I
Несколько месяцев назад Роберт попал впросак. Он не мог найти выхода. Он начал просыпаться ночами, сидеть на кухне до утра и курить в форточку. Его стали мучить боли в желудке. Бровь его дёргалась почти постоянно. Есть статусы в социальных сетях, в которых значится: «всё сложно». Раньше Роберт над ними посмеивался, а сейчас смеяться перестал. Не только над ними, но и вообще.
Роберта назвали Робертом в честь поэта. Того самого. И хотя время шестидесятников отходило, и начинались новая эпоха, «тот самый поэт» был личностью положительной, и в семье решение было принято единогласно. Этот ли факт сыграл в жизни Роберта роковую роль, а может быть, покладистый характер и удивительное обаяние, которыми его наградила природа, но получилось так, что Роберт всегда нравился людям. Было в нём нечто располагающее. Особыми талантами он не отличался, да и внешностью обладал скорее заурядной, хотя и не лишённой приятности: высокий рост, крепкая фигура, продолговатое лицо с мягким подбородком. У Роберта были русые волосы, которые могли выглядеть и тёмными и светлыми. Коричневые вкрапления на серо-зеленоватой радужке придавали ей странный оттенок; не знаю, почему, но многие считали Роберта кареглазым, хотя мне всегда казалось, что его глаза голубые.
Роберт умел говорить с людьми, и казалось, что в процессе разговора он как будто становился похожим на своих собеседников. Но происходило это не путём пошлого подхалимажа, а по причине высокой чувствительности. В минуты волнения у него начинала дёргаться левая бровь и угол рта; так было с детства, так осталось и на всю жизнь. Впрочем, эта трогательная особенность обычно играла ему на руку, потому что вызывала ответные подрагивания материнского и бабушкиного, а впоследствии вообще всех жалостливых женских сердец.
Очень часто такие натуры, как Роберт, становятся артистами или художниками, но его родители однажды решили, что знание права всегда будет в цене, и юрист при любых обстоятельствах не останется без заработка. Роберт с восторгом узнал, что юристами были и Гёте, и Чайковский, и даже Станислав Лем, и, в целом, ничего не имел против такого хода судьбы. Ему, как и почти всем любимым детям, легко давались все школьные предметы, и поэтому Роберту было из чего выбирать: с аттестатом, в котором пятёрки были ровненькие, словно бы выпущенные из одного пулеметного дула, он попал точно в цель: двери юридического факультета перед ним распахнулись во всю ширь. Впрочем, мне кажется, что, если бы родители увидели в Роберте врача или бухгалтера, он отлично бы справился и с той, и с другой ролью.
Сначала Роберт стал старостой группы, потом – председателем профкома. Через два года после окончания института Роберт, имея хорошие связи, умудрился сколотить свою маленькую юридическую фирму, и дела у него пошли совсем неплохо. Да и в целом жизнь его сложилась бы удачно, если бы в течение нескольких лет к Роберту медленно не подползал бы один каверзный вопрос. И наступил день, когда вопрос подполз совсем близко и встал перед ним, как лист перед травой.
– Определись, короче, за кого ты: за этих или за тех, – сказал ему однажды Лёва, неизменный товарищ со времен студенческой, походно-палаточной юности. Сам он давно уже определился, да так, что однажды даже пострадал за свои приоритеты. – Что для тебя важнее? Власть или свобода?
Роберт тогда улыбнулся и похлопал Лёву по плечу. Друзья потому и друзья, как говорил Эпикур, что они смотрят всегда в одном направлении. Роберт и Лёва в тот вечер, помнится, пропустили ещё по одной и разъехались в хорошем расположении духа. И эпизод забылся.
Забылся, но неожиданно тот же самый вопрос, негодуя, вскоре задала Роберту его собственная жена. Она стояла над ним с половником, и глаза её горели.
– ...как ты с ними общаешься? Они же все, вот и Лёва твой тоже – просто искатели проблем! Не нравится им – пусть валят за границу! Скатертью дорожка!
Роберт в ответ на эту тираду многословно похвалил рассольник и внезапно вспомнил про деньги, которые жена просила выделить ей на личные нужды. Домашний вечер был спасён. Но этим дело не кончилось.
– Нам нужно быть предельно осмотрительными в выборе клиентов, – сказал Роберту один из партнёров. – Надо думать о репутации. Обстановка накаляется.
И партнёр предложил новую стратегию. Обе фирмы должны были отказаться сотрудничать с представителями определённых взглядов. Роберт потёр виски и положил рацпредложение под стекло.
Через несколько недель снова объявился Лёва. Он звал Роберта на важное общественное мероприятие в центре города. В одном из парков была сооружена сцена, а служители порядка заблаговременно оцепили бульвар на небольшом отдалении от неё.
Роберт демонстративно захлюпал совершенно здоровым носом. Сославшись на простуду, он остался дома, слушать, как жена сотрясает воздух и поносит ненавистного Лёву с единомышленниками. Лёва после того случая не звонил другу и не брал трубку. «Как же так? – спрашивал себя Роберт, понимая, что происходит непоправимое. – Из-за какого-то митинга!» Но Лёва был непреклонен.
В социальных сетях раскол ощущался ещё острее. Люди с разными взглядами обливали друг друга грязью, бились за свои убеждения не на жизнь, а на смерть, если таковая возможна в виртуальном мире. Роберта одновременно отфрендили один некогда дружественный коллега и бывший клиент, которому он выиграл дело. В чём причина? Роберт терялся в догадках. Но контрольный выстрел в голову не заставил себя ждать.
К Роберту через посредников обратился клиент, и ему нельзя было отказать. Но Роберт должен был отказать.
Клиент Х был неофициальным лидером таких, как Лёва. Но его проклинали такие, как жена. Да и партнёры никогда не поняли бы Роберта, подпиши он злосчастный договор. А вот родители, например, как люди старой закалки, восхищались этим человеком, потому что Х был неоднозначной, яркой фигурой. В голове Роберта творилось чёрт знает что. К тому же журналисты пронюхали про контакты Роберта с Лидером и, сделав конфликт достоянием общественности, ждали, какое решение будет принято.
Жена схватила в охапку дочку и демонстративно уехала с ней в отпуск, бросив Роберту на прощание презрительную гримаску.
«Почему, почему всё это навалилось так внезапно, так жестоко?» – думал Роберт, опустошая пачку за пачкой и привычно смахивая дым в форточку, хотя дома, кроме него, никого не было. Он вдруг понял, что ему глубоко плевать и на власть, и на свободу. Это были вещи абстрактные, и он, чувствуя, что должен сделать выбор, видел сложность не в самом его факте, а в том, что последует за ним. Великие нравственные вопросы, из-за которых его близкие люди спорили до хрипоты, казались Роберту сущей ерундой, ведь ему предстояло решить задачу сложнее и страшнее. И он мог вытерпеть что угодно, кроме противостояния: друг или жена, родители или партнёры. Чтобы оттянуть решение, он был согласен на всё, даже на инфаркт. Время от времени он прислушивался к собственному сердцу, но сердце оказалось на удивление крепким. «Ну хорошо, не инфаркт, пусть тогда будет инсульт, хоть самый маленький. Микроинсульт». Но и сосуды работали отменно.
Уродливая, несправедливая жизнь крепко вцепилась в Роберта, она признала в нём своего, плоть от плоти. Как так получилось – Роберт не понимал. То ли частица, сродни компьютерному вирусу, внедрилась в давно отлаженную систему, то ли он сам – инородное тело, наконец-то обнаружившее себя. Нужно было наконец шагнуть хоть куда-нибудь, сделать хоть что-нибудь.
Но Роберт не двигался, он сидел на кухне, и сквозь него проходили дни, недели и годы. Рассвет сменялся полночью, снегопад перетекал в последний жар бабьего лета. Стоящие на кухне предметы отражали падающий свет, и оказывались на поверку обтекаемыми цилиндрами, суровыми параллелепипедами, частями усечённого конуса. Они издавали звуки, чайник трубил, тарелки тоненько звенели, а на выпуклой деке дуршлага обозначились струны, похожие на струйки воды. Кухонные ножи, висящие на магнитной подставке, в зеленоватом ночном освещении походили на острые листья странного тропического растения, они словно бы шевелились на ветру. Холодильник с налепленными на него разноцветными туристическими магнитами напоминал яркую рубашку неформального лидера, а горбоносый кухонный кран оказался вылитым Лёвой. Электрическая плита с её выбеленным лицом заливала кухню футуристическим сиянием.
II
На следующий день Роберт побрился под ноль. Утром, в первой попавшейся по дороге парикмахерской. Он попал в руки симпатичной южной девицы с прозрачными усиками над верхней губой и аккуратно подведенными оленячьими глазками. На её бейждике значилось «Гуля», и Роберт про себя нарёк её Гюльчатай. Она сперва всё отказывалась брить Роберта наголо, видимо, решив, что у того нет денег на модельную стрижку.
– Я вас очень хорошо подстригу, такой красивый будете, – убеждала девица. – Потом придёте заплатите. Жалко же! Ай, как жалко.
И Гюльчатай, цокая языком и отводя глаза от зеркала, осторожно, словно бы пугливо прикасалась к Робертовой макушке, и казалось уже, что девица беседует именно с ней, надеясь найти в отросшей шевелюре верную союзницу. Но макушка отказалась. Гюльчатай вздохнула и, заметно расстроенная, принялась за работу. Последний раз коснувшись его затылка опасной бритвой и, наконец, сняв с обновлённого Роберта чёрную накидку, она отошла на два шага, посмотрела на свою работу и вздохнула:
– Ну, теперь из вас Фантомас получился. Не говорите никому, что у нас были. И хозяйки нашей сегодня нет, хорошо.
А Роберту нравилось. Он засмеялся, похлопал себя по свежей лысине и заплатил Гюльчатай как за модельную, она взяла деньги и потеряла к нему всякий интерес.
По дороге на работу затылок Роберта обдувал непривычный холодок, и ему казалось, что голова его как будто плывёт по воздуху отдельно от тела. Немного покалывало за воротничком: видимо, туда попали волосы, не желавшие навсегда покидать хозяина.
Придя в офис, он первым делом вызвал к себе зама.
– Как там у нас с договорами?
– Да, Роберт Александрович, новые вот тут, в папке… – зам запнулся, глянул на начальника и хмыкнул, – Эк вы нынче. Прямо как я.
И провёл рукой по голому темени.
Роберт подписал две или три бумаги и вопросительно уставился на зама.
– А где договор с Х?
– Так мы ещё не составляли, – пожал плечами зам.
– Ну так составьте. – Роберт пролистал оставшиеся бумаги; их он уже видел. – К завтрашнему дню.
Зам взял протянутую папку, встал с кресла и выждал паузу.
– То есть мы сотрудничаем с ним, я правильно вас понимаю?
Роберт поднял глаза от монитора.
– А что, у нас так много клиентов, и мы бросаемся ими направо и налево?
– Да хватает клиентов, вообще-то. – Зам тоже открыл папку и переложил в ней какие-то листы. – А вот партнёров не густо.
– Партнёры нам денег не платят, – сказал Роберт, и стало понятно, что разговор он закончил. – Работаем.
Зам захлопнул папку и вышел.
В обед Роберт позвонил Лёве. Лёва работал в больнице.
– Не могу, старик, у меня дежурство.
– Раньше можно было.
– Раньше много что по-другому было… – Лёва вдруг куда-то пропал, в трубке зашумело, застучало, и снова послышался голос:
– Ну давай приезжай. Зайдёшь со стороны приёмника, как обычно. Только не раньше десяти, лады?
В дребезжащем больничном освещении Роберт заметил про себя, что, оказывается, Лёва постарел. Под его глазами выбухали отчётливые желтоватые мешки, кожа на щеках слегка обвисла. В ординаторской стоял обычный Лёвин беспорядок. Роберт всегда удивлялся, как в его друге сочетается патологическая бытовая неряшливость и занудная врачебная скрупулёзность, когда дело касалось вверенного ему отделения реанимации. «Дома солдат снимает шинель», – отвечал Лёва на все попытки приучить его к порядку. Ординаторскую, похоже, Лёва считал своим вторым домом.
Он раскопал из недр хлипкого больничного шкафчика чашку для Роберта, такую же, как у себя – с коричневой чайной каёмкой. Порезали, разлили.
– Ну, давай. За нас, – сказал Лёва. – В реанимации пить за здоровье не принято.
Первая пошла хорошо. Лёва развалился в кресле, которое, хоть и выглядело ненадёжно, оказалось вполне достойным своего седока.
– Никто из твоих подопечных сегодня не… того? – спросил Роберт. – Не будет как в тот раз?
– Не, эти ребята нормальные. – Лёва подцепил колбасу на кусок хлеба. – Завтра всех разберут по отделениям. Да уж, никогда не забуду, как ты у меня дефибриллятор держал.
– Если надо, и сегодня подержу.
– Типун тебе знаешь куда? – Лёва огляделся, ему показалось, что в дверь ординаторской кто-то заглянул. – Жена тебя, что ль, отпустила?
– Мои все в отпусках, – поморщился Роберт.
– Да-а… – протянул Лёва. – А я четыре года в отпуске не был. Чёртова система. Столько времени и сил угрохал, а даже на квартиру дочери заработать не могу.
– Но ты же не пойдёшь лекарства продавать, – Роберт взял в руку пузырь, поглядел на Лёву вопросительно, и тот махнул, дескать, наливай.
– Нет, Боб. Не пойду.
– И правильно.
Роберт выудил из банки огурец, немного помедлил над ним и сказал безо всякого перехода:
– Лёва, думай обо мне что хочешь, но с вашим Х я не работал и работать не буду.
Сказал и закусил огурцом.
Лёва посмотрел на него внимательно и тоже взял из банки огурец.
– Ну что ж, Боб, я, собственно, ничего другого от тебя и не ожидал.
Роберт смотрел на Лёву, тот сидел, спрятав ладони подмышками и слегка наклонив голову. Он разлил по чашкам то, что осталось в бутылке.
Лёва выпил молча. Потом развёл руками. Роберт всё так же смотрел, как старый товарищ щёлкнул суставами пальцев, повертел в руках пустую чашку, потом взял со стола и сосредоточенно начал листать какие-то истории болезни. Наконец он закрыл их и отложил в сторону.
– Ну так, значит, так. – повторил Лёва, почти уже примирительно.
– Да, так, – сказал Роберт и, немного помолчав, добавил:
– Хотя и не совсем так, – и, видя вопросительный Лёвин взгляд, ответил:
– Но я почему-то думал, что всё это тебе не важно.
Роберт ехал домой в такси, и отрывочные мысли донимали его всю дорогу; он то пытался вспомнить, как работает дефибриллятор, то перед глазами вставали Лёвины мешки и щёки, и опасная бритва летала в воздухе возле его уха, а в шорохе целлофанового пакета, брошенного водителем на заднее сидение, Роберт слышал хруст пальцев, который уже не раздражал, просто становилось тоскливо, потому что был в этом хрусте какой-то болезненный призвук, похожий на эхо сломанной ветки или на треск сосновых дров, прогорающих в костре. Он чувствовал, как бровь снова начинает дёргаться. Сначала это сильно раздражало Роберта, и он пытался избавиться от тика, плотно сжав пальцами кожу лба, но всё было бесполезно; он вздохнул, разжал пальцы и оставил всё как есть.
Дома он внимательно рассмотрел своё отражение в зеркале. Да уж, это очень не понравится жене, думал он. Скорее всего, тоска вернётся, а может быть, и останется теперь навсегда. Он чувствовал это и смирялся: всё будет так, потому что, единожды потеряв, человек уже не сможет остановиться. Это как в уравнении: вычитая слева от знака равенства, придётся вычитать и справа, иначе всё зашатается и рассыплется, только в математике всё-таки легче отсечь целое число.
Роберт прошёл на кухню: натюрморт из кастрюли и чайника был таким же выпуклым, хоть сейчас садись и рисуй. Кран, похожий на Лёву, отвернул от хозяина свой блестящий нос и теперь смотрел куда-то в стену. Роберт повернул его к себе и открыл вентиль. Воды в трубах не было.
Он расстегнул рубашку, сел на диван и закрыл глаза. «Дома солдат снимает шинель», повторил про себя Роберт. Перед тем, как отпустить себя из замкнутого пространства навязчивых мыслей, он почему-то вспомнил девушку из парикмахерской, её пушистые усики и недовольный взгляд, и представил её себе так ярко, что нехотя улыбнулся.
Ольга Аникина. Божий дар.
Прочти. Это тот её рассказ, о котором я тебе сегодня говорил.
