Дует сильный ветер, он поднимает монеты, а кто их ищет?
Кто готов уйти?
Фауст — это Гете, ищущий межчелюстную косточку у любви. Вечный Жид — бродячая собака и бродячая кость, ходит, бродит сам за собой. Не партнер. Да и Дон Жуан и его секс — суетен, провалиться ему на месте в подвал с вином, адским. Испанский вариант.
Эти трое — мечты, тем они и человечны.
Рост чуждого семени в животе у женщины до выхода в свет — от такого унижения сходят с ума; родившие и сошедшие с ума от родов — почему? Чуть не все матери поэтов сошли с ума, к примеру: Дж. Байрон, О. Бальзак, Г. Мопассан, Э. По, Ж.-Ж. Руссо, К. Батюшков, Р. Акутагава и т. д.
Это ношение плода с его невнятицей рифм, с копошением… Родив, женщина считает себя свободной. Она интуит, ей нужен тот, кто готов уйти, и они идут навстречу друг другу, и здесь и есть камень любви. И есть только ход вокруг камня.
Мечта о мужчине — это мечта о смерти.
Море и лев похожи по шкуре, — это тысячи львов кидаются на женщину. Тысячи! — в ее воображении. А их и двух-то нет (штук!), к примеру, в СССР. Кто ж кидается? Вода, мыльная, с грязью, химическая. И вот Марфа моет ногу Иисусу, а Мария вытирает волосами. Мар-и-Мар — у них это метод позы. Но Он не откликается на многочисленность. Лев — роза в цвету, Христос — жемчужный мужчина с женскими ножками, а над ним меч, и он им водит. Но кому его вид? Он же холоден к золоту и к птичкам. Он не был готов уйти. И не любим он женским номом.
Кто готов к уходу, он не пойдет к морю, а пойдет — вернется, мелководье, солнце не круглое, буря не выходит из-под пера, дни сеточкой, старушки с ночами на лице. Выйдешь и уйдешь, зря точил ободья.
Текут киты.
Где же — те же? Куют тюки в Финляндию? А что в тюках — тютюн? Ходят ряды солдат по шоссе, несут на шее снаряды, просмоленные. Мы еще повоюем! О нет, это, меняя трубы водопроводов, применяют солдатский труд, как детский. М. был 21 год, ситец в цветочек. Вернемся к морю. Летают потомки тех чаек, 26 лет назад летающих в объективе фотоаппарата. Вернемся — Пикник! Что ж мы ели? — морской окунь холодного копчения, старка, лук, колбаса твердая, тресковая печень в масле, семга в бумаге, красная икра в кульке, анисовка, шартрез, венгерский бекон листиком, холодная картошка, железный котелок — постсталинизм, зловещие времена, хрущовщина, волюнтаризм. Роняя в море золотые перстни, мы их не искали, пусть телепаются по дну. Из серебра я лил рамы для фотокарточек. Это сейчас нет ни пропоиц, ни дна жизни. Тогда — смерти не было, ошибочно. Вот у дюн, у моря и летала М., лепестковая, розовая и в платье, вьется и по-фарфоровому. Ею был встречен тот, кто готов уйти, — Я, Он. Его слова ловились на лету, и пускались из них олимпийские диски. Но она одна ушла из жизни, а Он все не идет. Слишком светло, чайки в песке, как яйца — Сатаны!
Не люблю литературу, не люблю!
В 21 год М. сказала: я умру в 40, дальше позор. Она не дошла до 41 — 15 дней. Но все же в 40! Полная готовность. А 15 дней ей невтерпеж, план срывался. И вот берет склянку и пьет яд. К 40 годам — готовая.
Жизнь жжется, но не пороховая, она — скальпель в винном соусе!
Скот стоит дольше, а готовый к уходу не пойдет врозь. По этой костяной пустыне! Ну что ж, что море! Ну что, что сердце!
Есть ведь путь, есть, — и это конец пути.
— Отнюдь! — поет птичка.
О, и новая птичка с именем Отнюдь летит в новом мире, за этим. За этим, строенным, есть мир иной, с птичкой Отнюдь, и грешник кричит ей:
— ОГНЕННО!
