из Большого часослова Анны Бретонской
"чистое безграничное пространство".
«Фаустовская душа»
фаустовская культура – в противоположность античной –
является культурой душевного исследования, самоиспытания, историей большого стиля.
специфически фаустовский комплекс мыслей. Он причисляет себя к фаустовским натурам: «Wir, faustische Naturen…», «wir faustischen Menschen».
Философу принадлежит определение «фаустовская душа» («die faustische Seele»); невыразимое
начало является ее формой.
Видимо, словосочетание создано по аналогии с «Признаниями прекрасной души» Гёте (6-я книга «Годов учения Вильгельма Мейстера»).
Смысл настоящей (бессознательной и внутренне необходимой) символики коренится
в феномене смерти. Именно в нем открывается
тайна пространства («in dem sich das Geheimnis des Raumes enth;llt»).
Эту мысль о макрокосме
философ связывает со словами Г;те
из «Фауста»:
«Все преходящее
есть только подобие» («Alles Verg;ngliche ist nur ein Gleichnis»).
любая религия и философия имеют
свой источник
в размышлении о смерти.
Новая культура пробуждается с новой идеей
о смерти.
Около 1000 года на Западе распространилась мысль о конце мира. Именно тогда родилась фаустовская душа западных стран («wurde die faustische Seele dieser Landschaft geboren») (S. 216).
Во всех великих воззрениях – от Данте
дои Г;те Канта –
Божественное является вечным пространством.
Начиная
с крестовых походов, фаустовская вездесущность Бога
все более топределенно
воцаряется в картине мира.
Прасимволом
фаустовской души является чистое безграничное пространство («der reine grenzenlose Raum»).
Телом ее становится западная культура. Она расцвела с рождением романского стиля в Х веке, на северных низменностях между реками Эльба и Тахо.
Склонность к бесконечному подспудно жила
в обитателях северных стран,
еще до проникновения в эти земли первых христиан.
Северную культуру Шпенглер называет культурой духа («eine Kultur des Geistes») (S. 330).
Фаустовская душа, пробудившись,
преобразовала в духе своего прасимвола
древнегерманское язычество и восточное христианство.
Шпенглер полагает, что именно «Эдда» сохранила
наиболее раннее религиозное выражение фаустовской душевной стихии.
Сказания о рыцарях Круглого Стола, истории о Граале,
Тристане Парсифале
и философ рассматривает как часть фаустовского мифа.
Древние кельтские мотивы
были ассимилированы
германским миром чувствований и мыслей.
Эта стихия достигла внутреннего завершения в тот период,
когда Одилон Клюнийский – пятый по счёту аббат монастыря Клюни – положил начало фаустовскому движению западной церкви.
фаустовское существование
вед;мо глубочайшим самосознанием («faustisch ist ein Dasein, das mit tiefster Bewu;theit gef;hrt wird»).
Шпенглер называет это существование личной культурой размышлений,
мемуаров, ожиданий, совести.
Оно наблюдает себя. Родиной
фаустовской души является безграничное одиночество («Hier wird die grenzenlose Einsamkeit als die Heimat der faustischen Seele empfunden»). Оно становится постоянным мотивом («die Einsamkeit der faustischen Seele») (S. 240).
Пробуждающаяся фаустовская душа придумала Валгаллу («von der erwachenden faustischen Seele erdacht») (S. 238). Та предстает
как огромный символ одиночества.
В германо-скандинавской мифологии
это небесный чертог для в бою павших.
В нем обитают
необщительные боги и богатыри.
Местопребывание Валгаллы определить нельзя.
Она потеряна в безграничности,
парит
по ту сторону реальности, в далеких, темных, фаустовских областях («in fernen, dunklen, faustischen Regionen») (S. 239).
Шпенглер перечисляет самых одиноких героев всех культур: Зигфрид, Парсифаль, Тристан, Гамлет, Фауст.
Чувство одиночества в бесконечных далях
воплощают
пастушья песня в начале третьего акта
в опере Вагнера
«Тристан и Изольда», сцена в лесу – до встречи Парсифаля с благородным Гаваном («Парсифаль»).
В трагедии Г;те
во всей глубине возвращается мотив одлиночества
внутренней потерянности, таинственного сострадания.
Шпенглер подчеркивает: это начало фаустовское, и только фаустовское («das ist faustisch und nur faustisch») (S. 239).
Философ цитирует отрывок из сцены «Ночь»: «Ein unbegreiflich holdes Sehnen, / Trieb mich, durch Wald und Wiesen hinzugehn,
/ Und unter tausend hei;en Tr;nen / F;hlt' ich mir eine Welt entstehn» (строки 775–778)
(«Непостижимо милая тоска,
/ Заставь меня
идти через лес и долины,
/ И тысячью жарких слез / Почувствую я возникший мир».
Уже в «Эдде» можно предчувствовать те глубокие полночи («jene tiefen Mittern;chte»), в которых пребывает Фауст.
Их «удерживают» гравюры Рембрандта,
в них теряются звуковые краски Бетховена.
Шпенглер часто выделяет курсивом слова со значением «бесконечность, даль». Принципом и признаком западного бытия является бесконечность.
«Даль» обретает двойной смысл, в зависимости от того, находится ли она в процессе становления или превратилась в ставшее.
Фаустовская душа – через все чувственные границы –
стремится
к бесконечности («;ber alle sinnlichen Schranke») (S. 320).
Она обращается к руинам и свидетелям
далекого прошлого.
Со времен Петрарки эта склонность проявлялась в собирании древностей, рукописей, монет, в паломничествах, раскопках и филологических занятиях. Фаустовская душа видела свой способ существования не во внешнем человеке, а в личности, в характере («sondern in der Pers;nlichkeit, dem Charakter oder wie man es nennen will») (S. 331).
Душевную динамику фаустовского бытия составляет триединство:
мысль,
чувство, воля. Фаустовскую культуру философ называет культурой воли (Willenskultur).
Воля и мышление в картине души – то же, что направление и распространение, история и природа, судьба и причинность
в картине внешнего мира.
Воля связывает будущее с настоящим;
мышление соединяет
безграничное с тем, что находится здесь и сейчас.
динамическая картина Вселенной Галилея, Ньютона
и динамическая картина души с волей
как центром отношений обозначают одно и то же.
Обе они – картины барокко, символы фаустовской культуры, достигшей зрелости.
Фаустовские натуры судят о человеке
по его деятельности, воспринимают личность как действующую.
С этой точки зрения они оценивают намерения, основания, силы, убеждения, привычки, что объединяется в одном слове – «характер».
Настоящую биографию (как «Поэзия и правда» Г;те) создает характер.
Характер есть форма подвижного существования,
в котором, при наиболее возможной изменчивости в частностях,
достигается высочайшее постоянство
в принципиальном.
Не подлежит сомнению глубокое родство характера и воли.
Характер в картине жизни означает то же,
что воля в картине души. Основное требование всех западных этических систем (как бы ни отличались их метафизические и практические формулы) звучит одинаково: человек должен иметь характер.
Характер образует себя в потоке жизни.
Отношение жизни к действию формирует фаустовское впечатление о человеке («ist ein faustischer Eindruck vom Menschen») (S. 402).
На вершине европейской культуры, с XVII столетия, слово «жизнь» означает то же, что и «воля».
Шпенглер приводит содержание фаустовских императивов («der Inhalt aller faustischen Imperative») – от времени создания готических соборов, крестовых походов до Канта, Фихте и далее, вплоть до проявлений огромной воли западных государств, власти экономики и техники.
Фаустовская драма в культуре также является драмой характеров («die faustische, das Charakterdrama») (S. 406).
Пещеры
Согласно известной схеме
пещера
была первоначально местом обитания человека,
впоследствии осталась местом погребения,
и, наконец, стала восприниматься как дом богов1.
Но на Крите
со всем его изобилием
пещер последовательность «жилье — могила — святилище» нигде не прослеживается. Большинство пещер были совершенно неприспособленны для того, чтобы человек в них жил, из-за сырости и холода,
а многие находятся слишком далеко от поселений, чтобы служить кладбищами2.
Но пещерные святилища представляют собой особенность минойского Крита: точно установлено существование во всяком случае пятнадцати, а с большой степенью вероятности — еще такого же числа таких мест3.
Очевидно, встречи со священным
искали именно в труднодоступных,
темных и страшных местах.
Это отдаленно напоминает пещеры эпохи раннего палеолита
со стенами, покрытыми
наскальными рисунками, где охотники создавали для себя некий потусторонний, нереальный мир.
при свете факелов
наскальные рисунки кажутся
чудовищами, а кучи щебня здесь были насыпаны так, чтобы напоминать фигуры животных4.
В пещере Вернафето высечены изображения повелительницы зверей — обнаженной, с поднятыми руками, со стрелой и луком — среди животных, на которых охотились, и рыб, которых ловили5.
Можно вспомнить тут обряд инициации,
миф о лабиринте и миф о мальчике,
которого грозится проглотить чудовище, однако подобные вещи не могут быть доказаны результатами археологических исследований.
Доступны и подлежат датировке дары,
оставленные в пещерах силам тьмы. Эти дары относятся преимущественно к дворцовому периоду6. Так, пещера Камарес7, расположенная на южном склоне Иды над Фе-стом и видимая издалека, дала имя отдельному типу среднеминойской керамики, которая богато представлена здесь. В этой пещере помещали исключительно глиняные сосуды; сохранились еще различимые остатки зерна, находили и кости животных. Все, что использовалось в пищу приносили сюда летом, словно возвращая назад — возможно, это происходило в рамках праздника урожая, вероятно также, что с большими временными промежутками, вход в пещеру до начала лета недоступен из-за снега.. Более впечатляющие посвятительные дары были найдены в таких пещерах как Аркалохори и Психро: двойные топоры, иногда золотые, сотни очень длинных и тонких мечей, кинжалов и ножей, бронзовые фигуры животных и людей, разнообразные глиняные фигуры. В пещере Психро,'которую по ошибке окрестили «Диктейской»8, топоры и мечи подвешивались между великолепными сталактитами нижнего помещения, а также вбивались в щели скал, более мелкие приношения опускались в подземный водоем. В верхнем помещении были найдены мощные напластования со слоями пепла и костей животных, а также многочисленные остатки вотивных табличек, особенно вблизи возвышения, напоминающего алтарь. Здесь справляли праздники жертвоприношений — забивали и жарили коров, овец, свиней и диких коз. Почитатели приходили отовсюду — в Психро есть следы фестской керамики9.
Орудия убийства оружие и топоры, символы власти — приносились в посвятительный дар наряду с кровавыми жертвоприношениями. Здесь также действовал принцип дара и ответного дара, что означает: «власть за власть». Как о том повествует позднейшее греческое предание, царь Минос приходил раз в восемь лет к своему отцу Зевсу в пещеру на Иде, чтобы «поговорить» с ним и обновить свою царскую власть10, от дворца в Маллии добраться до пещеры Психро было нетрудно. В пещере Аркалохори среди бронзовых даров были найдены наполовину обработанные заготовки, указывающие на прямую связь с кузнецами11, что опять-таки может напомнить о мифических идей-ских «дактилях» — кузнецах, известных из мифа. Чрезвычайно любопытна вотивная пластина из пещеры Психро, изображающая танцующего человека, дерево, птицу и рыбу под солнцем и луной, рядом с трижды повторенным символом рогов. Сразу возникли идеи о некоей космогонии, даже об «Афродите-Урании»12, но до сих пор все это остается лишь на уровне догадок. Посвятительные надписи, сделанные линейным письмом А на некоторых дарах, для нас пока молчат.
В «Одиссее» упоминается «пещера Илифии» близ Амниса, недалеко от Кносса. В этой пещере13 не было найдено никаких металлических изделий, только керамика: от неолитической до относящейся к римской эпохе. Сколько-нибудь богатые дары начинают появляться лишь в последний минойский период (ПМIII). Обращают на себя внимание необычные скальные образования, почти у самого входа находится возвышение, похожее на живот с пупком, в глубине — сидящая фигура, а главное, напоминающий женскую фигуру сталагмит в самом центре пещеры, у которого в какой-то момент была отбита верхушка, «голова». Фигура окружена невысокой стеной, перед ней водружен камень наподобие алтаря. Видно, что человеческие руки бесчисленное множество раз прикасались к сталагмиту, терли, полировали его. В самой глубине пещеры выемки в скале заполнены водой, насыщенной минеральными солями, которую отсюда, очевидно, черпали. Так люди, вступая в контакт с таинственным, искали здесь помощи. Илифия — греческая богиня родов. На одной из кносских таблиц значится: «Амнис, для Элевфии, амфора меда»14. Впрочем, засвидетельствованное таким образом еще для бронзового века имя как раз в этой форме предстает как явно греческое, что соответствует расцвету культа в этой Амнис-ской пещере лишь в поздний период — то, что ему предшествовало, теряется во мраке. Элевфия — богиня, носящая особое имя, и со специфической функцией. Пещера близ Пацоса15 была впоследствии посвящена Гермесу Кранею, пещера близ Леры — некоей «нимфе»16, на Иде почитали Зевса, хотя этот культ ясно прослеживается лишь начиная с VIII в.17 Заметные различия между находками, например, в Ка-марес и в Психро, в Амнисе и в Скотино, указывают на то, что уже в минойское время не существовало какого-то общего пещерного божества, но были разные боги и богини, каждый со своими особыми функциями18. И несмотря на перерывы и новации, пример Элевфии-Илифии говорит в пользу хотя бы частичной преемственности, существующей между минойским и греческим.
ПЛАТОН: КОСМОС И ВИДИМЫЕ БОГИ
В поздних сочинениях Платона можно усмотреть двойной поворот по отношению к тому, что принято относить к среднему периоду, и что находит свое высшее выражение в «Государстве»: налицо самокритичный, логический импульс, сотрясающий учение об идеях, вырывающий идеи из их изоляции, принимающий в бытие движение и изменение1. Это уже касается непосредственно истории философии в узком смысле слова, поскольку у нее особый интерес к продвижению вперед в области онтологии и языковой рефлексии. С этим переплетается обращение к посюсторонней реальности, природе и натурфилософии. Последняя по своему значению поднята на уровень религии, более того, даже развивает в себе качество религиообразующей силы. Религия трансцендентности пополнилась
за счет ощущаемого,
«видимых богов»: это смелое обозначение Платон употребляет применительно к космосу в целом и в особенности в отношении небесных светил.
Основанием для этого нового импульса послужил прогресс в науке2:
Евдокс Книдский стал создателем математической астрономии, впервые представив геометрическую модель — эквивалент математической формулы — при помощи которой кажущиеся неупорядоченными движения блуждающих светил, «планет», были сведены к комбинации совершенных кругов-орбит. То обстоятельство, что эта первая модель скоро была признана ложной, не умаляет ни достижений, ни влияния Евдокса. Разработанное ионийскими натурфилософами представление о некоем
космическом «вихре»,за собой увлекает
безжизненные камни и глыбы металла,
Вавилонские астрономы уже задолго до того, опираясь на ведшиеся веками записи, рассчитали периодичность движения планет и могли, пользуясь цифровыми таблицами, заранее его предсказывать3.
Греки заимствовали у них материал. Были также переведены имена вавилонских богов, которыми назывались планеты — в повторном,
на сей раз латинском переводе,
мы ими пользуемся и сегодня: Меркурий, Венера, Марс, Юпитер, Сатурн4. Геометрическая формулировка законов, наглядная модель, как и извлеченные из нее следствия — достижения греческого духа.
Космос подчиняется неизменным законам движения, которые можно постичь с помощью математики. Два смелых вывода из вышесказанного последовали, насколько можно судить, сразу: космос вечен, раз в течение многих веков наблюдений не довелось констатировать никаких перемен, точно так же их не допускает и математическая формула, значит, ложной является старая космогоническая модель, согласно которой космос в какой-то момент возник и соответственно в какой-то момент в будущем должен погибнуть.
И еще: математически точные движения разумны, следовательно, они предполагают существование некоего движущего духа.В «Законах» Платон устами Афинянина говорит, что познал это «не так давно и немолодым человеком»5. Платон прежде уже разбирал систему Анаксагора, которому поставил тогда в упрек, что тот, хотя и вводит no?s как источник движения, в частностях является приверженцем бездуховного материализма6. Ныне же естествознание обретает духовную, математическую форму, и это позволяет ему вступить в невиданный союз с благочестием. Появляется возможность «словом (logos) своим помочь древнему обычаю»7.
Понятие «души», которое до сих пор связывалось исключительно с отдельным человеком,
а в философии рассматривалось как субъект
познания и нравственного выбора,
приобрело новое, космическое
измерение, поскольку движение космоса
имеет душевную природу.
Душа получает новое и одновременно обобщенное определение, отныне она определяется как «само себя движущее», ведь характерная черта живого существа — жизнь — видна в его способности двигаться, что отличает все живое от всего неживого.
Из этого сразу же
развивается
и новое доказательство бессмертия8: для того, что движимо другим, источником движения в конечном счете должно быть также самодвижу-щееся. Выступая в роли побудительной причины, само оно, однако, таковой не имеет и точно так же является непреходящим — в противном случае уже давно все должно было прийти в состояние покоя. Тем самым «душа», как самодвижущееся, первична по отношению ко всем движимым телам. Это верно как для космоса в целом, так и для каждого смертного человеческого тела.
О связанном с этим принципиальном повороте Платон не устает повторять в «Законах». «Я уже сказал, что в наше время понимание этих вещей прямо противоположно тому, которое существовало, когда мыслители считали все это неодушевленным. Впрочем, и они тогда уже преисполнялись удивлением и подозревали здесь то, что теперь действительно установлено людьми, тщательно этим занимавшимися, ведь уже тогда предполагали, что при неодушевленности тел, не обладающих умом, не могли бы быть выполнены столь удивительно точно все расчеты. Некоторые даже отваживались уже тогда выставлять рискованное положение, что ум (no?s) привел в стройней порядок все то, что находится на небе. Но те же самые люди снова допустили ошибку в понимании природы души и того, что она старше тел. Считая, напротив, ее моложе, они снова, так сказать, повернули все вспять, особенно же самих себя... А сейчас, как было сказано, все обстоит наоборот... Никто из смертных не может стать твердым в благочестии, если не усвоит двух только что указанных положений. Первое — что душа старше всего, что получило в удел рождение; она бессмертна и правит всеми телами; второе— что в звездных телах, как мы не раз говорили, пребывает ум всего существующего. Следует усвоить предваряющие эти положения необходимые знания...»9. Астрономия сделалась основой религии. В «Послезако-нии» Филиппа Опунтского об этом идет речь еще более настойчиво: здесь серьезно говорится о том, что уже так или иначе нашло выражение в «Законах», а именно, что должен быть введен настоящий культ небесных тел, с жертвоприношениями, молитвами и праздниками10.Самое захватывающее, основополагающее для всей последующей религии космоса изображение нового натурфилософского взгляда на мир Платон уже создал к тому времени в «Тимее»11. Этот диалог «о вселенной», в котором держит речь уже не Сократ, а вымышленный пифагореец из Южной Италии, стал гимном, прославляющим одушевленный, божественный космос. Онтология и космология сливаются в едином гармоничном звучании, видимый и осязаемый мир имеет свою причину в высшем, истинном, неизменном бытии. Платон изображает его созданным неким «мастером», demiourgos — это слово в значении бога-твор-ца, которому была суждена долгая жизнь, впервые использовано здесь12. Бог-творец также иногда именуется просто «богом»13. В процессе своего творения он взирал на вечный «образец», «умопостигаемое живое существо», как называет здесь Платон космос идей14. Несколько раньше в диалоге мы находим часто цитируемое указание на верховного бога: «Конечно, творца и родителя этой Вселенной нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем рассказывать»15. Одной из оживленно дискутируемых проблем учения Платона является вопрос, тождествен ли этот родитель, о котором нельзя говорить, единому и благу, или он — то же, что «демиург». Платон оставляет это в тайне.
Космос, созданный по образцу «совершенного живого существа», сам представляет собой живое существо с душой и духом16. Его душа, мировая душа, есть гармония математических числовых отношений, проявляющаяся в движении небесных тел17. Небесные тела суть «орудия времени»18. Само время, chr?nos, возникло вместе с небом, как отображение невозникшей вневременной вечности, ai?n19. Зримый космос совершенен, насколько телесное вообще может достичь совершенства. Второй принцип «необходимости» — «пространство», «кормилица всякого рождения», — сопричастен всему телесному. Космос — это бог в образе совершенного шара20, хотя и возникший, но по воле творца неразрешимый, поскольку тот безгранично благ. Многие толкователи «Тимея», в первую очередь, непосредственные ученики Платона, делали акцент на том, что и возникновение космоса также является лишь способом изображения, образом, служащим для достижения большей ясности, в действительности же космос является нерожденным и непреходящим21.
Внутри этого всеобъемлющего божества, в соответствии с совершенным образцом, были созданы прочие видимые боги, небесные тела22. Неподвижные звезды суть божественные живые существа, чьи пути и способы движения постоянны и неизменны. Являясь также «видимыми и рожденными богами»23, они в принципе не наделены бессмертием24, но их существованию определен тот же неограниченный срок, что и космосу в целом. Окруженная ими со всех сторон Земля есть «старейшее и почтеннейшее из божеств, рожденных внутри неба»25. Планеты в большей степени сопричасгны принципу «иного», изменению. Наряду с этими божествами в несерьезном, ироническом тоне вводятся другие, младшие боги, daimones26. В том, что касается их, следует прислушаться к теогониям Орфея и ему подобных, выдающих себя за детей богов. Пусть последние не предоставили никаких доказательств ни с точки зрения вероятности, ни с точки зрения необходимости, однако, следуя обычаю, им можно верить. Речь идет о богах, чьи культы широко известны — Зевсе с его предками и его детьми — настолько снизилось значение олимпийцев. «Младшие» боги — боги-созвездия и традиционные боги — создают тела живых существ, которые, будучи смертными, не могут быть сотворены непосредственно демиургом. Здесь перед нами предстает в еще большей степени игра с мифом.В самом человеке no?s, сила духовного восприятия, насажден, как нечто божественное, daimon в человеке27. Слова Гераклита о характере человека как о его daimon28, нашли таким образом новое применение. Его заслуга состоит в том, что он «устремляет нас от земли к родному небу»: прямая походка отличает человека от животных, указуя ввысь, корни человека — на небе, он «небесное растение (phyton)»29 на земле. Вновь привлекая учение о переселении душ, Платон говорит о том, что каждая душа имеет свою, родственную ей звезду, с которой она пришла и к которой возвратится30. Общее число душ пребывает постоянным.
Неразрешенной остается проблема дуализма. В мире no?s противостоит an?nke, «необходимости»: он может «разумно переубедить» ее, но не отменить. Как «пространство», как «мать рождения», этот контрпринцип, кажется, также предстает не активной силой, а лишь conditio sine qua non. В «Законах», впрочем, всплывает некая злая мировая душа, вовлеченная в вечное единоборства с доброй31. Впоследствии монистические и дуалистические тенденции в платонизме неизменно идут бок о бок.
Однако картина, нарисованная Платоном, была столь наглядной и убедительной, что ее огромное влияние не может удивить. Никогда прежде боги не представали если не в непосредственно осязаемой, то во всяком случае в столь явной конкретности. Теория Платона могла быть воспринята и отдельно от тонкостей учения об идеях и онтологии, можно было верить в нее и ее проповедовать. «Неясность», на которую ссылался Протагор32, казалась преодоленной. Человек у себя дома в мире, который является лучшим из возможных миров. Так строгая наука и религиозный порыв сливаются воедино.
С тех пор, особенно в эпоху эллинизма, религия космоса и небесных тел была преобладающей формой просвещенного благочестия33, которая, правда, если не считать чувства воспарения, немногого требовала и мало что давала.
В религиозной практике богов закона (n?mos) заменить не удалось. Но
оставалась еще возможность,
воспользовавшись методом аллегории34,
отождествить богов мифа и видимых богов. Конкретно этим занимались, прежде всего, стоики, и множество такого рода уподоблений стали затем достоянием всех образованных людей вплоть до эпохи барокко:
Зевс есть небо, Аполлон — Солнце, Артемида—Луна,
Деметра—Земля.
Планеты, менее знакомые для профанов,
не достигли подобного уровня популярности,
однако астрология35, занимавшаяся их циклами,
начиная с позднего эллинизма,
в качестве нового вида мантики
повсеместно захватила власть над умами. Действительно слабое место в столь успешном взлете космической религии — ее связь с конкретной, промежуточной стадией естествознания — привела к взрыву лишь спустя почти две тысячи лет после Платона.
Сцены таинственноВальпургиевой ночи -
часто представлены в литературе,
особенно в мистической,
например «Мастер и Маргарита»
«Фауст» В. Гёте,, «Вальпургиева ночь» Густава Майринка, «Волшебная гора» Т. Манна.
Вальпургиева ночь играет роль в сюжетах книг «Сны в ведьмином доме» Говарда Лавкрафта, «Хроники Амбера» Роджера Желязны, «Маленькая Баба-Яга» Отфрида Пройслера. К ней отсылает пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» Венедикта Ерофеева.
На рубеже новой эры,
вместе с исходящим с востока солнечным светом,
медленно угасалибоги древние
человеческий мир ожидал пришествия
новой силы, несущей спасение.
Ex Oriente Lux. И мир дождался,
позабыв о том, что вслед за днем неминуемо приходит ночь,
и Свет поглощается Тьмой…
Эпоха пасмурного дня подходит к завершению.
Драматичное полотно хаотического распада
застилает
блеклые тона отживших фресок человеческого мира, который, уже тронутый сумерками, готовится к погружению
в бездонную ночь.
Сумерки богов.
Сумерки сознания. Закат человечества.
Все пересеклось в одной точке, в тени
падающего креста.
И, переступая черту третьего тысячелетия, мы произносим:
Ex Oriente Tenebrae…
II
Сплошным фронтом, предваряя приход Тьмы, несется смерч, сметающий на своем пути все устои и привычные положения сущностей.
Он вносит Хаос и смятение в души людей и побуждает низвергнутые ранее Силы к мятежу. Он — Демон, предвестник грядущих времен. Перед Его неумолимым напором держатели истин прошлых веков с неохотой выпускают из своих ослабевших рук жезлы власти.
Могучие некогда колоссы, долгое время бывшие первыми и единственными, замечают, как шатается опора под их ногами, но не понимают, какая сила пригибает их к земле и ставит на колени.
Они по-прежнему упорны в отстаивании своей «непогрешимой» правоты, но эхо их «ego» теряется в бесчисленных залах лабиринта, созданного руками их верных рабов.
Действуя так, они видят то, что хотят видеть, но чувствуют, что время агнца истекло, и не могут поверить этому.
Они чувствуют горький запах надвигающейся грозы.
Они веками пытались убедить себя в незыблемости своего положения, и теперь не могут понять, почему в воздухе смердит тревогой.
Они берут ключи от темницы и спешно проверяют запоры — их Главный Враг должен быть там, но Его там нет. Там тот, кого они создали за века, над кем долго праздновали свой «триумф», кого делали виновником всех своих бед.
Они заглядывают в темницу… Там лишь озлобленное отражение их самих. И они вполне достойны своего зеркала.
Они — изжившие себя принципы, вассалы бога, и трещины в его троне.
Дыхание Тьмы обнажает их язвы, срывает с их лиц коросту масок, и они предстают перед всеми в своем неприглядном нагом облике. Им нечем скрыть его, потому как все их роскошные одеяния видятся ветхими тряпками.
Им не к кому обратиться за поддержкой, многочисленное человеческое воинство растеряло своих святых, растащило их кости, а их вычищенные, выхолощенные души расклеило на фасаде небес.
Они прикрываются именем бога, но нам это имя ненавистно, и в наших глазах это лишь усугубляет их вину.
Они надеются на то, что христианская церковь, вскормленная ими, встанет на их защиту. Церковь стара, в ее жилах течет остывающая кровь Христа, и она готова торговаться ради того, чтобы продолжать свое покойное существование и далее, в блеске и величии.
Церковь, пряча за благодушием страх за собственную шкуру, отворачивается от них, и готова обратить их в золото для удобства в торговых сделках.
Покинутые, преданные, извращенные всеми, они могут взывать лишь к своей последней надежде, к своему создателю.
И распятый вновь сойдет на землю, но не ранее того, как миазмы тлена и смерти, отравляя воздух вплоть до самых небес, выкурят его оттуда.
В тот час мы будем готовы, мы будем ожидать его…
А пока они теряют силы с каждым днем и видят, как надвигается Тьма, как пожирает себя человечество, как воздвигаются все новые церкви, возвышающиеся, как гробницы. Это и есть гробницы — последнее прибежище издыхающего здесьбога. И сейчас земля более чем когда-либо напоминает кладбище.
Молнии, прорезающие сгустившиеся сумерки, всему возвращают свою истинную окраску.
Кто имеет мудрость, тот видит — сие пятна на челе бога, и блеск короны Сатаны.
III
Да, расхлябанный ритм маятника вещает о близящемся темном часе Вселенной.
Рев Дракона, проснувшегося голодным, сотрясает багряное марево угасающего мира и заставляет содрогаться от ужаса утомленные народы.
Он пророкотал средь теснин ущелий и громом отразился от вздыбившихся скал — человеческих жилищ.
Он обрушился на землю, погребая под собой последнюю надежду на спасение человечества, и поднял едкую пыль, поглощающую саваном мглы лучи заходящего Солнца.
Повинуясь этому зову, Вечная Ночь простирает свои антрацитовые крылья, готовясь поглотить все пространства от горизонта до горизонта, — она обрела право властвовать безраздельно.
Повинуясь зову, все порождения Сатаны, властители Темных истин, прорвали границы всего круга земель и по многочисленным коридорам ринулись внутрь, отравляя своей сущностью то, чего еще не коснулось разложение. Повинуясь зову, горгульи снялись с насиженных мест и взмывают в воздух, рассекая крылами бездушный мрак, кружа в ожидании падали.
Сумеречные химеры, вьющие гнезда в людских головах, усердно пятнают воплощения человеческих идеалов и извергают потоки нечистот на осыпающиеся, как штукатурка, харизмы христианских идолов…
Все то, что было мертво и проклято, в ожидании этого часа оборачивается на зов, скрипя застывшими суставами. В глазах всего того, что было проклято и мертво, разгорается огонь нетерпения, огонь желания вернуться к жизни, пусть даже жизнь эта не будет жизнью живого.
Мертвое и проклятое возвращается. Мрачные картины Апокалипсиса, выписанные в реальности уверенными мазками кисти Дьявола.
Апофеоз распада достиг своего пика.
Знамения, нанизанные одно на другое, не имеют более ценности с тех пор, как десница Дьявола обрушилась на хребет агнца, и низвергла хрупкие, как фарфор, человеческие судьбы в бездонную пропасть.
Близка ночь пылающего гнева Дьявола.
Почти так скрежетал зубами Фома Челанский, внезапно разглядев сквозь пелену семи с лишним веков наступление Темной Эры:
«Nox Irae Nox Illa
Solvet Saeclum in favilla».
«Ночь Гнева, ночь сия,
Когда мир будет обращен в пепел»…
IV
Мы вступили в этот мир подобно тому, как вступает в него человечество — через врата плоти.
Мы ворвались в него в тот самый миг, когда Мгла выплеснулась из границ ночи, и изо всех вскрывшихся язв заструился черный яд.
Сумерки сгущались перед нами. Тогда кровь стала миру пурпурной каймой, и обретающий глубину ореол злодеяния воззвал к жизни цвета Имаго Дьявола.
То было знаком нашего рождения.
Рождения Апостолов Сатаны.
Происходящие от Темного начала, взлелеянные Адом, мы устремились в трещины, паутиной испещрившие древние преграды, отделявшие нас от вожделенной цели — мира, самонадеянно именующего себя творением божиим.
Мы смешались с черным ядом и стали частью Вихря Тьмы, порой сокрушающего, как молот, а порой жалящего, как змея.
По праву своего рождения, мы части той воли, что ступает властно и размеренно по сердцам и душам,
с единственной целью —
положить человеческий мир к стопам Сатаны.
И нами изведаны все извилистые пути Темного духа, пролегающего через наши души и проникающего во все запредельные уголки человеческого сознания.
V
С наших плеч, облаченных в тяжелые доспехи ответственности за победоносные действия, ниспадает изящная мантия дипломатии, скрепленная у самого горла фибулой кровавого договора.
За броней наших панцирей дышат пламенами ненависти наши сердца — деготь в обрамлении запекшихся сгустков гнева.
Багровые отметины, оставленные нами, вопят о том, что мы явились в сей мир во всеоружии. Совершенная сталь наших клинков рождена во Тьме, в лучших кузницах Ада, и безукоризненно рассекает свет и ангелов с грязными лицами.
Нас толкает вперед неутолимый голод наших ненасытных, пульсирующих в одном ритме со Тьмой, душах, и удушающая жажда совершения злодеяний. И венчает наш безудержный порыв абсолютная любовь к Злу.
Мы всей своей демонической сущностью ощущаем, как опаляющее дыхание позади нас пышет жаром, обжигая нас яростью.
Мы знаем, — это все силы Преисподней сплотились за нашими спинами для решающего броска, и только ожидают наших первых успехов. Высшие Демоны, обучавшие нас тактике и стратегии Ада, неотрывно следят за каждым шагом своих учеников.
И с высот своего трона Дьявол направляет в цель наши удары, делая их неотразимыми и незнающими жалости.
Обладая мириадами изощренных способов выполнения воли Сатаны, мы, если понадобится, применим их все
для достижения Его победы.
VI
Мы видели восход мира
и вели цивилизации к гибели, мы топили в крови даже звезды, и превращали Путь Млечный в Путь Кровяной.
Подвластные нам стихии шли войной друг против друга, когда мы спускались в недра Земли, следуя знакам Нигриора, и разрывали глубинные ее пласты, чтобы насладиться вкусом огненной ее сердцевины.
Мы поднимались к вершинам, упиравшимся в звезды,
где пагуба
высиживала свои яйца, и разоряли ее гнезда, и пригвождали к перекладинам ее детенышей.
Мы смеялись над корчами сынов божиих, и наш смех рождал ураганы, и топил континенты.
Легенды остались лишь благодаря нашему великодушию…
Мы сходились на ристалищах с ангелами, и их белые перья покрывали острые скалы, подобно снегу.
Мы вдыхали в души людей пламя, но их жидкие страсти гасили его до последней искры.
Мы восхищались, видя, как мятежные сыны Земли становятся сынами Сатаны, и причисляли их к Инфернус.
Но гниющее мясо распятого дало жизнь червям, плодящим потомство, и распространявшееся зловоние отравило Вселенную.
Обладая временем Вечным, мы преисполнялись гнева и, циркулируя среди Теней, теряли терпение. И это воззвало нас к войне из огненных пучин Геенны. Меч карающий, пронзивший небо, завибрировал вновь.
Полог Тьмы опустился на Западные земли…
Пришло наше время.
И ныне, впрочем, как всегда, наши руки не останутся праздными.
VII
Dicto Diabolo…
Мы уподобимся саранче, пожирающей все на своем пути, и не оставим позади ничего, что хранит в себе образ и подобие божие.
Мы, словно стая хищников, будем рыскать в поисках добычи, призывая собратьев на пиршество, когда ее настигнем. И над обглоданной жертвой мы не забудем, упоенные охотой, ради Когомы это делаем, и Комупреданы до когтя.
Мы соединим свои тугие артерии с коммуникациями человеческого мира, и его захлестнет волна нашей свежей, клокочущей крови. Ее цвет будет черным, как самая непроницаемая ночь.
Попирая ногами рыхлые законы, мы обрушим на подмостки мира занавес существующей тени мироздания, который определит финал человеческой трагикомедии.
И при помощи совершенного механизма разрушения, созданного нашими руками по чертежам Дьявола, выкорчуем вросший в землю заплесневелый храм бога.
Тогда мы сделаем то, что будет драгоценным камнем, заложенным в фундамент Царства Дьявола.
Процеживая мир вязких принципов и идеалов, мы соберем воедино рассеянные зубы Дракона в безжалостную хватку стальных челюстей. Мы призовем под волкоглавые знамена непобедимую армию из тех людей, что сражаются не за блага мира, не за милосердие божие, а за право сражаться и отдать свои душиза торжество демонической справедливости.
В тот день звону колокола последней церкви ответит рев бесчисленных глоток, и это будет сигналом к штурму небес.
Мы знаем, как распахнуть настежь покрытые слизью врата Змея и призвать из глубин гибельные орды бесов. У нас будет время увидеть, как они бурным потоком заполнят разрушенные декорации. У нас есть ключи от всех врат в мире, кроме обитых овчиной врат небесных, но уже готов таран с сокрушающей головой вепря, против этого ключа бессильны любые преграды…
Когда дым погребальных костров застелет небеса, и скорбный вой заглушит плач ветра, тогда мы наполним все протянутые к нам кубки горьким вином милости Дьявола, и капли вина, упавшие на спекшуюся землю, смешавшись с нашей кровью, напоят стойкие ростки расы Демонов.
И еще не высохшая на пергаменте кровь скрепит вечный союз Дьявола и Человека.
Так хочет Человек,
Satanas vult.
VIII
Клокочет драма истекающего времени, времени, в котором под знаком Тьмы и сводами Вечности мы обрели власть и новое рождение, как воплощение самых кошмарных снов человечества. Драма того времени, которому мы отдали все то, что исторгло его темной массой из теснин больных тысячелетий, и исказило необузданным нравом Хаоса.
Безумствует огненная драма конфликтности падшего бытия и отсутствия точки возврата.
Устремившийся в эпохальный разрыв мир, растерзанный, поделенный, расплавленный, корчится в тисках илистых берегов нетленной Вечности, задыхаясь от ненасытности, жадно ловя клочья умирающего времени. Население его — призраки прошлого, еще живущие, но не отбрасывающие своих теней в будущее.
Властвует драма последней черты, за которой — стремнина падения в бездну.
И пучина Мрака
и монументальность
Зла тамтворцы сурового судилища и блюстители союза между пламенем и темной артериальной кровью.
Мощь Эпохи Тьмы неотвратима.
Она на мгновениезастыла
в потоках ядовитых испарений, поднимающихся непроницаемой стеной от юдоли земной, того гиблого места, где подвержены порче как человеческие души, так и святость ангелов. Сквозь пелену тумана мы видим, как доминирует она над Вечностью и тленом, и алчущий клюв ее нацелен в обнаженное, дряхлое сердце человеческой Вселенной.
Вдыхая чужой, затхлый воздух,
мы ожидаем момента,
чтобы порвать вязкость клубящегося времени, отнять его жизнь и возвестить о завершающем сумеречную эпоху вторжении в пределы земного царства.
Тогда, наконец, разрушающийся маятник испорченных часов,
отсчитывающий годы
anno domini, в лето господне
колеблясь, застынет, —
и начнется отсчет иноговремени…
Мы ожидаем, вглядываясь во Тьму. Мы опираемся на щиты вверенных
нам принципов Высшего Зла, занимая безымянные троны, именно здесь истинное сердце мира, непостоянное, ненасытное, — и здесь самое незащищенное его место; отсюда начинаются любые завоевания, и с этих грандиозных высот, сложенных из человеческих страстей, пороков и преступлений,
мы низвергнемся на агонизирующие просторы
Хеспериона.
IX
Сколь простирается наш взгляд,
всюду черные волны бьются о стены мира…
Всадники, бледные, в забрызганных
кровью одеждах,
потрошат воздухреют в атмосфере,
острыми серпами,
раскидывают сети в предзакатной Мгле.
Кто может, пусть взглянет на них, —
когда огонь Ада
питался нашей плотью. Мы были сухими поленьями,
И ныне, в выжженных клеймах
на наших душах отчетливо
читаемо — Преисподняя.эти достойные выкормыши Ада
охотятся на дорогах, ведущих в рай.
ловят души, спешноъ\
возносящиеся к небу.
=
Их копья нанизывают души в такт
истекающим секундам и нашим накалившимся сердцам —
искрам
вселенского пожара.
Им неведома жалость,
так же как и мы не знаем пощады.
Мы пролили достаточно крови, своей и чужой, чтобы помнить о тонкостях извращенного воздаяния.
Мы терпели голод и лишения,
чтобы видеть этот час.
Мы испытывали взлеты и падения,
чтобы через долгие века восстать
вместе со Тьмой во всем своем величии,
и облачиться
в пурпурные ткани.
Мы завоевали Дьяволу
легионы отверженных душ, и громили непорочные полки божеской армии.
когда огонь Ада
питался нашей плотью. Мы были сухими поленьями,
И ныне, в выжженных клеймах
на наших душах отчетливо
читаемо — Преисподняя.
Это — имя Победы.
Что нам страсти и страдания человечества,
в сравнении с жертвами,
легионы отверженных
душ,
приносимыми нашему Властителю? Лишь ржавые трофеи, сложенные у наших ног.
когда время так близко. Мы не колеблемся,
подернутые рябью
Наш взгляд способен
проникать в самое их нутро,
из пестрого разнообразия
выхватывать их сущности прицелами наших глаз и прожигать негодованием, взращенным в освобожденных душах, неподвластных устрашению.
Остались считанные секунды на то,
чтобы расстелить свитки, испещренные кровавыми стрелами — Disposition Zum Angriff.Расположение к атаке.
Предстоит феерическое зрелище —
первый этап войны —
объятые пламенем болота.
X
Человечество, ставшее более низким, чем
Ад пустословов,
человечество, погрязшее в трясине пороков,
неконтролируемых страстей,
ищет пути вседозволенности
Миллиарды его нечестивых глоток
охрипли в требовательном вопле
о справедливости.
В этом ониединодушны.
Расы и нации,
поражены проказой.
общей лжи.
веют ветра Чумы,
Хвори и Мора.
Из темных проемов
в неземные пределы,
веят
Зависть предательство, лицемерие
как вестники всеобщей Гибели. и — самые страшные гетии их отношений.
Уравнивая их в правах,
растекается слизью,
что сущее наслаждение для мокриц в рясах.
распахивающихсяони ворвались,
они кочуют
по иллюзиям
человеческим соблазнам.
И так же из недр болезнь рвет паразитирующие мечты цивилизаций.
Рыхлые законы сотрясают гнойное нутро.
Жидкая мораль не держится в пористых артериях и
Окруженные мертвыми идолами, они строят свою власть, свои храмы.
Распадающаяся плоть человечества струпьями покрывает конструкцию из бездыханных принципов и идеалов.
Столпы, на которые опирается его «вера» и его «непогрешимость», это также его кости, разъедаемые эрозией христианских учений,
крошащиеся
под непомерной тяжестью
диадем алчности,
венчающих многочисленные головы,
грызущиеся меж собой.
Пока не придет Тьма,
и не заставит их замолчать,
черные ото лжи,
кощунственные рты
отхаркивают
пустые слова о всеобщем благе,
и вдыхают то унаследованное проклятие,
что стало разъедающим ядом
для легких человечества, и вирусом в его крови.
человечество одобно Пилату,
перед каждым своим грязным делом,
умывает тысячи своих руки
и не внемлет тому,
кого называет богом.
Но навечно въевшаяся копоть
несмываема
с миллиардов грубых души . Они пахнут
жертвенным дымом, курятся серой.
Возлюбленные чада божии тысячи лет
более чем упрямо идут по стопам Иуды.
Для них пример повесившегося запечатлен в веках,
и топот марширующих ног заглушает призывы распятого на кресте раба.
И ныне зыбкие тропы теряются, упираясь в границы, за которыми грядой возвышаются острые клыки темныхзаконов.
Человечество в смятении.
В дерзновенных
вспышках своеволия
оно ведет войну с богом.
Оно отторгает все заветы,
и спешно заключает взаимоисключающие пакты.
Сумеречные божки так называемого технического прогресса
не защитят человечество.
Поиски им «нового» бога,
создание многочисленных религий, говорит лишь о том, что
человечество окончательно
сбилось с пути к вратам рая.
Растерянность отравляет умы и выедает глаза, видящие только непроницаемый частокол безнадежности.
Ускользнувшее от клюки доброго пастыря стадо разбредается в разные стороны, и неспособно уже собраться по зову архангельской трубы.
Здесь и везде,
отныне и навсегда,
падшее человечество, слепое человечество,
— законная наша добыча.
XI
Мы слышим стенания и проклятия, они сливаются в многоголосый гул, перерастают в рев.
После величественной фуги Преисподней теперь они ласкают наш слух своей страстью.
Мы видим потные, согбенные спины и раболепно выставленные в небеса ягодицы. Исполосованные бичами хребты народа, кирки и мотыги.
Их мозолистые руки строили град
на семи холмах,
их руки поднаторели в строительстве каменных мешков по заказу испанских фра, их скрюченные пальцы вырывали пищу из глоток себе подобных, а
их языки не знали усталости.
Своими деяниями
они открыли нам путь, отдавая предпочтение нашей удаче, уступая под натиском нашей фурии. Они проложили сквозь топи гать и выстелили ее ковровой дорожкой. Все было готово к тому, чтобы мы вошли, даже не выпачкав своих ног.
Они не рады —
они ввели в свой дом Ад. Они встречают нас потоками грязи, льющейся из их ртов и неумелыми попытками нас остановить.
Но слишком поздно
теперь, когда разверзлась Преисподняя.
Смотрите, небеса забиты до предела
желавшими попасть туда и уплатившими назначенную цену,
богоизбранными узниками, наполнены
светопрестольные
казематы
Небеса трещат
по швам
под собственной тяжестью,
от ощущения собственной значимости,
полыхают огнями и молниями, рвутся от давящих изнутри противоречий.
Прорехи щедро ссыпают белую и приторную, дурманящую манну. Это — кость, брошенная собакам, аванс за послушание.
С земли обреченной тянутся руки, украшенные стигматами,
ртыголодные жадные
застыли в оскале,
глаза узрели,
как белый цвет
темнеет в атмосфере, сочится кровью,
орошает их слезами. Теперь они знают, что скоро
выпадет обильный урожай пепла небес.
Обманутые, они вопят, обиженные, они стонут.
И молят о разрождении небес спасителем.
Да не отвергнут нас!
Мы принесли бесценный дар — спасение от бога и самого человечества.
Их крик:
«Hostis Humani generis»
"Враг рода человеческого"относится к нам.
О нет, мы метим гораздо выше,
и всей полноты нашей ненависти достоин один только бог. Как презираем мы человечество за порок, лицемерие и рабскую сущность, так более всего ненавидим мы небеса за святость в олицетворенной пассивности.
Сметя человечество, мы уберем со своего пути тот хлам, что лежит меж нами и сердцем бога.
Именно потому человеческое царство подлежит сокрушению,
подлежат свержению надменные олигархи, и подлежат втаптыванию в грязь целые народы.
Упадок, запустение, прах сопутствуют нам в этом.
Мир будет плацдармом для вторжения на небеса и источником ресурсов для достижения победы. Сие место станет явным доказательством полного воплощения в реальность политики бескомпромиссных завоеваний и утверждения основ нашей морали — прямолинейной, жесткой и не признающей уступок и отклонений.
Урхитофель уже обагрил свой меч святой кровью и выпростал его вновь.
В базиликах гады свили свои гнезда и восполняют запас яда, черпая его из клоак. Народы припадают к болотной жиже и ненасытно пьют из своих ран черные воды Стикса. Их жажда неутолима, в их сосудах дурная, малярийная кровь.
Они терзают себя напрасными надеждами, что вслед за ночью вновь придет день. Они не знают — ночь может быть слишком долгой, чтобы дожить до рассвета.
Они не увидят воспетый ими конец ночи.
Их стоны и вопли услаждают наш слух своей страстью.
Им ничего не изменить.
Да не сорвутся с их губ слова молитв.
Только проклятия!
Проклятия как молитвы!
LIBER SECUNDUS
XII
Небеса говорят — человек, подразумевают — серв.
Бог из глины создал Адама
и наделил его душой раба.
«Грязь, замешанная на крови» — «се человек».
«Душонка, обремененная трупом» — венец божьего творения.
Позорное клеймо выжжено на челе человека
и метит все его рабское племя.
Клеймо бесчестия — невыводимое пятно чумы. Человеческое бытие — самая изощренная из всех форм рабства, она подразумевает беспредельную зависимость от бога.
При видимой свободе — позолоченные цепи, тянущиеся от тугого ошейника к кольцу, вжатому в незыблемый массив божеского властолюбия.
При попустимой свободе
выбора — невозможность альтернативы: райское наслаждение предпочтительней мук Ада.
Метаморфозы перерождения путем воплощения в лик ангельский;
при этом небесные чины и иерархии
заведомо закрыты для человека.
Божественная милость выражается во всем одним способом — заменой кровопролития пыткой удушения.
Обещания… Обещания… Кнут.
Обещанные неограниченные возможности лежат там,
за чертой смерти,
где никто уже не способен вырвать человека
из цепких лап бога, кроме… Дьявола во гневе, обрушивающегося сверху, пронзающего небесные сферы и истекающего вниз.
Сын божий, терпящий
поражение за поражением
от Дьявола
и распятый
Им на кресте, дарит
человечеству надежду и новые обещания
и говорит о том,
что грядет
светлое царство, в котором рабы обретут заслуженный покой, а Дьявол будет сокрушен.
несбыточных надежд
питает человека
в его последней схватке
за обесцененный рай.
Иллюзорность обещанного не травмирует его больную душу,
а крушение обескровленных реалий укрепляет рычаги автократии и почти кровные узы, связывающие раба со своим господином.
Раб вечного бога награжден
бессмертным нутром
и роковой безысходностью
тенет их сходства.
В музыке к теме Вальпургиевой ночи
обращались Гектор Берлиоз
(5-я часть Фантастической симфонии под названием «Сон в ночь шабаша»), Шарль Гуно (балет «Вальпургиева ночь» в опере «Фауст»), Антонин Дворжак (фортепианная пьеса «Вальпургиева ночь» из сюиты «Из Шумавы»), Феликс Мендельсон (Кантата «Вальпургиева ночь»), Петр Эбен («Вальпургиева ночь» из органного цикла «Фауст»). В популярной музыке песни на тему Вальпургиевой ночи сочиняли многие группы, особенно исполнители фолк-рока, металла и панка: Faun GFriend, Ghost, Integrity, Procol Harum, Running Wild, Schandmaul, «Сектор Газа».
Другие статьи в литературном дневнике:
