Немузыкальное вступление,
или о том, что никому не интересно
– I –
...А родилась я в Москве, в конце знаменитых шестидесятых (о которых, конечно, "из личных наблюдений" ничего внятного поведать не могу), в семье музыкантов-консерваторцев. Заданный, казалось бы, вектор развития моей завязывающейся судьбы оказался ложным. Нет, музыке меня, понятно, пытались учить…
Я отлично помню шестилетнюю себя под папиным роялем (большим кабинетным "Бехштейном" – черным, в общем-то, добрым зверем с широкой белозубой пастью). Я жму медные лапки, такие маленькие и холодные, под необъятным деревянным пузом, и заговорщицки шепчу: "Ну давай… Ну давай подружимся!!!"
Первые музыкальные уроки проходили под руководством мамы, музыковеда с педагогическим стажем. Они провалились оглушительно. Приговор обжалованию не подлежал, звучал малопонятно, но возникло неуютное чувство, что тебя поймали на чем-то очень постыдном. Формулировка в памяти не зацепилась, но суть была такова: "У нее совершенно отсутствует слух!"
Представляю себя, слезающей с металлического вращающегося табурета (любила и сама покрутить, пока никто не видит), и уже в дверях - свою напряженную спину во фланелевой рубашечке… Многие люди моего поколения вспомнят их кособокий уют – все дети тогда были одеты примерно в одно и то же…
После этого неприятно поразившего родителей открытия, меня на время оставили в покое: грезить над любимой книжкой раннего детства - "Вьетнамские народные сказки". Читать-то я научилась быстро, жадно, в полюбившихся книгах просто начинала жить сама. С тех пор ничего не изменилось…
Вьетнамские сказки были в светлой, бежево-зеленоватой шершавой обложке, толстый, тяжеленький такой том, иллюстрированный замечательными рисунками… У бабушки был выпрошен рис. Рис "сеялся" в ковер, ковер "возделывался" и давал "урожай": каждая рисина изымалась назад, в чашку… Длиться могло часами. Тяжесть этого труда подробно описана в первоисточнике.
Второй "заезд" на территорию музыкального образования относится уже к школьным временам. Я уже поняла тогда, что очень люблю петь. И что единственный лояльно относящийся к моим руладам человек в семье – бабушка. Почему – об этом ниже…
На дом была приглашена учительница, по счастливому (никуда не водить!) совпадению – соседка по подъезду. Звали ее удивительно красиво – Лилия Савельевна… Человек она была деловой и дельный, иллюзий на мой счет не строила, и от меня этого не скрывала. Когда меня драматургически требовалось все-таки похвалить, она дипломатично говорила: "Какой у тебя прекрасный инструмент…", – и поднимала глаза на портрет Шостаковича последних лет жизни, скорбно и сосредоточенно смотревшего на нас со стены. К слову, портрет по-своему замечательный… Друг отца, художник - ленинградец, привез его к нам домой, распаковал холст и… Все довольно долго молчали... О моей реакции любила рассказывать мама (хваля портрет):
"Этому дяде холодно…"
На рояле, на подставке для бумаг, среди испещренных летучей, бисерной, каллиграфической вязью отцовских клавиров, поселилась невзрачная тетрадочка. На ее клетчатых страничках крупный, некрасивый почерк Лилии Савельевны фиксировал мою бесперспективность в туманно формулируемых оценках (цифровых аналогов которых первые полгода обучения договорились избегать) и перечислял очередные задания.. А на черное раскладное крылышко для нот теперь периодически облокачивались потрепанные и неизбежные этюды Черни.
С этих пор я осознала разницу между просто скукой и тоской.
Она заключается в том, что скуку можно развеять. А от тоски не уйдешь так просто: ни звонок подружке, ни мульт по телеку, ни искусственно затягиваемый диспут со старшей сестрой не отключают мерзкого мычания в душе: "Тебе еще заниматься музыкой…" И даже любимые, вожделенные мои книжки не приносили ожидаемой радости… Вывод более позднего времени: тоска является симптомом нечистой совести…
Приготовление со мной заданий Лилии Савельевны стало теперь ежедневной мукой моей мамы. Человек привыкает ко всему, но ребенок еще не привык быть человеком…
Впрочем, все шло всегда по одному и тому же сценарию.
Начало занятия было тихим и безнадежным: "…(вздох), ну, давай, Оля…". Я отрывалась от страницы, которую от дурного предчувствия переставала видеть минут за пять до того, и шла в кабинет. Меня уже ждали…
Я стараюсь. Я делаю над собой усилие, пытаюсь додуматься до того, что должно само, без всякого напряжения звучать в душе и отражаться в пальцах… Не получается. Что ж… Никто и не ожидал, что получится… Мама, уже волнуясь, но стараясь держать себя в руках, бесцветным голосом предлагает попробовать начать еще раз… Нет, еще… "Посмотри, это же non legato… Так просто!"
Non legato в ее голосе получает довольно мощное, быстрое развитие (in tempo), с выходом на стремительное, бурное crescendo (да, увы, на меня орали…). Обиды я не испытывала. В душе все двоилось: с одной стороны, обрушивающийся на мою макушку водопад был вполне ожидаемым, с другой, вполне заслуженным… Я принимала правоту упреков, но что-то нестерпимое клубилось в этот момент в моей душе…
Впрочем, экзекуция прерывалась довольно быстро…
Оторванный от гармоничного, самозабвенного, естественного как воздух творческого общения с черным кабинетным зверем, папа решительно открывал дверь и сухо, но твердо произносил одну и ту же фразу: "Люся, выйди ко мне на минуточку…" Я расслабленно обвисала на табурете. Дальше из-за плотно прикрытой двери до меня опять долетал крик. Только на этот раз кричали шепотом: "Перестань мучить ребенка!!!" В ответ доносились мамины невнятные аргументы : "Но надо же… Но дочь музыканта же… Но как же…"
Бедная мама! Верила ли ты сама в то, что пыталась оправдать!..
А "дочь музыканта", увы, была в данном случае точной копией свой бабушки, воспитательницы, хранительницы и заступницы. Не помню точно ее отношения к происходившему за кабинетными дверями. Но хорошо зная ее, могу уверенно предположить, что этих штудий она не одобряла.
С радостью узнавания "своего носа" в молодой поросли и разительной неизменной самоиронией, бабушка рассказывала о себе следующее.
Ее детство проходило в чудесном русском городке Кадоме. Кадом, находящийся в Рязанской области, знаменит своим "кадомским венизом" – поистине сказочными изделиями ручной игольной вышивки, дивным, белым, как черемуха в цвету, чем-то тоже напоминающим кадомские кружева, Свято Милостиво-Богородицким женским монастырем и разливистой красавицей-рекой Мокшей… Их семье принадлежал внушительных размеров деревянный дом, а огромный яблоневый сад разлетался прямо на крутой берег… С какой интонацией бабушка рассказывала об этом… Но мы отвлеклись.
Бабушка, четыре ее сестры и брат были обильными плодами "неравного" брака между не особо удачливым в торговых, но зато, и причем всегда, успешным в делах любовных, купцом и местной дворянской девушкой. Как и все купеческие дети, маленькая Таня была дисциплинированной, и, видимо, деятельной участницей церковного хора.
"Сапельникова!.." – красный от возмущения, регент искал ее глазами на очередной репетиции, – "… ты рот-то открывай, да ЗВУКА-то не издавай!!!"
Зато ее нисколько не беспокоило мое пение. Ну, только, может быть, иногда…
Бабуля… Сколько буду жить, не забуду кружащихся в стакане теплой воды кристалликов сахара…
Я была довольно болезненным ребенком, и она, конечно, хлебнула со мной… Когда очередной жар рисовал перед моими глазами свои безумные картины, я всегда хотела пить, а заболевать начинала, как правило, ночью. С бабушкой мы были "неразлучниками", обитали в одной комнате и ни в какую не хотели "разъезжаться" по разным, даже тогда, когда возможность такая в семье появилась. Не удивительно поэтому, что все просьбы моего охваченного очередной ангиной горла обращались именно к ней… Она вставала (не ворча!), шла на кухню, ставила на газ чайник, грела воду, и несла мне стакан, о борта которого мелодично звякала размешивающая сахар чайная ложка… Соответственно, десертная ложка для анисовых капель грелась прямо над "синим пламенем" газовой конфорки…
Продолжение следует.