Мои корниСегодня день рождения моего папы. Он умер, когда ему было всего-навсего на год больше, чем мне сейчас. Мне тогда было 4 года. Я не помню его. Всего один фрагмент из детства – мы на даче, обедаем. Бабушка разливает суп по тарелкам. Папа говорит, что хорошо бы с грядки сорвать зелени. Я бегу в «огород». Пока собираю, мою, возвращаюсь за стол, а папа суп уже съел. Ещё помню, как мы на даче играли в лесу в «шишко-стрелялки». Помню, как после обеда на даче я «прыгала» у него на животе, а мама говорила, что я тяжёлая, и папе больно, а мне было весело. Потом помню, что долго его не вижу, и он не приезжает. Всё время спрашиваю маму, где он. Однажды мы идём с ней домой, подходим к арке, она говорит: «Папа умер, Саш, он больше никогда не придёт». Я начинаю смеяться. Мама ужасается, спрашивает, почему я смеюсь. Я отвечаю: «Мам, люди никогда не умирают…» Потом помню, как мы приезжаем на кладбище. Я пытаюсь рыть пальцем уголочек могилы, чтобы найти там папу и «воскресить» его. Мама спрашивает, что я делаю. Я ей отвечаю, что не может быть, чтобы папа умер, его просто закопали. Люди не умирают. Его надо раскопать и забрать домой обратно. Мама говорит, что я не смогу его откопать, потому что это очень глубоко, и что воскресить его уже слишком поздно, что тела уже там нет. И я бросаю это занятие. Мама говорит, что его последние слова были обо мне. Он сказал ей, что я умру и как я умру, и чтобы мама берегла меня. Мама сказала, что он бредил. Нонна Хидирян, которой я показывала его фотку, рассказала, как он умер – его последние дни. Она подтвердила мнение родственников, что его убили. И даже сказала, что это из-за его работы в спецслужбах (я ей об этом вообще ничего не говорила, вернее, я вообще не говорила ни слова о папе – только отдала в руки фотографию). «Убрали». Это случилось после его поездки в Америку. Он там был долго. Не буду вдаваться в подробности, но все, кто был тогда с ним в одной группе, скоропостижно скончались после возвращения. У меня есть его письма ко мне и маме из командировки. Когда я приезжала к нему на работу, меня представляли, как «дочь известного разведчика». В детстве мне хотелось стать разведчицей, как папа. Мама тогда, когда показывали «17 мгновений весны», всегда говорила – твой папа был как Штирлиц. Бабушка говорила, что папа лично встречался с Андроповым. У меня мало его фотографий. В детстве я была очень на него похожа. Потом – на маму. Сейчас, когда смеюсь – на маму, когда не смеюсь – на папу. Я считаю себя «Глинской» – это фамилия моего прадеда, Виктора Глинского-Сафронова. Чья кровь в нём текла – не знаю точно, но французская бабушка (его дочь) говорила, что в нём была польская кровь. Он считал себя поляком, говорил по-польски. Ещё говорили, что он связан с родом Елены Глинской (княгини, матери Ивана Грозного) по линии её братьев. Кстати, Елена Глинская была признана ведьмой из-за частых пожаров в Москве, и её отравили прямо в мой день рождения. Помню смутно, что будто кто-то говорил, что мой прадед маленьким мальчиком бродил с цыганским табором, пришедшим из Польши (?) и играл на флейте. Возможно, цыгане его украли у кого-то там. Потом он попал в Москву, его кто-то услышал, как он играет, и он остался, и всю свою жизнь играл в Большом Театре на второй флейте. У него был абсолютный слух. Он занесён в энциклопедию Большого Театра. Умер он от рака горла - профессиональное заболевание флейтистов. Бабушка рассказывала, как все известные художники, музыканты и другая творческая «элита», встречая его на улице, здоровалась с ним и снимала перед ним шляпу. У меня дома есть картины, которые подарили моему прадеду с дарственными надписями художники того времени. Больше всего мне нравится одна сказка, которая проиллюстрирована одним из художников. Там текст с «Ъ»-ями и очень добрый. Я храню эти чудом уцелевшие вещи в маленьком «сундуке с реликвиями», периодически доставая его с антресоли и перебирая его содержимое. Недавно я смотрела фотографии своего прадеда. Он очень красивый, высокий, и видно, что Настоящий Мужчина. С чувством собственного достоинства. И вдруг я перевернула одну фотографию и увидела его письмо на этой фотографии, его почерком, чернилами, письмо «Шурчику» (Александре). Он писал, что Шурчик слишком печален и не в её-то годы быть такой печальной, что ей очень идёт, когда она улыбается, и что он – всегда с ней где-то рядом. Мне показалось, что это – привет мне из Иной Реальности… Прабабушка неизвестных мне кровей, но коренная москвичка, бросила мужа (моего прадеда) и мою бабушку, уехав со вторым мужем на Урал строить «светлое будущее». Бабушка осталась с отцом в Москве. Она говорила мне, когда у меня умерла мама: «У меня тоже умерла мама, когда я была маленькой». У прадеда когда-то был особняк в центре города, потом, естественно, его «отняли», заменив на квартиру на Тверской. По вечерам бабушка «тусовалась» в Большом Театре, пересмотрев весь репертуар по много-много раз, а потом они шли ужинать в какой-нибудь ресторанчик. Потом у уехавшей прабабушки родились ещё дети, наступили голодные времена, и она попросила мою бабушку забрать к себе младшую дочь – сводную бабушкину сестру Геллу. Прадед водил их по знакомым писателям, художникам в гости. Есть такая легенда, что бабушкина сестра – прототип Булгаковской Геллы из Мастера и Маргариты, уж очень они похожи, даже шрам у них какой-то (на шее?) совпадал. Потом Гелла читала описание квартир разных знаменитостей того времени и вспоминала, где она была с отчимом. Не помню, но про кого-то ещё из родственников Толстой написал «Живой Труп». Я (уже стыдно) даже его не читала. Про это статья была в журнале «Караван Истории», моя крёстная написала, что к чему. Кто-то приходил из какого-то музея к ней домой, потому что у неё есть какие-то старинные то ли вазы, то ли подсвечники, которые принадлежали главной героини «Живого Трупа». Мой папа воспитывался гувернанткой, потому что бабушка работала, и Геллой. Он знал французский, как и его мать, и английский. Возможно, он в детстве пересекался с маленьким Володей Высоцким, потому что бабушка говорила, что хорошо знала отца Высоцкого и относилась к Володе, как к собственному сыну, и очень сильно переживала их смерть в один и тот же год с разницей в месяц. Больше ничего об этом я не знаю. Потом бабушка жила в Париже, на Ру де Гренель, почти в самом центре. Поэтому я и стала звать её «французская бабушка». Она была католичкой, знала польский (да и имя у неё было польское - Милица), французский, английский, немецкий и чуть-чуть итальянский. Бабушка - исторический персонаж. Она никогда ничего не рассказывала о себе, только после её смерти, Гелла сказала, что бабушка присутствовала на встрече Сталина, Черчилля и Рузвельта. Ей нравился Черчилль. Потом, когда я окажусь на могиле Черчилля, и буду в его доме, стану рассматривать фотографии на стене именно с этой знаменитой встречи, но... времени будет очень мало, я так и не смогла найти бабушку на тех фотках. Ещё она знала жену (первую) Солженицына, но о нём у неё было очень плохое мнение, поэтому тоже ничего про него не говорила. Вообще, люди тогда были очень замкнутыми. Мои "пра" по папиной линии похоронены на Новодевичьем кладбище. Мне не показывали могилу, поэтому, наверное, она заросла, и я не смогу её найти. Родители мои на Хованском (старом) кладбище. Я хочу, чтобы меня похоронили с ними, но мне бы было приятно, если бы кто-то развеял мой прах над моим любимым городом на свете - Городом на Воде. Таким образом, из «папиных» кровей точно могу сказать только, что во мне есть что-то польское. Остальное – неизвестно. Моя бабушка-колдунья (мамина мама) всегда говорила, что во мне течёт «царская кровь». Кто-то из родственников по папиной линии даже копался в архивах по этому поводу, всё, что удалось найти – что прадед был действительно каким-то образом связан с царём, но ничего точно сказать не могу. Что касается маминой линии, здесь также всё запутано. Дед родился в Московской области в деревне Слепцово, Зарайского района. Как он оказался в Москве – не знаю. Я была в той деревне, где после жил его брат, но никто мне никогда ничего не рассказывал. Вся их семья очень молчаливая. Бабушка-колдунья по имени Тамара (мать моей матери), с которой я жила с момента смерти папы, была некрещёной, рассказывала что-то про отца-колдуна или деда-колдуна, но помню очень-очень смутно. Про свою мать она никогда ничего не рассказывала. Её внешность – чёрной масти, но скорее, даже не она, а её родная сестра, и моя мама, и мамин родной брат имели в себе черты «южных кавказских кровей». Дядя однажды сказал, что его приняли за грузина, когда он курил в подъезде на лестничной клетке, и пытались угрожать вызовом милиции. Мама, когда лежала в больницах, уже будучи онкобольной, жаловалась, что все принимают её за «южанку» – грузинку или осетинку или ещё кого-то. Тогда все жили бедно, но считали, что у «южан» есть много денег и просили её «раскошелиться». Маме было обидно. Некоторые называли маму еврейкой. Внешне, если мамин родной брат действительно был похож на грузина, то мама и бабушкина родная сестра, скорее, были похожи на цыганок. Маму я помню, хоть и смутно. Всё, что у меня осталось от неё на память, – локон её чёрных волос, которые она срезала незадолго до своей смерти и попросила меня взять себе. Я спросила тогда: «Зачем?» Она ответила: «Возьми, потом поймёшь…» И ещё есть два её письма мне из больницы, где-то за месяц до её смерти (умерла она дома), пара открыток мне на какие-то праздники. Наверное, больше ничего. Возможно, это даже хорошо, что я не знаю, какая гремучая смесь намешана в моей крови. Потому что все люди, независимо от неё, имеют свои корни в Небе. А там все – едины. © Copyright: Александра Крючкова, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике: |
