– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА . . . . . . . . . . . //из антологии русской поэзии "СТРОФЫ ВЕКА" с. 815 – 823//
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(1)
. . . . . . НЕВЕСТА
.
Хочу я быть невестой,
красивой, завитой,
под белою навесной
застенчивой фатой.
.
Чтоб вздрагивали руки
в колечках ледяных,
чтобы сходились рюмки
во здравье молодых.
.
Чтоб каждый мне поддакивал,
пророчил сыновей,
чтобы друзья с подарками
стеснялись у дверей.
.
Сорочки в целлофане,
тарелки, кружева...
Чтоб в щеку целовали,
пока я не жена.
.
Платье моё белое
заплакано вином,
счастливая и бедная
сижу я за столом.
.
Страшно и заманчиво
то, что впереди.
Плачет моя мамочка,–
мама, погоди.
.
...Наряд мой боярский
скинут на кровать.
Мне хорошо бояться
тебя поцеловать.
.
Громко стулья ставятся
рядом, за стеной...
Что-то дальше станется
с тобой и со мной?..
. . . .
1956
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(2)
. . . . . . * * *
.
Я думала, что ты мой враг,
что ты беда моя тяжёлая,
а ты не враг, ты просто враль,
и вся игра твоя – дешёвая.
.
На площади Манежной
бросал монету в снег.
Загадывал монетой,
люблю я или нет.
.
И шарфом ноги мне обматывал
там, в Александровском саду,
и руки грел, а всё обманывал,
все думал, что и я солгу.
.
Кружилось надо мной враньё,
похожее на вороньё.
.
Но вот в последний раз прощаешься,
в глазах ни сине, ни черно.
О, проживешь, не опечалишься,
а мне и вовсе ничего.
.
Но как же всё напрасно,
но как же всё нелепо!
Тебе идти направо.
Мне идти налево.
. . . .
1957
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(3)
. . . . . . * * *
.
Жилось мне весело и шибко,
Ты шёл в заснеженном плаще,
и вдруг зелёный ветер шипра
вздымал косынку на плече.
А был ты мне ни друг, ни недруг.
Но вот бревно. Под ним река.
В реке, в её ноябрьских недрах,
займётся пламенем рука.
.
«А глубоко?» – «Попробуй смеряй! –
Смеюсь, зубами лист беру
И говорю: – Ты парень смелый,
Пройдись по этому бревну».
.
Ого – тревоги выраженье
в твоей руке. Дрожит рука.
Ресниц густое ворошенье
над замиранием зрачка.
.
А я иду (сначала боком),–
о, поскорей бы, поскорей! –
над тёмным холодом, над бойким
озябшим ходом пескарей,
.
А ты проходишь по перрону,
закрыв лицо воротником,
и тлеющую папиросу
в снегу кончаешь каблуком.
. . . .
1957
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(4)
. . . . . . СОН
.
Наскучило уже, да и некстати
о знаменитом друге рассуждать.
Не проще ль в деревенской благодати
бесхитростно писать слова в тетрадь –
.
при бабочках и при окне открытом,
пока темно и дети спать легли...
О чём, бишь? Да о друге знаменитом,
Свирепей дружбы в мире нет любви.
.
Весь вечер спор, а вам ещё не вдоволь,
и всё о нем и всё в укор ему.
Любовь моя – вот мой туманный довод.
Я не учёна вашему уму.
.
Когда б досель была я молодая,
всё б спорила до расцветанья щёк.
А слава что? Она – молва худая,
но это тем, кто славен, не упрек.
.
О грешной славе рассуждайте сами,
а я ленюсь, я молча посижу.
Но, чтоб вовек не согласиться с вами,
что сделать мне? Я сон вам расскажу.
.
Зачем он был так грозно вероятен?
Тому назад лет пять уже иль шесть
приснилось мне, что входит мой приятель
и говорит: – Страшись. Дурная весть.
.
– О нём? – О нём.– И дик и слабоумен
стал разум. Сердце прервалось во мне.
Вошедший строго возвестил: – Он умер.
А ты держись. Иди к его жене.–
.
Глаза жены серебряного цвета:
зрачок ума и сумрак голубой.
Во славу знаменитого поэта
мой смертный крик вознёсся над землёй.
.
Домашние сбежались. Ночь крепчала.
Мелькнул сквозняк и погубил свечу.
Мой сон прошёл, а я еще кричала.
Проходит жизнь, а я ещё кричу.
.
О, путь моим необратимым прахом
приснюсь себе иль стану наяву –
не дай мне бог моих друзей оплакать!
Всё остальное я переживу.
.
Что мне до тех, кто правы и сердиты?
Он жив – и только. Нет за ним вины.
Я воспою его. А вы судите.
Вам по ночам другие снятся сны.
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(5)
. . . . . . ТОВАРИЩИ
.
– Пока! – товарищи прощаются со мной.
– Пока! – я говорю.– Не забывайте! –
Я говорю: – Почаще здесь бывайте! –
пока товарищи прощаются со мной.
.
Мои товарищи по лестнице идут,
и подымаются их голоса обратно.
Им надо долго ехать – до Арбата,
до набережной, где их дома ждут.
.
Я здесь живу. И памятны давно
мне все приметы этой обстановки.
Мои товарищи стоят на остановке,
и долго я смотрю на них в окно.
.
Им летний дождик брызжет на плащи,
и что-то занимается другое.
Закрыв окно, я говорю: – О горе,
входи сюда, бесчинствуй и пляши!
.
Мои товарищи уехали домой,
они сидели здесь и говорили,
еще восходит над столом дымок –
это мои товарищи курили.
.
Но вот приходит человек иной.
Лицо его покойно и довольно.
И я смотрю и говорю: – Довольно!
Мои товарищи так хороши собой!
.
Он улыбается: – Я уважаю их.
Но вряд ли им удастся отличиться.
– О, им ещё удастся отличиться
от всех постылых подвигов твоих.
.
Удачам все завидуют твоим –
и это тоже важное искусство,
и всё-таки другое есть Искусство,–
мои товарищи, оно открыто им.
.
И снова я прощаюсь: – Ну, всего
хорошего, во всём тебе удачи!
Моим товарищам не надобно удачи!
Мои товарищи добьются своего!
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(6)
. . . . . . БОГ
.
За то, что девочка Настасья
добро чужое стерегла,
босая бегала в ненастье
за водкою для старика,–
.
ей полагался бог красивый
в чертоге, солнцем залитом,
щеголеватый, справедливый,
в старинном платье золотом.
.
Но посреди хмельной икоты,
среди убожества всего
две почерневшие иконы
не походили на него.
.
За это – вдруг расцвел цикорий,
порозовели жемчуга,
и раздалось, как хор церковный,
простое имя жениха.
.
Он разом вырос у забора,
поднес ей жёлтый медальон
и так вполне сошёл за бога
в своём величье молодом.
.
И в сердце было свято-свято
от той гармошки гулевой,
от вин, от сладкогласья свата
и от рубашки голубой.
.
А он уже глядел обманно,
платочек газовый снимал
и у соседнего амбара
ей плечи слабые сминал...
.
А Настя волос причесала,
взяла платок за два конца,
а Настя пела, причитала,
держала руки у лица.
.
«Ах, что со мной ты понаделал,
какой беды понатворил!
Зачем ты в прошлый понедельник
мне белый розан подарил?
.
Ах, верба, верба, моя верба,
не вянь ты, верба, погоди.
Куда девалась моя вера –
остался крестик на груди».
.
А дождик солнышком сменялся,
и не случалось ничего,
и бог над девочкой смеялся,
и вовсе не было его.
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(7)
. . . . . . * * *
.
Вот звук дождя как будто звук домбры –
так тренькает, так ударяет в зданья.
Прохожему на площади Восстанья
я говорю: – О, будьте так добры.
.
Я объясняю мальчику: – Шали.–
К его курчавой головёнке никну
и говорю: – Пусти скорее нитку,
освободи зелёные шары.
.
На улице, где публика галдит,
мне белая встречается собака,
и взглядом понимающим собрата
собака долго на меня глядит.
.
И в магазине, в первом этаже,
по бледности я отличаю скрягу.
Облюбовав одеколона склянку,
томится он под вывеской «Тэже».
.
Я говорю: – О, отвлекись скорей
от жадности своей и от подагры,
приобрети богатые подарки
и отнеси возлюбленной своей.
.
Да, что-то не везёт мне, не везёт.
Меж мальчиков и девочек пригожих
и взрослых, чем-то на меня похожих,
мороженого катится возок.
.
Так прохожу я на исходе дня.
Теней я замечаю удлиненье,
а также замечаю удивленье
прохожих, озирающих меня.
. . . .
1957
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(8)
. . . . . . ЗАКЛИНАНИЕ
.
Не плачьте обо мне! Я проживу –
счастливой нищей, доброй каторжанкой,
озябшею на севере южанкой,
чахоточной да злой петербуржанкой
на малярийном юге проживу.
.
Не плачьте обо мне! Я проживу –
той хромоножкой, вышедшей на паперть,
тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,
и этим, что малюет божью матерь,
убогим богомазом проживу.
.
Не плачьте обо мне! Я проживу –
той грамоте наученной девчонкой,
которая в грядущести нечёткой
мои стихи, моей рыжея чёлкой,
как дура будет знать,– я проживу.
.
Не плачьте обо мне! Я проживу –
сестры помилосердней милосердной,
в военной бесшабашности предсмертной,
да под звездой моею и пресветлой –
уж как-нибудь, а всё ж я проживу!
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(9)
. . . . . . КЛЯНУСЬ
.
Тем летним снимком: на крыльце чужом,
как виселица, криво и отдельно
поставленном, не приводящем в дом,
но выводящем из дому. Одета
в неистовый сатиновый доспех,
стесняющий огромный мускул горла,
так и сидишь, уже отбыв, допев
труд лошадиный голода и горя.
Тем снимком. Слабым остриём локтей
ребёнка с удивленною улыбкой,
которой смерть влечет к себе детей
и украшает их черты уликой.
Тяжёлой болью памяти к тебе,
когда, хлебая безвоздушность горя,
от задыхания твоих тире
до крови я откашливала горло.
Присутствием твоим: крала, несла,
брала себе тебя и воровала,
забыв, что ты – чужое, ты – нельзя,
ты – богово, тебя у бога мало.
Последней исхудалостию той,
любившею тебя крысиным зубом.
Благословенной родиной святой,
забывшею тебя в сиротстве грубом.
Возлюбленным тобою не к добру
вседобрым африканцем небывалым,
который созерцает детвору.
И детворою. И Тверским бульваром.
Твоим печальным отдыхом в раю,
где нет тебе ни ремесла, ни муки,–
клянусь убить Елабугу твою.
Елабугой твоей, чтоб спали внуки.
Старухи будут их стращать в ночи,
что нет её, что нет её, не зная:
«Спи, мальчик или девочка, молчи,
ужо придёт Елабуга слепая».
О, как она всей путаницей ног
припустится ползти, так скоро, скоро.
Я опущу подкованный сапог
на щупальцы её без приговора.
Утяжелив собой каблук, носок,
в затылок ей – и продержать подольше.
Детёнышей её зелёный сок
мне острым ядом опалит подошвы.
В хвосте её созревшее яйцо
я брошу в землю, раз земля бездонна,
ни словом не обмолвясь про крыльцо
Марининого смертного бездомья.
И в этом я клянусь. Пока во тьме,
зловоньем ила, жабами колодца,
примеривая жёлтый глаз ко мне,
убить меня Елабуга клянется.
. . . .
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(10)
. . . . . . ОЗНОБ
.
Хвораю, что ли,– третий день дрожу,
как лошадь, ожидающая бега.
Надменный мой сосед по этажу
и тот вскричал:
– Как вы дрожите, Белла!
.
Но образумьтесь! Странный ваш недуг
колеблет стены и сквозит повсюду.
Моих детей он воспаляет дух
и по ночам звонит в мою посуду.
.
Ему я отвечала:
– Я дрожу
всё более – без умысла худого.
А впрочем, передайте этажу,
что вечером я ухожу из дома.
.
Но этот трепет так меня трепал,
в мои слова вставлял свои ошибки,
моей ногой приплясывал, мешал
губам соединиться для улыбки.
.
Сосед мой, перевесившись в пролёт,
следил за мной брезгливо, но без фальши.
Его я обнадежила:
пролог
вы наблюдали. Что-то будет дальше?
.
Моей болезни не скучал сюжет!
В себе я различала, с чувством скорбным,
мельканье диких и чужих существ,
как в капельке воды под микроскопом.
.
Всё тяжелей меня хлестала дрожь,
вбивала в кожу острые гвоздочки.
Так по осине ударяет дождь,
наказывая все её листочки.
.
Я думала: как быстро я стою!
Прочь мускулы несутся и резвятся!
Моё же тело, свергнув власть мою,
ведёт себя свободно и развязно.
.
Оно всё дальше от меня! А вдруг
оно исчезнет вольно и опасно,
как ускользает шар из детских рук
и ниточку разматывает с пальца?
.
Всё это мне не нравилось.
Врачу
сказала я, хоть перед ним робела:
– Я, знаете, горда и не хочу
сносить и впредь непослушанье тела.
.
Врач объяснил:
– Ваша болезнь проста.
Она была б и вовсе безобидна,
но ваших колебаний частота
препятствует осмотру – вас не видно.
.
Вот так, когда вибрирует предмет
и велика его движений малость,
он зрительно почти сведён на нет
и выглядит как слабая туманность.
.
Врач подключил свой золотой прибор
к моим приметам неопределённым,
и острый электрический прибой
охолодил меня огнем зелёным.
.
И ужаснулись стрелка и шкала!
Взыграла ртуть в неистовом подскоке!
Последовал предсмертный всплеск стекла,
и кровь из пальцев высекли осколки.
.
Встревожься, добрый доктор, оглянись!
Но он, не озадаченный нимало,
провозгласил:
– Ваш бедный организм
сейчас функционирует нормально.
.
Мне стало грустно. Знала я сама
свою причастность к этой высшей норме.
Не умещаясь в узости ума,
плыл надо мной её чрезмерный номер.
.
И, многозначной цифрою мытарств
наученная, нервная система,
пробившись, как пружины сквозь матрац,
рвала мне кожу и вокруг свистела.
.
Уродующий кисть огромный пульс
всегда гудел, всегда хотел на волю.
В конце концов казалось: к чеёту! Пусть
им захлебнусь, как Петербург Невою!
.
А по ночам – мозг навострится, ждёт.
Слух так открыт, так взвинчен тишиною,
что скрипнет дверь иль книга упадёт,
и – взрыв! и – всё! и – кончено со мною!
.
Да, я не смела укротить зверей,
в меня вселённых, жрущих кровь из мяса.
При мне всегда стоял сквозняк дверей!
При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!
.
В моих зрачках, нависнув через край,
слезы светлела вечная громада.
Я – всё собою портила! Я – рай
растлила б грозным неуютом ада.
.
Врач выписал мне должную латынь,
и с мудростью, цветущей в человеке,
как музыку по нотным запятым,
её читала девушка в аптеке.
.
И вот теперь разнежен весь мой дом
целебным поцелуем валерьяны,
и медицина мятным языком
давно мои зализывает раны.
.
Сосед доволен, третий раз подряд
он поздравлял меня с выздоровленьем
через своих детей и, говорят,
хвалил меня пред домоуправленьем.
.
Я отдала визиты и долги,
ответила на письма. Я гуляю,
особо, с пользой делая круги.
Вина в шкафу держать не позволяю.
.
Вокруг меня – ни звука, ни души.
И стол мой умер и под пылью скрылся.
Уставили во тьму карандаши
тупые и неграмотные рыльца.
.
И, как у побеждённого коня,
мой каждый шаг медлителен, стреножен.
Всё хорошо! Но по ночам меня
опасное предчувствие тревожит.
.
Мой врач ещё меня не уличил,
но зря ему я голову морочу,
ведь всё, что он лелеял и лечил,
я разом обожгу иль обморожу.
.
Я, как улитка в костяном гробу,
спасаюсь слепотой и тишиною,
но, поболев, пощекотав во лбу,
рога антенн воспрянут надо мною.
.
О звездопад всех точек и тире,
зову тебя, осыпься! Пусть я сгину,
подрагивая в чистом серебре
русалочьих мурашек, жгущих спину!
.
Ударь в меня, как в бубен, не жалей,
озноб, я вся твоя! Не жить нам розно!
Я – балерина музыки твоей!
Щенок озябший твоего мороза!
.
Пока еще я не дрожу, о нет,
сейчас о том не может быть и речи.
Но мой предупредительный сосед
уже со мною холоден при встрече.
. . . .
1962
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(11)
. . . . . . СКАЗКА О ДОЖДЕ
. . . . . . в нескольких эпизодах,
. . . . . . с диалогами и хором детей
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Посвящается Е. Евтушенко
. . . . . . 1
Со мной с утра не расставался Дождь.
– О, отвяжись! – я говорила грубо.
Он отступал, но преданно и грустно
вновь шёл за мной, как маленькая дочь.
Дождь, как крыло, прирос к моей спине.
Его корила я:
– Стыдись, негодник!
К тебе в слезах взывает огородник!
Иди к цветам!
Что ты нашёл во мне?
.
Меж тем вокруг стоял суровый зной.
Дождь был со мной, забыв про всё на свете.
Вокруг меня приплясывали дети,
как около машины поливной.
.
Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.
Я спряталась за стол, укрытый нишей.
Дождь за окном пристроился, как нищий,
и сквозь стекло желал пройти ко мне.
.
Я вышла. И была моя щека
наказана пощёчиною влаги,
но тут же Дождь, в печали и отваге,
омыл мне губы запахом щенка.
.
Я думаю, что вид мой стал смешон.
Сырым платком я шею обвязала.
Дождь на моём плече, как обезьяна, сидел.
И город этим был смущён.
.
Обрадованный слабостью моей,
он детским пальцем щекотал мне ухо.
Сгущалась засуха. Всё было сухо.
И только я промокла до костей.
.
. . . . . . 2
Но я была в тот дом приглашена,
где строго ждали моего привета,
где над янтарным озером паркета
всходила люстры чистая луна.
.
Я думала: что делать мне с Дождём?
Ведь он со мной расстаться не захочет.
Он наследит там. Он ковры замочит.
Да с ним меня вообще не пустят в дом.
.
Я строго объяснила: – Доброта
во мне сильна, но всё ж не безгранична.
Тебе ходить со мною неприлично. –
Дождь на меня смотрел, как сирота.
.
Ну, чёрт с тобой,– решила я,– иди!
Какой любовью на меня ты пролит?
Ах, этот странный климат, будь он проклят! –
Прощённый Дождь запрыгал впереди.
.
. . . . . . 3
Хозяин дома оказал мне честь,
которой я не стоила. Однако,
промокшая всей шкурой, как ондатра,
я у дверей звонила ровно в шесть.
.
Дождь, притаившись за моей спиной,
дышал в затылок жалко и щекотно.
Шаги – глазок – молчание – щеколда.
Я извинилась: – Этот Дождь со мной.
.
Позвольте, он побудет на крыльце?
Он слишком влажный, слишком удлинённый
для комнат.
– Вот как? – молвил удивлённый
хозяин, изменившийся в лице.
.
. . . . . . 4
Признаться, я любила этот дом.
В нём свой балет всегда вершила лёгкость.
О, здесь углы не ушибают локоть,
здесь палец не порежется ножом.
.
Любила всё: как медленно хрустят
шелка хозяйки, затенённой шарфом,
и, более всего, пленённый шкафом –
мою царевну спящую – хрусталь.
.
Тот, в семь румянцев розовевший спектр,
в гробу стеклянном, мёртвый и прелестный.
Но я очнулась. Ритуал приветствий,
как опера, станцован был и спет.
.
. . . . . . 5
Хозяйка дома, честно говоря,
меня бы не любила непременно,
но робость поступить не современно
чуть-чуть мешала ей, что было зря.
.
– Как поживаете? (О, блеск грозы,
смирённый в тонком горлышке гордячки!)
– Благодарю,– сказала я,– в горячке
я провалялась, как свинья в грязи.
.
(Со мной творилось что-то в этот раз.
Ведь я хотела, поклонившись слабо,
сказать:
– Живу хоть суетно, но славно,
тем более что снова вижу вас.)
.
Она произнесла:
– Я вас браню.
Помилуйте, такая одарённость!
Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность! –
Вскричали все:
– К огню её, к огню!
.
Когда-нибудь, во времени другом,
на площади, средь музыки и брани,
мы б свидеться могли при барабане,
вскричали б вы:
«В огонь её, в огонь!»
.
За всё! За Дождь! За после! За тогда!
За чернокнижье двух зрачков чернейших,
за звуки с уст, за косточки черешен,
летящие без всякого труда!
.
Привет тебе! Нацель в меня прыжок.
Огонь, мой брат, мой пёс многоязыкий!
Лижи мне руки в нежности великой!
Ты – тоже Дождь! Как влажен твой ожог!
.
– Ваш несколько причудлив монолог,–
проговорил хозяин уязвленный. –
Но, впрочем, слава по'росли зеленой!
Есть прелесть в поколенье молодом.
.
– Не слушайте меня! Ведь я в бреду! –
просила я.– Всё это Дождь наделал.
Он целый день меня казнил, как демон.
Да, это Дождь вовлёк меня в беду.
.
И вдруг я увидала – там, в окне,
мой верный Дождь один синел и плакал.
В моих глазах двумя слезами плавал
лишь след его, оставшийся во мне.
.
. . . . . . 6
Одна из гостий, протянув бокал,
туманная, как голубь над карнизом,
спросила с неприязнью и капризом:
– Скажите, правда, что ваш муж богат?
.
– Богат ли он? Не знаю. Не вполне.
Но он богат. Ему легка работа.
Хотите знать один секрет? – Есть что-то
неизлечимо нищее во мне.
.
Его я научила колдовству –
во мне была такая откровенность,–
он разом обратит любую ценность
в круг на воде, в зверька или траву.
.
Я докажу вам! Дайте мне кольцо.
Спасём звезду из тесноты колечка! –
Она кольца мне не дала, конечно,
в недоуменье отстранив лицо.
.
И, знаете, ещё одна деталь –
меня влечёт подохнуть под забором.
(Язык мой так и воспалялся вздором.
О, это Дождь твердил мне свой диктант.)
.
. . . . . . 7
Всё, Дождь, тебе припомнится потом!
Другая гостья, голосом глубоким,
осведомилась:
– Одарённых богом
кто одаряет? И каким путём?
.
Как погремушкой, мной гремел озноб:
Приходит бог, преласков и превесел,
немного старомоден, как профессор,
и милостью ваш осеняет лоб.
.
А далее – летите вверх и вниз,
в кровь разбивая локти и коленки
о снег, о воздух, об углы Кваренги,
о простыни гостиниц и больниц.
.
Василия Блаженного, в зубцах,
тот острый купол помните? Представьте –
всей кожей об него!
Да вы присядьте! –
она меня одернула в сердцах.
.
. . . . . . 8
Тем временем, для радости гостей,
творилось что-то новое, родное:
в гостиную впускали кружевное,
серебряное облако детей.
.
Хозяюшка, прости меня, я зла!
Я всё лгала, я поступала дурно!
В тебе, как на устах у стеклодува,
явился выдох чистого стекла.
.
Душой твоей насыщенный сосуд,
дитя твое, отлитое так нежно!
Как точен контур, обводящий нечто!
О том не знала я, не обессудь.
.
Хозяюшка, звериный гений твой
в отчаянье вседенном и всенощном
над детищем твоим, о, над сыночком
великой поникает головой.
.
Дождь мои губы звал к ее руке.
Я плакала:
– Прости меня! Прости же!
Глаза твои премудры и пречисты!
.
. . . . . . 9
Тут хор детей возник невдалеке:
«Ах, так сложилось время –
смешинка нам важна!
У одного еврея –
хе-хе – была жена.
.
Его семья корпела
над тягостным трудом,
чтоб выросла копейка
величиною с дом.
.
О, капелька металла,
созревшая, как плод!
Ты солнышком вставала,
украсив небосвод.
.
Всё это только шутка,
наш номер, наш привет.
Нас весело и жутко
растит двадцатый век.
.
Мы маленькие дети,
но мы растём во сне,
как маленькие деньги,
окрепшие в казне.
.
В лопатках – холод милый
и острия двух крыл.
Нам кожу аллюминий,
как изморозь, покрыл.
.
Чтоб было жить не скучно,
нас трогает порой
искусствочко, искусство,
ребёночек чужой.
.
Родителей оплошность
искупим мы. Ура!
О, пошлость, ты не подлость,
ты лишь уют ума.
.
От боли и от гнева
ты нас спасёшь потом.
Целуем, королева,
твой бархатный подол!»
.
. . . . . . 10
Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.
Моё плечо вело чужую руку.
Я, как птенца, в ладони грела рюмку,
попискивал её открытый клюв.
.
Хозяюшка, вы ощущали грусть
над мальчиком, заснувшим спозаранку,
в уста его, в ту алчущую ранку,
отравленную проливая грудь?
.
Вдруг в нём, как в перламутровом яйце,
спала пружина музыки согбенной?
Как радуга – в бутоне краски белой?
Как тайный мускул красоты – в лице?
.
Как в Сашеньке – непробуждённый Блок?
Медведица, вы для какой забавы
в детёныше влюблёнными зубами
выщёлкивали бога, словно блох?
.
. . . . . . 11
Хозяйка налила мне коньяка:
– Вас лихорадит. Грейтесь у камина. –
Прощай, мой Дождь!
Как весело, как мило
принять мороз на кончик языка!
.
Как крепко пахнет розой от вина!
Вино, лишь ты ни в чем не виновато.
Во мне расщеплен атом винограда,
во мне горит двух разных роз война.
.
Вино моё, я твой заблудший князь,
привязанный к двум деревам склонённым.
Разъединяй! Не бойся же! Со звоном
меня со мной пусть разлучает казнь!
.
Я делаюсь всё больше, всё добрей!
Смотрите – я уже добра, как клоун,
вам в ноги опрокинутый поклоном!
Уж тесно мне средь окон и дверей!
.
О господи, какая доброта!
Скорей! Жалеть до слёз! Пасть на колени!
Я вас люблю! Застенчивость калеки
бледнит мне щёки и кривит уста.
.
Что сделать мне для вас хотя бы раз?
Обидьте! Не жалейте, обижая!
Вот кожа моя – голая, большая:
как холст для красок, чист простор для ран!
.
Я вас люблю без меры и стыда!
Как небеса, круглы мои объятья.
Мы из одной купели. Все мы братья.
Мой мальчик Дождь! Скорей иди сюда!
.
. . . . . . 12
Прошёл по спинам быстрый холодок.
В тиши раздался страшный крик хозяйки.
И ржавые, оранжевые знаки
вдруг выплыли на белый потолок.
.
И – хлынул Дождь! Его ловили в таз.
В него впивались веники и щётки.
Он вырывался. Он летел на щёки,
прозрачной слепотой вставал у глаз.
.
Отплясывал нечаянный канкан.
Звенел, играя в хрустале воскресшем.
Дом над Дождём уж замыкал свой скрежет,
как мышцы обрывающий капкан.
.
Он, с выраженьем ласки и тоски,
паркет марая, полз ко мне на брюхе.
В него мужчины, поднимая брюки,
примерившись, вбивали каблуки.
.
Его скрутили тряпкой половой
и выжимали, брезгуя, в уборной.
Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,
кричала я:
– Не трогайте! Он мой!
.
Он был живой, как зверь или дитя.
О, вашим детям жить в беде и муке!
Слепые, тайн не знающие руки
зачем вы окунули в кровь Дождя?
.
Хозяин дома прошептал:
– Учти,
еще ответишь ты за эту встречу! –
Я засмеялась:
– Знаю, что отвечу,
Вы безобразны. Дайте мне пройти.
.
. . . . . . 13
Пугал прохожих вид моей беды.
Я говорила:
– Ничего. Оставьте.
Пройдёт и это.–
На сухом асфальте
я целовала пятнышко воды.
.
Земли перекалялась нагота,
и горизонт вкруг города был розов.
Повергнутое в страх Бюро прогнозов
осадков не сулило никогда.
. . . .
1962
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(12)
. . . . . . ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ
.
Я думала в уютный час дождя:
а вдруг и впрямь, по логике наитья,
заведомо безнравственно дитя,
рождённое вблизи кровопролитья.
.
В ту ночь, когда святой Варфоломей
на пир созвал всех алчущих, как тонок
был плач того, кто между двух огней
ещё не гугенот и не католик.
.
Ещё птенец, едва поющий вздор,
ещё в ходьбе не сведущий козлёнок,
он выжил и присвоил первый вздох,
изъятый из дыхания казнённых.
.
Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми
дитя твоё цветочным млеком мёда,
в его опрятной маленькой крови
живёт глоток чужого кислорода.
.
Он лакомка, он хочет пить ещё,
не знает организм непросвещённый,
что ненасытно, сладко, горячо
вкушает дух гортани пресечённой.
.
Повадился дышать! Не виноват
в религиях и гибелях далёких.
И принимает он кровавый чад
за будничную выгоду для лёгких.
.
Не знаю я, в тени чьего плеча
он спит в уюте детства и злодейства.
Но и палач, и жертва палача
равно растлят незрячий сон младенца.
.
Когда глаза откроются — смотреть,
какой судьбою в нём взойдёт отрава?
Отрадой — умертвить? Иль умереть?
Или корыстно почернеть от рабства?
.
Привыкшие к излишеству смертей,
вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,
вы так бесстрашно нянчите детей,
что и детей, наверно, не боитесь.
.
И коль дитя расплачется со сна,
не беспокойтесь — малость виновата:
немного растревожена десна
молочными резцами вурдалака.
.
А если что-то глянет из ветвей,
морозом жути кожу задевая,—
не бойтесь! Это личики детей,
взлелеянных под сенью злодеянья.
.
Но, может быть, в беспамятстве, в раю,
тот плач звучит в честь выбора другого,
и хрупкость беззащитную свою
оплакивает маленькое горло
.
всем ужасом, чрезмерным для строки,
всей музыкой, не объяснённой в нотах.
А в общем-то — какие пустяки!
Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.
. . . .
1967
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . обратная ссылка на страницу Ахмадулиной в «Строфах века» - http://www.stihi.ru/2018/04/07/10030
.
***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** ***** *****
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . З Н А Й « Н А Ш И Х » ! . . . . . . . . . . . . . . . . . http://www.stihi.ru/avtor/mc00001
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергей Мигаль Екб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . http://www.stihi.ru/avtor/mc001
'
