Кантианские вариацииУ Канта есть одна очень странная фраза. Она настолько гладка и афористична, что именно из-за слишком большой ее красивости мысль не задерживается на ней, и мы, констатировав ее красивость, идем дальше. Вот эта фраза: "Душа (не речь), преисполненная чувств,- это высшее из возможных совершенств". Под преисполенностью чувств Кант, конечно, не имеет в виду чувствительную душу. Речь идет о состоянии человека, который максимально долго находится в возбуждении и напряжении всех своих душевных струн - восприятия, интенсивности и концентрации мышления и т. д. Кант был именно такой человек, который понимал, что явление души, полной чувств, есть в мире само по себе чудо и невероятное событие. Потому нередко мы тупо стоим перед вещами, которыми должны бы мыслить, а мы лишь смотрим на них; перед людьми, встреча с которыми должна бы нас взволновать, а в нашей душе пустыня, ничего не возникает. Например, свидание, о котором ты мечтал несколько лет, наконец состоялось, и... ничего нет. Скучно. И хочется, наоборот, чтобы свидание, о котором столько мечтал, скорее кончилось. Действительно, тогда понимаешь, что душа, полная чувств, есть, по словам Канта, величайшее совершенство. И мы понимаем, что Кант имеет в виду не просто красивую фразу, а именно событие в мире, называемое душой, что у этого события есть какие-то условия, не являющиеся или не совпадающие с содержанием переживания души. *** И вот здесь одновременно и разгадка этого человека. Ведь подобно тому как тонкая бумага трепещет на малейшем ветерке, Кант был человеком абсолютной живости и восприимчивости, невероятной впечатлительности и способности представить и вообразить все настолько, что, с одной стороны, ему даже не надо было реально ничего испытывать (ведь я сказал, что в жизни Канта нет событий), чтобы события случались и были узнаны (не в смысле абстрактного знания), а с другой стороны, именно поэтому ему нужно было держать себя в руках. Кант очень "боялся" своей живости и впечатлительности (т. е. впечатление было настолько живым и одновременно настолько обссессивным, что сразу и надолго овладело всей душой). А мы знаем, что душа, полная чувств, - самое большое совершенство в мире. И он погиб бы, если бы расковал себя и дал себе возможность болтаться все время на ветру впечатлений, ударяющих в этот тонюсенький листочек его живости и восприимчивости. Я повторяю: ему не надо было даже реально что-то испытывать, чтобы испытать. Известно, что Кант любил читать географические описания и записи путешественников. И современники Канта рассказывают странную и забавную вещь, что он мог настолько живо представить себе описанное, т. е. не им увиденное, что это было для него реально живым, как бы им самим увиденным, причем увиденным с такой точностью, что он мог описать лондонцу один из лондонских мостов так, как будто он всю жизнь прожил в Лондоне и только тем и занимался, что разглядывал и запоминал этот мост. У Канта была фантастическая способность присутствия. И спас он себя, конечно, только дисциплиной. Он читал не так, как мы читаем . Нам вообще очень трудно присутствовать; чтобы возбудиться, нужно переместиться в пространстве, например, мне нужно поехать в Париж, а Канту этого не нужно было: он мог вполне пережить то, что, наконец-то с большим трудом переместившись, испытав все мучения и встряски, будет переживать человек (т. е. присутствовать при том, что происходит). Скажем, если хочешь встретиться с любимой женщиной, то, встретившись, переживаешь встречу. А ведь он говорил, что можно и не встречать на деле, ибо все равно условия переживания встречи с любимой не совпадают с содержанием самой встречи как действительности. Там есть еще какие-то дополнительные условия, диктующие или определяющие то, что это вообще в мире может случиться. *** Она написана после или параллельно с письмом, где Кант отвечает на обращенный к нему вопрос одной дамы, которая расспрашивает его о событиях, излагаемых Сведенборгом. Он излагает их, полностью воздерживаясь от высказывания какого-либо своего мнения, просто пересказывает то, что произошло. Но интересно, что произошло. Сведенборг, будучи в одном городе в компании друзей, вдруг оказался во власти какого-то состояния, вышел в сад и, вернувшись, сказал всем присутствующим, что он увидел пожар в Стокгольме (за n-е число километров от того места, где это происходило), описал увиденный им пожар, сказав, что он происходит в такой-то части Стокгольма, горят такие-то дома и т. д. Сведения этого описания якобы полностью подтвердились через три или четыре дня. Здесь явно внутренняя переголосица способности видеть - видеть лондонский мост по описанию, а там - якобы телепатия. Но именно способность представить себе заинтересовала и затронула Канта. Он движется по внутренней форме этой магической переклички с душой Сведенборга, который явно телепатически видел, а Кант видит, присутствует там, о чем есть какие-либо знания, в том числе и словесные. Так вот, увидев себя со стороны во взаимодействиях, т. е. увидев себя в точке воспринимающим, увидев себя видящим, я, по Канту, оказываюсь в ситуации, в которой я что-то должен принять внутри какой-либо другой всеобъемлющей ситуации. То, что мы принимаем, то, что мы должны принять как откровение,- есть то, смысл чего не ограничен и не раскрывается в терминах мира (мирского) и что можно поэтому лишь принять. Внутри структуры сознания, а она символична, мы только и можем впервые (и Кант это делает) отстраниться, высвободиться и посмотреть на себя в точке взаимодействия с вещами, не изнутри взаимодействия, потому что если бы мы были только внутри взаимодействия, то даже бы не знали, есть ли у нас представления. Или, иными словами, если восприятие, то только осознаваемое восприятие. Сознание отлично от содержания представлений, от психики; абстрактно мы можем полагать содержание представлений, психические состояния. Но если мы не можем осознать себя в качестве субъекта этих представлений и тем самым сами осознать эти представления, то мы оказываемся в мире некоторого зависимого существования, причем зависимого так, что в этом мире происходит игра, продолжающаяся бесконечно, так что я никогда и не узнаю, что у меня меняются состояния. Если я разрубаю эту зависимость, вводя понятие сознания или критерий сознаваемости, то я оказываюсь в области чего-то, что я принял без необходимости ответа, так, что понял, что отвечать на этот вопрос нет никакой нужды, т. е. на какой вопрос? - а на вопрос - откуда у меня сам этот критерий сознаваемости и вытаскиваемые согласно этому критерию формы чувственности и рассудка. Чтобы сказать, откуда они у меня, я должен был бы иметь возможность сравнивать, т. е. поставить один рассудок и другой рассудок во внешние отношения, а для этого нужно Третье. А его нет. Мы внутри чего-то, а оказавшись внутри, мы что-то должны принять, принять означает вглядеться и ясно увидеть принимаемое, потому что принимаемое не просто факт, не эмпирическая данность. *** Или я оберну это еще иначе. Кант, например, утверждает, что мы свободны лишь потому, что виноваты, лишь полная вина делает нас свободными. Как это понять? Вот это есть тот свет. Когда мы внутри его, то, конечно, нельзя говорить о свете, который внутри тебя, потому что говорить - значит говорить со стороны, по определению. Не было бы ответственности и свободы, если бы не было вины. Почему? И что значит здесь полная вина? Или упование на Бога, полное, абсолютное? А оно только может быть абсолютным, и, будучи абсолютным, оно означает, что мы последние кретины и язычники, если пытаемся вовлечь Бога в наши собственные дела. "Не там Бог!" - говорит Кант. Именно потому, что мы не можем быть богами, мы можем быть нравственными, именно потому, что есть полнота вины, мы можем быть ответственными, т. е. свободными. Как это помыслить? Есть что-то, чего мы можем достичь, лишь отказываясь от человеческой природы, и в то же время мы от человеческой природы отказываться не можем. Кант считает, что он, может быть, еще этого не знает, не может выразить в словах, но он таков, таким родила его мать, таким он воспитан дома и таким впервые себя осознал. Он как бы пытается всю свою жизнь свести к минимуму несчастья быть рожденным и, как я говорил вам, уже будучи больным и еле стоящим на ногах, иронически замечает, что легкое тело не может слишком тяжело упасть. А с другой стороны, в этом же внутреннем облике или во внутреннем образе, который как бы запечатлен в душе, есть другая сторона, которую мы должны осмыслить вместе с первой. Значит, то, чего мы можем достичь,- это то, что мы можем достичь, лишь отказываясь от человеческой природы, от себялюбия, от предрассудка, который вызывается этим себялюбием и беспечностью или страхом и леностью. Но предрассудок никогда не исчезнет, человеческая природа всегда останется, понимает Кант, к минимуму можно свести несчастье быть рожденным, но и гримасы, вызванные пониманием несчастья быть рожденным, тоже неприемлемы. В каком-то широком смысле норма для Канта - это гримаса, хождение в церковь - гримаса, креститься - гримаса. Это основной пафос у Канта. Причем одно и то же отвращение к гримасам или к тому, что он называет гримасой, есть очень странная вещь. Наружное стояние в позе или держание какой-либо позы, по Канту,- это гримасы тела или гримасы мысли, духа. Скажем, гримасы духа - это излишние пристройки, как он выражался, для общения с тем миром. Зачем?! Когда есть нравственное чувство, говорит Кант. А оно ясно и самодостоверно. И оно не нуждается ни в чем лишнем, что Кант называет гримасами. Попытайтесь соединить это со следующим образом. Есть знаменитый эпизод в биографии Канта, который, например, рассказывает Васианский. К умирающему Канту приходит врач. Он принимает врача, стоит, пошатываясь на ногах, и говорит что-то совершенно невнятное, распадающееся, никак не связанное в артикулируемую речь. Врач не понимает. Часто повторяется отдельное какое-то слово. Васианский объясняет врачу, что Кант говорит то-то и то-то. Врач с недоверием относится к толкованию Васианского, но его сомнения рассеиваются. когда он вдруг в неразборчивом потоке слов слышит следующие слова. Сейчас я пока их не скажу, а в биографии они объясняются так, что Кант не может сесть (врач хочет его осмотреть и по крайней мере усадить, если не уложить больного), пока не сядет гость. Ну, кто из нас может воспринять врача как гостя в доме? И следовало бы по правилам вежливости, приличия не садиться, пока не сядет гость. Врач не поверил в такую интерпретацию до тех пор, пока не расслышал связные слова, а именно: "Меня еще не покинуло чувство принадлежности к человечеству". Вот это Кант. С одной стороны, быть человеком - это несчастье быть рожденным, а с другой стороны, он держит себя чувством принадлежности к человечеству, выполняя пустые, формальные признаки этой принадлежности, например простое правило учтивости, странным образом распространенное на больного, который должен лежать в постели или подавать врачу в виде приветствия в лучшем случае один палец правой руки. Нет. Я в моем доме. Врач мой гость, и я не могу сесть, пока гость стоит. А стояло шатающееся на ветру легкое тело, которое, как я говорил, не могло слишком тяжело упасть.
© Copyright: Аййршири, 2008.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
