- III -
Пятьдесят шесть шагов до моря, или Грузовик для марок заказывали?
В нашей жизни промыслительно чередуются времена года: за долгой, изматывающей зимой обязательно следует весна и т.д. Да и сама весна состоит из чудных, сменяющих друг друга периодов, помните, как у Пришвина? Весна света: февраль – март, день становится длиннее, воздух набухает влагой, а небо торопится до конца вытряхнуть на землю свои снежные закрома… Весна воды: март – апрель, ослепительное, наглое солнце, ледяные чёрные корки на снегу, реки талой воды под ними, радостный воробьиный гомон в кустах около подъезда, горящие от перегрева щёки, взмокшая от беготни по лужам чёлка… И весна цветов: май-садовник, волшебная пора преображения и надежд, победы вечного творчества жизни, самой жизни, проглядывающей из каждого пучка новой травы, из каждой распустившейся почки, одежда становится всё легче и легче, а ноги сами бегут по дорожкам скверика… Жизнь жительствует!..
Как только на настенном цветном календаре появлялось изображение весенних проталин, на нашей кухне на Студенческой начиналось обсуждение предстоящего переезда на "летние квартиры". Почти до самого ноября мы с бабушкой переселялись в Усть-Нарву или Нарву-Йыэсуу, живописный посёлочек на самом берегу Финского залива. Нашей семье на протяжение нескольких лет принадлежал там небольшой одноэтажный домик с камином и вишнёвым садом.
Весна в тех краях всегда запаздывает, и получалось, что мы заставали ее наступление дважды.
Помню очень хорошо! Раннее прибытие поезда Москва-Нарва. Выгружаемся. Нас встречают друзья. Я, сонная, досматриваю свои детские грёзы на заднем сиденье соседской машины, минут двадцать пути по тихим улочкам сонного городка и хорошей шоссейной дороге, и вот перед нами знакомый невысокий заборчик на улице Айя, дом десять… Наш участок находится в глубине дюны – спуск вниз по лестнице из больших позеленевших гранитных камней, и – вот он перед нами, зажмурившийся зимними ставнями, аккуратно-строгий, в тёмной традиционной для тех мест обшивке, дом-эстонец…
Бабушка достает из сумки целлофановый мешочек с ключами, недолго возится, и мы входим в темноватое, такое нелюдимое в первую минуту пространство… Мебель прикрыта полосатыми простынями, разноцветные шерстяные стулья замерли на обеденном столе в неестественных позах ножками кверху… О, чудесный эстонский дизайнер! Вместе с толстыми бордовыми и оранжевыми портьерами в шерстяных вышивках, эти стулья еще лет тридцать жили с нами уже в Подмосковье, неизменно украшая наш интерьер и радуя глаз! Я оглядываюсь, поёживаясь… Все так непривычно-привычно!..
Первым делом бабушка спешит на кухню: топить плиту и печку. Никогда и нигде более мне не пришлось попробовать такой каши и таких лепёшек, которые на ней готовились! Плита была большая, занимала пол-кухни, коричнево-розовая, облицованная, с чугунным верхом. Нагревалась, видимо, долго, но остывала так медленно, что успевала просушить и обогреть весь небольшой дом…
Пока разбираются вещи, я отправляюсь проведать море…
Ни на одно свидание в своей жизни я не шла с таким чувством… чего? радости? восторга?тоски? предвкушения? трепета?.. Всего этого вместе, но ещё какого-то возвышающего душу полёта, от которого ноги бегут быстрее, глаза горят ярче, а дух… перехватывает так, что сердце стучит в ушах!
Вот! Вот же оно, милое, милое!..
Когда мне случается в летний отпуск выкроить время для морской поездки, и я совершаю свой первый заплыв, я стараюсь, чтобы никого не было рядом. Душа моя в этот момент разрывается, и меня душат слезы от встречи с морем, я плачу и шепчу ему, неважно даже какому: Чёрному или Азовскому, Адриатическому или Средиземному: "Ну, здравствуй, здравствуй!.." А отплыв подальше от берега, всегда делаю крохотный глоток солёной воды, своего рода причастие… Я и плавать научилась там же, в Усть-Нарве, в шестилетнем возрасте и без всякой посторонней помощи. Сосед учил свою дочку, мою подружку, а я стояла рядом в воде, слушала и… вдруг ощутила эту ни с чем не сравнимую свободу движения в воде… Она – доступный нам, людям, полёт!..
А до моря-то рукой подать!.. В окно единственной не проходной комнаты, нашей с бабушкой, одна стена которой прогревалась печью, в ветреную или ненастную погоду был хорошо слышен шторм! В домике были еще "гостиная" и "холодная" спальня – застекленная терраса, где стояла родительская кровать, две маленькие тумбочки, шкаф у стены, а больше, по-моему, ничего и не помещалось. "Гостиная" представляла собой относительно большую комнату, в которую выходили все двери, с красным кирпичным камином по центру стены, очень простым и уютным, с каминной полочкой над ним, населённой смешным медвежонком-градусником, деревянными подсвечниками с пузатыми свечами и национальными эстонскими куколками, плоско срезанными наполовину для устойчивости…
Родители подсчитали. От нашей низенькой калитки до деревянного трапа, сбегавшего на широкий белый-белый песчаный пляж и терявшего то одну, то другую перекладинку, было ровно 56 шагов.
56 шагов… Какая малость, незначительность расстояния, не имеющая ни к чему никакого отношения… А если это 56 шагов – до мечты?.. До детства твоего, раннего и светлого, такого защищённого, не замутнённого ни болью первых разочарований, ни горем, ни сомнениями в том, что всё именно так, как надо, и иначе и быть не может, и так будет – всегда…
Вот я делаю эти заветные шаги! Прохожу мимо двора соседа-эстонца, огородившего свои аскетичные владения железной сеткой, далее миную семейство серебристых узкопалых ив над самым берегом, и чуть кособоко, на ходу набирая прежнюю уверенность бега, спускаюсь вниз… Ноги вязнут в рассыпчатой белой прелести, между крошечных песчинок забились мелкие опавшие с деревьев веточки, обломанные ракушки, иссохшие кусочки тины, длинные, рыжие, колючие иголки сосен… Ты, может быть, видел, читатель, эти розовые, дивной стройности стволы, вскинувшие руки к самому небу над прибрежными дюнами?.. Сосна на всю жизнь осталась для меня символом Прибалтики!..
Над береговой линией нависают оголившиеся мохнатые корни кустов и деревьев. Море наступает…
Я так хорошо помню, как величественно и грозно звучала эта фраза! Каждый год после приезда (или все-таки возвращения?..), мы подсчитывали новые потери. Море "шагнуло", и вот уже первый от пляжа участок потерял часть своего забора, а столбы опасно и криво нависли над обрывом…
Дует ветерок… Ни с чем не сравнимый легкий прибалтийский бриз, со всей гаммой простых и живых запахов несолёного, обитаемого моря! В небе застыла по косой чайка, а её товарки, поглядывая на меня жёлтым сердитым глазком, деловито семенят по узенькой, влажной полоске песка у самой воды… Ну куры, как они есть!
В первый день я никогда не купалась: было ещё очень холодно. Но мне пока совсем и не хотелось! От поезда еще не прошёл лёгкий озноб… Безлюдный пляж рассказывал мне свои новости, шелестела и шипела длинная волна… Застывшие, как из формочки выпавшие, следы от танковых гусениц крошились у меня под ногой… Мы жили в самой северной оконечности побережья, можно было совершить долгую, по моим тогдашним меркам, прогулку до того места, где в Финский залив впадала река Нарва и стоял маяк, посылавший судам продолжительные жёлтые сигналы… Эти молчаливые световые крики в вечернем небе странно волновали душу. И каждое утро, такое раннее, что мне ни разу не удалось уловить его грохота, по пляжу проходил пограничный танк…
Сохранилась маленькая чёрно-белая карточка: я сижу на корточках в белой цигейковой шубе, явно мне маловатой, пригнув голову от яркого солнца и смущённо улыбаюсь (тогда фотографирование не было так назойливо распространено, как теперь!), а за мной тянется далеко за кадр широкий, бесконечный пляж…
Утро. Еще не открыв глаз, вспоминаю: мы в Усть-Нарве!.. К горлу подкатывает счастливый комок! Ах, вот теперь начнётся жизнь!.. Какими дивными были те утра, какими длинными и наполненными дни, какими неповторимыми вечера… Первое, что я видела открывая глаза, – живые от впитанного солнца тюлевые занавески на окне, силуэты трех молоденьких яблонь за ними (бабушкина особая любовь и забота!) и соседский дом-студия интересной конструкции, такое арт-шале, там жил тогда артист ленинградского балета… Последнее, что я вижу перед тем, как провалиться в сон (а летом за день набегаешься так, что не засыпаешь, а именно проваливаешься в сладкую, сонную яму!..), это бабушкины руки, чуть раздутые от стирки и посуды, тёмно-красные, морщинистые.. Эти самые красивые на свете руки с толстым серебряным перстнем-печаткой подтыкают на мне одеяло со всех сторон… Вечная бабушкина озабоченность: "Не углядишь, она раскроется, разметается вся ночью, и – готова…" ("Она "– это я, а "готова" значит опять заболела).
Собственно, и дача-то появилась у нас не на пустом месте и не от великих накопленных "тыщ"… И даже совсем напротив. В тот день, когда было принято историческое решение о покупке домика на Рижском взморье, денег вовсе не было… Но врачи настаивали: мне нужно море и солнце, и чем дольше, тем лучше. Помню, как вышла к гостям (выйти не к гостям не смогла бы, они в те годы были непременной частью нашей жизни) в ночной рубашке, и пыталась что-то сказать, а сказать-то и не могла, потому что не могла вдохнуть!.. Откуда-то взялся и заветный эстонский адрес.
Дальше последовал мамин ход конём. Она любила эту историю, и в ее изложении она напоминала чем-то рассказ бравого ветерана Отечественной войны 1812 года. Ибо "были люди в наше время", и совсем не то, что нынешнее племя.
По порядку. Мой отец был в молодости исключительно страстным человеком. Все модные увлечения творческих людей волнами прошли через его жизнь, не минуя, к примеру, преферанса.
Горячность в картах – плохой советчик, да и не был он никогда настоящим картежником!.. Проигрывал, конечно. И – много. И долги – немедленно! – платил. Свои – платил, а чужие, ему которые, и особенно большие – чаще всего прощал… Прощал тем, которые назавтра ничего не прощали ему. Битвы шли до утра в доме одного очень известного поэта. И маму доводили, надо сказать, до кондиции… И тогда был первый шаг, и – шах! Вот насколько денег проиграно, настолько билось ею посуды! Нещадно! Странное это лекарство очень скоро возымело действие… Но отец жить без увлечения не мог. И тогда начались – марки.
Собственно, это увлечение родилось очень давно, ещё до войны. В блокадном Ленинграде оставался папин альбом с бесценными для мальчишки-коллекционера и действительно очень редкими марками… В ледяном блокадном аду он был брошен в печурку, чтобы хоть на несколько минут отдать в смертельную стынь своё призрачное бумажное тепло… Альбом, оставленный матери на хранение эвакуированным в Арбаш (и тем спасенным) мальчиком был сожжён. А вот справленный прямо перед войной серый шевиотовый костюмчик (семейная гордость!) – бережно сохранён в опустевшем шифоньере и от пламени буржуйки, и от скупки… Ты догадываешься, мой читатель, что когда в сорок четвертом году четырнадцатилетний худенький подросток постучал в родную дверь, и ему открыла его раздутая от голодной водянки и уже приговоренная мама, костюмчик был безнадежно мал…
...Папа вернулся в родной город не из Кировской области, а уже из Москвы, где учился теперь в только что открытом Московском хоровом училище. Это стало возможным благодаря окончательному снятию блокады Ленинграда в январе 1944 года. Но только в августе 44-го он смог приехать, наконец, домой, зато приехал красиво – с целым мешком гостинцев! Продукты были специально закуплены и заботливо собраны в эту первую после долгой и страшной разлуки поездку директором музыкального училища Александром Васильевичем Свешниковым. Всю жизнь отец хранит в своём сердце благоговейную память об этом удивительном педагоге и человеке. И вот настал тот момент, когда, слегка задыхаясь от волнения, сын постучал в родную дверь со знакомой до рези в глазах медной табличкой "32" на Гороховой, 73… Вначале ответом была тишина, показавшаяся такой долгой… А затем дверь открылась в потёмки бесконечного коридора коммуналки. На пороге стояла вовсе незнакомая ему огромная, расплывшаяся какая-то, странно бледная женщина. Она внезапно вскрикнула: "Алик!.." и стала медленно сползать по дверному косяку…
И тут до сознания сына дошло, что эта незнакомая женщина и есть та самая небольшая, изящная мама с тихим мелодичным голосом, от руки которой он оторвался когда-то на вокзале и на удалявшуюся, быстро затерявшуюся в густой толпе провожавших фигурку которой всё смотрел из дверей товарного вагона, увозившего в эвакуацию хористов и педагогов Ленинградской капеллы… На этом месте рассказа отец всегда машет рукой со словами: "Ну, мы вошли в квартиру и…" После двух часов радости, слёз, невыразимых разговоров сын опомнился первым: "А подарки… Мама! Подарки!" и бросился за дверь!..
Нужно знать послеблокадный Ленинград!.. Нужно знать этот сероглазый город, прошедший очищение огнём и мечом, голодом и холодом, крайним отчаянием и запредельным самопожертвованием, жутью неизбежности и святостью надежды, чтобы поверить, что когда они оба выглянули за дверь, привезённый мешок еды, как ни в чем не бывало, стоял прислонённый боком к стене… А по лестнице многоэтажного ленинградского дома с квартирами-коммуналками всё это время ходили люди, ведь лифты стояли… Не сытость – гарантия от воровства! Не изобилие – условие человечности! Не набитый кошелёк хранит душу от соблазнов… Никто даже не подумал прикоснуться тогда к чужому!
Итак, альбом с марками сгорел… Но память о нём – осталась. И осталось глубокое любопытство к этому странному миру крохотных изображений, на своём почтовом языке увлекательно рассказывающих удивительные истории… К тому же на шестидесятые годы пришёлся буквально бум увлечения филателией… Никогда и ничего отец не делал в своей жизни наполовину. "До самой сути" он начал стремительно продвигаться и в этом своём занятии. Помню мамины рассказы о том, как к нам на Студенческую потянулся длинный ряд необычных посетителей. Всех их объединяла одна характерная деталь: под мышкой они сжимали кляссеры для переноски марок. Кожаные, потрёпанные, видавшие виды или новенькие, чуть липкие, из дешёвого дерматина, продававшиеся в изобилии в любом книжном на углу… Конечно, отец очень скоро стал активным, а затем и почётным членом обществ филателистов, в том числе и открытого в 1966 году Всесоюзного Общества Филателистов. Филателисты (а именно так и назывались его новые многочисленные знакомцы) могли часами просиживать с ним в кабинете, склонившись над раскрытыми марочными альбомами за обсуждением и обменом. Воистину, это были и пионеры, и пенсионеры. И даже какие-то неуловимые личности. Припоминаю, что одна из них увезла на какую-то экспертизу редчайшую марку (под честное слово, понятное дело!), а вот вернула с соответствующим заключением, действительно, её копию… Ну, там было много всяких историй!
Марки прибывали с пугающей быстротой. Под них был заказан специальный шкаф, потом ещё и ещё. Отец стал "одним из пятнадцати", потом "одним из десяти". Авторитет его рос. Мамино недовольство этим авторитетом – тоже. Правду сказать, прелести этого занятия она как-то не ощущала. Но видела, как уходят на него часы и часы, как густыми клубами собирается вокруг люстры синий сигаретный дым над головами знатоков, как марки отважно теснят небольшое жизненное пространство семьи. И ограничивать свой захват не собираются!
Примерно в это время и случился со мной тот странный приступ, не на шутку встревоживший родных. И тогда же впервые прозвучало в нашем доме заветное словосочетание "Усть-Нарва"!
Видимо, перед отцом вопрос встал во всей его серьёзности... Я не исключаю, что он уже ощущал некоторую усталость от навалившейся на него ответственности: общественных филателистических заседаний, переписки, постоянного общения, напряжённого интереса к своей коллекции, заботы о ней… Ведь она наверняка мешала главному в его жизни: творчеству. А творчеству он всегда должен был принадлежать полностью, без перерывов "на обед", о котором и в самом деле мог забыть за работой, если бы не мама с бабушкой…
К десяти часам утра был заказан небольшой грузовик… Как в квартиру вошли, топая, грузчики, как они принялись таскать ящики с марками, я не помню: скорее всего, меня куда-нибудь увели на это время, чтобы не мешалась под ногами. Но отчётливо вижу странно пустые шкафы, их стеклянные пыльноватые створки, недоумённо распахнутые, и так и застывшие в этом положении: "Неужели всё?.."
Через неделю в квартире появилась уезжавшая куда-то на несколько дней мама. Она раскрыла сумку и с победным видом бросила на стол связку ключей: "Собираемся!.."
Я не могу сказать, что испытываю чувство вины перед отцом. Он, так долго бездомный в своей жизни, наевшийся до отвала общаг с их бедным и неродным уютом, очень хотел, я думаю, доказать себе и семье, что он может иметь собственный дом, что он у него – есть. К тому же в Усть-Нарве тогда активно селилось музыкальное и литературное "шестидесятничество", а он ценил и даже очень любил общение с близкими ему по духу людьми… Да нет, всё было сделано правильно!
Да и свято место пропустовало недолго. Потому что отец продолжил собирать библиотеку, надежно занявшую и все "марочные" шкафы, и все стеллажи в коридоре, и подмосковную уже дачу…
Но и всё же… От этой жестокости – отнятия у человека того, что ему так дорого, что подарило ему столько радости и азарта – у меня до сих пор занывает сердце…
Но если в истории с преферансом был поставлен шах, то это был – мат!
Продолжение следует.