Почитаю-ка по примеру Антуана Рокантена: он читал «Евгению Гранде», а я – его «Тошноту». Не то, чтобы это доставляло мне большое удовольствие – надо же приобщаться к мировой культуре.
Открываю книгу наугад:
– «Никогда ещё я не испытывал с такой силой, как сегодня, ощущения, что я лишён потайных глубин, ограничен пределами моего тела, легковесными мыслями, которые пузырьками поднимаются с его поверхности…»
Переворачиваю несколько страниц:
«- А я считаю,- говорит молодая женщина,- что она просто решила не упускать случая. По правде сказать, если бы я хотела, мне такие случаи представлялись сотни раз. Но я предпочла ждать.
- И правильно сделали, - нежно говорит он, - правильно сделали, что дождались меня.
Теперь смеётся она…
Дальше я не слушаю – они меня раздражают. Они будут спать вместе. Они это знают. Каждый из них знает, что другой это знает. Но поскольку они молоды, целомудренны и благопристойны. Поскольку каждый из них хочет сохранить самоуважение и уважение партнера, поскольку любовь – это нечто великое и поэтическое и её нельзя спугнуть, они несколько раз в неделю ходят на танцы и в рестораны выделывать на глазах у публики свои маленькие, ритуальные, механические па…
К тому же надо как-то убивать время. Они молоды, хорошо сложены, им ещё лет на тридцать этого хватит. Вот они и не торопят события, они оттягивают их, и они правы. После того как они переспят друг с другом, им придётся найти что-нибудь другое, чтобы замаскировать чудовищную бессмыслицу своего существования. И однако… так ли уж необходимо себя морочить?
Я оглядываю взглядом зал. Ну и фарс! Все эти люди с самым серьёзным видом восседают на своих местах и едят…»
Действительно, - подумала я, - «так ли уж необходимо себя морочить?» Нынешние без мороки мгновенно залезают в койку, не пытаясь найти что-нибудь другое, чтобы не задумываться о чудовищной бессмыслице своего существования.
Ещё перелистываю пару страниц:
«- Вот как! – говорю я. – Ну, раз вы так счастливы…
- Счастлив? –Взгляд его тяготит меня, он поднял веки и уставился на меня в упор. – Судите сами, мсье… Прежде чем принять это решение, я чувствовал такое отчаянное одиночество, что хотел было покончить с собой. Удержала меня мысль, что моя смерть не опечалит никого, никого на свете, и в смерти я окажусь ещё более одиноким, чем в жизни…»
<…>
Удивительная минута. Неподвижный, застывший, я погрузился в зловещий экстаз. Но в самый разгар экстаза возникло нечто новое: я понял Тошноту, овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать своё открытие. Но думаю, что отныне мне будет нетрудно облечь его в слова. Суть его – случайность. Я хочу сказать, что - по определению – существование не является необходимостью. Существовать – это значит быть здесь, только и всего; существования вдруг сказываются перед тобой, на них можно наткнуться, но в них нет закономерности…
Через страницу:
«Но к чему, - подумал я, - к чему столько существований, если все похожи друг на друга?» Зачем столько одинаковых деревьев? Столько потерпевших неудачу существований, которые упорно возобновляются и снова терпят неудачи, напоминая неловкие усилия насекомого, опрокинувшегося на спину. (Я и сам одно из таких усилий.)
Через 29 страниц:
«… Сто раз на дню они лицезрят доказательство того, что всё работает как отлаженный механизм, всё подчиняется незыблемым и непреложным законам. Тела, брошенные в пустоту, падают с одинаковой скоростью, городской парк каждый день закрывается зимой в шестнадцать часов; свинец плавится при температуре 335 градусов; последний трамвай отходит от Ратуши в двадцать три час пять минут. Они уравновешены, мрачноваты, они думают о Завтрашнем дне, то есть, попросту говоря, - об очередном сегодня: у городов бывает один единственный день – каждое утро он возвращается точно таким, каким был накануне. Разве по воскресеньям его стараются слегка прифрантить. Болваны! Мне противно думать, что я снова увижу их тупые, самодовольные лица. Они составляют законы, сочиняют популистские романы, женятся, доходят в своей глупости до того, что плодят детей. А между тем великая блуждающая природа прокралась в их город, проникла повсюду – в их дома, в их конторы, в них самих. Она не шевелиться, она затаилась, они полны ею, они вдыхают её, но не замечают, им кажется, что она где-то вовне, за двадцать лье от города <…> Ну а если что-то случится? Если вдруг она встрепенётся? Тогда они заметят, что она тут, рядом, и сердце у них захолонет. Что проку им будет тогда от их плотин, насыпей, электростанций, от их домен и копров? Случиться это может когда угодно, хоть сию минуту – предзнаменований много…»
Ещё через 16 страниц:
«Мне жалко самого себя. Минутами мне приходит мысль: а не лучше ли спустить за год все триста тысяч франков, что у меня остались, а потом… Но что мне это даст? Новую одежду? Женщин? Путешествия? Всё уже было – а теперь конец – больше не хочется: какой от всего этого прок? Через год я окажусь таким же опустошённым. Как сегодня, мне даже вспомнить будет нечего, а наложить на себя руки не хватит духу».
На следующей странице:
«Подумать только, есть глупцы, которые ищут утешения в искусстве. Вроде моей тетки Бижуа: «Прелюдии Шопена так поддержали меня, когда умер твой дядя» <…> Они думают, что красота им соболезнует. Кретины.»
«Но вот зазвучал голос саксофона. И мне стыдно. Родилось маленькое победоносное страдание, страдание – образец. Четыре ноты саксофона. Они повторяются снова и снова и будто говорят: «Делайте как мы, страдайте соразмерно». Ну да! Само собой, я хотел бы страдать именно так, страдать соразмерно, без снисхождения, без жалости к себе, с такой выжженной чистотой. Но чем я виноват, что пиво на дне моей кружки тёплое, что на зеркале коричневые пятна, что я лишний, что даже самое искреннее мое страдание, самое сухое, тяжелеет и волочится…»
<…> Голос умолк. Пластинка ещё немного пошуршала, потом остановилась. Сбросив докучливое наваждение, кафе жуёт, пережёвывает довольство существованием. Хозяйка раскраснелась, она бьёт своего нового дружка по его пухлым белым щекам, но румянца на них вызвать всё равно не удаётся. Щеки мертвеца. А я оцепенел, я почти дремлю. Через четверть часа я буду уже в поезде, но об этом я не думаю…»
Что-то я не на шутку зачиталась! Пора заканчивать этот трагический конспект состояний и «прозрений» души, столь мощно тоскующей по Богу, по подлинному Смыслу; души, тонущей в Существовании, боящейся захлебнуться и умереть от блевотины, вызванной собственной Тошнотой.
Тридцать лет тому назад прочитанное мною, - то, что мне сейчас представляется неким месивом; месивом, которое тянется и тянется, унылой, расплывчатой Тошнотой, вязкой, липкой, густой, в её глубинной неохватной тошноте-тоске, - должно было безумно нравиться. Да, именно «безумно».
Хотя, возможно, кому-то вовсе не покажется процитированное здесь бесформенным вязким месивом, а напротив, чем-то глубоким, оригинальным, наполненным большими смыслами, но ведь мне, пожалуй, волею Случая открылись лучшие места; в издании, которое я читаю, 216 страниц.
Моя бездеятельность раздражает моего деятельного мужа деятельным раздражением: наконец-то он прикрутил отвалившийся подлокотник дивана, громко двигая кресло рядом с диваном, прикроватный столик тоже мешал; в укор моей неряшливости и засранству началась приборка на кухонном столе, и мне вдруг нестерпимо захотелось, чтобы он поскорее уехал в нашу городскую квартиру. По завершении сделанности всего сделанного, мой бесценный муж куда-то укатился, очевидно, на гору рассматривать в телефоне «присылки» от дочери, и мне стало намного комфортней… Мама как всегда спит долго.
Иногда я что-нибудь такое «набрасываю», забываю и разбрасываю, и вот вчера нашла в своих бумагах клочок с такой записью: «Сравнение жизни с дорогой стало давно банальным, и вот мы с тобой теперь оба водители. Ты – хороший, я – хреновый. Ты всегда учишь меня помнить о двух главных дорожных правилах: во-первых, «глядеть в оба»; во-вторых, «думать и за тех, кто едет за тобою и за тех, кто впереди тебя». Что ж хорошие правила, и вполне подходят в переносном смысле для духовной жизни: «Научи нас, Господи, трезвению».
Ещё один вывалившийся из застарелых бумаг листок:
«Когда в очередной раз тебя потянет поехать к Кате, чтобы привезти ей бутылку водки, или поискать в чём-нибудь лаврушки- дряннушки, сделай паузу и положи на одну чашу весов твои глупые желания и рассержения, а на другую – что-то настоящее, например, благодарность или любовь. Один английский мыслитель сказал, что «верность одной женщине – недорогая плата за то, чтобы увидеть хоть одну женщину». Да, «трудно жить, ничего не делая, но мы не боимся трудностей». Куда нам свернуть с этой наезженной трассы?! На нас несётся с огромной скоростью громадная фура, а мы спокойно едем навстречу ей, ничего не предпринимая… Авось пронесет?!»
И всё же в мире Тошноты возможно не крохотное, а нормальное счастье. Тошнота не вовне, тошнота в нас, а всё, что в нас, в большей степени, зависит от нас. Каждый всё может «в укрепляющем нас Иисусе Христе».
«По прочтении сартровской «Тошноты»»
За окошком бродит жирная темнота.
Мир внутри и снаружи меня – тошнота.
Нет ни крови, ни лимфы, нет желаний –
Привычный уровень страданий.
Жан - Поль Сартр. «Интим», «Мухи».
Впереди силуэт семенящей старухи –
Я вижу своё будущее:
Будничное, вязкое, душу уродующее.
Однообразные дни прибавляются друг к другу.
Что-то понять - бесполезная потуга.
На дне колодца Люси: от неё удаляется рожа пошлая.
В голове моей мыслей поток, уносящий в прошлое.
Сила страданий, пришедшая извне.
Придёт день, и ты затоскуешь обо мне.
В нашей жизни так много привычного,
А приключение – то, что выходит за рамки обычного.
Вот и ищем, бедные, приключений на задницу,
Забыв, что главное свершилось в Страстную Пятницу.
Человек в окружении историй, своих и других людей.
Шествие продолжается на углу улицы Бас-де-Вей.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
