Продолжение. Начало повести "Внутренний слух":
http://www.stihi.ru/2014/05/29/9176
http://www.stihi.ru/2014/05/29/9333
http://www.stihi.ru/2014/05/29/9536
4. Мама, Муза и Маркиза, или Как ошибся Василий Иванович
До появления собственных владений на Рижском взморье, перед семьей всегда вставал вопрос: где же проводить очередное лето? Отдыхать на свежем воздухе, само собой, должны были дети. Но, конечно, хорошо бы, чтобы и их родители были в это время где-то неподалеку… Проблема заключается в том, что отец отдыхать вообще не умеет, страшно тяготится вынужденным бездельем, начинает изнывать, искать себе занятия по душе: бильярд, кроссворды, чтение, чтение, чтение, общение… Но все это не больше, чем на неделю. Недельный отдых – это уже точка "невозврата", он вдруг "вспоминает" дела в Москве и "Прощай, паровоз! Не стучите, колеса…"… А пока настойчиво выторгованная у него семьей неделя совместного отдыха длится, он нас "замечает", оценивает и принимается усердно дисциплинировать, к примеру, каждый раз (и совершенно безрезультатно!) напоминая о необходимости точного прибытия на завтрак или ужин, если речь идет об отдыхе в санатории или доме творчества… О, как это знакомо! Собираемся куда-нибудь в гости, или, не приведи, Господи! – в театр. Руки дрожат, секунды тают, а еще надо тут погладить, здесь припудрить… И в эти минуты за дверью по коридору быстрыми шагами ходит начинающий каменеть Командор и с музыкантской ритмичностью метронома возглашает "Время!", "Время!"… Думаю, читающие это женщины содрогнуться от своих воспоминаний, а мужчины понимающе вздохнут!.. Вздохнули?
Эта железная самодисциплина выработана у отца с самых юных лет. Ну никогда и никуда он не опаздывает! А я, хоть на минуту, но всегда!
И поэтому, собираясь куда-либо, нервничаю, киплю, иду красными пятнами, внутри все дрожит, глаза бегают, а отец, невзирая на возраст, подтянут, в застегнутом пиджаке и полной готовности ко всему. Для близких следование такому жизненному установлению чудовищно. А близкими для него, так уж получилось, на протяжении многих лет были четыре женщины: мама, бабушка (теща) и мы с сестрой. Женщины не работали, это была какая-то глубинная бабушкина установка. Мама после нескольких лет преподавания в Музыкальном училище имени Ипполитова-Иванова с работы уволилась по многим и очень серьезным причинам. Ее жизнь была целиком подчинена Дому, а, в первую очередь, отцу и его творчеству.
Первый слушатель его музыки, первый и самый серьезный критик, друг, собеседник, организатор рабочего пространства и досуга, прирожденнный дизайнер и "прораб"… Сколько ремонтов было сделано под ее руководством, не говоря уже о том, что ее умением и хотением были в разное время и в разных местах выстроены два дома, посажен сад… Все это делалось так ловко и так органично, что вообще никому в нашей семье не казалось тяжелым. Немало открытий на ниве усовершенствования жизненного пространства поджидало меня, когда настал мой черед вставать на вахту! Но главным было даже не то, что гвоздь сам в стену никогда не вобьется, а то, что самое трудное, это добиться, чтобы его вбили туда, куда надо, и так как надо, если уж ты сам не умеешь…
Нам легко было жить за маминой спиной!
Сумки с красками, ведра со штукатуркой, маляры, электрики, какие-то бесконечные мастера… Мама всех знала по имени и отчеству, и ни разу в жизни не перепутала двух наших жэковских сантехников: Василия Ивановича и Николая Васильевича…
Она была настоящей хозяйкой большого дома! Организовать стол, принять гостей, развлечь их, поддержать беседу на любую тему, каждому уделить внимание, заразительнее всех рассмеяться над веселой историей, сделать короткое, но опрокидывающее все аргументы долгого напряженного спора замечание… Создать вокруг себя необыкновенную, легкую, добрую атмосферу, которую мгновенно улавливают все присутствующие… К тому же, мама по-настоящему умела дружить. Дружить – это ведь не пить здравицы за столом. Это бросить все и приехать по первому зову, это не жалея времени выслушать человека, войти в его состояние, ситуацию и советом, а лучше делом, если это возможно, помочь ему… Это, наконец, сказать иногда неприятную правду в лицо и тем уберечь другого от ошибки! А иногда просто с юмором представить тупиковую, но мучительную для человека ситуацию, и этим помочь справиться с нею!.. Да просто терпеть и прощать ошибки, не помня, не меняя своего отношения к человеку, не отталкивая его…
Первым импульсом в отношении любого человека, и совсем не обязательно друга или близкого знакомого, у мамы всегда был импульс помочь…
Нет, читатель мой, не только чувство тоски давно потерявшей мать дочери диктует эти строки! В силу большой в иные годы публичности отца, мама и сама была очень заметной фигурой. Число ее знакомств, ее личных дружб и отношений с самыми разными людьми было огромно. И теперь, когда ее уже больше двадцати лет нет с нами, ее друзья по доброй памяти к ней остаются нашими… Но даже случайно встреченные, давно не виденные нами люди, с которыми по каким-то причинам развела судьба, непременно заговорят о ней с какой-то особой, у всех одинаковой теплой интонацией, и искренняя улыбка озарит при этом их лица, и все как один назовут ее при этом "Люсенька…"
…Наш дом неузнаваемо изменился за эти годы. Мы "одичали" и закрылись, но если бы и хотели жить как прежде, все равно бы не смогли… Этот темп, этот полет жизни, эта насыщенность, эта победительная какая-то энергия не поддаются ни восстановлению, ни копированию…
Почему-то все и всегда вспоминают мамин смех… Да! Он звенел как колокольчик, вовлекая всех вокруг в какой-то чудный, музыкальный водоворот! Невозможно было не рассмеяться в ответ…
Глубокий, тонко чувствующий и профессионально знающий музыку теоретик, прекрасный музыкальный логик, помогавший писать партитуры своим консерваторским товарищам, чьи имена вошли сегодня в золотой фонд советской музыки… Несомненно одаренный музыкант, при окончании Консерватории мама получила красный диплом и предложение расширить дипломную работу до диссертационной. Очень любопытное совпадение: мама писала о польской барочной полифонической музыке. Много лет спустя и без всякой связи с этим фактом из четырех предложенных мне разными кафедрами ГИТИСа тем для диплома я выбираю – польский театр! Романтические традиции в современной польской драматургии, начиная от Адама Мицкевича и его невероятных, вечными мистическими тайнами полных "Дзяд" до пьес сверхоригинального, ироничного интеллектуала Славомира Мрожека… И углубившись между первыми пеленками и постижением азов семейной жизни в работу над этой темой, я естественным образом "утекла" в эпоху… польского барокко! Ибо польский романтизм является во многом ее преемником, мыслит ее категориями и говорит ее языком! И добавлю, что после июньской защиты все-таки написанной в срок работы и обретения уже своего красного диплома, я получила предложение о превращении ее в диссертацию, которую, хоть и отучилась положенный срок в аспирантуре, в итоге так и не дописала по семейным причинам. Как и мама...
О, эти совпадения судеб матерей и дочерей! Давно отслеживаю и не перестаю удивляться их постоянному присутствию в человеческих судьбах!..
Как ответственно надо стараться жить! Как надо помнить, что все, что мы недорешили или на чем преткнулись в своих поисках или страстях, оскоминой "кислого винограда" исказит лица наших детей…
Но я отвлеклась. Раз уж заговорили мы о моей маме, не могу не обойти еще одну тему, очень и приятную, и волнующую для меня.
Дело в том, что мама была… ну, понятно, для папы Музой всегда, но она была еще истинной, природной красавицей редкого, немного "доронинского" типа красоты, но только тоньше, тоньше…
Подлинная, настоящая красота горит в глазах людей, да! И ее взгляд, всегда осмысленный, полный выражения, живой, с массами мгновенно сменяющих друг друга оттенков, необыкновенный, чуть мерцающий, видимо, очень чувственный в годы молодости, забыть не представляется никакой возможности!..
Но помимо взгляда природа щедро одарила ее чудесным, гармоничным сложением, легкой грацией, осанкой пятнадцатилетней выпускницы балетной школы при довольно полной фигуре (изощряться в высмеивании маминой полноты и попыток одолеть ее у нас в семье всегда почиталось за хороший тон!), чудным голосом, фарфоровым изящным профилем, четко очерченным, благородных линий ртом…
Она обладала одной особенностью: ранней, очень ранней сединой. В 23 года – уже полголовы ее были белыми… Скорее всего, это был первый сигнал подорванного пережитыми в войну лишениями здоровья, но зато оригинально как!..
Молодые, густые, тяжелые волосы, и вдруг – широкие белые пряди! Это просто околдовывало ее сверстников! К 30 годам она и вовсе побелела. Встал вопрос: что с этим делать? Вначале она попыталась решить его вполне традиционно: отправилась в парикмахерскую и через сорок примерно минут вышла оттуда очередной блондинкой. Я этого не видела и видеть не могла никак, ибо подобных экспериментов мама в жизни больше не проводила!
Домой она пришла в смешанных чувствах… С одной стороны: похвалы мастера и "все так ходят", а с другой: собственные глаза и внутренний голос.
Пока шла, старалась о своей прическе не думать… Позвонила в дверь. Открыл папа. Брови его под очками несколько приподнялись. Повисла пауза. Мама предприняла попытку войти. Но уперлась в его грудь.
– А здесь такие не живут, – спокойно сказал он. И закрыл дверь. Немая сцена. Шутили, однако…
Кажется, мама плакала. Но не от обиды на папу (чего-чего, а тупости в их восприятии друг друга не было никогда, да и с юмором все в порядке!), а от чувства утерянной индивидуальности…
На следующий день – новый поход, но уже в другую парикмахерскую и к другому мастеру. На сей раз им была женщина.
– Да чем же вам не нравится?..
Ну, не нравится… Ладно, что-нибудь придумаем. "Придумала" перекрасить в брюнетку (у всей нашей семьи темно-русые волосы). Красила, красила… Мама сидела, ждала. Внутри неприятно ныло…
Когда краска была смыта, ее первой мыслью было: "Киса Воробьянинов!"
Желтые, синтетические кудри приобрели теперь… яркий химический окрас свежепролитой зеленки!
Теперь уже вздохи по "индивидуальности" были просто смешным капризом! Речь шла о простой возможности выйти из дома…
Из этого похода ее домой пустили сразу и вопросов не задавали.
На утро – третья по счету мастерская красоты, и уже оттуда домой вернулся хорошенький окрыленный мальчик, постриженный почти под бобрик!
Жизнь продолжилась и продолжалась, но попытки изменения цвета волос были ею оставлены раз и навсегда. Со временем мама стала сама слегка подкрашивать волосы обыкновенной синькой, от чего они приобретали невероятно интересный, пепельно-голубоватый оттенок эпохи французского изящного века… Сама и укладывала свою красивую голову, просто "накручиваясь" на железные бигуди, и героически проводя ночь на "этих шишках". Два взмаха щеткой и … вам захотелось бы зажмуриться, дорогой читатель… На вас, приветливо улыбаясь, смотрела живая камея…
Однажды мама была в Париже. Ни один русский не пройдет мимо Монмартра. Мама отправилась туда чуть ли не в первый же день! Особого шарма истории добавляет то, что она (не медалистка в школе только по недоразумению, о чем расскажу в свое время) весьма неплохо знала французский.
– Мадам, о, мадам!.. Позвольте, я нарисую ваш портрет!
О, конечно! Мама села напротив. О чем она думала, я не знаю. Она могла одновременно думать и переживать из-за целой массы вещей (точно знаю, ибо и сама могу). Но на ее поразительном лице все эти эмоции как волны смывали одна другую…
Теперь портрет живет в моей комнате. Мама говорила, что не довольна им… Она там получилась и старше, и как-то чуть-чуть грубее что-ли… Но тонкие, изысканные черты, прекрасный, чуть тронутый неведомой заботой лоб, темные глубокие глаза, и даже ее бархатный черный берет надо лбом, такой "художественный"… Я отказываюсь судить о качестве этой работы!.. Она впитала в себя все годы, что провисела в нашем доме. Видела со стены и болезнь, и страдание, и смерть…
Подавая портрет и раскланиваясь, французский график сказал: "О мадам! Вас так трудно рисовать… У вас постоянно меняется выражение лица!", – и поцеловал ей руку…
Красота – это такая же тайна природы, а может статься, и мироздания, необъяснимая и предначертанная для чего-то, как и талант. Это – загадка. Как вариант: красота – это замысел творца о человеке, иногда промыслительно воплощаемый в жизнь сполна…
…Мама вспоминала бабушкину фразу: "Бесполезная твоя красота…" Что то она имела ввиду?..
Когда мамы не стало, жизнь в нашем доме замерла. Просто физически остановились часы… Мама было по гороскопу "скорпион". Я где-то прочла, что у всех "скорпионов" странно блестящие глаза… Может, и так, но у мамы-то точно что глаза сияли, или мерцали… И что, когда они рождаются или уходят из жизни, из-за их невероятно сильной энергетики еще кто-то из семьи покидает мир или приходит в него. Не знаю… На третий день после маминых похорон я, действительно, на месяц очутилась в больнице… Но через два года в нашем доме уже кряхтел маленький комочек, краснея от натуги и силясь развернуть тугой роддомовский сверток – моя доченька. Никогда не забуду. Сын-шестилетка взволнованно всматривается в красное, сморщенное личико. Дочку нам только что вынесли, и мы получаем ее из рук в руки от старенькой нянечки. Малышка, видно, плакала при сборах домой. Сын смотрит на новенького человека во все глаза… Но молчит.
Приехали. Положили на диван, поперек. Как же мучительно мне не хватало маминой радости в эти минуты!..
Кулек затих, тоненько дыша носом. Все ходим на цыпочках, прижимаем палец к губам: "Ш-ш-ш!"
Отправляемся на кухню – попить чаю с дороги. Все устали. В день дочкиного рождения у нас в комнате упал потолок (!), сгорел пылесос и уже у меня в палате – кипятильник. Поэтому перед нашим приездом была проделана нешуточная работа по уборке…
Сын куда-то исчез. Вернулся, сияющий: "Мама!.. Какая она… хорошенькая, когда спит! Просто куколка… А то я глянул, и глазам своим не поверил: какая гадость! Вся опухла щеками!!!"
Вспоминаю свое возвращение из больницы после маминых похорон. На девяти днях меня не было – не выпустили. Правильно говорят, что когда горе, сиди дома… Я подхожу к ее кровати, аккуратно застеленной мохеровым алым покрывалом-пледом, таким теплым и мягким… Падаю на колени, зарываю лицо в его чуть колючую ворсистость. Чувствую знакомый шерстяной и еще какой-то неуловимый запах… Больше никогда…
Вот ее нет уже месяц, два… И год миновал… Мы на даче. Вдруг со второго этажа быстрыми шагами, почти бегом спускается отец. Его лицо не искажено… Нет.. Но он просто белый от боли. От душевной боли. Стремительно сваливает на пол горой книги со стеллажа…
– Ты что?..
– Мне надо что-то делать, чем-то заняться… Ко мне мама приходила!
Тогда же. Я одна. Дети спят. Я беру телефон, держу на руках его красный домик, перекрученный шнур опять норовит обвиться мне вокруг руки, но сейчас я этого не замечаю. Набираю номер. Гудки… Гудки… Гудки… Я же знаю, ты там! Там! Возьми, ну возьми же трубку, мама! Я верю… Я так рада, я услышу сейчас твой голос с возрастающей к вопросу на последнм слоге интонацией "Аллё"?" Я даже готова произнести это сама. Все ведь путают по телефону наши голоса!
Гудки… Гудки…
У нас в доме никогда не было принято публичное выражение чувств. Все скорее подтрунивали друг над другом. И так как я особа была весьма и весьма обидчивая, то мне, конечно, кажется, что подтрунивали надо мной далеко не беззлобно. Помню, как я надувалась пузырем и очень долго "отходила"… Правда, и сама извиняться не любила. И даже научилась этого избегать.
– Извинись немедленно! Слышишь?
(Ну, видать, опять с сестрой подралась, а она наябедничала…)
Молчу.
– Ну?!
Молчу. Смотрю на потолок, в угол.
–?!!!
– Я пошучила, – басом.
А вот "зайчиков", "котиков", "пусиков" в нашем домашнем общении не было вовсе! Может, и жаль. Дом был вообще-то вполне себе "итальянский", шумный… Нет, не ругались. Однако вполне могли громко звать друг друга, использовать голос в качестве аргумента… Но вещать о нежности испытываемых друг к другу чувств считалось признаком фальши и дурного тона. Наверное, поэтому меня так полоснула по сердцу оброненная как-то отцом фраза, так тихо и с грустной улыбкой: "У нее была такая ласковая кожа…"
И раз уж мы заговорили с тобой, читатель, о домашних ласковых прозвищах, то самое время вернуться к Васильку. И Василек этот – я. И даже не Василек, а целый Василий Иванович. В смысле: Чапаев.
Дело в том, что у такого совершенства как мама и такого самородка как папа, народилась очень специфическая и редкостно неуклюжая я. Мама предугадала это каким-то образом сразу и, похоже, особых иллюзий на мой счет не питала. Это прискорбное обстоятельство совершенно не мешало мне обладать чувством собственного достоинства.
Мне два года. Утро. Родители спят, а я уже нет. Толкаю дверь в их комнату (конечно, с историей этой знакома по рассказам, но так прочувствовала, что кажется мне, что я ее помню), она открывается. Я, сонная, в задравшейся рубашке, с торчащими от подушки волосиками на пороге, хочу войти к маме!
Мама, привстав: "Ой, Мань…" - первым моим домашним именем, до производства в Василии Ивановичи, которое впереди, было "Маня". Лет до девяти никто (включая друзей дома, но категорически исключая бабушку, которая всегда плыла своим курсом) иначе меня вообще не звал. Живы (слава Богу!) люди, зовущие меня так по старой памяти до сих пор!..
– Ой, Мань… Чтой-то ты на вшу похожа! (Сколько любви было в этом милом пересмешничестве, таком мамином…)
– Я – не ша, – ответствую. – Я – людя!
Вот так-то, господа родители!.. И – "барыню" показывала! Еще не говорила (убейте меня, это помню, и платьице даже синенькое!..), потому что не умела, или только начинала.
– Мань! Покажи барыню!..
Я становлюсь "в позу", "изящно" оттягиваю подол платья, ногу на пятку в одну сторону, подбородок в другую… Барыня! Зрителям нравилось.
Однако, Василий Иванович…
Дело в том, что я в раннем детстве была великий мастер падать, по меткому бабушкиному выражению, "на ровном месте", а от себя добавлю – головой вниз. Голова, видно, большая была, тяжелая… Чуть что – рраз! – и огромные рубиновые капли потекли-и на кофточку, а то и на асфальт! Или – перекувыркнусь спиной назад с низенького заборчика-железной трубы около нашего подъезда! Или на санках – с размаху, с разбегу, к бабулиному ужасу! – головой в бетонный забор! До швов (ну, или шва-скобки). Почему-то было не больно. Наверное, потому что страшно!
Перевязанная бинтом (пластырей еще не было, во, сколько живу!) наподобие легендарного героя, я все-таки выходила во двор, физически ощущая бабушкины содрогания: только бы не упала! И как-то раз вышло так, что я гуляла одна под нашими окнами на втором этаже. Бабушка ушла в магазин, а мама чем-то важным была занята дома и высматривала меня из окна. Мне, наверное, года четыре было… День в разгаре. Неподалеку мирно беседуют трое мужчин. Я самозабвенно воркую с подружкой, за которой бдит ее бабушка.
– Василий Иваныч! – в окне появляется мамина голова. – Иди домой!
Но я воркую. Если что, скажу: "Пошучила!"
Один из мужчин поднимает голову и внимательно смотрит в наше раскрытое окно.
– Василий Иваныч! – голос у мамы крепнет, в нем звучит уже повелительная интонация, – Домой, обедать!
Я нехотя поднимаюсь с корточек и плетусь к подъезду. Бинты мои несколько растянулись и лезут в глаза! Когда ж их снимут! Но бабушка боится, что в "раны" попадет "зараза", и я, понятно, смиряюсь…
– Василий Иваныч!!! Я кому сказала!
Заметно занервничавший мужчина не выдерживает и быстрым шагом устремляется к нашему подъезду. Тезка…
Что уж ему про меня мама объясняла, и как разочарованно этот дядька посмотрел на меня, об этом история умалчивает…
…Подруги с легкой завистью называли маму "голубая головка"... Многочисленные коллеги и друзья отца (в основном, понятно, мужеского полу!) шутя, да не совсем, именовали ее "самая красивая жена Союза Композиторов". А откровенные завистники за глаза звали "Маркиза". Нет… улыбаюсь я, совсем не чувствительная к яду этих слов… не "маркиза"! Королева!
Продолжение следует.