- V - Немного мистики, или Повесть о самой первой любви
Когда ты учишься, кажется, что школьная пора просто никогда не кончится. По сути, это и есть целая жизнь. Из еле оперившегося цыпленка человек постепенно становится подростком…. Это слово на всех языках фиксирует стадиальность, переходность, промежуточность этого возраста, который так и хочется назвать состоянием… Из подросткового кокона проклёвывается юность и заявляет о себе розовыми подлыми прыщики на подбородке и около носа, тоннами стихов, тёмными от бессонницы, но так быстро светлеющими подглазьями, неутешными горестями и надеждами…
Юность моя!.. Куда ты ушла? Уж не в соседнюю ли комнату, где сидит на диване, уткнувшись в свой ноутбук моя красавица младшая? А может, ты давным-давно забыла обо мне, и твой золотой след замели за порогом снега, залили дожди, развеяли ветра без остатка?.. Пылится где-то в шкафу тетрадочка с посвящёнными мне стихами одного мальчика, да горсть пожелтевших, подсохших как листья, фотографий напоминает всё-таки о том, что худенькая длинноногая девочка с вьющимися волосами носила когда-то моё имя… Я думаю иногда, что этой девочки и вовсе не было на свете, а мне о ней просто рассказали… или, наоборот, ей приснилось такое вот "продолжение истории", и сейчас постучится в окно солнечный луч, пошевелит белую в крупный цветной горох занавеску, погладит по щеке и скажет бабушкиным голосом: "Оля!.. Вставай… Опоздаешь!"
Да опоздаю, бабуль! Опоздаю, конечно… Потому что захочу посидеть с тобой на кухне, просто посмотреть на тебя, полюбоваться на твоё состарившееся лицо, большие синеватые руки, послушать твои рассказы… Спой мне твою песенку, помнишь?!. "Дети, в школу собирайтесь! Петушок пропел давно! Попроворней одевайтесь, смотрит солнышко в окно!.. Тра-ля-ляй-ляй!.." Тра-ля-ляй… Вот… Вот сейчас я проснусь, и окажется моя прошлая и нынешняя жизнь, да и я сама, предутренним видением этой девочки, грёзой, кипением случайной слезы под затрепетавшими ресницами…
Бабуль, ну почему ты мне совсем не снишься?..
Каникулы… Сокровище нашего детства и отрочества!..
Есть в жизни каждого школьника время томительного и счастливого ожидания зимних каникул, которые вот-вот должны наступить, блаженная пора строительства смелых планов, а, начиная с определенного возраста, и эфемерных воздушных замков… До сих пор живо в памяти, как колотилось сердце при подсчёте остававшихся до тридцатого декабря дней, и как оно замирало в груди, а потом начинало стучать громко-громко при маминых словах: «Сегодня еду получать путевку в "Рузу!"
"Руза "– это "Всесоюзный Дом творчества композиторов". Он и сегодня существует, но уже под другим названием и в сильно урезанном, почти уже неузнаваемом виде, а располагается в Рузском районе Московской области, в нескольких километрах от платформы Дорохово… В детстве я думала, что это место – волшебное, и что оно способно исполнять твои самые заветные желания… Там всё настраивало на сказочный, возвышенный и несколько мистический лад!.. Это и расположение прямо посреди леса деревянных домиков – временных композиторских "дач" с чудесными дровяными печками, запускавшими в зимнее сиреневое небо длинные струйки дыма, и таинственно светящиеся окошки в ранних, по времени года, сумерках, и стоявшие тогда сильные, настоящие русские морозы, смешно слеплявшие нос изнутри, и огромные, в два-три обхвата, вековые ели-красавицы, дружно окружавшие маленькие, но такие уютные дома…
Как дивно пахли промёрзшие звонкие веранды! Ты притопываешь с мороза, обмахнув на крыльце валенки маленьким веничком-огрызком, с подошв отваливается ледяная корка… Валенки, чёрные, огромные – «мужские» или поменьше – серые, «женские», кажется, тоже выдавались напрокат наряду с непременными лыжами и коньками… Деревянный настил веранды поёт под ногами свою скрипучую песенку, с характерным хрустом открывается внутрь обитая дерматином, заботливо утеплённая дверь… И вот ты уже в доме, с самого утра протопленном дежурными Тоней или Валечкой. Сухонькая, высокая Тоня и полненькая улыбчивая Валечка десятилетиями работали в Доме и становились для нас, приезжавших туда из года в год, уже родными…
Не забыть уют этих жилищ! Их «сюжетообразующим» центром обязательно являлся рояль, черный или коричневый, сверкающий, свободный от любых нотных или иных напластований, нередких у нас дома… Он кораблём заплывал в самую большую из комнат. Компанию роялю составлял стандартный письменный стол с набором наточенных карандашей, чернильницей, тяжёленьким пресс-папье, особенно мне нравившимся, со сменной промокательной бумагой по закруглённому лодочкой краю, с двумя аккуратными стопками бумаги: писчей, листок к листку, и нотной, «для клавиров»…
Картину непременно дополнял буфет с набором чайной посуды на шесть персон, рядом стеклянных фужеров, из которых любой сок казался неслыханным по вкусу нектаром, и пузатеньким заварочным чайничком с цветочком на боку… Гостей, горячо желанных, поджидал красный, несколько продавленный, диван… В домике уютно соседствовали две небольшие спальни для семьи, а в домах категорией пониже (они были чуть поменьше и, видимо, предназначались для композиторов-одиночек) – спаленка была одна…
В «большой» комнате на новогодние праздники поселялась украшенная стеклянными шарами и дождём колючая елка, самая настоящая, и мы, дети, любили сравнивать и хвастаться друг перед другом ее пушистостью и высотой!
"Руза" была зоной детской вольницы! Нарядные мамы после завтрака отправлялись погулять и обсудить свои взрослые дела, папы устремлялись к «станкам» - их ждала работа. Чёрные корабли пускались в свое музыкальное плавание, и проходя мимо того или иного домика, мы иногда замирали, заслушиваясь… Наш папа одним из первых быстренько съедал горячий завтрак из двух блюд с непременной кашей. Любимец рузовских поварих, он в жизни не выразил недовольства хоть чем-либо и всегда искренне благодарил наших официанток в старомодных беленьких наколочках. Особенно помню румяную, всегда светившуюся от здоровья, приветливую Валечку: как она встречала нас, детей, каждую зиму, знала всех по именам, по номерам школьного класса и детским болезням! Валечка… Жива ли, не знаю, но твёрдо уверена в одном, что если жива и вдруг вспомнит нас в разговоре, то назовёт не иначе, как «мои Флярковские…»
Далее папа «как локомотив», по маминому выражению, устремлялся домой и пропадал для внешнего мира, пока часы (все и во всех дачах исправные!) не показывали «без десяти два». Быстрые, неуловимые какие-то сборы, и вот он уже в дверях со своим вечным вопросом «Ну, вы готовы?.. Время!»
За рабочим столом или инструментом он сидел «как гриб» (опять мамино словцо), ни «сорвать», ни выманить его как-нибудь на прогулку шансов не было никаких, и только вкусный, но тяжелый для дыхания запах его сигарет витал сизыми кольцами над его головой, настраивая, «собирая в кучу», концентрируя его мысли…
Бабушка не всегда составляла нам туда кампанию, иногда оставаясь в Москве «отдохнуть», но чаще всего тоже ездила в "Рузу", боясь и на несколько дней выпустить меня из зоны своего контроля. Ещё бы! За город! Зимой! В мороз!..
И вот, буквально с первого дня приезда, начинается такая непохожая на московскую, такая завораживающе интересная жизнь!.. Территория Дома творчества ограждена, в домике на проходной сидят сторожа, в будке спит большая рыжая собака. Мы в безопасности, и старшие поневоле отпускают удила…
Фигурная лепка снеговиков, катания с крутейших горок до полного намокания колготок и превращения варежек в огромный ледяной ком, любимейший небольшой каток, вечный повод для бабушкиных беспокойств: на «композиторский» каток ходили взрослые «местные» гонять на гагах в хоккей и опасно пулять круглой тяжёлой шайбой… Помню беленькие свои «снегурки», доставшиеся в наследство от сестры, такие ладные, оставлявшие неглубокие прорези на свежезалитом льду, их мучительную шнуровку за крючки деревенеющими от мороза пальцами, сразу прибавлявшийся рост и радость первого длинного шага, «ёлочки», «фонарики» и «ласточки» выделывались мной с большим удовольствием… Особенно, конечно, ласточки…
А по вечерам мы, дети, собирались перед большим цветным «Зенитом» на втором этаже новой столовой современной "модерновой" постройки. Папы перебрасывались в бильярд и пропускали по маленькой в обшитом деревом «подвале», мамы приглядывали за ними или сидели по дачам с книжкой или вязанием, а мы смотрели все вместе мультики или взрослые фильмы, и общались, общались…
Синие, какие-то торжественные вечера, мохнатые еловые исполины в снежном обмундировании, длинные тени от высоких фонарей стали темой моих первых стихов… Помню своё изумление от танца грациозной кошки, в невероятных изгибах и прыжках пытавшейся поймать упархивающую от неё сверкающую снежную пыль!..
Иногда «забирались» в дачи и мы, дети. Особое удовольствие – собраться в тепле большой компанией и полазать, попрыгать по диванам, покричать вволю или, напротив, тихо посидеть и посекретничать о чём-нибудь в девчоночьем кружке… Помню, как однажды, на пороге отрочества, мы выкрасили чернилами (благо, чернила исправно наливались горничными по мере их убывания!) все лампочки в комнате одной из дач – очень хотелось увидеть «чёрный свет»! Красили быстро и неряшливо, радостно возбуждённые творимой шалостью! В результате: перепачканная мебель, одежда и руки, и – чувство разочарования от того, что чёрный цвет – это просто… темнота!
Именно с Рузой связано еще одно моё воспоминание, ставшее хорошим жизненным уроком. Относится оно к тому времени, когда по дачам мы, подросшие композиторские детки, собирались уже не для того, чтобы красить лампочки казёнными чернилами…
Однако, по порядку.
Здесь пришло время сказать несколько слов о моих друзьях – детях музыкантов, с которыми мы дважды в год встречались в «Рузе» на каникулах. С некоторыми их них я была знакома по "композиторскому" дому на Студенческой, ещё до нашего переезда в другой район. Особо расскажу о двух из них, в которых была просто-таки влюблена.
А раз уж мы затронули тему влюблённости, то сначала позволю себе маленькое отступление.
Вообще, я в детские и юные годы была поразительно влюбчива. Настолько, что, видимо, отпущенный мне запас этой легкой воспламеняемости и мечтательности порядочно растратила уже тогда. Любимая семейная новелла предстаёт в моей памяти в виде невероятной трогательности молодого человека лет двадцати трёх, «раненного на всю голову» и перебинтованного поперёк лба аккурат точно так же, как неоднократно случалось бывать перебинтованной и мне. Мой герой, чей-то родственник или никому не известный молодой музыкант, в один прекрасный день возник в рузовской столовой. Стоял июль. Наконец наступившая в Подмосковье жара подплавляла композиторский жирок, толкала под локоток и нашёптывала сладкую быль о прохладных, чистых водах Москвы-реки, разливающейся в этих местах удивительно широко и стремительно… Берега ее живописно тенисты из-за нависающих над самой водой огромных ив с корявыми стволами, или, наоборот, расстилаются широкими травянистыми лугами, а кое-где желтеют песчаными насыпными пляжиками. Такой пляж радует отдыхающих находящегося по соседству Дома творчества ВТО, кажется, и по сей день… Где купание, там, стало быть, и ныряние! А дно у Москвы-реки в этих краях очень неровное, сплошь изрытое со времён войны воронками от бомб и снарядов, в образовавшихся ямах гнездятся омуты и вихрятся водовороты. Так вот, мой герой прикинул глубину водоёма, разбежался и… Ошибся ли он в расчёте траектории прыжка, или просто не ведал о существовании большого подводного камня, но на поверхности он появился, зажимая рукой рассеченную и обильно кровоточащую бровь, с огромной ссадиной на лбу… Неприятное происшествие активно обсуждалось в столовском, голодном до новостей обществе. Молодого человека жалели, все ему указывали на необходимость проверять дно и беречь себя, он моментально стал знаменитостью. Над столиками роились истории, одна страшнее другой. Раны были обработаны в медпункте бессменной медсестрой Раечкой, его купание на время прекращено совсем. Но в столовую-то он всё-таки продолжал ходить! А там он сидел с нами за одним столиком. Вначале я его стеснялась, потом привыкла и почти перестала замечать, но однажды трёхлетнюю меня наотмашь сразило появление романтического белокурого героя с забинтованной головой!
О, я смотрела на него во все глаза! Не дыша и не отрываясь! Очень скоро я не смогла спокойно есть… Кругом захихикали… Парень начал краснеть. Вначале слегка, потом пунцово. Затем проблемы с аппетитом начались уже у него. Ситуация достигла критического пика, когда он попытался ходить в столовую ко времени окончания завтрака или обеда. Но я сидела и ждала, и категорически отказывалась уходить, пока его не увижу. Кончилось всё тем, что бедный парень был вынужден подойти к заведующей и попроситься за другой столик. Его пересадили в противоположный, тёмный угол обеденного зала, рядом с кухней. Но от моего немигающего, сияющего счастьем лицезрения взгляда – избавили.
Девичья любовь, как известно, не длиннее косы… Слёзки потекли да просохли, и, глядишь, вчерашняя грустная птичка уже вовсю заливается по телефону и «чистит пёрышки» перед очередным разведывательным вылетом из гнезда… С глаз долой – из сердца вон! Успокоилась и я. Но эта история надолго поселилась в рассказах моих родителей под грифом «Как Манька влюбилась…»
Вот и к некоторым своим рузовским друзьям, мальчикам и девочкам, я испытывала схожие, сложные, но прекрасные чувства.
Первой вспоминается подружка-соседка Катюша – милейшее курносенькое существо, совершенно журнальной внешности. Светло-русые длинные волосы с чудесной челкой, ярко-голубые смешливые глазки в черных ресницах, ямочки на щеках, которыми она уже вовсю умела управлять – если хочется обратить на себя внимание какого-нибудь мальчика, они тут как тут, на месте… При этом Катюшка была отличным товарищем. Умела вовремя сказать такой важный в подростковом возрасте комплимент, запросто пригласить в новую компанию, да и просто выслушать.
К тому же, наши отцы пять лет прожили в Консерваторском общежитии в одной комнате, а мамы учились в одной группе на теоретическом отделении, и все они очень хорошо друг к другу относились. В их доме я и гостем-то себя не чувствовала…
А вот среди мальчиков я выделяла Тёму. Тёма был на полтора года старше меня, высок ростом (а это была очень важная деталь: в пятнадцатилетнем возрасте я уже достигла своих метра семидесяти пяти), пухлощёк, буйноволос, миловиден, вежлив со старшими, воспитан на несколько рыцарский манер и бесконечно интересен как собеседник. Его отец, ныне классик музыки советского кино, соавтор Никиты Михалкова и чудеснейший человек, был когда-то, очень давно учеником моего папы по Хоровому училищу. Соответственно, именовался он не иначе как «внук». Этим «внуком» были какое-то время довольно плотно заняты мои мысли…
Его чуть нескладный, но милый силуэт начинал маячить перед новогодним освобождением от школьного ярма все сильнее и сильнее, внося в радость ожидания поездки томительные нотки нетерпения…
От всех моих знакомых Тёму отличала редкая, глубокая информированность в области современной рок-музыки. Его отец, один из пионеров электронной музыки в нашей стране, имел превосходную аппаратуру, и в обязательном порядке привозил часть своего трудового «снаряжения» в "Рузу" – для прослушивания.
Когда кабинет Тёминой дачи бывал свободен, а наши отцы душевно резались в столовой в бильярд, мы оккупировали его пространство, и наступал Тёмин звёздный час… Свет мы, естественно, гасили, хорошо настроенные дорогие колонки послушно выдавали в сгустившиеся, живые от нашего напряжённого внимания сумерки непривычные, странно волнующие вибрации электрогитары и дико музыкальные хриплые голоса… А ритм-гитара, а ударные!.. Сердце, сердце! Как ты замирало, и валилось куда-то в тошнотворную пустоту, и пускалось вскачь от звуков пинкфлойдовской «Стены», легендарного «Иисуса Христа – Суперзвезды», композиций и песен групп «Генезис», «Йесс»!.. Тёма познакомил нас и с немецким роком. До сих пор глаза закрою – слышу: глухой рокот идущего поезда, стон гудка, нарастающий стук колёс… «Транс – Ойропа – Экспресс!.. Транс – Ойропа – Экспресс!» И вот в нашей слегка даже взмокшей тишине раздаётся весьма натуральный и вполне оглушительный грохот и стон терпящего крушение поезда!.. Ну, мурашки по коже…
Там же я услышала чудный, мягкий голос Барбары Стрейзанд, поразивший меня… деликатностью звукоизвлечения, отсутствием «страсти», «крика», агрессивности нашей примадонны… Все новинки или ставшие уже классикой рок-музыки записи Тёма сопровождал интереснейшими рассказами. Надо сказать, что он так никогда и не узнал о моём робком и восхищённом отношении к нему.
Одна деталь, специально остановиться на которой в те времена мне и в голову бы не пришло… Никогда, ни единого раза наши волнительные молодёжные посиделки в темноте не сопровождались ни глотком вина, да мы и чаи то не гоняли. Пили жадно воду из стеклянного графина, да соки из композиторского буфета, если нас таковыми угощали. И никто из нас, насколько я помню, тогда не курил. По крайней мере, в нашей, композиторской "Рузе" это было не принято. Да и то сказать… Ты был постоянно на глазах людей, которые тебя знают, как облупленного… Музыкальная молодежь постарше, и сильно постарше, студенты-консерваторцы и гнесинцы, кутить и отрываться ходили в ВТО, где царила и тогда лихая вольница… А нам и дома интересно было.
И вот в очередной приезд нашей компанией овладело новое и весьма незаурядное развлечение… Нас и раньше-то всё-таки тянуло к «нестандарту»… Выйти, к примеру, из-за экрана композиторского кинозала тёмными, «загадочными» фигурами во время просмотра фильма под шиканье и возмущённые протесты зрителей, соблюдая из последних сил интервал между собой и товарищем по злодеянию… Или залечь между рядами перед его началом и тем счастливо избежать необходимости отдать копеек пятьдесят или рубль за его просмотр. Деньги бы нам дали родители по первому слову. Но сам факт… А то и (чего греха-то таить!) крутануть на счастье «бутылочку», удержанную по случаю у кого-нибудь из родителей. Целовались через тюлевую занавеску, но потом и в щёчку!
Нет… Новое увлечение было совсем другого рода. Оно отдавало мистикой, риском и каким-то замогильным холодом леденило душу. Мы пристрастились… гадать!
Кто первым принёс рассказ о вертящемся блюдце, я вспомнить уже не могу. Да мы и не делились на «первый-второй».
- А что, если?..
- А давайте!..
- Ух, здорово!..
И все дела. Долго не думали.
И вот, откатав положенные километры на лыжах в первой половине дня, отмаявшись после обеда во время родительского тихого часа, мы с трудом дождались вечера. Все родители после обеда спали, как сурки, лишая нас возможности потусоваться у кого-нибудь в даче и обрекая нас слоняться по территории или «сходить с ума» возле столовского телека, но оттуда иной раз гоняли пришедшие что-нибудь посмотреть композиторы…
Выбрали «хату». Возраст некоторых из нас к тому времени уже шагнул за отметку «раннего студенческого». Ребята или поступили сразу после школы и теперь были студиозусами первого или второго курсов, или готовились стать "абитурами". Время студенчества ещё более золотое и ни с чем вообще не сравнимое… «Хату» «любезно» предоставила затесавшаяся среди нас молодая семья с малым ребёнком колясочного периода. Дитё они уже народили, но ума ещё не набрались. Юный отец, внук самого титулованного из живших тогда композиторов, ещё не до конца освоился с новой для себя ролью. Однажды он немало поразил нас, заявившись впервые после приезда в столовую на ужин с какой-то низенькой белокурой девочкой. «Наташа…» – ответила она на наши вопросительные взгляды. «Моя жена…» – добавил Андрюха не то гордо, не то смущённо, не то всё вместе, и – отвёл глаза… Кажется, настоящим, «задокументированным» мужем он так и не стал, но это и не так важно. Важно, что Наташу мы приняли сразу, раз и навсегда. И лично мне она нравилась куда больше своего несколько шалопаистого и избалованного избранника.
Однако…. Сгустился вечер. Дитё утихло в соседней комнате, убаюканное Наташей. Мы сидим, как мыши, полные уважения к её материнству и только ёрзаем от нетерпения. Вот Наташа выходит к нам, неся в руках свечу (наборы свечей на случай неполадок с электроснабжением всегда лежали в дачах), большой, очень большой лист бумаги, и достаёт из буфета фарфоровое блюдце. Блюдцу этому отводится особая роль. Ему предстоит огласить – не больше, не меньше – нашу судьбу!
Мы занимаем по кругу места за столом. На листе чертится огромный круг, по нему располагаются цифры до десяти и буквы алфавита. Когда всё готово, блюдце разогревается на свече, её пламенем ставится отметина-стрелка. Далее вызывается… дух! А потом… он ПРИХОДИТ. И сейчас испытываю жуть при воспоминании о том, как рывками летало бешеное блюдце, указывая очередную букву! Оно казалось совершенно отдельным, неуправляемым и живым! По «правилам» этого гадания участвующие держат на нём кончики пальцев, едва касаясь. Легко предположить, что кто-то из нас просто двигал злосчастный чайный предмет. Но это было совсем не так. Испуганные, мы невольно убирали руки, оно разворачивалось и «ехало» в нашу сторону. К тому же, можно незаметно подвинуть, но нельзя так вращать, да и кому бы это пришло в голову…
Когда дело дошло до дела, узнавать свою «судьбу» все струсили. Кажется, вопросы задавались общего характера. Кого поначалу вызывали – не помню. Скорее всего Наполеона (как в книжках), или Гоголя… А, возможно, и кого-то ещё.
Было очень нехорошо на душе. В открытую настежь в морозную ночь форточку (а дача внука топилась тогда на совесть и было даже жарко) тонкой струйкой сочился сквознячок, от которого становилось ещё страшнее. Оглянуться на окно совершенно не было сил.
Вдруг пронзительно заверещал в соседней комнате несчастный младенец. Наташа пошла к нему. С «духом» попрощались, поблагодарили и выставили его вон. Помолчали. Расходились, преувеличенно громко смеясь, и даже как-то не могли остановиться. Смех – всегда исподнее страха.
Но одного раза показалось мало. На следующий день «смельчаки» решили снова испытать судьбу.
Круг вопросов ширился. Разузнав кой-чего из недавней истории, мы начали потихоньку переходить на личности, минуя заключённую между нами договоренность о судьбе присутствующих «духа» всё-таки не спрашивать. Но нехорошая страсть делала своё дело… Я помню, что после этих сеансов долго не могла заснуть, борясь с приступами накатывавшего на меня необъяснимого ужаса.
И вот на очередном заседании юных спиритов вдруг выяснилось, что как-то… некого вызывать! Иссякла кузница кадров… Все наморщили лбы, и тут меня осенило. Я там была самой младшей, школьный курс, и особенно любимую мною литературу, помнила хорошо.
– А давайте вызовем… Ивана Сергеевича Тургенева! – спасла положение я.
Кажется, кто предлагает, тот и вызывает! Логично, по крайней мере. Представляю, как я изменившимся голосом произношу заклинание-приглашение:
– Вызывается дух…
И вдруг в окружающем пространстве что-то происходит, некое смещение… Блюдце носится как ошпаренное, отвечая односложно» «да» или «нет» на наши дурацкие вопросы. И здесь всё-таки начались вопросы про судьбу. Вначале оно отвечало более-менее традиционно… Забегая вперёд, могу сказать, что ровным счетом ничего из того, что было мне «напророчено» не сбылось. Могу сказать о некоем короле на букву «Д», да ещё имевшем отношение к аэрофлоту… За всю мою и девичью, и женскую судьбу никогда и никого на букву «Д» ко мне и близко-то не подходило… То же и с иными «откровениями», зато добренькое блюдце принялось нас буквально пугать! Пророчило всякую чушь, которая тогда отнюдь такой не казалась, а затем… перешло на мат!
Отборная матерщина беззвучно неслась с потрепанного уже листа бумаги, а нам вдруг стало так страшно, что просто волосы зашевелились…
Что-то послужило прекращению «сеанса». Что-то произошло за столом. Кажется, вдруг ярко засветилась, вспыхнула и перегорела лампочка в настольной лампе. «Кудесили» мы, понятно, при приглушенном свете.
И тут в соседней спальне опять надрывно закричал проснувшийся малыш…
Мы вышли на крыльцо… Говорить не хотелось. Пошли по тёмной заснеженной аллее, слушая скрип снега под ногами. Щёки горели. Идти старались потеснее, но были при этом как-то не очень приятны друг другу, как люди только что совершившие вместе нечто постыдное. Скорее тянуло домой.
Прощаясь, договорились с этим делом «завязать». В ушах стоял плач ребенка. Было ужасно перед ним стыдно. И «завязали».
Зачем я рассказываю тебе об этом, любезный мой читатель?
Дело в том, что все «мистическое», «странное», «потустороннее» тревожит и пленяет душу человека. Страшит и волнует на заре жизни будущее, как-то оно сложится… И нашей вполне обычной комсомольской юности ничто человеческое было не чуждо. Мы томились, у нас возникали и шевелились какие-то свои вопросы об устройстве мироздания. Мы много говорили об этом, философствовали под композиторскими ёлками, рассуждали, помню, даже о Боге… Будущий юный отец сказал тогда, что для него комсомол – это именно политическая позиция, общественные взгляды, а вера и Бог – вопросы души, и поэтому он со спокойной совестью носит под комсомольским значком православный крестик. И я посмотрела на него какими-то другими глазами, а слова, видите, запомнила на всю жизнь. Просто мы уже догадывались о существовании Бога. Или в тайне от самих себя знали о Нём, но ещё этого не понимали. Словом, душа-то искала Бога, а находила… «Ивана Сергеевича».
Кстати, об «Иване Сергеевиче». До сих пор как-то неудобно перед прекрасным писателем за эту грубую ошибку. Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое!..
О странной, мистической «отзывчивости» Рузского района в Доме творчества всегда ходили легенды. Греховно вопрошание такого рода или нет, никто особенно не задумывался. Тогда эти понятия не были частью сознания людей. Все скорее готовы были поверить в особенность этого места, даже самые "конченные" атеисты. Так что сама идея с гаданиями пришла не на пустое место, она долгое время находилась в свободном полёте над рузовскими дачами…
Ходил упорный слух, что одна семейная пара видела там привидение…
Попытка с гаданием была мною самостоятельно повторена уже после возвращения в Москву, и, слава Богу, с треском провалилась. Блюдце лежало на листе бумаги совершенно обычной перевернутой посудинкой и не сдвинулось ни на сантиметр. А собранные мною по такому случаю подруги глядели на меня с недоумением…
Но что же произошло тогда, в даче?
Слышала я такое объяснение.
Во времена Великой Отечественной войны на подступах к Москве, то есть в этих местах шли ожесточённые бои, о чём напоминают стоящие то тут, то там скромные металлические обелиски с перечнями тех фамилий, которые удалось восстановить. Видимо, ещё не все останки наших воинов обнаружены и преданы достойному упокоению, и уж конечно, под землей и новой травой лежат незахороненными сотни и сотни немецких солдат…
Не отпетые по церковному обряду, неприкаянные души людей, убитых в этих лесах и посёлках в огромном количестве может быть (не знаю!) находятся в странной связи с тем местом, где их разлучила с жизнью смерть, и, потревоженные, приходят на неосторожный зов… Или это просто бесы, роящиеся перед Крещением и пугающие неосмысленную молодежь, ведь не случайно после праздника Отдания Рождества в русских церквах, по деревням начиналось время гаданий…
Все это немного досужие домыслы…
Скажу только, что давно исповедала этот тяжкий грех, но некий след, некий шрам от него остался. И – саднит иногда душа…
2012 г., Москва
После публикации каждой части я оставляла «Продолжение следует». Если всё-таки продолжу, так и назову очередную главу повести. 14 января 2024 г.
Начало повести «Внутренний слух»:
1. http://stihi.ru/2014/05/29/9176
2. http://stihi.ru/2014/05/29/9333
3.http://stihi.ru/2014/05/29/9536
4..http://stihi.ru/2015/03/28/7551