В новеллах Олдоса Хаксли меня привлекло название – «Волшебная крёстная».
Прочитала и подумала, что, наверное, в каждой из нас есть нечто такое противное от «волшебной» миссис Эскобар. «Ей нравилось, как она выражалась, «тесно соприкасаться с людьми», трогать руками чужие души, ощупывать их, вытягивать на свет чужие тайны. Ей было необходимо, чтобы все и всегда помнили о ней, обожали её, души в ней не чаяли…», но это не мешает нам вместе с ней выходить из себя, набрасываться на близких, обсуждать и осуждать других и срывать зло на ком удобно; в своём самообожании и непрестанном желании самовыражения плевать на других, даже если этот другой «милый крошка»; при этом мы вместе с миссис Эскобар искренне думаем, что «самое большое удовольствие в жизни – это делать добро ближнему».
А как мы любим красивые фразы и слова, и абсолютно профанирующую, ничего не значащую чепуху, в которой нет ни капли Божественного, и мы поднимаем эту ахинею до высоты настоящего и истинного.
Сколь умны бывают капризные невоспитанные дети! Вопрос ребёнка: «Мама, а сычи разве любят кошек?... А ты мне говорила, что кошки едят птичек…», - сразу придал всей этой чепухе некоторый смысл.
Вот такой литературно- критический опус написался, в котором никто ничего не поймёт, если не прочтет «Волшебную крёстную».
Если не стану - поэтессой, может, стану критикессой?! Никем уже тебе, душа моя, не стать: «отгудели твои паровозы, отгремели твои поезда», будь собой – и довольно с тебя… От кого же я услышала некогда мысль о том, что литературные критики – это несостоявшиеся писатели, бездарные, они тем самым компенсируют свою неодарённость и жажду славы.
Сегодня я иду без палок к своему заветному мостику: репейник серебрится инеем, и соцветия высохших пиканников на длинных дудках также необычайно красивы. Сосёнки и елочки всех возрастов: молодёжь, подростки, малыши стоят в какой-то трогательной незащищённости.
От умиления, от благодарности Жизни, от переполненности этой невыразимой красотой снова хочется плакать.
В безоблачном небе неоновой одноцветной дугой – след от самолёта. Почему-то я всегда думаю об этих неизвестных мне людях, сидящих в самолёте. Интересно, куда они летят? Зачем?
За горизонтом жизни напряжение.
Душа тиха, разлит покой.
Да это, право, светопреставление –
уход от жизни нервно-городской.
О скуке здешней мне не говорите,
след самолётный в синей вышине.
Они летят, возможно, на Гаити,
Не ведая о местной тишине.
Конечно, они там, в самолёте, не видят идущую по дороге восторженную старушонку в залатанной, большущей не по размеру куртке, в валенках ( один закрыт опустившейся поверх штаниной, а другой валенок, наоборот, открыт стёганой брючиной, нависшей над ним подобно галифе). Они не знают, что я думаю о них, что я «увековечила» в стихотворении их самолётный след.
Там, где «река ручьём шумела из-подо льда» теперь всё скованно, но под мостом вода ещё журчанием своим речёт о пепельно - сверкающей седине прибрежного ивняка, о неотразимости лежащих на её пути коряг, о ярком зимнем солнце.
Я вижу дерево: его кто-то обгрыз почти от основания чуть ли не до самой верхушки. Не тот ли это прыгавший по полю заяц, которому наплевать на рак моего соседа, на инсульт моей мамы, - ещё год назад я написала бы, на запой Лёшки Кудри, - но ни одного алкоголика уже в деревне не осталось – все переселились на кладбищенскую гору. Ерунду про зайца написала?! Зайцы, кажется, по деревьям не лазят?! И лосям так высоко не дотянуться. Это, наверное, дятел! Сколько же он тут стучал, бедолага, чтобы так до чиста шкуру с дерева сдолбить?! Кажется, я вечно могла бы слушать его мерное постукивание в тишине!
Родная моя сторона, зимой и летом, - во всякое время года, ты целишь и врачуешь мою душу, но надо возвращаться домой: матушка, наверное, уже проснулась и мычит, желая привлечь моё внимание.
Мы спасаемся во Христе нашей соборностью: братьями и сёстрами, друзьями и нашими домашними. Вчера я приехала из библиотеки уставшая, обиходила мамку, посадила её в кресло и заснула на час – проснулась того хуже, никакая – только снова торопливо дрыхнуться и заснуть не молясь. Уложила «малое дитя» в постель, а оно не спит: гукает – мумукает так, что ничего не могу разобрать - и вдруг слышу: «… видимым и невидимым… видимым и невидимым..»,- а дальше вспомнить не может… И стала я с ней Символ Веры петь (не молитва ведь даже, просто исповедание веры), - и вдруг расслабленность прошла, и появились откуда-то силы, и я поплакала Акафистом «Взыскание погибших…» о погибающей своей душе и о погибающих рядом со мной душах.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
