Борис Рыжий. Городок, что я выдумал
Городок, что я выдумал и заселил человеками,
городок, над которым я лично пустил облака,
барахлит, ибо жил, руководствуясь некими
соображениями, якобы жизнь коротка.
Вырубается музыка, как музыкант ни старается.
Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик-браток.
На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица.
Барахлит городок.
Виноват, господа, не учёл, но она продолжается,
всё к чертям полетело, а что называется мной,
то идёт по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается,
и клубится листва за моею спиной
«Особенно когда с работы…»
Особенно когда с работы,
идя, войдешь в какой-то сквер,
идёшь и забываешь, что ты
очкарик, физик, инженер,
что жизнь скучна, а не кошмарна,
что полусвет отнюдь не мрак,
и начинаешь из Верхарна
Эмиля что-то просто так
о льдах, о холоде — губами
едва заметно шевеля,
с его заветными словами
свое мешая тра-ля-ля.
…Но это тра-ля-ля, дружище,
порой, как губы ни криви,
дороже жизни, смерти чище,
важнее веры и любви.
Черная речка
Так густо падает, так плавно — белый снег
у Черной речки, черной розы.
И на ресницах он. И тает он у век.
И эти капельки — как слезы.
Дай руку, руку мне, любимая, скорей.
Не говори со мной. Послушай,
как будто ржание…
Да, ржанье лошадей.
И выстрел, спичкою потухший.
Тебе не кажется —
пройдем еще чуть-чуть,
и нам откроется все это:
кареты, лошади, дымящаяся грудь
на снег упавшего поэта?
Любовь. Предательство. Россия и тоска.
Как можно жить, не погибая?
Ты в даль безлюдную,
ты смотришь в даль, пока
я говорю тебе, родная:
«Пойдем на лед — туда,
скорей туда, на лед —
сквозь время стылое — быть может,
ответит доктор нам, что гений не умрет
и в нас души не уничтожит…».
1996
Играл скрипач в осеннем сквере, я тихо слушал и стоял.
Я был один — по крайней мере, я никого не замечал.
Я плакал, и дрожали руки, с пространством переплетены.
И пусть я знал, что лгали звуки, но я боялся тишины.
И пусть я был в том состояньи, в котором смерти ждёт больной,
но в страшном этом ожиданьи я разговаривал с собой.
Я был вполне подобен богу, я всё на свете понимал.
Скрипач закончил понемногу, я тихо слушал и стоял.
Стоял и видел чьи-то лица и слышал говорок чужой.
Так жизни свежая страница открылась вся передо мной.
...Мир станет чистым, будет новым, подобным сердцу твоему,
лишь подчеркни молчанье словом и музыкою — тишину...
1996
«Еще вполне сопливым мальчиком…»
Еще вполне сопливым мальчиком
я понял с тихим сожаленьем,
что мне не справиться с задачником,
делением и умноженьем,
что, пусть так хвалят, мне не нравится
родимый город многожильный,
что мама вовсе не красавица
и что отец — не самый сильный,
что я, увы, не стану летчиком,
разведчиком и космонавтом,
каким-нибудь шахтопроходчиком,
а буду вечно виноватым,
что никогда не справлюсь с ужином,
что гири тяжелей котлета,
что вряд ли стоит братьям плюшевым
тайком рассказывать все это,
что это все однажды выльется
в простые формулы, тем паче,
что утешать никто не кинется,
что и не может быть иначе.
1996
Над домами, домами, домами…
Над домами, домами, домами
голубые висят облака —
вот они и останутся с нами
на века, на века, на века.
Только пар, только белое в синем
над громадами каменных плит…
Никогда, никогда мы не сгинем,
мы прочней и нежней, чем гранит.
Пусть разрушатся наши скорлупы,
геометрия жизни земной, —
оглянись, поцелуй меня в губы,
дай мне руку, останься со мной.
А когда мы друг друга покинем,
ты на крыльях своих унеси
только пар, только белое в синем,
голубое и белое в си…
Другие статьи в литературном дневнике:
