(Начало - см. "Немузыкальное вступление")
- II -
Прошу тебя, читатель, не иронизировать над названием этой части… "Синий новичок" – не свежий утопленник, а милый цветочек указанной масти, житель среднерусской полосы, любитель ржаных полей (Эй! поля! где вы?.. Дайте ответ!.. Не дают ответа. Лежат убитыми под нагромождениями беспорядочного усадебного строительства новых лопахиных…), а в общем-то самый настоящий сорняк… Короче, вы поняли, о ком идет речь: о васильке. Так уж вышло, что этот цветик накрепко привязан в народном сознании к моему имени. Напомню:
Ох, васильки, васильки…
Сколько мелькает вас в поле…
Помню, у самой реки
Вас собирали для Оли.
Оля цветочек сорвет,
Низко головку наклонит…
«Милый, смотри, василек
Вот поплывет и утонет»…
А дальше так жалостливо, что и продолжать не хочется…
Так вот этот самый василек стал героем моего первого в жизни стишка. Первого записанного, по крайней мере. Помню его до сих пор:
На дорожке, на тропинке,
В поле чистом василек,
На тропинке в синей майке
Распускается цветок,
Распустился василечек,
Наклонил свой стебелек,
И тихонечко раскрылся
В поле синий новичок!
И ничего, что он умудрился как-то пробиться корнями сквозь утоптанность полевых тропинок, высушенных бездождьем до каменного состояния. Он сильный, Вася-Василек!.. Зато уж у реки-то васильки точно, что не растут… А ведь вот… жива песня, и столько поколений ее уже спело! Не засох в моей памяти и мой василек.
Помню ясно-ясно удивление, радость и желание немедленно поделиться с кем-нибудь этим маленьким чудом… Вот лежал передо мной обыкновенный листочек в линейку, а сейчас… на мир смотрит синими удивленными глазками цветочек, которого только что не было – совсем…
Эта "проба пера" как раз совпала с моими музыкальными терзаниями, но, в отличие от них, отнюдь не произвела на меня угнетающего впечатления! Совсем наоборот… Глаза мои загорелись, и очень скоро я выводила: "Зимний вечер. Длинные тени По синему снегу ползут, Ели стоят так прекрасны от снега Что будто вот-вот запоют…" А затем последовала уже не совсем простая зима, а такая, которая "сладила" "купчие" "с совестью" и все "весенние прегрешения" засыпала пушистым, белым снежком…
Не все, однако, было столь уж мрачно и в моих отношениях с черным кабинетным обитателем!
Дело в том, что еще во времена самого раннего, блаженного, едва осознающего себя детства в нашей старой квартире на Студенческой улице, я открыла для себя первобытную радость звука. Пальцем в клавишу – "тырк!"… и он приходит в мир!.. Урчащий бас субконтроктавы, доносящийся словно из глубин гигантского желудка… Или звук первой октавы – поющий, словно мамин голос, совсем человеческий… И если понажимать поочередно нотки-клавиши, то рояль словно скажет тебе что-то… Подумай – и, может быть, даже поймешь! А то вдруг застучит ледяным весенним "дятлом": "Да-да-да-да-да!.." в самом звонком и резком регистре четвертой октавы…
А еще из этих звуков можно было рисовать свои картины!.. Насколько интереснее они стали для меня (и мучительнее для нижних соседей!), когда я смогла носком дотянуться до педали!.. Горный обвал… Лавина! Нет! Шторм на море, девятый вал (о других не знала, и даже не знала, что это такое – вал, но картину Айвазовского уже любила!) крушит берег, сотрясаются скалы: "Р-р-р-р… Бам!" А вот так – кричат птицы! Педаль удерживается ногой, левый локоть жмет изо всех сил на левую сторону клавиатуры, а пальцы правой руки тянутся к верхним нотам, чтобы изобразить пронзительные стоны "чаек"!
Животных любила всегда! Всегда! А в такие минуты – особенно. Просто уносилась чайкой в грозовое небо… Па-бам! Новый удар грома, кажется, сейчас сокрушит самые стены…
…А иногда я просто пела песни под собственный аккомпанемент. Вопрос о содержании не стоял вообще. Бабушка, бурную свою, послереволюционную молодость проведшая в Узбекистане и Киргизии, со знанием дела звала меня "Акын". Ну, Акын, иди обедать (спать, гулять, переодеваться, готовить уроки, пить чай)…
Акын не особо заботился о рифме, но к ней тяготел. Воспевать мир он начинал вскоре после пробуждения. Когда родителей не было дома, открывалась превосходная возможность петь под рояль. Выбранный сюжет подчас требовал нешуточной экспрессии в исполнении и настолько завораживал, что я боялась сама себя!..
Эти роскошества наедине с инструментом не были, понятное дело, частыми. Но уж если доступ в кабинет был свободен… Начинала я с того, что "готовила обстановку": с дивана на пол валились подушки и подлокотники, притаскивались огромная голубая синтетическая собака и милый большеухий заяц в красном комбинезоне. Зрители укрывались папиным клетчатым пледом, и далее вся компания участвовала в действе, то в качестве персонажей, то слушателей…
Когда же отец бывал дома, кабинет становился чем-то вроде Олимпа. Недоступен, хотя и очевиден. Сакрален, но герметичен. Вроде бы не заперт, но тщательно оберегаем мамой. Хорошо помню ее выразительный шепот и расширенные глаза: "Тихо! Папа работает…"
Наверное, с тех пор у меня осталось благоговейное уважение к углубленному, молчаливому труду, что называется, "не поднимая головы". Сложился даже некий образ "труда-отсутствия". Сразу вспоминается отцовский "невидящий", но такой ... наполненный чем-то взгляд! Сухая, направленная, быстрая энергия… И его красивая, лепная рука, уверенно рассыпающая бисерные нотные строчки…
С этими строчками связана одна новелла.
Я – не единственный ребенок в семье. А последний, "идущий по следу", услужливо проложенному моей старшей (почти на двенадцать лет) сестрой. Но это случилось тогда, когда она еще вполне помещалась в пространство между полом и дверной ручкой.
Только что завершенная, аккуратно подчищенная бритвочкой и ластиком, партитура покоится на столе и ожидает своей отправки в нотное издательство. Возбужденный и деловой, отец отправляется на кухню, быстро и без капризов съесть все, что ему будет предложено. Времени немного. Его ждут. Но, оказалось, что времени предостаточно…
Дорогой читатель! Ты же знаешь, что такое партитура…. Это нотный текст на тоооненьких строчках с большими пустыми интервалами – паузами для какого-либо инструмента…
Наличие этих пауз… этих "пустых мест " показалось моей сестре недоработкой, недоглядом!.. Она уверенно взялась за дело. Тем более, что на столе всегда стражами стояли ручки и остро отточенные карандаши!
Самое интересное, что все обошлось (для сестры). О, великодушная молодость!..
С каким смехом об этом рассказывалось за столом многочисленным друзьям!.. Дочка "помогла" папе. Когда быстрый обед был завершен, на всех "пустых" местах уже сидели жирные, яркие, фиолетовые "нотки"!
Мои фортепианные "импровизации" не только не остались в покинутых стенах старой квартиры, они "переехали" вместе со мной и даже переросли в любимый жанр. Как-то раз музыкальный вечер особенно удался… На следующий день еду с нашей соседкой в лифте. И мне показалось, что она взглядом как бы спрашивает меня: "Оля! А кто это так громко у вас вчера играл?" А я как бы отвечаю: "А-а-а… Это у нас папа занимается!.."
На самом-то деле отец работал почти бесшумно, за столом, а не за инструментом. Лишь изредка вставал, подходил и проверял какое-либо созвучие, или шепотом пел что-то вроде "Та-та-ти-та-та!", сопровождая это решительным жестом руки, иногда сжатой в кулак…
…В доме раздается телефонный звонок. Отец берет трубку. Неизменное и четкое: "Да. Слушаю!" Долго молчит. (Это были времена написания детской оперы по заказу театра). Вдруг, взволнованно: "Да нет! Не могу я девочку не убивать!.. Я сам плакал…" Как говорится, если бы случайное ухо…
Но иногда ход в кабинет все же бывал свободен…
Позорное воспоминание. Относится оно к тому времени, когда меня уже коснулись душевные терзания переходного возраста. Мои одноклассники решили меня навестить. А в тот момент налаживание контакта с ними меня чрезвычайно беспокоило. Мне кажется, я понимаю, чем вызвана эта странная зависимость от коллектива, от Маши-Паши. Что ни скажут – воспринимается как приговор! И не дай Бог – ты не в стае. Тогда один (одна)! А я очень долго, все детство почти, провела ВНЕ стаи. То дома с бабушкой и книжкой, то дома с бабушкой и градусником, то на занятиях замечательного литературного кружка во Дворце пионеров, о чем стеснялась рассказывать в школе, то среди тонн своих рисунков в пылу отображения фантазий, то с любимой собакой на полу…
В один прекрасный день я поняла: хочу признания сверстников. И начала работать над этим. Дружить. Нет, никому не нужна такая дружба…
Родителей нет дома. Бабушки уже нет в живых. Магнитофон включен. "Отель Калифорния", кажется… И мои одноклассники в четыре руки на папином рояле! Я не знала, как остановить этот беспредел!
Один из них влез на стол – танцевать! Среди нот… Другой схватил табурет и замахнулся им над клавишами…
Мы так и не стали друзьями. Друзья у меня были, конечно. Но это были такие "дружбы – пары". Настоящее же счастье товарищества, дружбы в коллективе, в одной большой компании, которое я уподобила бы солнцу, обрушилось на меня, ослепляя и грея, окрыляя и давая веру в свои силы, уже в студенческие годы…
Когда, с трудом мною выпровоженные, одноклассники, наконец, ушли, я "заметала" следы… Намочила губку и терла ею серые отпечатки от нечистых носков на зеленом сукне… И долго проветривала комнату.
…Ощущение совершенного предательства (не удержала! не смогла запретить!) не покидает меня до сих пор, но ведь и урок был получен. Не надо бояться одиночества! Во-первых, человек с Богом (каким-то десятым чутьем я это и тогда знала). А во-вторых, с тем Божьим даром, что ему отпущен, а какой-нибудь отпущен обязательно. У меня, к примеру, с самого раннего детства был дар… чтения! И правда, никогда не бывало мне скучно или одиноко при свете настольной лампы, с любимой книжкой или тетрадкой стихов, с альбомом рисунков, среди вечно скачущих моих коней (любимый сюжет!): на полях, на обложках, на газетах, на коробке из-под торта… И даже напротив: одиночество такого рода ощущалось как потребность, как необходимое условие странного и сладостного общения... С чем?.. Может быть, с творчеством…
Короче, дорогой читатель. С васильками мы разобрались, но темы этой пока не оставляем. Увидишь, вернемся!
Переходим к понятию "внутренний слух". Это такой особый музыкальный слух, которого как бы нет, но он есть. Не понятно?
А вот если ты запоешь сейчас у меня над ухом, или бард какой новоявленный забренчит на расстроенной гитаре, или рокер взвоет, или хоть вокалистка какая незадачливая – и вы при этом сфальшивите, то я вся внутренне пойду гусиной кожей… Слышу и свою фальшь. Но в детстве мой голос не подчинялся ушам, руки не поспевали за голосом, а от предложения транспонировать что-нибудь, да хоть что, все внутри просто потухало, и я чувствовала, как краснею от собственной тупости. Возникало неприятное ощущение, что я не оправдываю надежд, и вообще "какая-то не такая, а хуже"…
Надо сказать, что занятия с Лилией Савельевной немало послужили к его укреплению. Помимо всего прочего, я сделала для себя еще одно важное открытие. А именно: в жизни для меня уже многое поздно.
Помимо меня у Лилии Савельевны были и другие ученики, шестилетки. А мне уже восемь! Возраст сознательности и совершенства! Самостоятельности и полета! Первых побед! Или уже не первых! А эти неведомые мне шестилетки, как сговорившись, своими музыкальными успехами били меня прямыми и рикошетом, и об их точечных и массированных попаданиях мне со скрупулёзной педантичностью спокойным, терпеливым голосом рассказывала добросовестная моя учительница…
С четвертого, примерно, занятия, я вдруг поймала себя на страстной мечте, чтобы шестилетки эти паршивые как-нибудь так оскандалились… так… Но КАК именно должны были опозориться мои мелкие мучители, я никак не могла придумать… Возможно, это обстоятельство вообще не задержалось бы в моей памяти, если бы однажды Лилия Савельевна терпеливо не объяснила бы мне своей ошибки. Мол, я уже большая. Шестилетки не реагируют на упреки (не дотянули умом! – возликовала я), им не стыдно (еще бы им было стыдно! – отозвалось во мне мрачным сарказмом), но у них другая скорость обучения (здесь я напряглась в нехорошем предчувствии). У тебя же (у меня, значит…) два года пропущено (сердце упало… ситуация сразу представилась вполне непоправимой!), значит, к тебе нужен другой подход.
Не могу с уверенностью сказать, в чем он заключался. Одно было несомненно: лед моей непроходимой "немузыкальности" сперва незаметно набух, затем потемнел, потом треснул и, наконец, тронулся… Об этом отрадном обстоятельстве могла бы поведать та самая неказистая тетрадочка, если бы дожила до сего дня. Но бравурные восклицательные знаки, проставленные в тот день моей учительницей, до сих пор пронзают небо моей памяти с гортанными криками: "Со щитом! Со щитом!" Ну, наконец-то…
Вот тогда в нашей семье и поселилась эта загадочная фраза: "А у Оли – внутренний слух…" Типа, все люди как люди, со стопроцентным музыкальным, а тут… Ну, хоть какой!..
Продолжение следует.