Слушая музыку революцииКак поэты Серебряного века готовили революцию... «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу», — разрешал Блок Руси, он называл её своей женой. И накликал: осенью 1917-го чародей пришел за своим. Он был лыс, картав, невысок ростом, зато с харизмой. Русь не устояла. Сарынь на кичку Не только в ссылках, эмиграции, подполье готовилась русская революция. В салонах, в поэтических кафе, в редакциях эстетских журналов мечтали о революции, призывали ее. Люди жаждали свободы, равенства, братства, социальной справедливости – всего этого действительно не хватало. Революция казалась (а может быть, и была) единственным выходом. К тому же, она хорошо вписывалась в идею русского мессианства. И Серебряный век перьями своих лучших поэтов готовил для нее психологическое (и идеологическое) обеспечение. В 1905-1907 годах свои вязанки дров к революционному костру споро несли Гиппиус, Мережковский, Сологуб и многие другие. Утонченный Бальмонт клеймил: «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,/ Наш царь – кровавое пятно,/ Зловонье пороха и дыма,/ В котором разуму темно./… Он трус, он чувствует с запинкой,/ Но будет, час расплаты ждет./ Кто начал царствовать – Ходынкой,/ Тот кончит – встав на эшафот». Стихи были так себе, но искренние. И, увы, пророческие. Когда началась Мировая война, поэты (опять же в большинстве) оказались пацифистами, что тоже способствовало росту их революционных настроений. Кроме того, поэты простодушно верили, что императрица Александра Федоровна стала хлыстовкой, но притом остается немкой и интригует в пользу брата Вильгельма, что все зло от Распутина и в прочие сплетни. Быть монархистом считалось не комильфо. Революцию ждали, революцию хотели. И даже странно, что один только Маяковский почти угадал в 1915-м: «Где глаз людей обрывается куцо/ Главой голодных орд/ в терновом венке революций/ грядет шестнадцатый год». Чтобы петь революцию, вовсе необязательно было вступать в ряды большевиков. Из больших поэтов, кстати, был партийным опять же Маяковский, ставший членом РСДРП(б) в 1908-м. И Брюсов, получивший партбилет уже в 1919-м. Да и не в партийности было дело. Хотелось свободы, обновления, перемен. А то и лихого разгула, как у футуриста Василия Каменского: «Сарынь на кичку! Ядреный лапоть/ Чеши затылок у перса-пса./ Зачнем с низовья/ Хватать царапать/ И шкуру драть/ Парчу с купца./ Сарынь на кичку!/ Кистень за пояс./ В башке зудит/ Разгул до дна./ Свисти – глуши,/ Зевай — раздайся!/ Слепая стерва — не попадайся! / Вввва!». Это удалое «Вввва!» можно расценивать как красочный уголовный фермент в психологии нации. А при желании – как чисто литературную игру и дионисийский восторг, по Ницше. Тогда в России все читали Ницше. Он был «крестным отцом» Серебряного века» и в этом качестве осенял благородным светом уголовные порывы и настроения. Блок, как и Ницше, страстно уповал на «варварские массы», «более свежие», чем цивилизованные люди. Как и Ницше, он ставил на «дух музыки» и призывал «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра» — музыку Революции. «Да, на Руси крутит огненный вихрь… Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит… Перевернется весь мир», — предвкушал Иванов-Разумник, идеолог скифства. В его орбите в той или иной мере крутились и Блок, и Белый, и Клюев, и Есенин. В русле этой идеологии Блок писал своих «Скифов» — как угрозу Западу, не спешившему заключать мирные договоры с большевиками. Для Андрея Белого, антропософа и штейнерианца, революция — это «Мировая Мистерия», теургическое средство изменения мира: «Сначала источник бьет грязно; и косность земли взлетает сначала в струе, но струя очищается, революционное очищение – организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм». Он верил: распятая Россия воскреснет, как Христос, со славою. И принимал Советы депутатов за начало соборной радости. «Крестьянский поэт» Клюев, вопреки своему сусальному облику, был по-революционному агрессивен, по-большевистски жесток и беспощаден. Он сочинял революционные песни: «За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой/ Идем мы на битву с врагами». Искренне восхищался Лениным: «Есть в Ленине Керженский дух,/ Игуменский окрик в декретах,/ Как будто истоки разрух/ Он ищет в поморских ответах». Что, возможно, и соответствовало истине. Упивался кощунством: «Убийца красный святей потира…». Потом диктатура пролетариата окончательно разрушит его мечту о Древней Руси, а сам он сгинет в нетях ГУЛАГа. Во времена революции многие пророчили. «Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу… — пишет Ходасевич в письме 15 декабря 1917 года. — Будет у нас честная трудовая страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится…». Тогда же, в декабре, в стихотворении «Путем зерна» он поэтически формулирует свое отношение к Великой Октябрьской социалистической: И ты, моя страна, и ты, ее народ, Сам Ходасевич, правда, «путем зерна» идти не захотел и вскоре эмигрировал. Успев сказать (в письме к тому же адресату): «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу». Разумеется, дело не только и не столько в том, кто и что сказал в ту или иную историческую минуту. Дело в глубинной психологии, в подсознании нации, которая в силу разных причин была готова к революции, хотела революции (это описано в «Истоках и смысле русского коммунизма» Бердяева). Творцы же, улавливая «возмущение стихии», его в своих творениях выражали. Их слово, жест, образ и т.п. служили ферментами революции. Что до эксцессов, то о них сказал тоже Блок: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?..» Февраль и Октябрь Но не все испытывали восторг, слушая музыку революции в исполнении большевиков. Эренбург в музыке революции слышал «крики убиваемых, пьяный смех, треск револьверов, винтовок, пулеметов, плач «подайте хлебушка, милостивец»,… много голосов, но нет среди них радостного…» Осуждал большевиков и Горький: «Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции». Бальмонт приветствовал Февраль, но «хаос» и «ураган сумасшествия» Октября привели его в ужас. Он как-то сразу понял, точнее – ощутил, что большевики – носители разрушительного начала, подавляющие личность. Пастернак сравнивал две революции не в пользу Октябрьской: Теперь ты — бунт. Теперь ты — топки полыханье. Для Гиппиус (и Мережковского) Октябрь был «предательством и святотатством». «Как скользки улицы отвратные,/ Какая стыдь!/ Как в эти дни невероятные/ Позорно — жить!/ Лежим, заплёваны и связаны/ По всем углам./ Плевки матросские размазаны/ У нас по лбам». Мы vs. Я Революция, помимо прочих измерений, была сражением «мы» против «я», коллективного против личности. Кто победил – известно. А начиналось все с игры, достаточно, впрочем, серьезной. «Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования», — пункт первого манифеста русских футуристов (1912), придуманный безумным будетлянином Хлебниковым. Он же выдвигал идею «государства времени» взамен устаревшего «государства пространства», а себе отводил роль глобального бюрократа – «председателя Земшара». Правда, после 1917 года Хлебников уже мечтал о «безгосударственном человечестве» и объяснял, почему он «никогда, нет, никогда не будет Правителем». Но было поздно. Часть и целое, индивид и коллектив, гражданин и государство – всем этим антиномиям предстояло разрешиться в пользу большего. И вот что интересно. Революция разрушала до основания прежние формы государственности, чтобы на новом месте возникло «более государственное государство» (Мережковский), объявившее себя диктатурой пролетариата. Кроме русского мессианства, в приятии революции огромную роль сыграл и русский коллективизм (иногда его называют соборностью). Поэты – индивидуалисты и бунтари! – слишком уж охотно готовы были слиться с чем-то большим, чем собственное «Я», раствориться в массе, коммуне, государстве, партии. Возможно, их завораживала эстетика больших чисел. Или они поддавались напору, энергии стихии. Или просто поэты были инфантильны. Слиться и раствориться – здесь, несомненно, есть что-то буддистское, какая-то роковая азиатчина, или, как выражались в ХIХ веке, китайщина… После Октября Мандельштам будет воспевать ритм как орудие в руках государства, необходимое для воспитания «неорганизованной личности», «величайшего врага общества». И писать о ренессансе «во имя коллектива» Так происходила гибель индивидуалистической этики, ее зачаточных форм, которые были возможны в России. «Единица – вздор, единица – ноль, голос единицы тоньше писка», — подведет потом итог Маяковский. …Революция – это весело. Это гуляй душа без картуша. Флаги, песни, кокаин (или эфир), винные погреба – пей не хочу – девочки… У Катьки керенки в чулке… В кожаной тужурке соскочить со ступеньки автомобиля, помахивая маузером… Ну что, буржуйские морды, страшно… То-то же… И в Смольный. За главным «чародеем» – в очередь – спешили выстроиться «чародеи» рангами ниже, вплоть до самых мелких. Россию, возлюбленную жену поэта Блока, ставили на хор. И это тоже была музыка Революции. Виктория Шохина
© Copyright: Валерий Новоскольцев, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
