Зря не болтаю языком
Решил поговорить о творчестве одного из самых любимых своих поэтов и самого любимого из современных – Владимира Салимона.
Созерцательную мужскую поэзию не понимаю и не люблю, но у Салимона даже созерцание заслуживает внимания.
* * *
На протяжении тысячи лет,
как от далекой звезды,
так со столба освещения свет
льется на нас без нужды.
Необходимости нет никакой
в том, чтобы видела ты
сад обнажившийся, полунагой,
вмерзшие в глину цветы.
Характерный для Салимона поворот во второй строфе заставляет здесь иначе взглянуть на первую и на все созерцание, как процесс.
* * *
Никому не известно доподлинно,
даже лучшему ученику,
даже членам масонского ордена,
почему я уснуть не могу.
Звезд особое расположение
в час полуночный сводит с ума?
Бесконечная, на протяжении
чуть не круглого года, зима?
Месяц вышел, как в детской считалочке,
из тумана и скрылся опять.
Ноги свесив, сижу я на лавочке.
Как наскучит, улягусь в кровать.
Но пора взглянуть на гражданскую позицию поэта.
* * *
Язык не отсох у того, кто солгал,
и руки не отвалились
у тех, кто навскидку оружие брал,
чему мы слегка удивились.
Но были решительно изумлены
полуденным солнечным блеском,
полуночным тусклым сияньем луны
над узеньким перелеском.
Творчество Салимона для меня чётко делится на три периода – третий не закончен и конечно не последний.
Ближе всего – средний период.
* * *
В нас что-то есть холопье,
недаром снега хлопья
потехи ради нам
знай хлещут по щекам.
Порывы ветра клонят.
Раскаты грома гонят.
Все глубже всякий раз
в асфальт вгоняют нас.
* * *
Ясень клонится, стараясь
поскорей стряхнуть листву.
Я все более склоняюсь
к мысли, что не так живу.
И от этого порою
в самом деле худо мне.
Начал было сам с собою
разговаривать во сне.
Точно друг неугомонный,
свой сующий всюду нос,
учинил бесцеремонный
самому себе допрос.
* * *
Наивно думать, что история
подвластна хоть какой-то логике.
Тут из окна профилактория
глядели прежде алкоголики.
В тумане кутались окрестности:
овражки, рытвины с ухабами.
Тут все покоилось в безвестности
у хмурых елей между лапами.
А нынче тяжелогруженые
машины месят грязь колесами,
и дачники умалишенные
знай машут вилами да косами.
* * *
Мне представляется значительным
все, вплоть до местоположенья,
в пейзаже маловыразительном —
наличье силы притяженья.
Предпочитая по отдельности
разнообразные детали,
я не утратил чувства цельности,
не усомнился в идеале.
Я ощущаю чувство близости
с сосной, растущей подле дачи,
противящейся всякой низости
упорно, так или иначе.
Перед этим стихом (вверху) мне просто стыдно, потому что, наверное, половина того, что я написал, содрана с него самым беззастенчивым образом. Более того, все мои стихи не содержащие признание в любви кому бы то ни было и не манифесты умещаются в это произведение из трёх строф.
Прочтите его, пожалуйста, внимательно ещё раз.
* * *
Пока мы ломали сирень,
и мяли траву луговую,
и, шапку надев набекрень,
смотрел я во тьму ледяную,
немало воды утекло
и копий поломано было.
Невольно, когда рассвело,
перо окунул я в чернила:
Я знаю, что времени нет,
что память быть может короткой,
но тянется, тянется след
чуть свет за прогулочной лодкой.
* * *
За несколько минут перед дождем,
который зарядил потом надолго,
последний раз, дохнув в лицо огнем,
гром грянул на окраине поселка.
Зерно от плевел отделить труда
не представляет, видимо, большого.
За своего, подумал я тогда,
у нас не примут ни за что чужого.
Классический салимоновский поворот во второй строфе.
* * *
Часто неспортивным поведением
учащенное сердцебиение
можно объяснить, или волнением
небольшое головокружение.
Будто, пребывая в невесомости,
ощущаю нечто тошнотворное,
стиснув зубы лишь из чувства скромности,
дабы не явить нутро позорное.
Снег идет весь день с утра и до ночи.
Встать с колен на паперти убогая
силится без посторонней помощи,
мне печалью черной сердце трогая.
* * *
Я люблю смотреть, как ветер
раздувает куст сирени,
тот, поскольку сумрак светел,
не отбрасывает тени.
Только слышен листьев шорох,
а его нигде не видно,
будто вспыхнул куст, как порох,
так, что стало мне обидно.
Почему-то ясно стало —
жизнь прошла, другой не будет,
поцелуем, как бывало,
ветер губ нам не остудит.
* * *
Из чувства самосохранения
подальше от дурной компании
ищу себе уединения
и не нуждаюсь во внимании.
Я не скучаю в одиночестве.
Один, без посторонней помощи,
в раздумье о народном творчестве
выращиваю фрукты-овощи.
* * *
Я научился ловко слезы прятать,
чего я прежде делать не умел,
от огорченья в обморок не падать,
не делаться лицом белей, чем мел.
Не сходит нынче с уст моих улыбка.
Подумать можно, глядя на меня,
что в синем море золотая рыбка
горбатится на нас день изо дня.
* * *
Чтобы убедиться в скоротечности
времени, я встану меж составами,
а не от нахальства и беспечности
меж двумя враждебными державами.
Гарь и копоть железнодорожные
полетят в лицо мне симпатичное,
граждане не слишком осторожные
крошево начнут швырять яичное.
Нету дела им до соплеменника,
что погибнуть может под колесами.
Нету дела им до современника,
мучимого вечными вопросами.
* * *
Музыка советских композиторов
до меня в полночный час доносится,
голоса почивших теледикторов —
слышится мне их разноголосица.
Будто это Ангелы небесные
меж собой ведут беседы долгие.
Погружаюсь в сказки их чудесные,
будто в шелест новогодней елки я.
За окном метель не унимается.
Говорят соседи полушепотом,
иль мне правду знать не полагается,
или не хотят делиться опытом.
Обожаю этот стих (вверху).
* * *
Местонахождение души
так и остается неизвестным.
Не смогли ученые мужи
разделить духовное с телесным.
Без нужды терзали плоть мою,
думали, что я в конечном счете
перед пытками не устою,
душу загублю заради плоти.
Но когда мой смертный час настал,
вовсе не от боли, а от злости
вдруг зубами я заскрежетал,
как мертвец ужасный на погосте.
* * *
У меня душа болит, но делаю
вид, как будто сердце прихватило.
Станиславского систему целую
я уже совсем освоил было.
Вдруг невесть откуда в небе облако
белое и легкое, как пенка,
совершенно ангельского облика
за соседним столиком студентка.
Захотев привлечь ее внимание,
на пол уронил стакан хрустальный.
Иль всему виной похолодание,
иль мой слабый опыт театральный.
* * *
Бесследно снег сошел на нет,
лишь только в памяти остался
невыносимо яркий свет,
что вдруг невесть откуда взялся.
Спроси про Божью благодать,
я только разведу руками.
Ей ельник вековой подстать
в долине узкой меж холмами.
* * *
Страдать зубами, поясницей,
отчаясь хворь свою лечить,
элементарною частицей
себя внезапно ощутить.
Такое чувство, дорогая,
когда смотрю я из окна,
что мне видна стена сарая,
а не Кремлевская стена.
Что никакой я не Верховный
главнокомандующий тут
и что мой сборник стихотворный
друзья не купят, не прочтут.
* * *
Где пили, ели, грызли семечки,
пернатый хищник лед долбит,
а заодно и дырку в темечке
он мне проделать норовит.
Всемирное оледенение
уже давным-давно идет,
но, словно впав в оцепенение,
хранит молчание народ.
И я не поднимаю паники.
На лавке в парке городском
сижу, жую спокойно пряники,
зря не болтаю языком.
Это выборка из публикаций многих лет. У Салимона довольно много и политических заявлений, но решил здесь не уделять им внимания.
А напоследок любимое. Раз уж забрались в такие дебри.
* * *
Сколько взмахов крыльев мотыльку
нужно, чтобы перебраться за реку?
Чтоб свою развеять грусть-тоску
я гуляю по земному шарику.
Вечер изумительно красив.
Солнечно, на небе нет ни облачка.
На тебе широкий черный лиф
и навыпуск легонькая кофточка.
* * *
Чуть свет просыпаться – ни свет ни заря!
Считай, что тебе повезло –
ты первым, бессоннице благодаря,
подняться сумел на крыло.
Еще за окошком клубится туман,
и леса не видно почти,
а ты уж за спичками лезешь в карман
и мнешь сигареты в горсти.
* * *
Вдруг все ко мне приблизилось настолько,
что поневоле я отвел глаза.
Все знать, все чувствовать порой так горько.
Тут мутны реки и темны леса.
Не избежит внимательного взора
тут каждый кустик, каждый бугорок.
Бессмысленность дырявого забора
сквозит промеж досок, как между строк.
И я осознаю предельно ясно
нелепость положенья своего.
Стараюсь залатать дыру напрасно,
из этого не выйдет ничего.
* * *
Будто обхватив себя за плечи,
женщина сидит на подоконнике.
Света нет. Во тьме мерцают свечи.
За окном щеглы снуют в терновнике.
Чтобы не спугнуть их ненароком,
на мгновенье задержу дыхание.
Я боюсь, как бы не вышло боком
в общем-то невинное желание.
Тихо так, что в самом деле слышно,
как во тьме кромешной свечи плавятся,
как фиалка, расцветая пышно,
очень хочет нам с тобой понравиться.
* * *
Уже не холодно – прохладно.
И, в сад спустившись поутру,
мне вдруг становится досадно,
что я когда-нибудь умру.
На лужах корка ледяная.
Всю правду, зеркальце, скажи:
Кто эта женщина такая,
что я не чаю в ней души!
* * *
Три года ждут обещанного тут.
И я, согласно метеопрогнозу,
упорно жду, когда дожди пойдут,
чтоб наконец спокойно сесть за прозу.
Один сюжет мне не дает уснуть.
Весна. Грачи. Все, как и подобает.
Христос воскрес, с годами крестный путь
травою подзаборной зарастает.
* * *
На заре, когда за занавесками
слышатся раскаты грозовые,
в сумерках алмазными подвесками
полыхают капли дождевые.
Зрелище почти что ирреальное,
как в Колонном зале панихида.
Тщательнейшим образом астральное
тело напомажено для вида.
На подобное мероприятие
сил и средств затрачено немало.
Тоталитаризма неприятие
притупилось, общим местом стало.
* * *
Может, рано или поздно в свой черед
отыщу родную душу, пусть не сразу,
лишь бы только окончательно народ
в однородную не превратился массу.
В переполненном вагоне полумрак.
На рассвете воздух жаркий и тяжелый.
Оттого ли, что под голову кулак
положил я, сон увидел невеселый?
* * *
Сон мой побороть взялись с утра
по двору снующие рабочие,
страшно донимала детвора,
комары, до кровушки охочие.
Оттого, что спал я на боку,
снились мне кошмары всевозможные,
будто я рублю на всем скаку
бледные ромашки придорожные.
* * *
Из-за близорукости своей
часто дальше собственного носа
я не вижу, и в один из дней
угодить рискую под колеса.
Я могу легко попасть в беду,
может быть, излишне доверяя –
триста шестьдесят пять дней в году –
жизнь свою водителю трамвая.
* * *
Я терял друзей своих чудесных
в силу обстоятельств самых разных,
в силу обстоятельств неизвестных
спутниц я терял своих прекрасных.
Я давно бы мог остаться с носом,
на бобах я мог бы оказаться,
мог бы я во флаге трехполосом
раньше многих разочароваться.
Незнакомый номер телефонный
набирая как бы ненароком,
говорю, услышав голос сонный:
Я поговорить хотел бы с Богом!
* * *
Сирень легко в отрыв уходит, быстро –
всех раньше вырывается вперед,
так резко, что проскакивает искра,
и мимо проходящих током бьет.
Сколь шутки с электричеством опасны,
я знаю, памятуя опыт свой,
но так цветы весенние прекрасны,
что я рискну, пожалуй, головой.
* * *
В ежедневном уходе нуждается сад,
в добром слове старик-садовод,
потому, что он раньше был храбрый солдат,
а теперь прошлой славой живет.
В прежней жизни он был боевой офицер
и на многих глядел сверху вниз.
Про него мог Гудзенко Семен, например,
написать, или Слуцкий Борис.
Я охотно ему посвящаю стихи,
но когда бы на старости лет
мог стихи сочинять я, как те старики.
Как Державин, как Тютчев, как Фет.
Спасибо всем, кто дочитал до конца мою подборку стихов Владимира Салимона!!!
Другие статьи в литературном дневнике:
