Рецензия на «Корабли» (Илья Бестужев)
Пронзительное стихотворение. Письмо удивительной точности и чистоты. Хочется ставить и ставить плюсы на каждой строке. И другим удивлен, по смыслу. Неужели Вы оправдываете "возвращенцев"? Впрочем, не важно. Примите то, чем откликнулось: Возвращаться к себе. Возвращаться к друзьям и делам. Возвращаться на землю, каждый вечер спускаясь с орбиты, И в стихи собирать жатву дня, сей обыденный хлам. Но с утра выходить. Пусть и с бортом, немного подбитым. Владимир Емельяненко 12.05.2011 09:07 Заявить о нарушении
Владимир, не "возвращенцев". Мысль другая - У КАЖДОГО ЕСТЬ ДОМ. Все просто, до грани банальщины... Просто... Был в жизни период, когда наличие горизонтального лежака и навес от дождя почитал за счастье:-) После этого многое переоценил....
Илья Бестужев 14.05.2011 23:19 Заявить о нарушении
Вы уж простите за некоторую иронию. Я о том, что Вам необходимо служить вдали от места импритинга (я это так называю) прочел. О Москве. Не сердитесь на меня.
Далее два текста из Мезозоя Вам посылаю. Эти тексты валялись на страничке, но из коммерческих соображений я их снял. Пожалуйста: Ах, Москва! Что Москва? Вот уж вижу я жест укоризны: Он бездельник и циник, Москвы он не любит. Ату. И словами бросает свой очень неправильный вызов. Что болтает? Он бредит, и спит, и не видит заслуг. Да, Москва, Что ж, Москва… Я считаю, что это – не город, Не деревня, не крепость, но местность и странный ландшафт. Это – просто страна, это тема… Ну что ж, к разговору приступаем, я делаю свой, пусть неправильный шаг. Начинаю с прогулки: От “Добрынинской” – к Замоскворечью. По Ордынке-Полянке, туда в несусветную глушь. Рифму поняли, вижу: “Работа закончена, вечер”. Да. К тому же был дождь и сверкают осколочки луж. Тишина и покой, ни машин, ни людей, ни трамваев, Только краешком уха проспекта размазанный гул я ловлю. Этот город хорош и почти узнаваем. Я, похоже, здесь жил… Нет, неверно, пожалуй, смогу. Этот быт, этот мир… Беспокойный чиновничий улей Убежал по домам, к поездам в проходные дворы. Стало ясно и просто, и чувствуешь, время заснуло до утра, до забега, до той беспокойной поры, Той поры, когда… Нет, не сегодня, не время о толпах… Нынче – вечер, и день был хорош, на душе благодать. Можно просто забыться, забыть, я сейчас беззаботен, Так приятно, так славно спокойно и ровно шагать по земле, под которой покоятся годы с веками, Здесь любили и пели, здесь пили и били своих. Каждый серый кирпич, каждый гвоздь и обугленный камень вспоминает те дни и лежит, упокоен и тих. Это – тоже Москва, но естественный, истинный город. Здесь дома – для людей. Здесь прохладно и хочется жить, Но за угол свернешь, и проспекта расплавленный морок За рекой, за мостом беззаветно и пусто спешит. Вспоминаю Варшавское, окон далекую россыпь Город-призрак вдали за троллейбусным серым стеклом. Лето, вечер, но кажется, будто бесстыжая осень Выливает на голову свой затяжной водоем. Люди, словно песчинки, верней, муравьиной тропою вереницей в дома, как ручей, беспокойно спешат. Смотришь в спины их молча, темно на душе, беспокойно, И уже замечаешь, что мыслишь совсем невпопад. Человек – царь природы. Какое, однако, нахальство? А не слишком ли много теперь у природы царей? И в повадках людей слишком многое вижу не царским. Я сказал бы, скорее, что наш человек – царь дверей И столов. Чашек-мисок подвалов, развалов и окон. Сам – песчинка, комочек из страха, а туда же – в цари, Больше пасынок, нежели сын, сочиняет эпохи и не знает покоя и сна. И тепла от зари до зари. Продаемся, течем по равнине навстречу неясному свету и какой-то бездонной, простой, но живой красоте. Оттолкнувшись ногами, оставим навеки планету, Если есть в мироздании тот нам неведомый свет. Ах, Москва! Что Москва? На Бульварном бывали? На Бульварном спокойно, но что-то неясное душу теснит. Нет, не там, где метро и туристские носятся стаи, Где стоит наш чугунный народно любимый пиит. За спиною, туда, куда город уходит в задворки, Прогуляйтесь, и вам вдруг откроется чудо-страна, Проходное предместье, покатые мелкие горки, Вы видали такую не раз наяву иль во снах. Это, право же, центр, но, однако такое предместье, Будто слышится пьяная брань: ”Ты, зараза, убью”. Мастерские, заборчики, пресно и пусто, но честно, Не витрина, страна, наш родной заводской неуют. Может, нынче иначе, не знаю, но прежде, бывало, Невзначай, повстречаешь облезлую шкуру стены, Заскучаешь, поймешь, что Москве не пристало В затрапезном халате бродить на глазах у страны. Этот странный контраст между скорбным и тихим безлюдьем И толпой на Петровке, а идти всего десять минут, Словно мощный атлет с твердокаменной сильною грудью На венозных ногах и одет в обветшавший лоскут. Но Москва хороша ранним утром, ее тротуары Чисто вымыты. Ясно, и красной стеною завод за рекой… Или ТЭЦ? За рекой дышит паром. Ты спокоен и свеж. Хорошо. Тебя день новый ждет. Многолюдный забег – впереди, и тебя не пугает Этот слалом в потоках метро среди шумных людей, И Москва так спокойна и мИрна, пока небольшая, Ты – еще человек, не песчинка, не жалкий пигмей. Будет дело и день, будут свет, настроенье и пища, Будет много сует, закружится твоя голова. Золотая Москва, метрополия и городище, Как Костёнки, но шире и ниже, и пока что жива. Я прощаюсь с Москвой, с этажами… Террасами зданий. Да, террасы, конечно, капустный большой огород. А Москву я люблю, но немного престольную знаю. Я в нее приезжал. И не раз, не единожды в год По музеям, в МЭИ или просто бродить по Арбату, По его переулкам на прянично-желтый шуз-вэй выходил поглазеть на художников, бардов поддатых. А чего мне стесняться, я такой же, как все, ротозей. Помню серую в центре листву и зеленый покой на Каховке, Шереметевский пруд, Чистопрудный бульвар и Тверской, Помнил, сколько шагов от подъезда идти к остановке. Повторяю, люблю. И любил. И не грезил Москвой. Дорогая Москва. Ах, родная, ты дорого стоишь. Каждый раз пробиваешь в кармане большую дыру, Но, вернувшись домой, заскучаешь без толп и раскатистых всхолмищ И опять устремляешься к ней: "Не увижу – умру". Хорошо побывать, “отстреляться” и все же расстаться, Убедившись, что ты за неделю смертельно устал, Попрощаться с родней, а затем без фанфар и оваций Поспешить на знакомый, увы, неуютный вокзал. Уезжая домой, я в вагоне опять повстречаю Пару старых знакомых, которых увидишь раз в год. В перестуке колесном болтаю, скучаю и чаю: Эх, когда же вернусь в свой Воронеж. Почти что курорт. 1999 г. Я любил возвращаться из дальних дорог В город – глушь, в город – тишь, в эти дебри России, Отдохнув, отработав, иногда обессилев, Но всегда возвращаться под синий свой кров. В ветер синий. Я любил наблюдать из большого окна Как заходит к земле, чуть качая крылами, Самолет, как поля нарастают, к тебе приближаясь, Наплывают дома, и за лесом видна Птичья стая. Я люблю ожидать в перекличке колес Появленье полосочки дальнего света. На краю горизонта – ощущенье привета. Город – дом для меня. Уверяю, всерьез. Вы не верите в это? И не верьте. Обычно, считается, дом - Это место, где вырос, где помнишь детали. Это место, откуда срываешься в стаю, А потом возвращаешься, скованный льдом, Чтоб оттаять. Возвращаться мне некуда, полуподвал был да сплыл, нынче этот квартал – лишь трава, синева да деревья, Те, из детства. И бывает, потерян, Подойдешь, постоишь, и опять по делам Отправляешься в будни-недели. И поэтому, город – единственный дом. Мне легко в нем и просто, и даже просторно, И родные мне – ясность проспекта и морок захолустья-предместья, понятен тот ком, Подступающий к горлу, Когда я возвращаюсь из дальних дорог, И гляжу, как выходят из леса, тумана Зубы-башни его, забываю все раны, Будто голос слыхать: “Набродился, сынок? Глупый малый”. Знаю, замкнут Воронеж. Не всякий чужой здесь находит приют, пониманье и отклик. Мандельштама откройте потрепанный томик. Почитайте, там точно всё: кто не изгой, Тот колодник. Только узы его не холодны, не злы, Как не зло проживанье в Фамилии, клане, Даже хлопотно будет сие обитанье, Это лучше, чем ночью услышать призыв Волчьей стаи. Город стен, город кланов и будничных дней. Город дней и нелепых своих ритуалов, Город сумок-авосек, прохожих усталых. Но, когда ты вдали, он заходит во сне С покрывалом, Словно бабушка в вязкой ночной тишине К заболевшему внуку, вдыхая тревогу Подойдет, перекрестит, поправит немного И уйдет, лишь чуть-чуть постояв у дверей: – Детка, с Богом. Что болтать о любви? Беспризорник и тот Из прогретой казармы срывается к маме Или просто стоит, на заборы взирая, Как дежурный сурок, и безудержно ждет Миг свиданья. Мы бездомные все. Светотени домов Невесомы как будто. Не кислы, не сладки. И кварталы нам розданы по разнарядке, И лежат, как бумага, лишенная слов, Словно клетки в тетрадке. Согревая друг друга, но чаще бранясь По асфальту мы пишем истории свитки, То бредём, то спешим, скачем ящеркой прыткой, Прорываемся к солнцу, срываемся в грязь И считаем убытки. Постояв, помолчав, ухожу я на круг. А куда мне деваться? Задолжал слишком многим. Как ни жгут, ни манят перспективы дороги, Приземляюсь, впрягаюсь в телегу ли, в плуг. Эх, берлоги… Что ж, к чему мне Воронежа норов писать, Он, как может, живет, сквозь меня прорастая: Мой малыш, мой отец, океан мой без края. Мой предел, мой мираж, эта вольная стать Полевая. 1999 г. Владимир Емельяненко 15.05.2011 21:59 Заявить о нарушении
Перейти на страницу произведения |