В тени Нетерпения и Бесов.
(Тема терроризма у Трифонова, Достоевского и революционных романтиков).
В истории народов и государств существуют явления, подобные таким стихиям как ураган, смерч, торнадо или цунами. Можно ли разобраться в природе революционных бурь, крушений государственных систем, переворотов в сознании людей всего мира? Как можно проникнуть в тайны и загадки динамических процессов, в которых приходят в движение огромные человеческие массы, происходит крупномасштабная катастрофа, подобная извержению Везувия, дремавшего до того? Можно ли с помощью рационального подхода найти первый камень, послуживший первопричиной камнепада?
Мы живем во время, когда вроде бы объяснена цепная реакция: казалось бы, ничтожное событие - слияние микроскопических частиц - порождает взрыв, способный стереть всё живое на планете. Но можем ли мы перенести эти законы на законы общественного устройства, жизнь человеческого общества? Философ Гоббс, сравнивая государство с живым существом – Левиафаном - одним из первых выразил мысль о том, что государство - сложное явление природы, живущее, по определенным законам. Как бы не трактовали историю авторы разных времен, на каких бы позициях они не стояли, так или иначе все они признают, что жизнь государств и народов это что-то подвижное, текучее, подверженное подъемам и спадам. Лев Гумилев говорил о зарождении и умирании этносов, о периодах «пассионарных толчков», и «разогревов» сменяемых в этногенезе спадами и «остываниями».
Проблема, которую/ мы хотим/ поставить в своей работе, для нас интересна тем, что, ответив на вопрос, как же зарождаются социально-исторические катастрофы, мы сможем найти отправную точку многих грозных, угрожающих общественной стабильности процессов, которые пока что не сданы в кунсткамеру истории. Они актуальны и касаются нас в повседневной жизни. Листая газеты, глядя на экраны телевизоров, мы видим руины взорванных террористами домов, «случайно забытые» трупы в вагонах – рефрижераторах в освобожденном федеральными войсками Грозном, интервью с генералами, осуществляющими антитеррористическую операцию, переговоры и полемики дипломатов и политиков, ищущих оптимальных решений в борьбе с несомненным злом – терроризмом. А особенно международным терроризмом. Не все тут просто. Проводимые публицистами параллели между сепаратистами Ольстера и «Республики Ичкерия» «работают» лишь наполовину. Между «левым» террористом, совершившим некогда неудачное покушение на Льва Троцкого мексиканским художником -монументалистом Сикейросом и «исламским фундаменталистом» Хаттабом, возможно, куда больше черт их отличающих, нежели ставящих в один ряд. Много ли общего между истовым читателем Корана, впавшим в «священный гнев», «полевым командиром», одобряющим резание голов пленных, и начитавшейся Чернышевского и Белинского нигилисткой изготавливающей «адскую машину», чтобы взорвать ненавистного и такого неидеального царя? С какой стати одними террористами движет экономическо-революционное учение Маркса, другими учение религиозное? Почему сегодня международный терроризм выбрал в качестве «полигона» Чечню? Отчего имея конечной целью разрушение «мирового порядка» террористы прежде всего направляют свои удары против России?
Вряд ли в небольшой работе мы сможем ответить на все эти вопросы. Но попытка выявить типологические черты терроризма на конкретном материале видится нам достаточно плодотворной для осмысления столь непростой проблематики.
Два разделённых временем писателя, Федор Михайлович Достоевский и Юрий Валентинович Трифонов, как раз и посвятили свои произведения проблематике, неразрывно связанной с революционным террором и терроризмом, замешанных на социалистических утопиях народничества. Того самого народничества, что стояло в России у истоков русского варианта марксизма с его мессианскими претензиями на мировую революцию и большевизма, на практике утопившего страну в крови, втянувшего российский этнос в репрессивную молотильню.
В своих столь разных произведениях Достоевский и Трифонов каждый по своему ставят проблемы жертвы, жертвенности, цели и средств, пытаются в динамичном репортаже отследить первопричины социально-революционных потрясений. Понятно, что взгляды у этих авторов на одно и то же исторически синхронное явление совершенно разные. Достоевский, подобно чуткому сейсмографу фиксируя первые толчки грядущих потрясений, высказывает тревогу по поводу зарождающихся на его глазах зловещей «нечаевщины», которая, как он убежден, разрастаясь, может погубить Россию. Трифонов, живя во времена покоя социал-революционного «вулкана», критикует не только взгляды Достоевского на конкретные события и их философское осмысление, но и подвергает сомнению позицию пророка и провидца, которую вольно или невольно взял на себя автор «Бесов».
Сравнительный анализ этих двух произведений («Бесов» Достоевского и «Нетерпения» Трифонова) интересен для нас тем, что он раскрывает заочную полемику носителей двух полярных идеологий: идеологии христианского «не убий», с одной стороны, и отметающей этот догмат идеологии революционного террора, с другой. В этом заочном споре Трифонова и Достоевского сшиблись не просто два юридических взгляда на убийство, а два диаметрально противоположных подхода к библейской заповеди. Если Федор Михайлович в раскольниковской формуле «тварь ли я дрожащая или право имею» выразил тревогу по поводу притязаний на власть через кровь и насилие, то Трифонов отмёл этот вопрос как таковой.
Сравнение этих двух произведений интересно ещё и в том плане, что, сопоставив их, можно увидеть не только идеологический каркас двух романов, написанных в разные времена, но и их наполненность атмосферой эпохи, её красками. Оба романа написаны на историческо - документальном материале. Но как же соотносятся и в том и в другом произведении исторические факты и писательская фантазия? Какова степень художественности и документализма в этих бесспорно публицистических, написанных на политическую тему романах? И кто же наконец «выиграл» в заочном споре?
С первых же страниц сравнительного сопоставления этих текстов, мы видим, что они написаны совершенно разными стилями. Что вполне естественно для двух столь разных авторов, обладающих каждый своей художественной манерой. Так кто же более адекватно отразил эти события, это время, это предгрозие? Достоевский, который дал срез конкретного уголовного дела, осудил «нечаевщину» с прицелом на будущее? Или Трифонов, имевший, в отличие от Достоевского, куда более полное представление о последствиях «нечаевщины»? Кто оказался ближе к столь страстно искомой всеми русскими писателями «правде» –Достоевский, который вывел галерею обобщенных героев? Или Трифонов – сохранивший реальные фамилии исторических персонажей? Какая же из избранных этими спорящими через время авторами романных форм более полно передает накал страстей, взрывоопасную атмосферу того времени? Всеохватная, забирающаяся в самые темные лабиринты человеческих страстей полифония идей, образов, аллегорий и пророчеств, «обыгрывющая» новозаветную притчу об изгнании Христом бесов из одержимого?( «Бесы»). Или «исторический роман» с явными элементами мистицизма, где на манер грандиозных фресок образы «революционной необходимости» воплащаются то в античную богиню истории Клио, то в уподобляемого мессии террориста - Желябова ?( «Нетерпение»).
Ответить на эти вопросы и вынести суждение по поводу того, какая версия фактологически и художественно убедительнее, тем более любопытно, так как спор ведется через время, и в нем Достоевский оказывается в невыигрышном положении по отношению к Трифонову. Ведь Федор Михайлович посылал свой роман-пророчество ещё не родившимся поколениям, он только предчувствовал, глядя на нечаевское зло (а в его представлении это было неоспоримым злом), будущее революционное беснование, его вулканическую всеразрушающую деятельность. А Юрию Валентиновичу довелось жить и творить в то самое время «развитого социализма», когда казалось, что победила не только теория пролетарской революции, или красного террора, но и были, по сути дела, отменены все библейские истины. Ситуация стабилизировалась, последователи Нечаева, большевики, построили первое в мире социалистическое государство, принцип «цель оправдывает средства» стал государственной идеологией.
Трифонов задался целью изнутри воссоздать революционную атмосферу деятельности террористической группы, надумавшей уничтожить самодержца и, кроме того, поставил задачу героизации террористов. Но куда более заманчивой для «советского классика», чтимого как творца вполне интеллектуальной прозы, было художественно убедительно опровергнуть «архискверного Достоевского», не впав в «архискверное подражание» ему же.
Такое впечатление, что создатель экзистенциалистски - утонченных «Дома на набережной», «Обмена», «Другой жизни», взявшись за «мыльную оперу» на строго оберегаемую коммунистической цензурой революционную тему надеялся остаться самим собой, не утерять своего творческого «я». Вот только взять это проклятое верхнее «ля»! Выстроить цепь убедительных, «списанных с натуры», образов, на фоне которых померкнут все эти неизлечимо страдающие «достоевщиной» Шатовы и Верховенские – «родные братья» вечно мечущихся и вечно не находящих покоя князя Мышкина и Родиона Раскольникова! Вот только бы свести концы с концами в этом проклятом силлогизме с разрешением преступления «по совести»! Желябов и Раскольников – близнецы –братья. Один охотится на зловредного императора . Другой – на зловредную старушонку. И тому и другому приходится «дать себе разрешение переступить через кровь» во имя спасения человечества. По сути дела Трифонов ставит перед собой очень гармонично уладывающуюся в официальную пролетарскую идеологию задачу переполюсовки христианских ценностей. Задачу, с которой до него успешно «справлялись», создавший теорию «сверхчеловека» Ницше и осуществивший ее на практике Гитлер.
Буквально с первых страниц романа всевидящее око «авторского я» Трифонова подмечает «писателя, что стращал всех тарантулом», звездой железных дорог, упавших на Европу подобно апокалипсической Звезде Полынь, католицизмом, бесноватыми революционерами, социализмом. Трифонов вступает в нешуточную полемику с Достоевским. То прямо, то косвенно воскрешая на страницах романа «навязчивые идеи» своего оппонента, он всячески демонстрирует свою способность послать Федора Михайловича в окончательный мировоззренческий нокаут. Ну а уж «побить» художественно произведение, которое сам его весьма взыскательный к самому себе создатель не считал вполне удавшимся шедевром, дело техники! Советские критики были от утонченной трифоновской прозы без ума. Филологи защищали на его новаторских, открывших «амбивалентного героя» романах, кандидатские диссертации. Почему же не дерзнуть? Не надерзить? Не осмелиться окончательно сбросить с корабля современности классика, которому навешал ярлык «архискверного» сам вождь мирового пролетариата? Почему во всем блеске интеллектульно-писательского мастерства не указать место «заблуждавшемуся» Достоевскому и вслед за Владимиром Ильичем Лениным не дать понять «образованской» публике, что вот здесь - то гениальный создатель образов Сонечки, Мармеладова, Свидригайлова был, мягко говоря, не прав. Маху дал. Съюродствовал. И потому «очень правильная эта наша советская власть», что купирует «Бесов» в том месте где крамола про социализм. Что не заикается об этом романе в школьных и замалчивает в вузовских программах.
Казалось бы мертвый не может возразить живому. Но сам роман великого писателя - пророка «возражает» притязающим на многозначительность выкладкам Трифонова в этом споре. Тем самым Федор Михайлович не остается «в долгу». Его густонаселенный героями, насыщенный философскими идеями роман, по сути дела, не оставляет неохваченным ни один аспект сложнейшего «кипения» страстей, разыгравшихся в русском обществе по поводу появления не виданных до толе вольностей, граничащих с откровенным криминалом. Как никак –уголовное дело по факту убийства. Суд. Встревоженнный обыватель. А как до меня очередь дойдет и меня приговорят «кружковцы»?
Демонические глубины человеческой психологии, разверзающиеся в романе-полифонии Достоевского дают возможность заглянуть в такие глубины, что доводы Трифонова –полемиста выглядят весьма поверхностными и неубедительными. Художественные достижения «надерзившего» учителю ученика смотрятся чем –то вроде плаката намалеванного поверх бесценного полотна. И все-таки, сравнивая, мы увидим многое, чего не обнаружим, читая «в розницу».
Прежде чем приступить непосредственно сравнительному анализу произведений, рассмотрим историю вопроса.
Откуда же вообще взялся терроризм? Был ли террористом Каин, убивший Авеля, был ли таковым Брут, посягнувший на Цезаря, или Спартак, поднявший восстание рабов в погрязшем в языческих грехах Риме? Можно ли назвать террористами Робеспьера, Наполеона, Гитлера, Ленина, Сталина? Правомерно ли хотя бы в контексте традиций «революционной диктатуры» считать террористами Брежнева и Андропова, развязавших Афганскую войну, Ельцына, «одобрившего» пальбу из танков по Белому Дому?
Словарь иностранных слов определяет терроризм как «политику и тактику устрашения и подавления политических противников насильственными мерами». Может ли нас удовлетворить такое лаконичное определение? До какой-то степени - да. Но, скорее всего, мы имеем дело с проблемой, которой трудно дать однозначную формулировку. Ведь юридически все-таки террористом признан Басаев, а не Ельцын . Хотя оба, вроде бы, вполне «подпадают» под приведенное определение. И видимо не даром чуть ли не каждый публицист, философ и историк дает свои версии проблематики терроризма.
Мы можем видеть и поэтизацию терроризма у революционных романтиков эпохи гражданской войны и построения социализма (Горький, Маяковский, Тихонов). Продолжатель этой традиции перуанский поэт Сесар Вальехо, проповедующий первобытно-индейский коммунизм, так же упоен поэзией террора:
Мои часы сегодня не уснули,
И у виска маячит циферблат,
Как револьвера барабан, что в дуле
Курку не может предложить заряд.
Луна следит, прищурясь, не засну ли?
Наставила прицелившийся взгляд.
И принимает облик красной пули
Мучительной и тайной мысли яд.
(«Единство»)
Этот поэт был переведен в середине восьмедисятых-доперестроечных с испанского на русский в качестве «культурной помощи» перуанскому народу наверняка по той простой причине, что на географической карте революционного терроризма Перу занимает весьма почетное место наличием леворадикального национально-освободительного движения имени Тупака Омару. Недавние отнюдь не голливудского производства события в столице Перу, связанные с захватом заложников и их освобождением путем штурма японского посольства – подтверждение тому, что советские руководители вкладывали «в это предприятие» деньги отнюдь не безрезультативно.
Одухотворенно воспевая «красный» или «белый» террор, русские писатели и поэты пореволюционной поры делились на два враждующих лагеря. Бабель с его «Конармией» противостоял лишь много позже напечтанному Савенкову с его «Конем вороным». С декадентски –изысканной Зинаидой Гиппиус спорил по мере сил Демьян Бедный со своими частушечными агитками. Белому офицеру Николаю Гумилеву, расстрелянному с формулировкой «патриот», мог «дать фору» «красный» долгожитель Светлов, чья дожившая до бардовских времен «Гренада» своим испанским колоритом перекликается с вовсе не бездарными стихами Вальехо. Из русских поэтов революционной поры разве что только Максимилиан Волошин смотрел на такие явления как саморазрушение и самоуничтожение, глазами Достоевского (в стихотворении «Террор» Волошин «трактует» революцию как бесноватый, непредсказуемый поток жизни, где идеология замешана на крови, широта русской души соседствует с безмерной жестокостью). Такой богатый «разброс мнений» в поэзии и прозе революционной поры был подстать и кровавой террористической практике. «Боевые отряды» имелись у самых различных партий и политических течений. Революционный террор практиковали боевики большевиков, эсеров, монархистов, анархистов. «Черная сотня» производила «зачистки» еврейских кварталов в Киеве, исторически предшествуя проектам нацистов об «окончательном решении еврейского вопроса». Деникин и Колчак соревновались в терроре с Буденным и Пархоменко. И все это делалось с упоением, распеванием строевых и походных песен, эмоционально, «пассионарно», с энтузиазмом.Петлюру и Махно, видимо, правомерно было бы сравнить с сегодняшними чеченскими «полевыми командирами».
Но с кем сравнишь исполнителей казни в подвале Ипатьевского дома!
О репрессивной сущности «первого в мире социалистического государства» в самом этом государстве в открытую заговорили лишь после смерти Сталина. Движение правозащитников, начавшееся с получившего междунарожный резонанс «литературного» процесса над Синявским и Даниэлем вылилось в возникновение самиздата. Именно в недрах самиздата обрел «второе дыхание» спор о сущности пролетарского «гуманизма».В полуфантастической повести «Говорит Москва!» Даниэль вывел гипотетические события «дня открытых убийств». По радио объявляют этот самый день «ч»- и начинается. Совсем как в Испании. Начало фашистского мятежа после прозвучавшей в эфире кодовой фразы «Над Испанией безоблачное небо!» Аллегория была весьма прозрачной. Власти отреагировали. Развернулась далеко не одобряемая правящей партией полемика с «литературоведами в штатском». В своей программной статье «Социалистический реализм» Синявский (самиздатский псевдоним -Абрам Терц) камня на камне не оставил от заповедованного Горьким «художественного метода». А вместе с ним и от коммунистической доктрины, объявив её чем-то вроде псевдорелигии, ведущей в никуда. Для 1957 года такое «литературоведческое открытие» было настоящим гражданским подвигом. Это были так называемые «оттепельные времена», когда не смотря на «оттепель» всякий сомневающийся в окончательной победе коммунизма, был жестоко наказуем. Синявский и Даниэль поплатились за свои литературные вольности лагерными сроками. И все же, никогда не претендовавший на роль Ностердамуса Даниэль, оказался чуть ли не провидцем : «день открытых убийств» в советской России настал. Правда много позже. По радио и телевидению звучал «позывной»– «Лебединое озеро». Путчисты готовы были танками противостоять мирному населению. Поучаствовавший в путче генерал, не выдержав, ушел из жизни совсем как фюрер, прихвативший с собой в Валгааллу и несравненную Еву Браун.
Отрешившись от литературно - политических событий того времени, когда писался роман «Нетерпение», мы вряд ли поймем – ради чего он, собственно, писался. Неужто ради одних «схоластических» полемик с давно почившим в бозе Достоевским по поводу «русской идеи»?
Дело в том, что почти одновременно с романом «Нетерпение» Трифонова, создавшего из бесноватых народников-террористов сущую икону в стиле Петра Водкина, писался «Архипелаг Гулаг». И тот самый заочный спор, который затеял Трифонов с создателем «Бесов», оказался на поверку спором современников, правда через практически непроницаемую, как стена тюремной камеры, стену цензурных табу и запретов. Как продолжатель традиций «Записок из мертвого дома» Солженицын, конечно же, руководствовался в своем творчестве установками прямо противоположными тем, на которые равнялся Трифонов «Нетерпения». Могла ли автора «Образованщины» одолевать гордыня нешуточных религиозно-гносеологических споров с Федором Михайловичем? И мог ли он принять выводы Достоевского по поводу терроризма и социализма лишь как возможную точку зрения в приватной полемике? Замахнуться на библейские истины с позиций «революционной целесообразности». Ясно, что нет. Потому как революционный террор, его дантовы круги, виделись Александру Исаевичу отнюдь не торжеством нравственно совершенных, отбросивших обветшавшую религиозность героев-победителей, а кровавой вакханалией падших, залгавшихся, потерявших образ человеческий палачей, заполучивших не лучезарную победу, а руины великой державы, перемолотой и передавленной на человеческий фарш «красными колесами».
Увы, «живой классик» Трифонов и диссидент-лагерник, «архискверный подражатель архискверному Достоевскому» Солженицын работали в совершенно разных условиях. Создатель «Архипелага» прятал свою рукопись в цветочном горшке, в то время как «летописец революции» Трифонов спокойно трудился над своим романом, заверстанным в планы самых престижных издательств, раскручивающих серию «Пламенные революционеры». Таков был «социальный заказ». Одному «заказала» совесть, диктовавшая «жить не по лжи». Другому - идеологический отдел ЦК КПСС или просто наивная вера в «советские идеалы» - это уж не столь существенно. Потому как в этих самых идеалах впору было и усомниться. А то что ж за русский писатель? Что за совесть нации? Все-таки не те времена были, когда явившийся на Соловки Горький умилялся ряженым сотрудникам НКВД, шутовски изображавшим благостных, упитанных, перевоспитанных зеков.
Поистине, проблема террора, насилия, произвола властей и неуправлемого бунтарства масс для России вечная. Проклятая. Хотя и в других странах существовало же и «мрачное средневековье» с кострами инквизиции, и «испанский сапог» столь наглядно показанный недавно в киноверсии романа Виктора Гюго «Собор парижской Богоматери» отнюдь не отечественное изобретение. И кой – кто из итальянских гуманистов засаливал своих «оппонентов» и рассаживал их мумии в подвалах дворцов, расписываемых художниками школ Леонардо да Винчи и Микельандело. И гильотина, которой ужасается Достоевский в «Идиоте», намекая на её родство с Голгофой, тоже «импортный товар».
И все- таки почему то именно российская история столь «стройно» выстраивается в генеалогию «смутных времен». Если посмотреть на «родовое дерево» понятия «террор» на Руси, которое пытались осмыслить историки, начиная от Карамзина и кончая Скрынниковым и Феликсом Разумовским, то мы вновь и вновь, «открывая Америку», вернемся ко временам опричнины Ивана Грозного, а может быть даже равноапостольного князя Владимира, огнем и мечом повергавшего языческих идолов. Но откуда бы ни начинали вести отсчет историки или авторы-диссиденты, сравнивающие Сталина с Иваном Грозным, проблема есть. Обретший сегодня такой небывалый размах терроризм-киллиризм есть ли это сбой в работе системы, название которой – «русский народ»? Или же это нечто «нормальное», переодически повторяющееся? Вопросы не только непростые, но и судьбоносные для всего мира, так как практика террора в своих бесконечных «аранжировках» может использовать в качестве наполнения любые идеологи и религиозные учения.
В результате они становятся столь же необузданными и агрессивными – в настоящем, как и наши ясноглазые Фигнер и Засулич- в прошлом. Подобно тому, как Басаев боролся за возрождение Ичкерии с позиций воинствующего исламизма, в Перу столь же непримиримое движение имени Тупака Амару билось насмерть за создание нового перуанского общества на основе современной техники и социальной системы инков. Проблемы терроризма обретают мировые масштабы. Терроризм не знает границ. Он экспортируется и импортируется.
Итак, мы выяснили, что на волнующую нас проблему, существует два взгляда: позитивный и негативный. Одними террор и насилие осуждаются, другим они кажутся вполне оправданными для достижения тех или иных целей. Одни осуждают подобные действия во всех их проявлениях, другие считают уместными в той или иной ситуации.
Приступая к более детальному соотнесению текстов «Бесов» и «Нетерпения», совершим небольшой экскурс в историю российского терроризма периода «нечаевщины» . Как раз это «смутное время» образно воспроизводят Достоевский, и Трифонов в анализируемых нами романах.
В 1869 году на политической арене появляется фигура 22-летнего Сергея Нечаева. Он быстро собирает воедино осколки недавно разгромленного ишутинского кружка, разбивает свою организацию на « пятерки» и строит их в порядке строгой подчиненности. Главный кружок состоит тоже из пяти человек и получает приказания от Нечаева, который выдает себя за члена несуществующего « Центрального комитета». Одного из членов «главной пятерки», студента Ивана Иванова, Нечаев заподозрил в отступничестве и велел убить, чтобы «сцементировать кровью» свою организацию. Так гласит история. Но есть еще один взгляд на так называемое «нечаевское дело». Взгляд со стороны. Это роман «Бесы»Федора Михайловича Достоевского.
Другое, не менее известное «дело», датируемое 1 марта 1881 года - убийство Александра 2 одним из деятелей организации «Народная воля». Эта террористическая организация состояла из целой сети тайных кружков, сформированных на начале централизации групп младшего порядка вокруг групп порядка высшего. Что-то вроде конспиративной паутины, которая стягивалась к единому центру –Исполнительному Комитету. Этакая строго законспирированная «молодая гвардия» охотников на самодержца. Раскинуть сети – и ждать, когда зазевавшийся помазанник создаст необходимые и достаточные условия для собственного заклания. А эти условия – наивная вера в «добрый, боголюбивый народ», готовый молиться на «доброго царя», недогляд жандармов, утрата элементарной бдительности со стороны свиты.
Процесс создания «Народной воли», вызревания событий, предшествовавших цареубийству, раскрывается в романе Юрия Трифонова «Нетерпение». Как известно, у всякой уважающей себя группировки или организации, есть программа, которой, по существу, у героев Достоевского не было. В общих чертах предполагался полный развал на Руси, а затем появление самозванца: « И взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное». Вот и вся «программа». Вот и вся «модель социалистической революции». На самом деле программа общества «Народная расправа» воплотилась в, так называемом, «Катехизисе революционера», в котором Нечаев использовал идеи анархистских прокламаций и брошюр Бакунина. В двух важнейших разделах «Катехизиса» была сформулирована суть явления, получившего у современников и последующих исследователей и канонизаторов собирательное наименование «нечаевщины». Ратуя за «солидарность» и «единодушие» в среде революционеров, «Катехизис» совмещал эти теоретические положения с неравенством и иерархическим устройством организации, с подразделением революционеров на несколько разрядов. На шесть категорий подразделялось и «поганое общество», подлежащее полному разрушению. Кроме того, революционер должен был подавить в себе все человеческие чувства (апофеоз рахметовксого ригоризма), порвать с законами, приличиями и моралью существующего строя. Для достижения высоких целей ему не следовало пренебрегать никакими средствами, даже теми, которые считались недостойными.
Здесь прослеживается четкая параллель со словами Петра Верховенского, одной из центральных фигур романа «Бесы»: «Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это перед глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство, и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупых поедем верхом».
Все эти «революционные откровения» совершенно противны Достоевскому, он не видит в них ничего человеческого. Благодати в них нет . Идеал и человек как истина для Достоевского – это человек православный. «Атеист не может быть русским.» А тут атеизм во всем его припохабии. «Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственное лишь искание бога…Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца…» Вот понятие блага и идеал по Достоевскому.
Иначе понятие «блага» выглядит в романе Трифонова. Идеал достойный подражания – революционеры, взявшиеся посеять ветер, в целях пожинания бури. Птенцы-буревестники, для которых император-самодержец не более, чем воспетый позже «первым пролетарским писателем» «глупый пингвин», «робко прячущий тело жирное в утесах» дворцов, «соскучившихся» от того, что давно не случалось переворотов. Главной целью кучки провокаторов является «народная воля, народное благо», их задача - «освободить народ и сделать его верховным распорядителем своих судеб». Но этому будущему « распорядителю своих судеб», народу, отводится не самая значимая роль в перевороте: «Наша задача – открыть ящик Пандоры, выпустить на волю ураганы и бури, которые сметут все нам ненавистное. Взрыв монарха есть лишь приспособление, отмычка для того, чтобы сорвать крышку. Но это мы берем на себя – мы, социал-революционная партия. А рабочие и крестьяне вступят в дело потом – они будут исполнять роль бури».
Для героев Трифонова убийство царя (как и убийство вообще) – дело обычное. «Политическое убийство – это самое страшное оружие для наших врагов, оружие, против которого не помогают ни грозные армии, ни легионы шпионов…Мы признаем политическое убийство за одно из главных средств борьбы с деспотизмом». Сказано, словно в «вердикте» некого суда инквизиторов. Не даром князю Мышкину гильотина мерещилась. Вот он – революционный эшафот. Удар скошенного лезвия. Кочан головы летит в корзину. Французский народ ликует. Наши революции – калька с французсских. Таков взгляд почвенников, монархистов, Достоевского. Не наше. Чужое. Заемное. Не в коня корм. А вот «прогрессивно мыслящим» о народном благе гильотина –по душе. И все же почему-то в программе «Исполнительного Комитета» террор не занимал главенствующего места. Что это - вечная российская раздвоенность? Диалектическое «отрицание отрицания», зловещую механику которого обнажил как гноище юродивого Солженицын в «Архипелаге», Зазубрин словно бы с кровью выхаркнул в «Щепке», дав нам заглянуть в нижний этаж «революционных идеалов», в подвал НКВД, такой же заваленный окровавленными тушами убиенных, как и подвал Ипатьевского дома, где был поставлен итог большой охоты на русских самодержцев. Программы всегда двоятся. Даже троятся и четверятся. Они приспосабливаются к «текущему моменту». Поэтому одна программа отрицает другую. Посему в другой директивной установке, а именно «Подготовительной работе партии» террору все же отводилась более определенная роль. Роль детонатора восстания. («Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10-15 человек – столпов правительства – приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время создаст удобный момент для нападения»). Такая вот до сих пор шибающая морозом по коже «директива».Вдуматься только .Ведь великого преобразователся Столыпина, в результате созидательной деятельности которого мой прапрадед стал сибиряком –переселенцем, как раз в соответствии с этой теорией «ухлопали». А прадеда невесть где сгноили, раскулачив, более поздние «продолжатели» тех же успешно применяемых на практике «теоретических установок».
Как видим, цели и задачи, стоящие перед обеими партиями, в чем-то перекликаются ( что, собственно, не удивительно). Но в словах и откровениях героев Достоевского все это как-то перепрыгивает с пятое на десятое ( мысли и действия героев напоминают броуновское движение), в то время, как у Трифонова отчеканено каждое слово, все разложено по полочкам. Еще бы! Ведь нужно же было создать убедительный портрет не только «практиков», всеми средствами отмывая запятнанные кровью лапищи, но и стройно мыслящих «теоретиков». Предтечь ветхозоветных от реолюции. Чтоб не посягали Синявский -Терц и Даниэль-Аржак на эти святыни! Ведь, отсидев, не угомонились! Ведь «голоса» западных радиостанций клевещут, Василий Аксенов сочиняет раскрепощенческое «В поисках жанра». А Соженицын пусть прячет свою «антисоветчину» в горшок из под кактуса. Маститому художнику вполне по силам облечь столь яростно критикуемую диссидентами теорию в стройные экзистенциальные формы: подвиг, жертвенность, мессианизм. Вот и «гуманитарное построение» под стать модным Сартру и Камю. Теория. Да не голая пролетарская кость. А с эстетским «мясом». А какая революция могла без стройной на то теории могла отделить голову от тела, всадить пулю в затылок, загнать в Нарым на лесоповалы, свалить в кучами в ямы Колпашевского яра?
Отношение авторов к волнующей нас проблеме можно проследить и на конкретных образах героев «Бесов» и «Нетерпения». Как и о чем говорят. О чем думают. Как комментирует происходящее в собственной и несобственной авторской речи прямо и опосредованно автор. Через речевые характеристики, портретные описания мы видим явно или в подтексте проступающую оценку писателей. Как ни сложно без строгого статистического подсчета, «на глазок» оценить «объем» находящегося в «романном обороте» словаря одного и другого автора, его соотношение с литературной нормой, наполненостью жаргонизмами, диалектизмами и другими языковыми «оказиями», эмоциональное восприятие здесь вряд нас обманет.
Надо отдать должное Трифонову. Классик «развитого соцреализма» не так прост, чтобы скатиться к банальной газетчине и канцеляриту. Лексический арсенал романа Трифонова пожалуй не беднее, чем романа Достоевского. Изысканный стилист вполне способен как создать эффект присутствия -этот феномен романной формы –так и передать «колорит эпохи». Вряд ли можно как потери художественности трактовать «недобор» Трифонова в смысле тяготеющей к церконославянской архаике лексики. Ведь он не собирался переписывать Псалтирь. И если у Достоевского – сплошь библейские реминисценции, то у Трифонова чем же хуже сквозная античная реминисценция - «голос» богини Клио – 72?
И все -таки даже на этом уровне прослеживается полярность авторских подходов Трифонова и Достоевского. Даже самая сочная лексика может «выстроиться» в покаянное откровение и в донос. Что не раз бывало и в истории, и в истории литературы. Как уж «причесать словеса» . Где запятую пристроить в пресловутом «казнить нельзя помиловать». Заданность и конъюнктурность, которых чурался любой автор претендующий на роль классика в русской литературе, были прощены Трифоновым самому себе, и «внутренний адвокат» дозволил поиграться с хвостом революционного беса. А бес, как предупреждал Федор Михайлович, лукав. Берешься вроде за благое, а получается –черте что.
Ну какой тут спор? О чем? Сбивчивая, бесконечно ветвящаяся «токкатах и фугах» сюжетных линий многообразность «Бесов» и …Антично -стройная анфилада последовательных событий «Нетерпения». Достоевский, несмотря на то, что он ведет повествование от первого лица, смотрит на все глазами героев. Поэтому возникает ощущение многогранности, многомерности, полифонии. «Потоки сознания» отдельных героев не сливаются в унисоне единомыслия, а составляют нечто вроде многоступенного полиаккорда. Трудно сказать, кто является главной фигурой романа «Бесы», так как Федор Михайлович рассматривает любое событие, преломляя его в различных ракурсах. У Трифонова же конкретный герой «соответствует» конкретным перепетиям. Каждое действующее лицо Достоевского – отдельная личность, самостоятельная, по-своему уникальная. У Трифонова единая цель обезличивает участников описываемых событий.
Если у Федора Михайловича каждому герою дана детальная портретная характеристика, то у Юрия Валентиновича мы встречаем лишь краткие «оживляжные» эпитеты :это и «добрейшая душа» Андрей Франжоли, и Феликс Волховский со своей «мягкой, виноватой улыбкой», и « обаятельный, дерзкий, красивый и интеллигентный» Валериан Осинский (прямо-таки греческие Аполлоны с гранатами в зубах, милейшие люди, оказывается).
Для большей наглядности сравним некоторых героев. Бесовский «кашевар»(то есть, тот, кто заварил всю эту кашу), Петруша Верховенский, был «молодой человек лет двадцати семи…никто не скажет, что он дурен собой, но лицо его никому не нравится…Выражение лица словно болезненное…однако же, он совершенно здоров, силен и никогда не был болен. Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится…В нем большое самодовольство, но сам он его в себе не замечает нисколько. Говорит он скоро, торопливо, но в то же время самоуверенно, и не лезет за словом в карман. Его мысли спокойны, несмотря на торопливый вид, отчетливы и окончательны – и это особенно выдается. Выговор удивительно ясен; слова его сыплются как горошины…Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-то особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный, с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком».
Здесь повсюду скрываются обманы и подвохи: весь Верховенский соткан из противоречий и контрастов, хотя и кажется окружающим таким замечательным. А на поверку оказывается совсем не таков.(«Теория» не вполне соответствует «практике» стало быть. Слова -делам. Вот истинно «национальная черта», которую не стыдится обнажить носитель «русской идеи» Достоевский). Этот самый каналья Петруша, совсем как балаганный Петрушка, появляется неизвестно откуда и непонятно для чего приезжает в город. Чичиков, сущий Чичиков с его спекулянтскими претензиями насчет «мертвых душ!» Прикупить, чтобы «накачать» себе значимости. Ведь он «перезнакомился почти мгновенно со всем городом…у губернатора Петр Степанович был тоже принят прекрасно, до того, что тотчас же стал в положение близкого или, так сказать, обласканного молодого человека». Думается, что не зря Достоевский акцентировал наше внимание на языке Верховенского, напоминающем извивающееся жало змея. Тут явная библейская реминисценция. О, Петруша ! О, змей-искуситель, побуждающий невинных и добродетельных отведать запретного плода. Странно то, что окружающие видели его ложность, но закрывали на нее глаза, считали его каким-то мистическим и таинственным «заграничным революционером». А Верховенский опутывал их своей паутиной. Лживый и самоуверенный, он однако, по словам Ставрогина, был «энтузиаст» и «человек упорный». Но «человек упорный» не обязательно может быть «человеком разумным». В этом-то и вся беда. Он является «энтузиастом» со знаком минус: несмотря ни на что, завершит свое дело, будет идти до конца в своем безумии, потому как «есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в полупомешанного». У Верховенского появляется одержимость даже не самой революцией, а именно сладостью разрушения всего вокруг и до основания (не правда ли, смахивает на Шамиля Басаева с его оторванной снарядом ступней?).
Герой же Трифонова, главный революционер Андрей Желябов, «оказался великим тореадором». Причем одним из величайших в истории. Великолепным до ходульной карикатурнсти. То ли ту т сказались музыкальные пристрастия Трифонова и знание оперного «хита», призывающего : «Тореадор смелее в бой!» –то ли еще что… Но эта прямо-таки обескураживающая метафора, уподобляющая Желябова романтичному тореро, а царя стало быть –быку … Что это! Эпатаж халтурщика-конъюнктурщика? Небрежность? Там мазанул, здесь ляпнул –разбирайтесь. Или цинизм холодного ремесленника, вдохновленного «заказом»? А сам -то предмет соцреалистической канонизации! Этот революционный супермен. Какими красками рисуется! Он был «мощен», «мужественен», «плечист»; « «темная борода», «крепчайшее рукопожатие». Несмотря на то, что выделялось в нем «заметное честолюбие» и Андрей «не терпел чьего-либо превосходства», он имел репутацию рационалиста и «златоуста необычайного».( Ну да! А народ он обычно безмолвствует, «площадь корчится безъязыкая», внимая всем этим, охмуряющих безъязыких агитаторам горланам, главарям ). Для Желябова – литературного и его реального прототипа терроризм стал целью жизни, самой жизнью и богом, которому он поклонялся. И к этому отождествлению схемы с жизнью похоже нечего добавить даже Трифонову.
Как видим, террорист Трифонова совершенно не похож на террориста Достоевского. У Трифонова террорист – это герой, которого не остановят никакие преграды и который «для достижения поставленной цели пойдет на что угодно, даже на союз с чертом, если это будет необходимо», а для Федора Михайловича террорист -- исчадие ада, противоречащее смыслу человеческого существования. Сам черт как есть. Живой, а не воображаемый. Впору поискать под пышной шевелюрой рожек, под фалдами фрака пошукать кончик хвоста. Призадуматься – а не прячутся ли копытца в моднячих штиблетах? А ведь «сфотографированный» Михаилом Булгаковым на Патриарших прудах Воланд с его экзотической свитой прихрамывал-таки!
Стоит еще раз отметить полярно противоположные позиции писателей. Что естественно для Трифонова, воспевающего в данном конкретном случае идеологию революционного героизма, то безобразно для Достоевского, глядящего на те же события через призму библейских истин. В «нечаевщине» Достоевский узрел черта отнюдь не метафизического, а реального. Бесов уже воплотившихся. Вышедших из больной западной цивилизации и вселившихся в отечественных свиней. В стадо. Которому, как гласит евангелие от Луки «броситься с крутизны в озеро» предстоит. Суицид выходит . Революционный суицид. И даром ли Пастернак размышлял позже о природе этого суицида? Цветаева, Маяковский, Есенин, Фадеев, Паоло Яшвили. Кому петля, кому –пуля. И поди разберись откуда взялось это повальное «вы ушли как говорится в мир иной». Строй догадки по старым фотографиям - а не удар ли ломиком по лбу предшествовал псевдоповешанию «московского озорного гуляки» «с головой, как керосиновая лампа»…Впрочем, в сегодняшнем УК есть и такая статья, как «Доведение до самоубийства». А кто доводил? Айседора Дункан? Лилия Брик? Или к черте чему приведшие «революционные преобразования»?
Улюлюкающие бесы не с такой уж лекгостью вселяются в тех, кто не утратил способности сопротивляться злу. Суматошному Петруше в «Бесах» противопоставляется изящный Ставрогин, противник убийства . Ставрогин не желает убивать, невзирая на то, что Верховенский «задался мыслию» о его(Ставрогина) «необыкновенной способности к преступлению» . Для Верховенского «киллерские» таланты Ставрогина несомненны потому, что тот «принадлежал к тем натурам, которые страха не ведают». Была в Николае Всеволодовиче и злоба, но «злоба холодная, спокойная и, если можно так выразиться – разумная, а стало быть, самая отвратительная и страшная, какая может быть». И все -таки Ставрогин противится убийству. Даже пытается его предотвратить. Ставрогин видит Верховенского насквозь и справедливо считает, что «кучка преувеличивает свой рост и значение…их всего и есть один Петр Верховенский». Но вся ставрогинская прозорливость не спасла его от петли. Он повесился, не находя, видимо, больше в себе сил превозмогать угрызения совести. Ведь он мог все это остановить. А не смог.
У Трифонова ярым противником террора выведен Плеханов. Пытаясь раскрыть своим соратникам глаза, он в конечном счете не ошибается в прогнозах. Он считает бесполезным убийство царя(и это соответствует исторической истине): «Вы надеетесь вашим путем – цареубийством, террором – прийти к этому парадизу?(то есть к образованию единой народной партии)…На этом пути вы не добьетесь ничего, кроме того, что к имени «Александр» прибавится третья палочка».Интересен тот факт, что Достоевский вводит своего Ставрогина в ряд главных, центральных фигур романа . Трифонов же превращает видного деятеля революционного движения Плеханова чуть ли не в статиста. Понятно: призывая возлюбить ближнего в виде царя –батюшки Плеханов высказывался «не по сюжету». Не по замыслу мирового проекта полемики затевал. .
А что же жертвы? Шатов и император Александр 2? Народ- богоносец и самодержец, как воплощение монархических иллюзий этого самого народа. Иллюзий, которым намереваются положить конец «нечаевцы».
Шатов – «одно из тех идеальных существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки»(одна такая сильная идея привела его к летальному исходу). Шатов угрюм и неразговорчив, но стоит затронуть его убеждения, тут же «раздражается болезненно» и становится «невоздержан на язык». И этот «раздражительный мечтатель» и «фантазер» помешал Верховенскому тем, что решил выйти из тайной организации, «переменив свои мысли». За что Петруша и решил «истребить» его «в удобную минуту, как слишком много знающего и могущего донести». Попирание человеческих свобод? Право на свободу выбора? Свое мнение? В террористической организации все эти вольности приравниваются к предательству. А предатель, вероотступник карается убийством. Террорист Хаттаб равно режет головы и чужим, и своим, коль скоро запросятся в плен к федералам, соблазнясь на обещанную амнистию. В «наследившей» по всей России кемеровской киллерской банде Шкабары, внутреннее устройство которой было скалькированно с голливудского фильма о чикагской мафии, двадцать пять человек «замочили» только в ходе «организационных разборок». Пуля – лучший аргумент в спорах за «общак» и власть в «боевой дружине», способной выйти на любое криминальное «дело». Между романтизмом революцонера, террористическими методами берущегося осчастливить человечество, и уголовно- мафиозной романтикой, как показывает исторический опыт, не такая уж большая дистанция. Ведь у истоков разросшейся в «Коза ностру» сицилийской мафии была национально-освободительная борьба. Чаще всего эти «субкультуры» и «субидеологии» идут обок, подпитывая друг друга стремлением к обладанию властью. ЦК «пламенных революционеров» почему-то очень быстро перерождается в шайку «паханов». Не потому ли, что таковой это ЦК и было изначально?
В том-то и заключается весь драматизм, что революционеры, отождествляющие себя со спасителями народа от тирании, сами становятся вершителями чужих судеб, причем вершителями, опирающимися далеко не на стерильные в нравственном смысле принципы и идеалы. Шатов как один из членов тайной организации посмел наплевать на ее законы, за что и поплатился. Через него попросту переступили. Хоть и был «попутчиком» . Но разошлись пути.
Царь Александр – жертва «Народной воли» – и олицетворение зла . Так утверждала народовольческая теория. Угнетатель народа. А никакой не помазанник божий. Никакой не носитель одного из важнейших элементов нерушимой триады «русской национальной идеи»: православие, самодержавие, народность. Вынь – и все рухнет . Ему уготована роль куклы для битья. Роль сливновго бочка, через который должен был хлынуть народный гнев, смывая и духовенство и интеллигенцию, названную Владимиром Ильичом «говном». Гнев излился. Избиение свершилось. Смывание произошло. Дело лишь в том – ликовать по поводу свершившегося или печалиться. Теоретик и практик амбивалентности Трифонов конечно был не настолько прост, чтобы изобразить расправу террористов с самодержцем в духе плакатов Окон РОСТа: решительный штык в толстое брюхо, накренившаяся корона вот-вот брякнется о булыжную мостовую, бойкий стишок в виде комментария.
Чувствуется, что Трифонов, готовясь к «писательскому подвигу», читал не только сомневающегося Плеханова и мало сомневающегося Ткачева. И в роман Палеолога, описывающий личную жизнь императора, вникал. А то откуда бы взяться столь выпуклому, «психологически верному» образу уготованного на заклание Александа 2, о котором так и неосчастливленный народ знает нынче разве что по красочному телеролику: благородного обличия Стрижельчик в лосинах, треуголке с плюмажем, взрыв бомбы, ошметья петербургской грязи, карета, удивление в глазах раненного царя батюшки, укоряющая неслуха -охальника …
Вот в такой «моментистины» двоящееся авторское «я» может амбивалентно задаться «вечными вопросами». Перейти с революционно –патетического «весь мир насилья мы разрушим до основанья» на что-то более задушевное, тяготеющее к человечности и всепрощению. Можно. В качестве «лирического отступления». Вот и выдавливается сквозь зубы: «За что они хотели отнять у него жизнь? Именно тогда, когда он любил всех людей?» Здесь можно еще осадить загнанную вконец «клячу истории» из некогда рвавшейся вдаль гоголевской птицы- тройки, чтобы «сочувственно» понаблюдать, как императора охватывала «смертная безумнейшая тоска» оттого, что он не мог, «находясь в привычном для себя колебательном состоянии, осознать и принять своей судьбы».
Вот ведь –апофеоз лицемерия. Я, мол. вам, товарищ самодержец сочувствую, но извините - исторический материализм. Согласно этой неопровержимой теории вы должны быть уничтожены вот этой бомбой, рукою вот этого «пламенного революционера» и ничего тут не попишешь. Так надо. Нет вам оправдания. Вот ведь какая ужасающая казуистика. И самое главное, что Трифонов не лгал, был искренен, вряд ли сомневался. Как не сомневался Ницше изрекая устами Заротустры – полного антипода Христа : «Если тебе не удалась жизнь – тебе удастся смерть». Вот в этом жестоком по сути и жалостливом на показ двоении авторского «я» в отношении к шествующему на голгофу народного гнева царя – и проявляется пресловутая «совковость», выразителем которой вольно или невольно, но объективно стал Трифонов в этом своем романе, мыслившимся как вершина творчества, а вылившимся в банальную «заказуху». «Образованец»-атеист и исторический материалист, воспитанный в колбе советской идеологии, ну никак не мог посочувствовать падающей в корзину гильотинированной голове самодержца –государственного деятеля. Его никак не мог охватить священный ужас происходящего: все-таки династия, вековой скреп нации, символ веры! Тирану – по заслугам. Кесарю – кесарево… Но зато как вполне интеллигентный человек, много раз гулявший по тем самым питерским набережным, где гремели роковые бомбы, Трифонов вполне мог позволить себе посочувствовать всем этим оттесненным напором революционных масс на задворки истории венценосцам как частным людям. Все - таки запечатленный эйзенштейновской кинокамерой демонтаж монументальной венценосной особы обратился в столь непоколебимую идеологему «совковости», что покуситься на нее не мог и сам Трифонов. И потом - как допустишь, чтобы образ императора «перевесил» образ Желябова, ведь трифоновский Желябов ни дать – ни взять почти что душка-Владмир Ильич, сыгранный в то же время Каюровым, Ульяновым, Лавровым. Как-то же надо было противостоять «клеветникам»-диссидентам. Но актерам –что, они сегодня гримируются под Ленина завтра под братьев Карамазовых, на которых прямо или косвенно лежит грех отцеубийства. Поэтому спасибо Кириллу Лаврову, сумевшему убедительно сыграть и галлюцинируещего чертями поэта –Ивана Карамазова, поведавшего брату Алеше «Легенду о великом инквизиторе», и самого «великого инквизитора» в обличии вождя «мирового пролетариата». Ну а писатель один раз «подгримировавшийся» уже не сможет отмыться. Солгавшему единожды уже не поверят вдругорядь.
Ясно, что не каждому быть Солженицыным. Не всякому, все понимая, вещать. И не всякому, ничего не понимая, молчать. В литературном гобелене для ЦК КПСС, который взялся соткать уважаемый взыскательной читательской публикой Трифонов из
золотых ниток «исторических фактов», гнилой пеньки большевистских мифов, промокших кровью удавок и петель гулаговского двоедушия -что такое образ царя- самодержца? Рыцарь бедный. Какой – то экзотический единорог
явившийся сюда из времен галантных кавалеров и прекрасных дам. Его убивают, а он…Он идет как агнец на заклание. Вспомним непонятно – апатичного в восприятии большевиков Николая 2. Отрекся от престола. Дал себя вместе с дочерьми, женой больным гемофилией сыном увезти в Тобольск, а затем и в Екатиринбург. Ведь в образе загнанного как зверь на охоте императора Трифонов аккумулировал отношение ко всем убиенным террористами и большевиками отпрыскам дома Романовых. К тому времени священники Русской проваславной церкви за рубежом уже готовились к канонизации царской семьи, как новомучеников. Может быть Трифонов был не осведомлен во всех религиозных этих тонкостях? Потому и взялся за конанизацию цареубийц. И вот он «вызывает» образ императора Александра на суд этой самой Клио –72. Клио совсем в духе египетского бога Анубиса с шакальей головой, чье предназначение взвешивать души, входящих в царство мертвых, судит и зачитывает приговор: виновен! А как же иначе! Ведь рядом с Клио-72 покоится в усыпальнице мумия «пролетарского фараона» и она не велит прощать всем многопудьем своих «заветов», которые суть заветы антихристианские. Так что даже талантливому-расталантливому Трифонову остается только смириться с предначертанным.
Перст Клио, этого Вия женского рода, уже указал на императора. Жертва для кого-то столь ужасающей, а для кого и очень даже веселой корриды готова для заклания. Тереодор великолепен. Он рвется в бой. И уже зрители на трибунах жаждут смерти быка-Александра от руки тореадора-Желябова. Так «работает» «в динамике» сюжета эта, (повторюсь) одна из самых отвратительных метафор не бедного на метафорические изыски трифоновского повествования.
Трифонова даже не страшнит то, что терроризм, стихийное по своей сути явление, может обрушиться не только на выбранный объект, но и на самих террористов, в чем, собственно, мы убеждаемся на примере Шатова. У него так сказать не болит голова о том, что появляясь на свет, террор охватывает все общество .Что он не знает границ. Этим чуть позже озаботились «мемориальцы». И выдвиженец историко-просветительского общества «Мемориал» Андрей Сахаров произнес выстраданное поколениями советских людей: «Репрессии порождают репрессии».
Роман, даже самый концептульный и «нагруженный» философски и идеологически без женских образов, любовной интриги «не потянет» даже на занудное чтиво. И это понимают весьма незаурядные романисты Достоевский и Трифонов. Ну как же в романе -без женщин! Да и в революции –никак. Вспомним про оправданную судом присяжных террористку Засуличь. Ведь общественное мнение оказалось полностью на стороне этой обворожительной преступницы. А обвиненная в покушении на любимого вождя эсерка Каплан! И хотя дело тут темное и историки спорят по поводу того - кто стрелял, Каплан была революционеркой и пламенной и неистовой. А обольстительная Инесса Арманд, затмившая дурнушку Крупскую! А «собранный» Ларисой Васильевой паноптикум «кремлевских жен»! А революционные наложницы Берии! О «женском начале» в революции можно говорить сколько угодно много. О прототипах знаменитой Мурки «в кожаной тужурке» с «наганом под юбом», «зашухерившей всю малину», можно и нужно рассуждать, . если мы хоть что-то хотим понять как в революционном, так и в более заурядном криминатьном терроризме. Загадка женственности помноженная на загадку «белых колготок» чеченской войны – вот загадка в квадрате. Может ли обладательница «улыбки Джоконды» быть вдохновительницей и даже исполнительницей самых жестоких и циничных злодеяний.
История криминалистики свидетельствует –может.
Какова же роль женщин, попавших в орбиту террористических организаций, «внутренне устройство» которых исследуют Достоевский и Трифонов? Что это- сплошь вздорные тургеневские Кукшины, заглядывающиеся на загадочных нигилистов, но не удостаивающиеся их взаимности совсем не потому, что те столь заняты потрошением лягушек, а потому что есть женщины и поинтереснее? Отнюдь нет. Активная участница революционно –демократического движения 60-х годов теперь уже позапрошлого века С.В. Ковалевская была и умна, и образованна, и хороша собой. В автобиографическом романе «Нигилистка» Ковалевская, лично знавшая Достоевского, рассказывает, как вернувшись после заграничных учеб в Питербург она окунулась в атмосферу «литературных кружков с их бесконечными, ни к чему не ведущими спорами…»
Потом –то эти споры все же привели к вполне определенным результатам. Но при чем тут взбалмошные, капризные, требующие от мужчин чуть ли ни идолопоклонства женщины? Сопричастна ли блоковская девушка, что «пела в церковном хоре о всех кораблях погибших в море» к тем кораблям, что сгинули в буре?
Что значит такой «ингредиент» как «женственность» в революционном кровавом вареве? Меткий выстрел героини фильма «Сорокпервый» в спину идеологического антипода, рванувшегося навстречу замаячившему вдали спасительному парусу? Каляску с младенцем, скачущую по ступеням запруженной революцинными массами одесской лестницы. (А – где же мама?) Что он такое этот «ингредиент»–возбуждающий «катализатор» для заблудившихся в лабиринтах Эдипова Комплекса мужчин? Бальзам на рану, как Лена в «Днях Турбиных» . Или воплощение эротизма, ведьмачества, источник неиссякаемого вдохновения для Мастера, ведущего философские беседы об относительности добра и зла с самим Князем Тьмы, как Маргарита в «Мастере и Маргарите»? Беснующееся революционное «либидо», на которое тем не менее постоянно набрасывается «испанский сапог» коммунистических идеалов, шарахающихся от апологии проституции(гимн телу) к пролетарскому монашеству(дух)? Колхозница, чей вечный удел сжимать в руке серп –половинку символа, названного одним автором «раздавленной свастикой»? Или еще что-то столь же непостижимое и иррациональное?
Женские образы «Бесов» женственны. Женщины Достоевского посещают церковь, проводят время на балах и в светских беседах, иными словами, представляют собой классический образец женственности 19 века. Здесь и Дарья Павловна, «ангел, но несколько скрытный», и «загадочная хромоножка» Мария Лебядкина, и «чуткая женщина-меценатка» Варвара Петровна, и «честолюбивая» Юлия Михайловна. Из общего ряда выбиваются только «амазонка» Лизавета Николаевна, «благородная и пылкая», и курсистка, «недурная собой, студентка и нигилистка, сытенькая и плотненькая, как шарик, низенького роста», с «нетерпеливыми, прыгающими глазами», постоянно вступающая в полемику со всеми, дергаясь при этом на стуле.
В женщинах Достоевского вполне узнаваемы и брюлловские «прекрасные черты», чувствуется в них и «достоевщинка» и нечто роднящее их пушкинскими героинями.
Кроме всего прочего ощутим в них и дремлющий до времени вулканизм страстей. Ведь они как бы персонажи «Последнего дня Помпеи». Везувий еще только пробудился. Но уже валятся статуи богов с карнизов рушащихся храмов. Еще не все погибли, но погибель близка. Подобно тому, как Брюллов запечатлел на знаменитом полотне несколько ракурсов одного и того же лица возлюбленной современницы, Достоевский постоянно меняет «углы зрения», достигая почти что кинематографического эффекта, глубокого психологизма.
Женщины «Нетерпения», пожалуй, более статичны. Эти образы больше «укладываются» в эстетические нормы, установившиеся усилиями Петрова -Водкина, Дейнеки, Мухиной. Тут, конечно, нет полного торжества одежд, кителей и «иконостасов» из наград за доблестный труд, как у Налбандяна. Присутствуют и порыв, и эмоциональность, и метафора маячит на втором плане, обещая разгадку загадки злодейства, маня недосказанностью.
И все - таки «обслуживающие» сюжет трифоновского романа женские персонажи чаще всего поступают почти точно так же, как и представители сильного пола. У них отсутствует «женская логика». Они мужественны, решительны (Перовская), с «бесстрашным умом» (А.Розенштейн), «хладнокровные» (Ошанина). Но в то же время в них можно угадать «амбивалентные» черты женственности. Чуть- чуть. Для подмалевки. Чтобы совсем не получилось этаких монстров –Вер Павловн с ее с пронумерованными снами –программными установками. Но есть Аня Розенштейн «с ее женской прелестью», Ошанина, «красивая, белолицая матрона».
Куда вот отнести образ – Клио-72? Той самой музы истории, которая «подает голос» наравне с другими героями, олицетворяя предрешенность и неминуемость всех событий. Отнесем, пожалуй, этот «гомеровской силы» образ в разряд античных реминисценций. Ожившая богиня- скульптура еще раз напоминает о том, что концептуальное построение Трифонова мифологично. Что это –«писк моды» в духе корифеев «мифологической прозы» Апдайка с его «Кентавром», Маркеса. сумевшего дать мифологический ряд параллельный историческому в романах «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха», наших Валентина Распутина и Чингиза Айтматова или беспомощность и «турусы на колесах»? Присутствие образа Клио –72 создает обычную для повествований подобного рода «двухъярусную» картину мира. Красиво и многозначительно, когда эпические герои соотносятся с вечными мифами. Работает. Помогает создать метафизические построения, недоступные другим романным конструкциям. Но когда в этой «метафизике» прекрасное заменено безобразным, Зло взгромождено на котурны, а Добро попрано, получается совсем иной эффект. Клио-72 -это некая безликая сила, берущая на себя роль кукловода. Она манипулирует персонажами романа, чьи имена не выдуманы, похлеще чем Афина Паллада и Арес ахейцами и троянцами на поле брани. Она все решает за всех. Заранее зная на перед- чем все кончится. Это, наверное, и есть идеологическая и художественная квинтэссенция романного построения Трифонова: шаг в лево, шаг в право –попытка к бегству, выстрел!
На чем «сходятся» взгляды заочно полемизирующих писателей так это на том, что терроризм, однажды показав свой норов, не только захватывает все слои общества, но и вместе с прямым убийством намеченной жертвы порождает «цепную реакцию» кровопролития, отзываясь далеким эхом в гулких коридорах социально-общественной жизни. По библейски –детям до седьмого колена расплачиваться за грехи отцов.
Да и сейчас, здесь, незамедлительно шекпировская гора трупов. В «Бесах» гибнут Лизавета Николаевна, Лебядкины, Степан Трофимович и Ставрогин . А ведь, в соответствии с «программой минимум» Верховенского, должен был умереть только Шатов.
Страницы романа «Нетерпение» тоже «устланы трупами». Желябов, понятно, говорит, что лишние жертвы им не нужны, «партии нужен только один царь». Но – не ведает что творит. В конце концов погибает не только император, над которым террористы совершают ритуальную казнь, но и невинный мальчик, и сами совершившие злодеяние злодеи.
Гибель «побочных жертв» происходит как бы невзначай. Но невзначай ли? Убив старуху –процентцицу, Родион Раскольников вынужден устранить и случайную свидетельницу - Лизавету. По такой же схеме, как убедила история, как бы «невзначай» уничтожаются миллионы.
Столь глубоко волновавшая Достоевского проблема жертвы и жертвенности ставится и Трифоновым в «Нетерпении». Достоевский понимал жертвенность и жертву, как христианскую добродетель. Жертва – в смирении беснования, в укрощении страстей, в поисках благодати. Мессианизм по Достоевскому – это растворение в жизни «национального тела» . Не даром в «Братьях Карамазовых»
Достоевский цитирует тютчевское :
Удрученый ношей крестной
Всю тебя, земля родная,
В рабьем виде царь небесный
Исходил, благославляя.
Иначе понимает жертвенность и мессианизм Трифонов. Тут его, правда, не упрекнешь в скудоумии и незнании источников. Опирался он и на революционно - мессианские выкладки Бердяева, и на искреннюю готовность идеалистов –народовольцев, совершив акт вандализма над венценосной особой, погибнуть тут же и самим. Так революционные «камикадзе» понимали жертвенность. « И вот тогда в разговоре спросил Желябова: а если гибель врага повлечет за собой гибель близкого, невинного человека? Он, подумавши, ответил: «А вы готовы себя принести в жертву будущего России?»Я сказал, что лично себя -–готов. «Так вот это и есть жертва : ваши близкие. Это и есть вы.» Признаться, его ответ показался мне чудовищным софизмом. Но затем я подумал, что и Спаситель на подобный вопрос отвечал примерно так же.» Вот такая параллель злодея со Спасителем. «Ну что ж вперед, не трепеща и утешаясь параллелью, пока ты жив и не моща и о тебе не поалели» ? –как писал хлебнувший прелестей пролетарского мессианизма Борис Пастернак. Он-то как раз мыслил себя мессией совсем иного рода. Вообще –библейские сюжеты, эти самые реминисценции из Ветхого и Нового завета ко многому обязывают хоть писателя, хоть художника, хоть композитора. Иванов писал свое «Явление Христа народу» чуть ли не всю жизнь. В надежде на то, что посмотрев на эту картину, люди примирятся окончательно и навсегда. Не примирились. Борис Пастернак создал библейский цикл «стихов из романа» уже на склоне лет и опять – таки как бы желая вынести за скобки революционных гроз нечто незыблемое, вечное. За «Доктора Живаго» Пастернак был удостоен Нобелевской премии . А за Нобелевскую премию – травли. Рокопера «Иисус Христос Суперзвезда» писалась примерно из тех же побуждений и на том же библейском материале, но кроме славы и лавров ничего своим создателям не принесла. Ведь они же не жили в добившемся « высших достижений справедливости» «социалистическим отечестве»!
Вынося в качестве одного из эпиграфов романа евангельскую притчу о бесах, которые «вышедши из человека, вошли в свиней», Достоевский, конечно же, имел «дальний прицел». И попал точно в цель. Не ошибся.
Не менее красноречив и провидчески точен и второй эпиграф:
Хоть убей –следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам?
………………………….
Сколько их, куда их гонят,
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Довольно адекватно переданная Трифоновым суть народническо-террористического мессианизма, видимо и есть кружение, когда в качестве «поводырей» на пути в «светлое завтра» являются бесы. Трифонов предпринял атлантову попытку( «Атланты держат небо на каменных руках») удержать рушащееся здание пролетарской идеологии. Для этого он Антихриста «перелицевал» в Спасителя. Бесам пририсовал ангельские крылышки и золотые нимбы. На место смирения и благодати поставил нетерпение.Этот самый суетный, блудливый зуд. Русский народ всегда был «долготерпимым», и, возможно, оставался бы таковым и дальше, не прояви отдельные его представители «нетерпения». И хотя истории в сослагательном наклонении не бывает, для того, чтобы двигаться в будущее, нужно хотя бы научиться не повторять ошибки прошлого.
Вступая в 21 век, человечество не на шутку озабочено обозначенной мною проблемой. Терроризм отнюдь не является неким существом, заспиртованным в банке анатомического музея истории, и среди «восковых персон» Наполеона, Чингизхана, Троцкого, киллера Ли Харви Освальда, застрелившего Кеннеди, немало живых, действующих. Наводящий на весь цивилизованный мир ужас «правоверный мусульманин» Бен Ладен «свято убежден» в том, что войны с Западом и Россией нужно вести диверсионными методами. Что для достижения побед в «священной войне» просто необходимо уничтожать мирное население. Ведь профессионала -спецназовца убить –хлопотно, напугать практически невозможно. Взорвав же небоскреб в Нью-Иорке, жилой дом в Москве или Волгодонске, можно легко посеять ужас и панику. Дестабилизировать обстановку всеми доступными методами, а там совсем как по «сценарию» героев романов Трифонова и Достоевского. А уж писатели, кинематографисты, журналисты опишут, покажут растиражируют, так как пожелает заказчик. Тут осечки не будет, как с Федором Михайловичем или Маркесом. Любого диктатора так изобразят, что на заглядение!
Полемика Трифонова с Достоевским остается актуальной. Еще одного «собеседника» в этом споре, яростного антикоммуниста Солженицына обвиняют в том, то он стал детонатором разрушения работавшей-таки чудовищной системы. И вместе с тем обнаруживают в его построениях все тот же «совковый» менталитет: догматизм, движение мысли по кругам силлогизмов, непримиримость.
Между тем Россия на новом витке переживает шараханья от веры в конституцию народовластия, до возрождения чаяний о возвращении «сильной руки», То ли «демократическая монархия». То ли фасадная недодемократия тотолитарного типа. Чеченский терроризм окончательно осужден и не смотря на осложнения в международных отношениях из -за пресловутых «побочных жертв», то есть гибели мирного населения, антитеррористическая операция, обещано, будет доведена до победного конца.
И все же моим ровесникам, видимо, еще придется повоевать на этой войне.
Европейское сообщество пытается показать всем странам мира, что в наше время образ диктатора, просвещенный он или нет, не может быть эталоном добродетели. Вот взяли и осудили Аугусто Пиночета, напомнив о том, что он «дал добро» отрубить руки гитаристу Виктору Хорре. На Западе и с коррупцией, и с мафией борются не без успехов. Но не у нас.
И дело не только в том, что, раздавив «гадину» коммунизма, мир, совсем как по Достоевскому, устремляется к другой крайности – демократическому диктату. Дело в том, что выведенные Достоевским бесы хоть в религиозном, хоть в утилитарном понимании категория вечная. Ведь и стремление к цивилизованному единообразию Достоевский считал происками лукавого. И как тут не вспомнить Федора Михайловича с его, вложенными в уста Шатова, мыслями о том, что у каждого народа должен быть свой бог, а если будет один, единый у всех, то наступит конец человечества.
Цивилизованный Запад, вроде бы, осуждает терроризм, в его криминальных проявлениях, но сам, в лице того же НАТО, может принимать такие решения, которые наводят нас на мысль о сбое в хорошо отлаженной компьютерной системе. Итог – в угоду якобы предотвращения гуманитарной катастрофы в Сербии происходит откровенное вмешательство во внутренние дела другой страны. Гибнет мирное население . Что ж опять цель оправдывает средства? «Кровь по совести»? Так борьба с террористами-экстремистами превращается в борьбу со всем народом. Стираются грани между добром и злом, законом и беззаконием. Это снова возвращает нас к Достоевскому и его мысли о том, как бесконечная свобода перетекает в бесконечный деспотизм.
Новое время, перекраивавшее идеологии и религиозные учения в угоду достижения корыстных целей, породило не только революции, тотальные войны, в бесчеловечных «сценариях» которых заложены насилие, террор, подавление сильным слабого, но и различные формы маргинальной самоорганизации в виде «государств в государстве». Публицист Юрий Щекочихин как-то высказался на тот счет, что 21 век будет веком всевластия мафии. Ну а где мафия и «беспредельщики»-мафиози, там и терроризм.
Хрен редки не слаще. «Басаевщина» ничем не лучше «нечаевщины». Чеченский терроризм грозит разрушить Российскую федерацию так же как терроризм революционных демократов -народников в конце концов разрушил православную Российскую империю.
Проблема терроризма на сегодняшний день чревата еще и тем, что у террористов появляется потенциальная возможность захвата ядерного оружия. Речь уже не о том, что какой-то мыслитель-прозорливец ломает голову над вечными проблемами добра и зла, а о том .что эти проблемы могут отпасть разом и навсегда для всех в результате простого нажатия кнопки ядерного чемоданчика.
«Цивилизованным человечеством» вроде бы сделан однозначный вывод на тот счет, что от революций, терроризма, диктаторских режимов ничего путного ждать не приходится. Остается лишь более не путать очевидное зло с очевидным добром. Не принимать черное за белое. Не ошибаться вторично. Не наступать на грабли. А то у ж сильно больно хлещут по лбу…
Другие статьи в литературном дневнике:
