Обзор осеннего тура Дмитрия Куваева

Здравствуйте.
Знаете, я всегда подозревал, что настоящая литературная критика — это удел неудавшихся писателей (поэтов). Или, если угодно, — слишком умных читателей. Я, если начистоту, из вторых. Потому что писать — это сладостная мука, а читать — горьковатое наслаждение, особенно когда понимаешь, что твоё суждение ровно ничего не весит в глазах вечности (и широкой литературной общественности), но зато оно — твоё. И вот это-то дилетантское, ни к чему не обязывающее суждение — оно и есть самое честное. Потому что дилетант не служит никакой концепции, никакой школе, он служит только тому внезапному импульсу, который бьёт его от строчки.
Поэзия, если угодно, — это не способ улучшить человечество. Это способ найти своего. Это не воспитание чувств — это их первый звоночек, лёгкая рябь на воде души, едва уловимые круги от поплавка чужой строчки, которые говорят тебе: "Здесь есть клёв. Здесь твоё"». И когда вас «зацепило», а вас спрашивают — «что в этом такого?», — самый честный ответ: «А черт его знает! Нравится — и всё». И этот ответ, этот эмоциональный щенячий восторг — он и есть та самая подлинная основа, на которой потом, как на дрожжах, вздуваются все наши теории, концепции и диссертации.
И вот, исходя из этой дилетантской установки, я и позволю себе заявить: всякий, кто подходит к тексту, надевает на себя одну из трёх масок. Три ипостаси читающего сознания. И они в нём борются — иногда до хрипоты.
Первая маска — Критик. Это сухое, цепкое существо, которое подходит к тексту с циркулем и скальпелем. Это судья, прокурор и следователь в одном лице. Его позиция — над текстом, с орлиной, а иногда и стервятничьей, высоты. Он вооружён всем арсеналом академических шпаргалок и филологических калибров. Его задача — не получить удовольствие, его задача — вынести приговор. Вписать новое явление в старый контекст. Найти ему место на полке между Гомером и Пелевиным. Он вооружён терминами, как Фемида весами, и скука — его естественная среда обитания. Он классифицирует, он систематизирует, он — литературный энтомолог, который булавкой прикалывает бабочку текста к картону и пишет латинское название. Без него нельзя — он создаёт иерархию. Но с ним — скучно.
Вторая маска — Поэт. А вот это — другое. Это взгляд из окопа, взгляд коллеги по цеху, который знает цену каждому слову, каждому ритмическому сбою. Он не оценивает — он сочувствует. Он видит, где автор схитрил, где сэкономил материал, а где — выложился до конца, и за это ему простит всё. Он невольно примеряет чужой стиль на себя, как костюм, и щупает швы. Его оценка — это оценка ремесленника, знающего цену труду и мастерству. Он судит по своим, внутренним, законам — по тем, что диктует его собственная эстетическая вера. Он читает не для наслаждения, а для учёбы. Он, как сапёр, вскрывает мину за миной, разглядывая устройство. Его вердикт — «я бы так не смог» или, что страшнее, — «а я бы смог и лучше» — это самое страшное, что может услышать живой автор.
И, наконец, третья маска — Читатель. Тот, для кого, собственно, и затевалась вся эта канитель. Он приходит к тексту голым, без концептуального багажа. Он не знает и не хочет знать про «точки зрения» и «интертекстуальность». Он судит по единственному, но самому честному критерию: «зацепило — не зацепило». Его инструмент — его собственная жизнь, его неудачи, его любовь, его ночные кошмары. Его оценка — дитя чистого, незамутнённого теорией восприятия чувства. Она непредсказуема, наивна, субъективна как штормовое предупреждение, и оттого — бесценна. Он либо проваливается в текст с головой, как в омут, либо отшвыривает его на третьей странице. Его суд — мгновенен, несправедлив, субъективен и оттого — единственно подлинен.
И из этой троицы, из этого вечного спора — «как сделано?», «где стоит?» и «трогает ли?» — и рождается та самая репутация стихотворения, которая и остаётся в вечности.
И вот что поразительно: начинающему автору нужно пройти через все три круга. Сначала — через стихийный суд читателей, которые голосуют нервами. Потом — через суровый суд коллег, которые проверяют на профпригодность. И лишь потом — к нему придут критики, чтобы водрузить на голову лавровый венок или, что чаще, — повесить гирю на ноги.
Но главный парадокс в том, что поэт должен всё это слушать — и ничему не верить. Потому что критика — это диагноз, а не приговор. Приговор себе выносишь только ты сам. Правило простое: выслушай всех, кивни избранным, последуй за лучшими — и назавтра сядь и напиши всё наоборот. Потому что писать надо не для критика, не для писателя и даже не для читателя. Писать надо — потому что не можешь не писать.
Я приступил к этому обзору лонг-листа ЛФР, вооружившись всем своим багажом знаний и ожидая кропотливой работы по расшифровке сложных текстов. Я был готов к анализу, разбору аллюзий и поиску скрытых смыслов.
И был поражён.
Лонг-лист сработал не как головоломка, а как яркое шоу. Он резонировал со мной на уровне читателя, задевая самые разные струны. Это тот редкий случай, когда критический аппарат оказывается бессилен — не потому, что тексты просты, а потому, что они щедры и честны. Они не пытаются запутать или показать свою интеллектуальность, они дарят радость.
А когда тебе дарят праздник, самый честный ответ — принять его и получить удовольствие. Что я и сделал. И мой вердикт прост: мне понравилось. Без оговорок. А это, в конечном счёте, и есть самая высшая и искренняя оценка.


ОБЗОР




Часть 1. Рецензии на стихи для моего читательского шорт-листа:



01 Татьяна Воронова 6
Рим
http://stihi.ru/2025/06/29/5885

Срок наступит - и канут в Лету
Дата, месяц и даже год:
День - в разгаре, в зените - лето,
Италийского зноя гнёт.

Шорты, кеды... туники, тоги...
Стоязыкие голоса...
Мы на Аппиевой дороге.
До отбытия - два часа.

Чуть поодаль - киоски с кофе
(Подбодрись - и иди глазей),
А туристы спешат к Голгофе,
Именуемой "Колизей".

Мне до этого мельтешенья
Ни малейшего дела нет:
У меня на цепочке шейной -
Безвозвратный туда билет.

Рим придавливает, как бремя,
Засыпает ходы кайлом...
Я брожу, подбирая время,
Что под землю само ушло.

И как будто не слишком рано,
Для визитов не худший час, -
Но к святому Себастиану
Опоздала я в этот раз.

И, наверное, Савл и Симон
Предпочли изменить маршрут...
Все дороги ведут до Рима,
Но по Риму - не все ведут.

Вечный город тяжел, как плиты,
Он ложится на грудь, незрим,
Грузом крови, в песок пролитой,
Грузом памяти неизжитой...
Если старость, то значит - Рим.

Виа Аппиа солнцем пышет,
И застыли, как на часах,
Очертания пиний пышных...
И звучат, и зовут неслышно
Катакомбные голоса.

Рим — это не место, а состояние. Вечный город, этот невероятно старый, уставший актер, до сих пор играет свои великие роли для толп в шортах и с селфи-палками, которые приходят поглазеть на его руины, как на диких животных в загоне. А ты стоишь на Аппиевой дороге, ощущая, как под асфальтом пульсирует другой, невидимый город — город Секста, Савла, Симона, — и понимаешь, что твой безвозвратный билет — это не доступ в клуб избранных, а скорее генетический долг, виза, проставленная прямо в душу.

02 Дмитрий Мальянц
Хоронили клоуна
http://stihi.ru/2021/10/15/1753

За оградой кованой,
Между хлипких сосен,
Хоронили клоуна,
Что похож на осень.

Смехом в сердце раненый,
Безупречно рыжий,
Плыли в лужах рваные,
Старые афиши.

Башмаки не чищены,
Оловянный крестик,
Выл в тоске кладбищенской
Цирковой оркестрик.

Жизнь то Брайль, то клинопись,
Но рублей по двести,
На венок все скинулись,
Даже шпрехшталмейстер.

Дрессировщик, фокусник,
Два униформиста,
Растворялись в осени
Мраморные листья.

И лилась холодная
По стаканам водка.
В этом мире клоуном
Стало меньше, вот как.

Расходились парами,
Вечер, холод дикий,
Деревянный памятник,
Тощие гвоздики.

Небом нецелованный,
В парике и гриме
Хоронили клоуна,
Да забыли имя.

Об этом замечательном стихотворении я уже высказывался. Кому интересно вот ссылка http://stihi.ru/2025/09/06/3595


28 Сергей Чернов
Даль
http://stihi.ru/2021/10/12/2542

судьба у него такая
со взглядом поверх и вдаль,
поэтому не играет,
сгорает на сцене даль.

жалеет меня и лира,
ведёт посидеть на луг,
где нет ни войны, ни мира,
а есть погруженье в звук

его перелётной речи,
в подвижный его кадык,
в его (и мои) увечья,
и я, вслед за ним, на миг

замру от любви и скорби
по всем на земле шутам,
по их королям и лордам,
по ним, по себе, по нам.

Его сущность (судьба) — быть отстраненным, смотреть на мир свысока и в будущее, а не на сиюминутное. Он не может притворяться, не может снизойти до "игры" (фальши, условностей искусства или жизни). Вместо игры он проживает каждое действие с полной самоотдачей, что ведет к его саморазрушению ("сгорает"). "Сцена даль" — метафора его жизненного пути, который и есть трагическое представление. Его реакция на мир. Он испытывает не презрение, а жалость (сострадание) к поэзии ("лире") и к говорящей. Он ведет в убежище, в идеальное, нейтральное пространство. Уход от конфликтов реальности ("война/мир") в чистое, аполитичное состояние — "погруженье в звук", то есть в суть творчества и бытия.
"Где нет ни войны, ни мира" — это не физическое пространство, это — утопия, внутренняя эмиграция. На этом лугу — только звук. Чистая вибрация. Это царство духа, единственно возможное пространство свободы, это "внутренний побег", который описал Мандельштам».
Смотрите, как это сделано! Сначала мы видим частное: его кадык, его увечья. Боль конкретного человека. Но через это частное, через эту максимальную концентрацию на детали, автор прорывается к вселенскому. "Замру от любви и скорби по всем на земле шутам" — это же прямой выход к шекспировскому "Вся жизнь — театр!" Но у Шекспира в этом есть комизм, а здесь — чистая трагедия. Шуты, короли, лорды — все они актёры на этой сцене, все несчастны в своей роли. И финальное "по нам" — это жест, ставящий крест на любом возможном разделении. Сергей Чернов включает в этот круг скорби и себя, и нас, читателей. Это и есть катарсис. Остаётся только ответить кто же этот неназванный «он», в конечном счёте? Может быть ответ ниже.
- А почему ты всё время ржешь?

- Да кто ржет-то?

- Да ты всё время ржешь. Ржешь и ржешь, постоянно, все время ржешь. Ты клоуна себе нашел, да? Я тебе кто, клоун дешевый что ли? Дешевый клоун? Вот он где мне твой смех! Вы ж посинели все, как удавленники, от вашей ржачки! Вам хочется смеяться. Вам смешно, вы смеётесь везде, всегда, надо всем! Вы еще в зал не вошли, а уже хари свои ржать приготовили. Вам смешно абсолютно ВСЁ! Жизнь, смерть. ЦУНАМИ! ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ! А вы РЖЁТЕ! Ха-ха-ХА! Пол страны замёрзло, ха-ха-ХА! Милиционер-убийца, ХА-ха-ха! Пять миллионов детей без призора, ХА-ХА-ХА! А почему вы смеётесь? Почему постоянно это ХА-ХА-ХА? Да потому что когда серьёзно, вам страшно!

Я недавно...тут в Москве на сборники вышел и стал с публикой говорить всерьез. О своей жизни, и жизни об этой вообще. Смеялись все. Подумали, шутка такая! Думаешь, плюнуть бы из зала в публику, в первый ряд! Так смеяться же будут всё равно. Ничего не поймут, подумают, такая шутка!


29 Ирина Зяблева
В разбитых окнах
http://stihi.ru/2025/09/19/4299

В разбитых окнах свет мелькнёт ли,
С небес падёт ли волчий вой —
Дитя с улыбкой аксолотля
И незаросшей головой
Мир сохраняет по крупицам —
К перу перо, ко взмаху взмах —
Чтоб львов, и ящеров, и птиц нам
Вернуть в петроглифах и снах.
Когда в иллюзиях устанем
Искать болотные огни —
Кто выжжен, кто избит, кто ранен —
К тебе вернёмся. Ты храни
Картину ночи безмятежной
И марсианский вольный стих,
И символ мужества — подснежник…
Не станет нас — храни для них.

Знаете, оно как найти в кармане старого пальто смятый листок — полустёртый карандаш, размытые строчки, следы дождя. В нём есть эта особая грусть, что стучится в окно, пока ты пьёшь чай. Что-то от Дилана Томаса, это его «не уходи в ту ночь смирно» — только сказанное шёпотом, усталым ребёнком с головой аксолотля.
И в этой усталости — упрямство. Перо к перу, взмах к взмаху. Как будто писатель в холодной комнате, точно Оруэлл, знает: мир летит в тартарары, но грамматику надо проверять. «Вернуть в петроглифах и снах» — это ведь и есть работа поэта, не правда ли? Собирать осколки, чтобы кто-то потом, возможно, смог собрать мозаику.
«Не станет нас — храни для них». Финал выжигает. Весь этот марсианский стих, эти подснежники — они ведь не для нас. Мы лишь курьеры, передающие послание через время адресату, которого никогда не узнаем. Это не надежда. Это долг. И от этого как-то одновременно и холодно, и светло.

32 Ульяна Валерьевна
Перенеси
http://stihi.ru/2025/09/24/5579

Перенеси меня за тягостный сентябрь,
Где белый мох поёт и сплетничают сосны,
Над плёсом сны летят, рогозом шелестя.
Молчит мой телефон и бесшабашны вёсны.
Возьми.
И проведи, как лабрадор слепца,
По безнадёжью рифм тропинкою кратчайшей,
Где можно доверять до самого конца,
Построй простой маршрут и выведи из чащи.
Я выдохну в туман такую глубину —
Несвойственную мне расплывчатость резонов.
И память замолчит.
И я не упрекну
За то, что мир опять одет не по сезону.

Самое время поговорить о простых вещах. Кажется, просто слова, а за ними — вся жизнь.
"Перенеси меня за сентябрь" — с удовольствием! Каждый из нас хочет иногда убежать от своей осени. От этого чувства, когда всё давит. А здесь найден свой выход — в слова. Как слепой доверяет собаке-поводырю, так и автор доверяет рифмам. В конце он не кричит, не спорит. Просто выдыхает. Выдыхает всю эту тяжесть — в туман. И разрешает себе быть несовершенным. "Мир опять одет не по сезону" — ну и пусть! Мы ведь не можем переодеть весь мир, правда? Вот в чём секрет. Когда не можешь изменить обстоятельства — меняешь отношение к ним. И иногда самое мудрое — просто признать: да, сейчас трудно. И позволить себе немного расплыться, как тому туману.

39 Елена Тютина-Уварова
Мария
http://stihi.ru/2025/09/19/2827

"Ты, девочка! ты, с ангельским лицом..."
И.Бунин

Тревожен город, пахнущий мацой,
но звёзды стали ласковей и гуще.
Ты девочка, ты с ангельском лицом,
ещё не знаешь смерти вездесущей.
 
Отпугивая свечкой полумглу,
её шаги и злые отголоски,
ты, сидя на соломенном полу,
неслышно лепишь куколку из воска.
 
Сыночка лепишь. Сказки наизусть
поёт ему придуманное эхо,
ещё не повернуло время в грусть,
ещё оно полно тепла и смеха.
 
Благая тишина вокруг. Глядишь
на маленькое слепленное тело.
Скажи тебе сейчас, что эту тишь
однажды оборвут остервенело,
 
ты не поверишь горькой ворожбе,
не закричишь от горя и обиды,
не чувствуя, что маетно уже
земле от Вифлеема до Халкиды.
 
Не нужно знать тебе, что будет вой,
что будет боль, и от неё не деться,
пока в ладонях мальчик восковой,
и ты его качаешь, как младенца.

Потрясающее стихотворение. Оно построено на жутком, трагическом контрасте между нежным, светлым миром ребёнка и надвигающимся ужасом, который известен читателю, но неведом героине. Это знание нависает над каждой строчкой, наполняя нежные сцены щемящей грустью. Вифлеем прямо отсылает нас к евангельскому сюжету, когда царь Ирод, узнав о рождении нового Царя Иудейского, приказал убить всех младенцев в Вифлееме. Это горькая элегия по невинности, которая неизбежно будет растоптана жестокостью мира. Перекликается удивительным образом с Цветаевой.
Я только девочка. Мой долг
До брачного венца
Не забывать, что всюду — волк
И помнить: я — овца.

Это стихотворение — это не подражание, а точное попадание в нерв цветаевской поэзии. В нём есть та же горькая ирония, трагическое мировосприятие, сила, заключённая в образе слабости, и бесконечная жажда любви и признания, преломлённая через призму женской доли.

Это диалог с Цветаевой на её языке, и он получился очень убедительным.

40 Васильвицкая Мария
Спортивная семья
http://stihi.ru/2025/10/24/1964

у нас была  семья
вроде как спортивная

мама часто делала сальто
от кухни до зала выполняла кульбиты
на ужин кромсала салат нам
с лицом почему-то побитым

отец упражнялся в метании
мамы иногда бутылок из-под пива
видимо голова у меня была ещё маленькой
снаряды летели мимо

но как-то ударом хлёстким
отец показал
какие во мне прятались звёзды
может поэтому я занялась не то чтобы  спортом
бродячих собак угощала мясом спёртым
в коробке домой тащила котят
пока папины звери за стенкой спят

шептала

Отче наш да будет воля твоя яко на
небеси
положи меня также в коробку
унеси
с собой
молю
унеси

Это — точный снимок травмы, где семейный миф о «спортивности» оказывается языком для описания насилия. Поэтика абсурда здесь — не эстетический прием, а единственно возможный способ свидетельства: детское сознание фиксирует «кульбиты» матери и «метание» бутылок отцом как разрозненные фрагменты кошмара, не поддающегося логике.
Травма рождает не ответную жестокость, но новую этику — этику спасения. Героиня не повторяет жесты отца («папины звери»), а инстинктивно ищет искупления в спасении более беззащитных существ. Молитва «Отче наш», переписанная как просьба положить в коробку и унести, — это не богословский жест, а крик существа, которое видит спасение лишь в форме бегства или небытия.
Финальная мольба «унеси» звучит не как поражение, а как последняя форма сопротивления — отказ принять правила игры, где единственным доступным спортом оказывается боль.

41 Дари-Экс
Вопреки
http://stihi.ru/2022/11/10/3713

Заснула жизнь у ночи на груди..
Прошу, не уходи, побудь со мною,
волшебник мой ноябрь, мой господин,
мой властелин простуд и паранойи..
Я так люблю,
незнамо почему,
столичной комы голые каштаны,
промозглых мыслей ветреную тьму
и первый снег, недолгий,
долгожданный..
Когда века - до ёлочных огней,
и вход на небо тучами зашторен.
Но так прозрачен свет,
и в нем видней -
мы любим вопреки,
а не за что-то.

В этом тексте — подлинная, неистертая монета осеннего чувства. Стихи не просто описывают ноябрьское уныние, они им дышат, это их воздух и вещество. Первая же строфа — «волшебник мой ноябрь, мой господин» — задает тон тревожной интимности, где очарование сплетено с болью, а преклонение — с признанием своей порабощенности.
Здесь нет красивости, но есть пронзительная красота. «Голые каштаны» столичной комы, «промозглых мыслей ветреная тьма» — это не декорации, а точные координаты внутреннего состояния. И в эту тьму, как благодать, обрушивается «первый снег, недолгий, долгожданный» — мгновение хрупкого очищения, точка тишины в шуме тоски.
Но главная сила — в последней строфе, где временное измерение («века — до ёлочных огней») сталкивается с экзистенциальным. «Вход на небо тучами зашторен» — это состояние предельной закрытости. И тем поразительнее вспышка прозрения в финале: «мы любим вопреки, а не за что-то». Эта мысль, высеченная из самого нутра ноябрьской хандры, становится актом свободы. Стихотворение приходит к своей тайне: именно в безысходности, в «паранойе», вопреки всему, и рождается подлинное, ничем не обусловленное чувство. Это не утешение, а победа.

43 Юлия Полякова-Новикова
Ноктюрновое
http://stihi.ru/2024/11/01/7357

В тепло парнОе вод ночной  реки,
в которой растворён туманный Млечный,
зайдёшь по плечи. Стаей светляки
в прибрежных травах прячут бесконечность.
Ты чувствуешь, как шустрые мальки
у стоп твоих  осадок мутят донный.
По серебру струящейся тоски
плывёт неспешно старый чёлн Харона.
Нырнёшь в туман, зависнешь, не дыша,
не веря в совпадение и случай.
Впитает  утомлённая душа
скрипящую архаику уключин.
Миры соединит слиянье рек -
и забытья, и скорби. Но живая
течёт слеза из-под закрытых век...
Покой высокой нотой разрывая,
ночную тишь пронизывает свист.
На берегу томятся тени чьи-то,
Последний выдох облачком завис.
Ещё - не твой. Водой забвенья смыто
прошедшее. Ты снова - чистый лист.
Но, что-то  сердце до сих пор занозит.
Уже рассвет. Летит вдогонку свист...
Харон опять кого-то перевозит.

Текстура — это то, что остается на подушечках пальцев после прикосновения к произведению; это тактильное воспоминание, физическое свидетельство столкновения с материей, которая не просто видима, но осязаема. Это память кожи о шероховатости холста, о шелковистости бумаги, о холодке мрамора в жаркий день. Мы говорим о текстуре, когда произведение отказывается быть просто изображением или набором слов и начинает обладать собственной, уникальной фактурой бытия.
И фактура этого стихотворения — это именно что плотная, парная влага ночной реки, в которую погружаешься с первой же строки. Оно заставляет вас почувствовать кожей это странное слияние космического и земного: «туманный Млечный», растворенный в воде, и «шустрые мальки», мутящие донный ил у ваших собственных ступней. Это текст-переход, текст-лимб, где архаичный скрип уключин Харона существует в одном измерении с пронзительной, почти джазовой нотой, разрывающей покой. И как это часто бывает с самыми живыми текстурами, в ее сердцевине затаилась незаживающая шероховатость — этот «шип» в сердце, который и является главным свидетельством нашей человечности, нашей неуместной, неподдающейся забвению жизни посреди самых совершенных мифов о смерти.
В конечном счёте, стихотворение оставляет нас не на берегу, а в подвешенном состоянии — в пространстве, где миф не разрешает драму, а лишь подчёркивает её бесконечную повторяемость. Харон уплывает в рассвет со своим новым пассажиром, а читатель остаётся с облегчающей и обескураживающей одновременно мыслью: наше самое подлинное «я» — это не очищенный лист, а именно та самая, неподдающаяся стиранию заноза; не пафосный финал, а тихое, неустранимое свидетельство того, что мы были живы.


44 Вера Дорди
Ушелестела
http://stihi.ru/2025/10/21/7641

То слишком жарко, чтобы жить,
то слишком холодно для лета.
Как ни пытаешься сложить
прогноз погоды и приметы,

наутро — раз! и холода,
и накрывает сходу осень,
почти такая, как тогда,
где, помнишь, доллар был по 8.

Нам было нечего терять,
но — девальвация надежды,
и афтершоков долгий ряд,
как знак, что мир не будет прежним.

Одни ушли из этих стен,
и круг своих настолько сужен,
что больше сокровенных тем
и меньше домыслов досужих.

Всё реже оживляя чат,
настанет день, уйдут и эти.
И тихо в окна постучат
лишь наши яблони и дети.

Когда-нибудь, вставая в 7,
мы будем помнить о прекрасном,
как будто не было совсем
перенасыщенного страшным.

Найду очки твои, ключи,
ты буркнешь, слива переспела.
Я засмеюсь, ну, не ворчи.
Я не спрошу, и ты молчи,
куда там жизнь ушелестела.

Иногда кажется, что вся современная русская поэзия — это один большой текст. Текст, написанный коллективным бессознательным поколения, которое помнит, «доллар был по 8». Это не просто экономическая ностальгия, это — точка отсчета новой эры, наш общий миф о золотом веке, после которого началась цепь бесконечных «афтершоков».
Вера Дорди, как мне показалось, пишет не столько о погоде, сколько о климате души. О том, как внешние катаклизмы становятся катаклизмами внутренними. «Девальвация надежды» — это точный финансовый процесс. Валюта, в которую мы вкладывали свои ожидания, обесценилась, и теперь мы живем в режиме постоянной инфляции чувств.
Но самое пронзительное здесь — не констатация утрат, а фиксация того, что приходит им на смену. Поэзия отступания. Поэзия тишины. «Всё реже оживляя чат» — это же гениальная формула современного одиночества. Мы не ссоримся, не рвем отношения, мы просто перестаем «оживлять чат». Исчезаем цифровым призраком.
И вот тогда, когда круг «своих» становится до обидного, до щемяще узким, в окна начинают стучать главные, последние собеседники — «лишь наши яблони и дети». Это не метафора уюта, нет. Это — метафора продолжения. Яблони — это природа, которая циклична и вечна. Дети — это будущее, которое мы уже не пытаемся контролировать, но которое просто есть.
Эти стихи — не о прошлом. Они о том, каким негромким, лишенным пафоса и громких слов становится настоящее, когда оно, наконец, принимает факт своей конечности. И в этой негромкости обнаруживается странная, щемящая красота. Та самая, ради которой, возможно, и стоит жить, когда мир за окном снова пытается стать «перенасыщенным страшным».


51 Елена Владенкова
«Далималевич»
http://stihi.ru/2025/03/15/5811

Обыденности ношу с плеч свалив
среди рисунков и скульптур Дали
брожу по залам, погружаясь в дАли
фантазий и безудержных безумств,
настраивая объектива зум-
хочу подробней рассмотреть детали.

В мирскую жизнь уносится вагон,
и, глядя в разрядившийся смартфон,
припомнишь вдруг Малевича некстати...
Экран погасший и проём окна,
гранит плиты, колодца глубина -
о, как же этот мир чёрноквадратен!

Вглядись в имприматуры* чёрный слой
и заполняй вселенную собой,
воображеньем кисть электризуя,
и вдохновенья сладостный прилив
тебя вернёт в созвездие Дали,
который так талантливо безумен!

Есть момент, знакомый, я подозреваю, многим из нас: вы стоите в зале музея, весь погруженный в буйство линий Дали, в этот карнавал снов, опрокинутых в реальность. Вы сбросили с плеч обыденность, как мокрый плащ. А потом — поворот головы, и взгляд падает на разрядившийся смартфон в вашей руке. Черный, безжизненный прямоугольник. И в этот миг мир резко сдвигается. Это не просто севшая батарея. Это — Малевич. Он является некстати, как призрак. Внезапно вы начинаете видеть его повсюду: в темном экране, в оконном проеме многоэтажки, в серой плите тротуара. Мир обнажает свою «чёрноквадратную» основу, свою пугающую пустоту. И вот парадокс: именно искусство, этот спасительный побег, обострило в вас этот зуд восприятия. Творчество не заполняет пустоту — оно сначала освещает ее прожектором, делая невыносимо осязаемой.

И тогда встает вопрос: что делать с этим знанием? Можно поддаться панике, ощущению абсурда. А можно — и вот об этом, кажется, и говорит Елена Владенкова — поступить иначе. Прочесть эту пустоту как имприматуру.

В живописи — это тонкий, чаще темный подмалевок, основа будущей картины. Он не скрывается под слоями краски; он просвечивает сквозь них, придавая работе глубину и напряжение. «Вглядись в имприматуры чёрный слой», — призывает она. Не отворачивайся от пустоты. Прими ее как данность. Признай, что погасший экран твоего телефона — это и есть твой персональный «Черный квадрат», твой холст. «Заполняй вселенную собой». Это не громкий призыв к эгоизму, а тихое указание на единственно возможный ответ. Электризуй кисть своего воображения. Преврати пассивное созерцание чужого гения (Дали) в активное сотворение собственного смысла. Пустота Малевича — это не конец, а начало. Это грунт, на котором только и может проявиться что-то подлинно твое. Возможно, истинная функция искусства в наше время — не давать ответы, а давать нам смелость писать свои поверх безмолвных вопросов, которые оно же и обнажает. Даже если эти вопросы — размером с экран смартфона и глубиной, как вселенная.


59 Лана Юрина
За этой осенью
http://stihi.ru/2024/12/08/3595
 
За этой осенью не слышен
ни птичий крик, ни шёпот твой.
Рассвет спускается по крышам,
шуршит растерянной листвой.

В тягучем сонном полумраке
я сдамся в плен горячих рук –
на час, на век, без всяких магий,
исчезнет тусклый мир вокруг.

Всё остальное будет после.
О пустяках поговорим.
Собаке свистнув, выйдем в осень,
где тихо слепнут фонари,

где от метлы бежит проворно
отбившийся от стаи лист.
Вот так и нас небесный дворник
сметёт с поверхности земли.

И не заметит, и не спросит,
куда мы шли по кромке дня.
Всё это будет после, после...
Целуй меня.

Сложно говорить о мотивации лирической героини в привычном, бытовом смысле. Героиня здесь — не отдельный персонаж, а часть единого «мы» с лирическим героем. Ее мотивация — это общая мотивация двоих, рожденная из тревожной эйфории и острого, почти животного чувства жизни.
Она не убегает от чего-то (скуки, рутины), а убегает к чему-то — к последнему убежищу, которое только и осталось человеку перед лицом бездушного космоса. Ее побуждение — спасти реальность момента от небытия будущего. Не это ли главная функция поэзии? Её предназначение.
Если попытаться выделить ее (ЛГ) личный мотив, то он может быть в самой первой строчке: «ни шёпот твой». Возможно, именно ее молчание, ее отстраненность в этой осенней тишине и провоцирует весь последующий порыв. Молчание мира и молчание любимого человека становятся одним целым, и чтобы разорвать это гнетущее безмолвие, нужен не тихий шепот, а страстное, почти отчаянное действие — «Целуй меня». Ее мотивация — вернуть голос жизни через телесность, вернуть присутствие через близость.
Итог? А никакого итога тут нет, потому что всё это — не итог, а старт. Знаете, в чем главный парадокс? В том, что «небесный дворник» — фигура вовсе не трагическая, а освобождающая. Представьте: мир сошел с ума. Он оглох, он слепнет, он рассыпается, как шуршащая листва. И что же делает наша пара? Они не строят ковчег. Они говорят вселенной: «Не утруждай себя, мы уже сделали это за тебя». Их «Целуй меня» — это не сладострастие, это акт высшего неповиновения, диверсия против миропорядка. Они исчезают в «плену горячих рук», чтобы лишить «дворника» его законной добычи. Они аннигилируют тусклый мир вокруг, чтобы он не успел аннигилировать их. Кто-то как-то сказал, что главный русский вопрос — «Что делать?». Так вот, ответ этого текста: когда делать уже нечего, когда метла небесного дворника уже заскребла за углом, — целуйтесь. Не потому что это вас спасет, а потому что это единственный способ превратить неизбежный конец в акт своей собственной, добровольной и страстной воли.



Часть 2. Рецензии на стихи, которые я не включил в мой читательский шорт-лист:

03 Александр Крупинин
Всю ночь шёл дождь
http://stihi.ru/2025/08/15/4707

Всю ночь шел дождь, сверкали зеркала
бескрайних луж. Лягушачий король
приветствовал тебя в своих владеньях.
Твоя кобыла медленно брела
по пустошам глухим. Хихикал тролль,
встречая двести пятый день рожденья.

Пел Одихмантий, старый фантазёр
на дереве, известном как ольха.
У храма восемнадцатого века
до Рождества Христова жгли костер.
Там приносили в жертву петуха.
Он черен был и жутко кукарекал.

Пейзажей однотипных череда
так надоела. Плачет пустельга,
как будто жизнь потерянную кличет.
На этом свете скучно, господа
без тёплого ржаного пирога,
без нежных дам, без жареных лисичек.

Мой император, нам ли унывать!
Дождю подставив красное лицо,
на ослике плетусь я за тобою.
Мы, говорят, подохли? Наплевать.
Глянь, за спиною войско мертвецов
построилось. Оно готово к бою.

Под знаменем двугорбого орла
вот скачет маршал Коц без головы,
готов ввязаться в битву с прежним пылом
и захватить два брошеных села.
Хотя мертвы, мы все давно мертвы,
и ты, и я, и ослик, и кобыла.

Я, вероятно, так стар, что уже не считываю слоёв интертекстуальности этого стихотворения, но, чёрт побери, какая же это мощная, густая, почти скифская топь! Это не текст, а некий биоконструкт, выращенный в колбе из капель дождя, лягушачьей слизи и архивной пыли. Это не постмодернизм, это — постапокалипсис, описанный языком акмеиста, забредшего на руины цивилизации эльфов.



04 Ирина Бодич
Сбор ягод
http://stihi.ru/2025/06/20/7265

Земляникой испачканы пальцы,
отпечаток травы на коленях:
на лужайке у пчел-вышивальщиц
разнотравье в полуденной лени

Я пою, наклонясь враскорячку,
надо мной надоедливый овод,
а пролесок сквозит и не прячет,
паутинка парит невесомо

Лето лалы с очелья уронит -
и ложатся, ложатся в ладони
капли крови, живой и горячей.
Всюду гуды, и щебет, и зовы, -

и застыл на опушке у чащи
лось-подросток, лучом обрисован.

Опять это случилось. Я читаю стихотворение, а у меня сводит скулы от той самой правды, которую нельзя придумать, её можно только подобрать на обочине, как спелую землянику. Созревшая земляника — это не просто ягода, это драгоценный дар, сама суть лета, его живая кровь. О чём это? Это о том, как ты в детстве валяешься в траве, и весь мир – это жужжание в ухе и липкие пальцы.
Вот так всегда. Сидишь, пытаешься написать что-то умное, а настоящая магия происходит там, у кого-то на лужайке, в растяжке «враскорячку». И все наши важные слова – просто надоедливый овод по сравнению с этим щебетом и зовом.
Спасибо. Честно. Теперь мне придётся идти мыть руки. От земляники.


05 Алекс Трудлер
Тысяча чертей
http://stihi.ru/2017/11/14/4681

Явилась осень с тысячей чертей,
а ты им хоть завязочки пришей.
Смотри, как на постельную траву
туманы опадают и ревут,
как гаснет маячок у светляка,
помедлив, словно пуля у виска,
как водомерки, измеряя пруд,
твою печаль на лапках разнесут.

Жасмином бьёт по темени струна,
чертей, как оказалось, дохрена.
Убранство парка, полное затей,
ты пустишь на одежду для чертей.
Копыта им украсишь под модерн
стихами из альбома Анны Керн.

А осень всё хиреет и молчит.
На шее загрустил александрит -
потуже затянулся поводком
с раздвоенным змеиным языком.
Уже к зиме проложен грязный след,
как уж на сковородке вьётся свет -
по пальцам, по деревьям, по росе -
безудержный как белка в колесе.

Когда же загудит парадный шум,
я у тебя о малом попрошу:
укрыть ладони разноцветным сном,
который отворится - невесом,
в котором будут вместе ты и я.
А черти дверь закроют, уходя.

Знаете, я всегда думал, что осень — это про опавшие листья и дождь за окном. Про то, чтобы кутаться в плед и пить горячий чай. Но это стихотворение... оно показало мне другую осень. Такую, что стучится в дверь с целой оравой непрошеных гостей — «чертей», которые шепчут тебе на ухо всякую грусть и тревогу. Но удивительнее всего — реакция ЛГ. Он не прогоняет свою тоску, а пытается ее приручить. Одеть. Сделать так, чтобы даже у демонов копыта были украшены стихами Анны Керн. Разве это не прекрасно? Это ли не магия?!
И знаете, после прочтения веришь, что черти действительно, забрав свои обновленные стихами камзолы, однажды дверь закроют и уйдут. Обязательно уйдут.


06 Екатерина Падукова
Сосна
http://stihi.ru/2024/01/25/7971

У грусти моей есть светлая сторона -
у дома пустого стоит сосна –
зимою стонет, весной поёт,
на стволе нацарапано имя моё.

Буквы, словно осколки далёких дней,
я прислоняюсь спиной к сосне,
в её кроне качаются ветра,
колыбельные для меня вчера.

Свет мой, крест мой в её коре –
ей зеленеть, на много лет
пережить меня, мне же гореть
в горе, радости, в зелёных снах,
пока не отпустит сосна.

Это стихотворение являет собой редкий сплав тихой грусти и строгой ясности. В нём есть та сосредоточенность, с какой вглядываешься в старую гравюру, где каждое очертание исполнено значительности. Образ сосны — не просто украшение пейзажа; это немой свидетель, хранитель времени, в чьём кольцеобразном времени запечатлелась одна человеческая судьба. В этих строчках чувствуется подлинная, негромкая музыка, подобная шелесту хвои, — музыка, что становится колыбельной для уставшего сердца.


07 Ольга Неунылова
В тумане
http://stihi.ru/2025/06/15/1936

Какая-никакая, а вода.
Я плюхнусь в неё ёжиком-каштаном.
Неси меня в мутнеющую даль,
Неси меня, пожалуйста, туда,
Где прорасту и чем-то важным стану.

Держи меня. Я не могу сама.
На берега – извилистые рельсы –
Луна-старуха разлила туман,
Но даже заблудившийся трамвай
Не потревожит это тихолесье.

Прими мой незаконченный гештальт,
Побудь моим приютом и спасеньем.
Пока что я – не больше, чем деталь
Смешной поделки детской, да и та
Не победит на выставке осенней.

Вода темна, и эхо тонет в ней.
А я гляжу, как сверху проплывает
Потрёпанное кружево ветвей,
И кажется, вот-вот среди камней
Найдётся место – как для птицы в стае,

Проснётся что-то, что сильней огня,
Сильнее слова, бывшего в начале.
Найдя опору будущим корням,
Я дотянусь туда, где для меня
Горит звезда с колючими лучами.

Кажется, все мы, бывают времена, иногда ощущаем себя «ёжиками-каштанами». Колючие снаружи от попыток защититься, но мягкие и полные скрытой жизни внутри. И это тот момент, когда ты понимаешь, что надо просто «плюхнуться» в воду, как есть, отпустить контроль, прекратить бить ластами по воде и просто позволить ей нести тебя, довериться тому, что течение знает, когда и где тебя прибить к берегу.
Мы не можем никого спасти или что-то поправить. Но мы можем стать для кого-то «берегом и спасеньем», просто приняв их незавершенность, как принимаем незавершенность звезды с колючими лучами.


08 Радио-Активен
доктор Хаус
http://stihi.ru/2025/08/27/5980

"Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом"
(с) Сергей Есенин


Мне приснился доктор Хаус -
Вторгся с тростью он в палату,
И сказал, слегка вздыхая,
Словно Иисус - Пилату:
"В общем, истина такая -
Телом вы, как бык, здоровы,
Но соблазнам потакая,
Вы за душу не боролись,
И теперь она сбегает,
На метле в ночи порхая,
И однажды, так бывает,
Подлетев к воротам Рая,
Скажет робко: " Бог мне в помощь" -
И карета станет тыквой,
То есть будете как овощ...
За распутство дать бы втык вам
Этой тростью." - и замолкнув,
Вышел вон (за викодином).
Надо мною - меч Дамоклов...
Вот и ночи сердцевина,
Страх родился в сердце мглистом:
Хаус будто проповедник,
А всегда был атеистом
И не верил в эти бредни...
Я проснулся, задыхаясь -
В этот раз душа вернулась
По небесным ветрохабам,
Несмотря на пробкость улиц,
Несмотря на то, что тело
До развратниц разных падко.
Странный сон... А возле стенки -
То ли трость, а то ли палка.

Уважаемый автор, сон ваш —  о том, как самые неподходящие люди являются к нам в самые уязвимые часы, чтобы произнести проповедь на языке, который мы от них не ожидаем. Как если бы ваша собственная электробритва внезапно заговорила на латыни: «Я — прямой наследник тех бритв, что брили Щедрина и Достоевского, я — дитя Оккама, приложенное к вашей щеке. Моя функция — устранять лишние сущности!  Я — ваш маленький компромисс с действительностью.  Я — ваш личный инквизитор, выжигающий дотла всякую растительность на почве, где душа уже не прорастёт! Мы с Хаусом — коллеги: он ставит диагноз «овощ», а я готовлю для этого овоща грядку, выбривая до стерильности, до идеального эстетического небытия!»
И, закончив свою проповедь, она внезапно умолкла бы — не из-за глубины сказанного, а потому что села бы батарейка. Оставив вас наедине с зеркалом и мыслью, что даже самый прозаический предмет в ванной видит вашу суть куда яснее, чем все вымышленные проповедники вместе взятые. В этом и есть главная ирония: мир наполнен пророками из нержавеющей стали, чья мудрость ограничена зарядным устройством.


09 Сергей Смирнов-Ямбург
Дело в шляпе
http://stihi.ru/2025/06/07/3707

В старой шляпе моей сплёл паук паутину,
после курочка Ряба яичко снесла,
после кролик с крольчихой спокойно и чинно
поселились внутри – несть крольчатам числа!

Как-то злой ураган утащил эту шляпу –
не в Эльзас, не в Канзас, а подальше – туда,
где по звёздам гуляет медведь косолапый,
где в серебряных реках не стынет вода.

И носило её по вселенским просторам –
от нейтронной звезды и до чёрной дыры,
и пронзали её сквозняком метеоры,
и теряла она дорогие дары.

Одиноко ей в небе – куда без меня-то, –
той, что раньше вмещала внутри целый мир.
И однажды вернулась в родные пенаты,
ведь и я без неё никудышный факир…

Занятное стихотворение. В начале было... шляпа - классический магический цилиндр, архетипический сосуд чуда, чья сила автономна от владельца. Чёрный космос, чёрный квадрат, чёрный цилиндр — то есть прародина магии, первичный хаос, из которого всё возникает, не без ловкости рук факира надо заметить. И возникает по нарастающей, по законам циркового представления: паук ; курочка Ряба (сразу мифологический пласт!) ; кролики, плодящиеся в геометрической прогрессии. Это не просто набор образов, это модель вселенной, разворачивающейся по принципу домино, но и цирк, буффонада одновременно. Магия как цепная реакция. Зритель, в нашем случае читатель, не успевает отслеживать цепь магических метаморфоз.
Но! Вся эта идиллия — лишь до поры до времени. Пока не является «злой ураган» — классический ход, введение внешней, слепой силы, рока. Ураган утаскивает шляпу не просто в другую страну, а в мифологическое «туда» — в русский космос, к звёздам, косолапому медведю и в серебряные реки Млечного Пути.
Кульминацией этого процесса становится финальное осознание: «ведь и я без неё никудышный факир». Это — ключевая формула кризиса. Маг, лишившийся магического цилиндра, обнаруживает себя всего лишь престидижитатором, а его волшебство — иллюзией, зависящей от реквизита.


10 Ники Галини
Азалия
http://stihi.ru/2025/07/16/1099

когда деревья были большими
нежный цвет азалии переливался
розовым закатом в солнечных лучах
распустившегося цветка

мы понимали друг друга с полуслова

теперь когда чувство усталости
стало выше деревьев
а сад окутан дремотой

вспомнишь ли меня

В этом тексте меня преследует тихая точность, с которой автор выстраивает археологию близости. Вначале — почти тактильная, импрессионистская картина: тот самый момент, когда «деревья были большими», когда понимаешь с полувзгляда, «с полуслова». Это не просто ностальгия, а элегия, посвящённая общему словарю, что когда-то существовал между двумя людьми. А потом — сдвиг. «Чувство усталости стало выше деревьев». Усталость здесь — не эмоция, а физический ландшафт, новый пейзаж души, который заслоняет собой старый, яркий мир. И главный вопрос — «вспомнишь ли меня?» — звучит не как упрёк, а как тихое, почти философское сомнение в прочности любых связей перед лицом всепоглощающего времени и усталости.


11 Сэм Табинин
Капля за каплей
http://stihi.ru/2025/06/12/7196

Капля за каплей уходит вода.
Грустная дева сидит у пруда.
Мимо солдаты гуляют весёлые,
каждому будет награда.

Платье поправь и за руку возьми -
дева душевными грезит людьми,
звонкими школами, царскими сёлами,
ветреными городами.

Вместе забудем разбитый кувшин,
вместе потратим шальные гроши,
скоро нам будет ни жарко, ни холодно,
жизни забудутся наши.

Капля за каплей наполнит моря
и миллионная встанет заря.
Слёзы - обман, а молчание - золото,
дева не ведает горя.

Возникает ассоциация, возможно, и не заложенная автором. Жизнь — это «разбитый кувшин». Вода уходит, все вокруг веселые и получают свои награды, а твоя боль никому не интересна. Что делать? Не ныть, не жаловаться, а сознательно забыть. Забыть прежде всего Чернышевского. Он нам с его действием через революцию, труд, рациональность, счастье для всех, не советчик. Взять того, кто понимает, и потратить последние душевные силы («шальные гроши») не на борьбу, а на то, чтобы вместе перейти в состояние покоя — «ни жарко, ни холодно». Твоя боль — ничто в масштабах мира («миллионная заря»). Слёзы — это «обман», они ничего не меняют. Единственное, что работает — это молчаливое принятие. Когда ты перестаешь бороться и шуметь, боль теряет над тобой власть, и горе отступает, уступая место тихому, почти безразличному покою.


12 Надежда Новицкая
Колокольчики
http://stihi.ru/2024/08/13/1064

Колокольчики, колокольчики,
там, где камни лишь и песок,
это синих небес осколочки
колоколят, сбивая сон.

В лад ветрам голосят, по следу ли
прошлых бед возвышают звон…
Соловкам соловьи неведомы,
только чаячий громкий стон.

Как живые наколки памяти
средь молчанья солёных скал,
сквозь суровые льды и замяти,
где не выжить другим цветам,

к солнцу тянутся их бутончики,
хоть неласково здесь оно,
упованьем надежд отсроченных,
и без срока ушедших в ночь.

Воздыханьем наверх — призри на ны!
не отвергни и не покинь!
Чтоб последним дыханьем праведных
оправдаться за эту синь.

Читаешь это в метро, между двумя остановками, и мир на секунду съеживается до экрана телефона, а потом разрывается — и ты уже там, среди камней и соленого ветра. Это же не про цветочки. Ну, не только про них. Это тихая, но навязчивая нота, которая звучит где-то за пределами слуха. Как тишина в наушниках, когда музыка уже кончилась. Мне нравится, как здесь память становится не абстрактным «нам надо помнить», а чем-то физическим — этими самыми «наколками» на ландшафте, на истории, на памяти. И этот звон… он не утешает. Он будит. Он сбивает сон, сбивает с привычной колеи благополучия. И финал — этот внезапный, вырванный из глубины вздох молитвы. Он не пафосный. Он отчаянный. Как шепот (воздыхание) в переполненной комнате, который слышен лучше, чем крик. После таких стихов кажется, что мы все в долгу перед этой синевой.

13 Ай-люли
http://stihi.ru/2025/03/02/7507
Соэль Карцев

Ай-люли, позабыл, что рассказывали,
сказки разные...
Так не пой, матерись,
будет жизнь.
Будет жизнь?

Вот плыву, может, выплыву...
*
Увидать бы бочонки
в детском ватном снегу;
к диогену, салтану ли
(лету мерили, канули)
всё никак не сбегу.

Эти игры в лото
деревяшкам доставили:
новогодние правила —
их не сменит ничто.
*
Ай-люли,
мы почти на мели,
огонёк береги.
*
Cкоро выхухоль вылезет,
пятипалая тварь.
Робко просит о милости,
завывая, январь.

Половодью не верится,
что настанет вода;
время вертится мельницей,
не замрёт никогда.

Hедалёко, незаново
на гражданке нежданное
встретить не довелось —
только в банке лосось.

Похоже это поэтичный кризис среднего возраста, где прошлое видится сказкой, а настоящее — ледяным январем на мели. Иногда кажется, что все самые важные слова уже сказаны, все сказки — позабыты, и остаётся только это короткое, корявое «будет жизнь», выдранное с мясом из груди, как заклинание. Как молитва для тех, кто разучился молиться. Этот последний, крошечный огонёк, который кто-то шепчет тебе беречь. Сквозь «ай-люли» и матерщину.
Пы. Сы.
Не совсем понял к чему здесь консервированный лосось?
Может быть герой хочет «убежать» к чему-то настоящему, сказочному (как лосось стремится в реку), но сталкивается с реальностью, где всё застыло и абсурдно. Вместо яркого, живого, подлинного события («нежданного») человек сталкивается с унылой, стандартизированной, «консервированной» реальностью.
Обещание полноты жизни оказалось обманом. Всё, что она может предложить — это суррогат, грубая замена, лишённая всякой поэзии и спонтанности. Это ощущение, что ты промахнулся мимо настоящей жизни и получил вместо неё лишь её бледную, готовую к употреблению, но безвкусную имитацию. Как спел бы старик Буйнов:
- Но я лосось, я пустой лосось, я московский пустой лосось!


14 Выбор
http://stihi.ru/2025/09/03/2037
Алексей Прохоренков

Как Михаил Задорнов шутил, смеркалось.
Съехав с грунтовки на брабусах, всемером
вышли во двор, потянулись, зевнув устало,
и, ухмыляясь, направились прямо в дом.

– Ну, это скучно, дедок, и давно не модно.
Кто так встречает гостей? Опусти ружьё.
Сам знаешь – всё у нас схвачено, всё законно.
Мы же с тобой по-хорошему, старичьё.

– Не подстрели воробья! На своей мякине
только себя самого проведёшь в глуши.

– Деньги при нас, а нотариус ждёт в машине,
репу почёсывать некогда – подпиши!

– В город, где чистые улицы, съедешь завтра.

– Мы с барахлом посодействуем, отвезём.

– Внучке подаришь айфончик к восьмому марта,
детям поможешь по быту – черкни и всё!

– С нами бодаться тебе однозначно глупо.
Планов у нас выше крыши, дела не ждут.

– Чиркнешь случайно – пых! – и дотла халупа
выгорит вся с потрохами твоими тут.

– Дети наследство горелое сбагрят быстро
и обойдутся дешевле бумаги нам.

– Скорбь – не конёк образованных урбанистов,
им недосуг по медвежьим скулить углам.
…

Дух поднимался с земли, материнской силой
сглаживал зло, обесцвечивал «нет» и «да»…

«Эх, слепыши, на воде судеб ваши вилы
не оставляют осмысленного следа.

В городе здравое сплюнуто и растёрто –
волосы срежут, на череп нальют бетон,
но не почувствуют разность живого с мёртвым.
Не объяснить им простейшего» – понял он.

«А, коли так, непотребность прими, как воин,
не предавая живое в смерканьи лет.
Землю родную порежут, затрут, застроят.
В мёртвом не будет родить». И ответил:
– Нет.

Иногда на улице ты видишь лицо — морщинистое, как старый дуб, — и понимаешь, что оно хранит всю боль и всю тишину мира. Это стихотворение — вот такое лицо.
Оно бьёт под дых. Сначала — этот задорновский смешок, знакомый, уютный, как потертый диван... а потом — бац! — и ты уже в кромешной тьме, в самой сердцевине битвы за душу. Битвы, где с одной стороны — эти... эти гладкие парни в своих «брабусах», с их айфонами и нотариусами, с их языком, от которого пахнет пластиком и пеплом. А с другой — один старик и его «нет». Простое, как камень, «нет».


15 Елена Элентух
Ложь
http://stihi.ru/2012/09/19/5436

Будь со мной ещё немного, согревай дыханьем плечи.
Ночь темна. Перед дорогой звуки глуше, тени резче.
Только липы сладкий запах, только всхлип какой-то птицы.
Кошка бродит в сонных травах, кошке дома не сидится.
Травы пьют ночные росы и растут, как дети, ночью.
Дети задают вопросы, непростые, между прочим.
Ты подумай, что отвечу нашим детям в час объятий,
в час, когда уже в кровати, но ещё не время спать им.
Но ещё не время взрослым расставаться, разрываясь,
сверху вниз по венам больно, чтоб забыться. Взялась завязь -
так из малой черной почки, так из нежного росточка,
будет яблоко для дочки, будет флейта для сыночка.
Разрумянятся от смеха. Подхвачу я их на руки.
Расскажу, что ты уехал, что печалишься в разлуке,
что никак, никак с работы, что их любишь очень, очень…
Не солгу лишь, что сироты.
Что ты умер этой ночью.

Стихотворение — как внезапный дождь, когда ты вышел из дома в одной футболке. Прошибает до костей.
Можно написать о свете в дверном проеме, если не получается написать о самой двери. А здесь... здесь кто-то посмотрел прямо в черный провал двери. И нашёл в его чёрной тьме... завязь. Маленькую, чёрную почку.
Это наводит меня на мысль. Страшная правда — в этом чудовищном контрасте между уютным миром в стихотворении и трагедией, которая его разрушает.


16 Агата Бахрушина
миссия невыполнима
http://stihi.ru/2023/06/25/6736

моя попытка двадцать пять
простить понять уйти остаться
не изменила ни на пядь
околоземного пространства

где спутник тихо тосковал
о невозможности былого
и по орбите таксовал
ловя попутчицу на слово

первоначальное как свист
гейм овер вирусной программе
когда взывает атеист
ко всем богам чертям и маме

но бесполезно кликать тишь
в сердцах подвыпившего клёна
асфальт хранит следы от лыж
как мессенджеры почтальона

твоя любовь девятый вал
для одинокого фрегата
и мне не спрятаться в подвал
ломая стёкла шоколада

А, вот это да. Стихотворение, которое читаешь, будто листаешь ленту в телефоне — мелькают спутники, асфальт, вирусы, шоколад. И где-то между пикселями проступает старая, как мир, тоска. Эта смесь космоса и мессенджеров, тоски по былому и «гейм овер» — это не какофония, это музыка одиночества в эпоху высоких скоростей, будет вечной стоит лишь зарядить батарейки.
Особый респект за «ломая стёкла шоколада». Хрупкость и сладость как последнее укрытие, которое само по себе ранит. Привет из 80-х. И в тоже время очень современно. И очень грустно. Браво.


17 Нина Баландина
Вновь сентябрит
http://stihi.ru/2024/09/06/1563

Вновь сентябрит. Приятен сей недуг:            
Проснешься - и лети, куда захочешь...
Но свет тяжёл, и нет стремленья рук,
Наполненных объятиями ночи.

И всё ж взлетай. С балконного крыльца
Так непорочен вызов светлой дали,
Где кроны, а не корни у лица,
Свет зарожденья - тьмой не опечален.
 
И вновь восходит взлётной полосой
Любой из дней сентябрьского настоя.
Балкон - и свет небесного покоя,
И парашютик жизни за спиной.

Сентябрь — это не время года, а душевный недуг. Помешательство. Такое же двойственное как бабье лето. Мы все ждем этого — возможности «проснуться и лететь», а потом просыпаемся и понимаем, что свет слишком «тяжел», а руки не слушаются. Но потом я читаю эти строки — «И всё ж взлетай» — и что-то во мне отзывается. Прямо как в те дни, когда я сажусь писать, обещая себе написать хоть одну ужасную страницу, просто чтобы начать. А тут — балкон как трамплин! Между миром своей кухни и огромным небом, куда так и не решаешься шагнуть. И этот «парашютик жизни за спиной». Такая крошечная, почти невесомая вера в то, что если ты все-таки прыгнешь, то что-то тебя удержит. Не огромный армейский парашют, а именно парашютик, легкий, как семечко одуванчика. И как же важно знать, что он есть. Как хорошо, что Нина Баландина взяла это хрупкое сентябрьское чувство — смесь апатии и надежды — и развернула над ним в строки парашютного шёлка. И теперь с ним можно лететь.


18 Шабалина Людмила
А жизнь сильней
http://stihi.ru/2022/03/13/2399

Кричат вороны, будто матом кроют
наш мир, нежданно спятивший с ума.
Искать ли время близкое, родное,
когда грозит безвременьем зима?

Но всё же нужно утикать из комы,
ненастный ветер словом умолив.
Дождёшься — звон ручьев и птичий гомон
из бездны хлынут неба и земли.

Как воздух чист особых вёсен прежних
и солнца свет средь морочных теней.
А вера в жизнь, как крохотный подснежник,
сильнее смерти. Просто жизнь сильней.

Это как заварить чай в самом аду. Смотреть в лицо всему этому безумию — и вдруг заметить этот дурацкий, упрямый подснежник. «Просто жизнь сильней». Да. Именно так. Это слова для той тихой, непобедимой веры, что прячется в нас, как тот самый крохотный луковичный цветок. Той, что прорастает, даже когда мы уверены, что земля мертва. Это так по-нашему, по-человечески — выживать.


19 Нина Матрохина
Крез
http://stihi.ru/2017/11/08/9367

Каждую ночь пересчитывал ветер
Поздние яблоки в кронах осенних,
Гладил бока их ладонью шершавой,
Жадно дышал ароматом медовым.
Не было больше на всём белом свете
Места желанней чем это - под сенью
Сада плодового, где не спеша бы
Жизнь свою долгую снова и снова

Мог вспоминать он. Здесь в пряные листья
Сладко зарыться расслабленным телом.
Тихое счастье - лежать под навесом
С ворохом яблочным вместо подушки,
В небе распахнутом крупнозернистом
Звёзд мириады считать осовело.
Можно на миг ощутить себя Крезом,
Пусть за душой у тебя ни полушки.

Стихотворение, которое пахнет. Пахнет мокрой от росы кожурой, пылью на шершавой ладони и той особой, острой пряной сладостью, что витает в воздухе между спелым фруктом и начавшим гнить. Оно ловит тот парадоксальный момент полного покоя, когда время одновременно останавливается и безжалостно течет вспять в памяти.
Как это по-русски — и как по-человечески — находить абсолютную полноту в отсутствии чего бы то ни было. Быть Крезом, у которого за душой ни полушки. Прекрасно.


20 Любовь Левитина
Человеку дождя
http://stihi.ru/2016/02/27/5506

Вечер, полный дурмана и запахов леса,
обнимает луну, в занебесье маня,
дождевою, почти непрозрачной завесой
отделяет пространство твоё от меня.
Отпускает к земле беспокойные струи,
те вонзаются - каждая, словно копьё,
миллионами жгучих шальных поцелуев
возбуждая её и питая её.

Ты врождённо влюблён в эту дрожь небосвода,
в эту зыбкую хлябь и унылую хмарь,
близкий мне человек из осенней  породы,
положивший любовь для дождя на алтарь.
Слыша вздохи органа в трубе водосточной,
рвёшься слиться с водой, раствориться в дожде
и, глотая расплывчатый воздух непрочный,
ты теряешься в нём. Ты везде и нигде.

Молчаливые тучи - небесные профи
по эскизам ветров из далёких сторон
лепят в небе твой бледный задумчивый профиль,
он из разных дождей для меня сотворён.
Силуэты домов за стеклом эфемерны,
мир стучится в окно, не просясь на ночлег.
в каждой капле дождя непосильную верность
я храню для тебя, странный мой человек.

Эти строки — как мокрый осенний вечер, который ты любишь и ненавидишь одновременно. Когда мир за окном превращается в акварельное пятно, а ты сидишь у стекла и чувствуешь всю вселенскую тоску и благодать разом.
Этот «странный человек», влюбленный в хмарь и дрожь небосвода... Господи, мы все знаем такого человека. Может, это даже часть нас самих. Эта попытка раствориться в дожде, сбежать, исчезнуть — а вторая половина души, которая только и может, что хранить «непосильную верность» в каждой капле. Потому что кто-то же должен оставаться и помнить.
Так честно. Как будто автор писал это не чернилами, а самой дождевой водой и темнотой осеннего неба. Теперь нужно просто немного посидеть в тишине и послушать, как дождь бьется в окно. Теперь он будет звучать иначе.


21 Сеня Протуберанцев
Казачья юдоль в ковылях да сугробах
http://stihi.ru/2022/05/21/6882

Казачья юдоль в ковылях да сугробах,
От края до края поди обскачи!
Служивый станичник на шляхах и тропах -
От первых погон до последней свечи.
.
Степная равнина горбатится к Дону,
На плавнях пора напоить лошадей.
Ну, значит у плёса быть ночью кордону,
Пусть в сотне поменее, стало людей.
.
Не зря нынче войско за дали ходило,
Очистить границу от вражьих охот.
Казачий священник походным кадилом
Струит фимиам на усопший приход.
.
Нагайки и шашки прижались к лампасам,
Не спит караул у священной воды.
Хорунжему снится черешник за базом*,
На страже которого дремлют деды.
.
Свидание с жинкой и детками снится,
Хозяйство и нива, да мамка с отцом,
И как из похода встречает станица
Усталое войско геройских донцов.

Что ж, ладно. Скажу, как на духу, без прикрас.
Стих — будто глоток свежего воздуха с Дона-батюшки, с его горьковатым запахом полыни да цветущего ковыля. Словно старый казак, бывалый, с сединою в бороде, не спеша ведёт свою речь. О службе, о доле, о земле, что вскормила.
Читаешь — и видишь всё: и степь, что «горбатится» к реке, по-хозяйски, по-соседски; и усталых коней у плёса; и неспящий караул у «священной воды». А уж сон хорунжего — это прямо в самую суть казачью попал. Ведь что казаку дороже? Шашка, конь — это личина, долг. А душа-то там, за базом, в черешнике, где жинка с детками осталась. Это он верно подметил. До слёз верно.
И фимиам этот походный над «усопшим приходом»... Тяжело. Словно покосившийся крест в степи вспоминается. Войско ходило «за дали», не зря ходило, и не всем вернуться. Так оно и было.
Словом, стих — подлинный. Казачьей кровью да потом пропахший. Живёт в нём та самая, шолоховская, правда — суровая, но честная, от которой на душе и горько, и светло. Будто знакомый до слёз голос слышишь из давней, отцовской казачьей песни.


22 Елена Евгеньевна Лещинская
Тигриный час
http://stihi.ru/2025/09/07/6876

То, что не сбудется/сбудется между нами,
Многофункциональней инфинитива.
Чтобы в Тигриный час обменяться снами,
Общее одеяло — факультативно.

Если печаль разделим на боль и нежность,
Что называть нам сливками, что — обратом?
Словно зубовный скрежет — замочный скрежет.
Ты не придёшь обратно/придёшь обратно.

Кружится голова — так не стой у края.
Пересекая свой горизонт событий,
Бабочки сапиенс [вдох] перегорают —
И в пустоте вольфрамово рвутся нити.

Мы (не) больны (не) нами, тоска не горе.
Всё иллюзорно. Или не иллюзорно.
Есть у меня песчаное лукоморье.
Там хорошо в новолуние слушать волны.

Редкий случай, когда язык становится физическим проводником между двумя людьми, дырой в реальности, в которую можно провалиться. Меня преследует эта навязчивая бинарность — «сбудется/не сбудется», «придёшь/не придёшь», «больны/не больны». Это не неуверенность, нет. Это точное воспроизведение того, как мысль пульсирует в момент кризиса, словно треснувший экран, мигающий между черным и белым.
О этот «Тигриный час»! Сумерки как состояние души — опасные, бархатные, полные скрытой энергии. И объявить общее одеяло «факультативным» — это такой изящный, сокрушительный удар по всей мифологии интимности. Мы так верим в эти вещественные доказательства близости, а тут — их просто отменяют за ненадобностью.
Но настоящий удар приходит с «горизонтом событий». Мы все, в конце концов, пересекаем свой собственный, не так ли? Точку, после которой нет возврата к прежнему «я», к прежней паре. И метафора перегорающих «бабочек сапиенс» — это же наш цифровой век, переложенный на язык лирики: хрупкие нейронные связи, когнитивные схемы, которые просто сгорают от перегрузки. Это не утешение, а скорее создание личной мифологии для выживания. «Песчаное лукоморье» — внутренний эскапизм как последняя форма стойкости. Когда все нити рвутся, ты идешь слушать вечные волны внутри собственного черепа. По-моему, это очень современная и до боли узнаваемая форма мужества.


23 Галиаскарова Елена
Сентябрьское
http://stihi.ru/2025/05/21/145

В осеннем парке дремлет тишина,
Волшебник-ветер шепчет дотемна
О днях, когда листва была зелёной.
И слышно, как шуршит опавший лист,
И как доносит эхо птичий свист...
Над головой – небесный свод бездонный.
Внизу – листвы янтарные огни,
Их осень щедро сыплет в эти дни,
Напомнив о тепле ушедшей сказки.
Не всё то злато, помни, путник мой,
Что блещет, взгляды радует красой –
Порой обман таится даже в ласке.
И ты продолжишь свой неспешный путь...
Вдали мерцает старый чёрный пруд,
Где камыши качаются лениво;
Их стебли, будто тусклый лунный свет,
Хранят в себе печаль минувших лет,
Историю любви и образ милый.
Так и душа – как тихий этот пруд,
Где отраженья прошлого живут,
И память в закромах хранит былое.
Но если в омут бросить камень лжи,
Из ряби прошлой жизни миражи
Проявятся, и ты не жди покоя.

Стихотворение создает меланхоличное, задумчивое настроение. Оно напоминает о том, что красота преходяща, а прошлое, хоть и милое сердцу, может быть источником боли, если его потревожить ложью. Это размышление о хрупкости внутреннего мира и о необходимости бережного отношения к своей памяти и душе, где природа становится точным зеркалом для отображения сложных душевных процессов.


24 Ирина Анташко
Клин клином
http://stihi.ru/2013/09/03/4585

Меня накрыла осень с головою,
и я тону в дождливом сентябре.
По сгинувшему лету ветром вою
и от тоски несу сезонный бред.

Летящих листьев расписное чудо
усердный дворник гонит со двора.
И как обыкновенная простуда,
подхвачена любовная хандра.

Прощанье с летом было слишком длинным.
Ещё мгновенье...
                Только посмотри,
как вышибают журавлиным клином
другой,
                засевший глубоко внутри!

Осень приходит не просто с дождями, а с целым вагоном старой тоски, набитой в уголки души, как прошлогодние листья. Перехватывает дыхание. Мы думаем, что грустим о лете, а на самом деле ворочаем что-то древнее и занозой сидящее внутри. Журавли, они не просто улетают. Они — как тот самый друг, который молча берет тебя за плечи и трясет, пока из всех карманов не вылетают все эти засевшие внутри «другие» боли.
Садитесь и пишите. Всегда пишите, когда накрывает с головой. Потому что такие стихи — они и есть тот самый журавлиный клин. Они и вышибают. По слогам. По строчкам.

25 Елена Ительсон
Мальчик бегал по дорожке...
http://stihi.ru/2009/12/13/502

Мальчик бегал по дорожке,
рисовал больные лужи
и разорванные уши
неухоженных коней.

Мальчик прыгал прямо в лужи,
рисовал прутом волшебным
ярко-синие тропинки
незаснеженного сада.

"Тише, милый, заболеешь,"-
прошептали в страхе уши,
те разорванные уши
неухоженных коней.

Заболел и бредит мальчик
голубой дорожкой сада,
по которой бегал мальчик,
рисовал больные лужи
и разорванные уши
неухоженных коней...

1980

Прекрасный и немного тревожный текст — а у Елены Ительсон, напомним, страшного не бывает, бывает только щемяще-прекрасное. Это как раз тот случай.
Анализировать его — все равно что объяснять, почему болит зуб: можно найти кариес, пульпит, но суть не в этом. Суть в той самой боли, которая и есть главное содержание.
Это стихотворение — точнейшая рентгенограмма нашей души, вернее, той её части, что навсегда осталась ребёнком, рисующим палкой по лужам. Внутренний ребёнок — не абстракция, а единственный, кто умеет творить мир из ничего: из воды, грязи и палки.
А «неухоженные кони» — это и есть его дикие, не признающие узды фантазии. Сила воображения, которую не подковать, не взнуздать. Почему у них «разорванные уши»? Потому что мир взрослых, мир «ушей» настоящих, постоянно пытается эту фантазию поймать, окликнуть, призвать к порядку. Каждое «нельзя», «опасно», «перестань» — это зазубрина на нежном ухе коня. Взрослый мир глух к детской магии, а потому своими окриками ненароком рвёт её тонкий слух. И суть в том, что «уши» — эти окрики, этот шёпот «тише, милый, заболеешь» — оказываются услышаны. И он действительно заболевает — болезнью послушания, взрослости, отречения от своей дикой, рисующей мир природы. Но… Внутренний ребёнок не умирает. Он лишь переходит в состояние вечного бреда, нескончаемой лихорадки по тому миру, который у него отняли, назвав это «взрослением».
Стихотворение, в сущности, о том, что мы все — выздоравливающие от детства. И наше выздоровление — и есть настоящая, неизлечимая болезнь.

26 Юлиус
Весеннее
http://stihi.ru/2012/03/25/5880

Небес высоких стылая вода
в ней облаков почти прозрачна наледь.
На форточках оконных биеннале
висит портрет тревожного кота.
Худой сугроб, прижавший впалый бок
К стене шершавой старого сарая,
пустив ручьи, смиренно умирает
на празднике резиновых сапог.
Волынит март, свивает канитель,
а город будоражат птичьи слухи,
что на руках у вешней повитухи
уже скворчит испуганный апрель.
Как летний ветер выдует весну,
так осень -лето...Из краев нездешних
И я, даст бог, когда-нибудь вернусь
веселым птахом в старую скворешню.

(Слегка наклонив голову, с теплой, понимающей улыбкой)
Ах, старина Юлиус… Ты знаешь, с годами начинаешь понимать, что вся наша жизнь — это такие вот смены сезонов. Не так ли?
Вот это стихотворение... оно как раз об этом. О том, как старый, "худой" сугроб уступает место новым ручьям. Как испуганный, но живой апрель рождается на руках у марта. Это ведь и про нас с тобой. Найти дорогу назад к самому себе — настоящему. Вот о чем это. Наверное. Прекрасное стихотворение. Оно заставляет меня ценить мартовский (декабрьский, июльский) день за окном. Потому что он единственный и больше никогда не повторится.
Поговорим об этом? Что для тебя твоя "скворешня"?

27 Змей Горыныч 3
Плавание
http://stihi.ru/2024/11/16/2639

Он отгребает и правит в густой туман.
Путь на воде не начертан – плыви, как хочешь.
Снасть и наживка уложены в лодку с ночи.
Мягко просев, подминает волну корма…
 
Выбран на якорном тросе железный трак.
Хлюпают весла, уключины плачут будто…
Пес покружил и свернулся в лохматый бублик:
"Ну, подождем до улова, король-рыбак".
 
Что здесь поймаешь? Серебряных вертких рыб,
Или, быть может, каких-нибудь птиц небесных?
Лодка зависла - наверно лишилась веса.
Впрочем, не видно. И зябко затихла зыбь.
 
Нос разрезает пространство, как финский нож.
Пес и рыбак в бесконечности одиноки…
Может попутчиком вскоре одарят боги?
Главное, чтоб человек был вполне хорош:
 
Был бы не хмур и за словом в карман не лез,
Чтобы забавные байки травил о жизни…
О, вот и ты, брат. За пазухой фляга киснет,
Да и закуска нехитрая где-то есть…
 
Сходит попутчик. Пора… И опять повис
Полог безмолвный, сгустившийся в одночасье.
Сладко собака зевает во все три пасти,
И непрерывно под лодкой вздыхает Стикс.

А давайте-ка разберём эту штуку без привычных сюсюканий! Стихотворение — ну, оно же великолепно, именно тем, что его можно читать с любого конца, как книгу, у которой нет ни первой, ни последней страницы.
С одной стороны, да — перед нами классическая экзистенциальная притча в духе Элиота или того же Бродского: одинокая лодка в тумане, король-рыбак, который правит ничем, путь, которого нет, и в финале — громыхающий Стикс, да-да, та самая река мёртвых, вздыхающая под килем. Всё сходится: пёс с тремя пастями — это же очевиднейший Цербер, страж порога, последний свидетель человеческого одиночества перед лицом вечности. И в этом ключе стих — о предельном, тотальном одиночестве, о том, что мы все в итоге — хароны на своей покосившейся лодчонке, и спутники у нас только немой пёс да вечная тоска.
Но!...
А что, если это не онтологическая тоска, а самая что ни на есть бытовая, русская, похмельная? Тогда «лодка зависла» — это головокружение, «уключины плачут» — звенит в ушах, а Цербер, пёс, зевающий во все три пасти, — это обычный Шарик, у хозяина которого просто троится в глазах? Эта трактовка, конечно, возможна, но главная сила текста не в ней. Она в том, что мы не знаем, где кончается миф и начинается реальность. От этого тоска не умоляется, а становится страшнее и неотвратимее. Получается идеальная метафора русской жизни — когда ты не понимаешь, плывёшь ты по Стиксу или по деревенской речке, и единственный твой спутник — лохматый пёс, который на поверку может оказаться и стражем преисподней.
И от этого не легче, и не веселее. А просто — правдивее. Вот и вся история.

30 Александр Спарбер
Копатель
http://stihi.ru/2013/03/11/8208

Здесь, под камнями, странные жуки,
и муравьи, и плоские мокрицы…
Но ты попробуй дальше  углубиться
железным продолжением руки –
и погружаясь вниз, все время вниз,
почувствуешь - в угрюмой глине тоже
заключена неведомая жизнь,
та, что наружу выбраться не может.
Копай все  глубже…Ты теперь один
внутри земли – и обнаружишь вскоре:
под плотным слоем черных юрских глин
колышется невидимое море;
в нём  копятся не мрамор, не слюда,
не артефакты чуждой нам эпохи –
с поверхности стекаются сюда
все наши ахи, выдохи и вздохи.
Когда невмоготу им станет там,
когда число пополнится на треть их –
из-под земли извергнется фонтан –
фонтан освобождённых междометий;
пойдёт наверх весёлая вода,
тяжелая вода - и вот тогда ты
узришь итоги своего труда,
устало опираясь на лопату.

Иногда кажется, что все наши мелкие «ахи» и «вздохи» просто растворяются в воздухе. Но этот стих… он заставляет поверить, что они никуда не исчезают. Просто опускаются куда-то глубоко в нас, в тот темный, сырой подвал души, где мы редко решаемся бывать.
И вот мы берем свою лопату — ту самую, неуклюжую попытку докопаться до сути, — и начинаем копать. Мимо страхов, что копошатся как мокрицы, мимо слоев обид, что спрессовались в плотную, угрюмую глину. И вдруг понимаем: там, в глубине, не тишина. Там — целое море. Море всего, что мы не сказали, что подавили, чем не поделились. Оно тяжелое, соленое от слез и щекочущее от сдержанного смеха. И оно ждет. А потом — этот фонтан. Не аккуратный и декоративный, а настоящий, дикий, освобождающий. После которого можно только устало опереться на лопату и смотреть, как все, что копилось годами, наконец-то обретает форму и уходит.
Как будто прочитал не стихотворение, а прошёл сеанс хорошей, честной терапии. С дрожащими руками и облегчением в груди. Спасибо за это.


31 Исхаков Алексей
солипси
http://stihi.ru/2025/06/05/7054

Я недавно придумал вселенную.
Ну это такая штука, похожая на бесконечность,
только мягче на ощупь.
Но практического применения
не нашёл, поэтому где- то  бросил,
это проще.

Иногда мне кажется, или скорее снится,
что- то именно, или просто примеры.
Иногда,  что балконная дверь трясётся
не от хода трамвая, не от влияния атмосферы.
Мне кажется, кто-то стучится.

Не трамвай, нет. Этот тихий, настойчивый стук в дверь нашей одинокой квартиры. И мы сидим и не знаем — это наша же брошенная вселенная вернулась, чтобы мы ее достроили? Или это просто сквозняк в нашей душе? Положи её куда-нибудь в стол. А потом через год найдешь и снова поймешь, что все мы немножко брошенные вселенные, и кто-то всегда в нас стучится.


33 Алекс Амур
Дуэль
http://stihi.ru/2024/01/03/7892

И не важно кто выстрелил первым,
Мы уже промахнулись по разу,
Я использовал разум как веру,
Ты использовал веру как разум.

О, этот текст. Он висит в воздухе после спора, как запах озона после грозы. Четыре строчки, которые выворачивают наизнанку главный спор нашего времени — нет, всех времен — и оставляют нас смотреть на его швы, на грубую изнанку. Мы все узнаем себя в этой дуэли, где оба пистолета оказались холостыми, а самое главное ранение — это понимание, что твой собственный аргумент был с самого начала прекрасным, сложным, безотказным... самообманом.
Великолепная неудача. Блестящий провал. Мы использовали лучшее, что было в нас, как оружие против друг друга, и теперь стоим на поле боя, целые и невредимые, и от этого лишь невыносимо одиноко. Оружие разряжено вхолостую.


34 Алексей Козлов 11
Отсчитывая высоту небес
http://stihi.ru/2024/11/14/912

Отсчитывая высоту небес
От листопада, я на сон грядущий
Гуляю небожителем, но без
Желанья встретить родственную душу.

Быть может, я немного одичал
И сторонюсь соседства или братства,
Поскольку неизбежное "Прощай!",
Всегда лежит, как тень, за светлым "Здравствуй!"

И будто облака передо мной,
А не туман, и в их пространстве мглистом
Мне слышится, что крылья за спиной
Расправились, но это шорох листьев.

Короче дни, теряющие свет,
С прогулками по небу пешим ходом.
И нет следов подошвы на листве,
Как нет их при хождении по водам.

Стихотворение рисует портрет человека, который из-за болезненного осознания быстротечности и неизбежности потерь выбрал путь полного одиночества и отстраненности. Он парит над миром, как "небожитель", но это падение вверх, лишенное радости и заполненное тихим шорохом угасания. Финальный образ "хождения по водам" придает ему почти библейский, мессианский оттенок, но без миссии — лишь с вечным чувством непринадлежности к миру, по которому он ступает, не оставляя следов.


36 Фолин Ди
короста!
http://stihi.ru/2025/04/26/2223

– Ба.
– Га.

____________________________________


бззз бззз – паутинка в углу дрожит
а мне нужно жить нужно жить нужно жить нужно жить...
 
короста! –
так часто говорила бабушка
выпекая свои оладушки
а ладушки то и дело всё подгорали
 
а мы...
 
мы были теми что под окном играли
или теми что дальше
ловили кузнечиков у пруда
где великосолнышко катится в никуда
и где день превращается в никогда
 
а само никогда уходило пешком
по чужим следам
волокло за собою пруд
насылало туман-дурман
извивалось кривыми снами
сводя /с ума/ параллели
дверных косяков
а потом в звонком щелчке ключа
плакало еле-еле
 
*
 
и снова оладушки
снова кипит вода
снова
снова та же сковорода
всё то же. снова
но нет пруда
и не морщинистая рука а...
впрочем многое многое тоже не...
 
что-то нереальное цокает на стене –
цок-цок
бззз бззз –
отзывается серенький уголок
мелкий такой уголок что уголочечек
куда ему до птиц до бабочек
до облаков и /шёпотом тссс/ до неба?
 
но может бабушки и вовсе не было?
 
и паутинка затихла
и чай на краю стола
никого не ждёт
сам себя пьёт
короста!

А в итоге-то — что? А в итоге — классический русский разрыв, он же — русский тонус: между «надо жить» и «нечем дышать». Между тем, что было, — а было ли? — и тем, что есть, — а есть ли?
Это же стихотворение о тотальном распаде субстанции памяти! Мы помним «коросту», помним оладушки, помним бабушкину руку — но это уже не воспоминание, а его звуковой след, фонема, которая вот-вот рассыплется. Это не «Лавр» Водолазкина, где прошлое собирается в вечность, а совсем наоборот — прошлое рассыпается, как та самая короста, обнажая дыру в сегодня.
И этот «бззз-бззз»! Это не просто паутинка, это — звук вселенной, которая остывает. Звук аннигиляции. Сначала он был частью живого мира, где дрожала паутинка, а в финале — это просто шум в сером уголочке, в этом «уголочечке», который нарочно уменьшен, чтобы подчеркнуть его ничтожность перед лицом небытия.
И главный-то вопрос, бытийный вопрос: «А может, бабушки и вовсе не было?» — это же чистой воды солипсизм! Это новый Горький. Это проверка реальности на прочность. Мы все из памяти сотканы, а если память — паутинка, то кто мы? И финал — чай, который «сам себя пьёт» — это абсолютный шедевр русской метафизики на кухне. Это состояние мира, когда Бога, может, и нет, а ритуал остался. И этот ритуал исполняет сам себя, механически, как сковорода, на которой вечно подгорают чужие оладушки.
Выходит, это стихотворение — не об утрате рая, а о том, что рай, возможно, был лишь галлюцинацией, проекцией нашего одиночества. И теперь, когда мы остались одни в этой пустой квартире, мы слышим только цокот нереальных копыт по стене — да, это отсылка к Гумилёву, конечно! — и понимаем, что наше «нужно жить» повисает в пустоте, без ответа и без адресата.
Вот и всё. А больше — ничего. И не было. И чай сам себя допивает.

37 Геннадий Акимов
Античный блюз
http://stihi.ru/2016/06/06/3689

Искривленная память, изогнутые дерева,
лодка беспомощна, если разбито кормило,
если время — натянутым луком, то радуга-тетива
все века и пространства напрочь соединила,
так пути нас обоих в незаданной точке сошлись,
без предчувствий, в обычной закусочной у дороги —
"пару бургеров и холодное пиво, плиз" —
где Буковски с Сократом ведут, не спеша, диалоги.

Предыдущим вечером я задержался в гостях,
удостоился аудиенции у осколка эпохи:
хромоногий титан, переделкинский патриарх...
Сам не свой, в темноте, на последнем вздохе,
я, блуждая в трех соснах, в колючую чащу залез,
проклиная портвейн, комаров и праматерь Гею,
напролом продирался сквозь сумрачный лес,
выйдя наутро чумазым лешим к хайвэю
прямиком из Москвы в USA — что за причудливый трип? —
закипали мозги, упустив безнадежно вожжи...
Паренек в кафешке, выслушав сбивчивый хрип,
дружелюбно кивнул и назвался: "Вёрджил".
Отряхнув облегченно с кроссовок реальности прах,
мы носились по треку судеб на летучих колёсах,
пламенели в психоделических снах и цветах,
вырывались из лап серобудничного колосса —
от бродвейского глянца, манерных пижонов рож,
к царству вакханок неистовых, как говорил Гораций, —
автостопом на Вудсток — с неба тяжелый дождь
и пурпурный туман в качестве декораций.
Таяли в тучах фантомно постылые дни и дела,
многотиражки, доклады, взносы, высшая школа,
дева, которая безуспешно меня ждала
на проспекте имени Ленинского комсомола,
недописанные шедевры, незащищенный диплом,
патрули, охотящиеся на неформалов.
Налетевшие гарпии громко кричали о том,
что лето любви истекает, что этого мало...


это я или нет до сих пор волоку свой груз,
пару бессмертий спустя, измочаленный, ждущий коды?
Долгий гекзаметр, суровый античный блюз,
годы и мулы, детка, пустынные мулы-годы.
В эпилоге, который я никогда не прочту,
обозначатся нити сюжета и замысел прояснится:
мы проспали момент, когда свиньи сожрали мечту,
но в приснившейся жизни смели все табу и границы.
Черный омут времён, ржавый скрежет гигантской клешни,
где хипня и гебня барахтаются вперемешку...

Вёрджил сбрасывает рюкзак, произносит: "Ну вот, пришли."
И старик Аид отворяет свою ночлежку.

Ах, вот оно что! Ну что ж, прекрасный повод для моего очередного приступа графомании. Стихи, которые вы мне подсунули — это же чистейший, выдержанный диссидентский мифологизм, помешанный на интертекстуальности до колик!
Слушайте сюда. Здесь ведь что происходит? Наш герой — вечный русский интеллигент, этот табурет в условиях абсурда, он и в Переделкине блуждает, как в аду, и ему уже мерещатся не черти, а сам Буковски с Сократом. Это гениально! Потому что Буковски — это Сократ, опущенный в портвейн и пересаженный на американский асфальт. А наш герой — это Данте, которому в проводники достался не Вергилий, а какой-то «Вёрджил», пацан из закусочной. Понимаете, в чем фокус? Американская мечта оказалась такой же галлюцинацией, как и советская. Вудсток — это такая же утопия, как и Ленинская диктатура пролетариата.
И главный ужас стихотворения не в том, что «свиньи сожрали мечту». Ужас в том, что мы проспали этот момент! Мы были слишком заняты, понимаете? Пивом, бургерами и диалогами великих мертвецов. А свиньи тем временем — не аллегорические, а самые что ни на есть реальные — тихо и планомерно пожирали будущее.
Ад в итоге оказывается не огненной геенной, а душной, затхлой ночлежкой, обшарпанным советским общежитием для душ. И мы в нее не врываемся с мечом, а просто «приходим», усталые и чумазые, как после бессмысленной ночной пьянки в Переделкине.
Вот она, главная трагедия: хиппи и гебисты в итоге барахтаются в одном черном омуте. Они срослись, они — две стороны одной русской болезни, одного долгого запоя, который называется XX век. И выход из него один — в ночлежку Аида. Браво, я плакал.


Всем спасибо!

Дмитрий Куваев, читатель
http://stihi.ru/avtor/emperortaro


Шорт от Дмитрия Куваева

01 Татьяна Воронова 6 Рим http://stihi.ru/2025/06/29/5885
02 Дмитрий Мальянц Хоронили клоуна http://stihi.ru/2021/10/15/1753
28 Сергей Чернов Даль http://stihi.ru/2021/10/12/2542
29 Ирина Зяблева В разбитых окнах http://stihi.ru/2025/09/19/4299
32 Ульяна Валерьевна Перенеси http://stihi.ru/2025/09/24/5579
39 Елена Тютина-Уварова Мария http://stihi.ru/2025/09/19/2827
40 Васильвицкая Мария Спортивная семья http://stihi.ru/2025/10/24/1964
41 Дари-Экс Вопреки http://stihi.ru/2022/11/10/3713
43 Юлия Полякова-Новикова Ноктюрновое http://stihi.ru/2024/11/01/7357
44 Вера Дорди Ушелестела http://stihi.ru/2025/10/21/7641
51 Елена Владенкова «Далималевич» http://stihi.ru/2025/03/15/5811
59 Лана Юрина За этой осенью http://stihi.ru/2024/12/08/3595