Только лет в четырнадцать я перестал испытывать муки голода. А пока съедалось все, что попадало в рот.
С матерью иногда расплачивались продуктами, но нам с братом все было мало. Мы выглядели, как могут выглядеть только «дети войны». Больше того, у нас с братом была одна пара обуви на двоих. В холодные дни приходилось выходить на улицу по очереди, а так брат был старше и любил командовать (помыкать мною, как все старшие братья!), то, сами понимаете, чьей была обувка на самом деле.
Однажды, оставшись поневоле дома, я решил стащить ложечку варенья, а так как спрятано оно было достаточно высоко, то и пробраться к нему оказалось не просто: подтянута была скамья, на нее поставлена табуретка, а уже на табуретку - маленькая скамеечка.
Когда коварный план вот-вот должен был осуществиться, в дверь постучали. Я чуть было не грохнулся со своего сооружения. Сжавшись в комочек от ужаса, я увидел, что дверь не заперта и медленно отворяется. Да, да! Это была Баба-Яга! Настоящая! Старуха с огромной клюкой. Она посмотрела на меня понимающе, явно осуждая, покачала головой и, узнав, что мамы нет дома, ушла, предупредив, что скоро вернется.
Мне расхотелось воровать варенье. Это была Марья Ивановна Бочкарева, бывшая помещица, а ныне бродяжка, уже много лет живущая в домах, где нужен был присмотр за детьми. Она осталась в нашей семье надолго, разделив с нами все то, хорошее и плохое, что было отмерено нам в дальнейшем.
Между тем война закончилась. Нам построили всей деревней мазанку. Мы с Эрнстом пытались месить глину с соломой для самана, но у нас плохо получалось: силенок было мало. Избушка вышла небольшая, без печки, но с таганком посередине. Дым выходил через отверстие в крыше. Топили сухим бурьяном, то есть полынью, которой в изобилии росло в округе. Хатка была не очень удобная для жизни, но своя и, к тому же, первая ярко-белая, побеленная лично мамой.
Мы ждали отца. Земляной пол в мазанке был вычищен, где надо, покрыт половичками, мешавшим нам с братом «беситься». И вот, наконец,
по улице мчится телега, в ней стоит мать, в левой руке держит вожжи, в правой – кнут, она, не сдерживаясь, смеется: еще бы – позади, за телегой накручивает педали велосипеда муж, целый, невредимый, живехонький! Величайшая редкость в тот тяжелейший 1946 год…
Появление отца в моей памяти оказалось связано с буханкой черного солдатского хлеба, который он достал из своего необъятного «сидора». Хлеб был таким вкусным, таким настоящим, что я ел его, а слезы катились по щекам. Отец, наверное, понял, в чем дело и отвернулся, чтобы я не видел его глаза…
