"Швейк" - таинственная книга. Она - о крови, смерти и ужасах войны, о
жестокости и несправедливости, об удовольствии, с которым унижает и обижает
человек человека. При этом основное ощущение от "Швейка" - чувство покоя и
уюта. В эту эмоцию погружаешься без остатка: в пражские улицы, скроенные по
человеку, в трактир - продолжение собственной кухни. В пивную кружку
окунаешься с головой или лежишь, вроде кнедлика в теплой подливе. Как это
получилось у Гашека - что его книга на самом деле не о том, о чем написана?
В первой фразе романа пани Мюллерова говорит: "Убили, значит,
Фердинанда-то нашего". Швейк тут же отвечает: "Обоих ни чуточки не жалко",
имея в виду своих знакомых - либо того, кто "по ошибке выпил бутылку
жидкости для ращения волос", либо Фердинанда, который "собирает собачье
дерьмо". То есть он отвечает не пани Мюллеровой, а себе. Вот тут и разгадка.
В Швейке - или за Швейком, или над Швейком - шум времени, музыка сфер. Ее он
и слышит. И музыка этого иного мира прекрасна и гармонична. Все сложности
Швейк разрешает тем, что подбирает и рассказывает подходящую историю, где
все правильно и разумно, - то есть переводит проблемы в иную плоскость.
У Швейка писательское мышление: цепь ассоциаций, телескопическое
повествование, прием матрешки. Его побочные байки, которых в романе около
двухсот, - не логорея, а терапия. Защита от реальности. Он не пациент, а
целитель.
Его формулы реально применимы к жизни. О перспективе попасть в плен:
"Всякому занятно посмотреть чужие края, да еще задаром". В камере: "Здесь
недурно. Нары из струганого дерева". Жене знакомого, которому неделю назад
дали десять лет тюрьмы: "Ну вот видите! Значит, семь дней уже отсидел".
Истины тут несложны: "Не будь у меня медицинского свидетельства, что я
пятнадцать лет назад укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на
фронте. - А на кой ты укокошил свою тетеньку? - На кой люди убивают, каждому
ясно: из-за денег". Эмоции незатейливы: "Знай, я пишу это письмо в сортире
на доске возле дыры, между нами все кончено. Твоя бывшая Божена".
Кафка - подсознание Праги, Швейк - альтернатива. Второй мир Кафки так
же ужасен, как реальный, что лишает всякой надежды. Второй мир Швейка -
прост и лучезарен.
Он неуязвим, как сказочный персонаж. Его девиз: "Никогда так не было,
чтобы никак не было". В него и стрелять бессмысленно - как в подушку. Швейк
- божий безумец, с упором на первое слово. Ему внятно нечто такое, что
неведомо другим. Он знает, что внешнее бытие - суета, в нем трезвый пафос
выживания: жизнь дана, чтобы жить.
Швейк поучительно рассказывает о суетливости некоего Нехлебы с
Неказанки (у хорошего писателя все точно: Неказанка была улицей злачных
заведений, это теперь там банки и агентства путешествий), который "вечно
мечтал стать добродетельным и каждую субботу начинал новую жизнь, а на
другой день рассказывал: "А утром-то я заметил, братцы, что лежу на нарах!"
Быть может, объяснение загадочного творческого скачка Гашека - от
репортерских фельетонов и средних юморесок к громаде "Швейка" - в том, что
он стал прислушиваться к Швейку в себе, не управлять жизнью, а подчиняться
ее течению. Прежде писал и жил иначе: проявлял способность к поступкам и
совершал их, даже с избытком.
Пытлик пишет: "Гашек не был веселым бодрячком, скорее - тяжелым
меланхоликом... был резок, жесток, порой невыносимо груб". О многом говорит
его свирепое пристрастие к розыгрышам, что почти всегда означает садизм. В
21-м он со смехом описывает в газете "Наш путь", как, будучи заместителем
коменданта Бугульмы, приказал отправить на уборку казарм пятьдесят монахинь,
как сначала они думали, что их посылают для солдатских утех, - в общем,
розыгрыш удался. И это тоже юморист Гашек: "У одного попа мы нашли пулемет и
несколько бомб. Когда мы его вели на расстрел, поп плакал". И это: "Во время
Французской революции провокаторов не гильотинировали, а вешали. Ввиду того,
что веревка у нас отменена, предлагаю всех этих провокаторов иван ивановичей
на месте расстреливать".
Вряд ли можно всерьез говорить о революционной идейности: вернувшись из
Советской России в Прагу, он начисто забыл о коммунизме и партийности. При
внимательном чтении Гашека и о Гашеке встает образ даже пугающий. Коротко
говоря, человека, которому все - все равно. С несравненной легкостью он мог
отказываться от убеждений, друзей и собутыльников, преданных женщин.
Воспоминания о Гашеке пестрят эпизодами, когда он при малейших осложнениях
просто уходил без предупреждения. Когда его жена Ярмила родила сына, к ним,
перешагнув через сложнейшие разногласия, явились мириться родители жены -
Гашек вышел за пивом и вернулся через два дня. В России он вступил в новый
брак с русской Александрой Львовой, став двоеженцем. Ее - не знавшую
чешского, впервые оказавшуюся в чужой стране, - он покинул на несколько дней
сразу после приезда в Прагу. Любящая, несмотря ни на что, Львова трогательно
пишет: "Помимо литературного творчества, необычность души Гашека сказывалась
в том, что у него отсутствовало чувство ответственности". Другие были резче
- хорошо знавший Гашека поэт Медек говорил о его "аморфной душе,
бесхребетной, безразличной ко всему "человечности".
Похоже, Гашек - как Швейк - жил не там, где существовал.
К концу жизни он сделался похож на своего героя и изобразил его похожим
на себя. Внешность Гашека описывает Йозеф Лада - во-первых, художник, без
которого эта книга непредставима (всего существует 540 картинок Лады к
"Швейку"), во-вторых, близкий друг: "Человек с маловыразительным, почти
детским лицом... Гашек скорее производил впечатление заурядного, хорошо
откормленного сынка из приличной семьи, который неохотно утруждает свою
голову какими-либо проблемами. Почти женское, безусое, простодушное лицо,
ясные глаза..." Конечно, это Швейк.
