Любите, Боря, поэзию? Кажется да!
Друзья!
Долго думал (месяц) и решился сообщить вам, что я люблю поэзию Бориса Рыжего. Судьба его трагична. Сам ушёл в 2001 году в 27. Остались мать, жена, сын, отец (в скорости…), стихи, друзья. Лечился от алкоголизма. В юности побеждал в соревнованиях по боксу.
Фотографию можно увидеть здесь.
http://www.opushka.spb.ru/text/purin_rigiy.shtml
и здесь
http://www.stosvet.net/7/ryzhiy/
Бориса Рыжего называют лучшим поэтом рубежа веков и последним советским поэтом. Не знаю. Он очень мало видел и пережил, чтобы быть лучшим для меня. Он много ругался матом в стихах, что для меня недостаток большой. И всё же.
* * *
Я по листьям сухим не бродил
с сыном за руку, за облаками,
обретая покой, не следил,
не аллеями шёл, а дворами.
Только в песнях страдал и любил.
И права, вероятно, Ирина —
чьи-то книги читал, много пил
и не видел неделями сына.
Так какого же чёрта даны
мне неведомой щедрой рукою
с облаками летящими сны,
с детским смехом, с опавшей листвою
* * *
Не покидай меня, когда
горит полночная звезда,
когда на улице и в доме
всё хорошо, как никогда.
Ни для чего и ни зачем,
а просто так и между тем
оставь меня, когда мне больно,
уйди, оставь меня совсем.
Пусть опустеют небеса.
Пусть станут чёрными леса.
пусть перед сном предельно страшно
мне будет закрывать глаза.
Пусть ангел смерти, как в кино,
то яду подольёт в вино,
то жизнь мою перетасует
и крести бросит на сукно.
А ты останься в стороне —
белей черёмухой в окне
и, не дотягиваясь, смейся,
протягивая руку мне.
* * *
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Моё любимое (внизу)
* * *
Я уеду в какой-нибудь северный город,
закурю папиросу, на корточки сев,
буду ласковым другом случайно проколот,
надо мною раcплачется он, протрезвев.
Знаю я на Руси невеселое место,
где веселые люди живут просто так,
попадать туда страшно, уехать - бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.
Там такие в тайге расположены реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зеки
в третью степень возводят любой кругозор.
Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету черного горя, и черные ели
мне надежное черное горе сулят.
КИНО
Вдруг вспомнятся восьмидесятые
с толпою у кинотеатра
"Заря", ребята волосатые
и оттепель в начале марта.
В стране чугун изрядно плавится
и проектируются танки.
Житуха-жизнь плывет и нравится,
приходят девочки на танцы.
Привозят джинсы из Америки
и продают за пол-зарплаты
определившиеся в скверике
интеллигентные ребята.
А на балконе комсомолочка
стоит немножечко помята,
она летала, как Дюймовочка,
всю ночь в объятьях депутата.
Но все равно, кино кончается,
и все кончается на свете:
толпа уходит, и валяется
сын человеческий в буфете.
Мне очень хочется верить, что если бы мы с Борей были друзьями, то не валялся бы он у меня в буфете. Хотя кто знает. Может быть, вместе бы валялись.
А от этой элегии перехватывает дыхание. И хочется рвануться куда-то.
Элегия
Благодарю за каждую дождинку.
Неотразимой музыке былого
подстукивать на пишущей машинке —
она пройдёт, начнётся снова.
Она начнётся снова, я начну
стучать по чёрным клавишам в надежде,
что вот чуть-чуть, и будет всё,
как прежде,
что, чёрт возьми, я прошлое верну.
Пусть даже так: меня не будет в нём,
в том прошлом,
только чтоб без остановки
лил дождь, и на трамвайной остановке
сама Любовь стояла под дождём
в коротком платье летнем, без зонта,
скрестив надменно ручки на груди, со
скорлупкою от семечки у рта.
12 строчек Рыжего Бориса,
забывшего на три минуты зло
себе и окружающим во благо.
“Olympia” — машинка,
“KYM” — бумага
Такой-то год, такое-то число.
* * *
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор
в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном,
в Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище
свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили из мрамора и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они споткнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит
протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
* * *
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то желтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н., кроме прочих, жила.
И в легчайшем подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.
Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.
Я читал ей о жизни поэта,
четко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.
Целовала меня и любила.
Разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.
Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога
вез меня молчаливый дебил.
И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.
Ода
Скажу, рысак!
А. П.
Ночь. Звезда. Милицанеры
парки, улицы и скверы
объезжают. Тлеют фары
италийских «Жигулей».
Извращенцы, как кошмары,
прячутся в тени аллей.
Четверо сидят в кабине.
Восемь глаз печально-синих.
Иванов. Синицын. Жаров.
Лейкин сорока двух лет,
на ремне его «Макаров».
Впрочем, это пистолет.
Вдруг Синицын: «Стоп-машина».
Скверик возле магазина
«Соки-воды». На скамейке
человек какой-то спит.
Иванов, Синицын, Лейкин,
Жаров: вор или бандит?
Ночь. Звезда. Грядет расплата.
На погонах кровь заката.
«А, пустяк, – сказали только,
выключая ближний свет, –
это пьяный Рыжий Борька,
первый в городе поэт».
* * *
Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет,
это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.
Это мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.
Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом -
не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.
В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.
Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.
Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и все-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.
Я просто не могу остановиться, а за бортом остались десяток любимых стихов Бориса Рыжего. Сумасшедшие по красоте и точности лермонтовкие и не только стилизации. И много ещё чего.
Поэтическая тусовка, конечно, знает этого поэта. Более того, Борис Рыжий невероятно знаменит среди любителей и знатоков поэзии, для человека прожившего 27 лет.
Хочу, чтобы не искушённые в поэзии люди полюбили Бориса Рыжего.
Среди моих постоянных читателей есть не меньше десятка парней с биографией очень близкой к его. По количеству выпитого алкоголя, наверное, нет никого. Точнее по тому состоянию, в которое Рыжий приходил от алкоголя. Дело же не в количестве.
Голос этого парня, голос короткой эпохи, ставшей для нашего поколения жизнью и судьбой бесценен для меня. Имею в виду не только «голос», но и голос. Слишком похож на мой собственный, когда слышу себя не в записи. В записи мой грубее, резче и слышны украинизмы в речи.
* * *
Молодость, свет над башкою, случайные встречи,
Слушает море под вечер горячие речи,
Чайка кричит и качается белый корабль –
Этого вечера будет особенно жаль.
Купим пиджак белоснежный и белые брюки
Как в кинофильме, вразвалку подвалим к подруге,
Та поразмыслит намного, но вскоре решит:
В августе этом пусть ладно уж будет бандит.
Всё же какое прекрасное позднее лето,
О удивление: как, у вас нет пистолета?
Два мотылька прилетают на розовый свет
Спички, лицо озаряющей. Кажется нет.
Спичка плывёт и с лица исчезает истома.
Нет, вы не поняли, есть пистолет, только дома,
Что ж вы не взяли? И Чёрное море в ответ
Гордо волнуется: есть у него пистолет!
Есть пистолет, чёрный браунинг в чёрном мазуте.
Браунинг? Врёте! Пойдёмте и не протестуйте,
В небе огромном зажглась сто вторая звезда.
Любите, Боря, поэзию? Кажется, да.
* * *
Начинается снег, и навстречу движению снега
Поднимается вверх – допотопное слово – душа.
Всё, - о жизни, поэзии и о судьбе человека
Больше думать не надо, присядь, закури не спеша.
Закурю, да на корточках этаким уркой отпетым,
Я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
Для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня:
Снег идёт и пройдёт. И наполнится небо огнями.
Пусть на горы Урала опустятся эти огни.
Я прошёл по касательной, но не в разрез с небесами.
Принимай без снобизма и песни и слёзы мои.
Спасибо.
Другие статьи в литературном дневнике:
