится перед ним, и ее
взгляд погружается в его глаза. Здесь происходит нечто таинст-
венное: «я» и «ты» переходят непосредственно в ощущение.
«Взгляд» освобождает от ограниченности бодрствования. Суще-
ствование объясняется без знаков. Собака делается здесь знато-
ком людей, который зорко вглядывается своему визави в глаза и
тем самым за речью постигает говорящего.
Все мы, сами того не зная, всё еще разговариваем сегодня на
этих языках. Ребенок говорит задолго до того, как он выучил
первое слово, и взрослые говорят с ним, никоим образом не по-
мышляя об обычном значении слов; это значит, что звуковые
построения служат здесь совсем другому, не словесному языку. У
этих языков также имеются свои группы и диалекты; их можно
изучать, ими можно владеть, и их можно понимать неправильно;
они до такой степени для нас незаменимы, что словесный язык
тут же оказался бы не в состоянии исполнять свою роль, сделай
мы попытку применять его изолированно, не дополняя языками
тона и жестов. Даже наше письмо, этот словесный язык для зре-
ния, сделалось бы без пунктуации языка жестов почти непонят-
ным.
Основная ошибка языкознания состоит в том, что оно смеши-
вает язык вообще и человеческий словесный язык - не в теории,
но систематически- на практике всех своих исследований. Это
повело к тому, что необозримое множество разновидностей язы-
ка, находящихся во всеобщем пользовании у животных и людей,
остается неисследованным. Царство языка куда обширнее, неже-
ли это видится кому бы то ни было из исследователей, и словес-
ный язык, со все еще сохраняемой им несамостоятельностью,
занимает в нем куда как скромное место. Что касается «возникно-
вения человеческого языка», то неверно ставится сам вопрос.
Словесный язык (ибо подразумевается здесь именно он, между
тем как это опять-таки совсем не одно и то же) вообще не возни-
кал в том смысле, какой подразумевается здесь. Он не был пер-
вым языком, как и не является он единственным. Колоссальное
значение, приобретенное им, начиная с определенного момента, в
рамках человеческой истории, не должно нас обманывать относи-
135

тельно положения, занимаемого им в истории свободно движу-
щегося существа вообще. И уж конечно, с человека исследование
языка начинать не следует.
Однако превратно также и представление о некоем «начале
языка животных». В противоположность существованию расте-
ния живое существование животного настолько тесно связано с
речью, что даже одноклеточное существо, лишенное всяких орга-
нов чувств, не следует мыслить безъязыким. Быть микрокосмом в
макрокосме и быть в состоянии высказать себя другим - это одно
и то же. Совершенно бессмысленно говорить о начале языка
внутри истории животных. Ибо то, что микрокосмическое суще-
ство имеется во множестве, есть нечто само собой разумеющее-
ся. Тот, кто обдумывает иные возможности, предается праздным
забавам. Дарвинистские фантазии относительно абиогенеза и
«первой пары родителей» следует-таки оставить ретроградному
вкусу. Уже стаи, в которых неизменно живо внутреннее ощуще-
ние «мы», бодрствуют и стремятся к отношениям бодрствования
между собой.
Бодрствование- деятельность в протяженном, причем дея-
тельность произвольная. Это отличает движения микрокосма от
механической подвижности растения или даже животного либо
человека, поскольку они являются растениями, т. е. пребывают в
состоянии сна. Понаблюдайте за животной деятельностью пита-
ния, размножения, обороны, нападения: одна ее сторона, как
правило, состоит в ощупывании макрокосма при помощи чувств,
будь то недифференцированное ощущение одноклеточного суще-
ства или же зрение высокоразвитого глаза. Здесь имеется отчет-
ливая воля к восприятию впечатлений', это мы называем ориента-
цией. К этому, однако, уже с самого начала присоединяется воля
к порождению впечатлений в других, кого следует приманивать,
отпугивать, изгонять. Мы называем это выражением, и с ним
задана речь как деятельность животного бодрствования. Ниче-
го принципиально нового с тех пор здесь не появилось. Всемир-
ные языки высоких цивилизаций представляют собой не что
иное, как донельзя утонченные разработки тех возможностей, что
уже всецело присутствуют в том факте, что одноклеточные суще-
ства намеренно производят впечатление друг на друга.
Однако в основе этого факта заложено прачувство страха.
Бодрствование отрывает космическое; оно закладывает между
обособившимся, отчуждившимся пространство. Ощущение сво-
его одиночества - первое впечатление ежедневного пробуждения.
И отсюда прастремление: навязать себя друг другу среди этого
чужого мира, чувственно удостовериться в близости этого друго-
го, отыскать с ним сознательную связь. «Ты» - это освобождение
от страха одиночества. Открытие «ты», когда оно, как иная
самость, оказывается органически, душевно выделенным из чуж-
136

дого мира, - великий миг в ранней истории животного элемента.
Тем самым возникают животные. Следует лишь долго и внима-
тельно понаблюдать в микроскоп за мирком водяной капли, что-
бы прийти к убеждению, что открытие «ты», а тем самым и «я»
в наипростейшей мыслимой форме имеет место уже здесь. Эти
маленькие существа знают не только другое, но и другого; они
обладают не только бодрствованием, но и отношениями бодрст-
вования, а тем самым не только выражением, но и элементами
языка выражения.
Вспомним теперь о различии между двумя большими языко-
выми группами. Язык выражения рассматривает другого как
свидетеля и стремится лишь вызвать в нем впечатление; язык
сообщения рассматривает его как собеседника и ожидает ответа.
Понимать- значит воспринимать впечатления с собственным
ощущением значения; на этом основывается воздействие высше-
го человеческого языка выражения- искусства*. Достигая с кем-
то взаимопонимания, поддерживая беседу, мы предполагаем в
другом то же ощущение значения. Элемент языка выражения мы
называем мотивом. Владение мотивом есть основа техники вы-
ражения. С другой стороны, впечатление, создаваемое с целью
взаимопонимания, есть знак, и он образует элемент всякой техни-
ки сообщения, т. е. в случае высшей своей формы - человеческий
словесный язык.
О том, как соотносятся в человеческом бодрствовании оба
языковых мира, не имеется сегодня почти никакого представле-
ния. К языку выражения, выступающему повсюду в наиболее
раннее время с полнейшей серьезностию табу, относится не толь-
ко весомый и строгий орнамент, первоначально совпадающий с
понятием просто искусства и делающий все косные вещи носите-
лями выражения, но также и торжественный церемониал, опле-
тающий своими формами всю целиком общественную жизнь и
даже жизнь семьи**, и «язык наряда», а именно обладающих
целостным значением одеяния, татуировки и украшения. Иссле-
дователи прошлого века тщетно полагали, что одежду создало
чувство стыда или целесообразные мотивы. Она делается понят-
ной лишь как средство языка выражения, и она им в наибольшей
степени является во всех высших цивилизациях, даже еще и сего-
дня. Достаточно припомнить то, как «мода» господствует во всем
складе общественной жизни - предписание одежды для всех зна-
* Искусство полностью разработано у животных. Поскольку оно доступно
человеку по аналогии, оно состоит в ритмическом движении («танец») и звукоиз-
влечении («песня»). Однако этим художественные впечатления, оказываемые на
животных, далеко не исчерпываются.
** Лук. 10, 4, Иисус говорит семидесяти ученикам: «Никого по пути не при-
ветствуйте». Церемониал приветствия под открытым небом был столь громоздок,
что тому, кто спешит, следовало от него отказаться. A. Bertholet, Kulturgeschichte
Israels, S. 162.
137

чительных актов и торжеств, ранжирование светского костюма,
подвенечного платья, траурного одеяния, военного мундира,
священнического облачения; припомнить об орденах и знаках
отличия, митре и тонзуре, парике с длинными локонами и трости,
пудре, перстнях, фризурах - обо всем, что при этом со значением
прикрывается и обнажается, - о наряде мандаринов и сенаторов,
одалисок и монахинь, одеяниях придворных Нерона, Саладина и
Монтесумы, уже не говоря о деталях народного костюма и о язы-
ке цветов, красок и драгоценных камней. Называть здесь язык
религии нет нужды, ибо все это религия и есть.
Языки сообщения, из которых никакое мыслимое чувственное
ощущение не изымается окончательно, постепенно развили для
людей высших культур три преобладающих знака - образ, звук и
жест, слившиеся в письменном языке западной цивилизации в
единство буквы, слова и пунктуации.
В ходе этого долгого развития происходит наконец отделение
языка от речи. В истории нет более значительного события. Не-
сомненно, поначалу все мотивы и знаки рождаются мгновением и
предназначены лишь для единичного акта деятельности бодрст-
вования. Их действительное, ощущаемое и потому желаемое
значение- одно и то же. Знак есть движение, а не подвижное.
Однако все становится иным, стоит только стабильному запасу
знаков противостать живому обо-значению. Не только деятель-
ность отделяется от своих средств, но и средство- от своего
значения. Единство обоих не только перестает быть чем-то само
собой разумеющимся, но делается невозможным. Ощущение
значения живо и, как все, связанное с временем и судьбой, разово
и невозобновимо. Никакой знак, как бы знаком и привычен он ни
был, никогда не повторяется в совершенно том же значении. По-
этому первоначально никакой знак никогда не повторялся в той
же самой форме. Мир закосневших знаков есть нечто безусловно
ставшее и чисто протяженное, нисколько не организм, но систе-
ма, обладающая собственной каузальной логикой и несущая не-
преодолимую противоположность пространства и времени, духа
и крови также и в сопряжении бодрствований двух существ.
Если мы желаем принять участие в соответствующей общно-
сти бодрствования, следует изучать этот стабильный запас знаков
и мотивов с его мнимо стабильными значениями и в нем упраж-
няться. С отделившимся от речи языком неизбежно связано по-
нятие школы. Она полностью сформирована у высших животных
и во всякой замкнутой в себе религии, во всяком искусстве, во
всяком обществе является предварительным условием того, что
ты действительно являешься верующим, художником или воспи-
танным человеком. Начиная с этого момента у всякой общины
имеется резко обозначенная граница. Чтобы быть членом общи-
ны, нужно знать ее язык, т. е. ее догматы, обычаи, правила. Ощу-
138

щение и добрая воля так же мало способны ввести в контрапункт,
как привести в католицизме к достижению блаженства. Культура
подразумевает невероятное углубление формального языка и его
строгость во всех сферах; тем самым для каждого, кто к ней при-
надлежит, она, как его личная (религиозная, нравственная, обще-
ственная, художественная) культура, состоит в заполняющем всю
его жизнь воспитании и обучении для этой жизни. Поэтому при-
надлежащее к чудесам человечества мастерство владения формой
бывает достигнуто во всех великих искусствах, в великих церк-
вах, мистериях и орденах, в высших обществах благородных
сословий; но в конечном итоге это мастерство, достигнув высшей
ступени своих притязаний, терпит крушение. Во всех культурах
такое крушение независимо от того, будет ли об этом сказано или
же нет, называется одинаково - «возврат к природе». Мастерство
это простирается также и на словесный язык: рядом с аристократическим обществом в эпоху греческих тиранов и трубадуров,
рядом с фугами Баха и вазописью Эксекия пребывает искусство
аттического красноречия и французской светской беседы, кото-
рые, как и любое другое искусство, предполагают строгую и мед-
ленно разрабатываемую условность, а для отдельного человека -
длительное и напряженное упражнение.
В метафизическом смысле значение этого выделения закос-
невшего языка невозможно переоценить. Повседневная привычка
общения в стабильных формах и господство их над всем бодрст-
вованием, т. е. господство форм, которые воспринимаются теперь
уже не как становящиеся, но как просто имеющиеся в наличии и
требующие понимания в подлиннейшем смысле, ведут ко все
более резкому обособлению понимания от ощущения. Изначаль-
ная речь воспринималась с пониманием; но пользование языком
требует восприятия известного языкового средства, а затем уже
понимания намерения, вложенного в него на этот раз. Соответ-
ственно суть всякого школьного воспитания заключается в при-
обретении знаний. Всякая церковь заявляет четко и ясно, что ее
средства спасения достижимы не чувством, но знанием; всякий
подлинный артистизм покоится на уверенном знании форм, кото-
рые каждый человек должен не изобретать, но изучать. «Рассу-
док» мыслится как знание, сделавшееся неким существом. Он
есть то, что всецело чуждо крови, расе, времени; противополож-
ность закосневшего языка и текучей крови, становящейся исто-
рии порождает негативные идеалы абсолютного, вечного, обще-
значимого - идеалы церквей и школ.
В конечном итоге из этого, однако, следует несовершенство
всех языков и в этом причина вечного противоречия между ис-
пользованием языков и тем, чего желала или должна была желать
речь. Ложь, можно сказать, явилась на свет с отделением языка от
речи. Знаки стабильны, а значение нет; вначале это ощущают,
139

потом об этом знают, и, наконец, этим пользуются. Так было
изначально: человек хочет что-то сказать, а слова его «подводят»;
человек выражается неверно и в действительности говорит нечто
отличное от того, что имел в виду; человек говорит правильно,
однако его неверно понимают. Наконец возникает широко рас-
пространенное уже среди животных, например у кошек, искусст-
во: «пользоваться словами, чтобы скрывать мысли». Говорят не
всё, говорят нечто совсем иное, говорят официально, чтобы ска-
зать немногое, и говорят с воодушевлением, чтобы совсем ничего
не сказать. Или же подражают чужому языку. Обыкновенный жу-
лан (Lanius collurio)175 подражает строфам мелких певчих птиц,
чтобы их подманить. Это общераспространенная охотничья улов-
ка, однако она предполагает установившиеся мотивы и знаки
точно так же, как подражание старинному художественному сти-
лю или подделка подписи. И все эти черты, которые мы встреча-
ем в позе и мимике в не меньшей степени, чем в почерке и произ-
ношении, повторяются снова в языке всякой религии, всякого
искусства, всякого общества. Вспомним только о понятиях лице-
мера, святоши, вольнодумца, об английском cant176, о переносном
значении слов «дипломат», «иезуит» и «артист», о масках и хит-
ростях культурного общения и о сегодняшней живописи, в кото-
рой больше нет ничего подлинного, так что каждая выставка-
это представляемая зрению демонстрация фальшивого выраже-
ния во всех мыслимых формах.
Нельзя быть дипломатом, пользуясь языком, на котором гово-
ришь, запинаясь. Однако владение языком чревато тем, что от-
ношение между средством и его значением может сделаться
новым средством. Возникает духовное искусство игры с выраже-
нием. Сюда относятся александрийцы и романтики: в лирике-
Феокрит и Брентано, в музыке - Регер177, в религии - Кьеркегор.
В конце концов язык и истина взаимно друг друга исклю-
чают*. Однако именно по этой причине в эпоху закосневших
языков о себе в полный голос заявляет тип знатока людей, т. е.
раса в чистом виде, точно знающий цену говорящему существу.
Пристально заглянуть каждому в глаза, рассмотреть говорящего,
пользуется ли он просторечием или прибегает к философским
рассуждениям, увидеть за молитвой сердце, а за хорошим тоном
личностный общественный статус, причем разобраться в этом
тут же, непосредственно, с непринужденностью всего косми-
ческого, — вот чего недостает подлинному человеку табу,
который верит по меньшей мере в один язык. Священник,
* «Во всякой форме, даже самой прочувствованной, есть нечто неистинное»
(Гёте). В систематической философии намерения мыслителя не совпадают ни с
написанными словами, ни с пониманием читателя, ни - поскольку это есть мыш-
ление в словесных значениях - с самим собой в ходе изложения.
140

являющийся в то же время и дипломатом, настоящим священни-
ком быть не может. Этик кантовского пошиба никогда не будет
знатоком людей.
Тот, кто лжет на языке слов, обнаруживает себя в языке своих
жестов, за которыми не следит. Кто лицемерит в жестах, выдает
себя в тоне. Именно потому, что закосневший язык разделяет
средство и намерение, пользующийся им никогда не достигнет
своей цели, имея дело со знатоком. Знаток читает между строк и
понимает человека, едва взглянув на его походку или почерк. Чем
глубже и задушевнее общность, тем скорее отказывается она от
знака, от связи через бодрствование. Подлинное товарищество
поймет без лишних слов, подлинная вера промолчит. Наиболее
чистый символ взаимопонимания, вновь преодолевшего язык, -
пожилая крестьянская чета, сидящая вечером перед домом и без-
молвно беседующая. Каждый из двоих знает, что думает и чувст-
вует другой. Слова бы только нарушили созвучие. Есть в этом
взаимном понимании что-то, простирающееся в праисторию вся-
кого свободно движущегося тела много раньше возникновения
общественной жизни высшего животного мира. Здесь на мгнове-
ние оказывается достигнутым избавление от бодрствования.
11
Из всех закосневших знаков ни один не сделался более чреват
следствиями, чем тот, который мы в нынешнем его состоянии
называем «словом». Несомненно, слово относится к чисто чело-
веческой истории языка, однако представление о «происхож-
дении словесного языка» - как оно систематически мыслится и
рассматривается со всеми следующими отсюда выводами - столь
же лишено смысла, как и представление об исходном пункте, с
которого начался язык вообще. У этого последнего нет никакого
мыслимого начала потому, что он дан сразу же, вместе с сущно-
стью микрокосма, и в нем содержится, у словесного же языка
начала нет потому, что им предполагается наличие уже весьма
совершенных языков сообщения, в спокойно развивающейся
картине которых он занимает место лишь отдельного момента,
достигающего преобладания лишь очень и очень медленно.
Ошибка столь противоположных друг другу теорий, как теории
Вундта и Есперсена*, заключается в том, что они исследуют речь,
осуществляемую посредством слов, как нечто всецело новое и
существующее само по себе, что с неизбежностью приводит к
абсолютно неверной психологии. Между тем словесная речь - это
* Который выводит язык из поэзии, танца и особенно из любовного ухажива-
ния. Progress in language, 1894, S. 357.
141

нечто чрезвычайно позднее и отпочковавшееся, последний цвет
на древе звуковых языков, а вовсе не молодой побег.
В действительности чистого словесного языка вообще не бы-
вает. Никто не разговаривает без того, чтобы при этом не приме-
нить помимо закосневшего словесного запаса еще и другие виды
языка- посредством ударения, такта и мимики, которые куда
изначальнее применяемого словесного языка и полностью срос-
лись с ним. Прежде всего необходимо иметь в виду, что донельзя
запутанное царство сегодняшних словесных языков не представ-
ляет в своем строении цельного внутреннего единства, имеющего
одну историю. Всякий известный нам словесный язык чрезвы-
чайно многосторонен, и у каждой из его сторон имеется собст-
венная судьба в рамках истории целого. Нет такого чувственного
ощущения, которое бы совершенно ничего не значило для исто-
рии словоупотребления. Следует также проводить строжайшее
различие между звуковым и словесным языками: первый имеет
хождение уже у простейших видов животных, последний же хоть
отличается от него всего лишь в нескольких моментах, но именно
эти моменты оказываются для нас особенно значимыми. Кроме
того, во всяком звуковом языке животных следует отчетливо
разделять мотивы выражения (крик во время течки) и знаки со-
общения (предупредительный крик). Это, несомненно, относится
и к наиболее ранним словам. Однако возник ли словесный язык
как язык выражения или как язык сообщения? Были ли тот и
другой относительно независимы от каких-либо языков для глаза
(образ, жест) уже на очень ранних своих стадиях? На такие во-
просы не существует ответа, потому что о праформах «слова» в
собственном смысле мы не имеем даже малейшего понятия. Нау-
ка проявляет удивительную наивность, когда полагает, что смо-
жет найти ключ к происхождению слова в том, что мы называем
примитивными языками и что является лишь несовершенным
отображением чрезвычайно поздней ступени существования язы-
ка. Слово в них - существующее уже давным-давно, высокораз-
витое и само собой разумеющееся средство, однако ничто дейст-
вительно «изначальное» таким быть не должно.
Знак, посредством которого (и это сомнению не подлежит) то,
чему предстояло сделаться словесными языками, смогло вы-
делиться из общих звуковых языков животных, я называю име-
нем и понимаю под ним звуковое образование, служащее отличи-
тельным знаком чего-то, сущностным образом воспринимаемого
в окружающем мире и сделавшегося посредством именования
питеп'ом178. Совершенно избыточны все рассуждения о том,
каковы были свойства этих первых имен. Ни один из ныне дос-
тупных нам человеческих языков ничего нам о них не говорит.
Однако в противоположность современной науке я считаю, что
определяющим моментом было здесь не изменение голосовых
142

связок, не возникновение какого-то особого способа звукообразо-
вания или что-то еще из физиологических явлений (если они
вообще имели тут место), как и не возрастание способности вы-
ражения имеющимися средствами, например переход от слова к
фразе (Г. Пауль)*, но глубокое преобразование в душе: с именем
возник новый взгляд на мир. Если и вообще речь возникла из
страха, из безотчетной робости перед фактами бодрствования,
которая гонит все существа друг к другу, чтобы получить впечат-
ление близости другого, то с именем происходит мощный подъ-
ем. Имя одновременно затрагивает смысл бодрствования и ис-
точник страха. Мир не просто имеется: в нем ощущается тайна.
Помимо всех целей выражения и сообщения посредством языка
мы еще стремимся именовать то, что загадочно. Животное не
знает загадок. Можно себе представить, какими торжественно-
стью и благоговением было окружено изначальное наречение
имен. Имя не следует называть всуе: его надо хранить в тайне,
оно обладает опасной властью. С именем был сделан шаг от по-
вседневной физики животного к метафизике человека. Это был
величайший поворот в истории человеческой души. Теория по-
знания обыкновенно ставит язык и мышление друг возле друга, и,
если принимать в расчет лишь те языки, которые все еще доступ-
ны нам сегодня, так оно и есть. Однако я полагаю, что возможен
куда более глубокий подход: с именем внутри бесформенной,
общерелигиозной робости возникла определенная религия, рели-
гия в собственном смысле. Религия в таком смысле означает ре-
лигиозное мышление. Это есть новое состояние отделившегося от
ощущения творческого понимания. Мы говорим, используя очень
показательный оборот: «размышлять над чем-то». С началом
понимания названных по имени вещей над всем воспринимаемым
возникает высший мир, высший по отчетливой символике и в
связи с положением головы, которую человек, нередко с болез-
ненной ясностью, ощущает как родину своих мыслей. Мир этот
сообщает прачувству страха цель и перспективу избавления. Все
философское, гелертерское, научное мышление позднейших эпох
вплоть до последних его оснований осталось зависимым от этого
религиозного прамышления.
Первые имена следует мыслить как некие полностью обособ-
ленные элементы в арсенале знаков высокоразвитых звуковых
языков и языков жеста, о богатстве и возможностях выражения
которых у нас более не имеется никакого представления, по-
скольку словесные языки сделали все прочие средства зависимы-
* Подобные фразам комплексы звуков известны уже собакам. Когда австра-
лийская динго, сделав шаг назад от домашнего животного к хищнику, вновь
перешла от лая к волчьему вою, это вполне возможно толковать как переход к
куда более простым звуковым знакам, однако со «словами» это не имеет ничего
общего.
143

ми от себя и их дальнейшее развитие велось словесными языками
лишь применительно к себе самим*. Однако к тому времени, как
с именем начался переворот и одухотворение техники сообщения,
зрение уже безоговорочно возобладало над прочими чувствами.
Человек бодрствовал в световом пространстве, его переживанием
глубины было излучение зрения к световым источникам и пре-
градам для света, и свое «я» он воспринимал как светоцентр.
Альтернатива «видимое-невидимое» всецело господствует в том
понимании, в котором возникли первые имена. Быть может, пер-
выми numina были вещи светомира, которые человек восприни-
мал, слышал, наблюдал, что в них происходило, однако не видел!
Нет сомнения, что группа имен (как и все, что когда-либо состав-
ляло эпоху в судьбах мира) прошла период быстрого и мощного
развития. Весь светомир, где каждая вещь обладает свойствами
положения и долготы в пространстве, был уже очень скоро со
всеми своими напряжениями между причиной и действием, ве-
щью и качеством, вещью и «я», размечен бесчисленными имена-
ми и тем самым закреплен в памяти. Ибо то, что мы сегодня на-
зываем памятью, есть способность сохранять для понимания
названное посредством имени. Над царством понятых зримых
вещей возникает духовный мир названий, у них общие логиче-
ские свойства- чистая экстенсивность, полярная упорядочен-
ность и подчиненность принципу каузальности. Все связанные со
словом образования (возникшие гораздо позже), такие, как падеж,
местоимение, предлог, имеют по отношению к именуемым един-
ствам каузальный или локальный смысл; прилагательные, а также
глаголы во многих случаях возникают парами противоположно-
стей: зачастую это поначалу одно и то же слово, которое, как в
изученном Вестерманом языке эве, произносится высоко или
низко, чтобы обозначить, к примеру, большое или маленькое,
далекое или близкое, пассивное или активное. Впоследствии этот
остаток языка жестов всецело переходит в словесную форму, как
это все еще вполне отчетливо обнаруживается в словах ракрбя и
/xt/cpos179 в греческом и в звуке «и» в египетских понятиях, свя-
занных со страданием. Эта форма мышления в противоположно-
стях, начинаясь с пар противопоставленных слов, становится
основой всей неорганической логики и превращает любой науч-
ный поиск истин в движение в понятийных противоположностях,
* Все вообще сегодняшние языки жестов (Delbriick, Grundfragen d. Schprach-
forsch., S. 49 ff. со ссылкой на работу Jorio о жестах неаполитанцев) предполагают
словесный язык и всецело зависимы от его мыслительной систематики, например
язык жестов, развитый североамериканскими индейцами с той целью, чтобы их
племена, при большом разнообразии и несходстве отдельных словесных языков,
могли объясняться друг с другом (Wundt, Volkerpsychologie I, S. 212. Так, на этом
языке возможно выразить следующее сложное предложение: «Белые солдаты,
которых ведет офицер высокого звания, однако недалекого ума, поймали индей-
цев мескалеро»), или мимика актеров.
144

в котором неизменно преобладает оценка старого воззрения как
заблуждения, а нового - как истины.
Второй великий перелом наступает с возникновением грамма-
тики. После того как к имени добавляется предложение, а к сло-
весному знаку - словосочетание, размышление (мышление в сло-
весных связях, имеющее место по восприятии того, для чего
имеются словесные обозначения) становится определяющей осо-
бенностью человеческого бодрствования. Праздный вопрос-
содержались ли настоящие предложения в языках сообщения еще
до появления подлинных имен. Правда, предложение в сегодняш-
нем значении развилось из собственных предпосылок, пройдя
собственные этапы внутри этих языков, однако оно тем не менее
уже предполагает существование имени. Только духовный пере-
лом, наступивший с появлением имен, делает возможными пред-
ложения как мыслительные связи. Причем нам следует допус-
тить, что в чрезвычайно развитых бессловесных языках, при по-
стоянном ими пользовании, один момент вслед за другим
оказывается преобразованным в словесную форму и тем самым
включается во все более и более замкнутую конструкцию. Таким
образом, внутреннее строение всех словесных языков покоится на
куда более древних структурах и его дальнейшее формирование
не зависит от словарного запаса и его судеб. Верно скорее обрат-
ное.
Дело в том, что вместе с возникновением строения предложе-
ния первоначальная группа единичных имен превращается в сис-
тему слов, характер которых определяется уже не их собствен-
ным, но грамматическим их значением. Имя возникает как нечто
новое, исключительно само по себе. Части речи же возникают как
элементы предложения; и теперь сюда в необозримом количестве
устремляются единицы содержания бодрствования, которые же-
лают быть обозначенными, быть представленными в этом мире
слов, пока наконец в размышлении «всё» некоторым образом не
становится словом.
Начиная с этого момента главным и решающим становится
предложение. Мы говорим предложениями, а не словами. Попыт-
ки определить то и другое предпринимаются без конца, и всегда
без успеха. По Ф. Н. Финку, словообразование - это аналитиче-
ская деятельность духа, а построение предложений - синтетиче-
ская, причем первая предшествует второй. Обнаруживается, что
воспринимаемая действительность может пониматься очень раз-
личным образом, и потому слова можно группировать, исходя из
чрезвычайно разнообразных точек зрения*. Однако, согласно
общепринятому определению, предложение есть языковое выра-
жение одной мысли, по Г. Паулю, оно есть символ, связывающий
* Die Haupttypen des Sprachbaus, 1910.
145

в душе говорящего несколько представлений. Все эти определе-
ния друг другу противоречат. Мне кажется, постигнуть суть
предложения из его содержания абсолютно невозможно. Просто
мы называем относительно наибольшие механические единства в
использовании языка предложениями, а относительно наимень-
шие - словами. Далее этого значимость грамматических законов
не простирается. Однако продолжающая свое поступательное
движение речь уже более не является механизмом и прислушива-
ется не к законам, но к такту. Так что расовая черта содержится
уже в том, как укладывается в предложения то, что необходимо
сообщить. У Тацита и Наполеона предложения не такие, как у
Цицерона и Ницше. Англичанин синтаксически подразделяет ма-
териал иначе, чем немец. Не представления и мысли, но мышле-
ние, образ жизни, кровь определяют в языковых общностях-
примитивной, античной, китайской, западноевропейской- тип
разграничения предложений как единств, а тем самым - и меха-
ническую связь слова с предложением. Границу между граммати-
кой и синтаксисом следует намечать там, где завершается меха-
нический момент - язык и начинается органический - речь: упот-
ребление языка, обычай, физиономия того, как человек себя
выражает. Другая граница пролегает там, где механическая
структура слова переходит в органические факторы звукообразо-
вания и произношения. По выговору английского th - этой расо-
вой черточке ландшафта- зачастую еще можно опознать даже
детей иммигрантов. Лишь то, что находится в промежутке между
произношением и выражением, «язык» как таковой, обладает
системой, является техническим средством и потому изобретает-
ся, улучшается, изменяется, снашивается; сами же произношение
и выражение накрепко связаны с расой. По произношению мы
узнаем своего знакомого, даже его не видя, как и представителя
чужой расы, хотя бы он говорил на абсолютно правильном не-
мецком. У значительных передвижек согласных, как в староверх-
ненемецком в каролингскую и в средневерхненемецком - в позд-
неготическую эпоху, имеется ландшафтная граница, и они затра-
гивают лишь речь, но не внутреннюю форму предложения и
слова.
Слова - это, как сказано, относительно наименьшие механиче-
ские единства в предложении. Быть может, ничто не характеризу-
ет мышление человеческого вида с такой яркостью, как тот спо-
соб, каким получаются эти единства. Для негра банту одна вещь,
которую он видит, сперва принадлежит очень большому числу
категорий постижения. В силу этого слово состоит из ядра (ко-
рень) с некоторым числом односложных префиксов. Если он
говорит о женщине в поле, соответствующее слово приблизи-
тельно таково: живое- одно- большое- старое- женское-
там - человек. Здесь семь слогов, однако они обозначают один-
146

единственный, острый и чрезвычайно чуждый для нас акт пости-
жения. Есть языки, в которых слово почти совпадает с предложе-
нием.
Таким образом, предложение формируется в ходе постепен-
ной, осуществляющейся шаг за шагом замены телесных или зву-
ковых жестов грамматическими, и процессе этот так никогда и не
заканчивается. Чистых словесных языков не бывает. Особенность
деятельности говорения словами, как это все с большей отчетли-
востью вырисовывается, состоит в том, чтобы посредством зву-
ков слов пробуждать ощущения значений, которые через слово-
сочетания вызывают в нас ощущения последующих связей. Шко-
ла языка научила нас понимать эти сжатые, лишь намекающие
формы как световых предметов и световых связей, так и отвле-
ченных от них мыслительных предметов и мыслительных связей.
Слова лишь называются, а не употребляются как определения, и
слушающий должен почувствовать, что имеется в виду. Иной
речи не существует, и потому в понимании сегодняшней речи
жесты и тон принимают куда большее участие, чем обыкновенно
полагают.
Последнее великое событие в этой истории, с которым фор-
мирование языка приходит до некоторой степени к своему за-
вершению, - возникновение глагола. Глагол предполагает уже
чрезвычайно высокую степень абстракции, ибо существитель-
ные - это слова, также выделяющие для размышления предметы,
чувственно обособленные («незримое» ведь тоже обособлено) в
световом пространстве; глаголы же обозначают типы изменения,
которые не видятся, но устанавливаются посредством отвлечения
от особенностей единичных случаев, имеющих место в безгра-
ничной подвижности светомира, и возникают в виде понятий.
«Падающий камень» - вот изначальное единство впечатления.
Однако вначале происходит разделение движения и движущего-
ся, а затем «падать» как один род движения обособляется от бес-
численных прочих, имеющих не поддающееся учету число пере-
ходов («опускаться», «парить», «рушиться», «скользить»). Разли-
чия мы не «видим»: оно «познается». Можно еще предположить,
что многие виды животных обладают субстантивными знаками, а
вот что глагольными- ни в коем случае. Различие между
«убегать» и «бежать» или «лететь» и «уноситься» выходит далеко
за пределы видимого и постижимо лишь для привычного к слову
бодрствования. В основе этого различия нечто метафизическое.
Однако теперь, с «мышлением в глаголах», доступной для раз-
мышления сделалась и сама жизнь. Из живого впечатления, про-
изводимого на бодрствование, из становления, которому язык
жестов без труда подражает и суть которого, таким образом, ос-
тается им не затронутой, незаметно выделяется однократное, т. е.
147

сама жизнь, а остаток с исключительно экстенсивной опреде-
ленностью входит в знаковую систему как следствие одной при-
чины («ветер дует», «светает», «крестьянин пашет»). Необходимо
всецело погрузиться в окаменелые различия подлежащего и ска-
зуемого, действительного и страдательного залогов, настоящего
времени и перфекта, чтобы увидеть, как управляет здесь чувства-
ми рассудок, как он обездушивает действительность. В случае
существительных мыслительный предмет (представление) можно
рассматривать как отображение зримого предмета, в случае же
глагола оказывается, что на место органического помещено нечто
неорганическое. Тот факт, что мы живем, а тем самым - что в
данный момент мы нечто воспринимаем, становится длительно-
стью как качеством воспринимаемого; если выразить это в гла-
гольной форме: воспринимаемое длится. Оно «есть». Так в конце
концов оформляются категории мышления, упорядоченные в
зависимости от того, что для него естественно, а что нет; так
время оказывается измерением, судьба- причиной, живое-
химическим или психическим механизмом. Так возникают
стили математического, юридического, догматического мышле-
ния.
Отсюда раскол, который представляется нам неотделимым от
сущности человека, на деле же он выражает лишь господство в
его бодрствовании словесного языка. Это средство связи между
«я» и «ты» превратило из-за своего совершенства животное по-
нимание ощущения в мышление посредством слов, которое берет
ощущение под опеку. «Рассуждать»- значит общаться с самим
собой посредством словесных значений. Вот деятельность, абсо-
лютно невозможная в рамках любой другой разновидности языка
и делающаяся с завершением словесного языка характерным
признаком жизненных обыкновений целых классов людей. Если
с выделением из речи закосневшего обездушенного языка истина
делается несовместимой с произносимым, то это фатальным об-
разом относится и к знаковой системе слов. Отвлеченное мышле-
ние состоит в употреблении конечной словесной структуры,
в схему которой оказывается втиснутым бесконечное жизненное
содержание. Понятия уничтожают существование и фальсифи-
цируют бодрствование. Некогда, в раннее время истории языка,
когда понимание еще пыталось самоутвердиться перед лицом
ощущения, эта механизация была для жизни безразлична. Теперь
человек из существа, которое иной раз думает, сделался мы-
слящим существом и идеал всех систем мысли состоит в том,
чтобы окончательно и всецело подчинить жизнь власти духа. Это
происходит в теории, когда в качестве действительного призна-
ется только познанное, а действительное клеймится как кажи-
мость и обман чувств. Это происходит и на практике, когда с
148

помощью общеэтических принципов заставляют умолкнуть голос
крови*.
И то и другое, логика и этика, являются системами абсолют-
ных и вечных истин для духа, и именно в силу этого обе они не-
истинны для истории. Какую бы убедительную победу ни одер-
живал в царстве мыслей внутренний глаз над глазом внешним, в
царстве фактов вера в вечные истины оказывается мелочной и
абсурдной драмой, разыгрывающейся в отдельных человеческих
головах. Истинной системы мысли существовать не может, по-
скольку никакой знак не заменяет действительности. Глубокие и
честные мыслители неизменно приходили к заключению, что
всякое знание заранее определено своей собственной формой и
никогда не в состоянии достичь того, что подразумевается сло-
вом, за исключением опять-таки техники, в которой понятия яв-
ляются средством, а не самоцелью. И этому ignorabimus180 соот-
ветствует узрение всех подлинных мудрецов, что абстрактные
фундаментальные жизненные принципы получают права граж-
данства лишь как обороты речи, под которыми продолжает свое
неизменное течение повседневная жизненная практика. В конеч-
ном счете раса оказывается сильнее языка, и потому среди всех
великих влияние на жизнь оказывали лишь те мыслители, кото-
рые были личностями, а не ходячими системами.
12
В соответствии со сказанным во внутренней истории словес-
ных языков обнаруживается три этапа. На первом внутри высо-
коразвитых, однако бессловесных языков сообщения появляются
первые имена как величины небывалого понимания. Мир пробу-
ждается как тайна. Начинается религиозное мышление. На вто-
ром этапе полный язык сообщения оказывается постепенно пере-
веденным в грамматические величины. Жест делается предложе-
нием, а предложение превращает имена в слова. В то же время
предложение становится великой школой понимания в противо-
положность ощущению, и восприятие значения, делающееся все
более чувствительным к абстрактным связям в механизме пред-
ложения, вызывает на свет льющееся через край изобилие флек-
сий, навешивающихся прежде всего на существительное и глагол,
«пространственное» и «временное» слова181 соответственно.
Это - расцвет грамматики, который следует (с большой, правда,
осторожностью) отнести ко времени, быть может, за два тыся-
* Всецело истинна одна лишь техника, поскольку слова представляют здесь
всего только ключи к действительности и предложения исправляются до тех пор,
пока они не сделаются действенными, а вовсе даже не «истинными». Гипотеза
претендует не на верность, но на применимость.
149

челетия до начала египетской и вавилонской культур. Для третье-
го этапа характерно стремительное увядание флексий и тем са-
мым замена грамматики синтаксисом. Одухотворение человече-
ского бодрствования заходит так далеко, что оно более не нужда-
ется в создаваемой флексиями наглядности и способно с
уверенностью и непринужденностью выразить себя- взамен
пестрых зарослей словесных форм - посредством едва заметных
намеков (частица, порядок слов, ритм) при максимально лако-
ничном употреблении языка. Через речь при помощи слов пони-
мание достигает господства над бодрствованием; сегодня оно
изготавливается к тому, чтобы освободиться от принуждения
чувственно-языкового механизма в пользу чистой механики духа.
В контакт вступают не чувства, но дух.
И вот на этом третьем этапе истории языка, которая как тако-
вая происходит в биологической картине мира* и потому принад-
лежит человеку как типу, в дело вступает история высших куль-
тур, которая совершенно новым «языком дали», письмом, мощью
его внутренней сути производит в судьбе словесных языков вне-
запный поворот.
Египетский язык уже начиная с 3000 г. пребывает в состоянии
стремительного грамматического разложения, то же- и шумер-
ский в так называемом eme-sal («женском языке»), литературном
языке, письменный же китайский, который в противоположность
всем разговорным языкам китайского мира уже издавна является
обособленным в себе языком, лишен флексий уже в самых древ-
них известных нам текстах, так что лишь совсем недавно удалось
установить, что флексия в нем действительно когда-то была.
Индогерманская система известна нам лишь в полном упадке. От
падежа древневедийского языка (ок. 1500) в античных языках
тысячелетие спустя уцелели лишь обломки. Начиная с Алек-
сандра Великого из эллинистического разговорного языка исче-
зают: из склонения- двойственное число, из спряжения- весь
пассивный залог. Западноевропейские языки, хотя их происхож-
дение в высшей степени разнообразно, и германские языки про-
исходят из примитивных условий, романские же - из высокоци-
вилизованных, видоизменяются в одном направлении: романские
падежи, за исключением немногих, исчезают, английские же с
Реформацией пропадают напрочь. В начале XIX в. немецкий
разговорный язык окончательно распрощался с генитивом и со-
бирается отказаться от датива. Лишь попытавшись перевести
отрывок тяжелой и богатой смыслами прозы, к примеру Тацита
или Моммзена, «обратно» в чрезвычайно древний флексионный
язык (вся наша переводческая работа совершается от более древ-
них состояний языка к более новым), мы получим явное доказа-
* Ср. выше, с. 30 ел.
150

тельство того, что за это время техника знака улетучилась в тех-
нику мысли, прибегающую к сокращенному, однако насыщенно-
му смыслом знаку лишь в качестве намека, понимаемого только
теми, кто посвящен в соответствующую языковую общность. Вот
почему для западного человека безусловно исключено понимание
священных китайских книг, но также и понимание праслов всяко-
го другого культурного языка, Аоуо? и арут]Ш, атмана и брахмана
в санскрите, - слов, отсылающих к мировоззрению, в котором
следует вырасти, чтобы понимать его знаки.
Можно считать, что внешняя история языка в ее важнейших
элементах всецело нами утрачена. Ее раннее время залегает глу-
боко в примитивной эпохе, и напомним еще раз*, что нам следует
представлять себе «человечество» в то время в виде малых обо-
собленных толп, затерянных на широких просторах. Переворот в
душе наступает тогда, когда взаимное соприкосновение делается
правилом и, наконец, чем-то само собой разумеющимся, однако
именно потому нет никакого сомнения в том, что с помощью
языка это соприкосновение вначале отыскивалось, а впоследст-
вии - упорядочивалось или предотвращалось и что лишь впечат-
ление, производимое густо заселенной людьми Землей, делает
единичное бодрствование более напряженным, духовным, ум-
ным, заставляя взмыть вверх и словесный язык, так что, возмож-
но, возникновение грамматики связано с многочисленностью как
расовой характеристикой.
Никаких новых грамматических систем с тех пор не возника-
ло, лишь производные от тех, что уже имелись. Об этих подлин-
ных праязыках, их строении и звучании мы не знаем совершенно
ничего. Как бы далеко в прошлое мы ни заглянули, мы видим, что
каждый уже пользуется окончательно оформившимися система-
ми языка как чем-то вполне естественным, каждый ребенок их
изучает. Нам кажется невероятным, чтобы когда-либо могло быть
по-другому, чтобы когда-то, быть может, слушание таких редких
и таинственных языков сопровождалось глубоким трепетом, как
это было и все еще продолжает быть в историческое время с
письмом. И тем не менее нам следует считаться с возможностью
того, что в мире бессловесных способов сообщения словесные
языки делались сословной привилегией, ревностно охраняемым
тайным владением. То, что склонность к этому существует, явст-
вует из тысячи примеров - французский язык как язык диплома-
тов, латынь - как язык ученых, санскрит - как язык жрецов. Это
есть предмет гордости породистых кругов- быть в состоянии
говорить друг с другом так, чтобы «другие» тебя не понимали.
Язык, предназначенный для всех и каждого, низок. Находиться с
кем-либо «в речевом общении»183- это преимущество или пре-
* Ср. выше, с. 35 ел.
151

тензия. Свидетельством подлинной буржуазной спеси является
употребление образованными литературного языка и презрение к
диалекту. Только мы живем в такой цивилизации, в которой дети
учатся читать как ходить, как чему-то само собой разумеющему-
ся. Во всех ранних культурах это было редкое и не всякому дос-
тупное искусство. Я убежден, что не иначе обстояло дело и со
словесным языком.
Темп языковой истории чудовищно скор. Уже столетие озна-
чает здесь очень много. Вспоминается язык жестов североамери-
канских индейцев, сделавшийся необходимым, потому что стре-
мительное изменение диалектов исключило другой способ объяс-
нения между племенами. Можно также сравнить открытую
недавно на форуме надпись (ок. 500) с латынью Плавта (ок. 200),
а его язык - с языком Цицерона. Если принять, что древнейшие
ведические тексты отразили состояние языка на 1200 г., то уже
состояние 2000 г. окажется настолько иным, что никакого, даже
самого отдаленного о нем представления не сможет составить
ученый-индогерманист с его методом обратных заключений.
Однако allegro обращается в lento в тот самый момент, как на
сцену является письмо, язык длительности, удерживая систему на
совершенно различных возрастных ступенях и ее парализуя.
Именно потому все развитие оказывается скрытым от нас: мы
имеем лишь остатки письменных языков. От египетского и вави-
лонского языкового мира у нас еще имеются оригиналы от
3000 г., однако древнейшие индогерманские остатки - это копии,
языковое состояние которых куда младше содержания.
Все это принципиально различным образом определяет судьбу
грамматики и словарного запаса. Первая связана с духом, вто-
рой - с предметами и местами. Естественному внутреннему пре-
образованию подвергаются лишь грамматические системы. На-
против того, к психологическим предпосылкам словоупотребле-
ния относится то, что, хотя произношение и меняется, внутренняя
механическая звуковая структура делается тем стабильнее, ибо на
ней основывается суть именования. Большие семьи языков - это
исключительно грамматические семьи. Слова в них, так сказать,
безродны и кочуют из одной в другую. Принципиальная ошибка
языкознания, и в первую очередь индогерманского, заключается в
том, что оно рассматривает грамматику и словарный запас как
нечто единое. Все профессиональные языки: язык охотников,
солдат, спортсменов, моряков, ученых - есть на самом деле лишь
словесные арсеналы, которые могут быть использованы в рамках
любой грамматической системы. Полуантичный словарный запас
химии, французский- дипломатии, английский- ипподрома в
равной мере приобрели права гражданства во всех современных
языках. И если мы заговариваем в связи с этим об «иностранных
словах», то к ним можно отнести большую часть «корней» всех
152

древних языков. Все имена прикрепляются к вещам, которые они
обозначают, и разделяют судьбу этих вещей. В греческом языке
названия металлов- чужого происхождения, а такие слова, как
ravpos, xtT^v? otvo?184, - семитские. В хеттских текстах из Богаз-
кёя* встречаются индийские числительные, причем в техниче-
ских выражениях, пришедших туда вместе с разведением лоша-
дей. Латинские административные выражения проникли во мно-
жестве на греческий Восток**, немецкие, начиная с Петра
Великого, - в русский язык, арабские слова - в математику, хи-
мию и астрономию Западной Европы. Норманны, сами германцы,
наводнили английский французскими словами. В банковском
деле германских языковых областей кишмя кишат итальянские
выражения. В еще куда более значительной степени из одного
языка в другой должны были перекочевывать массы обозначений
в примитивное время - с культурой зерновых, разведением круп-
ного рогатого скота, с металлами, оружием и вообще со всяким
ремеслом, обменом и правовыми отношениями между племена-
ми. Точно так же и совокупность географических названий всегда
переходит во владение господствующего в данный момент языка,
так что значительная часть греческих географических названий -
карийского происхождения, а немецких - кельтского. Без преуве-
личения можно утверждать: чем более общеупотребительно ин-
догерманское слово, тем оно моложе и тем с большей вероятно-
стью оно иностранное. Как раз наидревнейшие имена относятся к
строго оберегаемой личной собственности. У латыни и греческо-
го общими являются лишь очень молодые слова. Или же слова
«телефон», «газ», «автомобиль»- из словесной кладовой «пра-
народа»? Предположим, для примера, что три четверти арийских
«праслов» происходят из египетского или вавилонского языков
3-го тысячелетия; так вот, в санскрите через тысячу лет его бес-
письменного развития мы бы не смогли обнаружить ни одного из
них, ибо также и бесчисленные заимствованные немецким язы-
ком из латыни слова сделались в нем совершенно неузнаваемы-
ми. Окончание -ette в Henriette этрусского происхождения. Вот и
спрашивается: сколько еще «подлинно семитских» или «подлин-
но арийских» окончаний может оказаться тем не менее заимство-
ванными, просто теперь уже невыявляемыми в качестве чужих?
Как объяснить необычайное сходство многих слов австралийских
и индогерманских языков?
Несомненно, индогерманская система самая юная и потому
наиболее духовная. Выведенные из нее языки господствуют сего-
дня на Земле, однако существовала ли она вообще ок. 2000 г. в
качестве особой грамматической конструкции? Как известно,
* Paul Jensen, Sitz. PreuB. Akad., 1919, S. 367 ff.
** L. Hahn, Rom und Romanismus im griech.-rom. Osten, 1906.
153

сегодня предполагается одна-единственная исходная форма для
арийской, семитской и хамитской форм. Древнейшие индийские
письменные фрагменты фиксируют состояние языка, возможно,
на 1200 г., древнейшие греческие, возможно, на 700 г. Однако
индийские имена людей и богов встречаются в Сирии и Палести-
не уже куда раньше этого*, причем их носители появляются вна-
чале как воины-наемники, а затем - как властители**. Можно
вспомнить о том, как некогда подействовало на мексиканцев
испанское огнестрельное оружие. Не могли ли эти сухопутные
викинги, эти первые всадники- люди, сросшиеся с лошадью,
вселявшие ужас, который все еще отражается в сказании о кен-
таврах, странствуя в поисках приключений, утвердиться ок.
1600 г. на северных равнинах, принеся с собой язык и мир богов
индийского рыцарского времени заодно с арийским сословным
идеалом расы и образа жизни? В соответствии с тем, что сказано
о расе выше, это и без всякого «переселения» «пранарода» объяс-
нило бы расовый идеал говорящей по-арийски области. Рыцари-
крестоносцы основывали свои государства на Востоке точно так
же, причем делали это точно на том же месте, где за 2500 лет до
них - герои с именами Митанни185.
Или же эта система была ок. 3000 г. всего лишь незначитель-
ным диалектом утраченного языка? Романская языковая семья
господствовала ок. 1600 г. по Р. X. по всем морям. Ок. 400 г. до
Р. X. «праязык» на Тибре обладал областью распространения в 50
кв. миль. Географическая картина грамматических семей навер-
няка была ок. 4000 г. все еще весьма пестрой. Семито-хамито-
арийская группа (если она была некогда единой) вряд ли имела
тогда такое уж большое значение. Мы то и дело натыкаемся на
обломки древних языковых семей, некогда несомненно принад-
лежавших к очень распространенным системам. К ним относятся
этрусский, баскский, шумерский, лигурский, древние малоазиат-
ские языки. В архиве из Богазкёя установлено пока что восемь
новых языков, бывших в ходу ок. 1000 г. При тогдашних темпах
изменения ок. 2000 г. арийский мог образовывать единство с
языками, о которых мы сегодня не можем и догадываться.
13
Письменность- совершенно новый вид языка, означающий
полное изменение человеческих отношений бодрствования, по-
скольку освобождает их от диктата современности. Образные
языки, обозначающие предметы зрительно, куда старше, старше,
* Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums21, § 455, 465.
** См. следующий раздел.
154

быть может, чем все слова; однако в письменности картинка обо-
значает зримую вещь не непосредственно, но сперва- слово,
нечто уже отвлеченное от ощущения. Это первый и единствен-
ный пример языка, который изначально требует наличия развито-
го мышления, а не приносит его с собой.
Таким образом, поскольку деятельность письма и чтения куда
абстрактнее деятельности речи и слуха, письменность предпола-
гает полностью развитую грамматику. Читать - это значит следо-
вать письменному образу с ощущением значения соответст-
вующих звучаний слов. Письменность содержит знаки не для ве-
щей, но для других знаков. Грамматический смысл должен
дополняться мгновенным пониманием.
Слово принадлежит человеку вообще; письменность принад-
лежит исключительно культурному человеку. В отличие от сло-
весного языка она не частично, но всецело обусловлена полити-
ческими и религиозными судьбами всемирной истории. Все виды
письменности возникают в отдельных культурах и принадлежат к
их глубочайшим символам. Однако обобщающей истории пись-
менности все еще нет, а что до психологии ее форм и их преобра-
зований, то не было даже попытки ее создать. Письменность -
это великий символ дали, и не только в пространственном смыс-
ле, но в первую очередь - длительности, будущего, воли к вечно-
сти. Речь и слушание свершаются лишь вблизи и в настоящем;
однако при помощи письма человек обращается к людям, кото-
рых никогда не видел или которые даже еще не родились, и голос
человека делается слышен спустя столетия после его смерти.
Письмо есть один из первых отличительных признаков истори-
ческого дара. Именно поэтому ничто так ярко не характеризует
культуру, как ее внутреннее отношение к письму. Если мы так
мало знаем об индогерманском языке, то это связано с тем, что
две наиболее ранние культуры, пользовавшиеся его системой,
индийская и античная, вследствие свойственной им неисторично-
сти не только не изобрели собственной письменности, но даже
чужую позаимствовали только в позднее время. И в самом деле,
все искусство античной прозы создано непосредственно для уха.
Читали ее, словно говорили вслух; мы же, напротив, говорим все
«как по писаному» и потому из-за извечного колебания между
письменным образом и словесным звучанием так и не пришли к
разработанному в аттическом смысле стилю прозы. Напротив
того, в арабской культуре всякая религия разрабатывала собст-
венную письменность и сохраняла ее даже при смене языка: дол-
говременность священных книг и учений и письмо как символ
длительности образуют здесь неразрывное целое. Древнейшие
свидетельства буквенного письма мы имеем в восходящих, быть
может, к X в. до Р. X. южноаравийских видах письменности - ми-
нейском и сабейском (несомненно, принадлежащих разным сек-
155

там). Иудеи, манданты и манихейцы в Вавилоне говорили на
восточноарамейском языке, однако у всех имелась собственная
письменность. Со времени Аббасидов господствующей здесь
становится арабская письменность, однако христиане и иудеи
продолжают писать по-своему и дальше186. Ислам распространял
арабскую письменность среди своих приверженцев повсюду,
говорили ли они на семитских, монгольских, арийских или негри-
тянских языках*. С традицией письма повсюду возникает неиз-
бежное различие между письменным и разговорным языком.
Письменный язык применяет символику длительности к состоя-
нию собственной грамматики, которая медленно и неохотно сле-
дует за изменениями разговорного языка, и поэтому последний
всегда представляет собой состояние языка более новое. Так,
существует не одно эллинистическое kolvtj^1 **, но два, и колос-
сальное отстояние письменной латыни от живой в императорское
время в достаточной степени засвидетельствовано строением
раннероманских языков. Чем древнее цивилизация, тем резче
различие, вплоть до того отстояния, что существует ныне между
письменным китайским языком и гуаньхуат, языком североки-
тайских образованных кругов. Это уже не два диалекта, но два
совершенно чужих друг другу языка.
Однако в этом уже находит отражение тот факт, что письмен-
ность - предмет в высшей степени сословный и с незапамятных
времен является привилегией духовенства. Крестьянство внеис-
торично и потому бесписьменно. Существует, правда, и явное
нерасположение расы к письму. Как мне кажется, это имеет вели-
чайшее значение для графологии: чем больше в писце расы, тем
самовластнее обращается он с орнаментальным строением пись-
ма, которое становится у него всецело персональным построени-
ем линий. Некоторое благоговение перед своеобразными форма-
ми знака возникает при письме лишь у человека табу, так что он
непроизвольно старается воспроизвести их вновь и вновь. В
этом - различие между деятельным человеком, творящим исто-
рию, и ученым, который ее только зарисовывает, «увековечи-
вает». Во всех культурах письменность находится в распоряже-
нии духовенства, к которому следует причислить также писателя
и ученого. Знать письмо презирает. Она «велит записать». Испо-
кон века эта деятельность имела отношение к духовности и духо-
венству. Вечными истины становятся вовсе не в речи, но лишь на
письме. Это все та же противоположность замка и собора: что
должно здесь длиться - деяние или истина? Первоисточник со-
храняет факты, священное писание- истины. То, что там есть
хроника и архив, здесь - учебник и библиотека. И потому помимо
* Lidzbarski, Sitz. Berl. Akad., 1916, S. 1218. Богатый материал имеется у
М. Mieses, Die Gesetze der Schriftgeschichte, 1919.
** P. Kretschmer в Gercke-Norden, Einl. i. d. Altertumswissenschaft I, S. 551.
156

культового сооружения существует еще нечто такое, что не ук-
рашено орнаментом, но само есть орнамент* - книга. История
искусства всех ранних времен должна была бы поставить во гла-
ву угла письмо, причем скорее письмо курсивное, чем монумен-
тальное. На них можно в наиболее чистом виде познать, что есть
готический, а что - магический стиль. Никакой орнамент не име-
ет той задушевности, которой обладает форма единственной бук-
вы или исписанная страница. Нигде арабеска не является в более
совершенном виде, чем в изречениях из Корана на стене мечети.
А есть ведь еще великое искусство буквиц, архитектура книжной
иллюстрации, скульптура переплета! Каждая страница Корана,
написанного куфическим письмом, воздействует на вас, как гобе-
лен. Готический евангелиарий189- как маленький собор. Для
античного искусства весьма характерно то, что оно хватается за
всякий предмет и его украшает, за исключением одного только
письма и книжного свитка. В этом проявляется ненависть антич-
ности к длительности, презрение к технике, которая, несмотря ни
на что, есть больше, чем техника. Ни в Греции, ни в Индии не
было искусства монументальной надписи, какое существовало в
Египте, и никому, как кажется, и в голову не приходило, что лист,
собственноручно исписанный Платоном, является реликвией, как
не думали и о том, чтобы, к примеру, сохранять в Акрополе дра-
гоценный экземпляр драм Софокла.
В результате возвышения города над селом к знати и духовен-
ству добавляется буржуазия и городской дух выдвигает претен-
зию на господство, письмо же из глашатая славы аристократии и
вечных истин становится средством делового и научного сооб-
щения. Если античная и индийская культуры как глашатая его
вообще отвергли, то на служебную роль они его допустили, при-
звав из чужих краев: буквенное письмо постепенно проникает
сюда в качестве презренного, повседневного инструмента. Одно-
временными и по значимости равными этому событию были вве-
дение фонетического знака в Китае ок. 800 г. и - прежде всего -
изобретение книгопечатания на Западе в XV в.: символ длитель-
ности и дальности был мощно подкреплен большим количеством.
Наконец, цивилизации совершили последний шаг к тому, чтобы
привести письменность к целесообразной форме. Как упомина-
лось, изобретение буквенного письма было в египетской цивили-
зации чисто техническим новшеством; то же самое можно сказать
и о единой китайской письменности, которую Ли Сы, канцлер
китайского Августа, ввел в 227 г.; наконец, новый вид письмен-
ности возник также и у нас, подлинное значение чего было оце-
нено немногими. То, что египетское буквенное письмо вовсе не
было чем-то окончательным и завершенным, доказывается изо-
*Ср.с. 125.
157

бретением стенографии, которая достоинством равна алфавиту и
является не только сокращенным письмом, но и преодолением
буквенного письма - как новый, в высшей степени абстрактный
принцип сообщения. Вполне может статься, что письменные фор-
мы в этом роде полностью вытеснят в следующем столетии бук-
вы.
14
Следует ли совершать попытку написания морфологии куль-
турных языков уже сегодня? Нет сомнения: пока что наука даже
и не видит перед собой такой задачи. Культурные языки - это
языки исторического человека. Их судьба протекает не в рамках
биологических периодов: она следует органическому развитию
строго вымеренного течения жизни. Культурные языки - это ис-
торические языки. Прежде всего это означает, что нет такого
исторического события и такого политического института, кото-
рые не определялись бы также и духом применявшегося тогда
языка и которые в свою очередь не влияли бы на дух и форму
этого языка. Строение латинского предложения- еще один ре-
зультат римских сражений, поставивших все в целом мышление
народа на службу управления тем, что было в них завоевано.
Отсутствие установившейся нормы в немецкой прозе - дошедшие
до настоящего времени отзвуки Тридцатилетней войны, и ранне-
христианская догматика приняла бы иную форму, когда бы древ-
нейшие письменные памятники не были все составлены по-
гречески, но, как у мандантов, - по-сирийски. Это, однако, озна-
чает следующее: всемирная история пребывает во власти факта
существования письма как подлинно исторического средства
сообщения, между тем как наука об этом почти и не догадывает-
ся. Государство (в высшем смысле) имеет в качестве своего пред-
варительного условия письменное сообщение; стиль всей поли-
тики прямо-таки определяется тем значением, которым в истори-
ко-политическом мышлении народа в данный момент обладают
первоисточник, архив, подпись, публицистика; борьба вокруг
права- это борьба за или против писаного права; конституции
заменяют материальную силу редакцией параграфов и придают
клочку текста действенность оружия. Язык образует единое целое
с современностью, а письменность - с длительностью, однако не
менее едины устное взаимопонимание и практический опыт, с
одной стороны, письменность и теоретическое мышление- с
другой. К этим противоположностям можно возвести значитель-
нейшую часть внутриполитической истории всех поздних эпох.
Вечно изменчивые факты письму противостоят, истины его тре-
буют - вот всемирно-историческая противоположность двух
158

великих партий, которые в той или иной форме присутствуют во
всех культурах во времена великих кризисов. Одна живет в дей-
ствительности, другая противопоставляет ей письменный текст;
все великие революции предполагают литературу.
Группа западноевропейских культурных языков заявляет о се-
бе в X в. Существующие языковые организмы, а именно герман-
ские и романские устные диалекты, включая сюда также и мона-
стырскую латынь, на основе единого духа оказываются оформле-
ны в письменные языки. В развитии немецкого, английского,
итальянского, французского, испанского языков с 900 по 1900 г.
необходимо должна быть одна общая черта, как и в истории гре-
ческих и италийских языков, включая этрусский, с 1100 г. до
императорского времени. Однако что здесь вне зависимости от
области распространения языковой семьи и расы определяется
исключительно ландшафтными границами культуры? Какие
общие изменения происходили в эллинистическом языке и латы-
ни начиная с 300 г., причем общие в произношении, в словоупот-
реблении, в метрике, грамматике и стилистике, какие — в не-
мецком и итальянском с 1000 г.? И почему в итальянском и
румынском этого нет? Такими вопросами пока еще никто
систематически не занимался.
Всякая культура при своем пробуждении обнаруживает уже
существующие крестьянские языки, языки лишенной городов
сельской местности, «вечные», почти не принимающие участия в
событиях большой истории, а в качестве бесписьменных диалек-
тов продолжающие существовать еще на протяжении позднего
времени и цивилизации, претерпевая медленные неприметные
изменения. И вот теперь над ними возвышается язык первых двух
прасословий, как первое проявление отношения бодрствования,
обладающего культурой, культурой являющегося. Именно здесь,
в кругу аристократии и духовенства, языки делаются культурны-
ми языками, причем речь принадлежит замку, а язык - собору:
так на пороге развития растительное отделяется от животного,
судьба живого - от судьбы мертвого, органическая сторона взаи-
мопонимания - от механической стороны. Ибо тотемная сторона
утверждает кровь и время, а сторона табу их отрицает. Тут мы
повсюду и уже очень рано находим закосневшие культовые язы-
ки, святость которых гарантирует их неизменность, - вневремен-
ные, давно отмершие или отчужденные от жизни и искусственно
парализованные системы со строго сохраняемым словарным за-
пасом, каковой является условием для формулировки вечных
истин. Так окостенел древневедийский в качестве религиозного, а
санскрит- в качестве языка науки. Египетский язык Древнего
царства неизменно сохранялся как язык духовенства, так что
священные формулировки понимались в Новом царстве так же
мало, как Carmen saliare и песня Арвальских братьев190 - во вре-
159

мена Августа*. В предвремя арабской культуры разом отмерли в
качестве разговорных языков вавилонский, еврейский и авестий-
ский языки (вероятно, во 2-м тысячелетии до Р. X.), однако имен-
но в силу этого они были противопоставлены арамейскому и
пехлеви19 в священных писаниях халдеев, иудеев и персов. То же
самое значение имела готическая латынь для церкви, гуманисти-
ческая латынь - для ученого сословия барокко, церковнославян-
ский - в России и, пожалуй, шумерский язык - в Вавилоне.
В противоположность этому забота о речи оказывается умест-
ной при ранних дворах и в ранних замках. Здесь формируются
живые культурные языки. Речь - это языковой обычай, языковая
выучка, хороший тон в звукообразовании и оборотах, изыскан-
ный такт в выборе слов и способе выражения. Все это - характер-
ные черты расы; этому выучиваются не в монастырской келье и
не в кабинете ученого, но в благородном обращении и на живом
примере. Как язык Гомера**, так и старофранцузский язык вре-
мени крестовых походов и средневерхненемецкий язык эпохи
Штауфенов возвысились над сельскими говорами в качестве от-
личительной сословной особенности аристократических кругов.
Если их творцами называют великих эпиков, скальдов и трубаду-
ров, то не следует забывать, что для выполнения этой задачи они
должны были вначале получить воспитание в тех кругах, в кото-
рых вращались, в том числе и в языковом отношении. Это вели-
кое деяние, вследствие которого культура становится совершен-
нолетней, является достижением расы, а не цеха.
Цель языковой культуры духовенства- понятия и заключе-
ния. Она работает над тем, чтобы слова и формы предложения
применялись максимально диалектически: так возникает и все
возрастает различие между схоластическим и придворным, рас-
судочным и светским употреблением языка, так что, несмотря на
все границы между языковыми семействами, в способе выраже-
ния Плотина и Фомы Аквинского, Вед и Мишны имеется нечто
общее. Здесь- исходный момент всякого зрелого гелертерского
языка, который на Западе,- будь он немецкий, английский или
французский, еще и посейчас не избавился от последних следов
своего происхождения из схоластической латыни, и здесь же-
начало всякой методики профессиональных выражений и форм
посылок в заключении. Эта противоположность между способа-
ми взаимопонимания большого света и науки продолжается в
пределах позднего времени еще очень долго. Главное в истории
* Поэтому я полагаю также, что этрусский язык играл значительную роль в
римских жреческих коллегиях еще в очень позднюю эпоху.
** Именно поэтому следует отчетливо уяснить, что зафиксированные лишь в
эпоху греческой колонизации гомеровские песни могли существовать только на
городском литературном языке - но не на принятом при дворе разговорном языке,
на котором они поначалу исполнялись.
160

французского языка, несомненно, вершится в расе, т. е. в речи -
при дворе Версаля и в парижских салонах. Здесь находит свое
дальнейшее продолжение esprit precieux192 романов о короле Ар-
туре, поднимающийся до господствующей над всем Западом con-
versation, беседы, до классического искусства речи. Величайшие
затруднения для греческой философии изначально подготовля-
лись тем фактом, что ионийско-аттический язык также всецело
формировался при дворах тиранов и на застольях. Впоследствии
говорить о силлогистике на языке Алкивиада было почти невоз-
можно. С другой стороны, немецкая проза, не нашедшая в ре-
шающий момент барокко никакой опоры для высшего своего
развития, стилистически все еще и сегодня колеблется между
французскими и латинскими - придворными или учеными - обо-
ротами, в зависимости от того, желает ли автор выразиться кра-
сиво или точно. А наши классики благодаря своей родословной,
восходящей к церковной кафедре и кабинету ученого, и пребыва-
нию в замках и при малых дворах в качестве воспитателей выра-
ботали, правда, собственный стиль, которому можно подражать,
однако не создали обязательной для всех специфически немецкой
прозы.
Город добавляет к этим сословным языкам третий, и послед-
ний, язык буржуазии, собственно письменный язык, рассудоч-
ный, целесообразный, прозу в строжайшем смысле слова. Язык
этот слегка колеблется между благородно светским и ученым
способами выражения, в первом случае изобретая все новые обо-
роты и модные словечки, во втором же - упорно придерживаясь
существующих понятий. Однако по сути своей этот язык имеет
экономическую природу. Он всецело ощущает себя отличитель-
ным признаком сословия в противоположность внеисторичной,
вечной манере разговора «народа», к которой прибегали Лютер и
другие, чем вызывали величайшее негодование своих лощеных
современников. С окончательной победой города городские язы-
ки вбирают в себя также и язык благородного света, и язык науки.
В верхнем слое населения мировых столиц возникает однообраз-
ное, интеллигентное, практичное, устраняющееся от диалектов и
от поэзии kolvtj, - такое, какое принадлежит к символике всякой
цивилизации, нечто всецело механическое, точное, холодное,
сопровождаемое минимумом жестов. Эти последние, безродные и
беспочвенные языки, может выучить всякий торговец и грузчик:
эллинистический- в Карфагене и на Оксе193, китайский - на Яве,
английский- в Шанхае, и «речь» не имеет для их понимания
никакого значения. Что же касается их подлинного создателя, им
оказывается не дух расы или религии, но всего-навсего дух эко-
номики.
161

III. Пранароды, культурные народы,
феллахские народы
15
И вот теперь, наконец, мы можем с чрезвычайной осторожно-
стью приступить к понятию «народ» поближе и внести порядок в
хаос народных форм, который современная историческая наука
только усугубила. Другого слова, которое использовалось бы так
часто и в то же время некритично, не сыскать. Даже весьма скру-
пулезные историки, сколько-то потрудившись над теоретическим
прояснением вопроса, в ходе своих дальнейших исследований
опять используют понятия «народ», «часть расы» и «языковая
общность» как совершенно равнозначные. Если они обнаружи-
вают название народа, то сразу же используют его и в качестве
обозначения языка; найдут надпись в три слова - сразу же уста-
навливают расовые родственные связи. Если совпадет несколько
'«корней», тут же как из-под земли вырастает «пранарод» с его
находящейся вдали «прародиной». Современное национальное
чувство еще усилило это «мышление народными единицами».
Однако являются ли эллины, дорийцы или же спартанцы од-
ним народом? А кельты, галлы и сеноны? Если римляне были
одним народом, то кем тогда были латиняне? И что за единство
подразумевает под собой название этрусков среди населения
Италии ок. 400 г.? Не определяется ли их «национальность» -
точно так же, как басков или фракийцев, - в зависимости от
строения их языка? И понятия о каких народах лежат в основе
таких слов, как «американец», «швейцарец», «еврей», «бур»?
Кровь, язык, вера, государство, ландшафт - что среди всего этого
является определяющим для формирования народа? Вообще го-
воря, языковое и кровное родство устанавливаются исключитель-
но научным способом. Единичный человек абсолютно его в себе
не сознает. Индогерманец - не более чем научное, причем фило-
югическое, понятие. Попытка Александра Великого сплавить
воедино греков и персов полностью провалилась, а силу англо-
немецкого чувства общности мы как раз сейчас испытываем на
собственных боках. Однако народ- это взаимосвязь, которая
сознается. Проследим общепринятое словоупотребление. Всякий
человек обозначает как свой «народ» ту общность, которая ему
всего ближе по внутреннему чувству (а он принадлежит к мно-
гим), причем обозначает с пафосом*. Более того, он оказывается
* Это заходит настолько далеко, что рабочие крупных городов обозначают
как народ себя, исключая тем самым из этого понятия буржуазию, с которой их не
;:вя гмва-т пнкактч о чувс;; ва общности, однако буржуазия 1789 i поступала точно
in к же.
162

склонен переносить это весьма специальное понятие, происходя-
щее из личного переживания, на самые разнохарактерные люд-
ские союзы. Для Цезаря арверны были civitas194, для нас «нацией»
являются китайцы. Поэтому народом были не греки, но афиняне,
и лишь отдельные из них, как Исократ, ощущали себя прежде
всего эллинами. Поэтому из двоих братьев один может называть
себя швейцарцем, а другой, с точно таким же правом, - немцем.
Это не ученые понятия, но исторические факты. Народ- союз
людей, ощущающий себя единым целым. Если чувство угасает,
пусть даже название и всякая единичная семья продолжают су-
ществовать дальше- народа больше нет. Спартиаты народом в
этом смысле себя ощущали, «дорийцы» - возможно, ок. 1100 г.,
но ок. 400 г. - несомненно, нет. Клятва при Клермоне сделала в
подлинном смысле единым народом крестоносцев, мормонов
сделало таковым их изгнание из Миссури (1839)*, мамертинцев,
уволенных наемников Агафокла, сплотила необходимость завое-
вать себе пристанище195. Был ли иным принцип народообразова-
ния у якобинцев и гиксосов? Как многие народы могли произойти
от потомства одного вождя или из одной кучки беглецов? Такой
союз может сменить расу- как османы, появившиеся в Малой
Азии в качестве монголов, язык- как сицилийские норманны196,
название - как ахейцы или данайцы. Пока имеется чувство общ-
ности, народ как таковой существует.
От судьбы народов нам необходимо отделять судьбу имен на-
родов. Часто это бывает единственное, о чем вообще сохранилось
свидетельство; однако возможно ли по имени каким бы то ни
было образом заключать об истории, происхождении, языке или
хотя бы лишь идентификации его носителей? Ошибка исследова-
телей опять-таки в том, что отношение между тем и другим, при-
чем не в плане теории, но практически, видится им таким же
простым, как, к примеру, в случае теперешних личных имен. По
имеет ли вообще кто-нибудь представление о количестве зало-
женных здесь возможностей? Среди ранних человеческих союзов
бесконечно важен уже сам акт наречения имени. Группа людей
сознательно себя выделяет с помощью имени как некоторого
рода сакральной величины. Однако при этом друг с другом могут
сосуществовать культовые и4 воинские имена, кроме того, эта
группа могла найти в данной местности и другие уже бытующие
здесь имена или получить их по наследству; название племени
может быть заменено на имя героя, как у османов, и, наконец, по
всем границам данной человеческой общности могут в неограни-
ченном количестве возникать иноязычные названия, известные,
быть может, лишь части соплеменников. Если уцелели лишь та-
кие имена, почти всякая попытка сделать заключение об их носи-
* Ed. Meyer, Ursprung und Geschichte der Mormonen, 1912, S. 128 ff.
163

телях ведет к заблуждению. Несомненно сакральные имена фран-
ков, алеманнов и саксов пришли на смену большому числу пле-
менных имен времени битвы Вара. Если бы мы этого не знали,
мы до сих пор были бы убеждены, что здесь имело место вытес-
нение или уничтожение более древних племен новыми. Названия
«римляне» и «квириты», «спартанцы» и «лакедемоняне»,
«карфагеняне» и «пунийцы» сосуществуют; однако здесь можно
было предполагать существование двух народов. Мы никогда не
узнаем, в каком отношении находились друг к другу имена
«пеласги», «ахейцы» и «данайцы» и какие факты послужили при-
чиной для их возникновения. Однако если бы мы знали одни
лишь эти слова, наука уже давно связала бы с каждым из них
народ, присвоив им также собственные языки и расовую принад-
лежность. Разве не совершались попытки вывести из названия
ландшафта «Дорида» маршрут дорийского переселения? Как
часто народ мог поменять свое название на название страны и
отправиться дальше уже с ним? Пример этого мы имеем в сего-
дняшнем наименовании пруссаков, но также и у современных
парсов, евреев (Juden) и турок; противоположный пример пред-
ставляют собой Бургундия и Нормандия. Название «эллины»
возникло ок. 650 г., так что переселение народов здесь роли не
играло. Лотарингия получила имя не вторгшегося сюда народа, а
совершенно малозначительного князя, причем произошло это
вследствие дележа наследства197. Немцев в Париже в 1814 г. на-
зывали allemands, в 1870 г. - prussiens, в 1914 г. - boches; если бы
дело происходило в другую эпоху, за этими словами было бы
открыто три различных народа. На Востоке западноевропейцев
называют франками, евреев - спаниолами; это восходит к исто-
рическим обстоятельствам, однако что заключил бы филолог на
основании одних этих слов?
Не следует упускать из виду, к каким результатам могли бы
прийти педанты-ученые в 3000 г., если бы они продолжали тогда
пользоваться сегодняшними методами работы с названиями, ос-
198
татками языков и понятиями «прародина» и «переселение» .
Немецкие рыцари в XIII в. изгнали язычников-пруссов. В 1870 г.
этот народ внезапно является под Парижем из своего странствия.
Вытесненные готами римляне переселились с Тибра на Нижний
Дунай. А может быть, часть их достигла Польши, где в сейме
говорили на латыни? Карл Великий разбил саксов на Везере,
после чего те отправились оттуда в район Дрездена, между тем
как их землю заняли ганноверцы (происходящие, судя по назва-
нию династии, из своей праколыбели на берегах Темзы)199. Вме-
сто истории народов историки написали историю имен, однако у
имен - своя судьба, и как и с их помощью, так и на основании
языков, их странствий, изменений, побед и поражений оказывает-
ся невозможно хоть что-либо доказать даже в отношении факта
164

существования соответствующего народа. Если в историческое
время названия «Пфальц» и «Калабрия»200 перемещались на дру-
гое место, древнееврейский язык занесло в Варшаву, а персид-
ский - с Тигра в Индию, то разве можно после этого о чем бы то
ни было заключать на основании истории названия этрусков и
якобы «тирсенской» надписи с Лемноса?201 Или французы неко-
гда составляли с гаитянскими неграми, как доказывает это общий
язык, один пранарод? На пространстве от Будапешта до Констан-
тинополя сегодня говорят на двух монгольских, одном семит-
ском, двух античных и трех славянских языках, и каждая из язы-
ковых общностей ощущает себя особым народом*. Если бы кто-
то пожелал на этом основании выстроить историю переселения,
возник бы весьма своеобразный продукт ошибочной методики.
Дорийский язык- всего лишь обозначение диалекта; ничего
сверх этого мы не знаем. Несомненно, некоторые диалекты этой
группы распространились быстро, однако это совершенно не
служит доказательством распространения или хотя бы существо-
вания соответствующей человеческой породы**.
16
Здесь мы сталкиваемся с излюбленным понятием современно-
го исторического мышления. Попадется сегодня историку народ,
который что-то в истории совершил, он просто обязан задаться
вопросом: откуда он появился? Прямо-таки правила хорошего
тона требуют от народа, чтобы он откуда-нибудь происходил и
имел прародину. Что он может оказаться у себя дома именно там,
где находится теперь, - предположение едва ли не оскорбитель-
ное. «Переселение» - излюбленный мотив сказаний изначального
человечества, однако его применение в серьезных исследованиях
превратилось едва не в манию. Уже не спрашивают о том, про-
никли ли китайцы в Китай, а египтяне- в Египет; спрашивают
лишь, когда это произошло и откуда. Ученые с большей готовно-
стью вывели бы семитов из Скандинавии, а арийцев - из Ханаана,
чем отказались бы от понятия прародины.
Факт значительной подвижности всех ранних народностей
сомнению не подлежит. Такого рода тайна кроется в проблеме
ливийцев. Ливийцы или их предки говорили на хамитском языке,
* В XIX в. сербы, болгары и греки основали в Македонии христианские
школы для враждебного туркам населения. Если случалось так, что в какой-либо
деревне преподавание велось на сербском, уже следующее поколение состояло
там из фанатичных сербов. Так что сегодняшняя мощь «наций» есть следствие
всего-навсего прошлой школьной политики.
** О скептическом отношении Белоха к мнимому дорийскому переселению
ср. его Griechische Gesch. I 2, Abschn. VIII.
165

однако по своей телесной конституции, как показывают это уже
египетские рельефы, были высокорослы, светловолосы и голубо-
глазы, т. е., несомненно, североевропейского происхождения*. В
Малой Азии с 1300 г. установлено по крайней мере три слоя пе-
реселений, которые, быть может, находятся в связи с нападения-
ми северных «народов моря» на Египет, и то же доказано для
мексиканского мира. Однако о сути этих передвижений нам ни-
чего не известно, и о переселениях, как их склонен себе вообра-
жать сегодняшний историк, когда народы, как сплоченные в еди-
ное целое тела, пересекают страны, сражаясь друг с другом и из-
гоняя один другого, не может быть и речи. Не сами изменения, но
наши о них представления - вот что на самом деле исказило наши
понятия о сущности народов. «Народы», как понимаем мы их
сегодня, не странствуют, а то, что странствовало тогда, нуждается
в чрезвычайно корректном наименовании, и не везде - одинако-
вом. Да и неизменно выдвигаемый в качестве причины этих
странствий мотив материальной нужды- плоский и потому
вполне достойный предыдущего столетия. Голод повел бы к по-
пыткам совершенно иного рода, и, уж конечно, он явился бы
последней из всех причин, способных погнать людей расы из их
гнезда, хотя он, понятно, чаще всего выдвигался в качестве дово-
да, когда такие вот отряды внезапно натыкались на военный от-
пор. Нет сомнения в том, что в этих сильных и простых людях
существовал изначальный микрокосмический порыв к движению
на широких просторах, поднимавшийся из глубины души, чтобы
оформиться в страсть к приключениям, дух бродяжничества,
одержимость судьбой, в стремление к власти и добыче, в слепя-
щее томление- какого мы теперь просто уже не можем себе
представить- по поступку, по радостной сече и героической
смерти. Нередко же причиной служили внутренние распри и
бегство от мести сильнейшего, однако в основе неизменно было
нечто мужественное и сильное. И болезнь эта прилипчива. Это
слабак оставался сидеть сиднем на своем клочке. Неужели это
низменная жизненная нужда явилась причиной даже еще кресто-
вых походов, путешествий Кортеса и Писарро либо, уже в наши
времена, приключений трапперов на Диком Западе Штатов? Ког-
да в истории мы видим, как небольшая группка победоносно
вторгается на обширные пространства, гонит их, как правило,
голос крови, томление по великой судьбе, героизм подлинного
человека расы.
* С. Mehlis, Die Berberfrage (Archiv f. Anthropologic, 39, S. 249 ff.), где гово-
рится также о родстве северогерманской и мавританской керамики и даже многих
названий рек и гор. Древние пирамидальные постройки в Западной Африке близ-
кородственны, с одной стороны, могильным курганам северных витязей, а с
другой - царским гробницам Древнего царства. (Несколько изображений в L. Fro-
benius, Der kleinafrikanische Grabbau, 1916.)
166

Необходимо, однако, не упускать из виду картину положения
на землях, через которые странствия пролегали. Такие походы
последовательно меняли свой характер, и это определялось не
только духом кочевавших, но во все большей и большей степе-
ни - особенностями оседлого населения, под конец всегда имев-
шего решительный перевес в численности. Ясно, что на почти
безлюдных пространствах простой уход более слабого в сторону
был возможен и даже чаще всего и имел место.
Однако позднее, в условиях увеличивавшейся плотности,
именно слабейший оказывается лишенным родины, так что он
должен защищаться или биться за новую землю. Начинается дав-
ка. Всякое племя живет, ощущая со всех сторон соприкосновение
с соседями, его настороженная душа постоянно готова оказать
сопротивление. Жестокая необходимость войны закаляет муж-
чин. Внутреннее величие народов вырастает за счет других наро-
дов, в противоборстве с ними. Оружие направляется теперь про-
тив человека, а не против зверя. И наконец наступает та форма
переселения, о которой только и может идти речь в историческое
время: блуждающие отряды двигаются туда и сюда в полностью
заселенных областях, население которых в качестве существен-
ной составной части того, что завоевано, остается оседлым и
сохраняется; победители в меньшинстве, так что возникает со-
вершенно новое положение. Народы, обладающие более крепкой
внутренней формой, размещаются поверх куда более значитель-
ного численно, однако аморфного населения, и дальнейшие пре-
вращения народов, языков, рас зависят от чрезвычайно запутан-
ных частностей. После внесших сюда определенность исследова-
ний Белоха* и Дельбрюка** мы знаем, что все странствующие
народы - а народами в этом смысле были как персы Кира, мамер-
тинцы и крестоносцы, так и остготы и «народы моря» с египет-
ских надписей- были очень малы по отношению к населению
занятых областей, насчитывая немногие тысячи воинов, и пре-
восходили туземцев лишь своей решимостью: ими двигал порыв
сделаться судьбой, а не претерпевать ее. Присваивалась не при-
годная к обитанию, но обитаемая земля, что сразу же превращало
отношения пришельцев и туземцев в сословный вопрос, пересе-
ление в целом - в кампанию, а приобретение оседлости - в поли-
тический акт. И вот теперь, когда мы установили, что успех кро-
шечной кучки воинов с его последствиями - распространением
имени и языка победителей- слишком с большой легкостью
представляется с исторического отдаления «переселением наро-
дов», следует еще раз задаться вопросом: что же все-таки способ-
но переселяться?
* Die Bevolkerung der griechisch-romischen Welt, 1886.
** Geschichte der Kriegskunst, впервые - 1900 г.
167

Название ландшафта или людского объединения (это может
быть также и имя героя, которое носят его потомки), поскольку
оно распространяется, в одном месте угасает, а в ином перенима-
ется совсем другим населением или же присваивается ему, по-
скольку переходит со страны на людей и перемещается с ними
или наоборот. Язык победителей или побежденных либо какой-то
третий язык, принимаемый теми и другими, чтобы друг с другом
объясняться. Потомство вождя, покоряющее целые страны и
размножающееся, порождая детей от женщин, доставшихся в
качестве добычи, либо случайное скопище авантюристов различ-
ного происхождения, либо целая народность с женщинами и
детьми, как филистимляне, которые ок. 1200 г. совершенно в
германском духе отправились со своими повозками, запряжен-
ными четвернями быков, по берегу Финикии на Египет*. И пото-
му необходимо спросить еще раз: можно ли по судьбе языка или
имени делать заключения относительно судеб народов или рас?
Возможен лишь один ответ: решительное «нет».
Среди «народов моря», то и дело нападавших на Египет в
XIII в., появляются названия данайцев и ахейцев, однако у Гомера
то и другое- почти мифические обозначения; затем название
лукка, связываемое впоследствии с Ликией, жители которой,
однако, называют себя трамилами; и наконец, названия этрусков,
сардов и сикулов, однако отсюда вовсе не следует, что эти «тур-
ша» говорили на том, что сделалось впоследствии этрусским
языком, как ничего невозможно утверждать и относительно су-
ществования материальной связи между ними и носителями того
же названия, обитавшими в Италии; если бы даже то и другое
было удостоверено, это нисколько бы не давало нам права гово-
рить об «одном и том же народе». Если мы допустим, что лем-
носская надпись действительно этрусская, а этрусский язык - ин-
догерманский, для истории языка это будет иметь чрезвычайно
значимые последствия, для истории же расы не будет значить
совершенно ничего. Рим - этрусский город. Разве душе римского
народа этот факт не был абсолютно безразличен? Разве римляне
являются индогерманцами потому, что они случайно стали разго-
варивать на одном из диалектов латинян? Этнографы выделяют
средиземноморскую и альпийскую расы202, а к северу и к югу от
них указывают на поразительное телесное сходство между севе-
рогерманцами и ливийцами, однако филологам известно, что
баски по языку являются остатком доиндогерманского (иберий-
ского) населения. Мнения эти взаимно друг друга исключают.
Были ли строители Микен и Тиринфа «эллинами»? С такими же
основаниями можно спрашивать, были ли остготы немцами.
* Разгромивший их Рамсес III изобразил их поход на своем рельефе в Меди-
нет-Абу, W. M. Mtiller, Asien und Europa, S. 366.
168

Должен признаться, такая постановка вопросов в уме у меня не
укладывается.
Для меня народ- это единство души. Все великие события
истории, собственно говоря, совершены народами не были, но
скорее породили на свет их самих. Всякий поступок изменяет ду-
шу деятеля. Пускай даже поначалу кто-то сплотился вокруг зна-
менитого имени; то, однако, что за его звучанием стоит народ, а
не шайка, - скорее следствие, а не предпосылка великого собы-
тия. Остготы и османы стали тем, чем стали, лишь благодаря
судьбам, которые постигли их в ходе странствий. «Американцы»
не переселились из Европы: имя флорентийского географа Аме-
риго Веспуччи обозначает сегодня в первую очередь часть света,
однако вслед за этим - и настоящий народ, обретший свой само-
стоятельный характер вследствие душевного потрясения 1775 г.,
но прежде всего в результате Гражданской войны 1861-1865 гг.
Иного содержания у слова «народ» не имеется. Определяю-
щим не является ни единство языка, ни единство телесного про-
исхождения. Что отличает народ от населения, выделяя его из
населения и позволяя ему вновь в нем раствориться, - это неиз-
менно внутреннее переживание «мы». Чем глубже это чувство,
тем сильнее жизненная сила союза. Существуют энергичные и
вялые, преходящие и несокрушимые формы народов. Они могут
менять язык, расу, имя и страну: пока живет их душа, они внут-
ренне присоединяют к себе людей какого угодно происхождения
и их переделывают. Название «римляне» обозначает во времена
Ганнибала один народ, а в эпоху Траяна - всего только населе-
ние.
Но если, несмотря на это, народы и расы, и с немалым основа-
нием, упоминаются друг подле друга, при этом подразумевается
общепринятое сегодня понятие расы эпохи дарвинизма. Не сле-
дует полагать, что какой бы то ни было народ могло сплачивать
просто единство телесного происхождения и такая форма могла
бы продержаться хотя бы на протяжении десяти поколений. Не-
обходимо повторить еще и еще, что это физиологическое проис-
хождение существует только для науки и ни в коем случае - не
для народного сознания и что этим идеалом чистой крови ника-
кой народ никогда не вдохновлялся. Обладание расой - это вовсе
не что-то там материальное, но нечто космическое, нечто направ-
ленное, ощущаемое созвучие судьбы, единого шага и поступи в
историческом бытии. Из непонимания этого абсолютно метафи-
зического такта возникает расовая ненависть, которая между нем-
цами и французами нисколько не слабее, чем между немцами и
евреями, но, с другой стороны, из одинакового биения пульса
возникает подлинная, родственная ненависти любовь мужчины и
женщины. В ком нет расы, тому эта опасная любовь неведома.
Если часть человеческой массы, пользующейся сегодня индогер-
169

майскими языками, находится сегодня очень близко к определен-
ному расовому идеалу, то это указывает на метафизическую силу
этого идеала, оказавшего формирующее (zuchtend)203 действие, а
вовсе не на пранарод в ученом вкусе. Величайшее значение имеет
как раз то, что идеал этот никогда не бывает выражен во всем
населении, но по преимуществу - в его военном элементе, и пре-
жде всего в подлинной аристократии, т. е. в тех людях, которые
живут всецело в мире фактов, под обаянием исторического ста-
новления, в людях судьбы, которые чего-то желают и на что-то
отваживаются, хотя именно в раннее время иноплеменник, зани-
мающий высокий ранг по внешним и внутренним качествам, не
встречал каких-либо препятствий при принятии в господское
сословие; в особенности же по «расе» и, уж конечно, никак не по
происхождению выбирались жены204. А где расовые черты выра-
жены всего слабее, так это как раз по соседству - в натурах под-
линных священников и ученых*, хотя они, быть может, находятся
с первыми в ближайшем кровном родстве. Сильный душевный
элемент обрабатывает тело как произведение искусства. Римляне,
сами чрезвычайно разнородного происхождения, образуют по-
среди италийской путаницы племен расу, обладающую строжай-
шим внутренним единством, - ни этрусскую, ни латинскую, ни
«античную» вообще, но специфически римскую**. Если кто же-
лает воочию убедиться в крепости народного элемента, пусть
полюбуется на римские бюсты последнего республиканского
времени.
В качестве примера назову еще персов. Нет более яркого слу-
чая заблуждений, которые неизбежно влекут за собой эти гелер-
терские представления о народе, языке и расе. Они также - по-
следнее и, быть может, решающее обстоятельство, почему орга-
низм арабской культуры так до сих пор и не признан.
Персидский - арийский язык, так что «персы» - «индогерманский
народ». Так кому следует изучать персидскую историю и рели-
гию? Правильно: «иранской» филологии!
Начать с того, является ли персидский язык однопорядковым
с индийским, происходя от одного общего с ним праязыка, или
же есть лишь диалект индийского? Лишь через 700 лет беспись-
менного, т. е. стремительнейшего, развития древневедийского
языка, известного нам по индийским текстам, возникли Бехи-
стунские надписи205 Дария. Не большее отстояние по времени
отделяет латынь Тацита от французского языка Страсбургской
* Изобретших именно по этой причине бессмысленное понятие «духовная
аристократия».
** Хотя именно в Риме вольноотпущенники, т. е., как правило, люди совер-
шенно чуждой крови, получают права граждан, и уже цензор Аппий Клавдий
(310) включил сыновей бывших рабов в сенат. Один из них, Флавий, сделался уже
тогда курульным эдилом.
170

клятвы (842) . Однако от середины 2-го тысячелетия (т. е. веди-
ческой рыцарской эпохи) по письмам из Амарны и архиву Богаз-
кёя нам известны многочисленные «арийские» имена лиц и богов,
причем по Сирии и Палестине. Эд. Мейер* при этом замечает,
что эти имена - индийские, а не персидские, то же можно сказать
и об открытых ныне числительных**. О персах здесь нет и речи,
еще менее того - о «народе» в смысле наших историков. То были
индийские герои, прискакавшие на запад и знаменовавшие по-
всюду в старившемся вавилонском мире власть- своим драго-
ценным оружием, своими скаковыми лошадьми и своей кипучей
деятельностью.
Начиная с 600 г. посреди этого мира обозначается маленький
ландшафт Персида с политически сплоченным крестьянско-
варварским населением. Геродот рассказывает, что лишь три из
их племен были собственно персидской национальности. Сохра-
нился ли язык тех рыцарей в этих горах и не есть ли «персы»
название земли, перешедшее на народ? Так, очень схожие с ними
мидийцы носят всего лишь название края, в котором высший
воинский слой привык вследствие великих политических успехов
ощущать себя в качестве единого целого. В ассирийских первоис-
точниках Саргона и его преемников (ок. 700) помимо неарийских
географических названий встречаются многочисленные «арий-
ские» личные имена, причем сплошь людей высокого положения,
однако Тиглатпаласар IV207 (745-727) называет народ «черново-
лосым»***. Лишь с этого времени мог начать формироваться
«персидский народ» Кира и Дария - из людей различного проис-
хождения, обладавших, однако, ярко выраженным единством
переживания. Однако, когда македоняне менее двух столетий
спустя покончили с их господством, существовали ли еще вообще
персы в этой самой форме? Действительно ли в Италии ок. 900 г.
еще обитал лангобардский народ? Несомненно, что распростра-
нение повсюду персидского языка как имперского и распределе-
ние крлоссального круга военных и административных задач
между немногими тысячами взрослых мужчин из Персиды давно
растворили этот народ, так что название персов стало относиться
лишь к верхнему слою общества, ощущавшему себя политиче-
ским единством, хотя те, кто происходил из Персиды, были здесь
крайне редки. И в самом деле, не существует даже такой страны,
которую можно было бы обозначить в качестве определенной
сцены персидской истории. То, что имеет место от Дария до
Александра, происходит частью в Северной Месопотамии, т. е.
среди говорящего по-арамейски населения, частью - в древнем
* Die altesten datierten Zeugnisse der iranischen Sprache. Zeitschr. f. vgl.
Sprachf, 42, S. 26.
** См. выше. с. 153.
*** Ed. Meyer. Gesch. d. Altertums, S. 1 ff.
171

Шинеаре" , т. е. опять-таки не в Персиде, где не были даже про-
должены начатые Ксерксом пышные постройки. Парфяне были
монгольским племенем, усвоившим персидский диалект и си-
лившимся посреди этого населения воплотить в себе персидское
национальное чувство.
Здесь в качестве проблемы помимо персидского языка и расы
вырисовывается также и религия*. Наука, как что-то само собой
разумеющееся, их объединила и рассматривает в постоянной
связи с Индией. Однако религия этих сухопутных викингов была
не родственна ведической, но с нею тождественна, как доказыва-
ют это пары богов Митра-Варуна и Индра-Насатья из текстов
Богазкёя. И вот тут-то, прямо внутри этой, строго поддерживав-
шейся в вавилонском мире религии, является Заратустра - в каче-
стве реформатора из простонародья. То, что он не был персом,
общеизвестно. То, что было им создано (я надеюсь это еще дока-
зать), есть перевод ведической религии в формы арамейского ми-
ромышления, в котором уже слегка подготовляется магическая
религиозность. Девы (daevas), боги древнеиндийского верования,
превращаются в демонов семитской религии, в джиннов арабов.
Яхве и Вельзевул противостоят друг другу в этой насквозь ара-
мейской, т. е. возникшей из нравственно-дуалистического миро-
ощущения, крестьянской религии не иначе, чем Ахура-Мазда и
Ариман. Эд. Мейер** совершенно правильно обозначил различие
между индийским и «иранским» мировоззрением, однако из-за
своих неверных предпосылок не определил их происхождения.
Заратустра - попутчик израильских пророков, которые так же и в
то же самое время перевернули моисеево-ханаанскую народную
религию. В высшей степени показательно то, что вся в целом
эсхатология является общим достоянием персидской и иудейской
религии и что изначально в парфянскую эпоху тексты Авесты
были написаны по-арамейски, и лишь затем их перевели на пех-
леви***.
Однако уже в парфянскую эпоху у персов, как и у евреев,
происходит глубинный внутренний переворот, вследствие кото-
рого понятие нации начинает определяться впредь не племенной
принадлежностью, но правоверностью****. Еврей, переходящий
к верованию в Мазду, делается тем самым персом; перс, стано-
вящийся христианином, принадлежит «народу» несториан. Чрез-
вычайно плотное население Северной Месопотамии (колыбели
арабской культуры) принадлежит в этом смысле (что не имеет
ничего общего с расой и очень мало - с языком) частью к иудей-
ской, а частью к персидской нации. Уже ко времени рождения
* Ср. к нижеследующему гл. III.
** Gesch. d. Altertums I, § 590 f.
*** Andreas und Wackernagel, Nachr. d. Gott. Ges. d. Wiss., 1911, S. 1 ff.
**** См. далее внизу.
172

Христа слово «неверный» обозначает как «не персов», так и «не
иудеев».
Эта нация и представляет собой «персидский народ» империи
Сасанидов. С этим связано то, что пехлеви и иврит одновременно
отмирают и родным языком обеих общин становится арамейский.
Если кому угодно использовать обозначения «арийцы» и «семи-
ты», то в эпоху писем из Амарны персы были арийцами, но не
были народом, во времена Дария они были народом, но без расы,
а в эпоху Сасанидов они были религиозной общностью, однако
семитского происхождения. Не существует ни персидского пра-
народа, который бы отпочковался от арийского, ни целостной
персидской истории; и даже для трех частных историй, связанных
друг с другом лишь определенными языковыми взаимосвязями,
невозможно указать единого места действия.
17
Тем самым оказывается наконец заложенным основание мор-
фологии народов. Стоит познать их сущность, как мы сразу же
открываем в народных потоках истории внутренний порядок.
Народы - это не языковые, не политические и не зоологические
единства, но единства душевные. Однако именно на основе этого
чувства я и выделяю народы до культуры, внутри нее и после.
Таков уж изначально воспринимаемый каждым факт, что куль-
турные народы представляют собой нечто более определенное,
чем другие. То, что им предшествует, я называю пранародами.
Это те преходящие и разнохарактерные людские объединения,
что возникают и распадаются без какого-либо постигаемого пра-
вила в круговороте вещей, а под конец, в предчувствии еще не
рожденной культуры, например в догомеровскую, дохристиан-
скую и германскую эпоху, сплачивают население в группы по
целым слоям, тип которых делается все более определенным,
между тем как сама человеческая порода здесь почти не меняется.
Такая последовательность слоев ведет от кимвров и тевтонов
через маркоманнов и готов к франкам, лангобардам и саксам.
Пранароды - это иудеи и персы эпохи Селевкидов, «народы мо-
ря», египетские номы во времена Менеса. То, что за культурой
следует, я называю феллахскими народами - по наиболее знаме-
нитому их примеру, египтянам после римского времени.
В X в. внезапно пробуждается фаустовская душа, обнаружи-
вая себя в бесчисленных образах. Среди них рядом с орнаментом
и архитектурой является четко выраженная народная форма. Из
народных образований каролингской империи, из саксов, швабов,
франков, вестготов, лангобардов внезапно возникают немцы,
французы, испанцы, итальянцы. Вся прежняя историческая наука
173

вне зависимости от того, знала ли она это и принимала ли в рас-
чет или же нет, воспринимала эти культурные народы как нечто
существующее само по себе и первичное, а саму культуру - как
вторичное, как их порождение. Индусы, греки, римляне, герман-
цы- вот кто расценивался ею как исключительно творческие
единства истории. Греческая культура была созданием эллинов, и
в соответствии с этим эллины должны были существовать уже
задолго до того, т. е. быть пришлыми. Иное представление о
гворце и творении казалось невозможным.
То, что из изложенных здесь фактов следует прямо противо-
положное, я рассматриваю как фундаментальное открытие. Необ-
ходимо установить раз и навсегда: великие культуры есть нечто
всецело изначальное, поднимающееся из глубочайших недр ду-
шевности. Напротив того, народы, находящиеся под обаянием
культуры, оказываются и по своей внутренней форме, и по всему
своему явлению не творцами, но произведением этой культуры.
Эти образования, в которых в качестве материала воспринимает-
ся и преобразуется человечество, обладают своим стилем и исто-
рией стиля - точно так же, как виды искусств и способы мышле-
ния. Афинский народ - символ не в меньшей степени, чем дори-
ческий храм, англичанин- символ не в меньшей степени, чем
современная физика. Бывают народы аполлонического, фаустов-
ского и магического стиля. «Арабы» не создали арабской культу-
ры. Скорее это магическая культура, начинавшаяся ко времени
Христа, создала в качестве своего последнего великого творения
арабский народ, представляющий собой, как и иудейский и пер-
сидский, вероисповедную общность, в данном случае объединен-
ную исламом. А народы - лишь символические формы, сплотив-
шись в которые люди этих культур исполняют свою судьбу.
В каждой из этих культур, - как мексиканской, так и китай-
ской, как индийской, так и египетской, - вне зависимости от того,
знаем мы об этом или нет, присутствует группа великих народов
одного и того лее стиля, которая появляется на переходе к ран-
нему времени, основывает государства и несет на себе историю,
увлекая к единой цели на протяжении всего развития также и
форму, лежащую в основе этого развития. Народы, входящие в
такую группу, в высшей степени разнятся меж собой. Немысли-
ма, кажется, большая противоположность, чем между афинянами
и спартанцами, немцами и французами, Цинь и Чу, и, как показы-
вает вся военная история, именно из национальной ненависти
превосходнейшим образом рождаются исторические свершения.
Однако, как только в поле зрения таких врагов попадает культур-
но чуждый народ, в них сразу пробуждается мощнейшее чувство
душевного родства, и понятие варвара как человека, внутренне к
данной культуре не принадлежащего, в равной степени близко
как египетским номонародам и миру китайских государств, так и
174

антична>сти. Энергия формы так мощна, что захватывает также и
соседние народы, накладывая свой отпечаток и на них; так, кар-
фагеняне, как народ полуантичного стиля, пребывают в римской
истории, а русские, как народ западноевропейского стиля, от
Екатерины Великой и до конца петровского царизма - в нашей.
Народ, по стилю принадлежащий одной культуре, я называю
нацией и уже одним этим словом отличаю от образований,
имеющих место до и после. Это наизначительнейшее из всех
великих объединений внутренне сплачивается не только мощным
чувством «мы». В основе нации лежит идея. В этих потоках об-
щего существования имеется глубинная связь с судьбой, с време-
нем и историей, оказывающаяся иной во всяком отдельном слу-
чае, определяя также и отношение народа к расе, языку, стране,
государству и религии. Как различны меж собой души древнеки-
тайских и античных народов, так отличаются и стили китайской и
античной истории.
Пранароды и феллахские народы переживают так называемые
зоологические приливы и отливы, происшествия, лишенные пла-
на, без цели и без определенной длительности, когда случается
очень многое и в то же время в каком-то значительном смысле не
происходит ничего. Лишь исторические народы, народы, сущест-
вование которых есть всемирная история, являются нациями.
Следует хорошо усвоить, что это означает. Остготы пережили
великую судьбу, и тем не менее у них- внутренне- никакой
истории не было. Их битвы и их поселения не имели в себе необ-
ходимости и потому были эпизодичны. То, что жило ок. 1500 г.
вокруг Микен и Тиринфа, вовсе еще не было нацией, на микен-
ском Крите это уже не было нацией. Тиберий был последним
правителем, пытавшимся исторически повести римскую нацию
дальше, спасти ее для истории, тогда как Марк Аврелий лишь
защищал римское население, для которого, разумеется, и далее
происходили события, однако истории больше не было. На про-
тяжении скольких поколений существовал народ мидийцев,
ахейцев или гуннов, в рамках каких союзов народов жили преды-
дущие или последующие поколения, определению совершенно не
поддается и не зависит ни от какого правила. Однако продолжи-
тельность жизни нации определена, как определены поступь и
такт, в которых осуществляется ее история. Число поколений от
начала династии Чжоу до правления Ши Хуанди, от событий,
лежавших в основе троянского сказания, до Августа, от эпохи
тинитов до XVIII династии приблизительно одно и то же. Позд-
нее время культуры, от Солона до Александра, от Лютера до
Наполеона охватывает приблизительно десять поколений, не
больше. В таких вот пределах протекают судьбы подлинных
культурных народов, а тем самым - и всемирная история вообще.
Римляне, арабы, пруссаки - это всё нации, поздно появившиеся
175

на свет. Сколько поколений Фабиев и Юниев прожило на свете ко
времени битвы при Каннах как римляне!
Однако нации - это и градопострояющие народы в собствен-
ном смысле. Они возникли в замках, с городами они зреют до
полной высоты своего миросознания и своего предназначения, и
в мировых столицах они угасают. Всякий образ города, обла-
дающий характером, имеет также и национальный характер. Все-
цело расовая деревня его еще не имеет, мировая столица - уже не
имеет. Эту сущностную характеристику, окрашивающую все
общественное существование нации в определенный цвет, под-
нимая мельчайшие выражения до отличительных признаков,
нельзя переоценить: ее невозможно вообразить слишком мощной,
слишком самостоятельной, слишком одинокой. Если между ду-
шами двух культур пролегает непроницаемая перегородка, так
что ни один западный человек не может надеяться в полной мере
понять китайца или индуса, то это же самое, причем в высшей
степени, относится и к оформившимся нациям. Нации понимают
друг друга столь же мало, как и отдельные люди. Всякая понима-
ет лишь тот образ другой, который сама же себе создала, и не-
многие, совершенно обособленные знатоки проникают глубже.
По отношению к египтянам все античные народы должны были
ощущать родство между собой, воспринимая себя как целое,
однако друг друга они никогда не понимали. Существует ли бо-
лее резкая противоположность, чем та, что была между афинским
и спартанским духом? Немецкая, французская и английская ма-
неры философского мышления существуют не со времени Бэ-
кона, Декарта и Лейбница, но имеются уже в схоластике, и еще в
современной физике и химии от нации к нации заметно отлича-
ются научные методы, выбор и характер экспериментов и гипо-
тез, их взаимное соотношение и их значение для хода и целей
исследования. Немецкое и французское благочестие, английские
и испанские нравы, немецкие и английские жизненные обыкно-
вения отстоят друг от друга так далеко, что самое сокровенное
любой чужой нации оказывается для среднего человека нации
собственной, а значит, и для ее общественного мнения извечной
тайной и источником неизменных, влекущих за собой тяжкие
последствия заблуждений. В римское императорское время все
начинают понимать друг друга, однако именно поэтому-то здесь,
в античных городах, и нет больше ничего, что понимать бы сто-
ило. С достижением взаимопонимания то человечество перестало
жить нациями; тем самым оно перестало быть историческим*.
Именно по причине глубины всех этих переживаний невоз-
можно, чтобы весь народ, как единое целое, был в равной мере
культурным народом, был нацией. У пранародов каждый отдель-
* Ср. выше, с. 109 слл.
176

ный человек имел одинаковое с другими людьми чувство народ-
ной спаянности. Однако пробуждение нации к сознанию себя
самой протекает всегда ступенчато, а значит - главным образом в
одном-единственном сословии, обладающем самой крепкой ду-
шой и силой своего переживания зачаровывающем все прочие
сословия. Перед историей всякую нацию представляет меньшин-
ство. В начале раннего времени это меньшинство - знать, возни-
кающая именно теперь как цвет народа*, в ее кругу националь-
ный характер, несознаваемый, однако тем сильнее ощущаемый в
своем космическом такте, обретает большой стиль. «Мы» - это
рыцарство, как в египетскую феодальную эпоху 2700 г., так и в
индийскую и китайскую 1200г. Гомеровские герои- это и есть
данайцы. Норманнские бароны- это Англия. Бывший еще не-
сколько старомодным герцог Сен-Симон обыкновенно говаривал:
«В приемной собралась вся Франция», и было время, когда Рим и
сенат действительно представляли собой одно и то же. С подъе-
мом городов носительницей национального становится буржуа-
зия, причем, что соответствует пробуждающейся духовности, -
носительницей национального сознания, воспринятого ею от
аристократии и доведенного до конца. Неизменно существуют
(причем с бесчисленными градациями) определенные круги, спо-
собные жить, чувствовать, действовать и умирать во имя народа,
и круги эти становятся все шире. В XVIII в. возникло западное
понятие нации, и в нем была заключена претензия на то, чтобы
каждый человек без исключения представлял нацию, причем
претензия эта при некоторых обстоятельствах отстаивалась весь-
ма энергично. На самом же деле мы знаем, что эмигранты, как и
якобинцы, были убеждены, что они и есть народ, подлинные
представители французской нации. Не бывает так, чтобы «куль-
турный народ» совпадал бы со «всем» народом. Это возможно
лишь среди пранародов и феллахских народов, лишь в народном
существовании без глубины и без исторической значимости. Пока
народ является нацией, исполняет судьбу нации, в нем имеется
меньшинство, которое во имя всех представляет и осуществляет
его историю.
18
Античные нации являют собой, как это и соответствует ста-
тично-эвклидовой душе их культур, мельчайшие из всех мысли-
мых телесных единств. Нации здесь - это не эллины или ионий-
цы, но демос всякого единичного города, союз взрослых мужчин,
обособленный в правовом отношении, а тем самым- и нацио-
* Ср. гл. IV I.
177

нально: сверху - от типа героя, а снизу - от рабов* Ошойкизм,
этот загадочный процесс раннего времени, когда обитатели одно-
го ландшафта покидали свои деревни и объединялись в город,
знаменует рубеж, когда пришедшая к самосознанию античная
нация конституирует себя как таковая. Все еще возможно про-
следить, как эта форма нации одерживает верх с гомеровского
времени** до эпохи великой колониальной экспансии. Нация эта
всецело отвечает античному прасимволу: всякий народ был ви-
димым и обозримым телом, асЬца, которое решительно отрицало
понятие географического пространства.
Для античной истории совершенно безразлично, были ли эт-
руски в Италии телесно или в языковом отношении тождествен-
ны с носителями этого имени среди «народов моря», или каково
соотношение между догомеровскими единствами пеласгов или
данайцев и позднейшими носителями имен дорийцев или элли-
нов. Если ок. 1100г., быть может, существовали дорийский и
этрусский пранароды, то этрусской и дорийской наций просто
никогда не было в природе. В Тоскане, как и на Пелопоннесе,
имелись лишь города-государства, национальные точки, которые
во время колонизации могли увеличиваться в числе посредством
поселений, однако расширяться не могли. Этрусские войны рим-
лян всегда велись против одного или нескольких городов, и ни
персам, ни карфагенянам с «нациями» иного типа сталкиваться не
приходилось. В корне неверно говорить о «греках и римлянах»
так, как это у нас обыкновенно принято, а привычка эта досталась
нам еще от XVIII в. Греческий «народ» в нашем смысле - это
недоразумение: греки вообще никогда не знали этого понятия.
Появившееся ок. 650 г. название «эллины» обозначает не какой-
либо народ, но совокупность античных культурных людей, сумму
наций*** в противоположность варварству. И римляне, этот под-
линно городской народ, не были в состоянии «мыслить» свою
империю как-то иначе, чем в форме бесчисленных национальных
точек, civitates, на которые они раздробили все пранароды своей
империи также и в правовом отношении. В тот момент, когда
национальное чувство в этой его форме угасло, завершилась
также и античная история.
* См. выше, с. 61 слл. Раб к нации не принадлежит. Привлечение не1раждан
в войско города, бывшее неизбежным, когда приходила нужда, всегда поэтому
воспринималось как потрясение для национальной идеи.
** Уже в «Илиаде» обнаруживается тенденция к тому, чтобы ощуща1ь себя в
малых и мельчайших группах народом.
*** Именно, следует принимать во внимание, что ни Платон, ни Аристотель в
своих политических сочинениях не могли представлять себе идеальный народ
как-то иначе, чем в форме полиса, но столь же естественно и то, что мыслители
XVIII в., следуя вкусам Шефтсбери и Монтескье, тоже видели «древних» как
нации; вот только нам следовало бы все это уже преодолеть.
178

Проследить на восточных странах Средиземноморья, как от
поколения к поколению в античное позднее время одна за другой
угасают античные нации, между тем как магическое националь-
ное чувство утверждается все с большей силой, - одна из труд-
нейших задач будущих исторических исследований.
Нация в магическом стиле - это общность исповедников, союз
всех тех, кто знает истинный путь к спасению и внутренне связан
между собой иджмой* этой веры. Человек принадлежит к антич-
ной нации через обладание правами гражданства, к нации маги-
ческой - посредством сакраментального акта: к иудейской - через
обрезание, к мандаитской и христианской - через вполне опреде-
ленный способ крещения. Что для античного народа гражданин
чужого города, то же для народа магического неверующий. Ника-
кое общение и никакой брачный союз с ним невозможны, и эта
национальная замкнутость простирается настолько далеко, что в
Палестине друг подле друга формируются иудейско-арамейский
и христианско-арамейский диалекты**. В то время как фаустов-
ская нация хоть и связана с определенным видом религиозности,
однако непременной связи с вероисповеданием не имеет, в то
время как античная вообще не состоит в каких-то исключитель-
ных отношениях с отдельными культами, магическая нация с
понятием церкви просто совпадает. Античная нация внутренне
связана с одним городом, западноевропейская- с ландшафтом,
арабская же не знает ни отчего края, ни родного языка. Выраже-
нием ее мироощущения является только письменность, которую
всякая «нация» создает сразу же по своем возникновении. Однако
как раз потому это в полном смысле слова магическое нацио-
нальное чувство и является таким внутренним и стабильным, что
от него веет чем-то совершенно загадочным и жутким на нас,
фаустовских людей, кому явно здесь недостает понятия родины.
Эта негласная и само собой разумеющаяся спаянность, - напри-
мер, еще сегодняшних иудеев среди их западных народов-
хозяев- проникла в разработанное арамеями «классическое»
римское право в качестве понятия юридического лица***, не
означающего ничего, помимо магической общности. Иудейство
после вавилонского пленения было юридическим лицом задолго
до того, как люди открыли само это понятие.
Пранароды, которые предшествуют этому развитию событий,
существуют главным образом в форме племенных общностей, и
среди них с начала 1-го тысячелетия до Р. X. были южноаравий-
ские минейцы, название которых ок. 100 г. до Р. X. исчезает, хал-
деи, появляющиеся также ок. 1000 г. как группа говоривших по-
арамейски племен и в 625-539 гг. правившие вавилонским ми-
* Ср. выше, с. 70 слл.
** F. N. Finck, Die Sprachstamme des Erdkreises, 1915, S. 29.
*** Вероятно, к концу II в. по Р. X. Ср. с. 69 слл.
179

ром, израэлиты до пленения* и персы Кира**, причем форма эта
укореняется в народном ощущении так основательно, что со вре-
мени Александра развивающиеся повсюду сословия духовенства
получают имена исчезнувших или вымышленных племен. У иу-
деев и южноаравийских сабеев они называются левитами, у ми-
дийцев и персов- магами (по одному вымершему мидиискому
племени), у приверженцев нововавилонской религии - халдеями
(также по распавшейся к этому времени группе племен). Однако
и в этой культуре, как во всех прочих, древнее деление на прана-
роды в конце концов оказалось полностью преодоленным энерги-
ей чувства национальной общности. В populus Romanus209, вне
всякого сомнения, имелись народные элементы чрезвычайно
различного происхождения, а нация французов вобрала в себя как
салических франков, так и романских и древнекельтских тузем-
цев; подобным образом и магическая нация более не знает проис-
хождения как отличительной характеристики. Это складывалось
очень неспешно, и среди иудеев эпохи Маккавеев, как и у первых
последователей Мухаммеда, племя еще играет значительную
роль, однако для созревших внутренне культурных народов этого
мира, как для иудеев талмудического времени, оно уже ничего не
значит. Тот, кто принадлежит к вере, принадлежит и к нации; уже
предположить какое-нибудь иное основание общности было бы
кощунством. В эпоху раннего христианства правитель Адиабе-
ны*** со всем своим народом перешел в иудаизм. Тем самым они
влились в иудейскую нацию. То же самое относится к армянской
знати и даже к знати кавказских племен, которые, должно быть,
делались тогда иудеями в массовом порядке, и по другую сторо-
ну - к бедуинам Аравии вплоть до самого крайнего юга, а за ее
пределами - даже к африканским племенам вплоть до озера Чад.
Свидетельством этого все еще являются фалаша, черные иудеи в
Абиссинии210. Очевидно, чувство единства нации не бывало по-
колеблено даже такими расовыми различиями. Уверяют, что еще
и сегодня евреи с первого же взгляда способны выделить абсо-
лютно различные расы и что в восточноевропейских гетто отчет-
ливо прослеживаются «племена» в ветхозаветном смысле. Одна-
ко это не есть различие нации. Согласно фон Эркерту****, среди
нееврейских кавказских народов широко распространен западно-
европейский еврейский тип, а по Вейсенбергу*****, среди длин-
ноголовых южноаравийских иудеев он почти не встречается. В
* Рыхлая группа эдомитских племен, составлявших тогда с моавитянами,
амалекитянами, измаилитами и пр. довольно однородное, говорившее на иврите
население.
**Ср. с. 171.
*** К югу от озера Ван. Столица - Арбела, древняя родина богини Иштар.
**** v. Erckert, Arch. f. Anthrop., Bd. 19.
***** Weifienberg, Ztschr. f. Ethnol., 1919.
180

сабейских головах с южноаравийской надгробной скульптуры мы
обнаруживаем человеческую породу, которую можно было бы
назвать почти римской или германской; из нее происходят люди,
обращенные в иудаизм в ходе миссионерской работы, начиная по
крайней мере со времени рождения Христа.
Однако эти расчлененные на племена пранароды раствори-
лись в магических нациях, породив персов, иудеев, мандаитов,
христиан и др., и происходить это должно было массово и в ко-
лоссальных масштабах. Я уже указывал на то решающее обстоя-
тельство, что задолго до начала нашего летоисчисления персы
представляют собой исключительно религиозную общину, и нет
сомнения в том, что вследствие перехода в религию маздаизма их
число бесконечно умножилось. Вавилонская религия тогда ис-
чезла (так что ее приверженцы стали частью «иудеями», а частью
«персами»), однако существует произошедшая из нее, новая по
своему внутреннему существу и родственная как персидской, так
и иудейской астральная религия, носящая название халдейства,
приверженцы которой представляют собой подлинную, говоря-
щую по-арамейски нацию. Из этого арамейского населения хал-
дейско-иудейско-персидской нации произошли как вавилонский
Талмуд, гнозис и религия Мани, так и - в исламскую эпоху, после
того, как нация эта почти вся перешла в арабскую, - суфизм и
шиизм.
Также и население античного мира представляется, глядя из
Эдессы, нацией магического стиля: «греки» в восточном слово-
употреблении - это есть совокупное обозначение всех людей,
которые держатся синкретических культов и объединяются во-
едино иджмой позднеантичной религиозности. Здесь вырисовы-
ваются уже не эллинистические города-нации, но лишь единая
община верующих, «мистериопоклонников», почитающих под
именем Гелиоса, Юпитера, Митры, вебд vi/jlgtos2U некоторого
рода Яхве или Аллаха. Эллинство на всем Востоке - это устано-
вившееся религиозное понятие, и оно всецело соответствует то-
гдашней реальности. Чувство полиса почти угасло, а магическая
нация не нуждается в отчизне и в единстве происхождения. Уже
эллинизм империи Селевкидов, завоевывавший себе привержен-
цев в Туркестане и на Инде, по своей внутренней форме стоял
близко к иудаизму после пленения и к персидскому духу. Арамей
Порфирий, ученик Плотина, совершил позднее попытку органи-
зовать это эллинство в качестве культовой церкви по образцу
христианской и персидской церкви, и император Юлиан сделал ее
государственной церковью. Это был не только религиозный, но
прежде всего еще и национальный акт. Если иудей приносил
жертву Солнцу или Аполлону, он делался эллином. Так перехо-
дит «из христиан в эллины» Аммоний Саккас (| 242), учитель
Плотина и, возможно, Оригена, а также Порфирий, который, как
181

и римский юрист Ульпиан*, был финикийцем из Тира и первона-
чально носил имя Малх**. Юристы и чиновники принимают в
этом случае латинские имена, философы - греческие. Историо- и
религиоведению, в которых сегодня господствуют филологиче-
ские воззрения, этого оказывается достаточно, чтобы видеть в
них римлян и греков античных городов-наций. Но сколько из
великих александрийцев были, возможно, греками лишь в маги-
ческом смысле? А Плотин и Диофант были по происхождению,
быть может, евреи или халдеи .
Однако и христиане также с самого начала ощущали себя на-
цией в магическом духе, и не иначе воспринимали их и другие -
как греки («язычники»), так и иудеи. Последние небезоснова-
тельно рассматривали их отпадение от иудейства как предатель-
ство, а первые видели в их миссионерском проникновении в ан-
тичные города завоевание. Христиане же называли иноверцев та
€0vt7213. Когда монофизиты и несториане отделились от ортодок-
сальной церкви, с новыми церквами возникли сразу же и новые
нации. Начиная с 1450 г. несторианами правит мар-шимун, яв-
ляющийся одновременно главой и патриархом народа и зани-
мающий в империи точно такое же место по отношению к султа-
ну, какое некогда занимал в Персидской империи реш-галута.
Если мы хотим понять позднейшие преследования христиан, нам
не следует оставлять без внимания это само собой разумеющееся
национальное сознание, коренящееся во вполне определенном
мироощущении. Магическое государство нераздельно связано с
понятием правоверности. Халифат, нация и церковь образуют
внутреннее единство. Адиабена перешла в иудейство как госу-
дарство, Осроэна - уже около 200 г. - из эллинства перешла в
христианство, Армения в VI в. - из греческой церкви в монофи-
зитскую. Тем самым всякий раз выявлялось, что государство в
качестве юридического лица тождественно с общиной правовер-
ных. Если в исламском государстве живут христиане, в персид-
ском - несториане, в византийском - иудеи, то как неверные они
к нему не принадлежат и потому предоставляются своей собст-
венной подсудности (с. 70 слл.). Если своей численностью или
миссионерством они угрожают существующему тождеству между
государством и правоверной церковью, их преследование делает-
ся национальным долгом. Поэтому в Персидской империи внача-
ле преследованиям подвергаются ортодоксы («греки»), а позже -
несториане. Диоклетиан, как халиф (dominus et deus214) связавший
языческую церковь с империей и всецело ощущавший себя в
качестве повелителя этих верующих, также не мог не исполнить
своего долга по подавлению второй церкви. Константин сменил
* Дигесты 50, 15.
** Gejfcken, Der Ausg. des griech-rom. Heident., 1920, S. 57.
182

«истинную» церковь, а тем самым одновременно - и националь-
ность Византийской империи. Начиная с этого момента имя гре-
ков медленно и совершенно незаметно переходит на христиан-
скую нацию, причем на ту, которую признал император в качест-
ве повелителя верных и которую он представлял на великих
соборах. Отсюда- неясность в историческом образе Византий-
ской империи: организованная ок. 290 г. в качестве античной
империи, тем не менее она с самого начала была магическим
национальным государством, непосредственно после этого (с
312) сменившим нацию, не изменив своего названия. Вначале
язычество как нация, под именем «греков», боролось против хри-
стиан, а затем, под тем же именем, христианство как нация -
против ислама. В ходе обороны от него, от «арабской» нации,
национальность утверждалась со всевозраставшей отчетливо-
стью, так что сегодняшние греки представляют собой порожде-
ние магической культуры, созданное вначале христианской цер-
ковью, затем - священным языком этой церкви и, наконец, - на-
званием этой церкви. Ислам принес с собой с родины Мухаммеда
название «арабы» в качестве обозначения своего национального
единства. Отождествлять этих «арабов» с бедуинскими племена-
ми пустынь - неверно. Эта новая нация с ее страстной и упорной
душой возникла через consensus новой веры. Она так же мало, как
и христианская, иудейская или персидская, представляет собой
единство расы и не связана с родиной; поэтому она также и не
«странствует», а скорее бурно распространяется посредством
принятия большей части раннемагических наций в свой союз. С
концом первого тысячелетия все эти нации переходят в форму
феллахских народов; в качестве таковых с того самого времени и
жили христианские народы Балканского полуострова при турец-
ком господстве, парсы в Индии и евреи в Западной Европе.
Нации фаустовского стиля во все более определенных конту-
рах выступают начиная с Отгона Великого и уже очень скоро
приходят на смену пранародам каролингского времени*. Ок.
1000 г. наиболее видные люди уже воспринимали себя повсюду
как немцы, итальянцы, испанцы или французы, между тем как
меньше чем за шесть поколений до этого их предки ощущали
себя в глубине души франками, лангобардами или вестготами.
В основе народной формы этой культуры, точно так же, как в
основе готической архитектуры и исчисления бесконечно малых,
* Я убежден, что нации Китая, возникшие в большом числе к началу эпохи
Чжоу в области средней Хуанхэ (как и номонароды египетского Древнего царст-
ва, каждый из которых имел собственную столицу и религию, так что еще к
началу римского времени они вели друг с другом форменные религиозные вой-
ны), по своей внутренней форме ближе западноевропейским народам, чем народы
античные и арабские. Между тем наука вопросов такого рода даже еще и не
заметила.
183

лежит тяготение к бесконечному, причем как в пространствен-
ном, так и во временном смысле. Национальное чувство охваты-
вает, с одной стороны, географический горизонт, подобного ко-
торому нет ни в какой другой культуре, горизонт, который можно
охарактеризовать лишь словом «грандиозный», учитывая столь
раннее время и тогдашние средства передвижения. Люди чуждых
культур никогда не смогут понять отчизну во всей символиче-
ской глубине и мощи - как простор, как область, границы кото-
рой отдельному человеку вряд ли когда-либо приходилось ви-
деть, но защищая которую он тем не менее готов умереть. У ма-
гической нации как таковой вообще никакой земной родины не
имеется; античная обладает ею лишь в качестве точки, в которую
она уплотнилась. То, что уже в готическую эпоху имелось нечто
такое, по отношению к чему членами одного союза ощущали себя
люди в долине Адидже и в орденском замке в Литве, совершенно
немыслимо в древнем Китае и Египте и создает разительный
контраст с Римом или Афинами, где все члены демоса, так ска-
зать, постоянно были друг у друга на виду.
Еще сильней пафос отдаленности во временном смысле. Идея
отчизны, которая следует из национального существования, по-
влекла за собой другую, которая, собственно, и порождает фау-
стовские нации: династическую идею. Фаустовские народы - это
исторические народы, они ощущают свою связь не через место
или consensus, но через историю; и в качестве символов и носите-
лей общей судьбы повсюду является зримый правящий дом. Для
людей китайской или египетской культуры династия была симво-
лом с совершенно иным значением. Для них она означает время,
поскольку оно желает и действует. В существовании одного-
единственного рода люди усматривали то, чем они были и чем
они желали быть. Эта идея воспринималась так глубоко, что ни-
чтожество той или иной царствующей персоны не в состоянии
было поколебать династическое чувство: важна была идея, а не
лицо. И это ради идеи тысячи людей с убежденностью шли на
смерть в связи с незначительным генеалогическим разногласием.
Античная история была с точки зрения античного человека цепью
случайностей, ведшей от одного мгновения к другому; магиче-
ская история была для ее людей последовательной реализацией
составленного Богом всемирного плана, который выполнялся от
сотворения и до гибели - в судьбах народов и посредством наро-
дов. Фаустовская история, на наш взгляд, есть осуществление
одной-единственной великой воли сознательной логики, и прави-
тели здесь предводительствуют нациями и представляют их. Это
есть черта расы. Обосновать ее невозможно. Так это воспринима-
лось, и потому из верности дружины эпохи германского пересе-
ления развилась ленная верность готики, лояльность барокко и
лишь кажущееся нединастическим национальное чувство XIX в.
184

Не следует обманываться насчет глубины и степени значимости
этого чувства, имея перед глазами бесконечную череду наруше-
ний клятвы вассалами и народами и извечную картину придвор-
ного подобострастия и низменного раболепства. Все великие
символы душеподобны и могут быть постигнуты лишь в высших
своих формах. Частная жизнь папы не имеет к идее папства ника-
кого отношения. Как раз отпадение Генриха Льва215 свидетельст-
вует в эпоху формирования нации о том, насколько мощно значи-
тельный правитель ощущал, что в нем самом запечатлена судьба
«его» народа. Он представляет свой народ перед историей и в
известных обстоятельствах обязан принести ему в жертву свою
честь.
Все нации Запада- династического происхождения. Еще в
романской и раннеготической архитектуре промелькивала душа
каролингских пранародов. Не существует никакой французской и
немецкой готики, но лишь готика салически-франкская, рейнско-
франкская, швабская, как и романская архитектура может быть
вестготской (связывающей Южную Францию и Северную Испа-
нию), лангобардской и саксонской. Однако над всем этим уже
появляется и постепенно ширится меньшинство людей расы,
которое воспринимает свою принадлежность к нации как вели-
кую историческую миссию. Это они были движущей силой кре-
стовых походов, это из них формируется подлинно немецкое и
французское рыцарство. Отличительным признаком фаустовских
народов является то, что они отдают себе отчет в направлении
своей истории. Однако направление это прочно привязано к по-
следовательности поколений. Расовый идеал имеет всецело ге-
неалогическую природу (в этом смысле дарвинизм с его учениями
о наследственности и происхождении является почти что карика-
турой на готическую геральдику), и мир как история, в картине
которой живет всякий единичный человек, содержит не только
родовое древо единичной семьи, правившей до сих пор, но и древо
народа как фундаментальной формы всего происходящего216.
Если приглядеться попристальнее, становится очевидно, что фау-
стовско-генеалогический принцип со всецело историческими
понятиями равенства по происхождению и чистоты крови так же
чужд египтянам и китайцам, как и римской знати и византийско-
му императорству. Напротив, ни наше крестьянство, ни город-
ской патрициат без этой идеи немыслимы. Препарированное
мною выше гелертерское понятие народа происходит, по сути, из
генеалогического восприятия готической эпохи. К идее родового
древа народа восходят как гордость итальянцев тем, что они яв-
ляются потомками римлян, так и ссылки немцев на их германских
предков, что принципиально отлично от античной веры во вне-
временное происхождение от героев и богов. Под конец, когда
после 1789 г. нация стала определяться не только династическим
185

принципом, но и родным языком, первоначально чисто научная
фантазия относительно индогерманского пранарода оформилась в
глубоко прочувствованную генеалогию «арийской расы», причем
слово «раса» сделалось здесь едва ли не синонимом судьбы.
Однако «расы» Запада - это не творцы великих наций, но их
следствие. В каролингскую эпоху всех их еще просто не сущест-
вовало. Как в Германии, так и в Англии, Франции и Испании
существовал сословный идеал рыцарства, который формировал и
воспитывал (zuchtend) в различных направлениях и в значитель-
ной мере реализовал то, что ощущается и переживается сегодня
отдельными нациями в качестве расы. На этом покоятся, как уже
упоминалось, исторические и потому совершенно чуждые антич-
ности понятия чистоты крови и равенства по происхождению.
Поскольку кровь правящего рода воплощает в себе судьбу, суще-
ствование всей нации, государственная система барокко имеет
чисто генеалогическую структуру, и большинство великих кризи-
сов принимают форму войн за наследство. Крах Наполеона на
сотню лет определил политическое членение мира. Но то, что он
начался как дерзкая попытка авантюриста своею кровью вытес-
нить старинные династии и это было покушением на символ,
сделало сопротивление Наполеону исторически-священным дол-
гом. Ибо все европейские народы были следствием судеб дина-
стий. То, что существует португальский народ, а потому - и пор-
тугальское государство Бразилия посреди испанской Южной
Америки, есть следствие брака графа Генриха Бургундского
(1095)217. То, что есть швейцарцы и голландцы,- следствие со-
противления дому Габсбургов. То, что Лотарингия как название
земли существует, а народа такого нет, есть следствие бездетно-
сти Лотаря II.
Это императорская идея сплотила некоторое число пранаро-
дов каролингской эпохи в немецкую нацию. Германия и импера-
торство- неразделимые понятия. Закат Штауфенов218 означал
замену великой династии - пригоршней малых и мельчайших; это
внутренне надломило немецкую нацию готического стиля еще до
начала барокко, как раз тогда, когда в ведущих городах - Париже,
Мадриде, Лондоне, Вене - национальное сознание поднималось
на духовную ступень. Тридцатилетняя война вовсе не прерывала
расцвета Германии, совсем напротив, - именно, то, что она оказа-
лась столь безжалостной, подтвердило и обнаружило шедший
уже издавна процесс распада; и то было последнее следствие
краха Гогенштауфенов. Возможно, нет более наглядного доказа-
тельства того, что фаустовские нации - это династические един-
ства. Однако салические франки и Штауфены - по крайней мере в
идее- создали из романцев, лангобардов и норманнов итальян-
скую нацию, которая одна только и могла прямо через голову
императорской власти возводить себя к римской античности.
186

Притом, что чуждая сила вызвала здесь сопротивление со сторо-
ны буржуазии, расколола оба прасословия и привлекла знать на
сторону императорской власти, а церковь- на сторону городов;
притом, что в этой борьбе между гвельфами и гибеллинами знать
уже очень скоро утратила свое значение, а папство, опираясь на
настроенные антидинастически города, поднялось до политиче-
ского господства; притом, что здесь осталась под конец лишь
чересполосица крошечных разбойничьих государств, чья «воз-
рожденческая политика» противостояла взмывавшему всемирно-
политическому духу императорской готики с той же враждебно-
стью, как некогда Милан - воле Барбароссы, - тем не менее идеал
«una Italia»219, в жертву которому Данте принес спокойствие сво-
ей жизни, был чисто династическим порождением великих не-
мецких императоров. Возрождение с его историческим горизон-
том городского патрициата увело нацию от ее осуществления так
далеко, как только было возможно, и на протяжении всего барок-
ко страна была принижена до объекта чуждой тиранической по-
литики. Лишь романтика 1800 г. вновь пробудила готическое
чувство, да с такой мощью, которая придала ему весомость поли-
тической силы.
Это собственные короли сплотили французский народ воеди-
но из франков и вестготов. В 1214 г. при Бувине220 он выучился
ощущать себя как целое. Но то, что совершил дом Габсбургов,
было еще важнее: он создал из населения, которое не было связа-
но ни языком, ни народным элементом, ни преданием, австрий-
скую нацию, выдержавшую испытание- первое, а также и по-
следнее - в ходе защиты Марии Терезии и борьбы против Напо-
леона. Политическая история эпохи барокко- это главным
образом история домов Бурбонов и Габсбургов. Выдвижение
Веттинов на место Вельфов явилось причиной того, почему ок.
800 г. «Саксония» находилась на Везере, а ныне она на Зале. Ди-
настические события, а под конец- вмешательство Наполеона
привели к тому, что половина Баварии принимала участие в исто-
рии Австрии и что баварское государство состоит по большей
части из Франконии и Швабии.
Самая поздняя западноевропейская нация - это прусская, тво-
рение Гогенцоллернов, как римляне были последним творением
полисного чувства, а арабы последними возникли из религиозно-
го consensus'a. При Фербеллине221 юная нация себя легитимиро-
вала, а при Росбахе она одержала для Германии победу. Создан-
ную тогда «Минну фон Барнхельм»222 Гёте, умевший безошибоч-
но определять исторические эпохи, назвал первым немецким
литературным сочинением со специфически национальным со-
держанием. То, что теперь Германия одним махом снова обрела
свой поэтический язык, опять-таки является глубинным свиде-
тельством династической определенности западноевропейских
187

наций. Крах Штауфенов означал также и конец немецкой литера-
туры готического стиля. То, что обрывочно здесь возникает в
последующие столетия, составившие великую эпоху всех запад-
ных литератур, не заслуживает такого названия. Новая литерату-
ра начинается с победой Фридриха Великого: от Лессинга до
Хеббеля, т. е. от Росбаха до Седана. Если в предпринятой тогда
попытке восстановить утраченную связь она вначале сознательно
опиралась на французов, а затем на Шекспира, на народную пес-
ню и, наконец, на романтиков- на поэзию рыцарской эпохи,
однако так никакой цели и не достигла, то по крайней мере вы-
звала к жизни единственное в своем роде явление искусства, поч-
ти целиком состоящее из гениальных подступов.
В конце XVIII в. происходит примечательный духовный пере-
ворот: национальное сознание пытается эмансипироваться от
династического принципа. Может показаться, что в Англии это
произошло уже раньше: многие вспомнят при этом о Великой
хартии 1215 г.; от других же не укроется то, что в результате
этого признания нации через ее представителей династическое
чувство как-то само собой сделалось более глубоким и утончен-
ным, до чего народам на континенте было очень и очень далеко.
Если современный англичанин, самый консервативный человек в
мире, вовсе таким не выглядит со стороны, и вследствие этого его
политика на самом деле успевает совершить столь много с помо-
щью национального такта и молча, без громогласных дискуссий,
и потому была вплоть до настоящего момента наиболее успеш-
ной, то это основывается на ранней эмансипации династического
чувства от его выраженности в монаршей власти.
Напротив того, Французская революция означает в этом от-
ношении всего лишь успех рационализма. Она освободила скорее
понятие нации, чем саму нацию. Династический элемент проник
западноевропейским расам в кровь: именно потому он так нена-
вистен духу. Ибо династия представляет историю, она есть
одевшаяся плотью история страны, а дух безвремен и неистори-
чен. Все идеи революции «вечны» и «истинны». Всеобщие права
человека, свобода и равенство- это литература и абстракция, а
никакие не факты. Все это можно было бы назвать «рес-
публиканством»; несомненно, однако, что и здесь опять-таки
имелось меньшинство, во имя всех желавшее внести в мир фак-
тов новый идеал. Оно сделалось властью, однако ценою идеала.
На деле же оно лишь заменило преданность чувств убежденным
патриотизмом XIX в., т. е. возможным лишь в одной нашей куль-
туре цивилизированным национализмом, который даже в сего-
дняшней Франции все еще бессознательно династичен, и поняти-
ем отчизны как династического единства, выступившим на сце-
ну вначале в испанском и прусском восстаниях против
Наполеона, а затем- в немецкой и итальянской династических
188

объединительных войнах. На противоположности расы и языка,
крови и духа основывается принятое ныне противопоставление
генеалогического идеала столь же специфически западноевро-
пейскому идеалу родного языка: в обеих странах223 есть мечтате-
ли, полагающие, что смогут заменить единящую силу императора
и короля смычкой республики и поэзии. В этом был некий мо-
мент возврата, возврата от истории - к природе. На смену войнам
за наследство пришли языковые кампании, в которых одна нация
старается навязать фрагментам другой свой язык, а с ним - и
свою национальность. Однако ни для кого не секрет, что и рацио-
налистическое понятие нации, способное игнорировать династи-
ческое чувство, уничтожить его не в состоянии, - этого можно
ожидать так же мало, как и того, чтобы эллинистический грек
внутренне преодолел полисное сознание или современный ев-
рей - национальную иджму. «Родной язык» - уже продукт дина-
стической истории. Без Капетингов не было бы никакого фран-
цузского языка, а существовали бы романско-франкский на севе-
ре и провансальский - на юге Франции; итальянский письменный
язык - заслуга германских императоров, и прежде всего Фридри-
ха II. Современные нации - в первую очередь население древних
династических областей. Несмотря на это, альтернативное поня-
тие нации как единства литературного языка уничтожило в ходе
XIX в. австрийскую нацию и, возможно, создало американскую.
С этих пор во всех странах наличествуют две партии, представ-
ляющие нацию в противоположных смыслах, как династически-
историческое и как духовное единство, - партии расы и языка,
однако эти размышления переходят уже в проблемы политики
(гл. IV).
19
Это* аристократия начала представлять нацию, в высшем
смысле этого слова, в лишенном городов краю. Крестьянство,
внеисторичное и «вечное», было народом до прихода культуры; в
очень существенных чертах оно остается пранародом; переживет
оно и форму нации. Как и все великие культурные символы, «на-
ция» является внутренним достоянием немногих людей. К ней
надо родиться, как к искусству и философии. В ней также при-
сутствует нечто, позволяющее различить творца, знатока и диле-
танта, причем в античном полисе - точно так же, как в иудейском
consensus'e или в западном народе. Если нация поднимается в
порыве, чтобы сражаться за свою свободу или честь, подъем все-
гда начинает меньшинство, которое прямо-таки «воодушевляет»
массы. Слова «народ пробуждается» - нечто большее, чем просто
оборот речи. В такой миг о себе действительно заявляет бодрст-
189

вование целого. Все эти индивидуумы, еще только вчера суетив-
шиеся с чувством «мы», простиравшимся лишь на семью, работу
и, быть может, родную сторону, внезапно вдруг становятся преж-
де всего мужчинами своего народа. Их ощущение и мышление,
их «я», а тем самым и «оно» в них преобразились до самых глу-
бин: они сделались историческими. Тогда и внеисторичный кре-
стьянин делается членом своей нации, так что и для него начина-
ется время, в котором он переживает историю, а не только ее
перемогает.
Именно в мировых столицах наряду с меньшинством, обла-
дающим историей и переживающим в себе нацию, с меньшинст-
вом, ощущающим себя представителем нации и желающим вести
ее за собой, возникает другое меньшинство - вневременные, вне-
историчные, литературные люди, люди резонов и оснований, а не
судьбы, внутренне отчужденные от крови и существования,
сплошь мыслящее бодрствование, которое более не находит в
понятии нации никакого «разумного» содержания. И в самом
деле, они к ней больше не принадлежат, ибо культурные наро-
ды - это формы потоков существования; космополитизм же есть
просто бодрствующая связь «интеллигенции». Здесь налицо не-
нависть к судьбе, и прежде всего ненависть к истории как выра-
жению судьбы. Все национальное настолько расово, что оно не в
состоянии отыскать языка и остается до фатальности неловким и
беспомощным во всем, что требует мышления. Космополитизм -
это литература, и он остается ею, очень сильный по основаниям
и очень слабый в их защите не с помощью новых оснований, но
кровью.
Однако именно поэтому такое духовно всех превосходящее
меньшинство сражается духовным оружием и у него хватает сме-
лости на это, ибо мировые столицы - это чистый дух, они беспоч-
венны и уже как таковые принадлежат всем и каждому. Урож-
денные граждане мира и мечтатели о мире во всем мире и о при-
мирении народов- в Китае борющихся царств, в буддистской
Индии, при эллинизме и сегодня - являются духовными вождями
феллахства. Partem et circenses " - всего лишь иная форма паци-
физма. В истории всех культур всегда наличествовал антинацио-
нальный элемент, неважно, знаем мы об этом или же нет. Чистое,
направленное само на себя мышление всегда было чуждо жизни и
потому враждебно истории, невоинственно, безрасово. Вспомним
о гуманизме и классицизме, об афинских софистах, о Будде и
Лао-цзы, уж не говоря о страстном презрении к любому нацио-
нальному честолюбию со стороны великих поборников священ-
нического и философского мировоззрения. Как бы ни были раз-
личны меж собой эти случаи, все они одинаковы в том, что расо-
вое мироощущение, политическое и потому фактическое чувство
(right or wrong, my country!225), решимость быть субъектом, а не
190

объектом исторического процесса (ибо третьего не дано), короче,
воля к власти вдруг оказывается преодолена тенденцией, чьи
вожди - зачастую люди с атрофированными изначальными побу-
ждениями, однако тем сильнее одержимы они логикой, чувствуя
себя как дома в мире истин, идеалов и утопий, книжные люди,
полагающие, что могут заменить реальное логическим, власть
фактов - абстрактной справедливостью, судьбу - разумом. Начи-
нается это с людей, которых постоянно обуревает страх, так что
они объявляют всемирную историю не имеющей значения и уда-
ляются от действительности в монастыри, мыслильни и духовные
общества, а заканчивается во всякой культуре - апостолами мира
во всем мире. Такое- с исторической точки зрения- отребье
производит на свет сам народ. Уже их лица образуют в плане
физиогномическом особую группу. В «истории духа» они зани-
мают высокое положение, среди них целый ряд знаменитых имен,
однако с точки зрения действительной истории они - ничтожест-
ва.
Судьба нации посреди событий ее мира зависит от того, на-
сколько посчастливится расе лишить данное явление действенно-
сти в историческом плане. Быть может, еще сегодня можно будет
показать, что в мире китайских государств империя Цинь одер-
жала победу ок. 250 г. до Р. X. потому, что лишь ее нация оста-
лась свободна от настроений даосизма. И уж во всяком случае
римский народ одержал победу над всем прочим античным ми-
ром потому, что при проведении собственной политики не под-
дался феллахским инстинктам эллинизма.
Нация- это осуществленное в живой форме человечество.
Практический результат теорий по улучшению мира- это, как
правило, бесформенная и потому внеисторическая масса. Все
улучшатели мира и граждане мира отстаивают феллахские идеа-
лы вне зависимости от того, знают они об этом или же нет. Их
успех означает сход нации со сцены внутри истории, и не в поль-
зу вечного мира, но в пользу других наций. Мир во всем мире - это
всякий раз одностороннее решение. У pax Romana было лишь
одно практическое следствие для позднейших солдатских импе-
раторов и германских королей-военачальников: он сделал насе-
ление в сотни миллионов человек объектом воли к власти не-
больших воинских шаек. Этот мир стоил миролюбцам таких
жертв, рядом с которыми ничтожными кажутся те, что были при-
несены при Каннах. Вавилонский, китайский, индийский и еги-
петский миры переходили из рук одних завоевателей в руки дру-
гих и оплачивали их свары собственной кровью. Вот каким он
оказался - их мир. Когда в 1401 г. монголы завоевали Месопота-
мию, они из 100 000 черепов жителей Багдада, которые не оказа-
ли им сопротивления, сложили памятник в честь одержанной
победы. Разумеется, с угасанием наций феллахский мир духовно
191

возвышается над историей, он окончательно цивилизован, «ве-
чен». В царстве фактов он возвращается обратно в естественное
состояние, колеблющееся между долготерпением и преходящей
яростью, однако все это кровопролитие (не делающееся меньше
ни с каким миром во всем мире) абсолютно ничего не меняет.
Когда-то они проливали кровь за самих себя, теперь им прихо-
дится делать это ради других, и зачастую лишь на потеху им -
вот и вся разница. Вождь с крепкой хваткой, собравший вокруг
себя десять тысяч авантюристов, может распоряжаться всем, как
ему заблагорассудится. Если представить, что весь мир сделался
одной-единственной империей, это всего-навсего максимально
расширило бы сцену для героических деяний таких завоевателей.
«Lever doodt als Sklaav»226, - гласит старофризская крестьян-
ская поговорка. Всякая поздняя цивилизация избирает своим
девизом обратное утверждение, и каждой из них довелось испы-
тать, чего он стоит.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПРОБЛЕМЫ АРАБСКОЙ КУЛЬТУРЫ
I. Исторические псевдоморфозы
1
В слой скальной породы включены кристаллы минерала. Но
вот появляются расколы и трещины; сюда просачивается вода и
постепенно вымывает кристалл, так что остается одна пустая его
форма. Позднее происходят вулканические явления, которые раз-
ламывают гору; сюда проникает раскаленная масса, которая за-
твердевает и также кристаллизуется. Однако она не может сде-
лать это в своей собственной, присущей именно ей форме, но
приходится заполнить ту пустоту, что уже имеется, и так возни-
кают поддельные формы, кристаллы, чья внутренняя структура
противоречит внешнему строению, род каменной породы, яв-
ляющийся в чужом обличье. Минералоги называют это псевдо-
морфозом.
Историческими псевдоморфозами227 я называю случаи, когда
чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что
культура юная, для которой край этот - ее родной, не в состоянии
задышать полной грудью и не только что не доходит до склады-
вания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного
развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин
этой ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой
жизни; отдавшись старческим трудам, младые чувства костенеют,
так что где им распрямиться во весь рост собственной созида-
тельной мощи?! Колоссальных размеров достигает лишь нена-
висть к явившейся издалека силе.
193

Таков случай арабской культуры. Ее предыстория лежит все-
цело в регионе древнейшей вавилонской цивилизации*, бывшей
на протяжении двух тысячелетий добычей сменявших друг друга
завоевателей. Ее «меровингская эпоха» отмечена диктатурой
крошечной персидской племенной группы**, такого же пранаро-
да, как и остготы, двухсотлетнее, почти не оспаривавшееся гос-
подство которой имело своей предпосылкой бесконечную утом-
ленность этого феллахского мира. Однако, начиная с 300 г. до
Р. X., по юным народам этого говорящего по-арамейски от Синая
до Загроса мира пробегает мощная волна пробуждения***. Как и
во времена Троянской войны или саксонских императоров, все
существующие религии вне зависимости от того, чье имя носит
та или иная из них - Ахура-Мазды, Ваала или Яхве, пронизывает
новое отношение человека к Богу, совершенно новое мироощу-
щение. По всему видно, что вот-вот свершится нечто великое и
небывалое, но именно в это время - причем так, что внутреннюю
связь между этими событиями всецело исключить нельзя (ибо
мощь персиянства основывалась на душевных предпосылках,
которые исчезли именно теперь), - сюда являются македоняне
(глядя из Вавилона, всего-навсего новая ватага авантюристов,
ничем не превосходящая все прежние) и распространяют тонкий
слой античной цивилизации над всеми здешними странами
вплоть до Индии и Туркестана. Государства диадохов могли бы,
правда, совершенно незаметно сделаться государствами преда-
рабского духа: государство Селевкидов, практически совпадав-
шее с областью распространения арамейского языка, уже было
им ок. 200 г. Однако после сражения при Пидне228 его западные
области постепенно включаются в античную империю и оказы-
ваются таким образом подвержены мощному воздействию духа,
исходящему из чрезвычайно удаленного центра. Тем самым под-
готавливается возникновение псевдоморфоза.
Магическая культура - территориально и географически наи-
более срединная в группе высших культур, единственная, которая
в пространственном и временном отношении соприкасается поч-
ти со всеми другими. Поэтому все вообще строение целостной
истории в нашей картине мира полностью зависит от того, по-
знаем ли мы внутреннюю форму магической культуры, которая
была подменена внешней; однако именно внутренняя форма и не
была до сих пор познана по причине филологических и тео-
логических предубеждений, а еще более - из-за раздробленности
современных научных дисциплин. Западная наука уже давно не
* Ср. с. 170 слл. и 179 слл.
** Она составляла менее сотой части общего населения империи.
*** Следует отметить, что питомник вавилонской культуры, древний Шине-
ар, не играет в будущих событиях совершенно никакой роли. Для арабской куль-
туры значима лишь область к северу от Вавилона, а не к югу от него.
194

только по материалу и методике, но и по мышлению распалась на
некоторое число специальных областей, противоестественное
разграничение которых препятствовало тому, чтобы хотя бы уви-
дать проблему. Если что явилось роком для проблем арабского
мира, так это «специальность». Историки в собственном смысле
придерживались сферы интересов классической филологии, с
востока же ее горизонт был ограничен античной языковой грани-
цей, - и потому они так никогда и не заметили единства развития,
происходившего по ту и другую сторону этого никогда не суще-
ствовавшего в душевном смысле рубежа. Результатом явилась
перспектива: Древний мир - Средневековье - Новое время, обо-
соблявшаяся от всего прочего и объединявшаяся фактом упот-
ребления греческого и латыни. Аксум, Саба и даже само го-
сударство Сасанидов были недоступны для знатоков древних
языков, придерживавшихся «текста», а потому, в плане историче-
ском, для них все равно что не существовали. Литературоведы,
также филологи, путали дух языка с духом самого произведения.
То, что было написано или хотя бы сохранено на греческом языке
в сфере арамейского языка, интегрировалось в «позднегречес-
кую» литературу: именно на это и был выделен специальный
период этой литературы. Тексты на иных языках в поле зрения их
специальности не попадали и потому искусственно объединялись
в другие истории литературы. Однако как раз в случае магиче-
ской культуры мы имеем разительнейший пример того, что ни
одна история литературы не совпадает с одним языком*. Здесь
имелась замкнутая группа магических национальных литератур,
проникнутых одним духом, однако существовавших на несколь-
ких языках, среди которых присутствовали также и античные.
Существуют талмудическая, манихейская, несторианская, иудей-
ская, даже неопифагорейская национальные литературы, однако
никакой эллинской или ивритской нет в природе.
Религиоведение рассекло всю область на отдельные специаль-
ности по западноевропейским конфессиям, и восточная «филоло-
гическая граница» оказалась для христианской теологии опреде-
ляющей - и все еще таковой остается. Персиянство попало в руки
иранской филологии. Поскольку тексты Авесты не были написа-
ны на арийском диалекте, но на нем распространялись, колос-
сальная проблема, связанная с Авестой, рассматривалась как
побочная задача индологов и тем самым полностью исчезла из
поля зрения христианской теологии. Для истории же талмудиче-
ского иудейства, поскольку гебраистская филология образует с
исследованиями Ветхого Завета одну специальность, никакой от-
дельной специальности создано не было, почему всеми известны-
* Это важно также и для западноевропейской литературы: немецкая литера-
тура отчасти написана по-латински, английская отчасти - по-французски.
195

ми мне капитальными историями религии, рассматривающими
особо всякую примитивную негритянскую религию (поскольку
этнография как специальность все же существует) и каждую ин-
дийскую секту, оно и было полностью позабыто. Такова гелер-
терская подготовка к великим задачам, стоящим сегодня перед
исторической наукой.
2
Римский мир о своем положении вполне догадывался. У позд-
нейших писателей полно жалоб на обезлюдение и духовное опус-
тошение Африки, Испании, Галлии, и прежде всего коренных
античных областей - Италии и Греции. Однако дух уныния, при-
сущий этому обзору, как правило, их покидает, когда речь захо-
дит о тех провинциях, которые относятся к магическому миру. Из
них особенно плотно заселена Сирия, которая, как и парфянская
Месопотамия, пышно расцветает- как кровью своей, так и ду-
шой. Перевес юного Востока ощущается всеми, и в конце концов
он должен был найти себе и политическое выражение. С этой
точки зрения революционные войны между Марием и Суллой,
Цезарем и Помпеем, Антонием и Октавианом представляют со-
бой фрагмент истории переднего плана, за которым все более
отчетливо вырисовывается попытка эмансипации этого Востока
от делающегося неисторичным Запада, мира пробуждающегося -
от феллахского. Перенесение столицы в Византию было великим
символом. Диоклетиан выбрал Никомедию, Цезарь помышлял об
Александрии или Илионе; в любом случае более удачным выбо-
ром была бы Антиохия. Однако этот акт произошел с опозданием
на триста лет, а они были решающими для магического раннего
времени.
Псевдоморфоз начинается с Акция: победить там должен
был Антоний. Здесь сводились решающие счеты не между «римс-
костью» и эллинизмом: те бои отшумели при Каннах и Заме, где
бился Ганнибал, трагической судьбой которого было устроено
так, что на самом деле он сражался не за свою страну, но за эл-
линство. При Акции нерожденная арабская культура противо-
стояла дряхлой античной цивилизации: аполлонический или ма-
гический дух, боги или единый Бог, принципат или халифат - вот
как стоял вопрос. Победа Антония высвободила бы магическую
душу; его поражение вывело окостенелое императорство на про-
сторы ее ландшафта. Результат можно было бы сравнить с по-
следствиями битвы при Туре и Пуатье в 732 г.229, победи там ара-
бы и сделай они «Франкистан» своим Северо-Восточным халифа-
том. Арабский язык, религия и общество сделались бы господ-
ствующими, на Луаре и Рейне возникли бы города-гиганты напо-
196

добие Гранады и Кайравана, готическое чувство было бы прину-
ждено выражаться в давно закостенелых формах мечети и арабе-
ски, а вместо немецкого мистицизма у нас был бы некоего рода
суфизм. То, что в арабском мире так оно на самом деле и про-
изошло, явилось результатом неспособности сирийско-
персидского населения выдвинуть из своих рядов Карла Мар-
телла, который бы сражался против Рима бок о бок с Митри-
датом, с Брутом и Кассием или же с Антонием - и независимо от
них, сам по себе.
Другой псевдоморфоз у всех нас сегодня на виду: петровская
Русь. Русские героические сказания - былинные песни - дости-
гают своей вершины в киевском круге сказаний о князе Влади-
мире (ок. 1000) с его «рыцарями круглого стола» и о народном
герое Илье Муромце*. Всю неизмеримость различия между рус-
ской и фаустовской душой можно проследить уже на разнице
между этими песнями и «одновременными» им сказаниями об
Артуре, Германарихе и Нибелунгах времени рыцарских странст-
вий - в форме песней о Хильдебранде и о Вальтере230. Русская
эпоха Меровингов начинается с ниспровержения татарского гос-
подства Иваном III (1480) и ведет через последних Рюриковичей
и первых Романовых- к Петру Великому (1689-1725). Эта эпоха
точно соответствует времени от Хлодвига до битвы при Тертри231
(687), в результате которой Каролинги фактически получили всю
полноту власти. Я советую всякому прочесть «Историю франков»
Григория Турского, а параллельно с этим - соответствующие
разделы старомодного Карамзина, прежде всего те, что повест-
вуют об Иване Грозном, Борисе Годунове и Шуйском. Большего
сходства невозможно представить. Вслед за этой московской
эпохой великих боярских родов и патриархов, когда старорусская
партия неизменно билась против друзей западной культуры, с
основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснув-
ший примитивную русскую душу вначале в чуждые формы высо-
кого барокко, затем Просвещения, а затем - XIX столетия. Петр
Великий сделался злым роком русскости. Припоминается его
«современник» Карл Великий, планомерно и со всею своей энер-
гией осуществивший то, чему ранее помешал своей победой Карл
Мартелл: господство мавританско-византийского духа. Имелась
возможность подойти к русскому миру на манер Каролингов или
же Селевкидов, а именно в старорусском или же «западничес-
ком» духе, и Романовы приняли решение в пользу последнего.
Селевкиды желали видеть вокруг себя эллинов, а не арамеев.
Примитивный московский царизм - это единственная форма,
которая впору русскости еще и сегодня, однако в Петербурге он
был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы.
* Wollner, Untersuchungen iiber die Volksepik der GroBrussea 1879.
197

Тяга к святому югу, к Византии и Иерусалиму, глубоко заложен-
ная в каждой православной душе, обратилась светской диплома-
тией, с лицом, повернутым на Запад. За пожаром Москвы, вели-
чественным символическим деянием пранарода, в котором нашла
выражение маккавейская ненависть ко всему чуждому и иновер-
ному, следует вступление Александра в Париж, Священный союз
и вхождение России в «Европейский концерт» великих западных
держав. Народу, предназначением которого было еще на продол-
жении поколений жить вне истории, была навязана искусственная
и неподлинная история, постижение духа которой прарусско-
стью- вещь абсолютно невозможная. Были заведены поздние
искусства и науки, просвещение, социальная этика232, материа-
лизм мировой столицы, хотя в это предвремя религия - единст-
венный язык, на котором человек способен был понять себя и
мир; и в лишенном городов краю с его изначальным крестьянст-
вом, как нарывы, угнездились отстроенные в чуждом стиле горо-
да. Они были фальшивы, неестественны, невероятны до самого
своего нутра. «Петербург самый отвлеченный и умышленный го-
род на всем земном шаре», - замечает Достоевский233. Хотя он и
родился здесь, у него не раз возникало чувство, что в одно пре-
красное утро город этот растает вместе с болотным туманом 3'
Вот и полные духовности эллинистические города были рассыпа-
ны повсюду по арамейскому крестьянскому краю - словно жем-
чужины, глядя на которые хочется протереть глаза. Такими видел
их в своей Галилее Иисус. Таково, должно быть, было ощущение
и апостола Петра, когда он увидал императорский Рим.
Все, что возникло вокруг, с самой той поры воспринималось
подлинной русскостью как отрава и ложь. Настоящая апокалип-
тическая ненависть направляется против Европы. А «Европой»
оказывалось все нерусское, в том числе и Рим с Афинами, - точно
так же, как для магического человека были тогда античными,
языческими, бесовскими Древний Египет и Вавилон. «Первое
условие освобождения русского народного чувства это: от всего
сердца и всеми силами души ненавидеть Петербург»,- пишет
Аксаков Достоевскому в 1863 г. Москва святая, Петербург - са-
тана; в распространенной народной легенде Петр Великий по-
является как Антихрист235. То же самое слышится нам и из всех
апокалипсисов арамейского псевдоморфоза: от книг Даниила и
Эноха и до эпохи Маккавеев, вплоть до Откровения Иоанна, Ба-
руха и 4-й книги Эздры - против Антиоха, Антихриста, против
Рима, Вавилонской блудницы, против городов Запада с их духом
и пышностью, против всей вообще античной культуры. Все, что
возникает, неистинно и нечисто: это избалованное общество,
пронизанные духовностью искусства, общественные сословия,
чуждое государство с его цивилизованной дипломатией, судо-
производство и администрация. Не существует большей противо-
198

положности, чем русский и западный, иудео-христианский и
позднеантичный нигилизм: ненависть к чуждому, отравляющему
еще не рожденную культуру, пребывающую в материнском лоне
родной земли, - и отвращение к собственной, высотою которой
человек наконец пресытился. Глубочайшее религиозное миро-
ощущение, внезапные озарения, трепет страха перед прибли-
жающимся бодрствованием, метафизические мечтания и томле-
ния обретаются в начале истории; обострившаяся до боли духов-
ная ясность- в ее конце. В двух этих псевдоморфозах они
приходят в смешение. «Все они теперь на улицах и базарах тол-
куют о вере», - говорится у Достоевского. Это можно было бы
сказать и об Иерусалиме с Эдессой. Эти молодые русские перед
войной, неопрятные, бледные, возбужденные, пристроившиеся по
уголкам и все занятые одной метафизикой, рассматривающие всё
одними лишь глазами веры, даже тогда, когда разговор, как ка-
жется, идет об избирательном праве, химии или женском образо-
вании236, - это просто иудеи и первохристиане эллинистических
больших городов, на которых римляне взирали так иронично,
брезгливо и с затаенным страхом. В царской России не было ни-
какой буржуазии, вообще никаких сословий в подлинном смысле
слова, но лишь крестьяне и «господа», как во Франкском госу-
дарстве. «Общество» было стоявшим особняком миром, продук-
том западнической литературы, чем-то чуждым и грешным. Ни-
каких русских городов никогда и не бывало. Москва была крепо-
стью - Кремлем, вокруг которого расстилался гигантский рынок.
Город-морок, который теснится и располагается вокруг, как и все
прочие города на матушке-Руси, стоит здесь ради двора, ради
чиновников, ради купечества; однако то, что в них живет, это
есть сверху- обретшая плоть литература, «интеллигенция» с ее
вычитанными проблемами и конфликтами, а в глубине- ото-
рванный от корней крестьянский народ со всей своей метафизи-
ческой скорбью, со страхами и невзгодами, которые пережил
вместе с ним Достоевский, с постоянной тоской по земному про-
стору и горькой ненавистью к каменному дряхлому миру, в кото-
ром замкнул их Антихрист. У Москвы никогда не было собствен-
ной души. Общество было западным по духу, а простой народ нес
душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало
никакого понимания, никакой связи, никакого прощения. Если
хотите понять обоих великих заступников и жертв псевдоморфо-
за, то Достоевский был крестьянин, а Толстой - человек из обще-
ства мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освобо-
диться от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные по-
пытки, так этой земли и не нашел.
Толстой - это Русь прошлая, а Достоевский - будущая. Тол-
стой связан с Западом всем своим нутром. Он - великий вырази-
тель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает.
199

Это есть неизменно западное отрицание. Также и гильотина была
законной дочерью Версаля. Это толстовская клокочущая нена-
висть вещает против Европы, от которой он не в состоянии осво-
бодиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает
Толстого отцом большевизма. Все бессилие этого духа и «его»
революции 1917г. выплескивается из оставшихся в его наследии
сцен «И свет во тьме светит». Достоевскому такая ненависть не-
знакома. С тою же самой страстною любовью он вбирал в себя и
все западное. «У меня две родины, Россия и Европа». Для него
все это, и дух Петра, и революция, уже более не обладает реаль-
ностью. Он взирает на все это как из дальнего далека - из своего
будущего. Его душа апокалиптична, порывиста, отчаянна, однако
она в этом будущем уверена. «Я хочу в Европу съездить, - гово-
рит Иван Карамазов своему брату Алеше, - и ведь я знаю, что
поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладби-
ще, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над
ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной
вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку,
что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и
плакать над ними»"37. Толстой- это всецело великий рассудок,
«просвещенный» и «социально направленный». Все, что он видит
вокруг, принимает позднюю, присущую крупному городу и Запа-
ду форму проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще
неизвестно. Между тем Толстой- событие внутри европейской
цивилизации. Он стоит посередине, между Петром Великим и
большевизмом. Все они русской земли в упор не видят. То, с чем
они борются, оказывается вновь признанным самой той формой,
в которой они это делают. Это все не апокалиптика, но духовная
оппозиция. Ненависть Толстого к собственности имеет политэко-
номический характер, его ненависть к обществу - характер соци-
ально-этический; его ненависть к государству представляет собой
политическую теорию. Отсюда и его колоссальное влияние на
Запад. Каким-то образом он оказывается в одном ряду с Марксом,
Ибсеном и Золя. Его произведения - это не Евангелия, но позд-
няя, духовная литература. Достоевского не причислишь ни к ко-
му, кроме как к апостолам первого христианства. Его «Бесы»
были ошиканы русской интеллигенцией за консерватизм. Однако
Достоевский этих конфликтов просто не видит. Для него между
консервативным и революционным нет вообще никакого разли-
чия: и то, и то - западное. Такая душа смотрит поверх всего соци-
ального. Вещи этого мира представляются ей такими маловаж-
ными, что она не придает их улучшению никакого значения. Ни-
какая подлинная религия не желает улучшить мир фактов.
Достоевский, как и всякий прарусский, этого мира просто не
замечает: они все живут во втором, метафизическом, лежащем по
другую сторону от первого мира. Что за дело душевной муке до
200

коммунизма? Религия, дошедшая до социальной проблематики,
перестает быть религией. Однако Достоевский обитает уже в
действительности непосредственно предстоящего религиозного
творчества. Его Алеша ускользнул от понимания всей литератур-
ной критикой, и русской в том числе; его Христос, которого он
неизменно желал написать, сделался бы подлинным Евангелием,
как и Евангелия прахристианства, стоящие всецело вне всех ан-
тичных и иудейских литературных форм. Толстой же - это маэст-
ро западного романа, к уровню его «Анны Карениной» никто
даже близко не подошел; и точно так же он, даже в своей кресть-
янской блузе, является человеком из общества.
Начало и конец сходятся здесь воедино. Достоевский- это
святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного,
подлинного наследника Петра, и происходит большевизм, эта не
противоположность, но последнее следствие петровского духа,
крайнее принижение метафизического социальным и именно
потому всего лишь новая форма псевдоморфоза. Если основание
Петербурга было первым деянием Антихриста, то уничтожение
самим же собой общества, которое из Петербурга и было по-
строено, было вторым: так должно было оно внутренне воспри-
ниматься крестьянством. Ибо большевики не есть народ, ни даже
его часть. Они низший слой «общества», чуждый, западный, как и
оно, однако им не признанный и потому полный низменной нена-
висти. Все это от крупных городов, от цивилизации - социально-
политический момент, прогресс, интеллигенция, вся русская ли-
тература, вначале грезившая о свободах и улучшениях в духе
романтическом, а затем- политико-экономическом. Ибо все ее
«читатели» принадлежат к обществу. Подлинный русский - это
ученик238 Достоевского, хотя он его и не читает, хотя - и также
потому что - читать он не умеет. Он сам - часть Достоевского.
Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе,
просто социального революционера, не были так духовно узки,
они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что
придало этой революции ее размах, была не ненависть интелли-
генции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремле-
ния исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его
же подонков, а затем отправит следом и их самих - тою же доро-
гой; не знающий городов народ, тоскующий по своей собствен-
ной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей
собственной будущей истории. Христианство Толстого было
недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса.
Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячеле-
тию.
201

3
За пределами псевдоморфоза и с тем большей силой, чем ме-
нее значительно давление, оказываемое на страну мощью антич-
ного духа, наружу пробиваются все формы подлинной рыцарской
эпохи. Схоластика и мистика, вассальная преданность, миннезин-
герство, энтузиазм крестовых походов - все это имелось в нали-
чии в первые столетия арабской культуры, нужно только уметь
искать. Легионы номинально существуют и после Септимия Се-
вера, однако на Востоке они теперь выглядят как дружина герцо-
га; кто-то назначается чиновником, однако речь при этом факти-
чески идет о том, что графу отдан лен; в то время как титул Цеза-
ря попадает на Западе в руки вождей, Восток преобразуется в
ранний халифат, обладающий поразительным сходством с лен-
ным государством зрелой готики. В государстве Сасанидов, в
Хауране, в Южной Аравии наступает подлинная рыцарская эпо-
ха. Один король Сабы, Шамир Джугариш239, продолжал жить,
подобно Роланду и королю Артуру, в арабских сказаниях, от-
правлявших его через Персию до самого Китая*. Государство
Ма'ин в первое тысячелетие до рождения Христа существовало
бок о бок с израильским, и по остаткам его возможно сравнивать
с Микенами и Тиринфом; следы его простираются глубоко в Аф-
рику**. Однако теперь по всей Южной Аравии и даже в абиссин-
ских горах расцветает эпоха феодализма***. В Аксуме в ранне-
христианскую эпоху возникают огромные замки и царские гроб-
ницы с самыми большими в мире монолитами****. За царями
стоит ленная знать из графов (kail) и наместников (kabir), васса-
лов, чья преданность зачастую оставляет желать лучшего, об-
ширные владения которых все больше сужают внутреннюю
власть царей. Бесконечные христианско-иудейские войны между
Южной Аравией и царством Аксум***** носят рыцарский харак-
тер и зачастую выливаются в личные междоусобицы, которые
бароны ведут из своих крепостей. В Сабе правят Хамданиды (сде-
лавшиеся впоследствии христианами). За ними стоит христиан-
ское и связанное с Римом государство Аксум, простирающееся
ок. 300 г. от Белого Нила и до берегов Сомали и Персидского
залива; в 525 г. Аксум сокрушил иудейских Химьяритов. В 542 г.
* Schiele, Die Religion in Geschichte und Gegenwart I, S. 647.
** Bent, The sacred City of the Ethiopians, London, 1893, p. 134- о развали-
нах Джехи (Jeha), южноаравийские надписи которой Глазер относит к VII-V вв.
до Р. X. D. H. Muller, Burgen und Schlosser Sudarabiens, 1879.
*** Grimme, Mohammed, S. 26 fT.
**** Deutsche Aksum-Expedition, 1913, Bd. II.
***** Начиная с седой древности народная тропа из Персии в Абиссинию и
на Нил пролегает через Южную Аравию- по морским теснинам Ормузского и
Баб-эль-Мандебского проливов. Исторически этот путь важнее северного - через
Суэцкий перешеек.
202

в Марибе состоялся конгресс государей, на котором Византия и
Персия были представлены послами. Еще и сегодня повсюду
здесь рассыпано множество развалин мощных замков, возникно-
вение которых в исламское время могли относить лишь на счет
демонов. Крепость Гомдан представляла собой укрепление высо-
той в двадцать этажей*.
В государстве Сасанидов господствовало рыцарство динкан, и
блестящий двор этих «штауфеновских императоров» раннего
Востока во всех отношениях был примером для византийского
двора со времени Диоклетиана. Уже много позже Аббасиды в
своей основанной вновь резиденции, Багдаде, не нашли ничего
лучшего, как в крупном масштабе подражать тому же сасанид-
скому идеалу придворной жизни. При дворах Хасанидов и Лах-
мидов в Северной Аравии получила развитие подлинная труба-
дурская и миннезингерская поэзия, и ко времени отцов церкви
рыцарственные поэты проводили свои состязания «словом, копь-
ем и мечом». Среди них был также и иудей Самуил, комендант
крепости Аль-Аблак, выдержавший ради пяти роскошных доспе-
хов знаменитую осаду царя Эль-Хиры**. Рядом с этой лирикой
позднеарабская, а именно та, что начиная с 800 г. расцвела в Ис-
пании, есть не что иное, как романтика, и к тому древнеарабско-
му искусству она находилась совсем в том же отношении, что
Уланд и Эйхендорф - к Вальтеру фон дер Фогельвейде.
Наши специалисты по античности и теологи не уделяют этому
юному миру первых веков после Христа совершенно никакого
внимания. Занятые тем, что происходило в позднереспубликан-
ском и императорском Риме, они видят здесь лишь примитивные
и уж во всяком случае - малозначительные явления. Однако пар-
фянские конные отряды, которые вновь и вновь налетают на рим-
ские легионы, - это воодушевленные рыцарским духом маздаи-
сты. Над их армиями витал дух крестовых походов. То же самое
могло бы произойти и с христианством, когда бы оно всецело не
подпало под влияние псевдоморфоза. Тертуллиан говорит о mili-
tia Christi240, а таинство упоминается им как присяга знамени. В
позднейших языческих преследованиях Христос был героем, за
которого его дружина выходила на поле брани. Однако пока что
вместо христианских рыцарей и графов были лишь римские лега-
ты, а вместо замков и турниров по эту сторону римской границы
были одни только военные лагеря и казни. И тем не менее то, что
разразилось в 115г. при Траяне, было настоящим крестовым
походом иудеев, а никакой не парфянской войной. Тогда в каче-
стве возмездия за разрушение Иерусалима было уничтожено все
неверующее («греческое») население Кипра, как считается, всего
* Grimme, S. 43. Изображение колоссальных руин Гомдана, S. 81. Ср. также
реконструкции в немецком труде по Аксуму.
** Brockelmann, Gesch. d. arab. Lit., S. 34.
203

240 000 человек241. В ходе прославленной обороны иудеи отстоя-
ли тогда осажденный Нисибис. Воинственная Адиабена была
иудейским государством. Во всех ведшихся против Рима парфян-
ских и персидских войнах крестьянско-рыцарское ополчение
месопотамских иудеев сражалось в первых рядах.
Однако также и Византия не смогла вполне устоять перед воз-
действием духа арабского феодализма, который привел к воз-
никновению в ней подлинной ленной системы под тонким слоем
позднеантичных форм управления, а именно во внутренней Ма-
лой Азии. Тут существовали могущественные семейства, на чью
верность невозможно было положиться, обладавшие достаточ-
ным честолюбием для того, чтобы претендовать на византийский
престол. «Первоначально привязанная к столице, которую она
могла покидать лишь с позволения императора, позднее эта знать
уселась на своих обширных доменах в провинции и образовала
начиная с IV в. в качестве провинциальной аристократии настоя-
щее сословие, претендовавшее с течением времени на определен-
ную независимость от императорской власти»*.
Менее чем за два столетия «римское войско» на Востоке про-
делало путь назад - от современной армии к рыцарскому войску.
Вследствие мероприятий, проведенных Северами, ок. 200 г. рим-
ский легион исчез**. На Западе легионы выродились в орды; на
Востоке же в IV в. возникло позднее, однако подлинное рыцарст-
во. Это слово было использовано уже Моммзеном, хотя он и не
признал всю значимость того, что отсюда следовало***. Юного
дворянина заботливо и тщательно обучали единоборству, конно-
му бою, обращению с луком и копьем. Одно из самых значитель-
ных и несчастливых явлений эпохи солдатских императоров-
император Галлиен, друг Плотина и строитель Порта Нигра242,
составил ок. 260 г. из германцев и мавров новый род конных
войск, верную ему дружину. Примечательно то, что в религии
римской армии старые городские божества отходят на задний
план и под именами Марса и Геркулеса во главу угла становятся
германские боги личного геройства****. Palatini 4 Диоклетиана-
это не замена распущенным Септимием Севером преторианцам,
но небольшая дисциплинированная рыцарская армия, между тем
как comitatenses244, т. е. широкий призыв, организуются по nume-
ri, отрядам пехотинцев245. Тактика - та же самая, что и во всяком
раннем времени, когда гордятся личной храбростью. Нападение
осуществляется германским строем Gevierthaufen246 («кабанья го-
лова»). При Юстиниане полностью оформляется в точности соот-
ветствующая эпохе Карла V система ландскнехтов, вербуемых
* Roth, Sozial- und Kulturgesch. d. Byzant. Reiches, S. 15.
** Delbriick, Gesch. d. Kriegskunst II, S. 222.
*** Ges. Schriften IV, S. 532.
**** v. Domaszewski, Die Religion des rom. Heeres, S. 49.
204

кондотьерами* на манер Фрундсберга и образующих между со-
бой землячества. Прокопий описывает поход Нарсеса** совер-
шенно в духе великих вербовочных кампаний Валленштейна248.
Однако здесь же, рядом, в эти ранние столетия является также
великолепная схоластика и мистика магического стиля, чувст-
вующая себя как дома в знаменитых высших школах всего ара-
мейского региона: персидских в Ктесифоне, Резаине, Гондишапу-
ре, иудейских в Суре, Негардее, Пумбедите, прочих «наций» - в
Эдессе, Нисибисе, Киннесрине. Здесь сосредоточены главные
центры астрономии, философии, химии и медицины, однако в
направлении на запад это великое явление оказывается исковер-
канным псевдоморфозом. То, что было магическим по происхож-
дению и духу, переходит в Александрию и Бейрут в форме грече-
ской философии и римского правоведения; записанное на антич-
ных языках, все это оказывается втиснутым в чуждую и давно
закостенелую форму и фальсифицируется одрябшим способом
мышления построенной на совершенно иных принципах цивили-
зации. Именно тогда, а не с началом ислама начинается арабская
наука. Однако поскольку наши филологи «открывали» лишь то,
что появляется в позднеантичной редакции в Александрии и Ан-
тиохии, а о колоссальном изобилии арабского раннего времени и
подлинном центре тамошних исследований и наблюдений даже и
не догадывались, могло возникнуть абсурдное мнение относи-
тельно того, что «арабы» были духовными эпигонами антично-
сти. На деле же вообще все то, что с точки зрения Эдессы лежит
по ту сторону установленной филологами границы и представля-
ется современному взгляду плодом позднеантичного духа, есть не
что иное, как отблеск раннеарабской задушевности. Тем самым
мы оказываемся лицом к лицу с псевдоморфозом магической
религии.
4
Античная религия живет в бесчисленных единичных культах,
которые, будучи в этом образе естественными и само собой разу-
меющимися для аполлонического человека, практически недос-
тупны в своей сущности для любого чужака. Пока культы такого
рода возникали, античная культура существовала. Как только они
изменили свою сущность в позднюю римскую эпоху, душа этой
культуры пресеклась. За пределами античного ландшафта ей
никогда не доводилось быть подлинной и живой. Божественное
постоянно связано с оцним-единственным местом и им ограни-
* bucellarii, Delbrikk, II, S. 222.
** «Война с готами» IV, 26.
205

чивается. Это соответствует статичному и эвклидовскому миро-
ощущению. Отношение человека к божеству имеет форму также
связанного с местом культа, значение которого состоит в образе
ритуального действия, а не в его догматическом тайном смысле.
Как население распадается на бесчисленные национальные точки,
так и его религия дробится на те крошечные культы, каждый из
которых всецело независим от любого прочего. Расти может не их
охват, но одна их численность. Это единственная форма роста в
пределах античной религии, и она полностью исключает всяче-
ское миссионерство. Ибо эти культы люди практикуют, однако к
ним не принадлежат; никаких античных «общин» не существует.
И если позднее мышление в Афинах принимает несколько более
общий характер в отношении вопросов божественного и культа,
то это уже не религия, но философия, которая ограничивается
мышлением единичного человека и не производит на восприятие
нации, а именно полиса, ни малейшего воздействия.
Наиболее резко противостоит этому зримая форма магической
религии - церковь, общность правоверных, не знающая никакой
родины и никаких земных границ. Относительно магического
божества справедливы слова Иисуса: «Где двое или трое собра-
лись ради моего имени, там и я среди них»249. Понятно само со-
бой, что для каждого верующего истинным и благим может быть
только один Бог, боги же других - ложные и злые*. Отношение
между этим Богом и человеком заложено не в выражении, но в
тайной силе, в магии определенных действий: чтобы они были
эффективны, следует точно знать их форму и значение и в соот-
ветствии с этим исполнять. Знание этого значения находится во
владении церкви, оно есть сама церковь как община знающих - и
тем самым центр тяжести всякой магической религии не в культе,
но в учении, в исповедании250.
До тех пор пока античность в душевном отношении не сдает-
ся, псевдоморфоз заключается в том, что все восточные церкви
оказываются перенесены в культы западного стиля. Это сущест-
венная сторона синкретизма. Сюда проникает персидская рели-
гия - в качестве культа Митры, халдейско-сирийская - как куль-
ты небесных тел и Ваала (Юпитер Долихен, Сабазий, Sol invictus,
Атаргата251), иудаизм- в форме культа Яхве (ибо египетские
* А вовсе не то, что их «не существует». Вложить в обозначение «истинный
Бог» фаустовско-динамический смысл значило бы неверно понять магическое
мироощущение. Служение кумирам, с которым здесь борются, предполагает
полную реальность кумиров и демонов. Израильские пророки и не помышляли о
том, чтобы отрицать Ваала. Точно так же дьявольскими, однако в высшей степени
действенными силами являются Митра и Исида - для ранних христиан, Иегова -
для христианина Маркиона, Иисус - для манихейцев. Что «в них не следует
верить» - бессмыслица с точки зрения магического ощущения: к ним не следует
обращаться. Это есть, в соответствии с давно уже вошедшим в обыкновение
обозначением, генотеизм, а не монотеизм.
206

общины эпохи Птолемеев оказывается невозможно именовать
как-то иначе*), а также наиболее раннее христианство, как явст-
венно показывают послания Павла и римские катакомбы, - как
культ Иисуса. Пусть даже все эти культы, которые, начиная при-
близительно с эпохи Адриана, всецело оттеснили в сторону под-
линно античные городские божества, громогласно предъявляют
претензии на то, чтобы быть откровением единственной истин-
ной веры (Исида заявляет о себе как о deorum dearumque facies
uniformis25 ), тем не менее все они несут на себе характерные
особенности частного античного культа. Они множатся до беско-
нечности, всякая община стоит особняком и ограничена в про-
странственном отношении, все эти храмы, катакомбы, митрейо-
ны, домовые часовни представляют собой культовые места, к
которым божество привязано не явно, но в чувстве; и тем не ме-
нее в этом благочестии проглядывает магическое ощущение.
Античные культы практикуют, причем в любом количестве,
этим же принадлежат как единственным. Там миссионерство
немыслимо, здесь же оно разумеется само собой, и смысл религи-
озной практики явно смещается в сторону наставительности.
С увяданием аполлонической души и расцветом души магиче-
ской, начиная со II в., соотношение радикальным образом пере-
ворачивается. Проклятие псевдоморфоза остается, однако теперь
это культы Запада делаются новой церковью Востока. Из сово-
купности единичных культов развивается общность тех людей,
которые веруют в эти божества и практические действия, и по
образцу персиянства и иудейства в качестве магической нации
возникает эллинство. Из скрупулезно установленных форм еди-
ничных действий при жертвоприношениях и мистериях возника-
ет некоего рода догмат относительно общего смысла этих от-
правлений. Культы могут взаимно представлять друг друга; соб-
ственно говоря, их более не практикуют, но «им следуют». А из
божества места, причем так, что никто и не сознает всей значи-
мости этого превращения, возникает присутствующее в данном
месте божество.
Как ни тщательно исследуется синкретизм вот уже на протя-
жении десятилетий, однако никто так и не пришел к постижению
основной особенности его развития: вначале превращение вос-
точных церквей в западные культы, а затем- возникновение
культовой церкви с противоположной тенденцией**. Однако
истории религии раннехристианских веков иначе нам никак не
понять. Шедшая в Риме борьба между Христом и Митрой в каче-
* Schurer, Geschichte des judischen Volkes im Zeitalter Jesu Christi III, S. 499.
Wendland, Die hellinistisch-romische Kultur, S. 192.
** По причине этого он предстает бесформенной мешаниной всех религий,
какие ни на есть. Не может быть большего заблуждения. Оформление проходит
вначале с Запада на Восток, а затем с Востока на Запад2""43.
207

стве культовых божеств приобретает по другую сторону Анти-
охии форму борьбы между персидской и христианской церквами.
Однако самым тяжелым испытанием, которое пришлось выдер-
жать христианству после того, как оно само сделалось жертвой
псевдоморфоза и потому обратилось ликом своего духовного
развития на Запад, было не противоборство с настоящей антич-
ной религией, которой христианство практически не замечало: ее
общественные городские культы уже давно внутренне примерли
и не имели никакой власти над сердцами людей. Нет, противни-
ком христианства было язычество, или эллинство, как новая и
полная сил церковь, возникшая из того же духа, что и оно само.
Под конец на Востоке империи существовала не одна культовая
церковь, но две, и если одна состояла лишь из общин Христа, то
общины второй также сознательно почитали один и тот же боже-
ственный принцип, хотя и под тысячью имен.
Много говорят об античной терпимости. Быть может, яснее
всего мы понимаем сущность религии из границ ее терпимости, и
такие границы существовали также и для древних городских
культов. То, что они всегда существовали во множестве и во
множестве же практиковались, есть часть их наиболее сущест-
венного смысла, и потому вообще ни в каком снисходительном
отношении не нуждалось. Однако предполагалось также, что
всякий человек с почтением относится к форме культа как тако-
вого. И всякий, кто отказывал культу, будь то словом или же де-
лом, в этом почтении, тут же ощущал всю меру античной терпи-
мости на себе, как это бывало со многими философами, а также
приверженцами чужестранных религий. Нечто абсолютно иное
лежит в основе преследований магическими церквами друг друга:
здесь присутствует генотеистический долг по отношению к ис-
тинной вере, запрещающий признание веры ложной. Античные
культы мирились с наличием культа Иисуса рядом с собой. Куль-
товая церковь должна была обрушиться на церковь Иисуса. Это
ею, а не «римским» государством начинались все великие пре-
следования христиан, в точности соответствующие поздним го-
нениям на язычников, и они были политическими лишь постоль-
ку, поскольку также и культовая церковь была в то же самое вре-
мя нацией и отчизной. Мы замечаем, что под маской почитания
императора скрываются две религиозные практики: в античных
городах Запада с Римом во главе возник особый культ divus как
последнее выражение того эвклидовского ощущения, в соответ-
ствии с которым имелся правовой, а потому также и сакральный
переход от о<Ъу.а гражданина к такому же стауха бога; на Востоке
отсюда получилось вероисповедание императора как Спасителя и
Богочеловека, Мессии всех синкретистов, обобщенное их церко-
вью в высшую национальную форму. Жертва, принесенная за
императора, является высшим таинством этой церкви; оно впол-
208

не соответствует христианскому крещению, так что делается
понятно, какое символическое значение во времена гонений
должно было придаваться требованию исполнить это действие и
отказу от него. Таинства имеются у всех этих церквей: священные
трапезы, как питье хаомы254 у персов, пасха у иудеев, вечерняя
трапеза255 у христиан, подобная же практика в культе Аттиса и
Митры; обряды крещения у мандантов, христиан, почитателей
Исиды и Кибелы. Поэтому отдельные культы языческой церкви
можно было бы понимать почти как различные секты или ордена,
что значительно помогло бы уяснению их схоластических сраже-
ний друг с другом, а также всех этих бесконечных взаимных про-
исков их прозелитов.
Все подлинно античные мистерии, как Элевсинские, так и те,
что ок. 500 г. были учреждены пифагорейцами в городах Нижней
Италии, привязаны к месту и характеризуются своим символи-
ческим действом. В рамках псевдоморфоза они отделяются от
места и могут осуществляться повсюду, где собрались посвящен-
ные, имея теперь целью достижение магического экстаза и аске-
тического преобразования жизни: из посетителей мест мистерий
формируется практикующий их орден. Община неопифагорейцев,
основанная ок. 50 г. до Р. X. и находящаяся в ближайшем родстве
с иудейскими ессеями256, - нисколько даже не античная философ-
ская школа: это подлинный монашеский орден, причем далеко не
единственный из тех, что внутри синкретизма предвосхищали
идеалы христианских отшельников и исламских дервишей. Эта
языческая церковь имеет своих анахоретов, святых, пророков,
чудесные обращения, священные писания и откровения*. Образы
богов начинают играть в культе совершенно иную роль, и этот в
высшей степени примечательный переворот остается пока что
почти не исследованным. Ок. 300 г. величайший последователь
Плотина Ямвлих создал наконец для этой языческой церкви ко-
лоссальную систему ортодоксальной теологии и священнической
иерархии, а его ученик Юлиан посвятил всю свою жизнь (а в
конце концов пожертвовал ею257) тому, чтобы на веки вечные эту
церковь основать**. Он даже хотел учредить монастыри для пре-
дающихся медитации мужчин и женщин и ввести церковное по-
каяние. Этот колоссальный труд был поддержан с величайшим
воодушевлением, доходившим до мученичества и продолжав-
шимся много после смерти императора. Существуют надписи,
которые вряд ли могут быть переведены как-то иначе, чем «Бог
лишь один, и Юлиан - пророк его»258 ***. Еще десять лет- и эта
церковь сделалась бы долговременным историческим фактом. В
конце концов христианство унаследовало не только ее мощь, но в
* Geffcken, Der. Ausg. des griech-rom. Heident, S. 197 ff.
** Geffcken, S. 131 ff.
*** Geffcken, S. 292, Anm. 149.
209

важных моментах также и ее форму и содержание. Говорить, что
римская церковь унаследовала структуру римской империи, не
вполне правильно. Эта структура уже и была церковью. Было
время, когда они соприкасались. Константин Великий был ини-
циатором Никейского собора и одновременно Pontifex
Maximus259. Его сыновья, ревностные христиане, возвели его в
ранг divus и посвятили ему предписанный культ. Августин отва-
жился на смелое высказывание, что истинная религия существо-
вала до появления христианской - в форме религии античной*.
5
Тому, кто желает понять иудаизм как таковой от Кира и до
Тита, неизменно следует помнить о трех вещах. Правда, они из-
вестны и науке, предубежденной филологически и теологически,
однако в своих исследованиях она их не учитывает. Именно, иу-
деи - это «нация без земли», consensus, причем обитающий в ми-
ре, образованном исключительно такими лее точно нациями.
Далее, Иерусалим хотя и был Меккой, священным средоточием,
однако ни родиной, ни духовным центром народа он не являлся.
И наконец, иудеи представляют собой единственное в мировой
истории явление лишь до тех пор, пока к ним изначально отно-
сятся именно так.
Разумеется, и это, пожалуй, впервые установил только Гуго
Винклер, иудеи после вавилонского пленения представляют со-
бой в противоположность «израэлитам» до пленения народ со-
вершенно нового рода, однако здесь они не одиноки. Арамейский
мир начал тогда расчленяться на целый ряд таких народов, и
среди них- персы и халдеи**, которые все обитали в одном ре-
гионе и, несмотря на это, жили в строгой изоляции друг от друга,
и, быть может, уже тогда ввели в обыкновение этот чисто араб-
ский образ жизни - гетто.
Первыми провозвестниками новой души были профетические
религии, с величественной задушевностью возникшие ок. 700 г. и
противоставшие дедовским обычаям народа и его правителей.
Они также представляют собой общеарамейское явление. Чем
больше размышляю я об Амосе, Исайе, Иеремии, а потом- о
Заратустре, тем более родственными представляются они моему
взгляду. А что их, как кажется, разделяет, так это не новая их
вера, но то, с чем им приходится бороться. Первым - с той дикой
* Res ipsa, quae nunc religio Christiana nuncupatur, erat apud antiquos nee defecit
ab initio generis humani, quousque Christus veniret in camem. Unde vera religio, quae
jam erat coepit appellari Christiana (Retractationes I, 13)260.
** Также и наименование «халдеи» обозначает до персидской эпохи племен-
ную группу, а позднее - религиозную общину.
210

древнеизраэлитскои религией, которая на самом деле является
целым ворохом различных религий*, с ее верой в священные
камни и деревья, с ее бесчисленными местными божествами в
Дане, Вефиле, Хевроне, Сихеме, Беершебе, Гилгале, с единым
Яхве (или Элохимом), именем которого обозначается целый ряд
самых разнообразных numina, с ее культом предков и человече-
скими жертвоприношениями, с плясками дервишей и священной
проституцией, с примешавшимися сюда же смутными предания-
ми о Моисее и Аврааме и множеством обычаев и сказаний позд-
невавилонского мира, давно уже снизившихся в Ханаане до кре-
стьянских форм и закосневших. Второму выпало бороться с той
древневедической, несомненно столь же огрубленной верой геро-
ев и викингов, которую было просто необходимо снова и снова
возвращать к действительности через восхваление священного
скота и его разведение. Заратустра жил ок. 600 г., зачастую в
нужде, преследуемый и непризнанный, и уже стариком погиб на
войне против неверных**. Он был современником бедного Иере-
мии, которого собственный его народ за пророчества ненавидел, а
царь заточил в темницу; когда же разразилась катастрофа, бегле-
цы утащили его с собой в Египет, где и убили. И вот, полагаю я,
великая эта эпоха произвела на свет еще и третью профетическую
религию.
Именно, можно взять на себя смелость предположить, что из
остаточных образований древневавилонской религии возникла
тогда также и «халдейская» религия с ее астрономическим прони-
зывающим взглядом и ошеломляющей всякого нового наблюда-
теля задушевностью, причем возникла она усилиями творческих
личностей ранга Исайи***. Ок. 1000 г. халдеи были, как и изра-
элиты, группой говорящих по-арамейски племен на юге Шинеара.
Еще и сегодня родной язык Иисуса называют подчас халдейским.
Ко времени Селевкидов это название обозначает широко распро-
странившуюся религиозную общину, и прежде всего- ее свя-
щенников. Халдейская религия - астральная, какой вавилонская
(до Хаммурапи) не была. Она представляет собой самое глубоко-
мысленное истолкование магического мирового пространства,
мировой пещеры с действующим в ней кисметом 61, из всех,
* A. Bertholet, Kulturgeschichte Israels, S. 253 ff.
** По Ж Jackson, Zoroaster, 1901.
*** Как и талмудическая религия, халдейская также является пасынком рели-
гиозно-исторической науки. Все внимание последней направлено на религию
вавилонской культуры, халдейская же рассматривается лишь как ее тень. Однако
такой подход исключает возможность понимания с самого начала. Материалы по
халдейской религии специально никак не выделяются, а рассыпаны по всем
работам об ассирийско-вавилонской религии {Н. Zimmern, Die Keilinschriften u. d.
alte Testament II; Gunkel, Schopfung und Chaos; M. Jastrow, С Bezold и др.), однако
предполагается (как, например, у Bosset, Hauptprobleme der Gnosis, 1907), что они
основательно изучены сами по себе.
211

какие только есть, почему она и осталась фундаментом вплоть до
самых поздних тенденций в исламских и иудейских рассуждени-
ях на эту тему. Это она, а не вавилонская культура формировала
начиная с VII в. астрономию в качестве точной науки, а именно
как эюреческую технику наблюдения, обладающую поразительной
остротой взгляда*. Она заменила вавилонскую лунную неделю
планетной неделей. Народным ликом древней религии была Иш-
тар, богиня жизни и плодовитости. Теперь она - планета. Таммуз,
умирающий и снова возрождающийся весной растительный бог,
становится неподвижной звездой. Наконец, о себе дает знать
генотеистическое чувство. Для великого Навуходоносора Мар-
дук - единственный и истинный Бог милосердия, а Набу, древний
Бог Борсиппы262, - его сын и посланец к людям. Халдейские цари
на протяжении целого столетия (625-539) правили миром, однако
они были также и провозвестниками новой религии. При по-
стройке храмов они самолично носили кирпичи. Сохранилась
молитва, с которой Навуходоносор обращался к Мардуку при
восшествии на престол. По своей глубине и чистоте она стоит
рядом с лучшими образцами израэлитских пророческих творе-
ний. Халдейским покаянным псалмам, тесно связанным с иудей-
скими также по ритму и внутренней структуре, ведома вина, в
которой сам человек не отдает себе отчета, и ведомо страдание,
от которого возможно оборониться покаянным признанием перед
лицом гневающегося Бога. Здесь то же доверие к милосердию
божества, что нашло свое подлинно христианское выражение
также и в надписях храма Ваала263 в Пальмире**.
Профетическое учение магично уже по своей сути: существу-
ет лишь один истинный Бог как принцип блага, будь то Яхве,
Ахура-Мазда или Мардук-Ваал; прочие боги бессильны и злы.
Отсюда мессианские надежды, очень отчетливые у Исайи, однако
в последующие столетия с внутренней необходимостью проры-
вающиеся наружу повсюду. В этом заключена фундаментальная
магическая идея; в ней - допущение всемирно-исторической
борьбы между добром и злом с верховенством зла в среднем пе-
риоде и окончательной победой добра в день Страшного суда.
Такая морализация всемирной истории обща для персов, халдеев
и иудеев. Однако с ней понятие прикрепленного к определенной
почве народа оказывается растворенным и подготавливается воз-
никновение магических наций без земной родины и границ. На
* То, что халдейская наука представляет собой в сравнении с вавилонскими
попытками нечто совершенно новое, ясно установил Бецольд (Bezold): Astrono-
mie, Himmelsschau und Astrallehre bei der Babyloniern, 1911, S. 17 ff. Отдельные
античные ученые пользовались далее результатами халдеев в соответствии с их
же методами, а именно как прикладной математикой, однако сами они никакого
ощущения дали не имели.
** J. Hehn, Hymnen und Gebete an Marduk, 1905.
212

сцену является понятие избранного народа*. Понятно, однако,
что люди крепкой расы, ощущающие у себя за плечами великие
поколения, внутренне отклоняют такие слишком уж духовные
идеи и в пику профетизму крепко держатся древних мощных
племенных верований. Согласно изысканиям Кюмона, религия
персидских царей была политеистической и без таинства хаомы,
так что не вполне соответствовала той, что проповедовал Зарату-
стра. То же самое справедливо и в отношении большинства изра-
элитских царей и почти наверняка - последнего халдея Набонида,
которого Кир смог свергнуть при поддержке его же народа как
раз по причине отхода того от религии Мардука. Обрезание и
празднование субботы (халдейское) были как таинства приобре-
тены иудеями лишь в пленении.
И все же вавилонское пленение создало-таки между иудеями и
персами величайшее различие, причем не в смысле последних
истин благочестивого бодрствования, но в фактах реальной жиз-
ни, а потому и в глубочайших ощущениях по отношению к этой
жизни. Это ведь верующим в Яхве позволили возвратиться к себе
домой, между тем как приверженцы Ахура-Мазды разрешили им
это сделать. Из двух небольших племенных групп, которые, воз-
можно, двумя столетиями раньше обладали равным числом муж-
чин, способных носить оружие, одна завоевала весь мир, и между
тем как на севере Дарий переправился через Дунай, на юге его
власть распространялась на Восточную Аравию вплоть до остро-
ва Сокотра у берегов Сомали**; вторая же была совершенно ни-
чтожным по значению объектом чужой политики.
Это и сделало одну религию столь царственной, другую же
столь униженной. Почитаем Иеремию, а после огромную Вехи-
сту некую надпись264 Дария: какая ослепительная гордость царя
своим победоносным Богом проступает в ней! И как отчаянны те
доводы, с помощью которых пытаются спасти свой образ Бога
израэлитские пророки! Здесь, в изгнании, где глаза всех иудеев в
связи с одержанной персами победой оказались прикованы к
учению Заратустры, чисто иудейский профетизм (Амос, Осия,
Исайя, Иеремия) переходит в апокалиптический (Второисайя265,
Иезекииль, Захария). Все новые видения Сына Человеческого,
Сатаны, архангелов, семи небес и Страшного суда - это ведь всё
персидские мотивы общего мироощущения. В 41-й гл. Исайи
* Халдеям и персам не было нужды себя в этом убеждать: с помощью своего
Бога они покорили весь мир. Евреям же приходилось цепляться за свою литерату-
ру, которая была теперь за недостатком фактических доказательств преобразова-
на в доказательства теоретические. Этот в высшей степени своеобразный багаж
обязан своим происхождением в конечном счете постоянно угрожавшей опасно-
сти презрения к самим себе.
** Glaser, Die Abessinier in Arabien und Afrika, 1895, S. 124. Глазер убежден,
что здесь будут найдены наиважнейшие абиссинские, пехлевийские и персидские
клинописные надписи.
213

является сам Кир, торжественно встречаемый как Мессия. Не
было ли это озарение воспринято великим творцом Второго
Исайи от одного из учеников Заратустры? Быть может, сами пер-
сы ощутили внутреннее родство того и другого учения и поэтому
отпустили иудеев на родину? Несомненно, что и те и другие раз-
деляли глубоко народные представления о высших предметах, а
также ощущали и выражали одинаковую ненависть к неверным,
принадлежащим к старовавилонской и античной религиям, вооб-
ще ко всем чуждым верованиям, но не друг к другу.
Однако на это «возвращение на родину» следует взглянуть
еще раз - уже из Вавилона. От подавляющего иудейского боль-
шинства, крепкого в расовом отношении, мысль эта была на са-
мом деле в высшей степени далека, и оно допускало ее лишь как
идею, как мечтание; вне всякого сомнения, то была густого заме-
са порода крестьян и ремесленников вкупе с находившейся в
процессе формирования земельной аристократией, спокойно
продолжавшей сидеть на своих владениях, причем под властью
своего собственного государя, реш-галута, чья резиденция нахо-
дилась в Негардее*. Возвращавшиеся на родину были в абсолют-
ном меньшинстве: то были упрямцы, фанатики. Их было всего
40 000, с женами и детьми266. Это не была даже десятая, ни даже
двадцатая часть общего числа. Тот, кто примет этих переселенцев
и их судьбу за иудейство вообще**, не сможет проникнуть в глу-
бинный смысл всех последовавших событий. Малый иудейский
мир вел обособленную духовную жизнь, которую нация в целом во
внимание принимала, однако нисколько не разделяла. На Востоке
пышным цветом расцветала апокалиптическая литература, на-
следница профетической. Здесь народная поэзия ощущала себя
как дома, и от нее нам остался шедевр, книга Иова***, с ее ислам-
ским и нисколько не иудейским духом, между тем как множество
других сказок и сказаний, среди них Юдифь, Товия, Ахикар268,
распространились в качестве мотивов по всем литературам «араб-
ского» мира. В Иудее же преуспевал один лишь закон: талмуди-
ческий закон впервые заявляет о себе у Иезекииля (гл. 40 слл.) и
начиная с 450 г. находит свое воплощение у знатоков писания
(соферим) с Эздрой во главе. Начиная с 300 г. до Р. X. и по 200 г.
по Р. X. таннаим излагали здесь Тору, разрабатывая таким обра-
зом Мишну. Ни выступление Иисуса, ни разрушение Храма этого
абстрактного занятия не прервали. Иерусалим сделался Меккой
* Этот «царь изгнания» был в Персидской империи видной и политически
значимой личностью, а упразднен лишь в эпоху ислама.
** Именно это делают обе теологии - христианская и иудейская. Они раз-
личны лишь в том, как истолковывают израэлитскую литературу, перерабаты-
вавшуюся впоследствии в Иудее применительно к иудаизму: одна - с уклоном в
направлении Евангелий, другая - Талмуда.
*** Какой-то фарисей ее, однако, исказил вставкой глав 32-37267.
214

ортодоксов; в качестве Корана был признан сборник законов, в
который была мало-помалу включена целая древнейшая история
с халдейско-персидскими мотивами - впрочем, в фарисейской их
обработке*. Однако светскому искусству, поэзии и учености не
было в этом кругу совершенно никакого места. Все, что есть в
Талмуде в смысле астрономической, медицинской и юридической
науки,- исключительно месопотамского происхождения**. Ве-
роятно, уже там, в изгнании, началось то халдейско-персидско-
иудейское формирование сект, которое продолжалось в начале
магической культуры вплоть до образования великих религий и
достигло своей вершины в учении Мани. «Закон и пророки» - в
этом едва ли не все различие между Иудеей и Месопотамией. В
позднейшей персидской и во всякой другой магической теологии
представлены оба направления, и только здесь они пространст-
венно разделены. Решения, принимаемые в Иерусалиме, призна-
ются повсюду; вопрос, однако, заключается в том, насколько им
следуют. Уже Галилея была подозрительна для фарисеев; в Вави-
лонии не мог получить посвящение ни один раввин. Великого
Гамалиэля, учителя Павла269, превозносят за то, что его распоря-
жениям следуют иудеи «даже за границей». Доказательством
того, как независимо жили они в Египте, служат открытые недав-
но первоисточники из Элефантины и Асуана***. Около 170 г.
Ония испрашивает у царя разрешение возвести храм «по меркам
иерусалимского»270, обосновывая это тем, что множество сущест-
вующих вопреки закону храмов является поводом к возникнове-
нию постоянных распрей между общинами.
Необходимо рассмотреть еще один момент. Со времени пле-
нения иудейство, как и персиянство, начавшись с малого племен-
ного союза, чрезвычайно выросло количественно, причем про-
изошло это посредством обращения и переходов. Это единст-
венная форма завоевания, на которую способна нация, не
имеющая земли, и потому для магической религии столь естест-
венна и самоочевидна. На севере иудейство уже очень рано рас-
пространилось по иудейскому государству Адиабене вплоть до
Кавказа, на юге же, вероятно, вдоль Персидского залива- до
Сабы. На западе оно задавало тон в Александрии, Кирене и на
Кипре. Управление Египтом и политика Парфянского царства в
значительной степени находились в руках иудеев.
* Если предположение о существовании халдейского профетизма наряду с
профетизмом Исайи и Заратустры верно, то в таком случае книга Бытия обязана
своими удивительно глубокими сказаниями о сотворении мира именно этой юной,
внутренне родственной и одновременной астральной религии, точно так же как
персидская - видениями конца света.
** S. Funk, Die Entstehung des Talmuds, 1919, S. 106.
*** E. Sachau, Aram. Papyros und Ostraka aus Elefantine, 1911.
215

Однако движение это исходит исключительно из Месопота-
мии. В нем присутствует апокалиптический, а не талмудический
дух. В Иерусалиме Закон ставит все новые препоны на пути не-
верных. Недостаточно того, чтобы люди отказались от перехода в
другую веру. Даже среди предков нельзя иметь язычника. Один
фарисей позволяет себе потребовать от любимого всеми царя
Гиркана (135-1 Об271), чтобы тот сложил с себя сан первосвящен-
ника, потому что его мать была в плену у неверных*. Это та же
самая узость, которая проявляется и у древнейшей христианской
общины в противодействии миссионерству среди язычников. На
Востоке никому бы даже в голову не пришло намечать между
людьми какую-то границу: это противоречило бы всему духу
магической нации. Отсюда, однако, следует духовное превосход-
ство обладающего широтой Востока. Пускай даже иерусалим-
ский синедрион пользуется неоспоримым религиозным авторите-
том, политически, а тем самым и исторически реш-галута пред-
ставляет собой силу совершенно иного порядка. Это упускает из
виду как христианская, так и иудейская наука. Насколько мне
известно, никто не обратил внимания на тот важный факт, что
преследование Антиоха Эпифана было обращено не против
«иудейства» вообще, но против Иудеи, а это приводит нас к уяс-
нению чего-то такого, что имеет еще большее значение.
Разрушение Иерусалима затронуло лишь очень малую часть
нации, причем как политически, так и духовно в высшей степени
малозначительную. Неверно, что с тех пор иудейский народ жил
«в рассеянии». Нет, он уже на протяжении столетий жил в такой
форме, которая ни к какой земле привязана не была, причем не
один, а вместе с персидским и другими народами. Неверно пони-
мают также и впечатление, произведенное этой войной на собст-
венно иудейство, которое Иудея рассматривала как свой прида-
ток и соответственно с ним обращалась. Победа язычников и
гибель святыни были прочувствованы до глубины души**, и в
ходе крестового похода 115г. было совершено страшное мщение,
однако это имело значение для иудейского, а не иудаистского
идеала272. «Сионизм» воспринимался тогда всерьез - как и рань-
ше, при Кире, и как теперь - лишь весьма небольшим и духовно
ограниченным меньшинством. Если бы беду действительно вос-
принимали как «утрату родины», как представляем это себе мы с
точки зрения западного ощущения, то со времени Марка Аврелия
было сто случаев отвоевать себе эту землю обратно. Однако это
противоречило бы магическому национальному ощущению. Иде-
альной формой нации была «синагога», consensus в чистом виде,
как первоначальная католическая «зримая церковь» и как ис-
* Иосиф Флавий, Иудейские древности XIII 10, 291-292.
** Так же, как, например, восприняла бы католическая церковь разрушение
Ватикана.
216

лам , а как раз она-то только и была вполне осуществлена
вследствие уничтожения Иудеи и действовавшего здесь племен-
ного духа.
Война Веспасиана, ведшаяся исключительно против Иудеи,
была освобождением иудаизма. Ибо, во-первых, тем самым было
покончено с претензиями населения этой крошечной области на
то, чтобы быть нацией в подлинном смысле слова, а также с при-
равниванием ее голой духовности к душевной жизни целого.
Приходит-таки час научных исследований, схоластики и мистики
восточных высших школ. В высшей школе в Негардее верховный
судья Карна приблизительно одновременно с Ульпианом и Папи-
нианом составляет свод первого гражданского права*. Во-вторых
же, то было спасением этой религии от опасностей псевдоморфо-
за, жертвой которого в это же самое время пало христианство.
Начиная с 200 г. существовала полуэллинистическая иудейская
литература. «Проповедник» Соломона («Кохелет»)274 содержит
пирронические настроения. Далее идут «Премудрость Соломо-
на», 2-я Маккавейская книга, Феодот 75, послание Аристея276 и
др.; имеются такие памятники, как, например, собрание изрече-
ний Менандра, относительно которых вообще не представляется
возможным решить, следовало бы им быть греческими или иу-
дейскими. Ок. 160 г. были первосвященники, которые нападали
на иудейскую религию, стоя на позициях эллинистического духа,
и позднейшие правители, такие, как Гиркан и Ирод, пытавшиеся
осуществить то же политическими средствами. 70 год277 резко и
окончательно положил этой опасности конец.
Во времена Иисуса в Иерусалиме существовали три течения,
которые следует рассматривать как общеарамейские\ фарисеи,
саддукеи и ессеи. Хотя понятия и имена весьма неустойчивы, а
воззрения как христианской, так и иудейской науки очень раз-
личны, все же можно сказать следующее.
Первое умонастроение с наибольшей чистотой проявляется в
иудаизме, второе - в халдействе, третье - в эллинизме278 **. Воз-
никновение подобного ордену культа Митры в Восточной Малой
Азии носило ессейский характер, система Порфирия в культовой
церкви - фарисейский. Саддукеи, хотя в самом Иерусалиме они
появляются в качестве небольшого аристократического кружка
(Иосиф сравнивает их с эпикурейцами 79), всецело арамеизирова-
ны своими апокалиптическими и эсхатологическими настроения-
ми, тем, что в это раннее время родственно духу Достоевского.
Они и фарисеи соотносятся, как мистика и схоластика, как Иоанн
и Павел, как Бундехеш и Вендидад280 у персов. Апокалиптика
* Ср. с. 71.
** У Schiele, Die Religion in Gesch. u. Gegenwart III, S. 812, два последних те-
чения фигурируют под измененными названиями, однако в явлении как таковом
это ничего не меняет.
217

народна и проступает во многих чертах всеобщего душевного
достояния арамейского мира. Талмудическое и авестийское фа-
рисейство эксклюзивно и старается как можно жестче обособить
все религии друг от друга. Самое важное для него - это не вера и
видения, но строгий ритуал, который должен выучиваться и со-
блюдаться, так что с его точки зрения непосвященный вследствие
незнания закона вовсе не может быть благочестивым.
Ессеи появляются в Иерусалиме в качестве монашеского ор-
дена вроде неопифагорейцев. У них имеются тайные писания*. В
широком смысле они являются представителями псевдоморфоза
и потому после 70 г. полностью пропадают из иудейства, между
тем как именно теперь христианская литература становится чисто
греческой - не в последнюю очередь потому, что эллинизирован-
ное западное иудейство покинуло уклоняющийся в сторону Вос-
тока иудаизм и постепенно растворилось в христианстве.
Однако также и апокалиптика - форма выражения человече-
ства, не знающего городов и им враждебного, - внутри синагоги
очень скоро приходит к своему завершению, еще раз пережив
удивительный расцвет под впечатлением катастрофы**. Когда
вполне определилось, что учение Иисуса переросло не в реформу
иудаизма, но в новую религию, и ок. 100 г. были введены еже-
дневные формулы проклятия иудеохристиан, апокалиптика ока-
залась связанной с юной религией - на непродолжительный оста-
ток своего существования.
6
Образ Иисуса - вот то несопоставимое, чем юное христианст-
во возвышается над всеми религиями того изобильного раннего
времени. Во всех великих творениях тех лет нет ничего, что мож-
но было бы поставить с ним рядом. Всякому, кто читал тогда
историю его страданий и слышал, как она происходила незадолго
до того, - последний приход в Иерусалим, последняя жуткая
вечеря, минута отчаяния в Гефсиманском саду и смерть на кре-
сте, - плоскими и пустыми должны были представляться все
легенды и священные приключения Митры, Аттиса и Осириса.
Здесь нет никакой философии. Высказывания Иисуса, многие
из которых его соратники дословно сохраняли в своей памяти до
глубокой старости, - все равно что речи ребенка посреди чуждого
и больного мира-перестарка. Никаких социальных наблюдений,
никаких проблем, никакого мудрствования. Посреди эпохи вели-
кого Тиберия, вдали от всякой мировой истории, как безмятеж-
* Bousset, Rel. d. Jud., S. 532.
** Барух, 4-я книга Эздры, первоначальная редакция Откровения Иоанна.
218

ный блаженный остров, застыла жизнь этих рыбаков и ремеслен-
ников на Генисаретском озере: им и невдомек, какие свершаются
события; а вокруг блистают эллинистические города с их храма-
ми и театрами, с утонченным западным обществом и шумливыми
развлечениями черни, с римскими когортами и греческой фило-
софией. Когда друзья и спутники Иисуса состарились, а брат
казненного сделался главой иерусалимского кружка, из высказы-
ваний и рассказов, которые были широко распространены в этих
малых общинах, собралась картина жизни такой трогающей за
живое задушевности, что она сама собой вызвала на свет форму
изложения, не имевшую прообраза ни в античной, ни в арабской
культуре, - Евангелие. Христианство - единственная религия в
мировой истории, в которой непосредственно данная человече-
ская судьба делается символом и средоточием всего творения.
Весь арамейский мир сотрясла тогда волна колоссального воз-
буждения, подобная той, что изведал германский мир ок. 1000 г.
Магическая душа пробудилась. Ныне исполнялось то, что содер-
жалось в профетических религиях в качестве предчувствия, что
явилось ко времени Александра в метафизических очертаниях. И
исполнение это с невиданной силой пробудило прачувство стра-
ха. То, что рождение «я» и мирового страха тождественны меж
собой, - одна из величайших тайн человечества и вообще жизни,
наделенной свободой передвижения. Макрокосм, раскрываю-
щийся перед микрокосмом, - широкий, сверхмощный; эта бездна
бытия и деятельности, чуждых, залитых слепящим светом, за-
ставляет крохотную, одинокую самость робко забиться в саму
себя. Никакой взрослый, даже в самые мрачные минуты своей
жизни, не в состоянии снова пережить тот страх собственного
бодрствования, который подчас нападает на детей281. Довлел этот
смертный страх и над зарей новой культуры. В этой утренней
свежести магического миросознания, пребывавшего в смятении,
сомнении, неясности относительно себя самого, в новом свете
предстал близкий конец света. Это самая первая мысль, с которой
до сих пор приходила к самосознанию каждая культура. Всякую
душу, склонную к самоуглублению, захлестнуло половодье от-
кровений, чудес, последних узрений первоосновы вещей. Все
мыслили, все жили исключительно в апокалиптических образах.
Действительность сделалась иллюзией. Повсюду рассказывали о
необычных, жутких видениях, их вычитывали из неясных, тем-
ных сочинений - и тут же с непосредственной внутренней уве-
ренностью их постигали. Такие писания, которые невозможно
даже отнести к какой-то одной религии*, странствовали от общи-
* Таковы Книга наассенов (P. Wendland, Hellenist.-rom. Kultur, S. 177 ff.), «ли-
тургия Митры» (изд. Dieterich), герметический Поймандр (изд. Reitzenstein), псал-
мы Соломона, Деяния апостолов Фомы и Петра, Пистис София и т. д., предпола-
гающие еще более примитивную литературу от 100 г. до Р. X. по 200 г. по Р. X.
219

ны к общине, переходили из деревни в деревню. Они имеют пер-
сидскую, халдейскую, иудейскую окраску, но вобрали в себя все,
что происходило тогда в умах и душах. Если канонические книги
национальны, то апокалиптические- в буквальном смысле ин-
тернациональны. Они просто имеются здесь, в наличии, словно
никто их и не писал. Содержание их зыблется, представляясь
сегодня одним, а завтра - иным. Однако с «сочинительством» все
это не имеет ничего общего*. Они подобны внушающим ужас
образам с фасадов романских соборов Франции, которые также
вовсе никакое не «искусство», но окаменевший страх. Всякому
были известны эти ангелы и демоны, эти вознесения божествен-
ных существ на небеса и сошествия их во ад, эти прачеловек или
второй Адам, посланец Бога в день конца света, Сын Человече-
ский, Вечный град и Страшный суд**. И пускай где-то далеко, в
чуждых городах, у высоких престолов строгого персидского и
иудейского духовенства, вырабатываются отвлеченные учения о
тонких дистинкциях и ломаются из-за них копья; здесь же, среди
простого народа, нет почти никакой обособившейся религии, а
есть общая магическая религиозность, она наполнила все души и
ее идеи и образы могут иметь какой угодно источник. Прибли-
зился конец света. Его ждали. Все знали, что теперь должен поя-
виться «Он», о котором шла речь во всех откровениях. Восстава-
ли пророки. Люди сходились во все новые общины и кружки в
убеждении, что так они лучше познают прирожденную им рели-
гию или найдут религию истинную. В эту эпоху колоссальнейше-
го, росшего от года к году напряжения, во время, очень близкое к
рождению Иисуса, среди бесчисленных общин и сект возникла и
религия спасения мандаитов, ни основателя, ни происхождения
которой мы не знаем. Как кажется, несмотря на ненависть ее
приверженцев к иерусалимскому иудаизму и на их склонность к
идее спасения в персидской трактовке, они были очень близки и к
народным верованиям сирийского иудейства. Их удивительные
сочинения становятся теперь, фрагмент за фрагментом, общим
достоянием. Цель ожиданий повсюду - «Он», Сын Человеческий,
* Как и «Сон смешного человека» Достоевского.
** Теперь благодаря находкам Турфанских рукописей, которые поступают в
Берлин начиная с 1903 г.282, становится возможным вынести окончательное суж-
дение относительно этого мира раннемагических представлений. Тем самым в
нашей науке (но в первую очередь в самом нашем подходе) преодолевается фаль-
сифицирующий, еще более усугубленный находками папирусов в Египте, перекос
в сторону западно-эллинистического материала, и все наши воззрения подверга-
ются коренному пересмотру. Наконец-то будет по достоинству оценен подлин-
ный и почти не тронутый наукой Восток со всеми этими апокалипсисами, гимна-
ми, литургиями, книгами поучений, принадлежащими персам, мандантам, мани-
хейцам и бесчисленным сектам. И тем самым раннее христианство окажется
помещенным в тот круг, которому оно обязано своим внутренним происхождени-
ем (ср. И. Luders. Sitz. Berl. Ak., 1914 и R. Reitzenstein, Das iranische Erlosungsnrys-
terium, 1921).
220

посланный в глубины избавитель, который сам должен быть из-
бавлен. В книге Иоанна Отец, высоко вознесенный в Доме со-
вершенства, залитый сиянием, обращается к своему Сыну: «Сын
мой, будь моим посланцем, отправься в мир тьмы, куда не проби-
вается ни один луч света». И Сын взывает к нему снизу: «Ве-
ликий Отче, чем я согрешил, что ты послал меня в глубину?» И
наконец: «Без порока взошел я наверх, и не было во мне ни греха,
ни изъяна»*.
В основе этого всего - собранные воедино характерные черты
великих профетических религий, все сокровища глубочайших
узрений и образов, собравшихся с тех пор в апокалиптике. В этом
подспудном мире магического ни тени античного мышления и
ощущения. Разумеется, корни всякой новой религии скрываются
без следа и навек. Однако один исторический образ мандаитства,
столь же трагический в своем волении и гибели, как и сам Иисус,
выступает перед нами с явственностью, от которой захватывает
дух: это Иоанн Креститель**. Уже почти не принадлежащий иу-
действу и исполненный жгучей ненависти к иерусалимскому
духу (здесь просматривается точное соответствие прарусской
ненависти к Петербургу), он проповедует конец света и прибли-
жение барнаша2* , Сына Человеческого, который является те-
перь уже не обетованным национальным Мессией, но должен
принести с собой мировой пожар***. К нему пришел Иисус и
сделался одним из его учеников****. Ему было тридцать, когда
наступило его пробуждение. Апокалиптический, и в особенности
мандаитский, мыслительный мир наполнил начиная с этого мо-
* Lidzbarski, Das Johannesbuch der Mandaer, Кар. 66. Далее Bousset,
Hauptprobleme der Gnosis, 1907; Reitzenstein, Das mandaische Buch des Herm der
GroBe, 1919,- приблизительно одновременный с древнейшими Евангелиями
апокалипсис. Относительно текстов по Мессии, Сошествия во ад и песен мерт-
вых: Lidzbarski, Mandaische Liturgien, 1920, и Книга мертвых (прежде всего вторая
и третья книги левой Генза2*3) у Reitzenstein, Das iranische Erlosungsmysterium
(прежде всего S. 43 ff.).
** Сюда - Reitzenstein, S. 124 ff. и приведенная там литература.
*** Новый Завет, получивший свою окончательную редакцию всецело в
сфере западно-античного мышления, совершенно игнорирует мандаитскую рели-
гию и принадлежащую к ней секту учеников Иоанна, и вообще все восточное
исчезает здесь из виду. Кроме того, имела место явная вражда между широко
распространенной в то время общиной Иоанна и первохристианами (Деяния,
гл. 18-19. Ср. Dibelius, Die urchristliche Oberlieferung von Johannes dem Taufer).
Впоследствии манданты так же резко отвергали христианство, как и иудаизм;
Иисус был для них ложным Мессией; в апокалипсисе о Господе Великом посто-
янно возвещается явление Эноша.
**** По Reitzenstein, Das mandaische Buch des Herm der GroBe, S. 65, он был
приговорен в Иерусалиме как ученик Иоанна. По Lidzbarski (Mand. Lit., 1920,
XVI) и Zimmern (Ztschr. d. D. Morg. Gesellsch., 1920, S. 429), выражение «Иисус
Назарей», или «Назорей», позднее перенесенное христианской общиной на Наза-
рет (Матф. 2, 23, с поддельной цитатой), указывает на принадлежность к одному
мандаитскому ордену.
221

мента все его сознание. Прочий мир, мир исторической действи-
тельности, простирался вокруг него иллюзорным, чуждым и бес-
смысленным. То, что теперь явится «Он» и положит этой столь
недействительной действительности конец, было его величайшим
убеждением, и он, как и его учитель Иоанн, выступил в качестве
провозвестника этой убежденности. Еще и теперь древнейшие
Евангелия, включенные в Новый Завет, позволяют заглянуть в
это время, когда он сознавал себя не чем иным, как пророком*.
Однако наступает в его жизни момент, когда им овладевает
предчувствие, а после и возвышенная уверенность: «Это ты и
есть». То была тайна, в которой он поначалу едва признавался
себе, затем поведал о ней своим ближайшим друзьям и спутни-
кам, которые делили теперь ее с ним, храня полное молчание,
пока наконец не отважились разгласить ее перед всем светом-
роковым появлением в Иерусалиме. Наиболее яркое свидетельст-
во совершенной чистоты и благородства его мыслей - это сомне-
ние: «А не обманываюсь ли я?» - сомнение, которое охватывает
его снова и снова и о котором его ученики с полной прямотой
рассказали. Тут он приходит к себе на родину. Сбегается вся
деревня. В нем узнают прежнего плотника, забросившего свое
ремесло, и негодуют. Вся семья - мать, многочисленные братья и
сестры - его стыдится и хочет его остановить. И здесь, когда он
ощущает на себе взгляд знакомых глаз, он приходит в смятение и
магическая сила его покидает (Марк, гл. 6). В Гефсиманском саду
сомнение в своей призванности** соединяется с леденящим стра-
хом грядущего, и уже на кресте можно было слышать его испол-
ненный муки крик, что Бог его покинул.
Даже в эти свои последние часы он жил всецело образом сво-
его апокалиптического мира. На самом деле он никогда другого и
не видел. То, что считали действительностью римляне, стоявшие
под ним в карауле, было для него объектом беспомощного изум-
ления, миражем, который мог невзначай обратиться ничем. В нем
была чистая и неложная душа лишенной городов земли. Город-
ская жизнь, дух в городском смысле слова были ему абсолютно
чужды. Да видел ли он доподлинно полуантичный Иерусалим, в
который вошел как Сын Человеческий, понял ли его в его исто-
рической сущности? Что берет нас за живое в последних его
днях, так это столкновение фактов и истин, двух миров, вечно
неспособных понять друг друга, и его совершенное непонимание
того, что с ним происходит.
* Например, Марк, гл. 6 и сюда же - великий переворот, Марк 8, 27 слл. Не
существует второй такой религии, от времени возникновения которой сохрани-
лись бы отчеты, полные такого прямодушия.
** Нечто близкое - Марк 1, 35 слл., где он поднимается еще ночью и отыски-
вает укромное место, чтобы подкрепить себя молитвой.
222альным и политическим руководством историей, если рассмат-
ривать его из глубины, совершенно оставляя в стороне повсе-
дневные представления о народе, экономике, обществе и полити-
ке. Социальные и политические идеи разделяются лишь с нача-
лом великой культуры, причем на первых порах- в явлении
подходящего к своему завершению феодального государства, где
сеньор и вассал представляют собой социальную, государь и
нация- политическую сторону. Однако как ранние социальные
силы, знать и духовенство, так и поздние - деньги и дух, а также
восходящие в растущих городах до колоссальной силы профес-
сиональные группы ремесленников, чиновников и рабочих - все
желают, всякий для себя, подчинить государственную идею соб-
ственному сословному идеалу или, чаще, - сословным интересам.
И так разгорается, начинаясь от национального организма в це-
лом и доходя до сознания каждого отдельного человека, борьба за
границы и притязания, исход которой в крайних случаях полно-
стью превращает одну величину в игрушку другой*.
Как бы то ни было, государство является той формой, которая
определяет внешнее положение, так что исторические связи меж-
ду народами всегда имеют политический, а не социальный ха-
рактер. Внутриполитическое же положение оказывается до такой
степени во власти сословных противоречий, что социальная и
политическая тактика представляются здесь на первый взгляд
неразделимыми, и в уме человека, который свой собственный,
например буржуазный, сословный идеал приравнивает к истори-
ческой действительности и потому внешнеполитически мыслить
не в состоянии, то и другое понятие даже тождественны. Во
внешней борьбе государство ищет союзов с другими государст-
вами; во внутренней борьбе оно постоянно оказывается вынуж-
* Это формы государства-«ночного сторожа» и «казарменного» государства,
как их в насмешку и без понятия окрестили противники. Мыслившиеся схожими
обозначения мы находим также в китайских и греческих теориях государства:
О. Franke, Studien zur Geschichte des konfuzianischen Dogmas, S. 211 ff.; R. v. Pol-
mann, Geschichte der sozialen Frage und des Sozialismus in der antiken Welt, 1912.
Напротив того, политический вкус, например, Вильгельма фон Гумбольдта,
который, будучи классицистом, противопоставляет государству индивидуума,
относится вообще не к политической истории, но к истории литературы. Ибо в
таком случае принимается в расчет не жизнеспособность государства внутри
реально существующего мира государств, но частное существование само по себе
и не проявлено даже минимального беспокойства в отношении того, сможет ли
такой идеал просуществовать хотя бы мгновение перед лицом упущенного из
виду внешнего положения дел. В этом и состоит коренная ошибка идеологов, что
перед лицом частной жизни и всецело ориентированного на нее внутреннего
строения государства они совершенно упускают из виду позиции государства во
внешней расстановке сил, которая на деле всецело определяет свободу внутрен-
них форм. Так, различие между Французской и Германской революциями заклю-
чается в том, что первая с самого начала сохраняла господство над внешним
положением, а тем самым и над внутренним, вторая же- нет. Поэтому она и
была с самого начала лишь фарсом.
384

денным заключать союзы с сословиями, так что античная тирания
VI в. основывалась на солидарности государственной идеи с ин-
тересами третьего сословия - против прасословной олигархии, а
Французская революция сделалась неизбежной в тот миг, когда
tiers, т. е. дух и деньги, оставило без поддержки вступавшуюся за
него корону и перешло на сторону двух первых сословий (начи-
ная с первого собрания нотаблей в 1787 г.). В этом проявляется
вполне верное восприятие различия государственной и классовой
истории*, политической (горизонтальной) и социальной (верти-
кальной) истории, войны и революции, однако великим заблуж-
дением современных доктринеров оказывается принятие духа
внутренней истории за историю вообще. Всемирная история-
это государственная история, и всегда ею останется. Внутрен-
няя конституция (Verfassung) нации всегда и повсюду имеет це-
лью «быть в форме» («in Verfassung») для внешней борьбы, будь
то борьба военная, дипломатическая или экономическая. Тот, кто
занимается конституцией как самоцелью и идеалом в отрыве от
всего прочего, лишь губит своей деятельностью тело нации. Од-
нако, с другой стороны, это вопрос внутриполитического такта
правящего слоя, к какому бы сословию, третьему или же четвер-
тому, он ни принадлежал, - так обходиться с сословными проти-
воречиями, чтобы силы и идеи нации определялись не результа-
тами партийной борьбы и измена родине не представлялась ultima
ratio497.
И здесь делается очевидно, что государство и первое сословие
как жизненные формы родственны между собой уже с самых
древних корней, причем не только своей символикой времени и
попечения, общим отношением к расе, к фактам последователь-
ности поколений, к семье, а тем самым к изначальным импульсам
всего крестьянства, на котором в конечном счете основываются
любое долговременное государство и долговременная знать, т. е.
родственны не только крестьянской привязанностью к почве, к
родовому гнезду, отчему наделу или отчизне (лишь для наций ма-
гического стиля все это отступает на задний план, потому что
преимущественнейшим моментом их спаянности является право-
верность). Нет, прежде всего это родство сказывается в великой
практике посреди всех реалий исторического мира, в органиче-
ском единстве такта и устремления, в дипломатии и знании лю-
дей, в искусстве приказывать, в человеческой воле к поддержа-
нию и расширению власти, той воле, что в изначальные времена
из воинской сходки произвела на свет знать и народ, и, наконец, в
чувстве чести и храбрости, так что вплоть до самых последних
времен прочнее всего оказывается то государство, в котором
* Нисколько не совпадающей с экономической историей в смысле историче-
ского материализма. Об этом - в следующей главе.
385

знать или созданная ею традиция всецело ставится на службу
общему делу, как это было со Спартой в противоположность
Афинам, с Римом в противоположность Карфагену, с китайским
государством Цинь в противоположность даосски настроенному
Чу.
Разница в том, что сословно замкнутая знать, как и всякое со-
словие, воспринимает остальную нацию по отношению к себе
самой и потому желает воспользоваться властью лишь в этом
смысле, государство же по своей идее есть попечение обо всех и
лишь в меру этого - попечение также и о знати. Однако подлин-
ная и древняя знать приравнивает себя государству и печется обо
всех как о собственности. Это относится к ее благороднейшим и
глубже всего укоренившимся в ее сознании обязанностям. Она
ощущает даже прирожденное преимущественное право на эту
обязанность и рассматривает службу в армии и администрации
как свое подлиннейшее призвание.
Совершенно иным оказывается различие между идеей госу-
дарства и идеей прочих сословий: все они внутренне удалены от
государства как такового и, исходя из своей жизни, отливают
собственный идеал государства, который произрос не из духа
фактической истории и ее политических сил и который именно
по этой причине вполне можно, и даже нужно, обозначить как
социальный. Причем расстановка сил в раннее время такова, что
государству как просто историческому факту противостоит цер-
ковная община - желая осуществления религиозного идеала, ме-
жду тем как позднее время привносит еще и предприниматель-
ский идеал свободной экономической жизни, и утопические
идеалы мечтателей и фантазеров, в которых должны находить
свое воплощение какие угодно абстракции.
Однако в исторической действительности никаких идеалов
нет, имеются только факты. Нет никаких истин, имеются только
факты. Нет никаких резонов, никакой справедливости, никакой
мировой, никакой конечной цели - имеются только факты, и тот,
кто этого не понимает, пускай пишет книги про политику, но
никакой политики он не сделает. В реальном мире нет никаких
построенных в соответствии с идеалами государств, но лишь
государства, органически произросшие, являющиеся не чем иным,
как живыми народами, находящимися «в форме». Разумеется, это
есть «запечатленный лик живой природы»49 , однако запечатлен-
ный кровью и тактом существования, совершенно импульсивно и
непроизвольно, и развиваемый либо талантом государственного
деятеля в том направлении, что заложено в крови, либо идеали-
стами - в направлении их собственных убеждений, т. е. в никуда.
Однако для государства, действительно имеющегося в нали-
чии, а не спроектированного в умах, судьбоносным является во-
прос не об идеальных задачах и структуре, но о внутреннем ав-
386

торитете, который в долговременной перспективе должен под-
держиваться не материальными средствами, но верой в его ре-
альную мощь, причем этой верой должны проникнуться даже его
противники. Главное - не в том, чтобы составить конституцию,
но в том, чтобы организовать хорошо работающее правительство;
не в том, чтобы распределить политические права в соответствии
с принципами «справедливости», которые, как правило, являются
не чем иным, как представлением одного сословия насчет закон-
ности собственных притязаний, но в том, чтобы сообщить рабо-
чий такт всему в целом («работа» вновь понимается здесь в спор-
тивном смысле, как работа мускулов и жил лошади, скачущей
карьером и приближающейся к финишу), такой такт, который за-
ставляет мощные дарования поддаться своим чарам, и, наконец,
не в том, чтобы навязывать миру чуждую ему мораль, но в том,
чтобы заботиться о постоянстве, твердости и превосходстве по-
литического руководства. Чем в большей мере все это оказывает-
ся осуществленным как что-то самоочевидное, чем меньше обо
всем этом говорят или даже из-за этого враждуют, тем выше и
ранг, и историческая мощность, а значит, и судьба нации. Суве-
ренность, суверенитет - жизненный символ высшего порядка. Им
различаются субъекты и объекты политических событий не
только внутренней, но и, что гораздо важнее, внешней истории.
Сила руководства, проявляющаяся в четком различении этих
факторов, является несомненным признаком жизненной силы
политического единства, причем до такой степени, что потрясе-
ние существующего авторитета, например, приверженцами про-
тивоположного конституционного идеала практически неизменно
не только делает этих приверженцев субъектом внутренней поли-
тики, но превращает всю нацию в объект чужой политики, при-
чем очень часто навсегда.
По этой причине во всяком здоровом государстве буква писа-
ной конституции (Verfassung) имеет меньшее значение в сравне-
нии с использованием живой «формы» («Verfassung») в спортив-
ном смысле, которую нация исподволь, совершенно сама собой,
черпает из времени, из собственного положения, но в первую
очередь из своих расовых свойств. Чем крепче скроенной оказы-
вается эта естественная форма государственного организма, тем
с большей надежностью он функционирует во всякой непреду-
смотренной ситуации, причем в конечном итоге оказывается
совершенно безразлично, будет ли фактический вождь имено-
ваться королем, министром, партийным лидером или вообще не
будет состоять с государством в каких-либо определенных отно-
шениях, как Сесил Роде " в Южной Африке. Римского нобилите-
та, который господствовал в политике в эпоху трех Пунических
войн, в государственно-правовом отношении не существовало.
Так что государственному организму приходится обходиться тем
387

меньшинством, которое обладает инстинктом государственного
деятеля и которое представляет всю прочую нацию в историче-
ской борьбе.
И потому необходимо сказать без околичностей: существуют
лишь сословные государства, т. е. лишь государства, в которых
правит одно-единственное сословие. Только не следует это пу-
тать с сословием-государством, входить в которое отдельный
человек может лишь в силу своей принадлежности к определен-
ному сословию. Последнее характерно для древнего полиса, нор-
маннских государств в Англии и Сицилии, но и для Франции по
конституции 1791 г. и для советской России. Первое же, напро-
тив, принадлежит общеисторическому опыту, свидетельствую-
щему, что в наличии всегда имеется один-единственный социаль-
ный слой, от которого вне зависимости от того, определяется это
конституцией или же нет, исходит политическое руководство. Те,
кто представляют собой всемирно-историческую тенденцию го-
сударства, всегда пребывают в решительном меньшинстве, внут-
ри которого опять-таки существует более или менее замкнутое
меньшинство, в меру своих способностей фактически удержи-
вающее руль в своих руках, причем довольно часто в противоре-
чии с духом конституции. И если отвлечься от периодов револю-
ционного межвременья и цезаристских состояний, которые как
исключения только подтверждают правило (т. е. когда отдельный
человек или случайные группы закрепляют за собой власть чисто
материальными средствами, зачастую не обладая никакими даро-
ваниями), то обычно это меньшинство внутри какого-то сосло-
вия правит на основе традиции, и в подавляющем большинстве
случаев меньшинство внутри знати: так, gentry500 формирует пар-
ламентский стиль Англии, нобилитет - римскую политику в эпо-
ху Пунических войн, купеческая аристократия- дипломатию
Венеции, получившая иезуитскую выучку барочная знать* - ди-
пломатию римской курии. Наряду с этим политический талант
проявляется у ограниченного меньшинства духовного сословия, а
именно в римской курии, но кроме того - в Египте и Индии, а
еще больше в Византии и в государстве Сасанидов. Напротив,
чрезвычайно редко доводится обнаруживать его в третьем сосло-
вии, никакого жизненного единства не образующем. И все же
такие таланты попадаются- например, в отличавшемся купече-
ской образованностью римском плебсе III в., в юридически обра-
зованных кругах Франции после 1789 г. (в этих случаях, как и во
всех остальных, это обеспечивается замкнутым кружком близких
по своему характеру практических дарований, постоянно попол-
* Ибо высшие церковные должности были в эти столетия переданы исключи-
тельно европейской знати, поставившей им на службу свои природные политиче-
ские дарования. Из этой школы вышли в свою очередь такие государственные
деятели, как Ришелье, Мазарини и Талейран.
388

няющимся извне и хранящим в неприкосновенности арсенал
неписаной политической традиции и опыта).
Такова организация действительных государств в отличие от
той, что возникает на бумаге и в кабинетных головах. Не сущест-
вует никакого лучшего, истинного, справедливого государства,
которое было бы спроектировано и когда-либо осуществлено.
Всякое возникающее в истории государство может существовать
лишь раз, и оно незаметно каждую минуту меняется даже под
плотной скорлупой конституции, с какой бы неколебимостью она
ни была установлена. Поэтому такие слова, как «республика»,
«абсолютизм», «демократия», означают в каждом случае нечто
иное и делаются фразой, стоит только, как это чаще всего у фило-
софов с идеологами и бывает, попытаться их применять как поня-
тия, установленные раз и навсегда. История государств- это
физиогномика, а не систематика. Она призвана не показывать то,
как «человечество» постепенно двигалось вперед к завоеванию
своих вечных прав, к свободе и равенству, а также построению
мудрейшего и справедливейшего государства, но описывать ре-
ально имеющиеся в мире фактов политические единства, как они
расцветают, зреют и увядают, являясь не чем иным, как действи-
тельной жизнью «в форме». Попробуем же теперь это сделать -
именно в таком смысле.
8
В каждой культуре история большого стиля начинается с фео-
дального государства, которое не есть государство в будущем его
смысле, но является ориентированным на одно сословие поряд-
ком жизни в целом. Благороднейшая поросль почвы, раса в наи-
более величественном смысле этого слова, выстраивает здесь
себе табель о рангах - от простого рыцарства до primus inter pares,
сеньора среди его пэров. В это же время возникает архитектура
великих соборов и пирамид: в последнем случае камень, в пер-
вом- кровь оказываются возвышены до символа; в последнем
случае это - значение, в первом - бытие. Главная идея феодализ-
ма, господствовавшая во всех ранних временах, - это переход от
первобытного, чисто практического и фактического отношения
повелителя к подданным (вне зависимости от того, был ли он ими
выбран или же их покорил) к частноправовым и именно потому
глубоко символическим отношениям сеньора к вассалам. Отно-
шения эти основываются всецело на благородстве нравов, на
чести и верности свиты, что порождает жесточайшие конфликты
между приверженностью господину и собственному роду. Траги-
ческим примером этого служит отпадение Генриха Льва.
389

«Государство» существует здесь лишь постольку, поскольку у
феодального союза имеются границы, оно расширяется террито-
риально посредством перехода чужих вассалов. Служение прави-
телю и даваемые им поручения, поначалу персональные и вре-
менные, очень скоро делаются постоянным леном, который в
случае падения царствующего дома должен вручаться вассалу
заново (уже ок. 1000 г. в Западной Европе действует принцип
«нет земли без хозяина»), а в конце концов становится наследст-
венным леном, в Германии - через закон о ленах Конрада II от
28 мая 1037 г. Тем самым феодалы, когда-то бывшие непосредст-
венно подданными государя, от него отодвигаются, опосредуют-
ся - теперь они являются его подданными лишь как подданные
вассала. Только мощная общественная связь внутри сословия
обеспечивает то сопряжение, которое продолжает называться
государством даже при таких условиях.
Здесь обнаруживается классическая связь понятий «власть» и
«добыча». Когда в 1066 г. норманнское рыцарство под предводи-
тельством герцога Вильгельма завоевало Англию, вся земля и
пашня стали собственностью короля и ленами, и номинально
считаются его собственностью и сегодня. Вот она, неподдельная
радость викинга от «добра», и потому первая забота возвращаю-
щегося домой Одиссея - пересчитать свои сокровища. Из этого
вкуса ловких завоевателей к добыче совершенно внезапно рож-
даются способные изумить хоть кого счетоводство и чиновниче-
ство ранних культур. Правда, этих чиновников не следует смеши-
вать с обладателями высших доверенных должностей, возникших
на основе личного призвания*; они- clerici, писцы, а не «ми-
нистериалы» или «министры», что также означает «слуги», но в
горделивом смысле - «служители господина». Занимающаяся ис-
ключительно счетом и письмом чиновничья братия есть выраже-
ние попечения и развивается в полном соответствии с династиче-
ским принципом. Поэтому прямо в начале Древнего царства в
Египте она изведала поразительный расцвет**. Описываемое в
«Чжоули» раннекитайское чиновничье государство весьма гро-
моздко и усложнено - это даже ставит под сомнение подлинность
книги***, однако по духу и предназначению оно вполне соответ-
ствует государству Диоклетиана, создавшего из форм колоссаль-
ной налоговой системы феодальный сословный строй****. В
ранней античности ничего подобного нет, причем нет принципи-
ально. Сагре diem501 - вот девиз античного финансового хозяйст-
ва до самого последнего его дня. Беспечность, автаркия стоиков
* С. 367.
** Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums I, § 182.
*** Также и со стороны китайской критики. Против этого Schindler, Das Prie-
stertum in alten China I, S. 61 ff.; Conrady, China, S. 533.
**** С 366.
390

возвышена до принципа также и в данной области. Никаким ис-
ключением в этом смысле не оказываются даже лучшие счетово-
ды, как Эвбул502, хлопотавший ок. 350 г. в Афинах по части из-
лишков, чтобы все затем разделить между гражданами.
Величайшей противоположностью этому оказываются бух-
галтерствующие викинги ранней Западной Европы, заложившие в
финансовом управлении своими норманнскими государствами
основу для фаустовского рода денежной экономики, распростра-
нившегося ныне по всему миру. От стоявшего в счетной палате
Роберта Дьявола Норманнского503 (1028-1035) стола, инкрусти-
рованного как шахматная доска, происходят название английской
казначейской службы (Exchequer) и слово «чек»504. Здесь же воз-
никли слова «счет» (conto), «контроль», «квитанция», «запись»
(record)*. Именно отсюда в 1066 г. Англия организуется как
«добыча», что сопровождалось бесцеремонным порабощением
англосаксов норманнами, и отсюда же организуется норманнское
государство на Сицилии, которое Фридрих II Гогенштауфен за-
стал уже в готовом виде, так что в Конституции Мельфи (1231),
его собственном творении, он его не создал, но лишь усовершен-
ствовал с помощью методов арабской, т. е. высокоцивилизован-
ной, денежной экономики. А уже отсюда финансово-технические
методы и термины проникают в ломбардское купечество, и далее
от него - во все торговые города и администрации Западной Ев-
ропы.
Однако взлет и упадок феодализма сменяют друг друга до-
вольно быстро. Посреди пышущего избыточными силами расцве-
та прасословий о себе начинают заявлять будущие нации, а тем
самым - идея государства в собственном смысле слова. В проти-
воречия между мощью знати и духовенства, между короной и ее
вассалами то и дело вклинивается противоречие между немецкой
и французской народностью (уже при Отгоне Великом) или же
между немецкой и итальянской, расколовшее сословия на гвель-
фов и гибеллинов и уничтожившее германскую императорскую
власть, а также противоречие между английской и французской
народностью, приведшее к английскому господству над Западной
Францией. Между тем в сравнении с великими решениями, при-
нимавшимися внутри самого феодального государства, которому
понятие нации неведомо, все это отступает далеко на задний
план. Англия была разделена на 60 215 ленов, зафиксированных в
1084 г. в цитируемой подчас еще и сегодня «Domesday Book»505, и
жестко организованная центральная власть заставила обязаться
клятвой верности также и вассалов, подчиненных пэрам, но, не-
смотря на это, в 1215 г. была проведена Великая хартия, пере-
давшая фактическую власть короля парламенту вассалов (в верх-
* Compotus, contrarotulus (сохраняемый для проверки дубликат свитка), quit-
tancia, recordatum.
391

ней палате - нобилитет и церковь, в нижней - представители gen-
try и патрициата), который начиная с этого момента сделался
носителем национального развития. Во Франции бароны в союзе с
духовенством и городами заставили короля в 1302 г. пойти на
созыв Генеральных штатов; по Генеральной привилегии, данной
в Сарагосе в 1283 г., Арагон сделался едва ли не управляемой
кортесами аристократической республикой, а в Германии за не-
сколько десятилетий до того группа крупных вассалов, как кур-
фюрсты, сделали королевскую власть зависящей от своего выбо-
ра5 6.
Наиболее грандиозным выражением (не только в западноев-
ропейской культуре, но и во всех культурах вообще) идеи феода-
лизма явилась борьба между императорской властью и папством.
В качестве окончательной цели этой борьбы брезжило превраще-
ние всего мира в колоссальный феодальный союз, и обе силы на-
столько сроднились с таким идеалом, что с падением феодализма
они в одно и то же время низверглись со своих вершин в бездну.
Идея государя, чья власть распространяется на весь историче-
ский мир, чья судьба- это судьба всего человечества, пока что
являлась в истории трижды: в первый раз- в представлении о
фараоне как Горе*, затем- в величественном китайском пред-
ставлении о срединном правителе, держава которого- тянь-ся,
«все лежащее под Небом»**, и, наконец, в раннеготическую эпо-
ху, когда в 962 г. Оттон Великий, движимый глубоким мистиче-
ским чувством, которое ощущалось тогда во всем мире, и стрем-
лением к исторической и пространственной бесконечности, вос-
принял идею Священной Римской империи германской нации.
Однако еще до него папа Николай I (860), стоявший всецело на
позициях августиновского, т. е. магического, мышления, грезил о
папском граде Божьем, который должен стоять над государями
этого мира, а с 1059 г. Григорий VII со всей первозданной мощью
своей фаустовской натуры приступил к установлению папского
мирового господства в форме всеобщего феодального союза с
королями как вассалами. Правда, само папство представляло
собой, если смотреть изнутри, небольшое феодальное государст-
во в Кампанье, от ее аристократических родов полностью зависе-
ли выборы папы, и уже очень скоро они преобразовали карди-
нальскую коллегию, на которую в 1059 г. была возложена роль
папских выборщиков, в некоего рода аристократическую олигар-
* С. 289.
** «Для государя Срединной не существует заграницы» (Кун Ян, Kung Yang).
«Небо не говорит; оно допускает, чтобы его мысли возвещались через одного че-
ловека» (Дун Чжуншу). Совершенные им ошибки отдаются по всему космосу и
ведут к потрясениям в природе (О. Franke, Studien zur Geschichte des konfuziani-
schen Dogmas, S. 212 ff., 244 ff.). Античному и индийскому государственному
мышлению этот мистически-универсалистский момент бесконечно чужд.
392

хию. Однако вовне Григорий VII достиг сеньорских прав в от-
ношении норманнских государств в Англии и Сицилии: и то, и
другое были основаны при его поддержке, и он действительно
вручал королевскую корону, как Оттон Великий некогда вручал
тиару. Однако Штауфену Генриху VI немногими годами позже
удалось противоположное: сам Ричард Львиное Сердце давал ему
вассальную клятву от имени Англии, и всеобщая императорская
власть уже была близка к тому, чтобы осуществиться, когда ве-
личайший из всех пап, Иннокентий III (1198-1216), на краткое
время сделал реальностью свой сеньорский суверенитет в отно-
шении всего мира. В 1213 г. папским леном стала Англия, а далее
последовали Арагон, Леон, Португалия, Дания, Польша, Венгрия,
Армения, только что основанная Латинская империя в Византии,
однако со смертью Иннокентия начался раскол в самой церкви,
причем произошел он из-за стремления высших лиц в духовной
иерархии через сословное представительство ограничить папу,
сделавшегося вследствие инвеституры507 также и их сеньором*.
Идея о том, чтобы над папой возвышался вселенский собор, не
религиозного происхождения, и поначалу она возникла из ленно-
го принципа. По тенденции она в точности соответствует тому,
чего достиг английский нобилитет с помощью Великой хартии.
На Констанцском (с 1414 г.) и Базельском соборах (с 1431 г.) бы-
ла в последний раз совершена попытка превратить церковь, по
мирскому ее смыслу, в феодальный союз духовенства, вследствие
чего кардинальская олигархия взамен римской аристократии
сделалась бы представительницей всего западноевропейского
клира. Однако феодальная идея к тому времени давно уже усту-
пила идее государства, так что победу там одержали римские
бароны, ограничившие избирательную кампанию максимально
суженным кругом соседних с Римом областей и именно в силу
этого обеспечившие избранному неограниченную власть внутри
организма церкви, между тем как императорская власть еще пе-
ред этим, точь-в-точь как в Египте или Китае, сделалась лишь
досточтимой тенью.
В сравнении с колоссальным динамизмом этих свершений ан-
тичный феодализм распадается в высшей степени медленно, ста-
тично, почти бесшумно, так что это оказывается возможным опо-
знать лишь по следам, которые такой переход оставляет по себе.
Если судить по гомеровскому эпосу в дошедшей до нас форме,
всякая местность имела своего басилевса, который, несомненно,
некогда был держателем лена, ибо в том, каким здесь предстает
Агамемнон, еще просматриваются отношения, при которых госу-
дарь отправлялся в поход в дальние края, сопровождаемый сви-
* Не следует забывать о том, что колоссальные земельные владения сдела-
лись наследными ленами епископов и архиепископов, которые менее всего были
расположены к тому, чтобы позволять папе как сеньору сюда вмешиваться.
393

той своих пэров. Здесь, однако, имеет место распадение феодаль-
ной власти в связи с возникновением города-государства, поли-
тической точки. Следствием этого было то, что придворные на-
следственные должности, apxat и тч/xcu508, как пританы, архонты,
быть может, проторимские преторы*, оказываются все городски-
ми по своему характеру, так что великие роды вырастают не по-
одиночке в своих графствах, как это было в Египте, Китае и За-
падной Европе, но внутри города, в теснейшем друг с другом
соприкосновении, что дает им возможность перевести в свое
ведение одно за другим все королевские права, пока правящему
дому не остается лишь то, что, беря в учет богов, и не могло у
него быть отобрано: титул, который он носит при совершении
жертвоприношений. Так и возник rex sacrorum512. В более позд-
них частях эпоса (начиная с 800 г.) это аристократы приглашают
царя на заседание и даже его смещают. «Одиссее» царь известен,
собственно, лишь постольку, поскольку он является частью пре-
дания. В реальных же событиях Итака предстает городом под
властью олигархов**. Спартиаты, точно так же как и заседавший
в куриатных комициях римский патрициат, вышли из феодальных
отношений***. В фидитиях513 еще проглядывают черты более
ранней придворной знати, однако власть царей низведена до при-
зрачного величия царя жертвоприношений в Риме (и Афинах) и
спартанских царей, которых эфоры в любую минуту могли сме-
стить и взять под стражу. Однотипность этих состояний заставля-
ет сделать допущение, что в Риме тирании Тарквиниев 500 г.
предшествовал определенный период олигархического засилья, и
это удостоверяется несомненно подлинной традицией, повест-
вующей об интеррексе514, которого совет сенатской знати вы-
ставлял из своей среды на тот период, пока ему не заблагорассу-
дится снова избрать царя.
* После свержения тирании ок. 500 г. оба правителя римского патрициата
носили титул praetor или judex509, однако именно в силу этого мне представляется
вероятным, что время их существования простирается еще за пределы тирании и
предшествовавшей ей олигархии- в эпоху подлинной королевской власти и в
качестве придворных должностей они имеют то же происхождение, что и герцог
(prae-itor, «страж войск», полемарх в Афинах) и граф (Dinggraf510, потомственный
судья, в Афинах - архонт). Обозначение «консул»5 ' (с 366 г.) в языковом отно-
шении всецело архаично, так что не является никаким новообразованием, а есть
лишь новый ввод в обращение титула («царский советник»?), который, быть
может, по причине олигархических настроений длительное время пробыл под
запретом.
** Beloch, Griech. Gesch. I 1, S. 214 ff.
*** В самые лучшие времена, в VI в., спартиаты насчитывали приблизительно
4000 способных носить оружие мужчин против общего населения, насчитывавше-
го почти 300 000 илотов и периэков {Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums III, § 264);
приблизительно такой же силой будут располагать и римские роды в сравнении с
клиентами и латинянами.
394

Здесь, как и повсюду, имеет место период, когда феодализм
уже пребывает в состоянии распадения, нарождающееся же госу-
дарство еще не вызрело, а нация еще не «в форме». Это время
ужасающего кризиса, который повсюду проявляется как между-
царствие и образует границу между феодальным союзом и со-
словным государством. В Египте около середины V династии фе-
одализм был полностью развит. Именно фараон Исеси по частям
передавал вассалам фамильное достояние, а к этому еще добавля-
лись богатые феоды духовенства, которые, совершенно как в
эпоху готики, были освобождены от податей и постепенно сдела-
лись неотчуждаемой собственностью храмов*. С V династией (ок.
2420) «Штауфеновская эпоха» завершается. В тени призрачного
правления VI династии государи (rpati) и графы (hetio) делаются
независимыми; наследственными становятся все высшие должно-
сти, и все большей и большей гордостью веет от надписей гроб-
ниц старинной знати. То, что позднейшие египетские историки
попытались прикрыть мнимыми VII и VIII династиями**, пред-
ставляет собой полвека полной анархии и беспорядочной борьбы
государей за свои области или за титул фараона. В Китае вассалы
вынуждают уже И-вана (934-909) раздать всю завоеванную зем-
лю в качестве ленов, причем раздать низшим вассалам по их вы-
бору. В 842 г. Ли-ван оказывается вынужден бежать вместе с
наследником престола, после чего управление государством осу-
ществляется далее двумя областными правителями. С этого меж-
дуцарствия начинается упадок дома Чжоу и снижение звания
императора до почетного, однако совершенно ничего не значаще-
го титула. Зеркальное повторение того же- безымператорское
время в Германии, начинающееся с 1254 г. и приходящее ок.
1400 г. при Венцеле515 к наибольшему упадку императорской
власти вообще, что имело место в одно время с возрожденческим
стилем кондотьеров и городских тиранов и полным развалом
папской власти. После смерти Бонифация VIII, который в 1302 г.
буллой «Unam sanctam» еще раз настоял на феодальных правах
папы, после чего его арестовали представители Франции516, пап-
ство прошло через столетие изгнания, анархии и бессилия, между
тем как в следующем столетии норманнская знать Англии была
по большей части уничтожена в развернувшихся между домами
Ланкастеров и Йорков схватках за трон.
9
Это потрясение знаменует победу государства над сословием.
В основе феодализма было то чувство, что все на свете соверша-
* Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums I, § 264.
** Там же, § 267 f.
395

ется ради провождаемой со значением «жизни». Вся история
исчерпывалась судьбой благородной крови. Ныне же зарождается
ощущение, что имеется еще нечто, чему подвластна также и
знать, причем заодно со всеми прочими, будь то сословие или
профессия, нечто неуловимое, идея. Ничем не ограничиваемая
частноправовая оценка событий переходит в государственно-
правовую. Пускай даже государство это остается до мозга костей
аристократическим, а таким оно остается без исключения почти
всегда, пускай переход от феодального союза к сословному госу-
дарству, если смотреть со стороны, переменяет очень мало, пус-
кай практически неизвестной остается мысль, что и помимо пра-
сословий у кого бы то ни было еще могут быть не только обязан-
ности, но и права, - все лее переменяется само ощущение, и
сознание того, что жизнь на вершинах истории существует для
того, чтобы ее провождать, уступает иному - что она содержит в
себе задание. Дистанция прослеживается очень явственно, если
сравнить политику Райнальда фон Дасселя (f 1167)517, одного из
величайших государственных деятелей Германии за все времена,
с политикой императора Карла IV (t 1378) и одновременно-
соответствующий переход от античной Фемиды рыцарской эпохи
к Дике оформляющегося полиса*. Фемида содержит лишь притя-
зание, Дике - также и задачу.
Изначальная государственная идея неизменно, с естественно-
стью, восходящей к самым глубинам животного мира, связана с
понятием единоличного властителя. Это - состояние, совершенно
само собой возникающее во всяком одушевленном множестве во
всех жизненно важных случаях, что доказывает и любая общест-
венная сходка518, и всякий миг внезапной опасности**. Такое
множество является единством, данным в чувствовании, однако
оно слепо. Оно приходит «в форму» для назревающих событий
лишь в руках вождя, который внезапно является непосредственно
из среды самого же множества и как раз в силу единства чувство-
вания в нем разом делается его главой, находящей здесь безус-
ловное повиновение. То же самое повторяется, только медленней
и значимей, и при образовании великих жизненных единств, на-
зываемых нами народами и государствами; в высоких же культу-
рах этот процесс искусственно и ради символа заменяется подчас
иными видами существования «в форме», однако так, что в ре-
альности под оболочкой этой формы почти всегда имеет место
единоличная власть, будь то власть королевского советника или
партийного вождя, но при всяком революционном потрясении все
возвращается вновь к изначальному положению.
* V. Ehrenberg, Die Rechtsidee im Friihen Griechentum, 1921, S. 65 ff.
** С 22 ел.
396

С этим космическим фактом связана и одна из наиболее глу-
бинных черт всякой направленной жизни: желание иметь на-
следника, со стихийной силой заявляющее о себе во всякой мощ-
ной расе и зачастую совершенно бессознательно принуждающее
даже выдвинувшегося на какой-то миг вождя утверждать свой
ранг на период своего собственного существования или уже за
его пределами - для своей крови, продолжающей течение дальше,
в детях и внуках. Одна и та же глубинная, насквозь растительная
черта одушевляет всякую настоящую свиту, усматривающую в
продлении крови ведущего ручательство и символическое пред-
ставительство также и для крови собственной. Именно в револю-
циях это проточувство заявляет о себе в полную силу, причем в
противоречии со всеми изначальными предпосылками. Потому в
Наполеоне и наследственном сохранении его положения Франция
1800 г. видела подлинное завершение революции. Теоретики,
которые, как Руссо и Маркс, отталкиваются от понятийных идеа-
лов вместо фактов крови, не замечали этой колоссальной силы
внутри исторического мира, а потому клеймили ее следствия как
презренные и реакционные. Однако они налицо, причем с такой
явственной силой, что сама символика высоких культур может их
одолеть лишь искусственно и на время, как это доказывает пере-
ход античных выборных должностей в собственность отдельных
семейств и непотизм пап эпохи барокко. За тем обстоятельством,
что очень часто руководство передается из рук в руки свободно,
как и за высказыванием, что «первое место по праву принадлежит
лучшему», практически всегда кроется соперничество сильней-
ших, которые в принципе против передачи по наследству не воз-
ражают, но фактически ей препятствуют, поскольку всякий, как
правило, претендует на то, чтобы овладеть местом для своего
собственного рода. На состоянии общества, когда в нем господ-
ствует тщеславие, сделавшееся творческой силой, и основывают-
ся формы правления античной олигархии.
Все это, взятое вместе, создает понятие династии. Оно на-
столько глубоко утверждено в космическом и так тесно сплетено
со всеми фактами исторической жизни, что государственные идеи
всех отдельных культур представляют собой вариации этого еди-
ного принципа, от страстного «да!» фаустовской души до реши-
тельного «нет!» души античной. Однако уже само вызревание
государственной идеи данной культуры привязано к подрастаю-
щему городу. Нации, исторические народы - это народы градопо-
строяющие*. Резиденция вместо замка и крепости становится
центром великой истории, и в ней происходит переход от ощу-
щения применения силы (Фемида) к ощущению осуществления
управления (Дике). Феодальный союз оказывается здесь внутрен-
*С. 175 ел.
397

не преодоленным нацией, причем также и в сознании самого
первого сословия, и простой факт властвования оказывается воз-
вышенным до символа суверенитета.
Так, с упадком феодализма фаустовская история делается ди-
настической историей. Из маленьких центров, где пребывают
роды государей (где их «вотчина» - почвенное, напоминающее о
растении и собственности выражение), начинается формирование
наций, строго расчлененных по сословному принципу, однако
так, что существование сословия обусловливается государством.
Господствующий уже в феодальной знати и в крестьянстве генеа-
логический принцип, это выражение чувства дали и воли к исто-
ричности, делается таким мощным, что возникновение наций
становится зависимым от судьбы правящего дома помимо проч-
ных языковых и ландшафтных связей и поверх них: уложения о
наследовании, такие, как «Салическая правда»519, сборники актов,
в которых можно было прочесть историю крови, браки и смерти
разделяют или сплавляют вместе кровь целых народов*. По-
скольку до возникновения лотарингской и бургундской династий
дело так и не дошло, не развились и обе уже существовавшие в
зародыше нации. Фатальная судьба рода Гогенштауфенов пре-
вратила императорскую корону, а с ней и саму единую итальян-
скую и немецкую нацию в предмет страстного томления, сущест-
вовавшего на протяжении столетий, между тем как дом Габсбур-
гов создал не немецкую, но австрийскую нацию.
Совершенно иначе выглядит династический принцип исходя
из ощущения пещеры арабского мира. Античный принцепс, леги-
тимный наследник тиранов и трибунов, является олицетворением
демоса. Как Янус - это дверь, а Веста - очаг, так Цезарь - народ.
Он является последним творением орфической религиозности.
Магичным оказывается в этой связи dominus et deus, шах, сде-
лавшийся причастным небесному огню (хварно520 в маздаистском
государстве Сасанидов, а впоследствии - сияющей короне, орео-
лу в языческой и христианской Византии), окружающему его
сиянием и делающему его pius, felix и invictus52 - официальный
титул со времени Коммода**. В III в. и в Византии тип правителя
изведал переход, тождественный имевшему место в инволюции
августовского административного государства в диоклетианов-
ское феодальное. «Новое произведение, начатое Аврелианом и
Пробом и на развалинах довершенное Диоклетианом с Констан-
тином, ушло от принципата и античности почти так же далеко,
*С. 186слл.
** Cumont, Mysterien des Mithra, 1910, S. 74 ff. Правительство Сасанидов, ок.
300 г. перешедшее от феодализма к сословному государству, сделалось во всех
отношениях образцом для Византии: в церемониале, в рыцарском военном деле, в
администрации, и прежде всего в типе самого правителя. Ср. также A. Christensen,
L'empire des Sassanides, le peuple, l'etat, la cour, Kopenhagen, 1907.
398

как и государство Карла Великого»*. Магический правитель
управляет видимой частью всеобщего consensus'a правоверных,
являющейся одновременно церковью, государством и нацией**,
как то было описано Августином в его «Граде Божьем»; западно-
европейский же правитель - это милостью Божьей монарх внутри
исторического мира: его народ подвластен ему потому, что вве-
рен ему Богом. Однако в вопросах веры он сам подданный, а
именно подданный либо земного представителя Бога или же сво-
ей совести. Это есть разделение власти государства и власти
церкви, великий фаустовский конфликт между временем и про-
странством. Когда в 800 г. папа короновал императора, он выбрал
себе нового повелителя, с тем чтобы развиваться самому. В Ви-
зантии император в соответствии с магическим мироощущением
был властителем папы и в духовной сфере; во Франкской импе-
рии он был в религиозных вопросах его слугой, в светских же,
быть может, его рукой. Папство как идея могло возникнуть лишь
через выделение из халифата, поскольку в халифе уже содер-
жится папа.
Однако именно по этой причине выбор магического правителя
не может быть сделан через закон о генеалогической преемствен-
ности: он свершается на основании consensus'a правящей кровной
общины, из которого, отмечая избранника, вещает святой Дух.
Когда в 450 г. умер Феодосии, его родственница, монахиня
Пульхерия, формально обвенчалась с престарелым сенатором
Маркианом, с тем чтобы через принятие этого государственного
деятеля в семейный союз обеспечить ему трон, а с ним и продол-
жение «династии»***, и это, как и многочисленные другие дейст-
вия в том же роде, рассматривалось как мановение свыше также и
в домах Сасанидов и Аббасидов.
Неразрывно связанная с феодализмом идея императора, вос-
ходящая к самому раннему периоду Чжоу, уже очень скоро стала
в Китае мечтой, в которой практически сразу же отразился весь
предшествовавший мир как последовательность трех династий и
целый ряд еще более древних легендарных императоров, и посте-
пенно это представление делалось все отчетливее****. Однако
* Ed. Meyer, Kl. Schr., S. 146.
**C251.
*** Krwnbacher, Byzant. Literaturgesch., S. 146.
**** Яркий свет на процесс формирования этой картины проливает тот факт,
что потомки якобы свергнутых династий Ся и Шан правили в государствах Ци и
Сун на протяжении всего периода Чжоу (Schindler, Das Priestertum in alten China I,
S. 39). Этим доказывается как то, что картина нынешнего состояния император-
ской власти переносилась на более раннее, а возможно, даже на современное
положение, которое занимали, исходя из соотношения сил, именно эти государ-
ства, так и, что еще важнее, то, что и в Китае династия не является той величи-
ной, которая обычна для нас, но предполагает совсем иное понятие семьи. С этим
можно сравнить условность, с которой немецкий король, который неизменно
избирался на франкской земле и короновался в надгробной часовне Карла Вели-
399

для династий формировавшейся теперь системы государства, в
которой титул вана, царя, сделался в конце концов общеприня-
тым, возникли строгие правила престолонаследия, и абсолютно
чуждая раннему времени легитимность вырастает в силу*, де-
лающуюся теперь при пресечении отдельных линий, при усынов-
лениях и мезальянсах, как и в западноевропейском барокко, по-
водом для бесчисленных войн за наследство**. Нет сомнения в
том, что принцип легитимности является причиной также и того
факта, что правители XII династии в Египте, которой завершается
позднее время, еще при жизни коронуют своих сыновей***; внут-
реннее родство этих трех династических идей опять-таки являет-
ся доказательством родственности существования в этих культу-
рах вообще.
Необходимо глубоко проникнуть в язык политических форм
ранней античности, чтобы установить, что развитие здесь проис-
ходило совершенно в том же направлении, так что имелся не
только переход от феодального союза к сословному государству,
но даже и династический принцип. Однако античное существова-
ние отвечало решительным «нет!» всему тому, что увлекало во
временном и пространственном отношении вдаль, а в мире фак-
тов истории окружало себя такими созданиями, с которыми свя-
зано лишь нечто совершенно определенное. И тем не менее вся
эта обуженность и оборванность с необходимостью предполага-
ют именно то, что решительно им противится. В дионисийском
расточительстве тела и орфическом его отрицании уже содержит-
ся, именно в самой форме такого протеста, аполлонический идеал
совершенного телесного бытия.
Единоличная власть и желание иметь наследника, вне всякого
сомнения, имели место в самую раннюю эпоху царства****, од-
нако уже ок. 800 г. они были поставлены под сомнение, как это
явствует из роли Телемаха в более древних частях «Одиссеи».
Титул царя часто носили также и крупные вассалы, и наиболее
видные представители знати. В Спарте и Ликии их было двое, в
городе феаков из эпоса523 и во многих реальных городах- еще
больше. Затем происходит размежевание должностей и почетных
кого, считался «франком», на основании чего в иных условиях могло бы возник-
нуть представление о Франкской династии от Карла до Конрадина^22 (v. Amira,
German. Recht в Herm. Paul, GnindriB HI, S. 147 Anm.). Начиная с конфуцианского
просвещения картина эта сделалась фундаментом теории государства, и еще
впоследствии ею пользовались Цезари (с. 327).
* О. Franke, Stud, zur Gesch. des konf. Dogmas, S. 247, 251.
** Характерным примером является оспариваемая в качестве противоза-
конной личная уния государств Ци и Цзинь у Franke, S. 251.
*** Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums I, § 281.
**** Busolt, Griech. Staatskunde, S. 319 ff. Если Виламовиц (U. v. Wilamowitz,
Staat und Gesellschaft der Griechen, 1910, S. 53) оспаривает патриархальное царст-
во, то он упускает из виду огромную дистанцию, отделяющую отражаемое в
«Одиссее» положение дел VIII в. от состояния X в.
400

достоинств. Наконец, сама царская власть становится должно-
стью, вручаемой знатью, поначалу, быть может, внутри древних
царских семейств, как в Спарте, где эфоры как представители
первого сословия никаким положением о порядке выбора не свя-
заны, и в Коринфе, где царский род Вакхиадов ок. 750 г. упразд-
няет передачу по наследству и всякий раз выставляет из своих
рядов притана в царском ранге. Значительнейшие должности,
которые поначалу также были наследственными, становятся по-
жизненными, затем срочными и наконец лимитируются одним
годом, причем так, что, когда лиц, пребывающих на должности,
несколько, между ними имеет место еще и упорядоченная пере-
дача руководства, что, как известно, послужило причиной проиг-
рыша сражения при Каннах524. Эти годичные должности, начиная
с этрусской диктатуры* и до дорического эфорства, встречающе-
гося также в Гераклее и Мессане, тесно связаны с сущностью
полиса и окончательно формируются ок. 650 г., т. е. как раз тогда,
когда в западноевропейском сословном государстве, приблизи-
тельно в конце XV в., династическая наследственная власть была
упрочена императором Максимилианом I525 и его матримониаль-
ной политикой (в пику претензиям курфюрстов на свое право
выбора), как и Фердинандом Арагонским 26, Генрихом VII Тюдо-
ром5 и французским Людовиком XI528 **.
Однако в то же самое время и античное духовенство, вплот-
ную подошедшее к тому, чтобы перерасти в сословие, вследствие
всевозраставшего сведения абсолютно всего к «здесь» и «теперь»,
сделалось совокупностью государственных должностей; резиден-
ция гомеровской царской власти, вместо того чтобы стать цен-
тром устремленной вширь, во все стороны государственности, все
сжимается в своем заколдованном круге, пока государство и го-
род не делаются тождественными понятиями. Но тем самым реа-
лизуется и совпадение знати с патрициатом, а поскольку и в го-
тическую эпоху в английской нижней палате и во французских
Генеральных штатах представительство ранних городов возлага-
ется исключительно на патрициев, то мощное античное сословное
государство представляет собой - не по идее, но фактически - в
* A. Rosenberg, Der Staat der alten Italiker, 1913, S. 75 f.
** Сословными партиями были также и два великих товарищества в Визан-
тии, которые совершенно неверно принято называть «цирковыми партиями». Эти
«синие» и «зеленые» называли себя Ьгцхсн529 и имели свое руководство. Цирк, как
Пале-Рояль в 1789 г., был всего-навсего местом общественных демонстраций, а за
ним стояло сословное собрание, сенат. Когда Анастасий I встал в 520 г. на сторо-
ну монофизитского направления, «зеленые» целый день распевали в цирке орто-
доксальные гимны и принудили императора принести публичные извинения. В
Западной Европе явлениями того же порядка были парижские партии при «трех
Генрихах» (1580)530, гвельфы и гибеллины во Флоренции при Савонароле и преж-
де всего бунтовщические группировки в Риме при папе Евгении IV. Так что
разгром восстания «Ника» Юстинианом в 532 г. завершает утверждение государ-
ственного абсолютизма, взявшего верх над сословиями.
401

чистом виде аристократическое государство, лишенное царской
власти. Эта выраженно аполлоническая форма пребывающего в
становлении полиса зовется олигархией.
И вот на исходе того и другого раннего времени друг подле
друга возвышаются фаустовско-генеалогический и аполлониче-
ски-олигархический принципы - два вида государственного пра-
ва, Дике. Первый опирается на безбрежное ощущение дали: сле-
дование традиции первоисточных актов уходит далеко в глубь
прошлого, ему равна по мощи воля к длительности, с которой он
задумывается об отдаленнейшем будущем, в современности же
он осуществляет политические мероприятия на широких про-
странствах с помощью планомерных династических браков и той
подлинно фаустовской, динамической, контрапунктической по-
литики дали, которую мы называем дипломатией. Второй же
всецело телесен и статуарен: ограниченный политикой автаркии
ближайшим к себе соседством и нынешнестью, он повсюду резко
отрицает в тех случаях, когда западноевропейское существование
утверждает.
Как династическое государство, так и город-государство уже
предполагают сам город, однако, между тем как местопребыва-
нием западноевропейского правительства далеко не всегда ока-
зывается самый крупный населенный пункт в стране, поскольку
главное - чтобы это был центр силового поля политических на-
пряжений, так чтобы всякое событие в сколь угодно удаленной
точке отзывалось вполне ощутимыми сотрясениями по всему
организму в целом, в античности жизнь сжимается все теснее,
приходя таким образом к гротесковому явлению синойкизма. Вот
вершина эвклидовского стремления к оформленности (Formwol-
len) внутри политического мира. Государство оказывается здесь
чем-то совершенно немыслимым, если вся нация не собрана в
кучу, если она всецело материально не пребывает в одном месте
как одно тело: ее надо видеть, даже обозревать. И в то время как
фаустовская тенденция проявляется во все большем уменьшении
числа династических центров, так что уже Максимилиану I виде-
лась вдали генеалогически гарантированная вселенская монархия
его дома, античный мир распадается на бесчисленные крошечные
точки, которые, стоит им появиться, почти принуждены взаимно
уничтожать друг друга, что оказывается наиболее чистым выра-
жением автаркии для античного человека*.
Синойкизм, а тем самым и основание собственно полиса - де-
ло исключительно знати, которая представляла античное сослов-
* Отсюда - и двойственное понятие о поселении. Между тем как, например,
прусские короли призывают поселенцев, вроде зальцбургских протестантов и
французских беженцев, в свою страну, Гелон Сиракузский ок. 480 г. принуди-
тельно сселил население целых городов в Сиракузы, которые в результате вне-
запно сделались самым крупным городом античности.
402

ное государство лишь в своих интересах, так что она приводит
его «в форму» посредством собирания вместе сельской аристо-
кратии и патрициата, между тем как профессиональные классы
уже и без того здесь имелись, а крестьяне в смысле сословном
могли не учитываться. Аристократические силы сосредоточились
в одной точке, и царство эпохи феодализма было сломлено.
На основании этих соображений можно попытаться с макси-
мальной осторожностью обрисовать предысторию Рима. Римский
синойкизм, собирание в одно место рассредоточенных благород-
ных родов, идентичен «основанию» Рима, этому этрусскому
предприятию, относящемуся, вероятно, к началу VII в.*, между
тем как еще задолго до этого на Палатине и Квиринале, напротив
царского замка на Капитолии, существовало два поселения. Пер-
вому принадлежат древнейшая богиня Дива Румина** и этрус-
ский род Рума***, второму - бог Квирин Патер. Отсюда происхо-
дят двойственное обозначение «римляне» и «квириты» и две
жреческие коллегии - салии и луперки, связывавшиеся с одним и
другим холмом соответственно. Поскольку три родовые трибы
Рамны, Титии и Луцеры, несомненно, прослеживались по всем
этрусским поселениям****, они должны были иметься в наличии
как в одном месте, так и в другом, и этим объясняется то, что
после реализации синойкизма всего оказалось по шесть: всадни-
ческих центурий, военных трибунов и принадлежавших к высшей
знати весталок; но с другой стороны, отсюда возникли и оба пре-
тора или консула, которые уже очень рано были приставлены к
царской власти как представители знати и постепенно перехвати-
ли у нее все влияние. Уже ок. 600 г. государственное устройство в
Риме, видимо, сводилось к сильной олигархии patres, которую
царь-фантом (Schattenkonigtum) номинально возглавлял* * * * *.
Однако отсюда в свою очередь следует, что и древняя версия
изгнания царей и современная - медленного демонтажа царской
власти - вполне могут уживаться: первая относится к свержению
тирании Тарквиниев, которая ок. середины VI в., как и повсюду в
это время, была направлена против олигархии (в Афинах таким
тираном сделался Писистрат); вторая же имеет в виду происхо-
дившее до «основания» сословным государством полиса медлен-
ное распадение феодальной власти того, что можно было бы на-
звать гомеровским царством, - кризис, в результате которого
* Так датируются найденные в погребениях на Эсквилине греческие леки-
фы.
** Wissowa, Religion und Kultus der Romer, S. 242.
*** W. Schulze, Zur Geschichte lateinischer Eigennamen, S. 379 ff., 580 f.
**** С 368.
***** Это выражается также и в отношении pontifex maximus к rex sacrorum.
Последний вместе с тремя великими фламинами принадлежит к царской власти;
понтифики и весталки относятся к знати.
403

преторы, быть может, появились здесь точно так же, как в других
местах - архонты и эфоры.
Этот полис строго аристократичен, как и западноевропейское
сословное государство (последнее- включая высший клир и
представителей городов). Остаток тех, кто сюда входит, есть
всего лишь объект, т. е. объект политической заботы, а в данном
случае соответственно беззаботности. Ибо carpe diem- лозунг
также и этой олигархии, достаточно ярким свидетельством чего
служат песни Феогнида и критянина Гибрия. Это относится и к
области финансового хозяйства, которое вплоть до самых позд-
них времен античности оставалось более или менее беззаконным
грабежом с целью обеспечения средств, необходимых в данный
момент, от организованного пиратства Поликрата по отношению
к его же собственным подданным и до проскрипций римских три-
умвиров; и к области правотворчества- вплоть до эдиктового
законодательства назначавшегося на год римского претора, кото-
рое было, причем на редкость последовательно, нацелено на тре-
бования момента*; и наконец, к получавшему все большее рас-
пространение обычаю занимать важнейшие военные, судебные и
административные должности по жребию - своего рода присяга
на верность Тихе, богине мгновения.
Исключений из такого способа политически пребывать «в
форме» не существует, как не бывает здесь и не соответствующих
ему ощущений и идей. Этруски подвластны ему точно так же, как
дорийцы и македоняне**. Если Александр и его наследники
сплошь усыпали Восток эллинистическими городами, это про-
изошло совершенно бессознательно, в том числе и потому, что
представить себе другую форму политической организации они
не могли. Антиохия должна была быть Сирией, а Александрия -
Египтом. И в самом деле, Египет при Птолемеях, как и позже,
при Цезарях, был- не в правовом отношении, но фактически-
колоссальных масштабов полисом: давно уже сделавшаяся фел-
лахской и вновь лишившаяся городов страна расстилалась со
своей седой техникой управления перед воротами, как приуса-
дебный участок***. Римская империя представляет собой не что
иное, как последний и величайший город-государство, произрос-
ший на почве колоссального синойкизма. Оратор Аристид с пол-
ным правом мог сказать в правление Марка Аврелия (в своей
речи о Риме): «Рим свел весь этот мир воедино во имя одного
города. Где бы в мире ни родился человек, он все же обитает в
его центре»531. Однако также и покоренное население, племена,
кочующие по пустыне, и обитатели маленьких альпийских долин
* С. 63 слл.
**С. 177 ел.
*** Это с однозначной ясностью усматривается из Wilcken, Grundziige der Pa-
pyruskunde, 1912, S. 1 ff.
404

конституируются как civitates . Ливии мыслит исключительно
формами города-государства, а для Тацита истории провинций
как таковой просто не существует. С Помпеем все было кончено
в 49 г., когда он отступил перед Цезарем и отказался от малозна-
чительного в военном отношении Рима, чтобы создать себе опе-
рационную базу на Востоке. В глазах правящего общества он тем
самым отказался от государства. Рим - это было для них все*.
Эти города-государства по самой своей идее расширяться не
способны: может расти их количество, но не протяженность каж-
дого. Не правы те, кто рассматривает переход римских клиентов в
обладающий правом голоса плебс и создание сельских триб как
выход за пределы идеи полиса. Здесь происходило то же, что и в
Аттике: вся целиком жизнь города, жизнь res publica остается, как
и прежде, ограниченной одной точкой, а точка эта- агора или
римский форум. И сколько бы живущих в отдалении людей ни
получали права граждан (во времена Ганнибала повсеместно в
Италии, а позже по всему миру), все равно, чтобы воспользовать-
ся политической стороной этого права, необходимо личное при-
сутствие на форуме. Тем самым подавляющее большинство
граждан не по закону, но фактически лишаются влияния на поли-
тические события**. Так что право гражданина означает для них
исключительно воинскую повинность и пользование городским
частным правом***. Однако даже тот гражданин, что перебирает-
ся в Рим, ограничен в своем политическом влиянии посредством
второго, искусственного синойкизма, произошедшего только
после освобождения крестьян и в связи с ним,- несомненно,
совершенно бессознательно, - с тем чтобы в строгости сохранить
идею полиса: новых граждан без всякого учета их количества
записывают в небольшое число триб, в соответствии с lex
Julia533 - в восемь, и потому на комициях они постоянно остаются
в меньшинстве перед лицом старинных граждан.
* Ed. Meyer, Casars Monarchie, 1918, S. 308.
** Плутарх и Аппиан описывают толпы людей, идущих по всем дорогам
Италии в Рим для голосования по законам Тиберия Гракха. Однако из этого
вытекает, что ничего подобного еще никогда не бывало, и сразу же после приня-
тия насильственных мер против Октавия Гракха охватывает предчувствие пора-
жения, потому что толпы вновь растеклись по домам и собрать их во второй раз
невозможно. Во времена Цицерона комиции зачастую представляли собой сове-
щание лишь нескольких политиков, и, кроме них, никого здесь не было; однако
ни одному римлянину и в голову не приходило, что возможно голосовать там, где
живешь, как не помышляли об этом и сами сражавшиеся за права граждан итали-
ки (90 г.), - настолько сильным было ощущение полиса.
*** В западноевропейском династическом государстве частное право распро-
страняется на его область, а значит, на всех, кто там пребывает, независимо от
гражданства. В городе-государстве же приложимость частного права к отдельно-
му человеку- это следствие прежде всего гражданского права. Поэтому civitas
означает несравнимо больше, чем современная государственная принадлежность,
ибо, не принадлежа к ней, человек бесправен и как личности его просто нет.
405

Ибо это гражданство воспринималось всецело как одно тело,
как осора. Всякий, кто сюда не принадлежит, бесправен, hostis534.
Боги и герои находятся над этой совокупностью лиц, раб, которо-
го, по Аристотелю, и человеком-то почти не назовешь, - снизу
нее*. Отдельный человек, однако, является ;<;ov ttoXitikov' ,
причем в том смысле, который нам, мыслящим и живущим исхо-
дя из ощущения дали, показался бы воплощением самого рабства:
он существует лишь в силу своей принадлежности к данному
полису. Вследствие этого эвклидовского ощущения поначалу
знать, как тесно замкнутое в себе стЛ/za, была тождественна с
полисом до такой степени, что еще по законам XII таблиц брак
между патрициями и плебеями был запрещен, а в Спарте эфоры
при вступлении в должность, согласно древнему обычаю, объяв-
ляли войну илотам. Это отношение оказывается перевернутым, не
поменяв своего смысла, как только в результате революции поня-
тие демоса оказывается равнозначным всем незнатным. И как
внутри, так и вовне политическое ашра представляет собой осно-
ву всех событий на протяжении всей вообще античности. Эти
маленькие государства сотнями, всякое- насколько это вообще
возможно - политически и экономически замкнуто в самом себе,
выжидали в засаде настороже; кусачие, они нападали по любому
поводу и начинали схватку, цель которой не расширение собст-
венного государства, но уничтожение чужого: государство унич-
тожается, граждан его перебивают или продают в рабство; и точ-
но так же революция кончается здесь тем, что проигравшие унич-
тожаются или изгоняются, а их имущество достается победившей
партии. Естественные межгосударственные отношения в запад-
ноевропейском мире - это густая сеть дипломатических связей,
прерываемых с войной. Античное же право народов предполагает
войну как нормальное состояние, на время прерываемое мирными
договорами. Так что объявление войны восстанавливает здесь
естественное политическое положение: лишь так могут быть
объяснены мирные договоры сроком на сорок и пятьдесят лет,
aiTovbai, как знаменитый Никиев мир 421 г., которые должны
были обеспечить лишь недолговечную безопасность.
Обе эти государственные формы, а тем самым и соответст-
вующие им стили политики оказываются окончательно утвер-
жденными с началом раннего времени. Государственная идея
одержала победу над феодализмом, однако представлять ее
должны сословия, так что нация существует в смысле политиче-
ском лишь как их совокупность.
;С. 271.
406

10
Решающий поворот происходит с началом позднего времени
там, где город и земля находятся в равновесии и подлинные силы
города - деньги и дух - так крепнут, что ощущают себя, как несо-
словия, сравнявшимися с прасословиями. Это мгновение, когда
государственная идея окончательно возвышается над сословиями,
чтобы заменить их понятием нации.
Государство отвоевало свое право на пути от феодального
союза к сословному государству. Сословия существуют в послед-
нем лишь благодаря ему, но не наоборот. И все же дело обстояло
так, что правительство могло противостоять управляемой им
нации лишь постольку, поскольку та была расчленена по сослов-
ному признаку. К нации принадлежали все, к сословиям же-
только избранные, и лишь они-то и учитывались в политическом
отношении.
Чем ближе, однако, подходит сословие к своей форме, чем аб-
солютнее оно становится, а именно в отделении от всякого иного
идеала формы, тем больше прибавляет в весе в противополож-
ность понятию сословия понятие нации, так что приходит время,
когда управляемой оказывается нация как таковая, а сословия
лишь знаменуют собой общественные различия. Против такого
развития событий, являющегося одной из неизбежностей культу-
ры, а потому его нельзя предотвратить и обратить вспять, еще раз
восстают ранние силы, знать и духовенство. Для них здесь на кон
поставлено все- героическое и святое, древнее право, ранг,
кровь; и если смотреть на дело с их стороны, на что идет игра с
другой?
Эта борьба прасословий против государственной власти при-
обретает в западноевропейском мире форму фронды, в антично-
сти же, где никакая династия будущее не представляет и знать
пребывает в политическом отношении в одиночестве, оформля-
ется нечто династическое, олицетворяющее собой государствен-
ную идею и, опираясь на несословную часть нации, таким обра-
зом поднимающее ее до силы в государстве. Это есть миссия
тирании.
В этом переходе от сословного государства к абсолютному,
которое допускает все прочее лишь постольку, поскольку оно с
ним соотносится, династии Западной Европы, а также Египта и
Китая призывали себе на помощь несословие, «народ» как тако-
вой, признавая его тем самым политической силой. В этом и со-
стоит смысл борьбы против фронды, и поначалу силы большого
города могли усматривать в этом исключительно одни преиму-
щества для себя. Правитель выступает здесь от имени государст-
ва, т. е. идеи попечения обо всех, и он борется со знатью, потому
что она желает сохранить сословие как политическую величину.
407

В полисе же, где государство пребывало исключительно «в
форме», не находя никакого наследственного олицетворения ни в
каком верховном правителе, вследствие потребности поднять
несословие на выступление за государственную идею возникает
тирания, через которую одна семья или какая-то часть знати при-
нимала на себя династическую роль, без чего вызвать активность
третьего сословия было бы невозможно. Позднеантичным исто-
рикам смысл этого процесса был уже неясен, так что они сосре-
доточивали свое внимание на внешних подробностях частной
жизни. На деле же тирания - это государство, и олигархия борет-
ся с ней во имя сословия. Поэтому тирания опирается на крестьян
и буржуазию; в Афинах ок. 580 г. это были партии диакриев и
паралиев. Поэтому они в пику аполлоническому поддерживали
дионисийские и орфические культы: в Аттике Писистрат распро-
странял среди крестьян культ Диониса*; примерно в то же время
в Сикионе Клисфен запретил исполнение гомеровских поэм**; в
Риме, несомненно еще при Тарквиниях, был введен культ триады
богов: Деметры (Цереры), Диониса и Коры***. Их храм был ос-
вящен в 483 г. Спурием Кассием, который сразу же после этого
погиб, попытавшись вновь ввести тиранию. Этот храм Цереры
был святыней плебса и его лидеров, эдилов, этих доверенных лиц
плебса до введения трибунов****. Тираны, как и государи запад-
ноевропейского барокко, были либералами в великом смысле
этого слова, что при позднейшем правлении третьего сословия
уже не было возможно. Однако и в античности в ходу была пого-
ворка, что деньги делают человека, ургцхат* avrjp5*6 *****. Тира-
ния VI в. привела идею полиса к завершению и создала государ-
ственно-правовое понятие гражданина, тгоХ1тг)д, civis, совокуп-
ность которых вне зависимости от сословия образует асЬца
города-государства. И когда олигархия все-таки снова взяла верх,
причем взяла верх по причине пристрастия античности к нынеш-
нести, из-за которого античность страшилась и ненавидела ска-
зывавшуюся в тирании склонность к длительности, понятие гра-
жданина уже прочно устоялось, и те, кто патрициями не были,
научились ощущать себя сословием, находящимся в оппозиции
всем прочим. Они становятся политической партией (слово «де-
мократия» приобретает теперь, в специфически античном смысле,
весьма чреватое значением содержание) и перестают оказывать
* Gercke-Norden, Einl. i. d. Alt.-Wiss. II, S. 202.
** Busolt, Griech. Geschichte II, S. 346 ff.
*** С 293, 318. Фронда и тирания так же глубинным образом связаны с пу-
ританством (они являются той же эпохой, нашедшей проявление не в религиоз-
ном, но в политическом мире), как Реформация - с сословным государством, ра-
ционализм - с буржуазной революцией и «вторая религиозность» - с цезаризмом.
**** Wissowa, Religion und Kultus der Romer, S. 297 ff.
***** Beloch, Griech. Gesch. I 1, S. 354.
408

поддержку государству, но делаются, как раньше знать, государ-
ством. Они начинают считать, считать как по деньгам, так и по
головам, ибо и денежный ценз, и всеобщее избирательное право -
оружие буржуазии; знать не считает, но оценивает: она голосует
по сословиям. Как абсолютное государство вышло из фронды и
первой тирании, так с Французской революцией и второй тирани-
ей оно приходит к концу. В этой второй схватке, являющейся уже
обороной, династия снова переходит на сторону прасословий,
чтобы защитить государственную идею против нового сословно-
го господства, а именно буржуазного.
Между фрондой и революцией пролегает также и история
Среднего царства в Египте. Здесь XII династия (2000-1788), и в
первую очередь Аменемхет1 и Сесострис I537, в тяжелых схватках с
баронами основала абсолютное государство. Как сообщает знаме-
нитое стихотворение, относящееся к этому времени, первый из
государей едва избежал придворного заговора. То, что после его
смерти, которую поначалу держали в тайне, могло вспыхнуть вос-
стание, обнаруживается из жизнеописания Синухета*; третий был
убит дворцовыми чиновниками. Из надписей в фамильном склепе
графа Хнумхотепа мы узнаём**, что города сделались богатыми и
почти независимыми и вели между собой войны. Нет сомнения в
том, что они были тогда не меньше, чем античные города ко вре-
мени персидских войн. Династия опиралась на них и на некото-
рое число сохранявших верность вельмож***. Наконец Сесост-
рис III (1876-1842) смог полностью упразднить феодальную знать.
С этого момента и впредь существовала лишь придворная знать и
целостное, образцово упорядоченное бюрократическое государ-
ство****, однако тут же начинают раздаваться жалобы, что бла-
городные бедствуют, а «ничьи сыны» повышаются в ранге и до-
биваются почестей*****. Начинается демократия, подготавливая
великую социальную революцию периода гиксосов.
В Китае этому же соответствует эпоха Мин-чжу (или Ба, 685-
591). То были протекторы царских кровей, обладавшие фактиче-
ской, но никак не обоснованной в правовом отношении властью
над всем этим погрузившимся в дикую анархию миром госу-
дарств: они созывали конгрессы государей, с тем чтобы устано-
вить порядок и добиться признания определенных принципиаль-
ных политических положений, даже приглашали сюда не имев-
шего совершенно никакого веса «правителя Срединной» из дома
Чжоу. Первым здесь был Гуань Чжун из Ци (| 645), созвавший
* Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums I, § 281 ff.
** Там же, § 280 ff.
*** Относительно обеспечения престолонаследия ср. с. 400.
**** § 286.
***** ф 283; A. Erman, Die Mahnworte eines agyptischen Propheten, Sitz. PreuB.
Akad., 1919, S. 804 ff.538
409

конгресс государей в 659 г. Конфуций писал, что Гуань спас Ки-
тай от отката обратно к варварству. Обозначение «Мин-чжу»
впоследствии стало бранным, как и слово «тиран», потому что и в
том, и в другом усматривали лишь силу без права, однако эти
великие дипломаты, несомненно, являются тем элементом, кото-
рый, полный попечения о государстве, обращается против старых
сословий, опираясь при этом на молодые, на дух и деньги. Из
того немногого, что знаем мы о них по китайским источникам, к
нам обращается высокая культура. Некоторые были писателями,
другие призывали философов в качестве министров. Не имеет
значения, станем ли мы при этом вспоминать Ришелье, Валлен-
штейна или Периандра, - в любом случае с ними на сцене впер-
вые появляется «народ» как политическая величина*. Это в пол-
ном смысле умонастроение барокко и дипломатия высокого
уровня. Абсолютное государство смогло себя утвердить в идее в
противоположность сословному государству.
Именно здесь проявляется близкое родство с западноевропей-
ской эпохой фронды. С 1614 г. королевская власть во Франции
более ни разу не созывала Генеральные штаты, после того, как те
обнаружили, что превосходят по силе объединенные силы госу-
дарства и буржуазии. В Англии Карл I также пытается начиная с
1628 г. править без парламента. Тридцатилетняя война в Герма-
нии, которая ведь также, совершенно независимо от ее религиоз-
ного значения, должна была внести ясность в отношения импера-
торской власти с крупной курфюрстовской фрондой, с одной сто-
роны, и отдельных государей с мелкой фрондой их земельных
сословий - с другой, так вот, война эта вспыхнула из-за того, что
в 1618 г. богемские сословия сместили дом Габсбургов, после
чего их власть была в 1620 г. уничтожена чудовищными репрес-
сиями. Однако центр мировой политики находился тогда в Испа-
нии, где вместе с общественной культурой как таковой также
возник - а именно в кабинете Филиппа II — и дипломатический
стиль барокко и где нашел свое наиболее мощное оформление
династический принцип (причем в борьбе с домом Бурбонов), в
котором олицетворялось абсолютное государство в противовес
кортесам. Попытка генеалогически включить в испанскую систе-
му также и Англию провалилась, потому что уже возвещенный
наследник от брака Филиппа с Марией Английской на свет так и
не появился539. Ныне, при Филиппе IV, идея властвующей на всех
океанах универсальной монархии является еще раз- уже не в
форме той мистической императорской власти ранней готики,
Священной Римской империи германской нации, но как вполне
осязаемый идеал мирового господства дома Габсбургов, который
должен был, пребывая в Мадриде, опираться на вполне реальное
* S. Plath, Verfassung und Verwaltung Chinas, Abh. Munch. Ak., 1864, S. 97;
O. Franke, Stud, zur Gesch. des konf. Dogmas, S. 255 ff.
410

обладание Индией и Америкой и на делающуюся теперь уже
ощутимой власть денег. Стюарты попытались тогда подкрепить
свое пошатнувшееся положение браком наследника престола с
какой-нибудь испанской инфантой, однако в Мадриде в конце
концов предпочли установить связь с собственной боковой лини-
ей в Вене, и Яков I (также безрезультатно) обратился с предложе-
нием брачного союза к противной стороне, к Бурбонам. Неудача
этой семейной политики более, чем что-то еще, способствовала
тому, чтобы связать пуританское движение с фрондой в одну
великую революцию.
Как это уже было в «одновременном» Китае, в ходе этих ве-
ликих решений сами венценосцы всецело отступают на задний
план перед отдельными государственными деятелями, в руках
которых десятилетиями находится судьба западноевропейского
мира. Граф Оливарес в Мадриде и испанский посланник Оньяте в
Вене были тогда наиболее могущественными лицами в Европе;
как защитник идеи империи им противостоял Валленштейн, как
защитник идеи абсолютного государства - Ришелье во Франции,
позднее во Франции же явился Мазарини, в Англии - Кромвель, в
Швеции - Оксеншерна. Лишь в Великом Курфюрсте5 мы вновь
видим монарха, обладающего значением как государственный
деятель.
Валленштейн, сам того не сознавая, вновь приступает к делу
там, где остановились Гогенштауфены. После смерти Фридри-
ха II (1250) мощь имперских сословий сделалась безусловной, и
именно против нее, за абсолютное императорское государство
выступил Валленштейн во время своего первого командования
армией. Будь он крупнее как дипломат, обладай он большей яс-
ностью взгляда, но главное, будь он сильнее духом (решения его
страшили), пойми он, как Ришелье, необходимость прежде всего
взять под свой контроль личность императора- с имперскими
государями, возможно, было бы покончено. Он усматривал в этих
государях бунтовщиков, которых надо сместить, а земли конфи-
сковать, и на самой вершине своего могущества (в конце 1629 г.),
когда он прочно удерживал всю Германию в своих руках в плане
военном, он как-то проронил в разговоре, что император должен
быть хозяином своей империи, как короли Франции и Испании.
Его армия, «продовольствовавшая сама себя»541 и, кроме того,
имевшая достаточно силы, чтобы оставаться независимой от со-
словий, была первой за историю Германии императорской армией
европейского значения: предводительствуемую Тилли армию
фронды, поскольку именно ею являлась Лига542, нельзя с нею
даже сравнивать. Когда в 1628 г. Валленштейн осадил Штраль-
зунд, желая утвердить габсбургскую морскую мощь на Балтике,
откуда можно было ударить в спину бурбонской системе (между
тем как Ришелье в то же самое время с куда большим успехом
411

осаждал Ла-Рошель), возникновение вражды между ним и Лигой
сделалось практически неизбежным. На рейхстаге в Регенсбурге
он отсутствовал, потому что, как он сказал, следующим местом
его созыва должен был бы оказаться Париж543. То была грубей-
шая политическая ошибка всей его жизни, ибо фронда курфюр-
стов одержала над императором победу, угрожая ему переизбра-
нием и тем, что вместо него императором станет Людовик XIII, и
добилась отставки генерала. Тем самым центральная власть Гер-
мании, не осознавая всей важности этого шага, утратила контроль
над собственной армией. Начиная с этого момента Ришелье под-
держивал большую германскую фронду, с тем чтобы поколебать
здесь позиции Испании, между тем как, с другой стороны, Оли-
варес и вновь ставший командующим Валленштейн вступили в
союз с сословной партией во Франции, после чего та, предводи-
тельствуемая королевой-матерью544 и Гастоном Орлеанским,
перешла в наступление. Однако великий миг был императорской
властью упущен. В обоих случаях победа осталась за кардиналом.
В 1632 г. он казнил последнего Монморанси и привел католиче-
ских немецких курфюрстов к открытому союзу с Францией. На-
чиная с этого момента Валленштейн, довольно туманно пред-
ставляя свои конечные цели, начинает все больше противостоять
испанским идеям, которые, как ему казалось, возможно отделить
от идей имперских, а тем самым он как бы непроизвольно сбли-
зился с сословиями (что случилось и с маршалом Тюренном во
Франции). Это решительный поворот в поздней немецкой исто-
рии. Лишь после этого отпадения абсолютное имперское государ-
ство сделалось невозможным. Убийство Валленштейна в 1634 г.
ничего тут не изменило, поскольку никакой замены ему найдено
не было.
Однако именно теперь обстоятельства сложились благоприят-
но еще раз, ибо в 1640 г. в Испании, Франции и Англии разрази-
лась решающая схватка между государственной властью и сосло-
виями. Почти во всех провинциях кортесы поднялись против
Оливареса. Португалия, а тем самым и Индия с Африкой оказа-
лись утраченными Испанией навсегда; Неаполь и Каталонию уда-
лось снова покорить лишь годы спустя545. Происходившую в
Англии конституционную борьбу между королевской властью и
господствовавшим в нижней палате gentry необходимо тщательно
отделять (точно так же как следует это делать и в отношении
Тридцатилетней войны) от религиозной стороны революции, как
ни глубоко две эти тенденции пронизывали друг друга. Однако
постоянно нараставшее сопротивление, которое Кромвель встре-
тил именно в низшем классе, сопротивление, абсолютно против
воли подтолкнувшее его к военной диктатуре, а затем народный
дух возвратившейся королевской власти доказывают, до какой
степени падение династии было вызвано именно сословными ин-
412

тересами, пересиливавшими все разногласия по религиозным во-
просам.
Когда Карл I был казнен, восстание, вынудившее бежать ко-
ролевскую семью, произошло также и в Париже. Народ начал
возводить баррикады и кричать «Республика!» (1649). Будь в кар-
динале де Реце поболее от Кромвеля, победа сословной партии
над Мазарини оказалась бы вполне возможной. Однако исход
этих великих западноевропейских кризисов всецело определяется
значимостью и судьбой немногих личностей, а потому он оказал-
ся таким, что только в Англии представленная в парламенте
фронда покорила своему руководству государство и королевскую
власть, и «Славная революция» 1688 г. закрепила это положение
дел на постоянной основе, так что значительные фрагменты нор-
маннского государства по праву сохраняются еще и сегодня. Во
Франции и Испании королевская власть одержала безусловную
победу. В Германии по Вестфальскому миру оказались реализо-
ванными: для высшей фронды имперских государей по отноше-
нию к императору- английский вариант, для малой фронды по
отношению к земельным государям- французский. В империи
правят сословия, в ее областях - династии. Начиная с этого мо-
мента от императорской власти, как и от королевской власти в
Англии, осталось только имя в обрамлении остатков испанского
великолепия раннего барокко; отдельные государи, как и веду-
щие семейства английской аристократии, капитулировали перед
парижским образцом, и их абсолютизм малого формата сделался
как в политическом, так и в социальном плане подражанием вер-
сальскому стилю. Тем самым была одновременно предрешена
победа дома Бурбонов над домом Габсбургов, что было обнару-
жено перед всем миром по результатам Пиренейского мира
1659 г.
В эту эпоху реализовалось государство, в возможности зало-
женное в существовании всякой культуры, в результате чего ока-
залась достигнута та высота политической оформленности, пре-
взойти которую было невозможно, однако и сохраняться в таком
виде еще какое-то время она не могла. Легким дыханием осени
веет уже от обедов, которые Фридрих Великий устраивал в Сан-
суси. Это также и годы, в которые своей последней, наинежней-
шей, наидуховнейшей зрелости достигают великие отрасли ис-
кусства: рядом с ораторами афинской агоры - Зевксид и Пракси-
тель, рядом с филигранной кабинетной дипломатией- музыка
Баха и Моцарта.
Сама эта кабинетная политика сделалась высокой культурой,
артистическим наслаждением для всякого, кто к ней причастен,
изумительной по тонкости и элегантности, светской, изысканной,
жутковатым образом действующей на огромном расстоянии-
там, где намечаются теперь Россия, североамериканские колонии
413

и даже государства Индии, - с тем чтобы в совсем иных регионах
Земли спровоцировать определенные решения, которые в резуль-
тате проведенной ошеломительной комбинации принимаются как
бы сами собой. Это игра по строгим правилам, с вскрытыми
письмами и тайными доверенными лицами, с альянсами и кон-
грессами внутри системы правительств, названной тогда с глубо-
ким смыслом «концертом держав», полная noblesse и esprit546,
если воспользоваться словами того времени, такой вид удержания
истории «в форме», о возникновении подобного которому где-
либо еще невозможно даже и помыслить.
В западноевропейском мире, сфера влияния которого теперь
почти совпадает со всей поверхностью Земли, время абсолютного
государства охватывает насилу полтора столетия, от 1660 г., ко-
гда в Пиренейском мире дом Бурбонов одержал верх над Габс-
бургами и Стюарты вернулись в Англию, до войн Коалиции про-
тив Французской революции, в которых Лондон победил Париж,
или же до Венского конгресса, на котором старинная дипломатия
крови, а не денег в последний раз дала всему миру грандиозное
представление. Это соответствует эпохе Перикла посредине пер-
вой и второй тирании, и «Чунь цю», «Вёсны и осени», как китай-
цы называют время в промежутке от протекторов до «борющихся
царств».
После того как одна за другой вымирают обе линии Габсбур-
гов, в фокусе дипломатической и военной истории оказываются
события, сосредоточивающиеся в 1710 г. вокруг испанского нас-
ледства, а в 1760 г. вокруг австрийского*. Это была кульминация
последней эпохи благородной политики, которая сохраняет тра-
дицию дистанции. Это высшая точка также и генеалогического
принципа. Bella gerant alii, tu felix Austria nube547 - то действи-
тельно было продолжение войны иными средствами. Фраза эта
некогда была пущена в обращение с намеком на Максимилиана I,
однако только теперь принцип этот достигает своей высшей дей-
ственности. Войны фронды переходят в войны за наследство,
решения о которых принимаются в кабинете, а ведут их неболь-
* Разделяющая эти критические точки дистанция в пятьдесят лет, с особенной
четкостью проступающая на фоне прозрачного исторического строения барокко,
дистанция, которую можно различить также и в трех Пунических войнах, вновь
указывает на то, что космические потоки, принявшие на поверхности маленькой
планеты облик человеческой жизни, не есть нечто обособленное, но находятся в
глубинном созвучии с бесконечной подвижностью мироздания. В небольшой
весьма примечательной книге: R. Mewes, Die Kriegs- und Geistesperioden im Volk-
erleben und Verkundigung des nachsten Weltkrieges, 1896, устанавливается родство
этих периодов войны с погодными циклами, с появлением солнечных пятен и оп-
ределенными планетными констелляциями, и на основании этого на 1910-1920 гг.
здесь предсказывается большая война. Однако эти и бесчисленные иные взаимо-
зависимости, делающиеся доступными нашим чувствам (ср. с. 7 слл.), скрывают в
себе тайну, которую нам следует уважать, а не насиловать своими каузальными
объяснениями или мистическими мыслительными хитросплетениями.
414

шие армии галантными методами и по строгим правилам. Речь
здесь идет о наследстве в полмира, собранном габсбургской
брачной политикой раннего барокко. Государство все еще пребы-
вает «в хорошей форме»; знать, сделавшаяся служилой и при-
дворной знатью, лояльна: она ведет войны короны и организует
управление. Подле Франции Людовика XIV в Пруссии возникает
шедевр государственной организации. Путь, по которому она
двигалась от борьбы Великого Курфюрста с его сословиями
(1660) до смерти Фридриха Великого, который еще в 1786 г., за
три года до взятия Бастилии, принял Мирабо, - совершенно тот
же, и он привел к созданию государства, которое, как и француз-
ское, в каждом своем моменте представляет противоположность
английскому устройству.
Ибо в Империи все иначе, чем в Англии, где фронда одержала
победу и нация управляется не абсолютистски, но сословно. Од-
нако колоссальное различие между ними заключается в том, что в
силу островного существования большая часть забот оказалась с
государства снята и господствующее первое сословие, пэры
верхней палаты, как и gentry, наметило самоочевидной целью
своей деятельности величие Англии, между тем как в Империи
верхний слой земельных государей (с Рейхстагом в Регенсбурге в
качестве верхней палаты) стремился к тому, чтобы выпестовать в
«народы» подвластные им случайные обломки нации и как мож-
но резче отграничить эти свои «отчизны» друг от друга. Вместо
мирового горизонта, имевшегося в наличии в эпоху готики, здесь
сформировался- как в действии, так и в мышлении- горизонт
провинциальный. Сама идея нации стала добычей царства мечта-
ний, этого иного мира, мира не расы, но языка, не судьбы, но
причинности. В представлении, а в конце концов и фактически
возник «народ» поэтов и мыслителей, основавших свою респуб-
лику в облачном царстве стихов и понятий, а напоследок уверо-
вавших в то, что политика состоит в идеальных писаниях, чтении
и разговорах, а не в деяниях и решениях, так что еще и сегодня ее
путают с выражением чувств и умонастроений.
В Англии и в самом деле с победой gentry и «Биллем о пра-
вах» 1689 г. государство было упразднено. Парламент назначил
тогда королем Вильгельма Оранского, а позже помешал отставке
Георгов I и И, причем то и другое было сделано в сословных ин-
тересах. Бывшее в ходу еще при Тюдорах слово state548 выходит
из употребления, так что сегодня уже не перевести на английский
слова Людовика XIV «L'etat c'est moi»549 и Фридриха Великого
«Я первый слуга моего государства». Напротив того, укореняется
слово society 50 - как выражение того, что нация «находится в
форме» сословным образом, а не государственным, - слово, кото-
рое с весьма показательным непониманием было перенято Руссо
и континентальными рационалистами, чтобы служить ненависти
415

третьего сословия, направленной против авторитетов*. Однако
авторитет как government552 выражен в Англии с величайшей
выпуклостью, и его здесь понимают. Начиная с Георга I, его
центр пребывает в правящей комиссии господствующей в на-
стоящий момент фракции знати553, т. е. вовсе по конституции не
существующем кабинете. Абсолютизм имеется в наличии, однако
это абсолютизм сословного представительства. Понятие
«оскорбления величества» перенесено на парламент, как непри-
косновенность римских царей - на трибунов. В наличии и генеа-
логический принцип, однако он находит свое выражение в семей-
ных отношениях внутри высшей знати, которые оказывают воз-
действие на положение в парламенте. Руководствуясь семейными
интересами Сесилов, в 1902 г. Солсбери предложил в качестве
своего преемника вместо Чемберлена собственного племянника
Бальфура554. Аристократические фракции тори и вигов разделя-
ются со все большей отчетливостью, причем очень и очень часто
внутри одной семьи, в зависимости от перевеса точки зрения
власти или добычи, т. е. в соответствии с тем, что оценивается
выше- земельная собственность или же деньги**, что еще в
XVIII в. породило на свет в среде высшей буржуазии понятия re-
spectable и fashionable555 как два противопоставленных друг другу
представления о джентльмене. Государственное попечение обо
всех всецело заменяется сословными интересами, преследуя ко-
торые отдельный человек предъявляет претензии на свободу (это
и есть английская свобода), однако островное существование и
структура society создали такие условия, в которых всякий, кто
сюда относится (важное понятие в условиях сословной диктату-
ры), в конечном счете обнаруживает, что его интересы представ-
лены одной из двух партий знати.
Античности отказано в таком связанном с историческим
ощущением западного человека постоянстве последней, глубо-
чайшей и наиболее зрелой формы. Тирания исчезает. Жесткая
олигархия исчезает. Демос, созданный политикой VI в. в качестве
совокупности всех относящихся к полису людей, хаотическими
биениями распадается на знать и не-знать и вступает в проходя-
щую внутри государств и между государствами борьбу, в кото-
рой каждая партия старается извести другую, дабы не оказаться
изведенной самой. Когда в 511 г., еще в эпоху тирании, Сибарис
был уничтожен пифагорейцами, это событие, как первое такого
рода, произвело на весь античный мир потрясающее впечатление.
Люди облачились в траур даже в далеком Милете. Теперь же «за-
* Сюда и к последующему - «Пруссачество и социализм»531, S. 31 ff.
** Landed и funded interest (J. Hatschek, Engl. Verfassungsgeschichte, 1913,
S. 589 ff.). P. Уолпол, основатель партии вигов (с 1714), имел обыкновение назы-
вать себя и государственного секретаря Таунзенда «фирмой», которая, находясь в
руках различных владельцев, безраздельно властвовала до 1760 г.
416

чистка» полиса или противной партии становится столь обыкно-
венной, что вырабатываются устойчивые обычаи и методы, соот-
ветствующие схемам западноевропейского заключения мира
позднего барокко. Все очень четко: жителей убивают или же
продают в рабство, их дома сносят до основания или же делят как
добычу. Воля к абсолютизму налицо, причем со времени греко-
персидских войн - повсюду, в Риме и Спарте нисколько не боль-
ше, чем в Афинах, однако намеренная обуженность полиса, этой
политической точки, и намеренная кратковременность здешних
должностей и целей делают невозможным упорядоченное реше-
ние вопроса о том, кому «быть государством»*. Мастерство напо-
енной традицией западноевропейской кабинетной дипломатии, с
одной стороны, и античный дилетантизм - с другой, дилетантизм,
вызванный недостатком не в личностях (личности-то имелись),
но исключительно недостатком политической формы. Путь, ко-
торый проделала эта форма от первой до второй тирании, не ос-
тавляет сомнений и всецело соответствует развитию событий во
всяком позднем времени, однако специфически античным стилем
оказывается беспорядочность, случайность, и иначе оно и не
могло быть в этой цепляющейся за мгновение жизни.
Важнейший пример этого являет собой развитие Рима в тече-
ние V в., которое вплоть до настоящего времени продолжает
вызывать столь много споров также и потому, что в нем искали
постоянства, какого там, как и во всех вообще античных государ-
ствах, быть не может. Кроме того, развитие это трактовалось как
что-то совершенно примитивное, между тем как на самом деле
государство Тарквиниев должно было пребывать в уже чрезвы-
чайно продвинутом состоянии, оставив примитивный Рим в дале-
ком прошлом. То, что существовало в V в., невелико по размаху,
если сравнивать с эпохой Цезаря, однако не ветхозаветно. По-
скольку, однако, письменное предание отличалось здесь скудо-
стью (как и повсюду, за исключением Афин), литературный вкус,
начиная с Пунических войн, заполнил пробелы поэтическим вы-
мыслом, причем, поскольку ничего иного в эпоху эллинизма
ожидать не приходилось, в духе идиллической патриархальности;
достаточно вспомнить Цинцинната. Современная наука в эти
истории больше не верит, однако она находится под впечатлени-
ем стилистики, по законам которой они были придуманы, и сме-
шивает ее с реальными обстоятельствами эпохи, причем это еще
усугубляется тем, что греческая и римская история рассматрива-
ются как два разделенных мира и, по дурному обыкновению,
начало истории приравнивается ко времени удостоверенного о
ней свидетельства. Однако положение, существовавшее в 500 г., с
гомеровским не имеет ничего общего. Как это доказывается про-
* R. v. РЫтапп, Griech. Gesch., 1914, S. 223-245.
417

тяженностью стен, Рим при Тарквиниях был наряду с Капуей
самым большим городом Италии, большим, чем Фемистокловы
Афины*. Город, с которым Карфаген заключает торговые догово-
ры, - это уж никак не крестьянская община. Однако отсюда сле-
дует, что население, входившее в четыре городские трибы в
471 г., было весьма могуче, быть может, превосходило по чис-
ленности все вместе взятые шестнадцать незначительных, рассе-
янных в пространстве сельских триб.
Великий успех земельной знати, заключавшийся в свержении
несомненно в высшей степени народной по духу тирании и в
установлении неограниченного господства сената, был сведен на
нет целым рядом сопряженных с насилием событий ок. 471 г.:
заменой родовых триб четырьмя большими городскими округа-
ми, учреждением трибунов как их представителей, пользующихся
правом неприкосновенности, т. е. обладающих царским правом,
которого не удостаивается ни одна из аристократических адми-
нистративных должностей, и, наконец, освобождением мелкого
крестьянства от положения клиентуры знати.
Трибунат- наиболее удачное создание этого времени, а тем
самым и античного полиса вообще. Это тирания, возведенная на
уровень интегрирующей составной части государственного
устройства, причем существует она наряду с олигархическими
должностями, которые все без исключения сохраняются и даль-
ше. Тем самым, однако, социальная революция оказывается пере-
веденной в легитимные формы, и, в то время как повсюду в иных
местах она разряжается дикими конвульсиями, здесь она стано-
вится борьбой, которая протекает на форуме и, как правило,
удерживается в рамках ораторской полемики и голосований. Не
надо было провозглашать никакого тирана, потому что тиран
имелся уже налицо. Трибун обладал суверенными правами, не
имея никаких административных, и в силу своей неприкосновен-
* Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums V, § 809. Если латынь становится литератур-
ным языком лишь очень поздно, после Александра Великого, то отсюда следует
только то, что при Тарквиниях во всеобщем употреблении находились греческий
и этрусский, что совершенно само собой разумеется для города такой величины и
имеющего такое положение, для города, состоящего в отношениях с Карфагеном,
ведущего общие войны с Кумами и пользующегося дельфийской сокровищницей
Массалии, для города, чья система мер и весов была дорической, а военное дело
сицилийским, наконец, для города, в котором имелась большая колония инозем-
цев. Ливии (IX 36) отмечает, ссылаясь на старинные сведения, что еще ок. 300 г.
римские мальчики получали этрусское воспитание совершенно так же, как впо-
следствии - воспитание греческое. Прадревняя форма имени Одиссей - Улисс -
доказывает, что гомеровское сказание о героях было здесь не только известно, но
даже и вошло в народное сознание (ср. с. 295). Не только в содержательном пла-
не, но и стилистически положения законов XII таблиц (ок. 450) настолько совпа-
дают с относящимися приблизительно к тому же времени законами Гортины, что
трудившиеся над ними римские патриции наверняка были коротко знакомы с
юридическим греческим языком.
418

ности мог претворять в жизнь столь революционные акты, что в
любом другом полисе без уличных боев они были бы немысли-
мы. Он появился на свет случайно, однако никакое другое созда-
ние Рима не способствовало его возвышению так, как это. Только
здесь переход от первой тирании ко второй и дальнейшее разви-
тие, еще и после Замы, происходят без катастроф, хотя и не без
потрясений. Через трибуна пролегает путь от Тарквиниев к Цеза-
рям. По lex Hortensia 287 г. он становится всесильным: это есть
вторая тирания в конституционной форме. Во II в. трибуны
арестовывали консулов и цензоров. Гракхи были трибунами,
Цезарь принял на себя постоянный трибунат, и эта почетная
должность является существенной составляющей в принципате
Августа, единственной, сообщающей ему суверенитет.
Кризис 471 г. был общеантичным, и направлен он был против
олигархии, которая также и теперь, уже среди созданного тирани-
ей демоса, желала играть первую скрипку. Олигархия здесь - это
уже не противостояние ее как сословия несословию, как в эпоху
Гесиода, но как партии - другой партии, причем внутри имею-
щегося здесь абсолютного государства. В Афинах в 487 г. про-
изошло свержение архонтов и передача их прав коллегии страте-
гов*. В 461 г. был свергнут соответствующий сенату ареопаг. На
Сицилии, находившейся с Римом в тесных отношениях, демокра-
тия победила в Акраганте в 471 г., в Сиракузах - в 465 г., в Регии
и Мессане- в 461 г. В Спарте цари Клеомен (488) и Павсаний
(470) безуспешно пытались освободить илотов, говоря по-
римски - клиентуру, придав тем самым царской власти в оппози-
ции олигархическим эфорам значение римского трибуната. Здесь
и в самом деле нет в наличии того, что в Риме наукой просто
упускается из виду, - населения торгового города, придающего
таким движениям направление и размах, и по этой причине в
конце концов потерпело крушение также и большое восстание
илотов 464 г., по модели которого, быть может, и была сочинена
римская легенда об удалении плебса на Священную гору556.
В полисе земельная аристократия и городской патрициат друг
с другом совпадают (в этом, как мы видели, и заключается цель
синойкизма), буржуазия же и крестьяне- нет. В борьбе против
олигархии они сливаются в одну-единственную партию, а именно
демократическую, в иных же случаях их тут две. Это проявляется
в следующем же кризисе, в котором римский патрициат ок. 450 г.
совершает попытку восстановить свою власть как партии. Ибо
именно так следует понимать и учреждение децемвиров, в ре-
зультате чего трибунат оказался упраздненным, и право
XII таблиц, по которому только-только добившемуся политиче-
* Это мероприятие - узурпация административных функций народной арми-
ей - соответствует введению военных трибунов с консульской властью в резуль-
тате армейских беспорядков 438 г.
419

ского существования плебсу было отказано в праве на conubium и
commercium557, но в первую голову- создание маленьких сель-
ских триб, где древние роды пользовались безоговорочным влия-
нием не только в правовом смысле, но и фактически и которые
имели безусловное большинство- 16 против 4- в трибутных
комициях, появившихся теперь наряду с центуриатными. Тем
самым крестьянство лишило буржуазию прав, и это, несомненно,
был результат проведенной партией патрициата комбинации, где
таким нанесенным совместно ударом заявило о себе разделяемое
патрициатом отвращение села к городскому денежному хозяйст-
ву.
Ответная реакция последовала очень быстро, ее можно усмат-
ривать в увеличении - именно до десяти - количества трибунов,
появляющихся после сложения децемвирами своих полномочий*,
однако как логическое продолжение этого события следует рас-
сматривать попытку установления тирании Спурием Мелием
(439), введение армией военных трибунов с консульской властью
взамен гражданских чиновников (438) и lex Canuleja558 (445),
вновь отменивший запрет на conubium между патрициями и пле-
беями.
Не может быть никакого сомнения в том, что в это время как
среди римских патрициев, так и среди плебеев существовали
фракции, желавшие покончить с противостоянием сената и три-
буната и (в зависимости от своей принадлежности к тому или
иному лагерю) упразднить одну из этих сил, однако форма эта
настолько удалась, что серьезно под вопрос не ставилась никем.
После того как армия настояла на том, чтобы плебс был допущен
к высшим государственным должностям (399), борьба принимает
совершенно иное направление. V столетие во внутриполитиче-
ском смысле можно обозначить как борьбу вокруг легитимной
тирании; начиная с этого момента биполярное устройство госу-
дарства оказывается признанным и партии борются уже не за
упразднение высших должностей, но за обладание ими. Вот к
чему сводится содержание революции эпохи самнитских войн. В
287 г. плебс добивается доступа ко всем должностям, и одобрен-
ные им предложения, внесенные трибунами, тут же приобретают
силу закона; с другой стороны, начиная с этого момента сенат
практически всегда с помощью того же подкупа получает воз-
можность побудить хотя бы одного из трибунов к интерцессии559
и тем самым упраздняет мощь трибуната. В борьбе двух полномо-
чий юридическое чутье римлян было отшлифовано до утонченно-
сти. Между тем как повсюду вне Рима обыкновенны решения,
* Согласно В. Niese. Современная наука права в том, что поначалу децемви-
рат мыслился в качестве временной должности; спрашивается, однако, какие цели
преследовала новым распределением должностей стоявшая за этим партия, а
кризис разразился наверняка именно из-за этого.
420

проводимые с помощью кулаков и палок (техническое выражение
для этого - хирократия560), здесь в классическую эпоху римского
государственного права, в IV в., выработалась привычка к сопер-
ничеству понятий и интерпретаций, когда решающее значение
могло оказаться за тончайшим оттенком в словесной формули-
ровке закона.
Однако Рим со своим равновесием сената и трибуната пребы-
вал в античности в полном одиночестве. Повсеместно в прочих
местах вставал вопрос не о «больше-меньше», но об «или-или»,
причем именно в вопросе о выборе между олигархией и охлокра-
тией. Абсолютный полис и тождественная с ним нация имелись в
наличии, однако, что касается внутренних форм, ничего-то усто-
явшегося здесь не наблюдалось. Победа одной партии влекла за
собой также и уничтожение всех учреждений другой, так что
выработалась привычка: ничто на свете не почитать столь дос-
тойным уважения и целесообразным, чтобы его следовало поста-
вить превыше злободневной схватки. Спарта пребывала, если
позволительно так выразиться, в сенатской форме, Афины- в
трибунской, и к началу Пелопоннесской войны (431) альтернати-
вы до такой степени сложились в устоявшиеся мнения, что, кроме
радикальных решений, мы здесь больше ничего не встречаем.
Тем самым будущее Рима было гарантировано. То было един-
ственное государство, в котором политические страсти обраща-
лись против лиц, а уже не против учреждений, единственное,
пребывавшее «в прочной форме» - senatus populusque Romanus561,
т. е. сенат и трибунат, та отлитая из одного куска форма, на
которую больше не покушается ни одна партия, между тем как
все прочие государства- самими пределами, положенными рас-
крытию их сил внутри мира античных государств, - доказывают
вновь и вновь, что внутренняя политика существует исключи-
тельно для того, чтобы делать возможной политику внешнюю.
11
И в этот-то момент, когда культура нахбдится в стадии пере-
хода в цивилизацию, несословие решительным образом вмешива-
ется в события, причем впервые в качестве самостоятельной си-
лы. При тирании и фронде государство призывало его себе на
помощь против сословий в собственном смысле, но лишь теперь
оно начинает ощущать себя как силу. Теперь оно использует эту
свою силу уже для себя, причем как сословие свободы - против
всех остальных, усматривая в абсолютном государстве, в короне,
в сильных учреждениях естественных союзников прасословии, а
также подлинных и последних представителей символической
традиции. Вот в чем разница между первой и второй тиранией,
421

между фрондой и буржуазной революцией, между Кромвелем и
Робеспьером.
Государство с его великими требованиями, предъявляемыми
каждому, воспринимается городским разумом как обуза, и точно
так же обузой начинают казаться великие формы искусства ба-
рокко, так что все теперь делаются классицистами или романти-
ками, т. е. принимаются хромать по части формы или вообще ее
теряют: немецкая литература после 1770 г. - сплошь революция
отдельных сильных личностей против строгой поэзии. Идея
«пребывания в форме для чего-то» становится невыносимой сра-
зу для всей нации, потому что «в форме» больше не находится ни
один индивидуум. Это относится к нравам, это относится к ис-
кусствам и мыслительным построениям, но в первую очередь это
относится к политике. Отличительный признак всякой буржуаз-
ной революции, местом действия которой оказывается исключи-
тельно большой город, - отсутствие понимания древних симво-
лов, на место которых теперь заступают вполне очевидные инте-
ресы, пускай то будут всего только пожелания воодушевленных
мыслителей и миросовершенствователей увидеть свои представ-
ления реализованными. Ценностью обладает лишь то, что в со-
стоянии оправдаться перед разумом; однако, лишенная величия
насквозь символической и именно в силу этого метафизически
действенной формы, национальная жизнь утрачивает силу, необ-
ходимую для того, чтобы самоутвердиться посреди исторических
потоков существования. Проследим за отчаянными попытками
французского правительства удержать страну «в форме», пред-
принятыми при ограниченном Людовике XVI очень малым чис-
лом способных и дальновидных людей после того, как внешнее
положение после смерти Верженна562 стало складываться очень и
очень серьезно (1787). Со смертью этого дипломата Франция на
годы выбывает из европейских политических игр; в то же время
широкомасштабная реформа, проведенная короной несмотря на
все оказанное сопротивление, и в первую голову всеобщая адми-
нистративная реформа этого года на основе самого свободного
самоуправления, остается абсолютно безрезультатной, поскольку
ввиду уступчивости государства во главу угла для сословий вне-
запно выдвинулся вопрос о власти*. Как столетие назад и как
* A. Wahl, Vorgesch. der franz. Revolution, 1907, Bd. II, - единственное изобра-
жение со всемирно-исторических позиций. Все французы, в том числе и совре-
меннейшие, такие, как Оляр и Сорель, взирают на предмет с точки зрения той или
иной партии. Говорить об экономических причинах этой революции - материали-
стическая околесица. Даже положение крестьян (от которых-то возбуждение как
раз и не исходило) было лучше, чем в большинстве других стран. Катастрофа
начинается скорее среди образованных кругов, причем всех сословий, среди ари-
стократии и духовенства даже раньше, чем среди высшей буржуазии, между тем
как ход первого собрания нотаблей 1787 г. обнаружил возможность радикально
преобразовать правительство в соответствии с пожеланиями сословий.
422

столетие спустя с неумолимой неизбежностью приближалась
европейская война, которая разразилась на этот раз в форме рево-
люционных войн, однако на внешнее положение страны никто
больше внимания не обращал. Знати как сословию редко дово-
дится мыслить внешнеполитически и всемирно-исторически,
буржуазии как сословию- никогда: вопросом о том, сможет ли
государство в новой форме удержаться на плаву среди других
государств, не задается абсолютно никто; главное для всех и каж-
дого - обеспечить свои «права».
Однако буржуазия, сословие городской «свободы», как ни
сильно оставалось ее сословное чувство на протяжении многих
поколений (в Западной Европе еще и после Мартовской револю-
ции563), вовсе не всегда бывала способна контролировать собст-
венные действия. Ибо во всяком критическом положении на пер-
вый план выступает то обстоятельство, что единство ее чисто
негативно, т. е. реально существует лишь в моменты сопротивле-
ния чему-то иному («третье сословие» и «оппозиция»- почти
синонимы), но всегда в тех случаях, когда необходимо выстроить
что-то свое, интересы отдельных групп далеко расходятся друг от
друга. Быть от чего-то свободными желают все; однако перед
лицом насилия исторических фактов дух желал государства как
реализации «справедливости», или всеобщих прав человека, или
свободы критики господствующей религии; а деньги желали себе
свободы ради экономических успехов. Очень много было и таких
людей, кто требовал покоя и отказа от исторического величия или
же настаивал на благоговении перед теми традициями и их во-
площениями, которыми они (телесно или же душевно) жили.
Однако начиная с определенного момента возникает еще один
элемент, которого в сражениях фронды, а значит, Английской
революции и первой тирании вовсе не было, теперь же он пред-
ставляет собой силу, - я говорю о том, что во всех цивилизациях
совершенно однотипно обозначается как «подонки», «сброд» или
«чернь». В больших городах, которые единолично все теперь и
определяют (как это доказывают события всего XIX в., село спо-
собно в лучшем случае на то, чтобы занять какую-то позицию по
отношению к уже произошедшим событиям*), собираются отря-
ды населения, утратившего почву, находящегося вне каких-либо
общественных связей. Оно не ощущает своей принадлежности ни
к какому бы то ни было сословию, ни к какому бы то ни было
профессиональному классу, в глубине души даже к рабочему
классу оно не принадлежит, хотя оказывается вынуждено рабо-
тать; по своему инстинкту сюда могут относиться члены всех
сословий и классов - стронутые с земли крестьяне, литераторы,
* Даже в высокой степени провинциальная Мартовская революция в Герма-
нии свершилась как дело рук исключительно города и потому разыгрывалась
среди исчезающе малой части населения.
423

разорившиеся деловые люди, но прежде всего сбившаяся с пути
аристократия, что с ужасающей ясностью обнаружила эпоха Ка-
тилины. Их сила далеко превосходит их численность, потому что
они всегда тут как тут, всегда поблизости великих решений, гото-
вые на все и лишенные какого-либо благоговения перед всем
упорядоченным, пускай даже то будет порядок внутри революци-
онной партии. Лишь они и сообщают событиям ту разрушитель-
ную мощь, которая отличает Французскую революцию от Анг-
лийской и вторую тиранию от первой. Буржуазия с неподдель-
ным страхом уклоняется от этой толпы, более всего желая, чтобы
ее с ней не путали (одной из таких самозащитных реакций,
13 вандемьера564, Наполеон обязан своим восхождением), однако
под напором событий провести границу оказывается невозможно,
и всюду, где буржуазия наносит старым порядкам свои пустяш-
ные, если сопоставить их с численностью ее самой, удары - пус-
тяшные потому, что всякий миг на карту оказывается поставлен-
ным ее внутреннее единство, толпа эта пробивается в ее ряды и
на самую верхушку, в преобладающем большинстве случаев
только и решая успех дела и очень часто оказываясь способной
утвердиться в достигнутом положении, причем нередко это про-
исходит с моральной поддержкой со стороны образованных сло-
ев, привлеченных сюда рассудочными построениями, или же
поддержкой материальной со стороны власти денег, которая пе-
реводит опасность с себя на аристократию и духовенство.
Однако для этой эпохи важно еще и то, что здесь абстрактные
истины впервые пытаются вмешаться в область фактов. Столицы
сделались так велики, а городской человек обладает таким пре-
восходством в своем влиянии на бодрствование всей культуры в
целом (влияние это зовется общественным мнением), что прежде
абсолютно неприкосновенные силы крови и заложенной в крови
традиции оказываются теперь подорванными. Ибо необходимо
вспомнить, что как раз барочное государство и абсолютный по-
лис в финальном завершении их формы представляют собой от
начала и до конца живое выражение расы и история, как она
осуществляется в этой форме, обладает совершенным тактом
этой расы. Если здесь появляется теория государства, она абстра-
гирована от фактов и преклоняется перед их величием. Идея го-
сударства обуздала наконец кровь первого сословия и всецело,
без остатка, поставила его себе на службу. «Абсолютно»- это
означает, что великий поток существования находится «в форме»
как единство, что он обладает одной разновидностью такта и
инстинкта вне зависимости от того, как он будет проявляться-
как дипломатический или стратегический такт, как благородные
нравы или же как изысканный вкус в искусствах и мыслях.
И вот в противоречии с этим великим фактом, распростране-
ние получает ныне рационализм, эта общность бодрствования
424

образованных слоев*, религия которых состоит в критике, a nu-
mina их - не божества, но понятия. Книги и общие теории приоб-
ретают теперь влияние на политику - в Китае времени Лао-цзы
точно так же, как в софистических Афинах и в эпоху Монтес-
кье, - и сформированное ими общественное мнение как полити-
ческая величина совершенно нового рода встает на пути у дипло-
матии. Противоестественным было бы предположение о том, что
Писистрат или Ришелье, или даже Кромвель принимали свои
решения под воздействием абстрактных систем, однако со време-
ни победы Просвещения именно так и обстоит дело.
Разумеется, историческая роль великих цивилизованных по-
нятий не имеет ничего общего со свойствами, которыми они об-
ладают в пределах самих ученых идеологий. Воздействие истины
не имеет ничего общего с ее тенденцией. В мире фактов истины -
это лишь средства, поскольку они властвуют умами и тем самым
определяют действия. Их исторический ранг определяется не тем,
глубоки ли они, верны или даже хотя бы логичны, но тем, что они
действенны. Не имеет совершенно никакого значения, верно ли
их поняли и поняли ли их вообще. Все это уже содержится в сло-
ве «лозунг»565. То, что было для ранних религий несколькими
сделавшимися переживанием символами,- как Гроб Господень
для крестоносцев или существо Христа для эпохи Никейского
собора - во всякой цивилизованной революции находит выраже-
ние в двух-трех воодушевленных выкриках. Но лозунги- это
факты; все прочее содержание философской или социально-
этической системы историю не интересует. Однако в качестве
таковых они оказываются наидейственнейшими силами на про-
тяжении приблизительно двух столетий, обнаруживая свое пре-
восходство над тактом крови, приглушенно звучащим внутри
каменного мира раскинувшихся городов.
И все же, все же - критический дух является лишь одной из
двух тенденций, обнаруживаемых неупорядоченной массой несо-
словия. Рядом с абстрактными понятиями на сцену являются
абстрактные, отвлеченные от изначальной ценности земли день-
ги, рядом с мыслильней - контора в качестве политической силы.
Это все та же ранняя противоположность духовенства и знати, с
неослабевшей остротой в городской своей редакции продолжаю-
щаяся внутри буржуазии**. Причем деньги как чистый факт об-
наруживают свое безусловное превосходство над идеальными
истинами, которые, как сказано, существуют лишь в качестве
лозунгов, средств для мира фактов. Если понимать под демокра-
тией форму, которую третье сословие как таковое желает придать
всей вообще общественной жизни, то следует прибавить, что по
значению демократия и плутократия равны меж собой. Они отно-
* С. 99,318.
** С. 363, 373.
425

сятся друг к другу, как желание - к действительности, теория - к
практике, познание - к успеху. Сущей трагикомедией оказывает-
ся отчаянная борьба, которую мироусовершители и исповедники
свободы ведут также и против действия, производимого деньга-
ми, поскольку как раз этим-то они его и поддерживают. К со-
словным идеалам несословия относятся как благоговение перед
большими числами - как оно проявляется в понятиях всеобщего
равенства, естественных прав человека и, наконец, в принципе
всеобщего избирательного права, - так и свобода общественного
мнения, прежде всего свобода печати. Это идеалы, однако в ре-
альности свобода общественного мнения включает и обработку
этого мнения, которая стоит денег, свобода печати- владение
печатным станком, являющееся вопросом денег, а избирательное
право - избирательную агитацию, зависящую от пожеланий того,
кто дает деньги. Представители идей усматривают лишь одну
сторону, представители денег работают с другой. Все понятия
либерализма и социализма были приведены в движение лишь
деньгами, причем в интересах денег. Народное движение Тиберия
Гракха стало возможным лишь благодаря партии крупных фи-
нансистов, equites, и оно завершилось, стоило ей убедиться в том,
что сулившая ей выгоды часть законов гарантирована, и отойти в
сторону. Цезарь и Красе финансировали движение катилинариев
и перенацеливали его с собственности на сенат. В Англии видные
политики уже ок. 1700 г. установили, «что на бирже выборами
оперируют так же, как ценными бумагами, и что цена одного
голоса известна так же хорошо, как и акра земли»*. Когда сооб-
щение о Ватерлоо достигло Парижа, курс французской ренты там
поднялся: якобинцы уничтожили старинные кровные связи, дав
тем самым свободу деньгам, которые выступили теперь на сцену
и захватили господство над страной**. Нет на свете ни пролетар-
ского, ни даже коммунистического движения, которое бы не
действовало в интересах денег (причем так, что идеалистами
среди его руководства это никогда не осознается), в том направ-
лении, которое деньгам желательно и постольку, поскольку того
желают деньги***. Дух мудрит, а деньга велит - таков порядок во
всех клонящихся к закату культурах, с тех пор как большой город
сделался господином над всем прочим. Однако в конечном счете
никакой несправедливости к духу здесь нет. Ведь тем самым он-
таки победил, а именно победил в царстве истин, царстве книг и
* J. Hatschek, Engl. Verfassungsgeschichte, S. 588.
** Однако даже во время террора прямо в Париже имелось заведение д-ра
Бельома, в котором столовались и танцевали представители высшей знати, нахо-
дившиеся вне всякой опасности, пока они были в состоянии платить (G. Lenotre,
Das revolutionare Paris, S. 409).
*** Великое движение, пользующееся лозунгами Карла Маркса, не сделало
предпринимательский класс зависящим от рабочих, но тех и других поставило в
зависимость от биржи.
426

идеалов, - того, что не от мира сего. Его понятия сделались свя-
щенны для начинающейся цивилизации. Однако ими-то и побеж-
дают деньги в своем царстве, царстве лишь от этого мира.
В рамках западноевропейского мира государств обе стороны
буржуазной сословной политики- как идеальная, так и реаль-
ная- прошли свою высшую школу в Англии. Здесь, и только
здесь, третьему сословию не было нужды выступать против абсо-
лютного государства, с тем чтобы его разрушить и на обломках
возвести собственное господство; напротив, третье сословие
вросло здесь в крепкую форму первого, где оно нашло уже сфор-
мированную в готовом виде политику интересов, а в качестве ее
методов - тактику с древней традицией, такую, что ни о чем луч-
шем в собственных целях ему и мечтать не приходилось. Здесь
подлинный и совершенно неподражаемый парламентаризм нахо-
дится у себя дома, - парламентаризм, предполагающий взамен
государства островное существование, а также обыкновения не
третьего, но первого сословия. Кроме того, важно то, что данная
форма выросла еще в самый расцвет барокко, так что она музы-
кальна. Парламентский стиль совершенно тождествен с кабинет-
ной дипломатией*; на этом-то антидемократическом происхож-
дении и основывается тайна его успеха.
Однако также и все сплошь рационалистические лозунги воз-
никли на английской почве, причем в тесном контакте с фунда-
ментальными положениями Манчестерской школы566: учителем
Адама Смита был Юм. Liberty567 означает как что-то само собой
разумеющееся духовную свободу и свободу предпринимательст-
ва. В Англии противоречие между реальной политикой и мечта-
ниями на почве абстрактных истин так же немыслимо, как оно
было неизбежно во Франции Людовика XVI. Впоследствии Эд-
мунд Бёрк мог настаивать в пику Мирабо: «Мы требуем своих
свобод не как прав человека, но как прав англичан». Все без ис-
ключения революционные идеи Франция переняла от Англии,
точно так же как она восприняла от Испании стиль абсолютной
королевской власти; она придала тому и другому блестящее и
соблазнительное оформление, оставшееся образцовым далеко за
пределами континента, однако в практическом их применении
она ничего не смыслила. Использование буржуазных лозунгов**
в целях политического успеха предполагает, что благородный
класс обладает взглядом знатока на духовную конституцию того
слоя, который желал бы теперь достичь господства, господство-
вать не умея, и потому взгляд этот выработался в Англии. Но
отсюда же пошло бесцеремонное использование денег в полити-
* Обе партии в Англии возводят свои традиции и нравы к 1680 г.
** Также и в Англии нравственно-политическое Просвещение является про-
дуктом третьего сословия (Пристли, Пейли, Пейн, Годвин) и потому не имеет с
благородным вкусом Шефтсбери абсолютно ничего общего.
427

ке- не тот подкуп отдельных занимающих высокое положение
личностей, какой был характерен для испанского и венецианско-
го стиля, но обработка самих демократических сил. Здесь в
XVIII в. впервые планомерно с помощью денег организуются
парламентские выборы, а затем - ими же - проводятся и поста-
новления нижней палаты*, а что до идеала свободы печати, то
здесь же, причем одновременно с его осуществлением, был от-
крыт и тот факт, что пресса служит тому, кто ею владеет. Она не
распространяет «свободное мнение», но его создает.
Вместе то и другое либерально, а именно свободно от оков
связанной с землей жизни, будь то права, формы или чувства: дух
свободен для любого рода критики, деньги свободны для любого
гешефта. Однако оба они без стеснения ориентированы на гос-
подство одного сословия, не признающего над собой суверените-
та государства. Совершенно неорганичные дух и деньги желают
государства не как естественно произросшей формы, обладающей
великой символикой, но как учреждения, служащего одной цели.
В этом и заключается их отличие от сил фронды, которые лишь
защищали готический способ пребывания «в живой форме» от
барочного, но теперь, когда обе формы - и готическая и бароч-
ная - принуждены к обороне, их едва можно отличить друг от
друга. Только в Англии, подчеркиваем это еще и еще раз, фронда
в открытой борьбе разоружила не только государство, но и- в
силу внутреннего превосходства- третье сословие, а потому
достигла единственного в своем роде демократического пребыва-
ния «в форме», которое не было спроектировано или скопирова-
но, но вызрело, является выражением древней расы и непрерыв-
ного и надежного такта, способного управиться с любым новым
средством, какое уготавливает ему время. Поэтому английский
парламент и участвовал вместе с абсолютными государствами в
войнах за наследство, однако вел он их как войны экономические
с чисто деловой конечной целью.
Недоверие к высокой форме во внутренне бесформенном не-
сословии настолько велико, что оно всегда и повсюду оказыва-
лось готовым к тому, чтобы спасти свою свободу- от всякой
формы! - с помощью диктатуры, которая беспорядочна, а потому
чужда всему органически произросшему, однако как раз механи-
зированным моментом своей действенности отвечает вкусу духа
и денег. Достаточно вспомнить хотя бы возведение французской
* Канцлер казначейства Пелем, преемник Уолпола, передавал в конце каждой
сессии через своего секретаря членам нижней палаты по 500-800 фунтов в зави-
симости от ценности услуг, оказанных ими правительству, т. е. партии вигов.
Партийный агент Додингтон писал в 1741 г. относительно своей парламентской
деятельности: «Я никогда не присутствовал на дебатах, если мог их избежать, и
никогда не отсутствовал на голосовании, на котором мог присутствовать. Мне
довелось выслушать много доводов, которые меня убеждали, но никогда и ни
одного такого, который бы повлиял на мое голосование».
428

государственной машины, начатое Робеспьером и завершенное
Наполеоном. Руссо, Сен-Симон, Родбертус и Лассаль желали
диктатуры в интересах одного сословного идеала точно так же,
как античные идеологи IV в.: Ксенофонт- в «Киропедии» и Исо-
крат - в «Никокле»*.
В известном высказывании Робеспьера: «Революционное пра-
вительство - это деспотизм свободы против тирании» - находит
выражение глубинный страх, охватывающий всякую толпу, чув-
ствующую неуверенность в своей форме перед лицом серьезно-
сти событий. Войско с пошатнувшейся дисциплиной по своей
воле предоставляет случайным, подвернувшимся вдруг вождям
такие полномочия, которые и по объему их, и по сути были не-
доступны законному командованию, да и вообще непереносимы в
легитимном порядке. Однако таково же, если только соответст-
венно увеличить масштабы, и положение в начале всякой циви-
лизации. Нет ничего более характерного для упадка политиче-
ской формы, чем появление лишенных формы сил, которые по
наиболее знаменитому своему примеру можно обозначить как
бонапартизм. С какой полнотой существование Ришелье и Вал-
ленштейна связано еще с неколебимой традицией их времени!
Как исполнена формы Английская революция при всем кажу-
щемся ее нестроении! Теперь же все наоборот. Фронда борется за
форму, абсолютное государство - в ней, буржуазия - против нее.
Новость не в том, что вдребезги разбит отживший свое порядок, -
это делали и Кромвель, и вожди первой тирании. А вот то, что
позади зримых руин больше не возвышается никакой невидимой
формы, что Робеспьер и Бонапарт не находят в себе и вокруг себя
ничего такого, что оставалось бы само собой разумеющимся ос-
нованием нового оформления, что на место правительства с вели-
кой традицией и опытом к руководству неизбежно приходят слу-
чайные люди, будущее которых уже не обеспечено качествами
неспешно вымуштрованного меньшинства, но всецело зависит от
того, .найдется ли значительный преемник, - вот что является
характерной особенностью этого эпохального перелома и дает
государствам, которые оказываются в состоянии поддерживать
традицию дольше других, колоссальное, длящееся поколениями
превосходство.
С помощью не-знати первая тирания довела полис до совер-
шенства; не-знать с помощью второй тирании его разрушила. С
буржуазной революцией IV в. полис гибнет как идея, пускай даже
он продолжает существовать дальше как учреждение, как при-
вычка, как инструмент наличной в данный момент власти. Ан-
* То, что такой идеал персональной власти фактически означает здесь дикта-
туру в интересах буржуазных и просвещенных идеалов, выявляет его противоре-
чие со строгим государственным идеалом полиса, над которым, по Исократу,
тяготеет проклятие неспособности умереть.
429

тичный человек никогда не прекращал политически думать и
жить в формах полиса, однако для толпы полис больше не был
символом, почитаемым со священным трепетом, точно так же как
и западноевропейская монархия милостью Божьей, с тех пор как
Наполеон оказался близок к тому, чтобы «сделать свою династию
старейшей в Европе».
В этой революции, как и вообще всегда бывает в античности,
оказываются возможными лишь местные и мгновенные решения,
ничего общего не имеющие с той великолепной дугой, по кото-
рой взлетает Французская революция при взятии Бастилии, с тем
чтобы завершиться Ватерлоо; и разворачивающиеся здесь дейст-
ва оказываются тем более жуткими, что лежащее в основе этой
культуры эвклидовское ощущение представляет в качестве воз-
можных лишь чисто телесные столкновения сторон и вместо
функционального включения потерпевших поражение в одержав-
ших победу - лишь их искоренение. На Керкире (427) и в Аргосе
(370) зажиточных убивают массами, в Леонтинах же (422) они из-
гоняют низший класс из города и хозяйничают с рабами, пока из
страха возможного возвращения изгнанников вообще не отказы-
ваются от города и не переселяются в Сиракузы. Люди, спасшие-
ся бегством от сотен таких революций, наводняли все античные
города, из них комплектовалась наемническая армия второй ти-
рании; они же делали небезопасным транспортное сообщение по
суше и по морю. В условиях мира, предлагавшихся диадохами, а
позже римлянами, неизменно появляется требование принять об-
ратно изгнанные группы населения. Однако сама же вторая тира-
ния опиралась на акции в таком роде. Дионисий I (405-367) обес-
печил свое господство над Сиракузами, высшее общество кото-
рых образовывало наряду с аттическим и независимо от него
центр наиболее зрелой эллинской культуры (Эсхил ставил здесь
ок. 470 г. свою трилогию «Персы»5 8), массовыми казнями обра-
зованных людей и конфискацией всего их имущества. Затем он
подверг состав жителей радикальной переделке: сверху - передав
огромные владения своим приверженцам, снизу - сделав гражда-
нами массы рабов, среди которых, как бывало и в других местах,
распределялись жены и дочери искорененного верхнего слоя*.
Для античности опять-таки характерно то, что тип этих рево-
люций допускает лишь рост их числа, но не распространение.
Они происходят в массовом порядке, однако каждая развивается
совершенно сама по себе, в одной точке, и только одновремен-
* Диодор XIV 7. Тот же сюжет разыгрывается вновь в 317 г., когда Агафокл,
бывший гончар, направляет банды своих наемников и толпу на новый верхний
слой. После учиненной бойни «народ» «очищенного города» собрался на сходку и
вручил «спасителю истинной и подлинной свободы» диктатуру- Диодор XIX
6 слл. Обо всем движении в целом см.: Busolt, Griech. Staatskunde, S. 396 ff. и
Polmann, Geschichte d. soz. Frage I, S. 416 ff.
430

ность их всех сообщает им характер цельного явления, состав-
ляющего эпоху. То же относится и к бонапартизму, с которым
бесформенное правление впервые возвышается над структурой
города-государства, не будучи в состоянии от нее полностью вну-
тренне освободиться. Он опирается на армию, которая начинает
себя ощущать перед лицом утратившей форму нации самостоя-
тельной политической величиной. Это - короткая дорожка от Ро-
беспьера до Бонапарта: с падением якобинцев центр тяжести пе-
ремещается с гражданской администрации на честолюбивых
генералов. Как основательно этот новый дух пронизал все госу-
дарства Запада, показывают не только жизненные пути Бернадота
и Веллингтона, но и история воззвания «К моему народу» от
1813г.: когда бы король не принял решения о разрыве с Наполе-
оном, дальнейшее существование династии было бы поставлено
под вопрос военными569.
Вторая тирания возвещает о себе также и в том ниспровергаю-
щем внутреннюю форму полиса положении, которое обрели в ар-
миях своих городов Алкивиад и Лисандр к концу Пелопоннес-
ской войны. Первый, при том что был изгнан, а значит, не состо-
ял в должности, тем не менее начиная с 411 г. против воли своей
родины осуществлял фактическое руководство флотом; второй,
хотя даже спартиатом не был, ощущал свою полную независи-
мость, стоя во главе лично преданной ему армии. В 408 г. борьба
двух держав превратилась в борьбу за господство двух этих лю-
дей над миром эгейских государств*. Вскоре после этого Диони-
сий Сиракузский организовал крупную профессиональную ар-
мию (он ввел также военные машины и орудия**), чем придал ан-
тичной войне новую форму, которая послужит образцом еще и
диадохам, и римлянам. Начиная с этого момента дух армии ста-
новится самостоятельной политической силой, и это в высшей
степени непростой вопрос - в какой степени государство является
господином или орудием солдат. То, что в 390-367 гг.*** прави-
тельство Рима возглавлялось исключительно военным комите-
том****, достаточно четко выявляет обособленность политики ар-
* Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums IV, § 626, 630.
** Delbriick, Gesch. d. Kriegskunst, 1908,1, S. 142.
*** Т. е. до года смерти Дионисия, что, возможно, вовсе не случайно.
**** Трое-шестеро tribuni militares consulari potestate вместо консулов. Как
раз тогда, должно быть, вследствие введения жалованья и длительного срока
службы внутри легионов возникло племя настоящих профессиональных солдат,
избиравших центурионов и определявших дух войска. Поэтому начиная с этого
момента совершенно бессодержательны все наши рассуждения о призыве еще и
крестьян. Более того, четыре большие городские трибы поставляли значительную
часть рядового состава, а влияние этой части еще превосходило численность.
Даже грешащие патриархальщиной описания Ливия и других позволяют с полной
ясностью увидеть, какое влияние оказывали на борьбу партий постоянные вой-
сковые соединения.
431

мии. Известно, что Александр, романтик второй тирании, попал
во всевозраставшую зависимость от воли своих солдат и генера-
лов, которые не только вынудили его отступить из Индии, но и
глазом не моргнув распорядились его наследством.
Все это также относится к сути бонапартизма, как и распро-
странение личного господства на такие регионы, которые ни на-
циональным, ни правовым единством не обладают: все сводится
исключительно к военной стороне, а также к технологии админи-
стрирования. Однако как раз такое распространение несовмести-
мо с существом полиса. Античное государство- единственное,
бывшее не способным ни к какому организационному расшире-
нию, и завоевания второй тирании приводят по этой причине к
параллельному сосуществованию двух политических единств, по-
лиса и покоренной области, связь между которыми оказывается
случайной и постоянно находится в угрожаемом положении. Так
возникает примечательная и в глубинном своем значении все еще
не познанная картина эллинистическо-римского мира: круг окра-
инных областей, а посреди мельтешенье крошечных полисов, с
которыми только и связано понятие государства как такового, res
publica. В этом центре, причем для каждой из этих держав в од-
ной-единственной точке, находится собственно арена всякой
реальной политики. Orbis terrarum570 (весьма красноречивое вы-
ражение) является лишь средством или объектом. Римские поня-
тия imperium, т. е. диктаторских должностных полномочий, кото-
рые тут же прекращаются, как только их носитель пересекает
pomerium571, и provincia как противоположности res publica, соот-
ветствуют общеантичному фундаментальному ощущению, кото-
рое знает лишь тело города как государство и политический
субъект и рассматривает все «вовне» как объект. Дионисий окру-
жил Сиракузы, отстроенные на манер крепости, «сплошными
руинами государств» и распространил область своего господства
отсюда и через Нижнюю Италию с берегами Далмации вплоть до
Северной Адриатики, где он владел Анконой и Атрией в устье
По. Филипп Македонский, подражая своему учителю Язону из
Фер, убитому в 370 г., следовал диаметрально противоположному
плану: сместить центр тяжести в пограничную область, т. е. прак-
тически в армию, и оттуда осуществлять господство над миром
эллинских государств. Так Македония распространилась до Ду-
ная, а после смерти Александра сюда добавились державы Селев-
кидов и Птолемеев, управлявшиеся каждая из одного полиса
(Антиохии и Александрии), причем посредством уже имевшейся
здесь местной администрации, которая, как бы то ни было, ока-
зывалась лучше любой античной. Сам Рим в это же время (326-
265) выстроил свою среднеиталийскую державу как единое по-
граничное государство, со всех сторон укрепив его системой
колоний, союзников и общин латинского права. Далее, начиная с
432

237 г., Гамилькар Барка завоевывает для давно уже живущего в
античных формах Карфагена испанскую державу, Гай Фламиний,
начиная с 225 г., для Рима - равнину По, и, наконец, Цезарь -
свою галльскую державу. Прежде всего на этом базисе разыгры-
ваются наполеоновские сражения диадохов на Востоке, затем-
западные между Сципионом и Ганнибалом, которые- и тот, и
другой - также переросли рамки полиса, и, наконец, цезарианские
схватки триумвиров, опиравшихся на совокупность всех погра-
ничных областей, чтобы «быть первым в Риме».
12
Крепкая и удачная форма государства, какая была достигнута
ок. 340 г., удержала в Риме социальную революцию в конститу-
ционных рамках. Такое наполеоновское явление, как цензор
310г. Аппий Клавдий, строитель первого водопровода и Аппие-
вой дороги, правивший в Риме почти как тиран, уже очень скоро
потерпело крах вследствие попытки с помощью массы большого
города исключить из соотношения сил крестьянство, полностью
пустив политику по афинскому руслу. На это ведь и были наце-
лены затеянный Аппием прием сыновей рабов в сенат, как и но-
вое устройство центурий - по деньгам, а не по размерам земле-
владения*, и распределение вольноотпущенников и неимущих по
всем трибам, где их голоса должны были (и во всякий момент
реально могли) перевесить голоса редко являющихся в город
крестьян. Уже следующие цензоры вновь переписали этих людей,
не владевших землей, в четыре большие городские трибы. Само
же несословие, которым прекрасно управляло меньшинство вид-
ных родов, усматривало свою цель, как уже упоминалось, не в
разрушении, но в завоевании сенаторского административного
организма. В конце концов оно добилось доступа ко всем долж-
ностям, по lex Ogulnia573 от 300 г. - даже к важным в политиче-
ском отношении жреческим должностям понтификов и авгуров, а
в результате восстания 287 г. плебисциты стали вступать в силу
даже без одобрения сената.
Практический результат этого освободительного движения
оказался как раз обратным тому, чего могли бы ожидать идеологи
(которых в Риме не было). Достигнутые здесь великие успехи ли-
шили протест несословия цели, а тем самым оставили без дви-
жущей силы его самого, ничего из себя не представлявшего в по-
литическом отношении, если не принимать в расчет чистую оп-
позиционность. Начиная с 287 г. форма была в наличии, и с ней и
надо было политически работать, причем в мире, в котором сле-
* Согласно К. J. Neumann, это восходит к Великому цензору:
433

довало серьезно принимать в расчет лишь великие государства
Средиземноморского бассейна - Рим, Карфаген, Сирию, Египет;
в Риме форма эта перестала подвергаться опасности как объект
«прав народа», и именно на этом основывается возвышение дан-
ного народа, единственного оставшегося «в форме».
С одной стороны, внутри бесформенного и вследствие массо-
вых приемов вольноотпущенников в свои ряды давно уже дез-
ориентированного в своих расовых импульсах плебса* сформи-
ровался верхний слой, выделявшийся значительными практиче-
скими способностями, рангом и богатством, слившийся теперь с
соответствующим слоем внутри патрициата. Так в этом чрезвы-
чайно узком кругу возникает крепкая раса с благородными жиз-
ненными обыкновениями и широким политическим горизонтом,
в ее среде накапливается и передается по наследству драгоцен-
ный управленческий, полководческий и дипломатический опыт, а
руководство государством рассматривается как единственное со-
ответствующее сословию призвание и преемственное преимуще-
ственное право. Поэтому свое потомство эта раса муштрует ис-
ключительно в духе искусства повелевать, под обаянием тради-
ции, исполненной безмерной гордости. Свой конституционный
орган этот не существующий в государственно-правовом отно-
шении нобилитет обретает в сенате, который первоначально был
представительством интересов патрициев, т. е. «гомеровской»
знати. Однако с середины IV в. бывшие консулы (в одно и то же
время правители и полководцы) как пожизненные члены образу-
ют в сенате замкнутый кружок крупных дарований, господствую-
щий на заседаниях, а через них и в государстве. Уже посланнику
Пирра Кинею сенат показался советом царей (279), и, наконец,
здесь являются титулы pnnceps и clarissimus574 применительно к
небольшой группе сенатских вождей, которые рангом, властью и
статью нисколько не уступают правителям держав диадохов**.
* Согласно римскому праву, отпущенный на свободу раб автоматически по-
лучает гражданство с незначительными ограничениями; а поскольку контингент
рабов происходил со всего Средиземноморского региона, и прежде всего с Восто-
ка, в четырех городских трибах скопилась колоссальная лишенная почвы масса,
совершенно глухая к голосу староримской крови и быстро принудившая ее за-
молчать, стоило ей после движения Гракхов заставить считаться со своей боль-
шой численностью.
** Нобилитет с конца IV в. перерастает в замкнутый кружок семей, имевших
среди своих предков консулов или желавших, чтобы таковые были. Чем строже
этого правила придерживались, тем более частыми становятся фальсификации
древних списков консулов с целью «легитимизировать» находящиеся на взлете
семьи крепкой расы и больших дарований. Первого абсолютно революционного
размаха эти фальсификации достигают в эпоху Аппия Клавдия, когда списки
приводил в порядок курульный эдил Гней Флавий, сын раба (тогда-то были изо-
бретены и родовые имена римских царей- по плебейским родам), второго- в
эпоху сражения при Пидне (168), когда господство нобилитета стало принимать
цезарианские формы (;. Когпетапп, Der Priesterkodex in der Regia, 1912, S. 56 ff.).
Из 200 консулов 232-133 гг. 159- выходцы из 26 семейств, и начиная с этого
434

Возникают правительство, какого никогда не бывало ни в каком
великом государстве никакой другой культуры, и традиция, по-
добную которой можно отыскать разве что в совершенно иного
рода условиях Венеции и в папской курии в эпоху барокко. Здесь
нет совершенно никакой теории, погубившей Афины, никакого
провинциализма, сделавшего в конце концов ничтожной Спар-
ту, - одна только практика крупного стиля. Если «Рим» как явле-
ние представляет собой нечто совершенно исключительное и
поразительное в мировой истории, то он обязан этим не «римско-
му народу», который сам по себе был таким же лишенным формы
сырым материалом, как и всякий другой, но тому классу, который
привел его в форму и его в ней, хотел тот этого или нет, удержи-
вал, так что этот поток существования, еще ок. 350 г. и для Сред-
ней-то Италии не особенно значительный, постепенно вовлекает
в свое русло всю целиком античную историю, делая ее послед-
нюю великую эпоху римской.
Полноту совершенства своего политического такта этот ма-
ленький кружок, не обладавший никакими публичными правами,
обнаруживает в обращении с созданными революцией демокра-
тическими формами, которые, как и везде, стоили лишь того, что
было из них сделано реально. Именно то, что могло в них стать
опасным, стоило их затронуть, - сосуществование двух исклю-
чающих друг друга властей - виртуозно и негласно трактуется в
Риме так, что перевес всегда оказывается на стороне высшего
опыта, а народ неизменно остается в убеждении, что решение
принято им самим, причем в том самом смысле, какой он в него
вкладывал. Народность и в то же время величайшая историче-
ская эффективность - вот тайна этой политики и единственная
возможность политики вообще во все подобные эпохи, искусство,
в котором римское правительство осталось не превзойденным и
по сю пору.
Однако, с другой стороны, несмотря на это все, результатом
революции была эмансипация денег, правивших впредь в центу-
риатных комициях. То, что здесь называлось populus, все в боль-
шей степени делается орудием в руках крупных собственников, и
требовалось все тактическое превосходство правящих кругов,
чтобы удерживать под контролем противодействие со стороны
плебса: но всегда были под рукой сельские трибы, числом три-
дцать одна, откуда широкие массы большого города были исклю-
чены, а в трибах этих было реально представлено крестьянское
землевладение под руководством аристократических родов. От-
сюда та стремительность, с которой были вновь отменены ново-
введения Аппия Клавдия. Естественный союз между финансовы-
времени, когда раса оказалась исчерпанной, в связи с чем с тем большей скрупу-
лезностью соблюдается форма, homo novus575, как Катон и Цицерон, становится
редким явлением.
435

ми воротилами и массами, как он реализуется впоследствии при
Гракхах и затем при Марии, с тем чтобы уничтожить традицию
крови, союз, который среди прочего подготовил также и немец-
кий переворот 1918 г., сделался на многие поколения невозмож-
ным. Буржуазия и крестьянство, деньги и землевладение сохра-
няли меж собой равновесие в обособленных органах, воссоединя-
ясь и обретая действенность в воплощавшихся в нобилитете
государственных идеях, пока их внутренняя форма не распалась и
эти тенденции не разошлись враждебно в разные стороны. 1-я
Пуническая война была войной торговой, направленной против
интересов сельских хозяев, и потому именно консул Аппий Клав-
дий, потомок Великого цензора, представлял в 264 г. решение на
рассмотрение центуриатных комиций576. Напротив того, начав-
шееся с 225 г. завоевание равнины По осуществлялось в интере-
сах крестьянства и проводилось через трибутные комиций трибу-
ном Гаем Фламинием, строителем Фламиниевых дороги и цирка,
первым действительно цезарианским явлением в Риме. Проводя
эту политику в качестве цензора 220 г., он запретил сенаторам
финансовые операции и в то же время сделал доступными для
плебса рыцарские центурии древней знати. На деле это было на
руку лишь новой денежной знати времен 1 -й Пунической войны,
и он, сам того совершенно не желая, сделался творцом организо-
ванной в качестве сословия денежной аристократии, а именно
equites, столетием спустя положивших конец великой эпохе
нобилитета. Начиная с этого момента (т. е. с победы над Ганни-
балом, в которой Фламиний погиб) и впредь также и для прави-
тельства деньги делаются решающим средством продолжения
собственной политики, последней реальной государственной по-
литики, какая только существовала в античности.
Когда Сципионы с их кружком перестали быть руководящей
силой, осталась лишь частная политика единичных лиц, беспар-
донно преследовавших свои интересы: orbis terrarum был для них
всего только добычей, лишенной собственной воли. Если Поли-
бий, принадлежавший к этому кружку, усматривает во Фламиний
демагога и причину всех несчастий эпохи Гракхов, то он полно-
стью заблуждался в отношении его намерений, но не последст-
вий, которые они имели. Как и Катон Старший, который со сле-
пым рвением крестьянского вождя сверг великого Сципиона из-за
глобальности его политических устремлений, Фламиний добился
прямо противоположного тому, чего желал. На место задающей
тон крови пришли деньги, и менее чем в три поколения они свели
крестьянство на нет.
Для судеб античных народов невероятно счастливой случай-
ностью представляется то, что Рим единственный из городов-
государств перенес социальную революцию, сохранив крепость
формы. А для западноевропейского мира с его рассчитанными на
436

вечность генеалогическими формами почти что чудо, что насиль-
ственная революция разразилась-таки хотя бы в одном месте, в
Париже. То было проявлением не силы, а слабости французского
абсолютизма: английские идеи в соединении с динамикой денег
привели здесь к взрыву, сообщившему лозунгам Просвещения
живой образ, связавшему доблесть со страхом, а свободу с деспо-
тией. И слабость эта еще продолжала давать о себе знать в малых
пожарах 1830 и 1848 гг. и в социалистической жажде катастроф*.
В самой Англии, где власть знати была более абсолютной, чем
власть кого бы то ни было во Франции, небольшой кружок вокруг
Фокса и Шеридана приветствовал идеи Французской революции
(все они были английского происхождения); заговорили о всеоб-
щем избирательном праве и парламентской реформе**. Этого,
однако, было достаточно, чтобы побудить обе партии под руко-
водством вига, Питта Младшего, к жесточайшим мероприятиям,
похоронившим на корню все попытки даже притронуться к руко-
водству знати в интересах третьего сословия. Английская знать
развязала двадцатилетнюю войну против Франции и всколыхнула
всех европейских монархов, чтобы наконец при Ватерлоо поло-
жить конец не императорской власти, но революции, которая
вполне наивно отважилась реализовать в области практической
политики частные взгляды английских мыслителей и отвести со-
вершенно бесформенному tiers такое положение, последствия ко-
* И даже во Франции, где судейское сословие в высших окружных судах от-
крыто презирало правительство и даже распоряжалось, не подвергаясь за это
никакому наказанию, срывать со стен королевские указы и наклеивать на их
место собственные arrets377 (R. Holtzmann, Franzosische Verfassungsgeschichte,
1910, S. 353), где «приказывали, но не выполняли, где законы разрабатывались, но
не проводились в жизнь» (A. Wahl, Vorgesch. der franz. Revolution I, S. 29 и повсю-
ду), где финансовые магнаты могли сбросить Тюрго и всякого другого, кто дос-
тавлял им беспокойство своими реформаторскими планами, где весь образован-
ный Mrfp с принцами, знатью, высшим духовенством и военными во главе подпал
англомании и бурно аплодировал любой оппозиции, - даже там ничего бы не
произошло, когда бы своей роли не сыграла внезапно обрушившаяся на страну
цепочка случайностей: вошедшее в моду участие офицеров в борьбе американ-
ских республиканцев против королевской власти, дипломатическое поражение в
Голландии (27 октября 1787 г.) посреди грандиозной реформаторской деятельно-
сти правительства и продолжавшейся под давлением безответственных кругов
министерской чехарды. В Британской империи отпадение американских колоний
было следствием попыток высших кругов тори усилить королевскую власть - в
стачке с Георгом III, однако, само собой разумеется, в собственных интересах.
Эта партия располагала в колониях, а именно на Юге, сильными сторонниками-
роялистами, которые, сражаясь на английской стороне, решили успех сражения
при Камдене"78, а после победы восставших по большей части переселились в
сохранившую верность короне Канаду.
** В 1793 г. 306 членов нижней палаты избирались всего 160 лицами. Изби-
рательный округ Питта Старшего, Оулд Сарум, состоял из одного доходного
дома, делегировавшего двух представителей.
437

торого предвиделись лучше всего не в парижских салонах, но в
английской нижней палате*.
То, что называли здесь оппозицией, представляло собой пози-
цию одной из партий знати, когда правительством руководила
другая. Оппозиция не означала здесь, как всюду на континенте,
профессиональной критики той работы, выполнять которую - де-
ло другого, но являлась практической попыткой принудить руко-
водство к такой форме деятельности, которую оппозиция была
готова в любой момент взять на себя и, главное, была на это спо-
собна. Однако эта оппозиция при полном непонимании ее обще-
ственных предпосылок сразу сделалась образцом того, к чему
стремились образованные круги во Франции и в прочих местах, а
именно сословное господство tiers под наблюдением династии,
дальнейшую судьбу которой продолжала скрывать дымка неиз-
вестности. Начиная с Монтескье, английские учреждения расхва-
ливались на континенте с воодушевленным непониманием, хотя
все государства здесь вовсе не были островами и потому не обла-
дали наиболее существенной предпосылкой английского пути
развития. Англия действительно была для них образцом лишь в
одном отношении. Именно, когда буржуазия принялась превра-
щать абсолютное государство обратно в сословное, в Англии она
обнаружила картину, которая никогда здесь другой и не бывала.
Разумеется, здесь в одиночку правила знать, однако по крайней
мере не корона.
Результатом эпохи и основной формой континентальных госу-
дарств к началу цивилизации оказывается «конституционная мо-
нархия», крайним вариантом которой представляется республика
в современном понимании этого слова. Ибо следует наконец ос-
вободиться от болтовни доктринеров, мыслящих вневременными
и чуждыми действительности понятиями, для которых «респуб-
лика»- форма сама по себе. Насколько мало обладает Англия
конституцией в континентальном смысле, настолько же мало и
республиканский идеал XIX в. имеет что-либо общего с античной
res publica или даже хотя бы с Венецией или швейцарскими пер-
вокантонами579. То, что называем этим словом мы, есть отрица-
ние, с внутренней необходимостью утверждающее отрицаемое
как постоянно возможное. Это - немонархия в формах, заимство-
ванных у монархии. Генеалогическое чувство так чудовищно раз-
* С 1832 г. сама английская знать с помощью целого ряда дальновидных ре-
форм стала привлекать буржуазию к совместной работе, однако при своем посто-
янном руководстве и обязательно в рамках своей традиции, с которой осваива-
лись молодые таланты. Демократия реализовалась так, что правительство сохра-
нило строгую форму, причем форму старинно-аристократическую, однако всякий
мог свободно (по собственному усмотрению) заниматься политикой. Этот пере-
ход, осуществлявшийся в обществе, лишенном крестьянства и проникнутом
предпринимательскими интересами, представляет собой величайшее внутриполи-
тическое достижение XIX в.
438

рослось в западноевропейском человеке, что сковывает его соз-
нание, заставляя верить в ложь, что династией определяется все
политическое поведение- даже тогда, когда династии больше
нет. Она - воплощение всего исторического, а жить внеисторично
мы не в состоянии. Неизмерима разница между человеком антич-
ности, которому вообще неведом базированный на фундамен-
тальном ощущении существования династический принцип, и об-
разованным западноевропейцем, который со времени Просвеще-
ния, на протяжении приблизительно двух веков, пытается это
чувство в себе перебороть. Это чувство - враг всех спроектиро-
ванных, а не произросших органичным образом конституций, ко-
торые в конечном счете не представляют собой ничего, кроме
оборонительных мероприятий, и рождены страхом и недоверием.
Городское понятие свободы - быть свободным от чего-то - сужа-
ется вплоть до чисто антидинастического значения; республикан-
ское воодушевление живет исключительно этим чувством.
С таким отрицанием неизбежно соединяется преобладание в
нем теоретической стороны. Между тем как династия и внутрен-
не близкая ей дипломатия сохраняют древнюю традицию и такт,
в конституциях преобладание сохраняется за системами, книгами
и понятиями, что совершенно немыслимо в Англии, где с формой
правления не связывается ничего отрицающего и определенного.
Не напрасно фаустовская культура - это культура письма и чте-
ния. Печатная книга - символ временной бесконечности, пресса -
бесконечности пространственной. Перед лицом чудовищной
власти и тирании этих символов даже китайская цивилизация
представляется едва не бесписьменной. В конституциях литера-
туру науськивают на знание людей и обстоятельств, язык- на
расу, абстрактное право - на традицию, доказавшую свою успеш-
ность, без какого-либо принятия в расчет того, останется ли при
этом погруженная в поток событий нация работоспособной и «в
форме». Оставшийся в одиночестве Мирабо отчаянно и безус-
пешно боролся с собранием, которое «путало политику с рома-
ном». Не только три доктринерские конституции эпохи - фран-
цузская 1791 г. и немецкие 1848 и 1919 гг., но и практически все
конституции вообще не желают видеть великой судьбы мира фак-
тов, полагая, что тем самым ее опровергли. Вместо всего непред-
виденного, взамен случайности сильных личностей и обстоя-
тельств править должна каузальность - вневременная, справедли-
вая, неизменно одна и та же рассудочная взаимосвязь причины и
действия. В высшей степени примечательно то, что ни в одной
конституции не имеется понятия денег как политической величи-
ны. Все они содержат одну чистую теорию.
Устранить эту двойственность в существе конституционной
монархии оказывается невозможно. Действительное и мыслимое,
работа и критика остро здесь друг другу противостоят, и взаим-
439

ные трения - это есть то, что представляется среднему образован-
ному человеку внутренней политикой. Лишь в Англии (если от-
влечься от прусской Германии и от Австрии, где поначалу кон-
ституции хоть и существовали, но в сравнении с политической
традицией были не очень сильны) привычные приемы админист-
рирования сохранили свою монолитность. Раса утвердила здесь
свое превосходство над принципом. Здесь с самого начала дога-
дывались о том, что действительная, т. е. направленная исключи-
тельно на исторический успех, политика основывается на муш-
тре, а не на образовании. То не было никаким аристократическим
предрассудком, но космическим фактом, который с куда большей
очевидностью выявляется из опыта английских коннозаводчиков,
чем из всех философских систем на свете. Образование может до-
вести муштру до блеска, однако не способно ее заменить. В ре-
зультате высшее английское общество, школа Итона, Бейлльол-
колледж в Оксфорде становятся местами, где политики муштру-
ются так последовательно и правильно, что параллель этому мож-
но отыскать лишь в муштре прусского офицерского корпуса, а
именно муштруются как знатоки, владеющие тайным тактом ве-
щей, в том числе и безмолвной поступью мнений и идеалов. По-
тому здесь, нисколько не опасаясь, что поводья выскользнут из
рук, и допустили, чтобы начиная с 1832 г.580 над руководимым
этими знатоками существованием прошумел целый вихрь рево-
люционно-буржуазных фундаментальных идей. Эти люди имели
training581, гибкость и управляемость человеческого тела, которое
предощущает победу, сидя верхом на бешено несущейся лошади.
Великим фундаментальным положениям было позволено привес-
ти в движение массы, поскольку наличествовало понимание, что
только деньги в конечном итоге в состоянии привести в движение
великие принципы, и вместо брутальных методов XVIII в. были
найдены более тонкие и не менее действенные, самым простым
среди которых оказывается угроза расходов на новые выборы.
Доктринерские конституции на континенте видели лишь одну
сторону факта демократии. В Англии, где не было вовсе никакой
конституции (Verfassung), зато пребывание «в форме» (Verfas-
sung) наличествовало реально, демократию видели насквозь.
Неясное ощущение того же самого не исчезало на континенте
никогда. Для абсолютного государства барокко имелась отчетли-
вая форма; для конституционной монархии имеются лишь ковы-
ляющие компромиссы, и консервативная и либеральная партии
отличаются друг от друга не так, как в Англии (со времен Кан-
нинга), - своими давно апробированными методами управления,
которые каждая из партий поочередно применяет, но редакциями,
которыми они желают изменить конституцию, а именно с ориен-
тацией на традицию или же на теорию. Должна ли династия слу-
жить парламенту, или, наоборот, он - ей? Вот что было предме-
440

том раздора, за которым забывались внешнеполитические ко-
нечные цели. «Испанская» и «английская» (неверно понятая) сто-
роны конституции не желают срастаться воедино и на это не спо-
собны, так что в течение XIX в. дипломатическая внешняя служ-
ба и парламентская деятельность развивались в двух абсолютно
противоположных направлениях, были по фундаментальному
ощущению друг другу в корне чужды и беспредельно друг друга
презирали. Начиная с термидора Франция подпала под абсолют-
ный диктат биржи, несколько ослабленный введением военной
диктатуры в определенных обстоятельствах: в 1800, 1851, 1871,
1918 гг. В творении Бисмарка, которое в главных своих чертах
имело династическую природу, где парламентская составляющая
пребывала исключительно на подчиненных ролях, внутренние
трения сделались так сильны, что здесь на них оказалась растра-
чена вся целиком политическая энергия, а под конец, начиная с
1916 г., исчерпался и весь организм в целом. У армии была своя
собственная история и великая традиция, начиная с Фридриха
Вильгельма I, и то же можно сказать о бюрократии. В этом - на-
чало социализма как способа пребывания «в форме», строго про-
тивоположного английскому*, однако, как и он, являющегося
цельным выражением крепкой расы. Офицер и чиновник были
вымуштрованы до совершенства, и тем не менее необходимость
муштровки также и соответствующего политического типа при-
знана так и не была. Высшую политику «направляли», низшая
представляла собой безнадежную перебранку. Таким образом, ар-
мия и бюрократия сделались в конце концов самоцелями, по-
скольку с уходом Бисмарка не стало человека, для которого они
могли быть средствами даже без содействия целого племени по-
литиков, создаваемого лишь традицией. Когда с окончанием ми-
ровой войны надстройка исчезла, налицо остались лишь взращен-
ные в оппозиционности партии, резко снизившие деятельность
правительства - до уровня, остававшегося цивилизованным госу-
дарствам пока что неизвестным.
Однако парламентаризм пребывает сегодня в полном упадке.
Он был продолжением буржуазной революции иными средства-
ми, он был революцией 1789 г., приведенной в легальную форму
и связанной в правительствующее единство с ее противницей, ди-
настией. В самом деле, всякая современная избирательная кампа-
ния- это проводимая посредством избирательного бюллетеня и
разнообразных подстрекающих средств, речей и писаний граж-
данская война, и всякий крупный партийный вождь - своего рода
гражданский Наполеон. Эта рассчитанная на длительность фор-
ма, принадлежащая исключительно западной культуре, между
тем как во всякой иной она сделалась бы бессмысленной и невоз-
* «Пруссачество и социализм», S. 40 ff.
441

можной, опять-таки обнаруживает тяготение к бесконечному, ис-
торическую предусмотрительность*, и попечение, и волю к тому,
чтобы упорядочить отдаленное будущее, причем в соответствии
с нынешними буржуазными принципами.
Но, несмотря на это, парламентаризм никакая не вершина, как
абсолютный полис и барочное государство, но краткий переход, а
именно переход от позднего времени с его органическими форма-
ми к эпохе великих одиночек посреди сделавшегося бесформен-
ным мира. Подобно домам и мебели начала XIX в., эта эпоха
содержит остаток хорошего барочного стиля. Парламентские нра-
вы - английское рококо, однако уже не заложенное в крови как
нечто само собой разумеющееся, но поверхностно-подражатель-
ное и являющееся вопросом доброй воли. Лишь на краткое время
первоначального воодушевления нравы эти обрели видимость
глубины и долговременности, да и то лишь потому, что победа
была одержана только что и хорошие манеры побежденных побе-
дители вменили себе в обязанность из уважения к собственному
сословию. Сохранить форму даже там, где она вступает в проти-
воречие с преимуществом, - на этом соглашении основывается
возможность парламентаризма. То, что он достигнут, собст-
венно говоря, означает, что он у лее преодолен. Несословие снова
распадается на естественные группы по интересам; пафос страст-
ного и победоносного сопротивления остался позади. И как толь-
ко форма более не обладает притягательной силой юного идеала,
ради которого люди идут на баррикады, появляются внепарла-
ментские средства для того, чтобы добиться цели вопреки голо-
сованию и без него, и среди них деньги, экономическое принуж-
дение, и прежде всего забастовка. Ни массы крупных городов, ни
сильные одиночки не испытывают перед этой формой, лишенной
глубины и прошлого, подлинного благоговения, и как только со-
вершается открытие, что это одна только форма, в маску и тень
превращается и она сама. С началом XX в. парламентаризм, в том
числе и английский, скорым шагом приближается к той роли, ко-
торую он сам готовил королевской власти. Парламентаризм дела-
ется производящим глубокое впечатление на толпу верующих
представлением, между тем как центр тяжести большой полити-
ки, хотя от короны он юридически сместился к народному пред-
ставительству, перераспределяется с последнего на частные круги
и волю отдельных личностей. Мировая война почти завершила
такое развитие событий. От господства Ллойд Джорджа нет воз-
врата к старому парламентаризму, точно так же как нет пути на-
зад и от бонапартизма французской военной партии. Что до Аме-
* Возникновение римского трибуната было слепой случайностью, о счастли-
вых последствиях которой никто и не догадывался. Напротив того, западные
конституции хорошо продуманы и точно просчитаны во всех своих последствиях,
неважно, правилен расчет или же нет.
442

рики, которая до сих пор стояла особняком и была скорее регио-
ном, чем государством, то с вступлением ее в мировую политику
восходящее к Монтескье сосуществование президентской власти
и конгресса делается несостоятельным, и во времена действитель-
ной опасности оно уступит место бесформенным силам, с чем
уже давно на собственном опыте познакомились Южная Америка
и Мексика.
13
Тем самым произошло вступление в эпоху колоссальных кон-
фликтов, в которой мы теперь и пребываем. Это есть переход от
бонапартизма к цезаризму, всеобщая стадия развития продолжи-
тельностью по меньшей мере приблизительно в два столетия,
обнаруживающаяся во всех культурах. Китайцы называют ее
Чжанъго - эпоха борющихся государств (480-230, в античности
приблизительно 300-50)*. На первых порах насчитывается семь
великих держав, которые вступают в эту густо замешанную чере-
ду чудовищных войн и революций поначалу без каких-либо оп-
ределенных планов, но впоследствии все с большей ясностью
видят неизбежный конечный результат. Столетием спустя их все
еще пять. В 441 г. правитель династии Чжоу сделался пенсионе-
ром «восточного герцога», в результате чего остаток земли, кото-
рой он владел, в дальнейшей истории участия не принимает. Од-
новременно начинается стремительное восхождение римского
государства Цинь на нефилософском северо-западе**. Цинь рас-
пространяет свое влияние на запад и юг, на Тибет и Юньнань, и
широкой дугой охватывает мир прочих государств. Противная
сторона группируется вокруг царства Чу на даосском юге***,
откуда китайская цивилизация медленно проникает в тогда еще
малоизвестные края по другую сторону великой реки. Фактиче-
ски это то же противоречие, что и между Римом и эллинизмом:
там жесткая и определенная воля к власти, здесь склонность к
мечтаниям и мироулучшательству. В 368-320 гг. (в античности
приблизительно время 2-й Пунической войны) схватка обостря-
* Из немногих западноевропейских работ, занимающихся вопросами древ-
некитайской истории, явствует, что в китайской литературе очень много материа-
ла об этой в точности соответствующей современности эпохе, имеющей с ней
бесчисленное множество параллелей, однако сколько-то серьезная политическая
трактовка здесь отсутствует. К последующему: Hiibotter, Aus den Planen der kamp-
fenden Reiche, 1912; Piton, The six great chancellors of Tsin, China Rev., XIII, S. 102,
255, 365; XIV, S. 3; Ed. Chavannes, Mem. hist, de Se-ma-tsien, 1895 ff.; Pflzmar, Sitz.
Wien. Ak., XLIII, 1863 (Tsin), XLIV (Tsu); A. Tschepe, Histoire du royaume de Ou,
1896, de Tchou, 1903.
** Приблизительно соответствует нынешней провинции Шэньси.
*** В среднем течении Янцзы.
443

ется до беспрестанного проходившего с применением массовых
армий противоборства внутри всего китайского мира, что резко
отозвалось на численности населения. «Напрасно союзники, чьи
страны превосходили Цинь в десять раз, навалились на него со
своим миллионом воинов. У Цинь все еще имелись резервы наго-
тове. Всего за это время погиб миллион человек», - пишет Сыма
Цянь. Су Цинь, поначалу канцлер Цинь, впоследствии перешед-
ший, как сторонник идеи федерации народов (хэцзун), на сторону
противников, создал две коалиции (333 и 321), уже в первых сра-
жениях распавшиеся от внутреннего разброда. Его противник,
канцлер Чжан И, решительный империалист, был в 311 г. близок
к тому, чтобы привести китайский мир государств к доброволь-
ному подчинению, когда его комбинация была расстроена сме-
ной, произошедшей на троне. В 294 г. начинаются походы Бай
Ци*. Под впечатлением его побед в 288 г. царь Цинь принимает
мистический императорский титул легендарных времен**, и это у
него тут же перенял правитель Ци на востоке***. Тем самым ре-
шающая борьба вступает во вторую кульминацию. Число само-
стоятельных государств все уменьшается. В 255 г. исчезает и
родина Конфуция, Лу, а в 249 г. пресекается династия Чжоу. В
246 г. могучий Ин Чжен 13-летним мальчиком становится импе-
ратором Цинь, и, когда единственный уцелевший противник,
царство Чу, отваживается в 241 г. на последнюю атаку, он, опира-
ясь на своего канцлера Люй Ши, китайского Мецената****, про-
водит решающую схватку. В 221 г. Ин Чжен как фактически еди-
ноличный правитель принял титул Ши (Августа). Это начало
китайского императорского времени.
Никакой другой период, кроме периода борющихся госу-
дарств, с такой явственностью не обнаруживает всемирно-исто-
рическую альтернативу: великая форма или великая единоличная
власть. Ровно настолько же, насколько нации перестают нахо-
диться «в форме» (Verfassung) в политическом отношении, воз-
растают возможности энергичного частного человека, который
желает быть творцом в политике и рвется к власти любой ценой,
так что явление такой фигуры может сделаться судьбой целых
народов и культур. События становятся беспредпосылочными по
форме. На место надежной традиции, вполне способной обойтись
* 13-я биография у Сыма Цяня. Сколько можно судить по переведенным
отчетам, подготовленность и организация походов Бай Ци, смелость маневров,
которыми он загонял противников на местность, где мог их разбить, небывалая
тактика, используемая в сражениях, создают о нем представление как об одном из
величайших военных гениев всех времен, вполне достойном специального рас-
смотрения. К этому же времени относится и весьма авторитетная работа Сунь-цзы
о войне: Giles, Sun Tse on the art of war, 1910.
** С 327 ел.
*** Приблизительно соответствует нынешним Шаньдун и Бей-чжи-ли582.
**** Piton, Lu Puh Weih, China Rev., XIII, S. 365 ff.
444

без гения, потому что она сама - космическая сила в высшей ее
потенции, становятся теперь случаи появления великих людей
факта; случайность их восхождения в одну ночь выводит даже
такой слабый народ, как македонский, на самое острие событий, а
случайность их смерти способна, как это доказывает убийство
Цезаря, обрушить мир из укрепленного личностью порядка непо-
средственно в хаос.
В критические, переходные периоды это обнаруживалось уже
и раньше. Эпоха фронды, Мин-джу, первой тирании, когда фор-
мы еще не было, но за нее сражались, всякий раз выводила на
поверхность целый ряд великих личностей, мощно вылезавших
из рамок какой бы то ни было должности. Поворот от культуры к
цивилизации проделывает в бонапартизме то же самое еще раз.
Однако с бонапартизмом, являющимся прологом к эпохе безус-
ловной исторической бесформенности, начинается настоящий
расцвет великих одиночек; для нас этот период достиг едва ли не
высшего своего подъема с мировой войной. В античности его
начинал Ганнибал: во имя эллинизма, к которому он внутренне
принадлежал, он вступил в борьбу с Римом, однако погиб, потому
что эллинистический Восток, будучи всецело античным, уловил
смысл происходящего слишком поздно или вовсе его не осознал.
Его гибель служит отправной точкой этого горделивого ряда,
ведущего от обоих Сципионов через Эмилия Павла, Фламинина,
Катонов, Гракхов, через Мария и Суллу к Помпею, Цезарю и
Августу. В Китае им соответствует вереница государственных
деятелей и полководцев борющихся государств. Деятели эти
группируются там вокруг Цинь, подобно тому как здесь это про-
исходило вокруг Рима. В силу глубокого непонимания, обыкно-
венно сопутствующего рассмотрению политической стороны ки-
тайской истории, их именуют софистами*. Да, они ими были, од-
нако в том же самом смысле, в каком благородные римляне того
же времени бывали стоиками после того, как прошли на Востоке
курс философского и риторического обучения. Все они были ква-
лифицированными ораторами, и все от случая к случаю писали
по философии, Цезарь и Брут - нисколько не меньше, чем Катон
и Цицерон, однако не как профессиональные философы, но по
благородству нравов и своего otium cum dignitate583 ради. В про-
* Если употребленное здесь переводчиками выражение хотя бы отдаленно
приближается по нелепости к тому, которое ему соответствует в китайских тек-
стах, это доказывает лишь то, что понимание политических проблем в китайское
императорское время испарилось с такой же быстротой, как и в римское, потому
что никакие из этих проблем больше не переживались самолично. Сыма Цянь, по
поводу которого высказывается столько восторгов, представляет собой, в сущно-
сти, лишь компилятора уровня Плутарха, которому он соответствует также и по
времени. Высшую точку исторического понимания, предполагающую равнознач-
ное переживание, следует помещать в саму эпоху борющихся государств, куда
нас вводит XIX в.
445

чем же они были корифеями фактов как на поле битвы, так и в
высокой политике, но абсолютно то же самое справедливо и при-
менительно к Чжан И и Су Циню*, к внушавшему страх дипло-
мату Фань сую, который сбросил генерала Бай Ци, к циньскому
законодателю Вэй Яну585, к Меценату первого императора Люй
Ши и другим.
Культура связала все силы в строгую форму. Теперь они осво-
бодились от пут, и «природа», т. е. космическое, вырывается не-
посредственно на свободу. Поворот от абсолютного государства
к- сражающемуся- сообществу народов начинающейся теперь
цивилизации, что бы он там ни означал для идеалистов и идеоло-
гов, в мире фактов знаменует собой переход от правления в стиле
и такте крепкой традиции к sic volo, sic jubeo необузданного
персонального произвола. Кульминация символической, /^пер-
сональной формы совпадает с высшей точкой поздней эпохи - в
Китае ок. 600 г., в античности ок. 450 г., для нас ок. 1700 г.; низ-
шая точка оказывается достигнутой в античности при Сулле и
Помпее, мы же к ней придем в следующем столетии и, возможно,
в нем же ее и минуем. Великие межгосударственные сражения
повсюду перемежаются схватками внутригосударственными,
чудовищными по своему течению революциями, которые, одна-
ко, все без исключения служат (вне зависимости от того, сознают
ли это их участники и хотят они этого или же нет) внегосударст-
венным и в конечном счете чисто персональным вопросам о вла-
сти. Что преследовали эти революции в плане теории, не имеет
для истории никакого значения, и нам нет нужды знать, под ка-
кими лозунгами происходили китайские и арабские революции
этой эпохи и были ли такие лозунги там вообще. Ни одна из бес-
численных революций этой эпохи, которые все в большей степе-
ни оборачиваются слепыми взрывами беспочвенных масс круп-
ных городов, не достигла, да и не могла достигнуть хоть какой-
нибудь цели. Историческим фактом остается лишь ускоренный
демонтаж восходящих к седой древности форм, расчищающий
дорогу цезарианским силам.
То же самое, однако, относится и к войнам, в которых армия и
ее тактика все в большей степени создаются не эпохой, но оказы-
ваются творением ничем не сдерживаемых отдельных вождей,
которые довольно часто обнаруживают скрывавшийся в них ге-
ний поздно и лишь по случаю. Ок. 300 г. еще существует римская
* Оба они, как и большинство ведущих государственных деятелей этой эпохи,
были слушателями Гуй гуцзи, который по своему знанию людей, глубокому
постижению исторически возможного и владению дипломатической техникой
того времени («искусством вертикального и горизонтального»584) предстает в
качестве одного из наиболее влиятельных людей своего времени. Схожим значе-
нием обладал после него упомянутый только что мыслитель и военный теоретик
Сунь-цзы (он был также воспитателем канцлера Ли Сы).
446