24. 07. 11г.
24.07.11г.
ВЫПИСКИ ИЗ СОЧИНЕНИЙ ИОАННА ЗЛАТОУСТА.БИОГРАФИЯ.
***
Святитель Иоанн Златоуст
Святитель Иоанн Златоуст, Архиепископ Константинопольский — один из трех Вселенских святителей, вместе со святителями Василием Великим и Григорием Богословом. Родился в Антиохии ок. 347 года, в семье военачальника. Его отец, Секунд, умер вскоре после рождения сына; мать, Анфуса, не стала более выходить замуж и отдала все силы воспитанию Иоанна. Юноша учился у лучших философов и риторов, рано обратился к углубленному изучению Священного Писания и молитвенному созерцанию. Святитель Мелетий, епископ Антиохийский (память 12 февраля), полюбивший Иоанна как сына, наставил его в вере и в 367 году крестил. Через три года святой Иоанн был поставлен во чтеца. После того, как святитель Мелетий был отправлен в ссылку императором Валентом, в 372 году, святой Иоанн совместно с Феодором (впоследствии— епископом Мопсуестским) учился у опытных наставников подвижнической жизни, пресвитеров Флавиана и Диодора Тарсийского. Когда скончалась мать святого Иоанна, он принял иночество, которое называл «истинной философией». Вскоре святого Иоанна сочли достойным кандидатом для занятия епископской кафедры. Однако он из смирения уклонился от архиерейского сана. В это время святой Иоанн написал «Шесть слов о священстве», великое творение православного пастырского Богословия. Четыре года провел святой в трудах пустыннического жительства, написав «Против вооружающихся на ищущих монашества» и «Сравнение власти, богатства и преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни». Два года святой соблюдал полное безмолвие, находясь в уединенной пещере. Для восстановления здоровья святой Иоанн должен был возвратиться в Антиохию. В 381 году святой епископ Мелетий Антиохийский посвятил его во диакона. Последующие годы были посвящены созданию новых богословских творений: «О Провидении», «Книга о девстве», «К молодой вдове» (два слова), «Книга о святом Вавиле и против Юлиана и язычников».
В 386 году святой Иоанн был хиротонисан епископом Антиохийским Флавианом во пресвитера. На него возложили обязанность проповедовать Слово Божие. Святой Иоанн оказался блестящим проповедником, и за редкий дар Богодохновенного слова получил от паствы наименование «Златоуст». Двенадцать лет святой, при стечении народа, обычно дважды в неделю, а иногда ежедневно, проповедовал в храме, потрясая сердца слушателей.
В пастырской ревности о наилучшем усвоении христианами Священного Писания святой Иоанн обратился к герменевтике—науке о толковании Слова Божия. Он написал толкования на многие книги Священного Писания (Бытия, Псалтирь, Евангелия от Матфея и Иоанна, Послания апостола Павла) и множество бесед на отдельные библейские тексты, а также поучения на: праздники, в похвалу святых и слова апологетические (против аномеев, иудействующих и язычников). Святой Иоанн как пресвитер ревностно исполнял заповедь попечения о бедных: при нем Антиохийская Церковь питала каждый день до 3000 дев и вдовиц, не считая заключенных, странников и больных. Слава замечательного пастыря и проповедника росла.
В 397 году, после кончины Константинопольского архиепископа Нектария, святой Иоанн Златоуст был вызван из Антиохии для поставления на Константинопольскую кафедру. В столице святой архипастырь не мог проповедовать так часто, как в Антиохии. Множество дел ожидало решения святителя, он начал с главного — с духовного совершенствования священства. И здесь лучшим примером был он сам. Средства, которые предназначались для архиепископа, святой обратил на содержание нескольких больниц и двух гостиниц для паломников. Архипастырь довольствовался скудной пищей, отказывался от приглашений на обеды. Ревность святителя к утверждению христианской веры распространялась не только на жителей Константинополя, но и на Фракию, включая славян и готов, Малую Азию и Понтийскую область. Им был поставлен епископ для Церкви Боспора, находившейся в Крыму. Святой Иоанн направлял ревностных миссионеров в Финикию, Персию, к скифам, писал послания в Сирию, чтобы вернуть Церкви маркионитов, и добился этого. Много трудов положил святитель на устроение благолепного Богослужения: составил чин Литургии, ввел антифонное пение за всенощным бдением, написал несколько молитв чина елеосвящения. Распущенность столичных нравов, особенно императорского двора, нашла в лице святителя нелицеприятного обличителя. Когда императрица Евдоксия, жена императора Аркадия (395–408), распорядилась о конфискации собственности у вдовы и детей опального вельможи, святой встал на их защиту. Гордая императрица не уступила и затаила гнев на архипастыря. Ненависть Евдоксии к святителю разгорелась с новой силой, когда недоброжелатели сказали ей, будто святитель в своем поучении о суетных женщинах имел в виду ее. Суд, составленный из иерархов, справедливо обличаемых ранее Златоустом, постановил низложить святого Иоанна и за оскорбление императрицы предать казни. Император Аркадий заменил казнь изгнанием, У храма толпился возбужденный народ, решивший защищать своего пастыря. Святитель, чтобы избежать волнений, сам отдал себя в руки властей.
Той же ночью в Константинополе произошло землетрясение. Испуганная Евдоксия просила императора срочно вернуть святого и немедля послала письмо изгнанному пастырю, умоляя его вернуться. Но уже через два месяца новый донос пробудил гнев Евдоксии. В марте 404 года состоялся неправедный собор, постановивший изгнать святого Иоанна. По удалении его из столицы, пожар обратил в пепел здание сената, последовали опустошительные набеги варваров, а в октябре 404 года умерла Евдоксия. Даже язычники видели в этих событиях Небесное наказание за неправедное осуждение угодника Божия.
Находясь в Армении, святитель Иоанн старался укрепить своих духовных чад. В многочисленных письмах (их сохранилось 245) епископам Азии, Африки, Европы и особенно своим друзьям в Константинополе, святой Иоанн утешал страдающих, наставлял и поддерживал своих приверженцев. Зимой 406 года святитель Иоанн был болезнью прикован к постели. Но враги его не унимались. Из столицы пришел приказ перевести святого Иоанна в глухой Питиус (Пицунду, в Абхазии). Истощенный болезнями святитель, в сопровождении конвоя, три месяца в дождь и зной совершал свой последний переход. В Команах силы оставили его. У склепа святого Василиска (†ок. 308, память 22 мая), утешенный явлением мученика («Не унывай, брат Иоанн! Завтра мы будем вместе»), причастившись Святых Тайн, вселенский святитель со словами «Слава Богу за все!» отошел ко Господу 14 сентября 407 года.
Святитель Иоанн Златоуст был погребен в Команах, В 438 году Прокл, Патриарх Константинопольский (434–447), совершая Богослужение в храме святой Софии, произнес похвальное слово памяти своего великого учителя, в котором сказал: «О Иоанн! Жизнь твоя многотрудна, но смерть славна, гроб твой блажен и воздаяние обильно по благодати и милосердию Господа нашего Иисуса Христа. О благодать, препобеждающая пределы, место и время! Место препобедила любовь, предел уничтожила незабвенная память, и местом не ограничились чудеса святителя».
В своем слове Патриарх Прокл сравнивал святителя Иоанна Златоуста со святым Иоанном, Предтечей Господним, проповедовавшим покаяние и также пострадавшим за обличение пороков. Народ, горевший любовью к святителю Иоанну Златоусту, не дав Патриарху докончить своего слова, начал единодушно просить его обратиться к императору с просьбой о перенесении святых мощей святителя из Коман в Константинополь. Святитель Прокл отправился к царю Феодосию II (408–450) и от лица Церкви и народа просил его об этом. Император согласился и отправил в Команы особых посланников с серебряной ракой, чтобы с почетом перевезти святые мощи. Жители Коман глубоко скорбели о том, что их лишают великого сокровища, но не могли противиться царскому указу. Когда же императорские посланцы приступили ко гробу святителя Иоанна, они не смогли взять его мощи. Тогда император, в раскаянии, написал послание святителю, прося у него прощения за себя и за свою мать Евдоксию. Послание это прочли у гроба святителя Иоанна, положили на него и совершили всенощное бдение. Затем приступили к гробнице, легко подняли мощи и внесли на корабль (гробница святителя Иоанна осталась в Команах, близ Пицунды; ныне она находится в кафедральном соборе в городе Сухуми). Тогда же совершилось исцеление убогого человека, приложившегося к покрову от гроба святого. По прибытии мощей святителя Иоанна в Константинополь, 27 января 438 года весь город, во главе с Патриархом Проклом, императором Феодосием, со всем его синклитом и множеством народа вышел навстречу. Многочисленные клирики со свечами, кадилами и хоругвями взяли серебряную раку и с песнопениями внесли ее в церковь святой мученицы Ирины. Когда Патриарх Прокл открыл гроб, тело святителя Иоанна оказалось нетленным, от него исходило благоухание. Припав ко гробу, император Феодосии II со слезами просил святителя простить его мать, говоря от ее имени словами: «Помоги мне, святый отче, во славе своей, которую ты принял от Бога и, прежде, чем я буду осуждена на Страшном суде Христовом, прости меня». Говоря это, он не переставал плакать. Народ не отходил от раки весь день и всю ночь. Наутро мощи святого были отнесены в соборную церковь Святых Апостолов. Когда рака была поставлена на патриаршем престоле, весь народ едиными устами воскликнул: «Прими престол свой, отче!»—и Патриарх Прокл со многими, стоявшими у раки, увидели, как святитель Иоанн открыл уста свои и произнес «Мир всем!»
В IX веке Иосиф Песнописец, Косма Веститор и другие написали песнопения в честь перенесения мощей святителя Иоанна Златоуста, которые и поныне поются Церковью в воспоминание этого события.
Тропарь святому Иоанну Златоустому, глас 8-й:
Уст твоих, якоже светлость огня, возсиявши благодать, вселенную просвети; не сребролюбия мирови сокровища сниска, высоту нам смиренномудрия показа, но твоими словесы наказуя, отче Иоанне Златоусте, моли Слова Христа Бога спастися душам нашим.
Кондак, глас 6-й
От небес приял еси Божественную благодать, и твоими устнами вся учиши покланятися в Троице Единому Богу, Иоанне Златоусте всеблаженне, преподобне, достойно хвалим тя: еси бо наставник, яко божественная являя.
***
Слово Огласительное во святый и светоносный день преславнаго и спасительнаго Христа Бога нашего Воскресения иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константинопольскаго, Златоустаго
Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества. Аще кто раб благоразумный, да внидет, радуяся, в радость Господа своего. Аще кто потрудися постяся, да восприимет ныне динарий Лейт. Аще кто от перваго часа делал есть, да приимет днесь праведный долг. Аще кто по третием часе прииде, благодаря да празднует. Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничимже отщетевается. Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит, ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Аще кто точию достиже и во единонадесятый час, да не устрашится замедления: любочестив бо Сый Владыка, приемлет последняго якоже и перваго: упокоевает в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа. И последняго милует, и первому угождает, и оному дает, и сему дарствует, и дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит. Темже убо внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории, мзду приимите. Богатии и убозии, друг со другом ликуйте. Воздержницы и ленивии, день почтите. Постившиися и непостившиися, возвеселитеся днесь. Трапеза исполнена, насладитеся вси. Телец упитанный, никтоже да изыдет алчай, вси насладитеся пира веры: вси восприимите богатство благости. Никтоже да рыдает убожества, явися бо общее Царство. Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия. Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть, угаси ю, Иже от нея держимый, плени ада, Сошедый во ад! Огорчи его вкусивша плоти Его. И сие предприемый Исаиа возопи: ад, глаголет, огорчися, срет Тя доле: огорчися, ибо упразднися: огорчися, ибо поруган бысть: огорчися, ибо умертвися: огорчися, ибо низложися: огорчися, ибо связася. Прият тело, и Богу приразися: прият землю, и срете небо: прият еже видяше, и впаде во еже не видяше. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются Ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе. Христос бо, востав от мертвых, Начаток усопших бысть. Тому слава и держава во веки веков. Аминь.
Перевод
Кто благочестив и боголюбив, — тот пусть насладится этим прекрасным и светлым торжеством. Кто раб благоразумный, — тот пусть с радостно войдет в радость Господа своего (Мф. 25, 21). Кто потрудился, постясь, — тот пусть возьмет ныне динарий (Мф. 20, 13). Кто работал с первого часа, — тот пусть получить сегодня должную плату. Кто пришел после третьего часа, — пусть с благодарностью празднует. Кто успел придти после шестого часа, — пусть нисколько не беспокоится; ибо ничего не лишится. Кто замедлил до девятого часа, — пусть приступить, нисколько не сомневаясь (ничего не боясь). Кто успел придти только в одиннадцатый час, — пусть и тот не страшится за свое промедление. Ибо щедрый Владыка принимает и последнего, как первого; успокаивает пришедшего в одиннадцатый час так же, как и работавшего с первого часа; и последнего милует, и о первом печется; и тому дает, и этому дарует; и дела принимает, и намерение приветствует; и деятельности отдает честь и расположение хвалит (Мф. 20, 1–10). Итак, все войдите в радость Господа нашего; и первые и вторые получите награду; богатые и бедные ликуйте друг с другом; воздержные и нерадивые почтите этот день; постившиеся и непостившиеся веселитесь ныне. Трапеза обильна, —насыщайтесь все; телец велик, — никто пусть не уходить голодным; все наслаждайтесь пиршеством веры; все, пользуйтесь богатством благости. Никто пусть не жалуется на бедность; ибо открылось общее царство. Никто пусть не плачет о грехах; ибо из гроба воссияло прощение. Никто пусть не боится смерти; ибо освободила нас смерть Спасителя. Он истребил ее, быв объят ею; Он опустошил ад, сошедши во ад; огорчил того, который коснулся плоти Его. Об этом и Исаия, предузнав, воскликнул: «Ад, — говорить он, — огорчися, срет тя доле» (Ис. 14, 9). Он огорчился, ибо стал праздным; огорчился, ибо посрамлен; огорчился, ибо умерщвлен; огорчился, ибо низложен; огорчился, ибо связан. Он взял тело, и нашел в нем Бога; взял землю, и сретил в ней небо; взял то, что видел, и подвергся тому, чего не видел. «Где ти, смерте, жало? Где, ти, аде, победа?» (1 Кор. 15, 55). Воскрес Христос, — и ты низложился; воскрес Христос, — и пали бесы; воскрес Христос, — и радуются ангелы; воскрес Христос, — и водворяется жизнь; воскрес Христос, — и мертвого ни одного нет во гробе. Ибо Христос, воскресший из мертвых, — «начаток умершим бысть» (1 Кор. 15, 20). Ему слава и держава во веки веков. Аминь.
***
Текст приводится по изданию: Иже во святых отца нашего Иоанна Златоустого архиепископа Константинопольского избранные творения. Беседы на послание к Римлянам.— М.: Издательский отдел Московского Патриархата, 1994. Репринтное воспроизведение издания: Творения святаго отца нашего Иоанна Златоустаго Архиепископа Константинопольскаго в русском переводе. В 12-ти томах. Т. 9. Кн. 2. — Спб.: С.-Петербургская Духовная Академия, 1903.
Беседы на послание к Римлянам
Оглавление
Предисловие. Бедствия, происходящие от незнания Писаний. Послания Павла по порядку времени. Побуждения к написанию.
Беседа 1. Рим. 1, 1–2. Освящение от любви. Достоинство, приобретаемое за деньги, не есть достоинство в собственном смысле.
Беседа 2. Рим. 1, 8. Когда нужно благодарить Бога. Благодать не исключает награды за действия по доброй воле. Скромность Павла. Не нужно исследовать причины Божественных повелений.
Беседа 3. Рим. 1, 18. Заблуждения многоразличны, истина одна. Сама природа проповедует Творца. Против языческих философов. Обиды бывают полезны переносящему их терпеливо.
Беседа 4. Рим. 1, 26–27. Противоестественные вожделения — самый тяжелый грех. Дурное употребление богатства бедственно.
Беседа 5. Рим. 1, 28. О наказаниях за грехи. О воскресении тел. Нужно страшиться будущего Суда. Оскорбить Бога тяжелее, чем быть наказанным.
Беседа 6. Рим. 2, 17–18. Какое обрезание — нравственное или плотское — действительнее. Хищничество и лихоимство равносильны идолопоклонству.
Беседа 7. Рим. 3, 9–19. Об оправдании помимо закона. Промысл Божий простирается на всех. Любовь — матерь всех благ. Зависть гибельнее всякой войны. Важно не изобилие дара, а сопутствующее ему настроение. Какое наследство следует оставлять детям. Доброе употребление богатства.
Беседа 8. Рим. 4, 12. Важность и необходимость веры. Авраам сверх надежды человеческой поверил с надеждой Божией. Великая сила веры. Нужно предпочитать любовь всяким знамениям.
Беседа 9. Рим. 4, 23–24. Доказательство воскресения Христова. Подвиги за Христа доставляют удовольствие. Дарование Святого Духа — величайшее благо. Для грешника нет зла — быть наказанным. Нужно переносить скорби, воздавая хвалу Господу.
Беседа 10. Рим. 5, 12. Праведность — корень жизни. Вследствие закона увеличился грех. Грех ослабляет душу. Какой любви требует от нас Христос. Страдание за Христа приносит величайшую пользу.
Беседа 11. Рим. 6, 5. Различные роды смерти. Вред корыстолюбия.
Беседа 12. Рим. 6, 19. Совершенство христианской жизни. То, что естественно, не подлежит отмене. Порок оканчивается смертью, добродетель жизнью. Зло любостяжания. Как искоренять пороки. От нас зависит — не терпеть зла.
Беседа 13. Рим. 7, 14. Об обновлении благодатию Духа. Где Дух, там и Христос. Необходимо умерщвление тела в смысле склонностей к порочным делам. Кто подвержен грехам, тот не живет. Против пьянства и пристрастия к деньгам.
Беседа 14. Рим. 8, 12–13. Побуждения в духовной жизни. Дух усыновления. Достоверность воздаяния. Благодать сопутствует и помогает в трудах и опасностях. Нужно быть милосердным. Величие будущей жизни по сравнению с царским великолепием.
Беседа 15. Рим. 8, 28. Обилие благодатных даров. Избрание есть знамение добродетели. Не нужно бояться искушений. Любовь Павла ко Христу. Приверженность к земным предметам несовместна с любовью ко Христу. Милостыня требуется любовью во Христу.
Беседа 16. Рим. 9, 1. В каком смысле Павел желал быть отлучен от Христа. Суждения некоторых об ап. Павле. Истинное семя Авраама. Все званы, но не все приходят на зов. Не нужно требовать отчета от Бога. Бог не отнимает свободной воли. В чем преимущественно состоит слава Божия.
Беседа 17. Рим. 10, 1. В чем заключается истинная праведность. О пороке тщеславия.
Беседа 18. Рим. 10, 14–15. Разрешение иудейских возражений. Великое достоинство Павла. Какого рода завещания полезны для души.
Беседа 19. Рим. 11, 7. Почему бедствия постигали иудеев. В чем состоит истинное богатство. Ни добродетели, ни пороки предков не имеют значения для потомков. Призыв к милостыне.
Беседа 20. Рим. 12, 1. Каким образом наше тело служит жертвою. Нет ничего слабее порока. Смиренномудрие — матерь благ. Вред высокомерия.
Беседа 21. Рим. 12, 45. Милостыня должна быть охотно подаваема. Ценность ее зависит от настроения. Как следует исполнять обязанность странноприимства.
Беседа 22. Рим. 12, 14. Высокомерие — источник раздора. Нужно терпеливо переносить обиды.
Беседа 23. Рим. 13, 1. О повиновении. Как нужно любить Бога.
Беседа 24. Рим. 13, 11. Вино разжигает похоть и гнев. Как нужно устраивать пиршества.
Беседа 25. Рим. 14, 12. Об употреблении пищи. Почему Бог одних наказывает, а других нет.
Беседа 26. Рим. 14, 14. Истинная причина осквернения. Сила доброго или дурного примера.
Беседа 27. Рим. 14, 24–26. Вера требует повиновения, а не исследования. Нужно любить и врагов.
Беседа 28. Рим. 15, 8. О призвании и спасении.
Беседа 29. Рим. 15, 14. Смирение ап. Павла. Примеры человеколюбия.
Беседа 30. Рим. 15, 25–27. Восхваление Прискиллы. Прискилла — образец для нас. Нужно читать послание ап. Павла и другие священные книги.
Беседа 31. Рим. 16, 5. Труды ап. Павла. В каком месте будет геенна.
Беседа 32. Рим. 16, 17–18. Снисходительность увещаний ап. Павла. Разногласие в догматах. Неотделимость молитвы от дел.
***Предисловие
1. Постоянно слушая чтение посланий блаженного Павла, каждую неделю дважды, а часто три и четыре раза, когда мы совершаем памяти святых мучеников, — я радуюсь, наслаждаюсь духовною трубою, восхищаюсь и воспламеняюсь желанием, узнавая любезный мне голос, и мне почти кажется, будто он явился и присутствует предо мною, и я вижу, как он беседует. Но, с другой стороны, я скорблю и сокрушаюсь тем, что не все знают этого мужа так, как должно знать, а некоторые находятся в таком неведении, что не знают ясно и числа его посланий. И это бывает не от недостатка учения, а от того, что не хотят постоянно беседовать с этим блаженным. И мы то, что знаем (если, действительно, что-нибудь знаем), уразумели не при помощи природной способности и остроты ума, но вследствие того, что постоянно были близ этого мужа и ревностно прилежали ему. Любящие знают дела любимых больше всех остальных, так как поистине заботятся о них. И блаженный Павел, показывая это, говорил к Филиппийцам: яко есть праведно мне cиe мудрствовати о всех вас, за еже имети ми в сердце вас, во узах моих и во ответ и извещении благoвеcmия (Флп. 1, 7). Таким образом и вы, если желаете с усердием внимать чтению, не будете нуждаться ни в чем другом, потому что неложно слово Христа, Который сказал: ищите и обрящете, толцыте и отверзется вам (Mф. 7, 7). Но так как у нас большая часть собравшихся здесь приняли на себя заботу о воспитании детей и о жене и попечены о доме и, вследствие этого, не могут согласиться на то, чтобы всецело предать себя этому труду, то, по крайней мере, постарайтесь принять собранное другими и уделите слушанию того, о чем здесь говорится, такое же большое внимание, как и собиранию имений. Правда, хотя и стыдно требовать от вас одного только этого, но будет приятно, если вы и в этом не откажете.
Ведь отсюда, от незнания Писания, произошли бесчисленные бедствия: отсюда произросла великая зараза ересей, отсюда — нерадивые жития, бесполезные труды. Подобно тому как лишенные этого света не могут прямо идти, так и не взирающие на луч Божественного Писания вынуждаются много и часто грешить, так как поистине ходят в самой глубокой тьме. Чтобы этого не было, откроем глаза пред сиянием апостольских глаголов, ведь язык апостола Павла воссиял ярче солнца, он словом учения превзошел всех прочих и получил обильную благодать Духа, так как больше других потрудился. И я утверждаю, это не на основании только посланий, но и деяний. Если где-нибудь был удобный случай для проповеди, всюду предоставляли ему, потому даже неверующие назвали этого апостола Гермесом — за совершенство в слове. Намеревающимся приступить к посланию этому необходимо сказать и о времени, в которое оно было написано. Вопреки мнению многих, оно не первое из всех остальных посланий, но, будучи составлено ранее тех, которые написаны из Рима, оно позднее других, хотя и не всех. Так, оба послания к Коринфянам были отправлены раньше этого. И это видно из того, что он написал в конце послания, говоря следующее: ныне же гряду во Иерусалим служай святым. Благоволиша бо Македониа и Aхaиa общение некое сотворити к нищим святем живущим во Иерусалиме (Рим. 15, 25–26). А в послании к Коринфянам он, говоря о собравшихся нести в Иерусалим подаяние, писал: аще же достойно будет и мне ити, со мною пойдут (1 Кор. 16, 4). Отсюда видно, что, когда Павел писал к Коринфянам, его путешествие было еще сомнительно, а когда писал к Римлянам, то оно было уже решено. Согласившись же с этим, мы должны заключить, что послание к Римлянам писано после послания к Коринфянам. А по моему мнению, и послание к Фессалоникийцам было написано раньше послания к Коринфянам. Написавши предварительно свое послание к первым, он так говорил о милостыне: о братолюбии же не требуете, да пишется к вам: сами бо вы Богом учени есте, еже любити друг друга, ибо творите то ко всей братии (1 Сол. 4, 9, 10). А потом уже он писал к Коринфянам, как видно из слов: вем бо аз усердие ваше, имже о вас хвалюся Македоняном, яко Aхaиa приготовися от мимошедшаго лета: и яже от вас ревность раздражи множайших (2 Кор. 9, 2). Отсюда ясно, что Фессалоникийцам говорено было о том прежде. Но хотя послание к Римлянам позднее этих, однако оно написано раньше тех, которые отправлены из Рима. Он еще не прибыл в город Рим, когда написал это послание, как открывается из слов: желаю бо видети вас, да некое подам вам дарование духовное (Рим. 1, 11). К Филиппийцам же Павел писал из Рима, почему и говорит: целуют вы святии вси, паче же иже от Кесарева дому (Флп. 4, 22). И к Евреям писано оттуда же, почему и сказано, что их приветствуют все от Италии (Евр. 13, 24). Также и послание к Тимофею Павел писал из Рима, находясь в узах. Даже мне кажется, что оно есть последнее из всех его посланий, как видно из сказанного в конце: аз бо уже жрен бываю, и время моего отшествия наста (2 Тим. 4, 6). Всякому же известно, что Павел кончил жизнь в Риме. И послание к Филимону есть также одно из последних, так как Павел написал его в глубокой старости, о чем сам говорит: якоже Павел старец, ныне же и узник Иисуса Христа (Фил. 9). Но, конечно, оно написано прежде послания к Колоссянам, что опять видно из сказанного в конце послания, так как Павел в послании к Колоссянам пишет: вся скажет вам Тихик, его же послах с Онисимом верным и возлюбленным братом (Кол. 4, 7–9). Онисим же этот был тот самый, о котором Павел написал послание к Филимону, а не другой, соименный ему, что доказывается именем Архипа, на которого Павел в послании к Филимону возложил труд ходатайствовать с ним за Онисима и которого в послании к Колоссянам он поощряет такими словами: рцыте Архиппу: блюди служение, еже приял еси, да довершиши е (Кол. 4, 17). Мне еще кажется, что послание к Галатам написано прежде послания к Римлянам. Если же послания Павла имеют в книгах порядок другой, то это нисколько не удивительно, так как и двенадцать пророков расположены последовательно, в известном порядке книг, хотя по времени они и не следуют один за другим, но разделены между собою большим промежутком времени. Так Аггей, Захария и другие пророчествовали после Иезекииля и Даниила, а многие после Ионы, Софонии и всех прочих, однако же в книгах они соединены вместе с теми, от которых так удалены временем.
2. Никто пусть не считает этот труд излишним и не признает такое исследование делом пустого любопытства, потому что время посланий не мало содействует нам к объяснению их. Так, я замечаю, что Павел к Римлянам и Колоссянам пишет об одном и том же, но не одинаково. К Римлянам он пишет с большим снисхождением, когда говорит: изнемогающаго же в вере приемлите, не в сомнение помышлений. Ов бо верует ясти вся, а изнемогаяй зелия яст (Рим. 14, 1, 2). А к Колоссянам о том же апостол выражается иначе и с большею свободою, именно говорит: аще убо умросте со Христом от стихии мира, почто аки живуще в мире стязаетеся? Не коснися, ниже вкуси, ниже осяжи: яже суть вся во истление употреблением, не в чести коей, к сытости плоти (Кол. 2, 20–23). Причину такой разности я нахожу не в чем другом, как в обстоятельствах времени. В начале следовало быть снисходительным, а после это стало уже не нужно. Можно найти, что Павел и во многих других случаях делал тоже. Так обыкновенно поступают врач и учитель. Врач не одинаково будет обходиться с теми, которые только что заболели, и с теми, которые уже выздоравливают; равно и учитель иначе будет обращаться с детьми, начинающими учиться, и иначе с требующими совершеннейших уроков. Итак, Павел писал послания другим, побуждаемый какою-нибудь причиной и целью (на это он и указывает, говоря Коринфянам: а о нихже писасте ми (1 Кор. 7, 1), и Галатам изъясняет то же самое, как в предисловии, так и во всем послании). Для чего же и по какой причине он писал к Римлянам? Ведь он ясно свидетельствует о них, что они полны благости, исполнены всякого разумения и могут иных научить (Рим. 15, 14). Итак, для чего же он писал к ним послание? За благодать, — говорит он, — данную ми от Бога, во еже быти ми служителю Иисус Христову (Рим. 15, 15, 16). Потому и в начале послания он сказал: должен есмь, еже по моему усердию, и вам сущим в Риме благовестити (Рим. 1, 14, 15). А то, что Римляне могут и других научить, это и другое подобное сказано больше в похвалу и поощрение, так как и они имели нужду в исправлении посредством послания. И так как Павел сам еще не был в Риме, то он двумя способами исправляет мужей — и полезным писанием, и ожиданием его прибытия. Такова была святая душа Павла; она обнимала всю вселенную и всех заключала в себе, считая родство по Боге самым высшим. Павел всех любил так, как будто сам родил их, а лучше сказать, обнаруживал любовь больше всякого отца. Такова-то благодать Духа: она побеждает телесные болезни и создает самую горячую любовь. Особенно же это можно видеть на душе Павла, который, как бы получивши крылья, под воздействием любви неутомимо всех обходил, нигде не медлил и не останавливался. Он знал, что Христос, сказав Петру: любиши ли Мя? Паси овцы Моя (Ин. 21, 65), указал этим на высочайшую степень любви, и потому сам в избытке обнаружил ее в себе. Итак мы, соревнуя Павлу, будем назидать если не весь мир, не гиблые города и народы, то, по крайней мере, каждый — собственный свой дом, свою жену, своих детей, друзей, соседей. И никто пусть не говорит мне: я неискусен и несведущ. Нет никого более неученого, чем Петр, и более неискусного, чем Павел. Он и сам признается в этом и, не стыдясь, говорит: аще бо и невежда словом, но не разумом (2 Кор. 11, 6). Однако невежда Павел и неученый Петр побудили тысячи философов, заставили молчать бесчисленных ораторов, совершивши все это собственным усердием и Благодатью Божией. Какое же оправдание найдем для себя мы, когда оказываемся не в состоянии научить и двадцать человек и быть полезными для живущих вместе с нами? Это пустой предлог и пустая отговорка. Не малоученость, не малообразованность, но леность и сон препятствуют нам учить. Потому, отрясши этот сон, со всем прилежанием позаботимся о собственных членах, чтобы, наставляя ближних своих страху Божию, мы и здесь насладились полным спокойствием, и там сделались участниками бесчисленных благ по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, чрез Которого и с Которым слава Отцу и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***Беседа I
Павел раб Иисус Христов, зван апостол, избран в благовестие Божие, еже прежде обеща пророки своими в писаниях святых (Рим. 1, 1–2).
1. Моисей написавши пять книг, нигде не поставил своего имени, а равно и те, которые после него описывали последующие события, даже Матфей, Иоанн, Марк, Лука, но блаженный Павел всюду в своих посланиях ставить свое имя. Почему это? Потому что те писали для находившихся возле них и, присутствуя лично, не имели нужды говорить о себе самих; а Павел посылал писания издали и в виде письма, почему для него и необходима была прибавка имени. Если же в послании к Евреям он не делает этого, то по своему благоразумию. Так как евреи его ненавидели, то, чтобы они, услышав в начале послания его имя, не отказались слушать далее, он, скрывши свое имя, этим мудро достиг их внимания. Если же пророки и Соломон надписывали имена свои, то предоставляю вам самим исследовать, почему одни это делали, а другие не делали: ведь не всему нужно мне учить вас, а надобно и вам самим трудиться и исследовать, чтобы не сделаться еще ленивее. Павел раб Иисус Христов. Для чего Бог переменил ему имя и бывшего Савла назвал Павлом? Для того, чтобы ему и в этом отношении не быть меньше апостолов, но какое преимущество имел верховный из учеников, такое же приобрел и Павел и получил основание для большего с ними союза. Не без намерения же называет он себя рабом Христовым. Рабство имеет многие виды. Есть рабство по сотворению, о котором сказано: яко всяческая работна Тебе (Пс. 118, 91), и еще: раб мой Новуходоносор (Иер. 25, 9), — потому что всякая тварь порабощена своему Творцу. Другой вид — рабство от веры, о котором говорится: благодарение убо Богу, яко бесте раби греху, послушасте же от сердца, в оньже и предастеся образ учения, и свобождшеся от греха, поработистеся правде (Рим. 6, 17–18). Наконец, есть рабство по образу жизни, о котором сказано: Моисей раб мой скончася (Нав. 1, 2); хотя и все иудеи были слугами, но Моисей преимущественно сиял жизнью. А так как Павел был рабом во всех видах рабства, то вместо самого почетного титула употребляет наименование: раб Иисус Христов. А имена Домостроительства он прилагает, восходя снизу вверх. Имя Иисус принесено ангелом, сошедшим с небес, когда Сын Божий родился от Девы, а имя Христос происходит от помазания и принадлежит Ему также по плоти. И каким, спросишь, елеем Он был помазан? Он помазан не елеем, но Духом. А Писание и таковых обыкновенно называет христами. Преимущественное в помазании есть Дух, потому и елей приемлется. Где же Писание называет христами не помазанных елеем? Там, где говорит: не прикасайтеся помазанным Моим, и во пророцех Моих не лукавнуйте (Пс. 104, 15). Ведь тогда елей не приготовлялся для помазания. Зван Апостол. Павел везде называет себя званным, свидетельствуя этим о своей признательности, потому что не сам искал и нашел, но, будучи призван, явился и повиновался. И верующих он также называет званными святыми, хотя они призваны только для того, чтобы уверовать; Павлу же вручено еще другое — апостольство, служение, заключающее в себе бесчисленные блага, совмещающее и превосходящее все дарования. И что еще можно сказать больше того, что Христос, оставляя землю, поручил апостолам все то, что Сам совершал на земле? И Павел, восхваляя это достоинство апостолов, восклицает: по Христе посольствуем, яко Богу молящу нами (2 Кор. 5, 20), то есть — вместо Христа. Избран в благовестие Божие. Как в доме каждый избран для особого дела, так и в церкви бывают различные разделения служения. Но мне кажется, что Павел указывает здесь не только на жребий своего служения, но и на то, что он издревле и свыше был назначен для него. Так и Иеремия говорит, что Бог сказал о нем: прежде неже изыти тебе из ложесн, освятих тя, пророка во языки поставих тя (Иер. 1, 5). Так как Павел писал городу тщеславному и напыщенному, то он во всем и показывает Божие рукоположение и говорит, что Сам Бог призвал, Сам Бог избрал его. Он делает это для того, чтобы послание его признали достоверным и приняли. В благовестие Божие. Итак, не один Матфей или Марк есть евангелист, равно как не один Павел есть апостол, но также и первые, хотя Павел по преимуществу называется апостолом, — те евангелистами. Самое же благовестие он называет в зависимости не от настоящих только благ, но и от будущих. Как же Павел говорит, что он благовествует о Боге? Избран, — говорит, — в благовестие Божие. Правда, Отец был известен и прежде Евангелий, но, если и был известен, то одним только иудеям, и притом не всем, как надлежало. Тогда не знали Бога, как Отца, и многое представляли недостойно Его. Потому Христос и сказал, что придут истиннии поклонницы, и что Отец таковых ищет поклоняющихся Ему (Ин. 4, 25). Впоследствии же и Сам Отец вместе с Сыном открылся всей вселенной. Предвозвещая об этом, Христос сказал: да знают Тебе единаго истиннаго Бога и Его же послал еси Иисус Христа (Ин. 17, 3). Благовестием же Божиим апостол называет (свою проповедь) для того, чтобы в самом начале возбудить внимание слушателя. Он пришел не с печальной какой-либо вестью, как приходили пророки — с обличениями, укоризнами, угрозами, — но с добрыми вестями, с благовестием Божиим о бесчисленных сокровищах постоянных и непреложных благ, которые прежде обеща пророки своими в Писаниях святых. Сказано ведь: Господь даст глагол благовествующим силою многою (Пс, 67, 12), и еще: коль красны ноги благовествующих мир (Ис. 52, 7)!
2. Видишь ли, как определенно выражены в Ветхом Завете название и способ Евангелия? Оно, говорит, возвещается не только словами, но и делами; затем, благовестие не есть что-либо человеческое, но Божественное, неизреченное, превышающее всякое естество. А так как называли его нововведением, то Павел доказывает, что благовестие древнее эллинов (язычества) и прежде было описано у пророков. Если же Бог сообщил его не изначала, то по вине не хотевших принять; кто же хотел, тот слышал. Авраам отец ваш, — сказано, — рад бы был, дабы видел день Мой; и виде и возрадовася (Ин. 8, 56). Итак, в каком смысле говорит, что мнози пророцы и праведницы вожделеша видети, яже видите, и не видеша (Mф. 13, 17)? В таком, что вы видите и слышите самую плоть и самые знамения, совершающиеся пред глазами. Но ты обрати внимание, за сколько времени раньше об этом было предвозвещено. Всякий раз, как Богу угодно предуготовить что-нибудь великое, Он предсказывает об этом за много времени, чтобы настроить слух к принятию этого при исполнении. В Писаниях Святых. Пророки не только говорили, но и писали то, о чем говорили. Даже не только писали, но изображали действиями, например, Авраам вел Исаака (на жертвоприношение), Моисей возносил змия, воздевал руки во время сражения с Амаликом и закалал пасхального агнца. О Сыне своем, бывшем от семене Давидова по плоти (Рим. 1, 3). Что ты делаешь, Павел? Вознесши наши души и подняв их на высоту, показав великое и неизреченное, сказав о Евангелии, и Евангелии Божием, представив сонм пророков и показав, что они предрекли будущее за много лет раньше, для чего ты опять низводишь нас к Давиду? Скажи мне, — о каком человеке ты говоришь, именуя его отцом Иессеева сына? Сообразно ли это с сказанным прежде? Весьма сообразно, говорит Павел, потому что у нас речь не о простом человеке. Вследствие этого я и прибавил — по плоти, давая понять, что Ему же принадлежит и другое рождение — по Духу. Но для чего он начал с рождения по плоти, а не с высшего — с рождения по Духу? Для того, что так начинают Матфей, Лука и Марк. К тому же, намеревающемуся возводить к небу необходимо вести снизу вверх. Так было и на самом деле. Сына Божия видели на земле человеком, а потом признали Его Богом. А какой способ учения употребил Сам Он, такой же путь, ведущий к Нему, пролагает и ученик Его. Сначала говорит о рождении по плоти не потому, что оно было первое, но с тою целью, чтобы от него возвести слушателя к другому рождению — по Духу. Нареченнем Сыне Божии в силе по Духу святыни, из воскресения от мертвых Иисуса Христа (Рим. 1, 4). Сказанное не совсем ясно, вследствие буквальной связи выражений, поэтому необходимо разделить речь. Итак, что же означают эти слова? Мы проповедуем, говорит Павел, происшедшего от Давида. Но это ясно. Чем же доказывается, что воплотившийся есть Сын Божий? Во-первых, — пророками, почему Павел и сказал: еже прежде обеща пророки Своими в Писаниях Святых. Этот способ доказательства имеет не малую силу. Во-вторых, — самым образом рождения, который выражен у апостола словами: от семене Давидова по плоти, так как это рождение нарушило порядок природы. В-третьих, — чудесами, которые совершил Христос, доказав тем необыкновенную силу, что и выражено словом — в силе. В-четвертых, — Духом, Которого даровал верующим в Него и чрез Которого всех соделал святыми, почему и сказано: по Духу святыни, так как одному Богу свойственно раздавать таковые дары. В-пятых, — Воскресением Господа, потому что Он первый и один только воскресил Сам Себя; и это Он Сам называл знамением, преимущественно пред всеми другими достаточным для того, чтобы заградить уста даже бесстыдным. Он сказал: разорите церковь сию, и треми деньми воздвигну ю (Ин. 2, 19). И еще: егда вознесете Мя от земли, тогда уразумеете, яко Аз есмь (Ин. 8, 28). И опять: род сей знамения ищет, и знамения не дастся ему, токмо знамение Ионы (Mф. 12, 39). Итак что значит — нареченный? Указанный, открывшийся, признанный, исповеданный по суждению и решению всех вследствие предсказания пророков, вследствие чудесного рождения по плоти, при посредстве силы, явленной в чудесах, чрез Духа, Которым даровал освящение, чрез Воскресение, которым разрушил державу смерти. Им же прияхом благодать и апостольство в послушание веры (Рим. 1, 5). Заметь признательность раба: он ничего не хочет приписать себе самому, но все приписывает Господу. И, конечно, это даровал Дух. Потому Господь и сказал: много имам глаголати вам, но не можете носити ныне: егда же приидет Он, Дух истины, наставит вы на всяку истину (Ин. 16, 12, 13). И в другом месте Дух повелевает: отделите Ми Павла и Варнаву (Деян. 13, 2). Также апостол в послании к Коринфянам говорит, что овому Духом дается слово премудрости, иному слово разума, и что той же Дух все разделяет, якоже хощет (1 Кор. 12, 8, 11). И, проповедуя жителям Милета, он говорил: в нем же постави вас Дух Святый пастыри и епископы (Деян. 20, 28). Видишь ли, что (апостол) принадлежащее Духу усвояет Сыну и принадлежащее Сыну усвояет Духу? Благодать и апостольство, то есть не по заслугам своим мы стали апостолами, так как не достигли этого достоинства многими трудами и усилиями, но получили благодать, и от этого дара свыше совершилось преуспеяние. В послушание веры.
3. Следовательно, успех проповеди зависел не от апостолов, но от Благодати, им предшествующей. Их дело было — обходить и проповедовать, но убеждение производил Бог, действующий в них, как Лука и сказал, что отверзе сердце их (Деян. 16, 14), и опять: имже дано бе слышати слово Божие. В послушание. Не сказал — для исследования и доказательства, но — в послушание. Мы посланы, говорит он, не умозаключения составлять, но передать то, что нам вверено. Когда Господь возвестит что-нибудь, слушатели не должны перетолковывать слова Его и с любопытством исследовать, но обязаны только принять их. И апостолы посланы были для того, чтобы передать то, что слышали, ничего не прибавляя от себя, чтобы и мы, наконец, уверовали. Чему же уверовали? О имени Его. Мы не должны исследовать сущность Его, но веровать во имя Его, так как Оно творило и чудеса. Во имя Иисуса Христа, — говорит Петр, — востани и ходи (Деян. 3, 6). Оно и само требует веры, и ничего из этого нельзя постигнуть разумом. Во всех языцех, в них же есте и вы, звани Иисусу Христу (Рим. 1, 6). Что это? Разве Павел проповедовал всем народам? Из послания к Римлянам видно, что он обошел (страны) от Иерусалима до Иллирика и оттуда опять доходил до последних пределов земли. Но если бы даже он был и не у всех народов, сказанное им нимало не ложно, потому что он говорит не об одном себе, но и о двенадцати апостолах, и о всех, благовествовавших слово после них. Впрочем, нельзя признавать этих слов спорными и в отношении самого Павла, если иметь в виду его усердие и то, что он после кончины своей не перестает проповедовать в целой вселенной. Заметь также, как Павел превозносит дар (апостольства) и показывает его величие и превосходство пред прежним (ветхозаветным). Если древнее (обетования ветхозаветные) простиралось на один народ, то это (апостольство) привлекло сушу и море. Не оставь без внимания и того, сколько душа Павла далека от всякой лести. Обращая речь к Римлянам, которые пребывали как бы на некоторой вершине всей вселенной, он не отдает им никакого преимущества пред прочими народами и, хотя они тогда владычествовали и господствовали, Павел не говорит, что они имеют какое-нибудь преимущество и в духовном отношении. Но как мы проповедуем всем народам, пишет он, так проповедуем и вам, причем ставит их наряду с скифами и фракийцами, а если бы он не это хотел сказать, то было бы излишне прибавлять: в них же есте и вы. Делает же он это с тою целью, чтобы низложить их высокомерие, смирить кичливость ума и научить равночестно относиться к другим. Для этого и присовокупил слова: в них же есте и вы звани Иисусу Христу, то есть с которыми находитесь и вы. Не сказал, что Христос других призвал с вами, но говорит, что вас Он призвал с другими. Если во Христе Иисусе нет ни раба, ни свободного, а тем более — ни царя, ни простолюдина, то и вы также призваны, а не сами собою пришли. Всем сущим в Риме возлюбленным Богу, званным святым, благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа (Рим. 1, 7). Смотри, как часто Павел употребляет слово — званный, говоря: зван апостол, в них же есте и вы звани, всем сущим в Риме званным. Это он делает не для многословия, но желая опять напомнить римлянам о благодеянии Божием. Так как среди верующих находились, вероятно, и префекты, и консулы, и бедные, и простолюдины, то, отлагая неравенство чинов, он всем посылает одно приветствие. Если же и рабам, и свободным принадлежит всецелое общение во всем самом необходимом и духовном, как то: любовь Божия, звание, благовестие, усыновление, благодать, мир, освящение и все прочее, то не крайнее ли будет безумие различать по земным деяниям тех, которых Бог соединил и сделал равночестными в важнейшем? Потому, конечно, апостол в самом начале отвергает этот лютый недуг и направляет римлян к смиренномудрию, которое есть матерь всех благ. Смиренномудрие и рабов делало лучшими, научая их, что рабство не причинит им вреда, если они имеют истинную свободу, и господ обращало к умеренности, вразумляя их, что нет никакой пользы в свободе, если не бывает совершенства в делах веры. А чтобы тебе понять, что Павел делал это не с намерением все слить и смешать, а, напротив, он знал лучший способ различать, — обрати внимание на то, что он не просто написал: всем сущим в Риме, но с ограничением: возлюбленным Богу. Это — самое лучшее различение, которое ясно и показывает, откуда происходит освящение.
4. Итак, откуда именно освящение? От любви. Сказав — возлюбленным, тотчас присовокупил: званным святым, показывая, что источником всех благ для нас служит любовь, а святыми он называет всех верующих. Благодать вам и мир. О, приветствие, приносящее бесчисленные блага! Его именно и Христос заповедал апостолам произносить при входе в дом как первое слово. Поэтому и Павел всегда начинает тем же, т.е. словами: благодать и мир. Не малую вражду прекратил Христос, но тяжелую, многоразличную и продолжительную, и притом уничтожив ее не нашими трудами, но Своею благодатью. И как любовь даровала благодать, а благодать даровала мир, то апостол, расположив их в своем приветствии в таком именно порядке, молит о непрерывном и ненарушимом пребывании (любви, благодати и мира), чтобы опять не возгоралась другая брань, и просит Подателя сохранить их непреложными, говоря так: благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа. Вот здесь предлог от (;;;) относится к Отцу и Сыну, а это равно выражению — из Него (;; ;;). Апостол не сказал: благодать вам и мир от Бога Отца чрез (;;;) Господа нашего Иисуса Христа, но говорит: от (;;;) Бога Отца и Господа нашего Иисусa Христа. О, какую силу имеет любовь Божия! Враги и отверженные стали вдруг святыми и сынами. Апостол, назвав Бога Отцом, явил их сынами, а когда наименовал сынами, открыл все сокровище благ. Итак, не престанем являть жизнь достойную дара, соблюдая мир и святость. Другие почести временны, прекращаются с настоящею жизнью и продаются за деньги, почему о них можно сказать, что это не почести, но только наименования почестей, получающие свое значение от пышных одежд и от лести окружающей свиты. А дар освящения и усыновления, как данный от Бога, не уничтожается вместе со смертью, но и здесь делает нас знаменитыми и сопровождает в жизнь будущую. Соблюдающий усыновление и тщательно хранящий дар святыни гораздо славнее и блаженнее увенчанного диадемой и носящего порфиру; даже в настоящей жизни он наслаждается совершенным спокойствием, насыщается благими надеждами, не имеет никакой причины для страха и беспокойства и пользуется непрерывною радостью. Ведь обыкновенно веселье и радость доставляет не величие власти, не обилие денег, не полнота могущества, не крепость тела, не роскошь трапезы, не пышность одежд и не какое-либо другое из человеческих преимуществ, но только духовное совершенство и добрая совесть. Итак, кто имеет чистую совесть, хотя бы был одет в рубище и боролся с голодом, бывает благодушнее живущих роскошно; равно как сознающий за собою худое, хотя бы владел всеми богатствами, бывает несчастнее всех. Потому и Павел, хотя жил во всегдашнем голоде и наготе, хотя каждый день подвергался ударам, но радовался и веселился более современных царей. А Ахаав, хотя и царствовал и наслаждался разнообразными предметами роскоши, когда совершил свой грех, стенал и скорбел, а лицо его опадало как до греха, так и после греха. Итак, если мы желаем наслаждаться радостью, то больше всего иного будем избегать порока и станем следовать добродетели, потому что иначе невозможно достигнуть радости, хотя бы мы взошли даже и на царский престол. Потому и Павел сказал: плод же духовный есть любовь, радость, мир (Гал. 5, 22). Возрастим же этот плод в самих себе, чтобы нам и здесь насладиться радостью, и достигнуть будущего царства, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым слава Отцу и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа II
Первое убо благодарю Бога моего Иисусом Христом о всех вас, яко вера ваша возвещается во всем мире (Рим. 1, 8).
1. Начало приличное блаженной душе и достаточное для того, чтобы научить всех посвящать Богу начатки добрых дел и слов и благодарить Его не только за свои успехи в добре, но и за успехи других, потому что это делает душу чистою от зависти и недоброжелательства и привлекает на благодарных большее благоволение Божие. Потому Павел и в другом месте говорит: благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословивый нас всяцем благословением духовным (Еф. 1, 3).
Благодарить же должны не только богатые, но и бедные, не здоровые только, но и больные, не одни благоденствующие, но и терпящие напасти. Нет ничего удивительного в благодарении тогда, когда дела наши направляются попутным ветром, но когда бывает сильная буря, корабль опрокидывается и находится в опасности, тогда благодарность служит большим доказательством терпения и признательности. За такую благодарность и Иов был увенчан, заградил бесстыдные уста диавола и ясно доказал, что во дни благополучия был благодарным не из выгод, но вследствие сильной любви своей к Богу. Смотри также, за что благодарит Павел, — не за земное и погибающее, как то: власть, могущество и славу (ведь это и не стоит ни одного слова), но за блага истинные, веру и дерзновение. И с каким расположением он благодарит! Не сказал: Бога, но: Бога моего. Это делают и пророки, присваивая себе общее всем. И что удивительного, если (так поступают) пророки? Сам Бог всегда явно делает это в отношении рабов Своих, называя Себя в частности Богом Авраама, Исаака и Иакова. Яко вера ваша возвещается во всем мире. Итак, что же? Неужели вся земля слышала о вере римлян? По словам Павла, — вся, и в этом нет ничего неправдоподобного. Ведь Рим был городом немаловажным и, будучи расположен как бы на некоторой вершине, был известен всем. Ты же обрати внимание на силу проповеди, как она в короткое время при посредстве мытарей и рыбаков покорила себе самую славу городов, и как мужи сириане сделались учителями и наставниками римлян. Итак, Павел свидетельствует им о двояком успехе (проповеди), — о том, что римляне уверовали, и уверовали с таким дерзновением, что слава о них распространилась по всей земле. Он говорит: вера ваша возвещается во всем мире. Вера, а не словопрения, не состязания, не доказательства, хотя в Риме и было много препятствий учению. Римляне, недавно получив власть над вселенною, много думали о себе, жили богато и роскошно, а проповедь принесли к ним рыбари-иудеи и от иудеев, народа ненавидимого и для всех презренного, и повелевали покланяться Распятому, воспитанному в иудее; эти учители вместе с учением внушали и строгую жизнь таким людям, которые заботились об удовольствиях и стремились только к настоящему. Притом, проповедники были люди бедные, простые, низкого происхождения и из незнатных. Но ничто из этого не воспрепятствовало распространению слова: сила Распятого была такова, что слово распространялось всюду, возвещается, как говорит Павел, во всем мире. Он не сказал — объявляется, но — возвещается, то есть для всех они (апостолы) служили предметом разговора. Свидетельствуя об этом и Фессалоникийцам, апостол присовокупляет и другое: сказав: от вас промчеся слово Божие, прибавил: яко не требовати нам глаголати что (1 Сол. 1, 8). Там ученики стояли на степени учителей, смело всех наставляли и привлекали к себе. Проповедь нигде не останавливалась, но быстрее огня обтекала всю вселенную. Здесь же только сказано, что возвещается. И хорошо апостол сказал: возвещается, показывая, что ничего не должно ни прибавлять к сказанному, ни убавлять, так как дело вестника передать только то, что ему было сказано. Потому и священник называется вестником (ангелом), так как возвещает не свои слова, по пославшего. Конечно, и Петр проповедовал там (в Риме), но Павел труды его считает за одно с своими. Так много, как я сказал выше, был он свободен от всякой зависти. Свидетель бо ми есть Бог, Ему же служу духом моим во благовествование Сына Его (Рим. 1, 9).
2. Конечно, это — изречение апостольского духа и сердца, выражение отеческой попечительности. Но что именно значат эти слова и для чего Павел призывает во свидетели Бога? У него речь была о привязанности, а так как он еще не видел римлян, то и призывает во свидетели не кого-либо из людей, но Испытующего сердца. Сказав: люблю вас, он представил в доказательство то, что всегда молится и желает придти к ним, но так как и это для них не было ясно, он прибегает к достоверному свидетельству. Может ли кто-нибудь из нас похвалиться, что, молясь дома, вспоминает о всех членах Церкви? Не думаю. Но Павел не за один город, а за целую вселенную приносил молитвы Богу и притом не раз, два или три, а непрестанно. А непрестанно носить кого-нибудь в памяти невозможно, не имея великой любви. Пойми отсюда, какой привязанности и любви свойственно иметь в молитвах, и иметь непрестанно. А когда Павел говорит: Ему же служу духом моим во благовествование Сына Его, этим он показывает нам вместе и благодать Божию, и свое смиренномудрие, — благодать Божию в том, что ему поручено такое дело, а свое смиренномудрие в том, что он приписывает все не своему прилежанию, но помощи Духа. Упоминание же о благовествовании указывает на один из видов служения. Ведь существует много различных способов служения вообще, а равно и служения Богу. Как при (земных) царях все подчинены одному государю, хотя не все одинаково служат, но служба одного состоит в начальстве над войском, другого в управлении городами, а иного в хранении денег в казне, так и в делах духовных — один служит и работает Богу тем, что верует и хорошо устрояет свою жизнь, другой тем, что принял на себя попечение о странниках, а иной тем, что взял на себя ходатайство за нуждающихся. Подобным образом и у самих апостолов Стефан и окружавшие его служили Богу предстательством за вдовиц, а иные служили учением слова, каков был и Павел, служивший Богу проповедью Евангелия. Таков был род его служения и на это он был поставлен. Потому он не только призывает во свидетели Бога, но и говорит о том, что ему было вверено, показывая, что если бы он не получил столь великого уполномочия, то ложно не призвал бы во свидетели Доверившего. Вместе с тем Павел желает показать и то, что любовь его к римлянам и попечение о них необходимы. Чтобы не сказали: «ты кто и откуда, и почему говоришь, что заботишься о таком обширном и царственнейшем городе»? — апостол и доказывает, что для него эта забота необходима, потому что на него возложен такой род служения — проповедовать Евангелие. А тот, кому поручено такое дело, имеет необходимость всегда содержать в мыслях намеревающихся принять слово. Кроме того, словами: духом Моим апостол указывает и на другое, именно на то, что служение его Богу гораздо выше эллинского (языческого) и иудейского. Служение эллинское есть ложное и плотское, а иудейское хотя и истинное, но также плотское; служение же Церкви противоположно и несравненно выше иудейского, потому что наше служение Богу совершается не при посредстве овец, тельцов, дыма и курения, но чрез душу духовную, что именно и изобразил Христос, сказав: дух есть Бог, и иже кланяется Ему, духом и истиною достоит кланятися (Ин. 4, 24). Во благовествовании Сына Его. Сказавши выше, что благовестие принадлежит Отцу, апостол приписывает его здесь и Сыну, так безразлично говорится об Отце и Сыне. По блаженному евангельскому изречению апостол знал, что то, что свойственно Отцу, принадлежит Сыну, а свойственное Сыну принадлежит и Отцу. Моя вся, — говорит (Христос), — Твоя суть, и Твоя Моя (Ин. 17, 10). Яко безпрестанно память о вас творю в молитвах моих (Рим. 1, 9). Такова истинная любовь. И мне кажется, что апостол говорит все об одном, хотя и употребляет здесь четыре выражения, именно: воспоминает, воспоминает непрестанно, воспоминает в молитвах, воспоминает в молитвах о важных делах. Моляся, аще убо когда поспешен буду волею Божию приити к вам, желаю бо видети вас (Рим. 1, 10). Замечаешь ли ты, что апостол горит сильным желанием увидеть римлян и не решается на это против воли Божией, но желание свое умеряет страхом Божиим? Он любил их и стремился к ним, но однако же и в то время, когда любил, не захотел увидеться с ними против воли Божией. Такова истинная любовь, а не та, которая у нас, нарушающих и тот, и другой закон любви. Мы или никого не любим, или, если любим, то против воли Божией, делая то и другое вопреки Божественному закону. Тяжело слышать это, но еще тяжелее совершать.
3. Когда же, спросишь, мы любим против воли Божией? Всякий раз, как не обращаем внимания на Христа, томимого голодом, а детям, друзьям, родным даем более, чем сколько им нужно. Но нужно ли и продолжать слово? Каждый из нас, если испытает совесть свою, найдет, что это бывает у него во многих случаях. Не таков был блаженный Павел, который умел любить, и любить как должно и как приличествовало, и который, превосходя всех в любви, не переступал ее границ. Итак, смотри, как обильно он был преисполнен тем и другим — и страхом Божиим, и любовью к римлянам. Его сильная любовь выражалась в том, что он непрестанно молился, молился даже и тогда, когда не получал просимого, а постоянное благочестие проявлялось в том, что он, имея любовь, не переставал быть покорным мановению Божию. Некогда Павел трижды просил Господа и не только не получил просимого, но, и не получив, счел за великую милость то, что не был услышан. Так он во всем взирал на Бога. Теперь же хотя и получил (просимое), но не в то время, когда просил, а после и нисколько этим не огорчился. Говорю же я это для того, чтобы и нам не скорбеть, когда мы не бываем услышаны или же бываем услышаны позже. Ведь мы не лучше Павла, который то и другое признает за милость, и — совершенно справедливо. Однажды отдав себя всеуправляющей руке, он подчинялся ей с такой покорностью, как глина горшечнику, и следовал туда, куда вел Бог. Апостол, сказавши, что он молился о том, чтобы увидеться с римлянами, упоминает далее и о причине своего желания. Что же это за причина? Да некое подам вам дарование духовное, ко утверждению вашему (Рим. 1, 11). Значит, он предпринимал путешествие не просто, не так, как многие ныне совершают путешествие без цели и нужды, но его побуждали дела необходимые и важные, хотя он и не хочет сказать об этом ясно, а только намекает. Он не сказал: иду научить вас, наставить в вере, восполнить недостающее, но говорит: да некое подам, давая тем знать, что не свое им подает, а передает то, что сам получил. И при этом выражается опять смиренно — да некое. Подам нечто малое, говорит он, и соразмерное с своими силами. В чем же состоит то малое, что он намерен передать теперь? Это есть, говорит апостол, нечто служащее ко утверждению вашему.
Значит, от благодати зависит и то, чтобы стоять твердо, а не колебаться. А когда услышишь о благодати, не подумай, что будет отвергнута награда за произволение. Упоминая о благодати, апостол не труд выбора унижает, а отсекает кичливость высокомерия. Итак, не ослабевай (духом) оттого, что Павел назвал это дарованием благодати. Вследствие великой признательности к Богу, он обыкновенно и добрые дела называл дарованием благодати, потому что и для них нужна нам большая помощь свыше. Сказав же — ко утверждению вашему, он скрытным образом показал, что римляне нуждаются в большем исправлении. То, что он хочет сказать им, состоит в следующем: с давнего времени я желал и просил (Бога) увидеть вас не для чего-либо другого, но для того, чтобы укрепить вас, утвердить и прочно водрузить в страхе Божием, чтобы вы никогда не колебались. Но он не сказал именно так, потому что мог бы огорчить римлян, а на то же самое намекает в других словах и слегка, выражая это в словах: ко утверждению вашему. Затем, так как и это было сказано очень сильно, то смотри, как апостол смягчает слова свои пояснением. Римляне могли сказать: «так что же? Неужели мы колеблемся, кружимся и имеем нужду в твоем слове, чтобы стать твердо?». Апостол заранее устраняет это возражение, говоря так: cиe же есть соутешитися в вас верою общею, вашею же и моею (Рим. 1, 12). Он как бы говорил этим следующее: не подозревайте, что я сказал это для обвинения вас, не с таким намерением сказаны слова мои. А что же хотел я выразить? Вы, будучи окружены со всех сторон гонителями, потерпели много притеснений, потому я пожелал увидеть вас, чтобы утешить, или, лучше сказать, не только утешить вас, но и самому получить утешение.
4. Заметь мудрость учителя. Он сказал: ко утверждению вашему, но, зная, что такое выражение для учеников тяжело и сильно, присовокупляет — к утешению вашему. Но и это опять тяжело, хотя не столько, конечно, как первое, однако же все еще тяжело. Потому он опять умеряет силу слов своих, всячески смягчая речь и делая ее приятной. Он не просто сказал: утешиться, а соутешитися, но и этим не удовольствовался, а употребляет другое и более приятное выражение, сказав: верою общею, вашею же и моею. Какое смиренномудрие! Он ясно выразил, что сам имеет в них нужду, а не они только в нем, и учеников возвел на степень учителей, не пожелав оставить себе никакого преимущества, но показав полную с ними равночестность. В этом, говорит он, заключается общая наша польза: и я имею нужду в вашем утешении, и вы в моем. А как же это бывает? Общею верою, вашею же и моею. Как в том случае, если кто-нибудь соединяет много светильников, возжигает яркое пламя, так обыкновенно бывает и с верующими. Всякий раз, как мы разделены между собою, тогда, конечно, бываем слабее духом. А когда, увидев друг друга, взаимно себя поддерживаем, тогда получаем большое утешение. Не суди об этом по настоящему времени, когда, по благодати Божией, и в селе, и в городе, и в самой пустыне существуют многочисленные сонмы верных, а всякое нечестие изгнано, но помысли о том времени, когда было приятно и учителю увидеть учеников и братиям встретиться с братиями, пришедшими из другого города. Чтобы сделать сказанное более ясным, приведу пример. Если бы как-нибудь случилось (чего да не будет), что мы, будучи уведены в землю персов, или скифов, или других варваров, были рассеяны в тамошних городах по двое и по трое, а потом вдруг увидели бы кого-нибудь прибывшего отсюда, то представь себе, какое великое утешение мы получили бы. Разве вы не видели, как заключенные в темницах, увидевшись с кем-нибудь из родственников, вскакивают и прыгают от радости? И не дивись, если тогдашние времена сравню с пленом или темницею. Тогда христиане терпели гораздо большие бедствия: рассеянные и гонимые, они жили в голоде и среди войн, трепетали ежедневной смерти, не смели положиться на друзей, домашних, родных, в целом мире были как странниками, а лучше сказать, больше переносили трудностей, чем живущие на чужой стороне. Потому-то апостол говорит: ко утверждению вашему, и соутешитися общею верою. Но он говорит это не в том смысле, будто сам нуждался в их содействии, — нет. В чем мог нуждаться тот, кто был столпом Церкви, крепче железа и камня, духовным адамантом, у которого было достаточно сил для проповеди в многочисленных городах? Но, чтобы не выразиться резко и не причинить сильной укоризны, он и прибавил, что и сам имеет нужду в утешении римлян. Если же кто-нибудь скажет, что здесь видны утешение и радость апостола, вследствие приращения в римлянах веры, и что в этом Павел имел нужду, тот не погрешит в таком изъяснении слов его. Итак, если ты (могли сказать апостолу) желаешь, молишься, надеешься насладиться утешением и преподать его, то что препятствует тебе придти? Разрушая такое сомнение, Павел присовокупил: не хощу же не ведети вам, братие, яко множицею восхотех приити к вам, и возбранен бых доселе (Рим. 1, 13). Обрати внимание на степень рабского послушания и на пример великой признательности. Апостол говорит только, что у него были препятствия, но какие именно — об этом не говорит. Ведь он не исследует повелений Владыки, а только повинуется им, хотя другим и естественно было недоумевать, почему Бог столь знаменитому и обширному городу, на который обращены были взоры целой вселенной, препятствовал так долго пользоваться столь великим, как Павел, учителем. Кто овладел главным городом, тот легко нападает и на подданных, а кто миновал столицу и покоряет сперва подданных, тот оставляет без внимания самое главное. Впрочем, апостол не рассуждает ни о чем подобном, а предается непостижимому Промыслу, обнаруживая в этом благонастроенность души своей и научая всех нас никогда не испытывать Бога о причинах дел, хотя бы и казалось, что события смущают многих. Господину свойственно только повелевать, а рабам повиноваться. Поэтому Павел и говорит, что у него были препятствия, но какие именно — не упоминает. Я сам не знаю, говорит он. Не спрашивай же и ты о намерении и воле Божией. Егда речет здание создавшему е, почто мя сотворил еси тако (Рим. 9, 20)? И скажи мне: для чего ты стараешься узнать? Разве ты не знаешь, что Бог о всем печется, что Он премудр и ничего не делает без цели и напрасно, что Он любит тебя больше родителей и несравненно превосходит отца любовью и мать заботливостью? Итак, не спрашивай больше, не простирайся далее, и — этого достаточно для твоего успокоения, тем более, что положение римлян и тогда было устроено премудро. Если же ты не знаешь, каким именно способом, то не беспокойся: ведь это наиболее и свойственно вере — признавать разум Промысла, не зная способов Домостроительства Божия.
5. Итак, Павел достиг того, о чем заботился. Чего же именно? Он доказал, что не по нерадению о римлянах он не приходил к ним, но потому, что у него были препятствия, хотя он и сильно желал придти. Отклонив же от себя нарекание в беспечности и убедив, что не менее их желал увидеть, он приводит и другие доказательства любви своей. При всех препятствиях, говорит он, я не переставал домогаться и хотя при всех стремлениях постоянно встречал препятствия, я однако же никогда не оставлял своего намерения, а в тоже время не противился воле Божией и сохранял любовь. Тем, что был расположен придти и не отказывался (от своего намерения), апостол доказал усердие к римлянам, а тем, что был задерживаем и не противился, он обнаружил всецелую любовь свою к Богу. Да некий плод имею и в вас (Рим. 1, 13). Хотя выше апостол и сказал о причине своего желания и представил ее подобающим для себя образом, однако же и здесь причину эту приводит вновь, вполне устраняя подозрение римлян. Так как Рим был знаменитый город, единственный повсюду — на суше и на море, то одно только желание обозреть его было для многих поводом к путешествию, чтобы и о Павле не подумали чего-либо подобного и не стали подозревать, будто он хочет побывать там единственно в намерении похвалиться своим общением с римлянами, он неоднократно и указывает причину своего желания. И хотя выше сказал: я весьма желал видеть вас, чтобы подать вам некоторый духовный дар, здесь он говорит еще яснее: да некий плод имею и в вас, якоже и в прочиих языцех. Властителей апостол поставил наравне с подвластными и несмотря на тысячи трофеев, на победы и знаменитость государственных сановников поместил их наряду с варварами. И весьма справедливо. Где благородство веры, там нет ни варвара, ни эллина, ни чужеземца, ни гражданина, но все стоят на одной степени чести.
Заметь же и в этом скромность Павла. Он не сказал: приду научить, наставить в вере, но — что? Да некий плод имею и в вас. Не просто — плод, но — некий плод. Опять ограничивает все относящееся к себе, как и выше говорит: да некое подам. Потом апостол, как и прежде, ограничивает и их, присовокупляя: якоже и в прочиих языцех. Ввиду того, что вы богаты и имеете у себя больше других, не подумайте, что в отношении остальных я показываю меньше старания, ведь мы ищем не богатых, а верующих. Где ныне греческие мудрецы, которые, нося длинные бороды и закутавшись в плащи, были проникнуты чрезмерной гордостью? И Грецию, и всю варварскую страну покорил скинотворец. Поставляемый среди языческих мудрецов в образец и превозносимый Платон три раза приходил в Сицилию с своими пышными словами и блистательною славою и не только не преодолел и одного тирана, но так несчастно окончил свое дело, что потерял даже и самую свободу. А этот скинотворец обошел не одну Сицилию или Италию, а целую вселенную, и во время проповеди не оставлял ремесла, но и тогда сшивал кожи и управлял мастерскою. И это нисколько не соблазняло знаменитых римлян, — как и вполне естественно. Учителей обыкновенно делают презренными не ремесла и занятия, но ложь и вымышленные учения. Потому, конечно, их впоследствии осмеивали и афиняне, а Павла со вниманием слушали и варвары, и невежественные, и необразованные. Ведь проповедь предлагается для всех вообще; он не знает ни различия в достоинстве, ни преимущества народа и ничего тому подобного. Она требует одной веры, а не рассудочных доказательств. Потому она особенно и достойна удивления, что не только полезна и спасительна, но и удобна, весьма легка и для всех доступна. В этом преимущественно и заключается действие Промысла Божия, что Бог предлагает дары Свои всем без различия. Как Он распорядился солнцем, луною, сушею, морем и тому подобным, не уделив большей их доли богатым и мудрым, а меньшей бедным, но предоставив всем пользоваться в равной мере, — так Он устроил и с проповедью, и даже гораздо в большей степени, насколько проповедь необходимее всего указанного выше. Потому и Павел неоднократно повторяет: всем народам. Потом апостол, показывая римлянам, что он никакой милости им не делает, но исполняет повеление Господа и, научая их воздать благодарение Богу всяческих, говорит: Еллином же и варваром, мудрым же и неразумным должен есмь (Рим. 1, 14). Он писал об этом и в послании к Коринфянам. А говорит он это, приписывая все Богу. Тако есть, еже по моему усердию и вам сущим в Риме благовестити (Рим. 1, 15).
6. О, благородная душа! Принявши на себя дело, исполненное столь многих опасностей, — морское путешествие, искушения, наветы, нападения (а намеревающемуся проповедовать в таком городе, где владычествовало нечестие, естественно было потерпеть бури искушений; действительно, апостол и жизнь окончил в этом городе, где был обезглавлен тогдашним властителем), — Павел, однако, ожидая перенести столь много бедствий, не сделался вследствие этого более нерешительным, но спешил, скорбел и был исполнен усердия. Потому и говорит: тако есть, еже по моему усердию и вам сущим в Риме благовестити. Не стыжуся бо благовествованием (Рим. 1, 16). Что ты говоришь, Павел? Тогда как надлежало бы сказать: хвалюсь, величаюсь, превозношусь, ты не говоришь этого, но нечто меньшее, именно, что ты не стыдишься, как мы обыкновенно отзываемся о чем-нибудь не очень важном. Итак, что значат эти слова? Почему апостол так выражается, хотя благовествованием дорожил больше, чем небом? Так, в послании к Галатам он говорил: мне же да не будет хвалитися токмо о кресте Господа нашего Иисуса Христа (Гал. 6, 14). Почему же здесь не говорит: хвалюсь, но сказал: не стыжуся? Римляне были слишком преданы мирским занятиям вследствие своего богатства, власти, побед и ради собственных царей, которых они считали равными богам, даже так и называли их и поэтому угождали им храмами, жертвенниками и жертвами. Так как они были весьма надменны, а Павел должен был проповедовать Иисуса, называемого сыном плотника, воспитавшегося в Иудее в доме незнатной женщины, не имевшего при Себе оруженосцев, не окруженного богатством, но умершего вместе с злодеями, как преступник, и претерпевшего много и другого бесславного, то римлянам, которые еще не знали неизреченных и великих тайн, естественно было всего этого стыдиться. Потому апостол и говорит: не стыжуся, научая и их пока не стыдиться, так как знал, что как только они усовершенствуются в этом, скоро пойдут дальше и будут хвалиться. Потому и ты, услышавши вопрос: «поклоняешься ли ты Распятому?» — не стыдись, не потупляй очей, но хвались и величайся и со смелым взором, с открытым челом подтверди свое исповедание. И если опять спросят: «неужели ты поклоняешься Распятому?» — опять отвечай: «да, и не прелюбодею, не отцеубийце, не детоубийце (а таковы у язычников все боги), но крестом победившему демонов и уничтожившему тысячи их чародейств. Крест для нас есть дело неизреченного человеколюбия, символ великого попечения». Затем, так как они (языческие философы), будучи проникнуты внешнею мудростью, сильно этим гордятся и хвалятся своим витийством, то я, говорит о себе Павел, навсегда отказавшись от рассудочных доказательств, иду проповедовать крест и не стыжусь этого. Сила бо Божия есть во спасение (Рим. 1, 16). А так как эта сила Божия бывает и в наказание (ведь, когда Бог наказал египтян, то сказал: сия есть сила моя великая), и в погибель , то апостол, вследствие этого, и говорит: иду к вам не с такою силою, несу не казни и мщение, но то, что служит ко спасению. Как же так? Разве Евангелие не возвещало и о наказании — о геенне, о тьме внешней, о черве ядовитом? Ведь мы узнали об этом не из какого-либо другого источника, но из Евангелия. Как же апостол говорит о нем: сила Божия во спасение? Но выслушай и следующее: всякому верующему, иудееви прежде и еллину (Рим. 1, 16). Не просто всем, но принимающим. Хотя бы ты был эллин и прошел всю порочность, хотя бы ты был скиф или варвар, даже настоящий зверь, хотя бы ты был исполнен всякого неразумия, обременен тяжестью бесчисленных грехов, но одновременно с тем, как принял слово крестное и крестился, ты загладил все это. Почему же апостол говорит здесь: иудееви же прежде и еллину? Что означает это различие? Ведь он сам много раз говорил, что ни обрезание есть что, ни необрезание, как же теперь разделяет, ставя иудея выше эллина? Что это значит? Конечно, не то, что первый больше получает благодати потому только, что он первый, так как тот же самый дар дается и иудею, и язычнику, но слово прежде употреблено только для обозначения порядка, иудей не имеет преимущества получить оправдание в большей степени, а только удостоен получить его прежде. Так и просвещаемые (вы, посвященные в таинства, знаете, о чем я говорю) все приступают ко крещению, но не все в одно время, а один бывает первым, другой вторым; но, конечно, первый получает не больше второго, а второй не больше следующего за ним, но всем подается одно и то же. Итак, словом прежде здесь выражается первенство в порядке речи, а не какое-либо преимущество в благодати. Далее апостол, сказав: во спасение, опять возвеличивает дар, показывая, что он не ограничивается настоящим, но простирается и в будущее. Это он выразил словами: правда бо Божия в нем является от веры в веру, якоже есть писано: праведный же от веры жив будет (Рим. 1, 17). Итак, сделавшийся праведным будет жив не в настоящей только жизни, но и в будущей. Но не это только здесь подразумевает апостол, а и другое вместе с этим, именно — блеск и славу таковой жизни (праведника). Так как возможно спастись и со стыдом для себя (как, например, спасаются многие из освобождаемых от наказания по царской милости), то, чтобы ты, услышав о спасении, не стал предполагать того же, апостол и прибавил — о правде, и правде не твоей, но Божией, намекая при этом на ее обилие и доступность. Не трудами и потом ты заслуживаешь ее, а получаешь даром свыше, принося с своей стороны только одно — веру. Потом, так как казалось невероятным учение о том, что прелюбодей, сластолюбец, гробокопатель и чародей вдруг не только освобождаются от наказания, но становятся праведными и оправдываются правдою свыше, то апостол подтверждает эту мысль Ветхим Заветом. И прежде всего в кратком изречении он открывает беспредельное море событий для способного обнять его взором. Сказавши: от веры в веру, апостол обратил внимание слушателя на ветхозаветное Домостроительство Божие, которое он с великою мудростью изображает в послании к Евреям и показывает, что тогда таким же образом оправдывались и праведники, и грешники, вследствие чего и упомянул как о Раави, так и об Аврааме. А здесь, только намекнув на то же самое (так как спешил перейти скорее к другому рассуждению), апостол опять подтверждает свою мысль пророками и выводит на средину Аввакума, который взывает и говорит, что желающему жить не иначе возможно быть живым, как чрез веру. Беседуя о будущей жизни, он говорит: праведник от веры жив будет (Авв. 2, 4). Так как то, что дарует Бог, превосходит всякую мысль, то вера по справедливости для нас необходима. Презорливый же и обидливый муж и величавый ничесоже скончает (Авв. 2, 5). Пусть еретики услышат этот духовный голос. Они должны понять, что природа рассудочных доводов подобна лабиринту и грифам, нигде не имеет никакого конца, не позволяет мысли утвердиться на основании и ведет начало от кичливости. Ведь те, которые стыдятся допустить веру и показать, что они не знают небесного, ввергают себя в прах бесчисленных помыслов. Но, жалкий и бедный человек, достойный непрестанных слез, ведь если кто-нибудь спросит тебя: «как произошло небо или земля?» Даже — что уже говорить о небе и земле — если спросят только тебя: «как сам ты родился, как воспитан и вырос?» — ты, конечно, не стыдишься своего незнания; а когда бывает речь о Единородном, то ты, считая недостойным себя не знать всего, неужели вследствие стыда ввергнешь себя в бездну погибели? Но ведь любовь к спору и безвременное любопытство есть дело недостойное. И зачем мне говорит о догматах? От самой поврежденности настоящей жизни мы освободились не иначе, как чрез веру. Верою просияли все доселе жившие, — Авраам, Исаак, Иаков; верою спаслась блудница как в Ветхом, так и в Новом Завете. Ведь сказано: верою Раав блудница не погибе с сопротивльшимися, приимши соглядателей (Евр. 11, 31). Она не стала рассуждать: как эти пленники, беглецы и изгнанники, ведущие кочевую жизнь, могут овладеть нашим городом, который защищен стенами и богинями? Если бы она стала так размышлять, то погубила бы и себя, и их, как действительно и погибли предшественники спасенных Раавью. Те, увидев людей великорослых и сильных, стали изыскивать средства, как победить их, и все погибли без войны и сражения. Видишь ли, какова бездна неверия и какова стена веры? Неверие довело до погибели бесчисленное множество людей, а вера не только спасла жену-блудницу, но и сделала ее покровительницею столь великого народа.
Итак, зная это и другое большее, никогда не будем испытывать Бога относительно причины событий, но без исследования и излишней пытливости станем принимать все, что бы Он ни повелел, хотя бы Его повеление и казалось несообразным с точки зрения человеческих размышлений. Скажи мне, в самом деле, что может представляться более несообразным, как то, чтобы сам отец умертвил единственного и возлюбленного своего сына? Однако ж праведник, получив такое приказание, не стал рассуждать об этом, а принял повеление только по достоинству приказавшего и повиновался. Но другой, получив от Бога повеление бить пророка и, считая его несообразным, задумался над этим делом, а не просто послушался и за это был наказан смертью, а бивший угодил Богу (3 Цар. 20, 35). И Саул, против воли Божией спасший жизнь людям, был низложен с престола и подвергся жестокому наказанию. Можно найти и многие другие примеры, которые все научают нас никогда не изведывать причины повелений Божиих, а только не противиться и повиноваться им. Если же опасно любопытствовать относительно того, что Бог повелел, и если испытующих ожидает крайнее наказание, то какое оправдание некогда будут иметь те, которые судят о предметах более непостижимых и страшных, например: каким образом Отец родил Сына? Какова Его сущность? Итак, зная это, со всем благоволением примем матерь всех благ — веру, чтобы нам, как плывущим в спокойной гавани, соблюсти правильное учение и, направляя жизнь свою со всею безопасностью, достигнуть и благ вечных благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь и поклонение во веки веков. Аминь.
***
Беседа III
Открывается бо гнев Божий с небесе на всякое нечестие и неправду человеков, содержащих истину в неправде (Рим. 1, 18).
1. Заметь благоразумие Павла, как он, начавши с более приятного, обращает речь к более страшному. Сказавши, что Евангелие есть причина спасения и жизни, сила Божия, что оно способно совершить спасение и оправдание, он говорит теперь то, что может устрашить даже невнимательных. Обыкновенно большая часть людей привлекается к добродетели не столько обещанием благ, сколько страхом скорбей, но апостол склоняет римлян и тем, и другим. Так и Бог не только обещает Царство, но и угрожает геенною; и пророки таким же образом проповедовали иудеям, всегда присоединяя к благам и наказания. По той же причине и Павел разнообразит речь, и не без основания, но сперва предлагает приятное, а потом печальное, показывая, что первое есть дело предваряющей воли Божией, а последнее зависит от порочной жизни нерадивых. Так и пророк прежде упоминает о благах, говоря: аще хощете и послушаете мене, благая земли снесте, аще же не хощете, ниже послушаете мене, меч вы пояст (Ис. 1, 19–20). В таком же порядке и Павел располагает здесь свою речь. Смотри, говорит он, Христос пришел и принес прощение, оправдание и жизнь, но дарует это не просто, а при посредстве креста. Но самое важное и удивительное здесь не то, что Он только даровал нам это, но то, что Он так много пострадал. Потому, если вы надменно поступите с дарами, то подвергнитесь бедствиям. И заметь, как апостол возвышает речь: открывается бо, — говорит он, — гнев Божий с небесе. Откуда это видно? Если такой вопрос предложит верующий, то мы представим ему изречение Христа; а если бы спросил неверный и эллин, то сам Павел заграждает ему уста тем, что говорит впоследствии о Суде Божием, приводя непререкаемое доказательство из событий, совершившихся с язычниками. И что всего удивительнее, — апостол доказывает, что противящиеся истине сами подтверждают учение истины тем, что делают и говорят каждый день. Но об этом скажем после, а теперь займемся настоящим предметом. Открывается бо гнев Божий с небесе. Конечно, и в настоящей жизни часто это бывает, например, (гнев Божий открывается) в голоде, язвах и войнах, когда наказывается или каждый в отдельности, или все вместе. Что же тогда произойдет чрезвычайного? То, что наказание будет большее, общее и другого рода, ведь то, что бывает ныне, служит к исправлению, а то, что случится тогда, будет наказанием. Указывая именно на это, Павел и сказал, что ныне наказуемся, да не с миром осудимся. (1 Кор. 11, 32). Ныне многим кажется, что многое совершается не вследствие гнева свыше, но по причине человеческой неприязни; но тогда, когда Судия, сидя на страшном престоле, повелит одних ввергнуть в пещь, других — в тьму внешнюю, а иных осудить на другие неизбежные и нестерпимые муки, тогда будет ясно, что наказание от Бога. И ради чего апостол не сказал так ясно, что, например, Сын Божий придет с тьмами ангелов и потребует отчета у каждого, но говорит: открывается гнев Божий? Слушатели были еще из новообращенных, потому апостол сначала привлекает их тем, что они и сами признавали. Притом, мне кажется, что это было обращено к язычникам; вследствие этого апостол начинает с общих понятий, а после ведет речь и о Суде Христовом. На всякое нечестие и неправду человеков, содержащих истину в неправде. Здесь апостол показывает, что пути нечестия многочисленны, а путь истины один, так как заблуждение есть нечто разнообразное, многовидное и смешанное, а истина одна. Сказав об учении, апостол говорит и о жизни, упомянув о неправде людей. И неправда бывает разная: одна касается имущества, когда кто-нибудь обижает в этом своего ближнего, другая — жен, когда кто-нибудь, оставив свою жену, расторгает брак другого. Павел называет это лихоимством, говоря: еже не преступати и лихоимствовати в вещи брата своего (1 Сол. 4, 6). Иные опять, вместо жены и имения, похищают честь ближнего, и это также неправда, ибо лучше имя доброе, неже богатство много (Притч. 22, 1). Хотя некоторые утверждают, что у Павла это сказано об учении, но однако нет препятствия относить его слова и к тому, и другому (т.е. и к учению, и к жизни). А что значит — содержащих истину в неправде, узнай из последующего. Зане, еже возможно разумети о Бозе, яве есть в них: Бог бо явил есть им (Рим. 1, 19). Но язычники эту славу приписали деревьям и камням.
2. Подобно как тот, кому была вверена царская казна и приказано истратить ее для славы царя, а он издерживает ее на злодеев, блудниц и чародеев, пышно содержа их на царские деньги, наказывается, как весьма тяжко оскорбивший царя, так и язычники, получивши ведение о Боге и славе Его, а потом приписавши его идолам, содержали истину в неправде и, по собственной вине, оскорбили знание, воспользовавшись им не так, как следовало. Теперь ясны ли для вас слова апостола, или нужно еще пояснить их? Может быть, необходимо опять повторить. Так что же значит сказанное апостолом? Бог ведение о Себе вложил людям с самого начала, но язычники, приложив свое знание о Боге к деревьям и камням, оскорбили истину по собственной вине, так как сама истина пребывает неизменною и имеет славу непоколебимую. А из чего видно, Павел, что Бог и язычникам дал это знание? Из того, отвечает апостол, что еже возможно разумети о Бозе, яве есть в них. Но это — изъяснение, а не доказательство. Ты же докажи мне и убеди, что знание о Боге открыто было язычникам, но они самовольно уклонились от него. Как же оно было им открыто? Разве им голос раздался с неба? Нет, но Бог сделал то, что больше голоса могло привлечь их внимание, именно — Он поставил пред ними Свое творение, которое при посредстве одного созерцания красоты всего видимого научало и мудреца, и необразованного, и скифа, и варвара возноситься мыслью к Богу. Потому апостол говорит: невидимая бо Его от создания мира творенми помышляема видима суть (Рим. 1, 20). Тоже подтверждает и пророк: небеса поведают славу Божию (Пс. 18, 1). Что скажут язычники в день Суда? Мы не знали Тебя? Но разве вы не слышали голоса неба, воспринимаемого взором, и стройной во всем гармонии, звучащей громогласнее трубы? Разве вы не заметили законов дня и ночи, всегда остающихся неизменными, твердого и непоколебимого порядка зимы, весны и остальных времен года, величия моря во время великой бури и среди волнений? Неужели вы не заметили, что все пребывает в порядке и своею красотою и величием возвещает Творца? Это самое и даже больше этого Павел выразил в следующих словах: невидимая бо Его от создания мира творенми помышляема видима суть, и присносущная сила Его и Божество, во еже быти им безответным (Рим. 1, 20). Конечно, не для этого Бог сотворил мир, хотя это и случилось. Он предложил людям этот урок не для того, чтобы лишить их оправдания, но для того, чтобы они познали Его; оказавшись же неблагодарными, люди сами лишили себя всякой защиты. Затем, показывая, каким образом язычники оказались лишенными оправдания, апостол говорит: занеже разумевше Бога, не яко Бога прославиша или благодариша (Рим. 1, 21). Весьма велико и одно это прегрешение, но вторая их вина состояла в том, что они поклонялись идолам, что осуждал еще Иеремия, говоря: два зла сотвориша люди сии: мене оставиша источника воды живы, и ископаша себе кладенцы сокрушенныя (Иер. 2, 13). Далее доказательством того, что язычники знали Бога и не воспользовались этим знанием, как должно, апостол выставляет то, что они признавали многих богов, почему и прибавил: занеже разумевше Бога, не яко Бога прославиша. Он указывает и причину, вследствие которой они впали в такое безумие. Какая же это причина? Та, что они во всем положились на свои помышления. Впрочем, апостол не так сказал, а гораздо выразительные: Осуетишася помышлении своими, и омрачися неразумное их сердце (Рим. 1, 21). Подобно тому, как если кто-нибудь в безлунную ночь решается идти неизвестною дорогою или плыть по морю, тот не только не достигает цели, но скоро погибает, так и язычники, решившись идти путем, ведущим к небу, лишили самих себя света, а затем, предавшись взамен света тьме умствований, стали искать бестелесного в телах и неописуемого в образах и таким образом подверглись ужаснейшему крушению. Кроме указанной причины их заблуждения Павел приводит и другую: глаголющеея быти мудри объюродеша (Рим. 1, 22). Много о себе думая и не пожелавши идти путем, какой предписан им Богом, они погрязли в помыслах неразумия. Затем, указывая и изображая гибель язычников, насколько она была ужасна и лишена всякого оправдания, апостол говорит: и измениша славу нетленнаго Бога в подобие образа тленна человека, и птиц, и четвероног, и гад (Рим. 1, 23).
3. Первая вина язычников в том, что они не нашли Бога, вторая — в том, что не нашли, имея к тому большие и очевидные основания, третья — в том, что называли себя мудрыми, четвертая — в том, что не только не нашли, но и почитание, принадлежащее Богу, воздали демонам, камням и деревьям. В послании к Коринфянам Павел также обличает высокомерие язычников, но иначе чем здесь. Там он поражает их крестом, говоря: зане буее Божие премудрее человек есть (1 Кор. 1, 25); а здесь он без всякого сравнения осмеивает языческую мудрость, доказывая, что она сама по себе есть глупость и одно обнаружение высокомерия. А чтобы ты знал, что язычники имели знание о Боге, но сами погубили его, Павел сказал: измениша, так как изменяющий что-нибудь изменяет с тою целью, чтобы иметь нечто другое. Язычники хотели найти нечто большее, но так как были любителями нововведений, то и не удержались в данных пределах, а потому лишились и прежнего. В этом и состояла вся эллинская мудрость. Потому они и восставали друг против друга: Аристотель восставал на Платона, стоики вооружались на Аристотеля и, вообще, один был противником другого, так что не удивляться им нужно за их мудрость, а отвращаться и ненавидеть, потому что вследствие этого самого они и сделались неразумными. Если бы они не предались размышлениям, доказательствам и софизмам, то не потерпели бы того, что потерпели. Далее, продолжая обвинение, апостол осмеивает и все идолослужение язычников. Если вообще изменение славы Божией смешно, то изменение в такой большой степени — вне всякого оправдания. Размысли же, Кому изменили язычники и чему воздали славу. О Боге надлежало думать, что Он Господь всего, что Он сотворил несущее, что Он обо всем промышляет и печется. В этом состоит слава Божия. К кому же приложили ее язычники? Не к людям, но к подобию образа тленна человека. Даже на этом не остановились, но снизошли до животных, а лучше сказать, до изображений их. И ты заметь мудрость Павла, как он представил две крайности: Бога, Который выше всего, и пресмыкающихся, которые ниже всего, или, лучше сказать, не пресмыкающихся, но подобия их, чтобы ясно показать несомненное безумие язычников. Познание, какое надлежало иметь о Существе, несравненно все превосходящем, они приложили к тому, что без сравнения ниже всего. Но, скажет кто-нибудь, имеет ли это отношение к философам? Да, к ним преимущественно и относится все сказанное. Они имеют учителями египтян, которые изобрели это. Гордится этим и Платон, который представлялся более почтенным, чем другие; и учитель его был привержен к тем же идолам, так как он именно приказал принести петуха в жертву Эскулапу. В язычестве можно было видеть изображения животных и пресмыкающихся, а также Аполлона и Диониса, почитаемых вместе с пресмыкающимися. А некоторые философы даже возвели на небо тельцов, скорпионов, драконов и всякую другую суету, так как диавол всеми мерами старался низвести людей до подобия пресмыкающихся и самым неразумным из всех тварям подчинить тех, которых Бог хотел возвести превыше неба. Не отсюда только, но и из другого можно видеть, что глава философов (Платон) виновен в указанном выше. Когда он сличает поэтов и говорит, что им нужно верить в их учении о Боге, так как они имеют точное знание, то в доказательство он представляет не более, как собрание басен, и утверждает, что смешные эти вымыслы нужно признавать истинными. Темже и предаде их Бог в похотех сердец их в нечистоту, во еже сквернитися телесем их в себе самех (Рим. 1, 24). Здесь апостол показывает, что нечестие было причиною нарушения законов. А слово — предаде здесь означает — попустил. Подобно тому как предводитель войска, оставив его и удалившись во время жаркого боя, предает воинов врагам не чрез содействие свое, но тем, что лишает своей помощи, так и Бог, исполнив со Своей стороны все, оставил тех, которые не хотели принять Его повелений и первые от Него удалились. И рассуди: Бог предложил людям вместо учения мир, дал им разум и рассудок, способный понимать то, что должно. Но они ничем из этого не воспользовались для своего спасения и даже извратили то, что получили. Итак, что же надлежало делать? Неужели привлекать их силою и по неволе? Но это не значит делать их добродетельными. Оставалось предоставить их самим себе, что Бог и сделал, чтобы люди, посредством личного опыта узнавши все то, к чему они так сильно стремились, сами, наконец, бежали от позора. Ведь если какой-либо царский сын, к бесчестию отца, пожелает быть с ворами, убийцами и грабителями гробниц и общество таких людей предпочтет отцовскому дому, то отец, конечно, оставит его, чтобы собственным опытом он мог убедиться в безмерном своем неразумии.
4. Но почему апостол не упомянул ни об одном ином грехе, например, об убийстве, любостяжании и других подобных, но упоминает только о невоздержании? Мне кажется, что он имеет в виду современных ему слушателей и тех, которые должны были получить его послание. В нечистоту, во еже сквернитися телесем их в себе самех. Заметь, какое выразительное изречение. Язычники, говорит Павел, не имели нужды в других оскорбителях, но сами себе делали то, что им могли бы причинять враги. Потом, возвращаясь опять к причине, апостол говорит: иже премениша истину Божию во лжу, и почтоша и послужиша твари паче Творца (Рим. 1, 25). Что особенно было смешно в язычестве, то апостол перечисляет по видам, а что представляется достойнее прочего, о том он говорит вообще, но посредством того и другого доказывает, что язычество есть служение твари. И заметь, как он выразил свою мысль. Не сказал просто: послужиша твари, но прибавил: паче Творца, такой прибавкой он увеличивает вину язычников и лишает их всякого извинения. Иже есть благословен во веки, аминь (Рим. 1, 25). Но это нисколько не повредило славе Божией, говорит Павел, потому что Бог благословен во веки.
Здесь апостол показывает, что Бог оставил язычников не потому, что мстил за Себя, так как Он ничего от этого не потерпел. Если язычники и оскорбляли Его, то Он не оскорблялся, слава Его не умалилась, но Он всегда пребывает благословен. Если и любомудрый человек часто может совсем не чувствовать оскорбления, то тем более Бог, Существо бессмертное и неизменяемое, Слава непреходящая и неподвижная. Ведь и люди уподобляются Богу в этом отношении тогда, когда они нисколько не чувствуют обиды от тех, которые желают вредить им, когда они не оскорбляются наносимыми им обидами, не чувствуют ударов, когда их бьют, и насмешек, когда другие смеются над ними. Но возможно ли это? — спросит кто-нибудь. Возможно, даже весьма возможно всякий раз, как ты не скорбишь по поводу случившегося. И как возможно, спросят, не скорбеть? А я спрашиваю: как можно скорбеть? Скажи мне: если бы тебя оскорбило собственное твое дитя, то неужели ты эту обиду счел бы за действительную обиду? Неужели ты стал бы скорбеть? Нет. А если бы ты стал обижаться, то не смешен ли ты тогда будешь? Будем и мы таким же образом относиться к ближнему и тогда не потерпим ничего неприятного (ведь обижающие другого неразумнее детей); не будем требовать, чтобы нас не обижали, но, будучи обижены, перенесем обиду великодушно, так как в этом и состоит истинная честь. Почему же так? А потому, что в этом ты господин, а в том — другой. Разве ты видел, чтобы пораженный адамант сам ударил? Такова, ответишь ты, его природа. Но ведь и тебе, по доброй твоей воле, возможно сделаться таковым, каков он по природе. Что же? Разве ты не знаешь, что отроки не опалились в пещи, а Даниил во рве не потерпел никакого зла? И ныне это может случиться. И нас окружают львы, гнев и похоть, имеющие опасные зубы и растерзывающие всякого подвергшегося (их нападению). Будь же таким, как Даниил, и не позволяй этим страстям впиваться зубами тебе в душу. Но, скажешь, Даниилу во всем помогала благодать. Правда, но помогала потому, что ей предшествовала собственная его воля. Таким образом, если и мы пожелаем сделаться подобными ему, то благодать и ныне готова помогать. Как ни голодны звери, они не прикоснутся к твоему ребру. Если они устыдились тогда, когда увидели тело раба, то неужели не усмирятся теперь, когда увидят члены Христовы (а таковы мы — верующие)? Если же не усмиряются, то, конечно, по вине вверженных. Действительно, многие доставляют этим львам обильную пищу тем, что содержат блудниц, нарушают браки, мстят врагам, поэтому и растерзываются прежде, чем достигнуть дна (рва). Но не то случилось с Даниилом, не то будет и с нами, если мы пожелаем, а совершится нечто больше того, что было прежде с Даниилом. Тогда львы не сделали вреда, а нам, если мы будем бодрствовать, обижавшие принесут и пользу. Так, Павел сделался знаменитым от оскорбителей и злоумышленников, а Иов — вследствие многих болезней и ран, Иеремия — из-за грязного рва, Ной — вследствие потопа, Авель — вследствие злоумышления, Моисей — по вине жаждавших крови иудеев; так и Елисей, так и каждый из великих тех мужей — все они получили блестящие венцы не за безмятежную и роскошную жизнь, но за скорби и искушения. Потому и Христос, ведая об этом способе прославления, говорил ученикам: в мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир (Ин. 16, 33). Так что же, спросят, разве не многие также пали под тяжестью зол? Пали, но не от свойства искушений, а от собственного нерадения. Но Тот, Кто творит со искушением и избытие, яко возмощи понести (1 Кор. 10, 13), сам да поможет всем нам и да прострет руку, чтобы мы, торжественно прославленные, достигли вечных венцов благодатию и чeлoвекoлюбиeм Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, честь, держава, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа IV
Сего ради предаде их Бог в страсти бесчестия: и жены бо их измениша естественную подобу в презъестественную. Такожде и мужи, оставльше естественную подобу женска пола, разжегошася похотию своею друг на друга (Рим. 1, 26–27).
1. Итак, все страсти бесчестны, но особенно бесчестна безумная любовь к мужчинам, потому что душа страдает и унижается в этих грехах более, чем тело в болезнях. Смотри же, как апостол и здесь лишает язычников прощения, сказавши о женщинах подобно тому, как и об учении: измениша естественную подобу. Никто не может сказать, говорит он, что они дошли до этого, будучи лишены обыкновенного способа соития, и что предались столь необычайному неистовству потому, что не могли удовлетворить своей похоти, так как изменять возможно только то, что имеют, как апостол и сказал в речи об учении: премениша истину Божию во лжу. Тоже самое опять, но несколько иначе, апостол сказал и о мужчинах: оставльше естественную подобу женска пола. И у женщин, и у мужчин он равно отнимает возможность извинения, обвиняя их не только в том, что они имели наслаждение и, оставив то, что имели, обратились к иному, но и в том, что, презрев способ естественный, прибегли к противоестественному. Но противоестественное и более неудобно, и более неприятно, так что не может быть и названо удовольствием. Ведь истинное удовольствие сообразно с природою, а когда Бог оставляет, тогда все приходит в беспорядок. Вследствие этого у язычников не только учение было сатанинское, но и жизнь диавольская. И когда апостол беседовал об учении, то он указал на мир и человеческий разум, сказавши, что люди силою разумения, данного от Бога, и при посредстве всего видимого могли возвыситься до Творца, но не захотели этого и остались без оправдания. А здесь вместо мира он указал на удовольствие, сообразное с природою, которым они могли наслаждаться с большею свободою и с большею приятностью, освободившись от стыда. Но язычники не захотели этого и, оскорбивши самое естество, оказались вне всякого извинения. Бесчестнее же всего то, что и женщины стремятся к таким смешениям, которых им следовало бы стыдиться более мужчин. И здесь достойно удивления благоразумие Павла, как он, нападая на два противоположные дела, со всей точностью достиг своей цели. Ведь он хотел и выразиться благопристойно, и уязвить слушателя, но то и другое было невозможно: одно препятствовало другому. Выразившись благопристойно, нельзя было тронуть слушателя, а чтобы сильнее поразить его, необходимо было представить дело яснее во всей его наготе. Но разумная и святая душа Павла с точностью преодолела то и другое, усилив обвинение наименованием естества и воспользовавшись этим словом как бы некоторым покровом для благопристойности речи.
Итак, коснувшись сперва женщин, апостол обращает потом речь к мужчинам: такожде и мужи, оставльше естественную подобу женска пола. Является доказательством крайней порчи то, когда развращены тот и другой пол, когда мужчина, поставленный быть наставником жены, и женщина, которой повелено быть помощницею мужа, поступают друг с другом, как враги. Заметь же, какие сильные выражения употребляет апостол. Не сказал, что они питали взаимную любовь и вожделение но — разжегошася похотию своею друг на друга. Замечаешь ли, что все произошло от преизбытка вожделения, которое не в силах оказалось остаться в собственных своих пределах? Все, преступающее законы, установленные Богом, питает вожделение к необычному и незаконному. Подобно тому, как многие, потерявши позыв к обыкновенной пище, нередко едят землю и мелкие камни, а другие, томясь сильною жаждою, часто пьют и грязную воду, — так и язычники вскипели этой противозаконной любовью. И если ты спросишь: откуда такая напряженность страсти? — отвечаю: оттого, что они были оставлены Богом. А отчего произошло это Божие оставление? От беззакония оставивших Бога. Мужи на мужех студ содевающе (Рим. 1, 27).
2. Ты, услышавши (говорит апостол) о том, что они (язычники) разжигались, не подумай, что у них была одна только болезнь вожделения: все зависит преимущественно от беспечности, которая и разжигала страсти. Потому он не сказал — соблазнившись, или — впавши (Гал. 6, 1), как выразился в другом месте, а как выразился? Содевающе. Они считали грех занятием не простым, но таким, которое совершали с ревностью. Не сказал также — вожделение, но — студ по преимуществу, потому что они посрамили естество и попрали законы. Смотри, какое большое замешательство произошло с той и другой стороны. Не только голова стала внизу, но и ноги вверху; люди сделались врагами себе самим и друг другу, так как открыли какую-то жестокую брань, которая беззаконнее всякого междоусобия, — брань многоразличную и разнообразную. Они разделили ее на четыре вида, все суетные и преступные, так что эта борьба у них была не двойная и тройная, но в четырех видах. Рассуди сам. Двоим, разумею жену и мужа, надлежало составлять одно, как сказано: будета два в плоть едину (Быт. 2, 24). А это вызывалось желанием общения, которое и соединяло оба пола друг с другом. Диавол, истребив эту взаимную склонность и давши ей иное направление, таким образом разделил между собою полы и, вопреки закону Божию, из одного целого сделал две части. Ведь Бог сказал: будета два в плоть едину, но диавол единую плоть разделил на две. Вот первая брань. Опять, каждая из этих двух частей стала враждовать как сама с собою, так и друг против друга, потому что женщины стали наносить поругание не только мужчинам, но и женщинам, а мужчины восставали друг на друга и против женского пола, как обыкновенно и бывает какой-нибудь ночной битве. Видишь ли вторую и третью брань, четвертую и пятую? Но есть еще и иная: кроме сказанного, они восстали и на самую природу. Так как диавол видел, что самое вожделение больше всего соединяет полы, то постарался разорвать этот союз, чтобы уничтожить человеческий род не только противозаконным расточением семени, но и взаимною борьбою и восстаниями. И возмездие, еже подобаше прелести их, в себе восприемлюще (Рим. 1, 27). Смотри, как апостол опять переходит к источнику зла — нечестивому учению, и говорит, что студ был воздаянием за это беззаконие. И так как, говоря о геенне и наказании, апостол для людей нечестивых, избравших такую жизнь, показался бы не заслуживающим доверия и даже смешным, то он разъясняет, что в самом этом удовольствии заключается наказание. И не удивляйся тому, что они не чувствуют этого, но испытывают наслаждение, ведь и безумные и одержимые болезнью умопомешательства, много мучая самих себя и находясь в жалком положении, однако смеются и радуются своим делам, по поводу которых другие о них плачут. Но мы не говорим, что вследствие этого они освобождены от наказания, напротив, потому самому они и находятся в ужаснейшем мучении, что сами не сознают своего положения. Не больным нужно судить о положении дел, а здоровым. Известно, что в древности такое дело считалось даже законным, а один языческий законодатель запретил рабам натирать себя маслом до суха и мужеложествовать, предоставив только свободным такое преимущество, а лучше сказать — такое студодеяние. И, вообще, язычники не считали это дело бесстыдным, но, как нечто почетное и более высокое, чем состояние рабов, предоставляли его лишь свободным. Так думал мудрейший народ афинский и великий из афинян Солон. Можно найти много и других философских сочинений, зараженных тою же болезнью. Однако же, вследствие этого, мы не назовем такого дела законным, а, напротив, — признаем жалкими и достойными многих слез тех людей, которые приняли этот закон. Что делают блудницы, тоже, а лучше сказать — более безобразное совершают и мужеложники. Смешение с блудницами хотя беззаконно, но естественно, а мужеложство и противозаконно, и противоестественно. Если бы не было геенны, и не угрожало наказание, то это было бы хуже всякого наказания. Если же они наслаждаются, то это говорит лишь об усилении наказания. Если бы я увидел, что бежит нагой человек, вымаравший все свое тело грязью, и не только не стыдится, но и хвалится этим, то я не стал бы радоваться вместе с ним, но больше его рыдал бы о нем, потому что он не чувствует стыда своего. Но, чтобы яснее представить вам поругание, выслушайте от меня и другой пример. Если бы кто-нибудь уличил девицу в том, что она в своей опочивальне имела смешение с неразумными животными, а она и после того стала бы услаждаться таким смешением, то недостойна ли была бы она слез, преимущественно вследствие того, что не могла избавиться от этой болезни по той причине, что не сознавала порока? Конечно, это всякому ясно. А если то беззаконие тяжко, то и это (мужеложство) — не менее того, так как терпеть поругание от своих прискорбнее, чем от чужих. Я утверждаю, что эти (мужеложники) хуже убийц, так как лучше умереть, чем жить после такого поругания. Убийца отторгает душу от тела, а этот губит и душу вместе с телом. Какой ни назови грех, ни один не будет равен этому беззаконию. И впадающие в него, если бы сознавали совершаемое, приняли бы бесчисленные смерти, чтобы только не подвергаться этому греху.
3. Ничего, ничего нет неразумнее и тяжелее такого поругания. Если Павел, рассуждая о блуде, сказал: всяк грех, его же аще сотворит человек, кроме тела есть: а блудяй во мое тело согрешает (1 Кор. 6, 18), то что сказать об этом безумии, которое настолько хуже блуда, что нельзя и выразить? Не говорю, что ты только сделался женщиною, но более: ты погубил свое существование, как мужчины, ты ни в женское естество не изменился, ни того, какое имел, не сохранил, а сделался общим предателем того и другого естества и достоин изгнания и от мужчин, и от женщин и побиения камнями, так как ты оскорбил тот и другой пол. Чтобы тебе понять, насколько велик этот грех, (представь следующее): если бы кто-нибудь, пришедши к тебе, объявил, что он сделает тебя из человека собакою, то ты не убежал ли бы от него, как от человека самого вредного? Но вот ты сделал самого себя из человека не собакою, а животным более презренным, чем собака: она еще годна к чему-нибудь, а предавшийся распутству ни к чему не годен. И скажи мне, если бы кто-нибудь угрожал сделать так, чтобы мужчины носили и рождали детей, то разве мы не исполнились бы гнева? Но вот теперь предающиеся такому неистовству поступают сами с собою гораздо хуже, так как ни одно и тоже, во-первых, измениться в женскую природу и, во-вторых, оставаясь мужчиною, сделаться женщиною, а лучше сказать — ни тем, ни другим. Если же ты желаешь узнать чрезмерность зла и в другом отношении, то спроси, почему законодатели наказывают тех, которые делают других скопцами, и узнаешь, что ни за что иное, как именно за изувечение природы, хотя они и не наносят человеку такого поругания (какое наносится мужеложеством), потому что оскопленные и после оскопления во многих случаях бывают полезны. Между тем нет ничего непотребнее мужчины, сделавшегося блудницей, потому что не только душа, но и тело допустившего такое поругание становится ничтожным и достойным изгнания отовсюду. Какие же геенны достаточны для таких! А если ты, слыша о геенне, смеешься и не веришь, то вспомни об огне содомском. Ведь мы видим, даже в настоящей жизни видим подобие геенны. Так как многие готовы были совсем не верить явившимся по воскресении и возвестившим, что и теперь существует огонь неугасимый, то Бог и вразумил их событиями настоящей жизни. Таково было сожжение Содома и истребление его огнем, о чем знают бывшие там и собственными глазами видевшие следы Божественного наказания и небесных молний. Пойми же, как велик был грех, побудивший геенну явиться преждевременно. С другой стороны, так как многие презирали речи (о геенне), то Бог на деле показал им подобие ее в некотором новом виде. Дождь тот был необыкновенный, как и смешение содомлян было противоестественно; он затопил землю, как и похоть наводнила их души. Этот дождь был по своему действию противоположен дождю обыкновенному: он не только не возбудил утробу земли к произрастанию плодов, но и сделал ее неспособною к принятию семян. Таково было и смешение мужчин земли содомской, которое делало их тела более бесплодными. Что грязнее, что отвратительнее того мужчины, который стал блудницею? Какое неистовство, какое безумие! Откуда вторглась эта похоть, оскорбляющая человеческую природу, наподобие врагов, а лучше сказать, настолько ужаснее врагов, насколько душа превосходнее тела? О, вы бессмысленнейшие и бессловесных, бесстыднейшие и собак! И у тех никогда не бывает такого смешения, так как природа знает свои границы, а вы, срамя свой род, сделали его бесчестнее существ неразумных. Итак, откуда произошло это зло? От роскошной жизни, от незнания Бога. Всякий раз, как люди отвергают страх Божий, тогда оставляет их и всякое добро.
4. Итак, чтобы этого не было, будем иметь пред глазами истинный страх Божий. Ничто, ничто так не губит человека, как если сняться с этого якоря, а равно ничто так не спасает, как если всегда держаться на нем. Если мы, имея пред глазами человека, с меньшею решительностью приступаем ко грехам, а часто не делаем ничего неуместного, стыдясь более почтенных слуг, то рассуди, какою безопасностью мы будем пользоваться тогда, когда будем иметь пред глазами Бога. Ведь при таком нашем настроении нигде на нападет на нас дьявол, потому что труд его был бы бесполезен. Когда же дьявол заметит, что мы блуждаем вне и бродим без узды, то он, воспользовавшись нашим почином, наконец получит возможность и совсем разлучить нас от стада. И что переносят нерадивые из рабов, которые, оставив необходимые дела, из-за которых были посланы господами на рынок, без надобности и напрасно останавливаются с проходящими и тратят здесь свободное время, тому же подвергнемся и мы, когда отступим от заповедей Божиих. Вот стоим и мы, удивляясь богатству, красоте тела и остальному, что до нас не касается, как и те рабы смотрят на представления фокусников, а потом, пришедши поздно, терпят дома жестокие побои. A многие, следуя за другими, совершающими подобные непотребства, оставили даже путь, лежащий пред ними. Но не будем так делать, потому что мы посланы совершить многое из необходимого; если же мы, пренебрегши этим, остановимся и будем с удивлением смотреть на бесполезные предметы, то, понапрасну и тщетно истратив все свое время, и мы подвергнемся жестокому наказанию. Если же ты желаешь заняться, то есть у тебя то, на что ты должен с изумлением смотреть, чем можешь любоваться все свое время, что не смеха достойно, но удивления и многих похвал, а между тем, если станешь изумляться смешному, ты и сам сделаешься таковым и даже хуже смехотворца. Беги же скорее прочь, чтобы тебе не подвергнуться этому.
И скажи мне, почему ты стоишь, с изумлением смотря на богатство и готовый лететь к нему? Что ты видишь в нем удивительного и достойного остановить на себе взоры твои? Кони ли, украшенные золотом, и слуги-варвары, или евнухи, дорогие одежды, а в них сладострастная душа, поднятые вверх брови, беготня и волнение? Но неужели все это достойно удивления? Чем эти люди отличаются от нищих, которые пляшут на рынке и играют на свирели? Они, одержимые сильным голодом добродетели, пляшут свою пляску, которая смешнее пляски нищих, когда бегают и кружатся то по роскошным обедам, то по домам непотребных женщин, то в толпе льстецов и тунеядцев. Хотя они и в золото одеты, но особенно жалки потому, что заботятся больше всего о том, что не имеет для них никакого значения. Не смотри на одежды, но раскрой их душу и вглядись, не полна ли она бесчисленных ран, не одета ли в рубище, не одинока ли она и не беззащитна ли? Какая польза в этом безумном пристрастии к внешнему? Гораздо лучше быть бедным, но жить добродетельно, чем быть царем, но порочным. Бедный сам по себе наслаждается всяким душевным удовольствием и вследствие внутреннего богатства не чувствует наружной бедности. А царь, наслаждаясь тем, что ему вовсе неприлично, наказывается в том, что в особенности ему должно быть свойственно, и мучится в душе помыслами и совестью, преследующими его и среди удовольствий. Зная это, отвергнем золотые одежды и усвоим себе добродетель и удовольствие, происходящее от добродетели. Таким образом и здесь, и там мы насладимся многою радостью и достигнем обетованных благ благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, честь, держава, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа V
Якоже не искусиша имети Бога в разуме, предаде их Бог в неискусен ум, творити неподобная (Рим. 1, 28).
1. Чтобы не показалось, что апостол, ведя длинную речь о мужеложестве, намекает на римлян, он перешел, наконец, к грехам другого рода и во всей речи своей касается других лиц. И как всегда, беседуя с верующими о грехах и желая доказать, что их должно избегать, апостол приводит в пример язычников, говоря: не в страсти похотений, якоже и языцы неведущии Бога, и далее: не скорбите, якоже и прочии не имущии упования (1 Сол. 4, 5, 13), так и здесь он указывает на грехи язычников и лишает последних всякого оправдания, говоря, что дерзновения их зависят не от неведения, но от склонности. Потому не сказал: так как не уразумели, но говорит: якоже не искусиша имети Бога в разуме, показывая, что грехи их происходили преимущественно от развращенного рассудка и любви к словопрениям, а не случайного восприятия, — были грехами не плоти, как утверждают некоторые еретики, но ума и порочного желания, и что источник всех зол заключается именно здесь. Так как ум их сделался превратным, то все, наконец, пришло в беспорядок и смятение, когда руководитель оказался поврежденным. Исполненных всякия неправды, лукавства, лихомания, злобы (Рим. 1, 29). Заметь, как речь постепенно усиливается; апостол называет их исполненными, и притом всякия неправды. Назвавши вообще порок, он потом переходит к видам его и к подверженным этим грехам, которых он с выразительностью и называет исполненными зависти, убийства, потому что убийство происходит от зависти, как это и показано на примерах Авеля и Иосифа. Потом, сказав: рвения, льсти, злонравия, шепотники, клеветники, богомерзски, досадители (Рим. 1, 29–30) и поставив в числе преступлений и те, которые для многих кажутся безразличными, апостол опять усиливает обвинение, восходя к твердыне зол и присовокупляя: горды. Согрешить и много думать о себе — хуже самого греха, потому апостол и коринфян обвиняет в том же самом, говоря: и вы разгордестеся (1 Кор. 5, 2). Если тот, кто гордится добрым делом, обыкновенно этим все губит, то какого наказания достоин тот, кто делает это по поводу грехов? Такой человек, наконец, не способен будет и раскаяться. Далее апостол говорит: обретатели злых, показывая, что они не довольствовались сделанным уже злом, но изобретали и другое, что опять было свойственно людям, поступавшим намеренно и по собственному расположению, а не по увлечению и подражанию. Сказавши о пороке в частности и доказав, что язычники опять восстали и против самой природы (родителем, — говорит апостол, — непокоривы), он восходит, наконец, к корню столь великой порчи, называя их нелюбовными, непримиримыми (Рим. 1, 31). И Христос указывает эту же причину порочности, когда говорит: за умножение беззакония, изсякнет любы (Mф. 24, 12). Об этом говорит здесь и Павел: непримирительны, нелюбовны, неклятвохранительны, немилостивны, показывая, что они погубили самый дар природы. Мы имеем некоторое естественное расположение друг к другу, которое свойственно даже животным, как и сказано: всяко животно любит подобное себе, и всяк человек искренняго своего (Сир. 13, 19). Но язычники сделались свирепее зверей. Таким образом Павел изобразил нам здесь болезнь, распространившуюся во вселенной от порочных учений, и ясно доказал, что та и другая немощь происходят от собственного нерадения больных. Наконец апостол, как сделал и относительно учения, показывает, что язычники и здесь (в жизни) лишены извинения, потому и говорит: нецыи же и оправдание Божие разумевше, яко таковая творящии достойни смерти суть, не точию сами творят, но и соизволяют творящим (Рим. 1, 32). Предположив два возражения, он предварительно разрешил здесь их оба. Может быть, ты скажешь, говорит он, что ты не знал, как должно тебе поступать. Хорошо. Если и не знал, то виновен ты, оставивши Бога, дающего тебе знание. Но теперь мы на основании многого доказали, что ты знал и грешил добровольно. Но ты, скажешь, увлекался страстью? Зачем же содействуешь другим и хвалишь? Не точию сами творят, — говорит апостол, — но и соизволяют творящим. Таким образом, чтобы обличить язычника, апостол прежде всего ставит на вид самый тяжкий и неизвинительный грех, потому что одобряющий грех гораздо хуже самого согрешившего. Итак, сказавши об этом предварительно, апостол в следующих словах опять еще сильнее уличает язычника, говоря так: сего ради безответен еси, о человече, всяк судяй: им же бо судом судиши друга, себе осуждаеши (Рим. 2, 1). Это он сказал, обращаясь к правителям, так как тот город (Рим) имел тогда у себя в руках власть над всею вселенною. Итак, апостол прежде всего говорит: всякий, кто бы ты ни был, сам лишаешь себя оправдания, так как когда ты осуждаешь прелюбодея, а сам прелюбодействуешь, то хотя бы никто из людей и не осуждал тебя, но ты в приговоре о виновном выносишь определение и о себе самом. Вемы бо, яко суд Божий есть поистинне на творящих таковая (Рим. 2, 2). Чтобы кто-нибудь не сказал о себе, что он доселе избегал суда, апостол, устрашая его, говорит, что у Бога не так, как здесь. Здесь один наказывается, а другой, делающий то же самое, избегает наказания. Но там — иначе. Таким образом, апостол говорит, что судья знает правду, но откуда знает — не прибавил, потому что было излишне. Ведь в рассуждении нечестия он указал то и другое — и то, что человек поступал нечестиво, зная о Боге, и то, что он знал о Нем из рассмотрения творения. Так как там не всем было ясно, то он сказал о причине, здесь же, когда стало всем известно, он проходит мимо. Когда же говорит — всяк судяй, обращает речь не к одним начальникам, но также к людям частным и подчиненным.
2. Все люди, хотя бы не имели ни (судейского) престола, ни палачей, ни палки, однако судят согрешающих, делая это в разговорах и общих беседах, а также судят и судом своей совести. Так, никто не осмелился бы сказать, что прелюбодей не заслуживает наказания. Но осуждают, говорит апостол, других, а не самих себя. Поэтому он сильно восстает на таковых, говоря: помышляеши ли же сие, о человече, судяй таковая творящим и творя сам такожде, яко ты избежиши ли суда Божия (Рим. 2, 3)? Так как апостол и на основании учения, и на основании дел доказал великий грех вселенной, состоящий в том, что, хотя люди и были мудры и имели руководителем мир, однако не только оставили Бога, но избрали вместо Него подобия гадов, обесчестили добродетель, по влечению естества предались пороку и даже восстали на самое естество, то, наконец, переходит к доказательству того, что все делающие так будут наказаны. Впрочем, говоря о самых делах, он уже упоминал и о наказании, сказавши: возмездие еже подобаше прелести их в себе восприемлюще (Рим. 1, 27). Но так как они не чувствуют этого возмездия, то апостол возвещает о другом, которого они особенно боялись. Впрочем, он уже открыл и это наказание. Когда говорит: суд Божий есть поистинне (Рим. 2, 2), говорит ни о чем-либо другом, но именно об этом наказании. Кроме того, он опять подтверждает свою речь другими более сильными доводами, говоря так: помышляеши ли же сие, о человече, судяй таковая творящим и творя сам такожде, яко ты uзбежuшu ли суда Божия? И своего суда ты не избежал, — неужели же избежишь Cуда Божия? И кто может это сказать? Конечно, ты осудил самого себя. Но если так велика строгость этого судилища, и ты не мог пощадить самого себя, то каким образом Бог, безгрешный и безгранично праведный, тем более не сделает этого? Или ты себя самого осудил, а Бог одобрит и похвалит? И какой это могло бы иметь смысл? Конечно, ты сам достоин большего наказания, чем тот, которого ты осудил. Не одно ведь и то же — просто согрешить и, наказавши другого согрешившего, самому впасть в тот же самый грех. Ты видишь, как апостол увеличил вину? Если ты, говорит он, наказываешь меньшего грешника, между тем как сам не перестаешь осквернять себя грехами, то как Бог, никогда непричастный греху, гораздо больше не осудит и не обвинит тебя, уже осужденного собственными твоими помыслами? А если ты говоришь, что сам признаешь себя достойным наказания, но вследствие долготерпения (Божия) пренебрегал исправлением и, так как не подвергся наказанию вслед за преступлением, имел даже надежду на милость Божию, то знай, что вследствие этого самого тебе нужно наиболее бояться и трепетать. Господь медлит наказанием не для того, чтобы совсем не подвергать наказанию, но для того, чтобы, если ты останешься неисправимым, наказать с большею строгостью, чего никогда пусть не случится с тобою. Потому апостол присовокупляет, говоря: или о богатстве благости и кротости и долготерпении нерадиши, нe ведый, яко благость Божия на покаяние тя ведет (Рим. 2, 4)? Восхвалив долготерпение Божие и показав величайшую его пользу для внимательных (а она в том, чтобы привлекать грешников к покаянию), апостол усиливает страх. Для воспользовавшихся, как должно, оно служит основанием спасения, а для презревших — поводом к большему наказанию. А что касается распространенного мнения, что Бог, будучи благ и долготерпелив, не ищет наказания, то, когда ты, внушает апостол, говоришь это, то говоришь не о чем ином, как о привлечении на себя наказания. Ведь Бог являет Свою величайшую милость для того, чтобы ты освободился от грехов, а не для того, чтобы ты прибавил новые, а как скоро этого не делаешь, то наказание будет ужаснее. Так как Бог долготерпелив, то поэтому тебе особенно и не должно грешить и Его благодеяния обращать в повод к неблагодарности, ведь хотя Он и долготерпелив, но все-таки и наказывает. Откуда это видно? Из следующих слов апостола. А именно, если нечестие велико и нечестивые остались без наказания, то всецело необходимо их подвергнуть ему. Если и люди не оставляют этого без внимания, то как оставит Бог? Таким образом апостол отсюда повел речь о Суде. Доказав, что многие, если не раскаются, оказываются виновными, а потом — что здесь они не подвергаются наказанию, он заключает отсюда, что Суд должен быть, и при этом строжайший. Поэтому говорит: по жестокости же твоей и непокаянному сердцу собираеши себе гнев (Рим. 2, 5). Когда человека не смягчает благость и не преклоняет страх, то что может быть грубее его? Апостол уже показал Божие человеколюбие, а теперь говорит о наказании, именно о том, что оно для не обратившегося и при таких условиях будет невыносимо. И смотри, какие точные он употребляет выражения, когда говорит: собираеши себе гнев, представляя его вообще чем-то сберегаемым и показывая, что виновником гнева служит не судия, а сам подсудимый. Сам ты, говорит он, собираеши себе, а не Бог тебе. Он сделал все, что было нужно, дал тебе способность распознавать доброе и недоброе, явил долготерпение, призвал к покаянию, угрожал страшным днем, всем привлекая тебя к покаянию. Если же ты остаешься непреклонным, то собираеши себе гнев в день гнева и откровения праведнаго суда Божия (Рим. 2, 5). Чтобы ты, услышав о гневе, не признал его действием страсти, апостол прибавил: праведнаго суда Божия. И прекрасно сказал — откровения, потому что тогда это открывается, когда каждый принимает по достоинству. Здесь многие часто вредят и злоумышляют вопреки справедливости, а там не так. Иже воздаст коемуждо по делом его: овым убо по терпению дела благаго (Рим. 2, 6).
3. В беседе о Суде и будущем наказании апостол был грозным и строгим, а здесь он не тотчас изобразил ожидаемое мучение, но обратил речь к более приятному — к воздаянию добрых, говоря так: овым убо по терпению дела благаго, славы и чести и нетления ищущим, живот вечный (Рим. 2, 7). Здесь он ободряет и тех, которые пали в искушениях, и показывает, что не должно полагаться только на веру, потому что тот (будущий) Суд будет оценивать и дела. Заметь, что, говоря о будущем, апостол не может ясно изобразить всех благ, но говорит о славе и чести. Так как эти блага превосходят все человеческое, и апостол не может указать здесь (на земле) подобия их, то он, насколько доступно, изображает их при помощи того, что у нас считается лучшим, сравнивая их со славой, честью, жизнью, которые для всех людей являются предметом особого попечения. Но однако небесные блага не таковы, а, как нетленные и бессмертные, несравненно выше этого.
Видишь ли, как апостол, упомянув о нетлении, отверз нам двери к познанию воскресения тел? Ведь нетление принадлежит телу, подверженному тлению. Потом, так как этого было недостаточно, он присовокупил славу и честь. Все ведь восстанем нетленными, но не все в славу, а одни для наказания, другие же для славы. А иже по рвению (Рим. 2, 8), — говорит далее. Опять он лишает извинения тех, которые жили в пороке, и доказывает, что они впали в грех по упорству и беспечности. Противляются убо истине, повинуются же неправде. Вот и другое опять обвинение. Какую защиту может иметь тот, кто избегает света и избирает тьму? И притом апостол не сказал: принуждаются и подвергаются насилию, но: повинуются неправде, чтобы ты понял, что их падение — от свободной воли, а преступление — не от необходимости. Скорбь и теснота на всяку душу человека творящаго злое (Рим. 2, 9). То есть хотя бы кто-нибудь был богат, хотя бы был консулом или даже царем — слово Суда никого не устыдится, и достоинства здесь не имеют никакого места. Итак, показавши чрезмерность болезни, представив ее причину — беспечность больных, конец — ожидающую их погибель и легкость исправления, апостол опять и в наказании увеличивает тяжесть для иудея, говоря: иудеа же прежде и еллина (Рим. 2, 9). Кто пользовался большим наставлением, тот, нарушив закон, должен подвергнуться и большему наказанию. Таким образом, насколько мы рассудительнее и могущественнее, настолько большему наказанию подвергаемся за грехи. Если ты богат, то от тебя потребуется больше пожертвований, чем от бедного; если ты более умен, то потребуется и больше послушания; а если облечен властью, то нужны выдающиеся добрые дела и во всем прочем ты должен поступать по мере своих сил и возможности. Слава же и честь и мир всякому делающему благое, иудееви же прежде и еллину (Рим. 2, 10). О каком иудее здесь говорит апостол и о каких эллинах беседует? О живших до пришествия Христова. Не дошла еще речь до времен благодати, но апостол пока останавливается на временах более ранних, приготовляя издали и постепенно уничтожая различия между иудеем и эллином, чтобы, когда сделает это в рассуждении благодати, не показалось бы чем-то новым и затруднительным для понимания. Ведь если не было никакого различия в более ранние времена, когда не воссияла еще благодать Христова, когда деяния иудеев для всех были почтенны и блестящи, то что могли бы об этом сказать тогда, когда явилась столь великая благодать? Вследствие этого, конечно, апостол и раскрывает такое учение с большим тщанием. Слушатель, узнав, что оно господствовало в древние времена, тем скорее примет его теперь — по принятии веры. А под эллинами апостол разумеет здесь не идолопоклонников, но людей богобоязненных, повинующихся естественному закону, которые, за исключением соблюдения иудейских обрядов, исполняли все относящееся до благочестия. Таковы были Мелхиседек и бывшие с ним, Иов, ниневитяне, Корнилий. Итак, апостол заранее подкапывает преграду между обрезанием и необрезанием, еще издали уничтожает это различие, чтобы совершить это без всякого подозрения со стороны и приступить к делу на другом основании, как и свойственно всегда апостольской мудрости. Если бы он стал доказывать это прямо о временах благодати, то, кажется, речь его вызвала бы большое подозрение, но когда, рассуждая о господствующих в мире нечестии и развращении, он, по связи речи, доходит и до этого предмета, то делает свое учение совершенно свободным от подозрений.
4. А что таково было намерение Павла и по этой именно причине он так расположил свою речь, видно из следующего. Если бы он не старался подготовить это, то ему достаточно было бы сказать: по жестокости твоей и непокаянному сердцу собираеши себе гнев в день гнева (Рим. 2, 5) и — прекратить эту речь, потому что она уже окончена. Но так как задача его была не в том, чтобы сказать только о будущем Суде, но и доказать, что иудей не имеет никакого преимущества пред таким эллином и не должен много думать о себе, то он идет далее и воспользовался указанным планом. Итак, смотри же: апостол привел слушателя в страх, возвестив ему о страшном дне, сказал, насколько дурна порочная жизнь, доказал, что никто не грешит по неведению и не свободен от наказания, значит, если еще не подвергся наказанию, то несомненно подвергнется. После этого, наконец, он желает раскрыть, что учение закона не было чем-то совершенно необходимым, так как и наказание, и награда бывают за дела, а не за обрезание и необрезание. Итак, когда апостол сказал, что эллин несомненно будет наказан, и из этого положения, как неоспоримого, вывел заключение, что он будет и награжден, то этим уже показал, что закон и обрезание излишни. Здесь он борется преимущественно с иудеями. Так как они любили спорить и, во-первых, вследствие гордости признавали для себя низким считаться наравне с язычниками, а во-вторых, смеялись над учением о том, что вера покрывает все грехи, то апостол сперва обвинил язычников, о которых завел речь, чтобы без всякого подозрения и смелее напасть на иудеев; потом, перешедши к рассуждению о наказании, доказывает, что иудей не только не получает никакой пользы от закона, но даже обременяется им; все это он и подготовил выше. Если язычник неизвинителен в том отношении, что не сделался лучшим при руководстве природы и разума, то гораздо более неизвинителен иудей, который вместе с этим руководством получил учение и от закона. Таким образом апостол, убедив иудея легко согласиться с этою мыслью в отношении к грехам других, поневоле заставляет его, наконец, сделать то же самое и по поводу своих грехов. А чтобы речь его была хорошо принята, он начинает ее с более приятного, говоря так: слава же и честь и мир всякому делающему благое, иудееви же прежде и еллину. Здесь, какие бы блага кто ни имел, пользуется ими среди многих беспокойств, будет ли это богач, владелец или царь; он часто бывает в раздоре, если не с другими, то с самим собою и имеет в своих помыслах жестокую брань. Но там (в пользовании небесными благами) не бывает ничего подобного, напротив, — все тихо, свободно от смятения, соединено с истинным миром. Итак, апостол, научив при помощи сказанного выше, что и не имеющие закона будут наслаждаться теми же благами, представляет и основания, говоря так: несть бо на лица зрения у Бога (Рим. 2, 11). Когда он говорил, что за грехи наказываются и иудей, и язычник, то это не имело нужды в доказательствах. Но когда желает показать, что и язычник удостаивается чести, то это уже требует основания. Казалось ведь удивительным и странным, чтобы тот, кто не слышал закона и пророков, удостаивался награды за добрые дела. Потому, как заметил я выше, он, говоря о временах, бывших прежде благодати, приучал к этому их слух, чтобы легче было привести их к признанию этого тогда, когда речь будет о временах веры. И здесь он остается совершенно вне всякого подозрение, так как излагает то, что не прямо относилось к его цели. Потому, сказав: слава, честь и мир всякому делающему благое, иудееви же прежде и еллину, — прибавил, — несть бо на лица зрения у Бога. Вот с каким успехом апостол одержал победу. Доведя речь до нелепости, он заключает, что Богу не свойственно поступать иначе, потому что это было бы лицеприятием, а в Боге нет лицеприятия. И не сказал: «если бы этого не было, то Бог был бы лицеприятен», но выразился величественнее: несть бо на лица зрения у Бога, то есть Бог испытует не качества лиц, но различие дел. А сказав это, он раскрыл, что различие между иудеем и язычником состоит не в делах, а только в лицах. После этого следовало бы сказать: тем не менее, так как один — иудей, а другой — эллин, то, вследствие этого, один принимает честь, а другой — поругание, но то и другое воздается по делам. Однако апостол не сказал так, потому что мог бы возбудить гнев иудея. Он предлагает нечто иное, большее, повергая еще ниже мудрствование иудеев и ослабляя его до такой степени, чтобы они могли принять и его учение. Что же это такое? То, что следует далее. Елицы бо беззаконно погрешиша,— говорит он, — беззаконно и погибнут, и елицы в законе согрешиша, законом суд приимут (Рим. 2, 12). Здесь, как я заметил выше, апостол, доказывает не только равночестность иудея и язычника, но и то, что иудей более обременен, вследствие дарования ему закона. Язычник осуждается без закона, но это беззаконно указывает здесь не на большую строгость, а на большую снисходительность, то есть что язычник не имеет обвинителем закона; беззаконно, то есть — вне осуждения по закону. Это, говорит апостол, означает то, что язычник судится по одному только естественному разуму, а иудей судится по закону, то есть вместе с природой его обличает и закон, так как чем большим попечением он пользовался, тем большему наказанию подвергнется.
5. Видишь ли, как апостол представил иудеям большую необходимость прибегать к благодати? Так как они говорили, что не имеют нужды в благодати, как оправдываемые одним только законом, то апостол доказывает, что они больше эллинов нуждаются в ней, если только должны подвергнуться и большему наказанию. После этого опять приводит другое доказательство в подтверждение сказанного. Не слышателие бо закона праведни пред Богом (Рим. 2, 13). Справедливо прибавил: пред Богом. Ведь пред людьми только можно казаться честным и много хвалиться, но пред Богом совершенно наоборот: одни творцы закона оправдятся. Видишь, какою способностью владеет апостол, чтобы обратить речь к противоположному? Если ты думаешь спастись посредством закона, говорит он, то язычник, явившись исполнителем написанного (в законе), восхитит у тебя первенство. И как возможно, спросишь, сделаться исполнителем, не будучи слушателем? Возможно, отвечает апостол, даже не только это, но и гораздо большее. Не только возможно быть исполнителем помимо слушания, но и не быть таковым после слушания, что яснее и с большею силою апостол выразил ниже, говоря: научая убо инаго, себе ли не учиши (Рим. 2, 21)? А здесь он пока доказывает первое. Егда бо языцы, — говорит (апостол),— не имуще закона, естеством законная творит, сии закона не имуще, сами себе суть закон (Рим. 2, 14). Не отвергаю закона, говорит он, но и при этом оправдываю язычников. Видишь ли, как он, подрывая славу иудейства, не подает ни малейшего повода говорить о себе, что он унижает закон, а, напротив, как бы хвалит его и выставляет великим и таким образом все хорошо устрояет? Говоря же — естеством, разумеет естественный разум. И он показывает здесь, что другие (язычники) были лучше иудеев, и самое главное — лучше потому, что не получили закона и не имеют того, в чем иудеи, по их мнению, имели над ними преимущество. Язычники, говорит (апостол), потому и удивительны, что не имели нужды в законе, но обнаруживали все, свойственное закону, начертавши в умах своих не письмена, а дела. Вот что именно он говорит: Иже являют дело законное написано в сердцах своих, спослушествующей им совести, и между собою помыслом осуждающим или отвещающим, в день, егда судит Бог тайная человеком, по благовестию моему, Иисусом Христом (Рим. 2, 15–16). Видишь ли, как (апостол) опять указал на тот день и представил его близость, потрясая их мысль и показывая, что большей чести достойны те, которые, живя вне закона, старались исполнить законное? Уместно теперь сказать о том, что особенно достойно удивления в рассуждении апостола. Доказав уже предварительно, что эллин выше иудея, он не приводит этого в заключении своих суждений, чтобы не ожесточить иудея. А чтобы представить яснее сказанное мною, приведу собственные слова апостола. Так как он сказал: не слышателие закона, но творцы закона оправдятся, то ему следовало бы и сказать: егда бо языцы не имуще закона естеством законная творят, то они гораздо лучше научаемых от закона. Но (апостол) не говорит этого, а останавливается на похвале язычникам и пока не продолжает далее сравнения, чтобы иудей принял хотя бы и то, что уже сказано. Потому Павел не сказал так, но как же? Егда бо языцы не имуще закона, естеством законная творят, сии закона не имуще, сами себе суть закон. Иже являют дело законное написано в сердцах своих, спослушествующей им совести, потому что взамен закона достаточно совести и разума. Этим (апостол) опять доказал, что Бог сотворил человека с достаточными силами избирать добродетель и избегать зла. И не удивляйся тому, что одно и то же он раскрывает раз, два и более. Для него весьма было необходимо доказать эту важную истину, так как находились люди, которые говорили: «почему Христос пришел ныне, и где в прежнее время проявлялись действия Божия Промысла?» Апостол, мимоходом отражая их, доказывает, что и в древние времена, даже до закона, род человеческий находился под тем же Промыслом. Разумное Божие яве есть в них (Рим. 1, 19) и люди знали, что добро и что худо, поэтому судили и других, за что (апостол) укорял их, говоря: имже судом судиши друга, себе осуждаеши (Рим. 2, 1). Иудеям же даны были не только разум и совесть, но еще и закон. Для чего же (апостол) присовокупил: осуждающим или отвещающим? Ведь если имеют писанный закон и проявляют свои дела, то что, наконец, может осудить разум? Но слово — осуждающим (апостол) относит не только к язычникам, а и ко всему роду человеческому. В день Суда предстанут собственные наши мысли, то осуждающие, то оправдывающие, и человеку на том Судилище не нужно будет другого обвинителя. Далее (апостол), усиливая страх, не сказал: человеческие грехи, но: тайная человеком. Так как он выше сказал: помышляеши ли судяй таковая творящими и творя сам таяжде, яко ты избежиши ли суда Божия (Рим. 2, 3)? — то, чтобы ты не допустил, что приговор Божий таков же, какой и ты сам произносишь, но понял, что определение Божие гораздо строже твоего, (апостол) и заметил: тайная человеком, а потом присовокупил: по благовестию моему, Иисусом Христом. Ведь люди бывают судьями одних только явных дел. Хотя выше (апостол) говорил об одном Отце, но, когда уже поразил слушателей страхом, начал речь и о Христе, однако же не просто, но и здесь сперва упомянул об Отце, а потом наименовал Христа. Этим он возвышает достоинство своей проповеди и говорит, что проповедь эта возвещает то же самое, что раньше открыла природа.
6. Видишь ли, как (апостол), мудро ведя своих слушателей, приблизил их к Евангелию и Христу и как доказал, что наши дела не останавливаются здесь, но простираются далее? Что он раскрыл выше, сказавши: собиравши себе гнев в день гнева, тоже подтверждает теперь и здесь: судит Бог тайная человеком. Итак, каждый, обратясь к своей совести и размышляя о грехах своих, пусть потребует строгого отчета от себя самого, чтобы тогда не быть нам осужденным вместе с миром. Суд тот страшен, престол Судии грозен, требования отчета исполнены ужаса, река огненная пространна. Брат не избавит, избавит ли человек (Пс. 48, 8)? Вспомни то, о чем говорится в Евангелии, вспомни ангелов, повсюду летающих, чертог заключенный, светильники неугасимые, воинства небесные, влекущие к пещи. Помысли и о том, что если бы теперь пред одною только церковью был обнаружен тайный проступок кого-либо из нас, то он пожелал бы лучше погибнуть и дать себя поглотить земле, чем иметь стольких свидетелей своего преступления. Что же мы будем испытывать тогда, когда пред целой вселенной будет все выставлено на этом блистательном и открытом позорище и когда знакомые и незнакомые будут созерцать все наши дела? Но, увы мне, чем я вынуждаюсь устрашать вас? Не людским ли мнением, тогда как следовало бы сделать это силою страха Божия и собственного сознания? Скажи мне, что с нами будет тогда, когда нас связанных, со скрежещущими зубами, поведут во тьму кромешную? А лучше сказать, что мы будем делать, когда (что всего страшнее) предстанем пред Богом? Если кто имеет чувство и разум, тот уже подвергся геенне, как только оказался вне лицезрения Божия. Но так как и это нас не огорчает, то Бог и угрожает огнем. Но ведь следовало бы не тогда скорбеть, когда нас наказывают, а тогда, когда грешим. Послушай, как Павел плачет и сокрушается из-за грехов, за которые он не имел подвергнуться наказанию: несмь достоин нарещися апостол, — говорит он, — зане гоних Церковь Божию (1 Кор. 15, 9). Послушай, как и Давид, хотя и был освобожден от наказания, но поскольку признавал себя оскорбившим Бога, призывает на себя мщение и говорит: да будет рука Твоя на мне, и на дому отца моего (2 Цар. 24, 17). Оскорбить же Бога тяжелее, чем быть наказанным. А мы находимся в столь жалком расположении духа, что если бы не было страха геенны, то, может быть, и не пожелали бы сделать что-нибудь доброе. Потому мы и достойны геенны, если не за что-либо иное, то именно за то, что страшимся геенны больше, нежели Христа. Не таков был блаженный Павел, но совершенно противоположного настроения. Но так как мы — иные в сравнении с ним, потому и осуждаемся в геенну. Если бы мы любили Христа, как и должно любить, то знали бы, что оскорбить любимого тяжелее геенны. Но мы не любим, потому и не понимаем громадности этого наказания. И это именно есть то, о чем я преимущественно сокрушаюсь и плачу. И чего не делал Бог, чтобы быть любимым нами? Чего Он не предпринимал и что оставил без применения? Мы оскорбили Бога, Который ничем нас не обидел, а, напротив, облагодетельствовал бесчисленными и неизреченными благами; мы отвратились от Него, когда Он призывал нас и всеми мерами привлекал к Себе, — и, однако, Он не наказал нас, но Сам поспешил к нам, остановил бегущих, а мы устремились от Него и предались диаволу. Но Бог и в этом случае не оставил нас, а посылал к нам опять тысячи призывающих — пророков, ангелов, патриархов; мы же не только не приняли посольства, а еще оскорбили пришедших. И после всего того Бог не возгнушался нами, но, как ревностные из презираемых почитателей, всюду ходил и говорил — небу, земле, Иеремии, Михею, — не с тем, чтобы нас обвинить, но чтобы оправдать собственные деяния. Вместе с пророками Он и Сам приходил к удалившимся от Него, готов был дать им отчет, просил, чтобы мы вступили с Ним в разговор, и так как мы были ко всему глухи, Он привлекал к беседе с Собою. Людие мои, — говорил Он, — что сотворих вам, или чим стужих вам? Отвещайте Ми (Мих. 6, 3). После всего этого мы умертвили пророков, побили их камнями и совершили тысячи других злодеяний. Что же было взамен этого? Бог послал не пророков, не ангелов, не патриархов, но Самого Сына. Умерщвлен был и Сын, пришедший на землю, но это не потушило любви, а еще сильнее воспламенило ее, и Господь и после убиения Сына Его не престает просить, молить и делать все, чтобы привлечь нас к Себе. И Павел восклицает: по Христе убо посольствуем, яко Богу молящу нами: примиритеся с Богом (2 Кор. 5, 20).
7. Но ничто из этого не изменило нас, а Господь не оставил нас в таком положении, но продолжает то угрожать геенною, то обещать Царство, чтобы хотя этим привлечь нас; мы же еще пребываем в своей бесчувственности. Что может быть хуже такого зверства? Если бы это совершил человек, то не сделались бы мы его рабами навсегда? А от благодетельствующего нам Бога мы отвращаемся. О, беспечность, о, неблагодарность! Мы, которые всегда живем во грехах и пороках, если когда-нибудь сделаем какое-либо и малое добро, то, по примеру безрассудных рабов, с большою мелочностью высчитываем и со строгой точностью определяем вознаграждение, если только дело заслуживает какой-нибудь платы. Но ты получишь большую награду, если станешь работать не в надежде на награду. Ведь говорит об этом и точно высчитывать — это занятия, свойственные больше наемнику, нежели благоразумному слуге. Должно все делать для Христа, а не для награды. Потому Он и угрожал геенною, и обещал Царство, чтобы мы возлюбили Его. Итак, возлюбим Христа, сколько и должно любить: в этом великая награда, в этом царство и радость, наслаждение и слава, и честь, в этом свет, неисчислимое блаженство, которого не может ни слово выразить, ни ум постигнуть. Впрочем, я и не знаю, как я перешел на такие речи, советуя людям, которые не презирают ради Христа настоящего господства и славы, пренебречь царством, хотя великие и знаменитые те мужи достигли и этой меры любви. Послушай, как Петр пламенеет любовью ко Христу, предпочитая Его и душе, и жизни, и всему; даже когда отрекся от Него, то не из страха наказания плакал, по потому, что отвергся Возлюбленного, что было для него мучительнее всякого наказания. И все это он обнаружил прежде получения благодати Духа и часто обращался ко Христу, говоря: камо идеши (Ин. 13, 36)? И прежде этого: к кому идем (Ин. 6, 68)? И опять: иду по Тебе, аможе аще идеши (Mф. 8, 19). Христос составлял для апостолов все, и они ни неба, ни Царства Небесного не предпочитали Возлюбленному. «Ты для меня все это», — говорит Петр. И почему ты удивляешься, если Петр был так привержен ко Христу? Послушай, что говорит пророк: что бо ми есть на небеси, и от Тебе что восхотех на земли (Пс. 72, 25)? Слова эти значат следующее: из всего горнего и дольнего ничего иного не желаю, как только Тебя одного. Вот это — любовь, все это — привязанность. Если и мы так станем любить, то не только настоящее, но и будущее почтем за ничто в сравнении с этою любовью нашей и, наслаждаясь любовью к Нему, приобретем чрез это Царство. «Но как это будет возможно?» — спросишь ты. Если мы представим себе, сколько раз мы оскорбляли Бога после бесчисленных благ, от Него полученных, и Он не преставал призывать нас, сколько раз мы удалялись от Него, и Он не презирал нас, но Сам приходит к нам, призывает нас и привлекает к Себе, — если мы размыслим о всем этом и подобном, то получим возможность возжечь в себе такую любовь. Если бы тот, кто так любил, был незначительный человек, а тот, кого так сильно любят, был царь, то неужели бы он не тронулся величием любви? Даже весьма был бы тронут. Но когда бывает наоборот и, с одной стороны, — неизреченная красота, слава и богатство любящего нас, а с другой, — совершенное наше ничтожество, то как же не достойны бесчисленного наказания мы, ничтожные и презренные, любимые чрезмерною любовью Существа великого и чудного, но высокомерно отвергающие Его любовь? Ведь Бог не имеет в нас никакой нужды и однако не перестает любить нас, а мы крайне нуждаемся в Нем, однако любви Его не принимаем, предпочитая Ему деньги, человеческую дружбу, телесный покой, власть и славу, тогда как Он ничего нам не предпочитает. Он одного имел Сына единородного и возлюбленного и Его не пощадил ради нас, а мы многое предпочитаем Ему. Итак, разве не по справедливости нам угрожают геенна и наказание, хотя бы они были вдвое, втрое, даже в тысячу раз ужаснее? Что мы можем сказать в ответ, когда повеления сатаны предпочитаем законам Христа и не радеем о своем спасении, предпочитая дела лукавства Тому, Кто все за нас претерпел? И какого извинения заслуживает все это? Какого оправдания? Никакого. Станем же, наконец, твердо, не увлекаясь по стремнинам, образумимся и, размыслив обо всем этом, воздадим Богу славу посредством дел, потому что одних слов недостаточно, — чтобы и нам насладиться славою от Него, достигнуть коей да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа VI
Се ты иудей именуешися, и почиваеши на законе, и хвалишися о Бозе, и разумееши волю, и разсуждаеши лучшая, научаем от закона (Рим. 2, 17–18).
1. Сказавши, что для спасения язычника, если он бывает исполнителем закона, ничего более не нужно, и окончив удивительное свое сравнение, апостол указывает, наконец, преимущества иудеев, которыми они гордились пред язычниками. Прежде всего, самое имя иудея, как ныне имя христианина, было очень почтенно, так как и тогда различие людей зависело от имени, почему апостол и начинает речь с этого. И заметь, как он уничтожает это (преимущество); он не сказал: ты иудей, но говорит: именуешися и хвалишися о Бозе, то есть ты возлюблен Богом и предпочтен прочим людям. А мне думается, что он здесь слегка осмеивает высокомерие и безумное честолюбие иудеев, потому что они этим даром Божиим воспользовались не для собственного своего спасения, но для того, чтобы заводить распри и презирать остальных людей. И разумееши волю, и разсуждаеши лучшая. Конечно, и то был недостаток, если не подтверждалось делами, но однако иудеям казалось, что в этом состоит преимущество, почему апостол с ясностью на это и указывает. Но он не сказал — исполняешь, а: разумееши и разсуждаеши, сам же не следуешь и не исполняешь этого. Уповая же себе вожда быти слепым (Рим. 2, 19). Опять и здесь не сказал: ты путеводитель слепых, но говорит: уповая, ты этим хвалишься, потому что высокомерие иудеев действительно было велико. Потому апостол выражается почти теми же словами, какие употребляли, величаясь, и иудеи. Смотри, например, что говорят они о себе в Евангелии: во гресех ты родился еси весь, и ты ли ны учиши (Ин. 9, 34)? Они много гордились пред всеми. Павел настойчиво и изобличал это, одних восхваляя, а других унижая, чтобы таким образом сильнее укорить их и увеличить обвинение. Потому Он и продолжает, усиливая ту же мысль и подкрепляя ее различными выражениями: уповая же свое вожда быти слепым, света сущим во тме, наказателя безумным, учителя младенцем, имуща образ разума и истины в законе (Рим. 2, 19–20). Опять не сказал: в совести, в делах и в оправданиях, но: в законе. Как поступил апостол, обличая язычников, так поступает и здесь. Как там сказал: имже бо судом судиши друга, себе осуждаеши, так и здесь говорит: научая убо инаго, себе ли не учиши (Рим. 2, 21)? Впрочем, там он употребляет выражение более резкое, а здесь — более легкое. Не сказал: ты достоин большого наказания за то, что, тогда как тебе так много было вручено, ты ничем не воспользовался, как должно, но, излагая свою мысль в виде вопроса, обращается и говорит: научая убо инаго, себе ли не учиши? Обрати внимание на мудрость Павла и в другом отношении. Он перечисляет такие преимущества иудеев, которые зависели не от их усердия, но составляют дар свыше, и доказывает, что эти преимущества по нерадению иудеев не только для них излишни, но и приносят увеличение наказания. Называться иудеем, получить закон и все прочее, что перечислил теперь апостол, не составляет их заслуги, но есть дар благодати свыше. И хотя в начале он говорил, что одно слышание закона, если не присоединится исполнение, не приносит никакой пользы, ибо не слышателие закона, — говорит, — праведни пред Богом, но теперь он доказывает нечто гораздо большее, а именно, что не только слышание, но и то, что важнее — самое обучение закону — не поможет учащему, если он не исполняет того, чему учит, и не только не поможет, но еще навлечет большее наказание. И как искусно употребляет апостол выражения. Ведь он не сказал: ты получил закон, но: почиваеши на законе. Иудей не трудился, ходя повсюду и спрашивая, что ему должно делать, но он с удобством владел законом, указывающим путь, который вел к добродетели. Если язычники и имели природный разум, в котором и заключалось их преимущество, так как они все исполняли без слушания закона, то там (у иудеев) было больше удобства. А если ты говоришь: «я не только слушаю, по и учу», то это служит лишь к увеличению наказания. И так как иудеи этим много превозносились, то апостол и доказывает, что они преимущественно вследствие этого и достойны осмеяния. Когда же говорит: вожда слепым, наказателя безумным, учителя младенцем, то изображает надменность иудеев, потому что они весьма худо обходились с обращенными из язычества и называли их подобными наименованиями.
2. Потому апостол пространно и указывает то, что иудеи сами ставили себе в похвалу, зная, что все сказанное служит к большему их обвинению. Имуща образ разума и истины в законе. Это подобно тому, как кто-нибудь, имея у себя царское изображение, не может по нему ничего написать, а те, у которых нет его, и без образца верно ему подражают. Итак, сказав о преимуществах, которые иудеи получили от Бога, (апостол) говорит об их недостатках, в которых обвиняли их и пророки, и изображает их так: научая убо инаго, себе ли не учиши? Проповедая не красти, крадеши: глаголяй не прелюды творити, прелюбы твориши: гнушаяся идол, святая крадеши (Рим. 2, 21–22). Хотя вам (иудеям) и было строго запрещено касаться имуществ, принадлежащих идольским капищам, как скверны, но страсть сребролюбия заставляла вас, говорит (апостол), нарушать и этот закон. После того (апостол) излагает наиболее тяжкую вину иудеев, говоря: иже в законе хвалишися, преступлением закона Бога безчествуеши (Рим. 2, 23). Он представил две вины, а правильнее — три. Иудеи бесчестят, бесчестят тем, что назначено к их чести, бесчестят Того, Кто даровал им честь, а это и есть верх крайней неблагодарности. Но чтобы не подумали, что (апостол) обвиняет иудеев сам от себя, он выставил их обвинителем пророка, теперь Исаию, который в немногих словах и вообще изобличает их в главном пороке, а после и Давида, который и раскрыл их вины подробно и с большей доказательностью. Не я укоряю вас в этом, говорит (Павел), а послушайте, что сказал Исаия: имя бо Божие вами хулится во языцех (Рим. 2, 24; Ис. 52, 5). Вот и еще два обвинения. Они, говорит, не только сами оскорбляют Бога, но и других приводят к тому. Итак, какая польза от обучения, как скоро вы не учите самих себя? Но об этом (апостол) сказал уже выше, а здесь он обратился к противоположному. Вы не только сами себя, но и других не учите тому, что должно делать; и, что всего хуже, вы не только не учите жить по закону, но учите противоположному, учите хулить Бога, что противно закону.
Но важно обрезание, говорит (иудей). Согласен и я, но важно тогда, когда сопровождается внутренним обрезанием. И обрати внимание на благоразумие (апостола), как благовременно он завел речь об обрезании. Он не стал говорить о нем сначала, потому что оно было в великом уважении. Но когда доказал, что иудеи оскорбили Бога в важнейшем и виновны в богохульстве, когда слушатель готов был сам обвинить их и лишить первенства, тогда начинает речь об обрезании, надеясь, что уже никто его не осудит, и говорит: обрезание бо пользует, аще закон твориши (Рим. 2, 25). Конечно, обрезание можно было отвергнуть и другим способом, например, спросив: что такое обрезание? Не есть ли это заслуга обрезывающегося? Не составляет ли оно доказательства его доброй воли? Но ведь оно совершается в незрелом возрасте, затем многие, жившие в пустыне, оставались необрезанными, а также и из многих других примеров можно видеть, что обрезание не весьма было необходимо. Но однако (апостол) не этими доводами отвергает обрезание, а примером Авраама, чем преимущественно и следовало. Ведь в этом и было торжество победы, чтобы малозначительность обрезания доказать тем самым, за что оно было уважаемо иудеями. Хотя (Павел) мог сказать, что и пророки называют иудеев необрезанными, но это было недостатком не самого обрезания, но злоупотреблявших им. А требовалось доказать, что обрезание не имеет никакой силы и при добродетельной жизни. Это наконец и раскрывает (апостол). И здесь он не приводит еще в пример патриарха, но, сперва опровергнув обрезание другими доводами, оставляет его (патриарха) для последующего, когда он ведет речь о вере, говоря: како убо вменися вера Аврааму? Во обрезании ли сущу, или в необрезании (Рим. 4, 10)? (Апостол) пока противополагает обрезание языческому необрезанию и не желает сказать ничего другого, чтобы не слишком было обидно (иудею); а когда рассматривает обрезание в отношении к вере, тогда и сильнее нападает на него. Конечно, пока предлагается противоположение обрезания необрезанию, (апостол) выражается легко и говорит: обрезание бо пользует, аще закон твориши, аще же закона преступник еси, обрезание твое необрезание бысть. Здесь (апостол) говорит о двух обрезаниях и двух необрезаниях, равно как допускает и два закона. Есть закон естественный и есть закон писаный, но есть и средний между обоими — закон от дел. Смотри же, как (апостол) показывает и раскрывает все эти три закона. Он говорит: Егда бо языцы не имуще закона — какого закона, скажи мне? — закона писанного — естеством законное творят — по какому закону? — по закону, обнаруживающемуся в делах — сии закона не имуще — какого? — писанного — сами себе суть закон — как это? — пользуясь законом естественным — иже являют дело законное — какого закона? — закона дел. Один закон, именно тот, который в письменах, есть внешний, другой, который дан природой, есть внутренний, а третий открывается в делах. Первый сообщают письмена, второй — природа, а третий — дела. Этот именно третий закон и нужен, для него даны и первые два — естественный и письменный, если его не существует, то нет никакой пользы и в тех, даже от них бывает и величайший вред. Это именно доказывает (апостол), когда говорит о законе естественном: имже бо судом судиши друга, себе осуждаеши, и о законе писанном: проповедая не красти, крадеши. Равным образом и необрезаний два, одно — естественное, а другое — нравственное. И обрезание одно совершается над плотью, а другое зависит от воли. Например, я говорю, что некто обрезан в восьмой день, это — обрезание плотское, а когда говорю, что кто-нибудь исполнил все узаконенное, то это есть обрезание сердца, которого преимущественно и требует Павел или, вернее сказать, самый закон.
3. Итак, ты видишь, как (апостол), допустив обрезание на словах, уничтожает на деле. Он не сказал, что обрезание излишне, бесполезно, непригодно, но что же именно говорит? Обрезание бо пользует, аще закон твориши. Он пока принял обрезание, говоря: согласен, не спорю, что обрезание есть дело хорошее, но когда? Когда ты соблюдаешь и закон. Аще же закона преступник еси, обрезание твое не обрезание бысть. И здесь не сказал: оно уже не приносит пользы, чтобы не подумали, что он уничтожает обрезание, но, сперва освободив иудея от обрезания, потом уже поражает его, так что теперь укоризна падает не на обрезание, а на того, кто утратил его по нерадению. Как тех, которые находятся в чинах, а потом уличены в важнейших преступлениях, судьи сперва лишают отличия чинов, а потом уже наказывают, так и Павел поступил (с иудеем). Сказав: аще же закона преступник еси, прибавил: обрезание твое нeoбpезaниe бысть, и доказав, что он необрезанный, безбоязненно, наконец, изрекает над ним приговор. Аще убо необрезание оправдание закона сохранит, не необрезание ли его во обрезание вменится (Рим. 2, 20)? Смотри, что делает (апостол): он не говорит, что необрезание превосходит обрезание, это было бы очень прискорбно для тогдашних его слушателей, но говорит, что необрезание сделалось обрезанием. Потом рассматривает, что такое обрезание и что такое необрезание, и говорит, что обрезание есть дело доброе, а необрезание — дело худое. Затем необрезанного, имеющего добрые дела, включив в понятие обрезания, а обрезанного, пребывающего в порочной жизни, исключив из обрезания, он таким образом отдает преимущество необрезанному. И не говорит уже о человеке необрезанном, но переходит к самому действию — необрезанию, говоря так: не необрезание ли его во обрезание вменится? Опять и здесь не сказал: признается, но: вменится во обрезание, что гораздо выразительнее; равно и выше не сказал: обрезание твое считается в необрезание, но: бысть необрезание. И осудит еще от естества необрезание (Рим. 2, 27). Видишь ли, что апостол имел в виду два необрезания, одно — естественное, а другое — добровольное? Здесь, конечно, он говорит о естественном, но не останавливается на этом, а продолжает: закон соверщающее тебе, иже писанием и обрезанием еси преступник закона (Рим. 2, 27). Заметь весьма тонкое разумение апостола. Он не сказал, что необрезанием естественным осуждается обрезание, но там, где было преимущество обрезания, он говорит и о необрезании, а где была недостаточность его, он показывает, что не самое обрезание побеждается, а иудей, имеющий обрезание, избегая оскорбить слушателя словом. Не сказал также: осудит тебя, имеющего закон и обрезание, но выражается еще снисходительнее: тебе, иже писанием и обрезанием еси преступник закона, то есть, естественное необрезание защищает обрезание, потому что оно поругано, и помогает закону, потому что он нарушен. Вот какой замечательный он ставит трофей, — так как победа тогда должна быть более блестящей, когда иудей осуждается не иудеем, а необрезанным, как некогда и сказал Христос: мужие Неневитстии возстанут, и осудят (Mф. 12, 41) род сей. Итак, (апостол) унижает не закон (напротив, он весьма уважает его), но нарушителя закона. Потом, когда (апостол) ясным образом раскрыл это, он смело, наконец, определяет, что такое иудей, и показывает, что он не отвергает ни иудея, ни обрезания, а отвергает того, кто не иудей и не обрезанный. И кажется, что он, с одной стороны, защищает обрезание, а с другой, опровергает понимание его, основывая свой приговор на опыте. Он доказывает, что не только нет ничего общего между иудеем и необрезанным, но даже необрезанный, если он внимателен к себе самому, выше иудея, и он именно и есть истинный иудей. Потому говорит: не бо иже яве иyдeй есть, ни еже яве, во плоти, обрезание (Рим. 2, 28). Здесь он поражает иудеев, как делающих все на показ. Но иже в тайне иудей, и обрезание сердца духом, не писанием (Рим. 2, 29).
4. Сказав это, (апостол) отверг все плотское. И обрезание наружное, и субботы, и жертвы, и очищения — все это он разумел под одним выражением, сказав: не бо иже яве иудей есть. Но так как у них (иудеев) преимущественная речь была об обрезании, которому уступала и суббота, то (апостол), естественно, о нем больше и распространяется. Сказав же: обрезание сердца духом, (апостол) этим пролагает путь жизни церковной и вводит веру, так как верование сердцем и духом имеет похвалу от Бога. И для чего (апостол) не сказал, что добродетельный эллин не меньше добродетельного иудея, но говорит, что добродетельный эллин лучше преступающего закон иудея? Для того, чтобы сделать победу несомненною. Как скоро признано (сказанное апостолом), то обрезание плоти по необходимости отвергается и становится ясно, что повсюду нужна жизнь. Когда эллин спасается без этого (без обрядов), а иудей и при обрядах наказывается, то иудейство становится упраздненным. А под эллином (апостол) разумеет не идолопоклонника, но человека благочестивого и добродетельного, освобожденного от законных обрядов. Что убо лишшее иудею (Рим. 3, 1)? Так как (апостол) все отринул — слышание, учение, имя иудея, обрезание и все остальное, сказав, что не тот иудей, кто таков по наружности, но тот иудей, кто внутренне таков (Рим. 2, 28), то предвидит естественно возникающее возражение и опровергает его. Какое же это возражение? Если, скажут, в этом нет никакой пользы, то для чего и был призван народ и было дано обрезание? Что же делает (апостол) и как он разрешает возражение? Так же, как он решил и предыдущие. Как выше он ничего не ставил в похвалу иудеям, но во всем видел Божии благодеяния, а не их заслуги, потому что именоваться иудеем, разуметь волю, рассуждать о лучшем — все это дано им не по заслугам, а по Божией благодати, — в чем укорял иудеев и пророк, говоря: не сотвори тако всякому языку, и судьбы своя не яви им (Пс. 147, 9), а также и Моисей, говоря: спросите, было ли по слову сему, разве слыша народ глас Бога жива из среды огня, и остался жив (Втор. 5, 26), — так же поступает (апостол) и здесь. Как тогда, когда шла речь об обрезании, он не сказал, что обрезание не приносит никакой пользы без жизни, но, раскрывая то же самое и лишь выражаясь менее резко, говорит, что обрезание приносит пользу вместе с делами, и опять: аще же преступник Закона еси, не прибавил: обрезание не приносит тебе никакой пользы, но выражается так: обрезание твое не обрезание бысть, и далее опять говорит, что необрезанием осуждается не самое обрезание, но преступник закона, — щадя, с одной стороны, закон, а с другой, нападая на людей, — так он поступает и здесь. Возразив самому себе, и сказавши: что убо лишшее иудею? — он дал на это ответ не отрицательный, а утвердительный, сказанным же впоследствии он опроверг это и доказал, что иудеи за такое преимущество подвергаются наказанию. Каким же образом? Объясню это, представив самое возражение. Что убо лишшее иудею, или кая польза обрезания? Много, по всякому образу. Первее, яко вверена быша словеса Божия (Рим. 3, 1, 2). Замечаешь ли, что, как сказал я выше, (апостол) исчисляет не заслуги (иудеев), но благодеяния Божии? Что же значат слова: вверена быша? То, что им был вручен закон, так как Бог считал их настолько достойными, что вверил им предсказания, возвещенные свыше. И я знаю, что некоторые относят выражение — вверена быша не к иудеям, а к слову (Божию), то есть закон сделан предметом веры; но последующее не позволяет так думать. Во-первых, (апостол) говорит это, обвиняя иудеев и показывая, что они хотя получили многие благодеяния свыше, но явили великую неблагодарность. Потом это видно и из последующего. (Апостол) прибавил: что бо, аще не вероваша нецыи (Рим. 3, 3)? А если не уверовали, то как же некоторые говорят, что слово (Божие), сделалось предметом веры? Итак, что же говорит (апостол)? То, что Бог вверил им (слово Свое), а не то, что они уверовали слову. Иначе, какой же смысл имеет последующее? Ведь (апостол) прибавил: что бо, аще не вероваша нецыи? Тоже самое видно и из того, что (апостол сказал) после этого, а именно он говорит: еда неверствие их веру Божию упразднит? Да не будет (Рим. 3, 4). Итак, то, что им было вверено, (апостол) провозглашает даром Божиим. Ты же обрати внимание на благоразумие (Павла) и в этом случае. Обвинение их он опять представляет не от самого себя, но как бы в виде возражения, и говорит как бы следующим образом: но может быть ты спросишь, какая польза от этого обрезания? Сами иудеи не сделали из него должного употребления; им вверен был закон, а они не уверовали. И сначала (апостол) не нападает на них сильно, но как только начинает оправдывать Бога от упреков, то обращает на них все свое обвинение. И почему, говорит он, ты обвиняешь Бога в том, что они не уверовали? И какое это имеет отношение к Богу? Неужели неблагодарность облагодетельствованных Богом уничтожает Его благодеяние? Или — обращает ли она честь в нечестие? Это именно означают слова: еда неверствие их веру Божию упразднит? Да не будет. Это подобно тому, как если бы кто-нибудь сказал: я оказал честь такому-то человеку, если же он не принял чести, то в этом не моя вина и это не оскорбляет моего человеколюбия, а показывает лишь его бесчувственность. Но Павел говорит не только это, а нечто гораздо большее, именно, что неверие иудеев не только не может быть поставлено в вину Богу, но, напротив, доказывает наибольшую славу Его и человеколюбие, когда Он явно оказывает честь и тому, кто готов Его обесчестить.
5. Видишь ли, как (апостол) обвинил иудеев тем самым, чем они хвалились? Хотя Бог оказал им столько чести, что, даже предвидя будущее, не лишил их Своего благоволения, однако они оскорбили Почтившего их именно тем, чем были почтены. Потом, так как (апостол) сказал: что же, если некоторые и неверны были? — а между тем оказались неверными все, то, чтобы, сказанным не согласно с действительностью, опять не показаться строгим обвинителем иудеев, как бы их врагом, он то, что оказалось в действительности, излагает в виде общего суждения и заключения, говоря так: да будет же Бог истинен, всяк же человек лож (Рим. 3, 4). Это означает следующее: я не утверждаю, говорит (апостол), что только некоторые были неверны, но, если угодно, признавай, что все были неверны (этот почти совершившийся факт допуская условно, чтобы не огорчить иудеев и не навлечь на себя их подозрение). Впрочем, и в этом случае Бог еще более оправдывается. Что значит: оправдывается? Если рассудить и исследовать то, что Бог совершил для иудеев и что было от них в отношении к Богу, то победа будет на стороне Божией, и все оправдания принадлежат Богу. И, ясно доказав это сказанным выше, (апостол) приводит потом и слова пророка, который подтверждает его слова и говорит: яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти (Пс. 50, 6). Бог все сделал с Своей стороны, но иудеи не стали от того лучшими. Потом (апостол) представляет другое возникающее отсюда возражение и говорит: аще ли неправда наша Божию правду составляет, что речем? Еда ли неправеден Бог наносяй гнев? По человеку глаголю. Да не дудет (Рим. 3, 5–6). (Апостол) одну неправильность устраняет другою. Но так как это не ясно, то необходимо сказать яснее. Итак, о чем говорит (апостол)? Бог почтил иудеев, а они оскорбили Его. Но это составляет победу Его, доказывает великое Его человеколюбие, так как Он почтил и людей столь неблагодарных. А так как, говорит (иудей), Бог победил и правда Его просияла в полном блеске вследствие того, что мы оскорбили Его и поступили несправедливо, то за что же, говорит, подвергаюсь наказанию я, сделавшийся виновником Его победы именно потому, что оскорбил Его? Как же (апостол) решает это? Другим неправильным суждением, как сказал я. Если ты, говорит он, сделался виновником победы Божией и после того подвергаешься наказанию, то это несправедливо, а если Бог не несправедлив, однако же тебя наказывает, то ты еще не сделался для Него виновником победы. И обрати внимание на благоговение апостола. Сказавши: еда неправеден Бог наносяй гнев? — прибавил: по человеку глаголю. Так сказал бы всякий, говорит (апостол), рассуждая по человеческому разуму; но ведь праведный Суд Божий несравненно превосходит то, что представляется справедливым для нас и имеет некоторые другие непостижимые для нас основания. Затем, так как это было не совершенно ясно, то он говорит тоже самое в другой раз: аще бо истина Божия в моей лжи избыточествова в славу Его, что еще и аз яко грешник осуждаюся (Рим. 3, 7)? Ведь если Бог, говорит, явился человеколюбив, справедлив и благ вследствие того, что ты преслушался Его, то ты не только не должен подвергаться наказанию, но и еще получить награду. А если это так, то получится другая нелепость, повторяемая многими, именно: будто из зла происходит добро и причиною добра служит зло. Необходимо допустить одно из двух — или Бог, когда наказывает, является несправедливым, или же Он получает от наших злых дел победу, когда не наказывает. Но то и другое до крайности нелепо. Апостол, доказывая это, признал родоначальниками таких учений эллинов, считая достаточным для опровержения сказанного качество тех лиц, которые говорят это. Тогдашние язычники, осмеивая нас (христиан), именно говорили: будем делать зло, чтобы произошло добро. Потому (апостол) ясно и изложил это, говоря так: и не якоже хулимся, и якоже глаголют нецыи нас глаголати, яко сотворим злая, да приидут благая: ихже суд праведен есть (Рим. 3, 8). Так как Павел учил: идеже умножися грех, преизбыточествова благодать (Рим. 5, 20), то язычники, осмеивая его и давая превратный смысл словам его, говорили, что должно предаваться порокам, чтобы насладиться благами. Но Павел, конечно, не так учил, — потому, исправляя это, говорит: что убо? Пребудем ли во гресе, да благодать преумножится? Да не будет (Рим. 6, 1). Ведь я, говорит (апостол), сказал о минувших временах, а не затем, чтобы мы сделали это своим правилом. Отклоняя заблуждающихся от такого понимания его слов, (апостол) сказал, что это, наконец, и невозможно. Как мы, говорит он, умершие для греха, будем еще жить во грехе (Рим. 6, 2)?
6. Итак, (апостол) легко обличил эллинов, потому что жизнь их была очень развращенна, а жизнь иудеев хотя и представлялась в полном пренебрежении, но у них были большие основания для своего оправдания — закон и обрезание, а также то, что с ними беседовал Бог и они были учителями всех людей. Поэтому (апостол) лишил их такой защиты и даже доказал, что они из-за этого именно и подвергаются наказанию, — чем и заключил здесь свою речь. Если же делающие это, говорит он, не наказываются, то необходимо допустить богохульное положение: сотворим злая, да приидут благая. А если и это нечестиво и если говорящие так подвергнутся наказанию (что Павел и объявил, сказав: их суд праведен есть), то вполне ясно, что грешники наказываются; притом, если достойны наказания говорящие так, то тем более — делающие, а если достойны наказания, то достойны, как согрешившие. Ведь наказывает не человек, — чтобы кто-нибудь мог заподозрить его приговор, — но Бог, все делающий справедливо. Если же они наказываются справедливо, то несправедливо говорили то, что говорили осмеивающие нас, так как Бог все сделал и делает для того, чтобы жизнь наша во всем сияла и всюду усовершалась. Итак, не будем предаваться беспечности; тогда в состоянии будем и язычников отвратить от заблуждения. Если мы станем любомудрствовать на словах, а на деле будем вести себя непристойно, то какими глазами будем смотреть на них? Какими устами станем рассуждать о догматах? Тогда язычник всякому из нас скажет: «ты, не исполнивши малого, как можешь быть достоин учить других большему? Еще сам не научившийся тому, что корыстолюбие есть зло, как ты можешь любомудрствовать о небесных предметах? Ведь знаешь, что это худо? Тем больше вина твоя, что ты, и зная, грешишь». Но зачем мне говорить об язычнике? Наши законы, когда жизнь наша порочна, даже не позволяют нам и пользоваться такой свободою. Сказано: грешнику же рече Бог: вскую ты поведаеши оправдания Моя (Пс. 49, 16)? Когда иудеи отведены были в плен и персы усиленно просили их, чтобы они пели им священные свои песни, они ответили: како воспоем песнь Господню в земли чуждей (Пс. 136, 3)? Если же непозволительно было петь слово Божие в варварской земле, то гораздо более непозволительно это варварской душе, так как жестокая душа есть варварская. Если тем, которые находились в плену и сделались на чужой земле рабами людей, закон повелевает молчать, то гораздо более справедливо сомкнуть свои уста рабам греха и живущим чужою жизнью. И хотя иудеи имели тогда органы, как сказано: на вербиях посреди его обесихом органы наша (Пс. 136, 2), но и при всем этом нельзя было петь. Так и нам, хотя мы имеем уста я язык, эти органы слова, непозволительно пользоваться свободою речи, пока мы раболепствуем греху, наиболее жестокому из всех варваров.
И скажи мне, что ты станешь говорит язычнику, как скоро сам хищничаешь и лихоимствуешь? Отступи, скажешь, от идолослужения, познай Бога, не стремись к серебру и золоту. Но разве он не засмеется и не скажет в ответ: сперва научи этому самого себя; Ведь не одно и то же — идолопоклонствовать, будучи язычником, и совершать тот же самый грех, будучи христианином. И как мы будем в состоянии других отклонить от идолопоклонства, когда и сами не удалились от него? Ведь мы к себе ближе, чем к ближнему. Когда не можем убедить самих себя, как мы убедим других? Кто не правит хорошо собственным домом, тот не порадеет и о Церкви. Как же может исправить других тот, кто не умеет управлять своею душою? Не говори мне, что ты не кланяешься золотому идолу, но докажи мне, что ты не делаешь того, что повелевает золото. Ведь бывают различные виды идолопоклонства: один почитает своим господином маммону, другой признает богом чрево, а третий — грубейшую страсть. Но ты (говоришь) не приносишь им в жертву волов, как язычники? Правда. За то ты, — что гораздо хуже — закалаешь им в жертву свою душу. Ты не преклоняешь пред ними колена и не кланяешься? Но ты с очень большою покорностью исполняешь все то, что прикажут тебе и чрево, и золото, и господствующая страсть. И эллины потому именно и гнусны, что обоготворили страсти, назвав вожделение — Афродитою, ярость — Аресом, пьянство — Дионисом. Если ты не делаешь изваяния идолов, как язычники, за то с большим усердием подчиняешься тем же страстям, делая члены Христовы членами блудницы, оскверняя себя и прочими беззакониями. Потому прошу вас избегать идолопоклонства (так Павел называет любостяжание), понявши всю важность этого порока, — избегать любостяжания не только в деньгах, но и во всякой порочной склонности, в платье, в трапезе и во всем прочем. Ведь мы за неповиновение законам Господним подвергнемся гораздо более жестокому наказанию, как и сказано: раб, ведевый волю господина своего, и не сотворив, биен будет много (Лк. 12, 47). Итак, чтобы нам избегнуть этого наказания и сделаться полезными для других и для самих себя, станем стремиться к добродетели, удалив из души всякий порок. Таким образом мы достигнем и будущих благ, получить которые да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, честь, держава, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа VII
Что убо, преимеем ли? Никакоже: прежде бо обвиненни есмы, иудеи же и еллины, вси под грехом быти. Якоже есть писано: несть праведен никтоже, несть разумеваяй, несть взыскаяй Бога. Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благостыню, несть даже до единаго. Гроб отверст гортань их, языки своими льщаху, яд аспидов под устнами их. Ихже уста клятвы и горести полна суть. Скоры ноги их пролияти кровь, сокрушение и озлобление на путех их, и пути мирнаго не познаша. Несть страха Божия пред очима их (Рим. 3, 9–19).
1. Апостол обвинил эллинов, обвинил иудеев, следовало, наконец, говорит об оправдании, которое совершается чрез веру. Ведь если не помог закон естественный, не сделал что-нибудь больше и закон писанный, но оба даже послужили бременем для людей, не воспользовавшихся ими, как должно, и показали, что они сделались достойными большего наказания, то, наконец, необходимо было спасение при помощи благодати. Итак, скажи нам об этом, Павел, и открой. Но (апостол) еще не решается, опасаясь бесстыдства иудеев; он опять ведет речь об их обвинении и сперва представляет обвинителем Давида, который пространно изображает то, что Исаия выразил кратко, налагая на них (иудеев) крепкую узду, чтобы они не убежали и чтобы всякий из поучаемых о вере слушателей, будучи достаточно убежден обвинениями пророков, не уклонился. Пророк же указывает три большие недостатка, говоря, что они все без исключения делали зло, не примешивали ко злу добра, но предавались только одному пороку и, наконец, делали зло со всею настойчивостью. Но чтобы (иудеи) не могли возразить: «так что же? ведь это не о нас сказано», — (апостол) и прибавил: вемы же, яко елика закон глаголет, сущим в законе глаголет (Рим. 3, 19). После Исаии, который несомненно говорил о них, (апостол) привел слова Давида, для того, чтобы показать, что они имеют связь со сказанным у Исаии. Какая была, говорит (апостол), необходимость пророку, посланному для вашего исправления, обличать других? Ведь закон дан не другим, но вам. А почему (апостол) не сказал: вемы, яко елика пророк глаголет, но: елика закон глаголет? Потому, что Павел весь Ветхий Завет обыкновенно называет законом. Так и в другом месте говорит: закона ли не слушаете, яко Авраам два сына име (Гал. 4, 21–22), а здесь он назвал законом псалмы, сказав: вемы, яко елика закон глаголет, сущим в законе глаголет. Потом (апостол) доказывает, что это сказано не просто для обвинения, но потому, что закон пролагал также путь вере. Согласие Ветхого Завета с Новым таково, что обвинения и обличения совершались всецело с той целью, чтобы пред слушателями отверзлась светлая дверь веры. Так как иудеев погубило преимущественно то, что они высоко о себе думали, о чем (апостол) потом и заметил, говоря: не разумеюще бо Божия правды и свою правду имуще поставити, правде Божией не повинушася (Рим. 10, 3), то закон и пророки прежде всего и укрощали их высокомерие и низлагали надменность, чтобы, пришедши в сознание собственных грехов, отложивши всякую гордость и увидевши себя в крайней опасности, они с великим усердием притекли к Подающему им прощение грехов и приняли благодать чрез веру. Намекая на это и здесь, Павел говорит: вемы, яко елика закон глаголет, сущим в законе глаголет, да всяка уста заградятся и повинен будет весь мир Богови (Рим. 3, 19). Здесь он показывает, что иудеи, не смея хвалиться делами, бывают хвастливы и бесстыдны только на словах. Потому главным образом он употребил выражение: да всяка уста заградятся, указывая на их бесстыдное и неудержимое хвастовство и на их буквально требующий заграждения язык, ведь как неудержим поток, так стремился и он, но пророк заградил его. Когда же Павел говорит: да всяка уста заградятся, он не то говорит, будто они для того грешили, чтобы заградились уста их, но (говорит) обличались они потому, что, греша в одном и том же, не сознавали этого. И повинен будет весь мир Богови. Не сказал — иудеи, но — весь род человеческий. Именно словами: да всяка уста заградятся апостол намекает на иудеев, хотя и не сказал этого ясно, чтобы речь не была для них резкою, а словами: повинен будет весь мир Богови сказано вместе и об иудеях, и об эллинах. Но и этого немало для смирения гордыни иудеев, как скоро и здесь они не имеют никакого преимущества пред язычниками, но, по слову спасения, преданы наравне с ними. Так, повинным в собственном смысле может называться тот, кто не в силах оказывается защитить себя сам, а имеет нужду в помощи другого, каково и было наше положение, когда мы погубили дарованные нам средства ко спасению. Законом бо познание греха (Рим. 3, 20). Апостол опять напал на закон, по уже с пощадою, так как сказанное служит обвинением не закона, но нерадения иудеев; при всем том, намереваясь говорит о вере, он постарался и здесь доказать, что закон весьма немощен. Если, говорит он, ты хвалишься законом, то сам себя больше посрамляешь, потому что он обличает твои грехи. Но (апостол) не сказал так резко, а снисходительнее: законом бо познание греха. Значит, и наказание больше, но только для иудеев. Ведь закон совершил то, что грех сделался для тебя известен, а от тебя зависело избегать его (греха); ты же, не уклонившись, навлек на себя большее наказание, и таким образом вразумление закона сделалось для тебя поводом к большему мучению.
2. Итак, когда (апостол) усилил страх, тогда, наконец, начинает речь о дарах благодати, возбудив в слушателях сильное желание получить отпущение грехов, и говорит: ныне же кроме закона правда Божия явися (Рим. 3, 21). Здесь (апостол) изрек нечто великое и нуждающееся во многом разъяснении. Если жившие в законе не только не избегли наказания, но даже навлекли на себя большее, то как возможно без закона не только избегнуть наказания, но и оправдаться? Апостол и говорит здесь о двух весьма важных предметах: об оправдании и о достижении этих благ независимо от закона. Потому сказал не просто — правда, но — правда Божия, достоинством лица доказывая величие дара и силу обещания, так как Богу все возможно. И не сказал — дана правда, но — явися, устраняя обвинение в нововведении; являться может только то, что существовало прежде, но было сокрыто. И не только этим, но и следующими словами (апостол) доказывает, что явившееся не есть что-либо новое. Сказав — явися, присовокупил: свидетельствуема от закона и пророк. Не приходи в смущение от того, что правда Божия дарована только ныне, говорит (апостол), и не смущайся этим, как делом новым и необычайным — об этом издревле говорили и закон, и пророки. Частью доказал это (апостол) выше, а частью докажет впоследствии, — выше, когда привел слова Аввакума: праведный от веры жив будет (Рим. 1, 17; Авв. 2, 4), а впоследствии, когда укажет на Авраама, Давида, которые говорили нам об этом. У иудеев было большое уважение к этим лицам, из которых один был патриарх и пророк, а другой — царь и пророк, и обетования относительно этого были даны им обоим. Потому и Матфей, начиная Евангелие, прежде всего упоминает об Аврааме и Давиде, а потом уже по порядку перечисляет праотцев. Сказавши: книга родства Иисуса Христа, он не после Авраама, Исаака и Иакова, но вместе с Авраамом упомянул о Давиде. И что удивительно — Давида поставил прежде Авраама, говоря так: сына Давидова, сына Авраамля (Mф. 1, 1), а потом уже начал перечислять Исаака, Иакова и всех следующих. Потому и апостол часто упоминает здесь об Аврааме и Давиде и говорит: правда Божия свидетельствуема от закона и пророк. Чтобы кто-нибудь не сказал: «как мы спасаемся, коль скоро нисколько не содействуем этому сами?» — (апостол) и показывает, что и мы не мало вносим в это дело, — я разумею веру. Потому, сказав: правда Божия, присовокупил: верою во всех и на всех верующих (Рим. 3, 22). Здесь опять иудей может придти в смущение, не имея никакого преимущества пред прочими людьми и поставляемый вместе со всею вселенной. Чтобы он не испытал этого, (апостол) поражает его страхом, прибавив: несть бо разнствия. Вси бо согрешиша (Рим. 3, 23). Не говори мне, что такой-то эллин, этот скиф, а тот фракиянин: все находятся в одном и том же положении. Хотя ты получил закон, но научился из закона только тому одному, как узнавать грех, а не как избегать его. Потом, чтобы (иудеи) не сказали: «хотя мы и грешим, но не так, как язычники», — (апостол) присовокупил: и лишени суть славы Божия (Рим. 3, 23). Таким образом, хотя ты грешил и неодинаково с остальными, однако и ты лишаешься славы, ведь ты из числа оскорбивших Бога, а оскорбитель принадлежит не к прославляемым, но к посрамленным. Но ты не страшись, я сказал это не для того, чтобы ввергнуть тебя в отчаяние, а для того, чтобы показать тебе человеколюбие Владыки. Потому (апостол) и присовокупил: оправдаеми туне благодатию Его, избавлением, еже о Христе Иисусе, Егоже предположи Бог очищение вкрою в крови Его, в явление правды Своея (Рим. 3, 24–25). Смотри, сколько доводов приводит (апостол) в подтверждение сказанного. Во-первых, доказывает достоинством лица: совершает это не человек слабый силами, но Бог, для Которого все возможно, так как сказано, что правда есть Божия. Во-вторых, доказывает законом и пророками: и не устрашайся, когда ты и услышишь слова: кроме закона, так как это имеет значение по отношению к самому закону. В-третьих, доказывает ветхозаветными жертвами, почему сказал: в крови Его, напоминая иудеям об овцах и тельцах. Если, говорит (апостол), заклания бессловесных избавляли от греха, то тем более — кровь Иисуса Христа. И сказал не просто — куплею, но — искуплением, чтобы нам больше не возвращаться в то же самое рабство. Вследствие этого же он называет Иисуса Христа очищением, показывая, что если столь великую силу имел образ, то гораздо большее действие окажет самая истина. И опять, показывая, что это не есть что-либо недавнее и новое, апостол говорит: предположи. Сказав же: предположи Бог и признавши это делом Отца, он показывает, что то же самое принадлежит и Сыну. Отец предположил, а Христос совершил все дело Своею Кровию. В явление правды Своея. Что значит — явление правды? Как явление богатства состоит в том, чтобы не только самому быть богатым, но и других делать богатыми, явление жизни — в том, чтобы не только самому быть живым, но и мертвых оживлять, и явление силы — в том, чтобы не только самому быть сильным, но и укреплять слабых, так и явление правды состоит в том, чтобы не только самому быть праведным, но и других, истлевших в грехах, мгновенно делать праведными. Изъясняя это, (апостол) и сам раскрыл, что значит явление, сказавши: быти ему праведну и оправдающу сущаго от веры Иисусовы (Рим. 3, 26).
3. Итак, не сомневайся: ты оправдываешься не делами, но верою. Не избегай же правды Божией, так как она представляет двойное благо, — и легко приобретается, и предложена всем. Не стыдись и не красней. Если Сам Бог явно совершает это дело, даже, как мог бы сказать кто-нибудь, хвалится им и превозносится, то как ты можешь скрываться и прятаться от того, чем прославляется твой Владыка? Итак, ободрив слушателя словами, что совершающееся есть явление правды Божией, он колеблющегося и не решающегося придти опять побуждает страхом, говоря так: за отпущение прежде бывших грехов (Рим. 3, 25). Ты видишь, как он часто напоминает иудеям о грехах? Выше он сказал: законом бо познание греха, потом: вси бо согрешиша, а здесь выражается еще сильнее. Он не сказал: по причине грехов, но: за отпущение, т.е. вследствие омертвения от грехов. Ведь больше уже не было надежды на выздоровление, но как расслабленное тело нуждалось в помощи свыше, так и омертвевшая душа. И — что всего поразительнее — (апостол) более сильным обвинением людей считает то, что он указывает в качестве причины расслабления. Что же такое? То, что расслабление случилось во время долготерпения Божия. Вы не можете сказать, говорит он, что не пользовались многим долготерпением и благостию. Слова — в нынешнее время означают, что Бог оказал великое долготерпение и человеколюбие. Когда мы дошли до отчаяния, говорит (апостол), и было время суда, когда зло возросло и грехи умножились, тогда Бог явил силу Свою, чтобы уразуметь тебе, как велико у Него богатство правды. Если бы это совершилось в начале, то не показалось бы настолько удивительным и необычайным, как теперь, когда испытаны уже все способы врачевания. Где убо похвала? Отгнася, — говорит. Которым законом? Делы ли? Ни, но законом веры (Рим. 3, 27). Великого труда стоило Павлу доказать, что вера получила такую силу, о какой закон не мог никогда и воображать. Так как он уже сказал, что Бог оправдывает человека верою, то теперь опять обращается к закону и не говорит: где заслуги иудеев, где праведные дела? но: где похвала? — везде показывая, что иудеи только хвалились, будто имеют какое-то преимущество пред остальными, но ничего не доказали на деле. И, спросив: где убо похвала? — не сказал: исчезла и погибла, но: отгнася, чем больше указывается на неблаговременность, так как хвалиться было уже не время. Подобно тому как, когда наступил суд, желающие раскаяться не имеют уже удобного времени, так и тогда, когда приговор, наконец, был произнесен, все готовы были погибнуть, явился Тот, Кто благодатью уничтожает все зло, — иудеи не имели уже времени защитить себя оправданием от закона. Если им и нужно было утверждаться на этом, то прежде пришествия Христова. А когда пришел спасающий чрез веру, время подвигов было уже отнято, и так как все прежние средства оказались недействительными, Христос спасает благодатью. Потому и пришел Он ныне, чтобы не сказали (если бы Он явился в начале), что возможно было спастись и при помощи закона, собственными трудами и заслугами. Итак, устраняя такое их бесстыдство, Христос промедлил долгое время, чтобы спасти Своею благодатью тогда, когда посредством всего ясно было доказано, что людям недостаточно собственных сил. Потому (апостол), говоря и выше: в показание правды, присовокупил: в нынешнее время. А если бы некоторые и стали противоречить, то они поступили бы подобно тому человеку, который, совершив тяжкие преступления и оказавшись не в состоянии оправдаться на суде, был бы осужден и должен был подвергнуться наказанию, но потом царской милостью был бы освобожден, а после освобождения имел бы бесстыдство хвалиться и утверждать, что он не совершил никакого проступка. Это надлежало доказать прежде явления дара, а когда он явился, хвалиться уже было не время. Это именно и случилось с иудеями. Они уже были проданы из своего отечества, почему и пришел (Христос) и Своим пришествием лишил их похвалы. Ведь тот, кто говорит о себе, что он — учитель младенцев, кто хвалится законом, называет себя наставником неразумных, а между тем подобно им имеет нужду в Учителе и Спасителе, тот не имеет основания хвалиться. Если и прежде этого обрезание было необрезанием, то тем более ныне, так как оно уничтожено и для прошедшего, и для настоящего времени. Сказав же — отгнася, (апостол) и показывает, как это случилось. Итак, как уничтожено? — спрашивает (апостол). Которым законом? Делы ли? Ни, но законом веры.
4. Вот и веру (Павел) назвал законом, охотно пользуясь для того прежними наименованиями, чтобы сгладить кажущееся нововведение. В чем же состоит закон веры? В спасении по благодати. Здесь (апостол) доказывает могущество Бога, потому что Он не только спас, но и оправдал, и привел в похвалу, не имея для того нужды в наших делах, а требуя одной веры. И он говорит это, приучая уверовавшего иудея к скромности, а неуверовавшего смиряя, чтобы и его потом привлечь. Тот, кто получил спасение, если станет много о себе думать, то, вникнув в закон, узнает, что закон сам заградил ему уста, сам обвинил его, сам отказал ему в спасении и лишил похвалы; а неуверовавший, в свою очередь, наученный тем же самым смирению, может быть приведен к вере. Видишь ли, каково богатство веры, как она удалила нас от всего прежнего, не дозволив даже хвалиться этим? Мыслим убо верою оправдатися человеку, без дел закона. Когда (апостол) доказал, что оправдывающиеся верою стоят выше иудеев, тогда, наконец, он с большою свободою рассуждает и о вере и опять устраняет то, что по-видимому могло смущать. Иудеев смущали две следующие мысли: первая — возможно ли спастись без дел тем, которые не спаслись делами, а вторая — справедливо ли необрезанным пользоваться равными правами с теми, которые столько времени воспитывались в законе; последняя мысль беспокоила их гораздо больше первой. Вследствие этого (апостол), раскрыв первую, переходит к этой последней, которая настолько смущала иудеев, что они и после принятия веры обвиняли по этому поводу Петра, из-за Корнилия и его дела. Что же говорит (Павел)? Мыслим убо верою оправдатися человеку, без дел закона. Он не сказал — иудею, или — находящемуся под законом, но, выразившись общее и открывши дверь спасения всей вселенной, употребил родовое имя и говорит — человеку. Потом, исходя из этого слова, (апостол) разрешает не указанное здесь возражение. Так как естественно было, что иудеи, услышав о том, что вера оправдывает всякого человека, будут недовольны и соблазнятся, то (Павел) и прибавил: или иудеев Бог токмо (Рим. 3, 29)? Здесь он как бы говорит следующее: почему тебе кажется нелепым, что всякий человек спасается? Неужели Бог есть частный Бог? Этим он показывает, что желающие унижать язычников больше оскорбляют славу Божию, если не допускают, что Он есть Бог всех. Если же Он есть Бог всех, то о всех и промышляет; а если о всех промышляет, то всех равно спасает чрез веру. Потому (апостол) говорит: или иудеев Бог токмо, а не языков? Ей, и языков (Рим. 3, 29). Бог есть не частный Бог, как это допускается в эллинских мифах, но для всех общий и единый. Потому и присовокупляет: понеже един Бог (Рим. 3, 30), то есть Он один Владыка и тех, и этих (иудеев и язычников).
Если укажешь мне на Ветхий Завет, то и там Промысл Божий простирался на всех, хотя и не одинаково. Тебе дан закон писанный, а им закон естественный, но они нисколько не имели меньше, а если желали, то могли и превзойти тебя. Намекая на это самое, (апостол) присовокупил: иже оправдит обрезание от веры, и необрезание верою (Рим. 3, 30), напомнив иудеям сказанное выше о необрезании и обрезании, где он доказал, что между ними нет никакого различия. А если тогда (в Ветхом Завете) не было никакого различия, то тем более ныне; раскрывая теперь это яснее, (апостол) показал, что то и другое одинаково нуждается в вере. Закон ли убо разоряем верою? — говорит. Да не будет: но закон утверждаем (Рим. 3, 31). Ты заметил разнообразную и неизреченную мудрость (апостола)? Самым словом — утверждаем он показал, что закон уже не стоит, но разорен. Обрати внимание и на превосходство силы Павла, а также на то, с каким богатством доказательств он раскрывает то, что желает. Так, здесь он доказывает, что вера не только не вредит закону, но и помогает ему, равно как и закон пролагает путь вере. Как закон, предваряя веру, о ней свидетельствовал, — о чем (апостол) и говорит: свидетельствуема от закона и пророк, — так и вера восстановила изнемогающий закон. Как же восстановила? — спросишь. Но какое было дело закона, и для чего он заставлял все совершать? Для того, чтобы сделать человека праведным. Но он оказался бессилен в этом: вси бо, говорит, согрешиша, а вера, явившись, успела в этом, так как, всякий, кто уверовал, вместе с тем и оправдался. Итак, вера утвердила волю закона и привела к концу то, для чего он все делал. Значить, она не упразднила, а усовершила закон. Таким образом (апостол) доказал здесь три положения: возможно оправдаться без закона, закон оказался в этом бессилен и вера не противоборствует закону. Так как иудеев всего более смущало то, что вера представлялась противоборствующею закону, то (апостол) более того, чем сколько желал иудей, доказывает, что она не только не противоборствует, но еще способствует и содействует закону, а это особенно и желали услышать (иудеи).
5. Но так как после той благодати, которой мы оправдались, является нужда и в делах, то покажем прилежание, достойное дара. А покажем мы это тогда, когда со всем тщанием будем хранить любовь — матерь всех благ. Любовь же заключается не в пустых словах и не в простых приветствиях, но в явлении и совершении дел, например, в том, чтобы избавлять от бедности, помогать больным, освобождать от опасностей, покровительствовать находящимся в затруднениях, плакать с плачущими и радоваться с радующимися. Ведь и последнее служит признаком любви, хотя и представляется маловажным радоваться с радующимися, однако же это очень великое дело и требует ума философского. Можно найти много людей, которые совершают очень трудное, но в этом оказываются слабыми. Многие плачут с плачущими, но не радуются с радующимися, а напротив, когда другие радуются, они плачут из недоброжелательства и зависти. Потому немалая заслуга — радоваться тогда, когда брат радуется, напротив — важнее как той, чтобы плакать с плачущими, так и той, чтобы помогать в бедах. Многие подвергаются опасности вместе с находящимися в опасностях, но, когда другие успевают в делах, они терзаются. Такова сила зависти. Хотя там нужны труды и пот, а здесь одно доброе желание и расположение, однако многие, перенесши более тяжелое, не совершили более легкого, но томятся и сами себя губят, когда увидят, что другие преуспевают и что всей Церкви оказана услуга или словом, или иным чем-либо. Что может быть хуже такого человека? Он противится уже не брату, но воле Божией. Помыслив об этом, уничтожь недуг свой и по крайней мере избавь самого себя от множества зол, если не желаешь избавить и ближнего. Для чего ты ведешь борьбу с своими мыслями? Зачем наполняешь душу смятением, воздвигаешь бурю, все ниспровергаешь? Находясь в таком состоянии, как ты можешь просить себе отпущения грехов? Если Бог не отпускает грехов тем, которые не прощают сделанных против них грехов, то какое прощение Он даст тем, которые мыслят зло на людей, нисколько их не обидевших? Это — доказательство крайней злобы; таковые вмести с диаволом враждуют на Церковь, а может быть они и гораздо хуже самого диавола. Ведь от диавола можно остеречься, а такие люди, нося личину дружбы, тайно возжигают огонь, сами же себя ввергая в печь первыми и страдая болезнью, которая не только не может вызвать сожаления, но и возбуждает сильный смех. Скажи мне: почему ты бледнеешь, трепещешь и сделался крайне робок? Какое случилось несчастье? Не то ли, что брат твой богат, знаменит и пользуется почетом? Значит, тебе нужно бы украсить себя венком, радоваться и прославлять Бога, что твой сочлен стал знатен и славен, а ты скорбишь о том, что Бог прославляется. Видишь ли, куда направляется вражда? Ты скажешь: не Бог прославляется, а прославляется брат. Но чрез него слава восходит к Богу, а следовательно — и вражда твоя. Но не то печалит меня, говоришь ты, а я желал бы, чтобы Бог прославлялся чрез меня. Так радуйся успехам брата и вот — Бог прославляется и чрез тебя, и все скажут: благословен Бог, имеющий таковых рабов, свободных от всякой зависти, взаимно радующихся счастью друг друга. И что мне сказать о брате? Если он и был твоим недругом и врагом, а Бог чрез него прославился, то потому самому он должен сделаться твоим другом. А ты друга делаешь врагом, когда он получает почести и прославляет Бога. Если бы кто-нибудь излечил твое страждущее тело, то хотя бы он был и враг твой, не стал ли бы ты считать его между первыми своими друзьями? А украшающего тело Христово, то есть, Церковь, и своего друга ты считаешь врагом? И как ты можешь иным способом доказать свою вражду ко Христу? Потому, хотя бы кто и творил чудеса, хотя бы соблюдал девство и пост и спал на земле, хотя бы сравнялся и с ангелами в добродетели, но если имеет этот недостаток, — будет нечестивее всех и беззаконнее даже прелюбодея, блудника, разбойника и гробокопателя.
6. И чтобы кто-нибудь не обвинил меня в преувеличении речи, я охотно спрошу вас о следующем: если бы кто-нибудь, взявши огонь и заступ, стал разорять и сжигать этот дом (Божий) и разрушать вот этот жертвенник, то каждый из присутствующих разве не стал бы бросать в него камнями, как в человека нечестивого и беззаконного? Так что же? А если кто приносит пламя более губительное, чем этот огонь, — я говорю о зависти, которая разоряет не каменные здания и разрушает не золотой престол, но ниспровергает и губит то, что гораздо ценнее и стен, и престола, здание учителей, — то может ли он заслуживать какого-либо снисхождения? Пусть никто не говорит мне, что покушающийся на преступление часто не имеет сил исполнить его: дела оцениваются по расположению. Так, Саул умертвил уже Давида, хотя и не осуществил этого на деле. Скажи мне, неужели ты не понимаешь, что, враждуя с пастырем, ты злоумышляешь и на овец Христа, на тех овец, за которых Христос пролил Кровь Свою, и нам повелел все делать и терпеть? Неужели ты не приводишь себе на память, что твой Владыка искал твоей славы, а не Своей. Ты же ищешь не Его славы, а своей? Конечно, если бы ты искал Его славы, то ты достиг бы и своей, а ища своей прежде Его, никогда не достигнешь и этой. Итак, какое же будет врачевство от этого? Будем молиться все вместе и вознесем один глас за них, как за одержимых бесом. Ведь они находятся в положении даже более жалком, потому что безумие их произвольно, и болезнь эта имеет нужду в молитве, притом в молитве многой. Если не любящий брата, хотя бы расточил имение и просиял в мученичестве, ни в чем не достигнет успеха, то пойми, какого наказания может заслуживать тот, кто враждует на человека, ничем его не обидевшего? Такой хуже и язычника. Если любовь к любящим нас не дает нам никакого преимущества пред ними (язычниками), то, скажи мне, где займет место завидующий любящим?
Завидовать хуже, чем ссориться. Ссорящийся, как скоро будет устранена причина ссоры, обыкновенно прекращает вражду, но завистник никогда не может сделаться другом. Первый ведет борьбу открытую, а второй — тайную; тот иногда может представить благовидный предлог к ссоре, а этот не может ни на что указать, кроме своего безумия и сатанинского настроения. Итак, чему можно уподобить таковую душу? Какой ехидне? Какому аспиду? Какому червю? Какому ядовитому насекомому? Ведь нет ничего нечестивее и злее такой души. Это, именно это (зависть) ниспровергло церкви, породило ереси, вооружило братскую руку, побудило обагрить десницу в крови праведника, попрало законы природы, отверзло двери смерти, привело в исполнение древние проклятия, заставило того несчастного (Каина) забыть муки рождения, своих родителей и всех других, привело его в такое неистовство и ввергло в такое бешенство, что когда Бог призывал его и говорил: к тебе обращение его и ты тем обладаеши (Быт. 4, 7), то он не тронулся и этим. Хотя бы Бог и простил ему вину и подчинил брата, однако эта рана настолько неизлечима, что, если бы были приложены и бесчисленные лекарства, она все-таки будет обильно источать свой гной. Почему же ты скорбишь, несчастнейший из всех? Неужели потому, что честь воздана Богу? Но это — сатанинское настроение. Или потому, что брат превзошел тебя славою? Но тебе возможно опять опередить его. Таким образом, если желаешь побудить, то не убивай и не истребляй, но оставь жить, чтобы у тебя сохранился повод к состязаниям, и побуди живого, тогда и у тебя будет светлый венец, а если ты убьешь, то на самого себя произнесешь приговор, который постыднее поражения. Но ничего этого не признает зависть. Ради чего же ты стремишься к славе в такой пустыне? Вот и они (Каин с Авелем) тогда одни только населяли землю, однако это не удержало Каина и он, все исторгнув из души своей, стал рядом с диаволом и ополчился, именно диавол был тогда вождем Каина. Так как ему недостаточно было того, что человек сделался смертным, то он самым родом смерти постарался увеличить несчастие и внушил Каину сделаться братоубийцею; он, никогда не насыщающийся нашими бедствиями, спешил, нетерпеливо желал видеть исполнение своего дела. Подобно тому, как если кто-нибудь, имея врага своего в узах и увидев, что над ним произнесен уже приговор, спешит, прежде чем он вышел из города, увидеть его умерщвленным и внутри города и не может переждать надлежащего времени, так спешил тогда и диавол. Хотя он и услышал, что человек должен возвратиться в землю, но он весьма сильно желал увидеть нечто большее, — чтобы сын умер прежде отца, брать убил брата и смерть была преждевременная и насильственная.
7. Видишь ли, к чему послужила зависть, как она исполнила ненасытное желание диавола и предложила ему такую снедь, какую только он желал увидеть. Итак, будем избегать этого недуга. Ведь тем, которые не освободились от этой болезни, невозможно совсем избежать того огня, уготованного диаволу. А освобождаться от болезни мы станем тогда, когда помыслим, как возлюбил нас Христос и как повелел нам любить друг друга. Как же Он возлюбил нас? Он дал и честную Кровь Свою за нас, бывших Его врагами и причинивших Ему величайшие оскорбления. И ты делай это по отношению к брату своему, как Он и говорит: заповедь новую даю вам, да любите друг друга, якоже Аз возлюбих вы (Ин. 13, 34). Лучше же сказать, Христос не ограничился этой мерою, так как сделал это за врагов. Но ты — неужели не хочешь отдать крови своей за брата? Зачем же ты, без меры нарушая заповедь, даже проливаешь его кровь? Затем, Христос совершил то, к чему Он не был обязан, а если это сделаешь ты, то лишь исполнишь долг свой. И тот, который, получивши десять тысяч талантов, стал требовать сто динариев, был наказан не за одно только то, что требовал, но и за то, что не сделался лучшим под влиянием благодеяния, не последовал примеру царя и не простил долга (Mф. 18, 23–35). Раб, если бы простил долг, исполнил бы только свою обязанность. И мы во всем, что ни делаем, исполняем только свою обязанность. Потому и Христос сказал: егда вся сотворите, глаголите, яко раби неключими есмы: еже бо должни бехом сотворити, сотворихом (Лк. 17, 10). Итак, если мы обнаруживаем любовь, если отдаем имение нуждающимся, то исполняем нашу обязанность не потому только, что Сам Бог показал нам пример благодеяний, но и потому, что, когда даем, уделяем из принадлежащего Богу. Почему же ты лишаешь самого себя того, над чем Бог хочет поставить тебя господином? Ведь Он велел тебе давать другому, чтобы и сам ты владел тем же. Пока ты один владеешь, то и сам не имеешь, а когда даешь другому, тогда получаешь и сам. И что может сравняться с такою любовью? Христос пролил Кровь за врагов, а мы и имения не отдаем за благодетеля; Он пролил собственную Свою Кровь, а мы жалеем имения, которое не наше; Он совершил это прежде нас, а мы не делаем и после Него; Он сделал это для нашего спасения, а мы не хотим и для собственной своей пользы; Ему нет никакого прибытка от нашего человеколюбия, но вся выгода возвращается к нам. Для того мы получили повеление раздавать имение, чтобы не лишиться и самим. Подобно тому как кто дает деньги малому ребенку и приказывает ему держать крепко, или отдает их на сбережение слуге, чтобы нельзя было желающему похитить, так делает и Бог. Отдай нуждающемуся, говорит Он, чтобы кто-нибудь не похитил их у тебя, например: клеветник, вор, диавол, а после всех — смерть. Пока ты сам владеешь ими, то не в безопасном месте хранишь, а если передашь их через бедных Мне, то Я все сберегу тебе в целости и в надлежащее время возвращу с большою прибылью. Я беру их не затем, чтобы отнять для Себя, но для того, чтобы приумножить, сберечь в совершенной целости и сохранить их для тебя к тому времени, когда никто не даст взаймы, никто не сжалится. Итак, что может быть жестокосерднее нас, не соглашающихся и после таких обещаний дать взаймы Богу? Конечно, вследствие этого мы и отходим к Нему скудными, нагими и нищими, не имея при себе вверенного нам, потому что со своей стороны не передаем этого на сохранение Тому, Кто сберегает всех тщательнее. Потому мы и подвергнемся крайнему наказанию. Во время нашего обвинения, что мы в состоянии будем сказать о своей погибели? Какое представим оправдание? Какую защиту? В самом деле, почему ты не дал? Не веришь, что получишь обратно? И как можно сказать это? Давший тому, кто не дал, не тем ли вернее отдаст после получения? Но вид их (имуществ) веселит тебя? Вследствие этого и давай усерднее, чтобы еще больше увеселяться там, когда никто не отнимет их у тебя, тогда как, владея этим теперь, ты подвергнешься бесчисленным бедствиям. Диавол, подобно псу, бросается на богатых, как бы желая вырвать кусок хлеба или пирога из рук у ребенка. Итак, отдадим это Отцу. Диавол, как скоро увидит это, непременно убежит прочь, а по уходе его, Отец в сохранности отдаст тебе все это тогда, когда диаволу нельзя уже будет беспокоить тебя, именно в будущем веке. Богатые в настоящей жизни ничем не отличаются от малых детей, которых беспокоят щенята, так как все лают вокруг них, теребят их и тащат — не только люди, но и низкие страсти, чревоугодие, пьянство, лесть и всякого рода распутство. Когда нужно дать взаймы деньги, то мы обыкновенно отыскиваем тех, кто дает больше (прибыли), высматриваем людей честных. А в этом случае мы поступаем напротив: оставляем справедливого Бога, подающего не сторицею, но в сто крат больше, тогда как тех, которые не отдадут нам и самого капитала, мы ищем.
8. Чем, в самом деле, заплатит нам чрево, пожирающее большую часть (нашего имущества)? Нечистотою и тлением. Чем заплатит тщеславие? Завистью и клеветою. Чем заплатит скупость? Заботами и попечениями. Чем заплатит распутство? Геенною и ядовитым червем. Вот должники богачей, такую именно прибыль они получают с капитала — зло в настоящей жизни и бедствие в будущей. Итак, скажи мне, неужели мы будем давать взаймы им под условием столь великого наказания, а не вверим богатство Христу, Который обещает нам небо, бессмертную жизнь и неизреченные блага? И какое мы будем иметь оправдание? Почему же ты не даешь Тому, Кто несомненно возвратит и возвратит с избытком? Может быть, потому, что Он возвратит спустя продолжительное время? Но Бог возвращает и в настоящей жизни, так как неложен сказавший: ищите царствия Божия, и сия вся приложатся вам (Mф. 6, 33). Замечаешь ли ты необыкновенную щедрость? То, говорит Он, сохранено для тебя и не умаляется, а настоящие блага даю в виде прибавки и прибыли. Кроме того, получены чрез продолжительное время увеличивает твое богатство, потому что прибыль становится больше. Мы видим, что и ростовщики так поступают с берущими взаймы, охотнее снабжая тех, которые берут на долгое время. Тот, кто возвратил весь долг вскоре, пресек и увеличение роста, а тот, кто держал у себя более продолжительное время, доставил и больше прибыли. Потом, с людьми мы не затрудняемся отсрочкою, но даже сами придумываем средства продлить ее, а по отношению к Богу неужели мы будем настолько малодушны, что вследствие этого станем колебаться и отказывать, хотя, как я сказал, Бог и здесь отдает, и там, по указанной причине, хранить все, уготовляя нечто иное, большее. Ведь великость даваемого и красота того дара превышают малоценность настоящей жизни и, находясь в тленном и смертном теле, невозможно принять те неувядаемые венцы и нельзя в настоящей мятежной жизни, исполненной беспокойств и подверженной многим переменам, принять тот непреложный и безмятежный жребий. Если бы кто-нибудь, занявший у тебя золото, обещался возвратить тебе долг тогда, когда ты живешь в чужой земле, не имеешь рабов и не можешь даже привезти деньги домой, то ты, конечно, весьма много стал бы просить его, чтобы он лучше отдал их тебе дома, а не на чужой стороне. А духовные и неизреченные блага неужели ты желаешь получить здесь? Какое это безумие! Если возьмешь здесь, то, без сомнения, получишь тленное, а если подождешь будущего времени, то Господь отдаст тебе нетленное и бессмертное. Если возьмешь здесь, то получишь свинец, а если — там, то — чистое золото. Кроме того, Бог не лишил тебя и настоящих благ, так как вместе с тем обещанием дал и другое, говоря так: всякий возлюбивший те дела получит во сто крат в этом веке и наследует жизнь вечную (Mф. 19, 29).
Если же мы получаем во сто крат, то виноваты мы сами, не давая взаймы тому, кто может столько заплатить, так как все давшие, хотя бы дали и немного, получили именно столько (во сто крат). Скажи мне: что великое дал Петр? Не изорванную ли сеть, не трость ли только и уду? Однако же Бог отверз ему дома вселенной, распростер пред ним сушу и море, все призывали его к себе и, продавая свои имущества, приносили цену их к ногам его, не отдавая даже в руки (потому что не смели): столько были для него щедры и такую оказывали ему честь. Но скажешь: он был Петр. Так что же? Ведь не одному только Петру обещал это Христос, не сказал ему: Петр, ты один получишь во сто крат, но (сказано): всяк иже оставит дом и братьев, сторицею приимет (Mф. 19, 29). Бог не знает различия лиц, но — достоинства дел. Но меня, говоришь ты, окружает куча детей и я желаю оставить их богатыми. И конечно, — зачем ты станешь делать их бедняками? Но если ты все оставишь им, то опять все свое имущество вверишь ненадежной охране, а если сделаешь их сонаследником и попечителем Бога, то оставишь им и бесчисленные сокровища. Подобно тому как, когда мы сами себя защищаем, Бог за нас не вступается, а когда вверяем себя Ему, получаем от Него больше, чем ожидаем, тоже бывает и в отношении нашего имущества: если мы сами заботимся о нем, Бог удаляется от промышления о нем, а если все возложим на Его попечение, Он устроит во всякой безопасности и наше имение, и детей. И почему ты удивляешься, если так поступает Бог? Всякий может видеть, что тоже бывает и у людей. Если ты перед смертью не пригласишь никого из близких позаботиться о детях твоих, то часто и тот, кому бы очень хотелось, стыдится и не решается вступиться в это дело самовольно, а если ты возложишь на него такое попечение, то, будучи удостоен столь великой чести, он и сам вознаградит за это величайшею благодарностью.
9. Итак, если желаешь оставить детям своим большое богатство, оставь им Промысел Божий. Тот, Кто без всякого твоего участия дал тебе душу, образовал тело и даровал жизнь, когда увидит, что ты обнаруживаешь столь великую преданность и поручаешь Ему и детей и им принадлежащее, неужели не отверзет для них всего Своего богатства? Если Илия, прокормленный малым количеством муки, когда увидел, что та женщина предпочитает его детям, явил в хижине вдовицы гумно и точило, то подумай, какую милость покажет Владыка Илиин. Потому станем заботиться не о том, чтобы детей оставить богатыми, но о том, чтобы сделать их добродетельными. Если они станут надеяться на богатство, то не будут заботиться ни о чем другом, как имеющие возможность прикрыть порочность нравов обилием денег, а когда увидят, что они лишены этой опоры, то сделают все, чтобы посредством добродетели найти себе большее утешение в вечности. Итак, не оставляй богатства, чтобы оставить добродетель. Ведь крайне безрассудно при жизни своей не делать детей господами того, что имеем, а по смерти давать легкомыслию молодости полную свободу. Когда мы живы, то можем требовать у них и отчета и, если они дурно пользуются настоящим, можем вразумлять и обуздывать их, а по смерти своей, если мы вместе с нашим отсутствием и их молодостью, предоставим им и свободное пользование богатством, то ввергнем этих несчастных и жалких в величайшую бездну, подложив огонь к огню и подливши масла в раскаленную печь. Таким образом, если желаешь оставить детей подлинно богатыми, то оставь должником их Бога и Ему вручи свое завещание. Если они сами получат богатство, то не будут знать, кому отдать его, а встретятся со многими — и клеветниками, и людьми бесчестными, если же ты заранее отдашь его взаймы Богу, то сокровище останется, конечно, неприкосновенным и возвращение его состоится с большой легкостью. Бог милостив, возвращает нам то, что должен, и взирает на Своих заимодавцев приятнее, нежели на тех, которые ничего не давали Ему взаймы, и, кому больше всего должен, того особенно и любит. Потому, если хочешь всегда иметь Его своим другом, во многом сделай Его своим должником. Не столько заимодавец радуется тому, что имеет должников, сколько веселится Христос, имея заимодавцев; кому Он ничего не должен, от тех бежит прочь, а кому должен, к тем притекает. Итак, станем делать все, чтобы иметь Его должником своим, — теперь самое удобное время давать взаймы, теперь настоит в этом нужда. Если не дашь Ему теперь, то после удаления отсюда Он не будет уже иметь в тебе нужды. Здесь Он жаждет, здесь алчет; жаждет же потому, что жаждет твоего спасенья; вследствие этого Он и просит, вследствие этого Он и ходит наг, приготовляя тебе бессмертную жизнь. Итак, не презри Его: не Сам напитаться Он хочет, но напитать тебя, не Сам одеться, но одеть тебя и приготовить тебе ту золотую ризу, царскую одежду. Не видел ли ты, что наиболее заботливые врачи, когда моют больных, и сами моются, хотя это для них и не нужно? Так и Христос все делает для тебя, недужного. Поэтому Он и не насильно требует у тебя, чтобы дать тебе большое вознаграждение, — чтобы ты понял, что Он требует не по Своей нужде, а для исправления твоей нужды. Для того Он приходит к тебе в бедном одеянии, протягивая десницу и не гнушается, если дашь самую мелкую монету, не отходит, если укоришь, но приступает к тебе снова, так как Он желает, сильно желает нашего спасения. Итак, станем презирать имущество, чтобы не быть и нам презренными от Христа; станем пренебрегать богатством, чтобы приобрести его. Если мы будем беречь его здесь, то несомненно погубим и здесь, и там, а если будем раздавать его со многою щедростью, то в той и другой жизни насладимся великим благополучием. Потому желающий сделаться богатым пусть сделается нищим, чтобы быть богатым, — пусть тратит, чтобы собрать, и расточает, чтобы соединить. А если это кажется тебе новым и странным, то посмотри на сеятеля и рассуди, что он не может иначе собрать большего, если не разбросает того, что имел, и не истратит того, что приготовил. Итак, станем сеять и мы, будем возделывать небо, чтобы пожать нам в большом изобилии и достигнуть вечных благ благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа VIII
Что убо речем Авраама отца нашего обрасти по плоти? Аще бо Авраам от дел оправдася, имать похвалу, но не у Бога (Рим. 4, 1–2).
1. Сказавши, что мир сделался виновен пред Богом, что все согрешили и невозможно спастись иначе, как чрез веру, апостол старается далее доказать, что такое спасение — основание не для стыда, но для блестящей славы и даже большей, чем слава от дел. А так как спасение, совершающееся со стыдом, внушает некоторую и печаль, то он теперь устраняет такое предположение, хотя уже намекнул на это и прежде, когда (спасение чрез веру) назвал не только спасением, но и правдою. Правда бо Божия, — говорит, — в нем является (Рим. 1, 17), то есть он так спасается, как спасается и праведник, с полным дерзновением. И называет это спасение не только правдою, но и явлением Бога, а Бог является в славных, светлых и великих делах. Кроме того, тоже самое он раскрывает и в другом месте, излагая речь в вопросах, как он обыкновенно всегда делает для ясности и вследствие уверенности в словах своих. Так поступил он и выше, говоря: что убо лишшее иудею? И: что убо преимеем ли лишшее? И еще: где похвала? Отгнася (Рим. 3, 1, 9, 27). Так и здесь он говорит: что убо речем Авраама отца нашего? Ввиду того, что иудеи постоянно ссылались на то, что патриарх и друг Божий первый принял обрезание, апостол и хочет доказать, что и он оправдался верою: это и составляет торжество его великой победы. Ведь нимало не странно оправдаться верою тому, кто не имеет дел, но украшенному заслугами сделаться праведным не вследствие их, а по вере — это было удивительно и особенно обнаруживало силу веры. Поэтому апостол, умолчав о всех остальных, обращается с речью к Аврааму. Он назвал его отцом по плоти, лишая иудеев истинного с ним родства и открывая путь к родству с ним язычникам. Потом говорит: аще бо Авраам от дел оправдася, имать похвалу, но не у Бога. Итак, сказав, что Бог оправдывает обрезание от веры и необрезание верою, и достаточно раскрыв это выше, он примером Авраама подтверждает это даже больше, чем обещал, вводит в состязание веру и дела и всю борьбу сосредоточивает около праведника, и не без намерения. Ведь он сильно возвеличивает Авраама, называя его праотцем, с тою целью, чтобы этим заставить иудеев во всем повиноваться ему. Не говори мне об иудее, рассуждает (Павел), не приводи в пример того или другого; я восхожу к главе всех, откуда и получило начало обрезание. Аще бо Авраам от дел оправдася,— говорит (апостол), — имать похвалу, но не у Бога. Сказанное неясно, потому необходимо сделать это более ясным. Существуют две похвалы: одна за дела, другая за веру. Апостол, сказав: аще от дел оправдася, имать похвалу, но не у Бога, указал здесь на то, что можно иметь похвалу за веру, притом гораздо большую. Великая сила Павла в том особенно и обнаруживается, что он предмет своего рассуждения обратил к противоположному и доказал, что спасение чрез веру гораздо в большей мере имеет все то, что принадлежит спасению от дел, т.е. похвалу и дерзновение. Хвалящийся делами может выставлять на вид собственные труды, а кто вменяет себе в честь, что верует в Бога, тот представляет гораздо лучший предлог к похвале, так как он славит и возвеличивает Господа. По вере в Бога признав истинным то, чего не открыла природа видимых вещей, он доказал тем искреннюю любовь к Богу и торжественно возвестил силу Его, а это свойственно благороднейшей душе, философскому разуму и высокой мысли. Не красть, не убивать — это свойственно людям обыкновенным, но верить, что Бог силен совершить невозможное — для этого нужен благородно мыслящий дух, крепко приверженный к Богу, потому что это служит признаком истинной любви. Почитает Бога и тот, кто исполняет заповеди, но гораздо более чтит Его тот, кто умудряется верою; первый послушался Его, а последний приобрел о Боге надлежащее понятие, прославил и возвеличил Его более прославления делами. Первая похвала принадлежит совершающему добрые дела, а последняя прославляет Бога и принадлежит всецело Ему, так как верующий хвалится высоким своим представлением о Боге, которое и переходит в его славу. Потому (апостол) и говорит, что он имеет похвалу пред Богом, но, впрочем, не по этой одной причине, а и по другой. Верующий хвалится не тем только одним, что искренно возлюбил Бога, но еще и тем, что удостоился от Него великой чести и любви. Как он возлюбил Бога, имея о Нем высокое понятие (а это и служит доказательством любви), так и Бог возлюбил его, тысячекратно повинного пред Богом, не только освободив его от наказания, но и соделав праведным. Значит, верующий имеет основание хвалиться, как удостоенный великой любви. Что бо писание глаголет? Верова Авраам Богови и вменися ему в правду. Делающему же мзда не вменяется по благодати, но по долгу (Рим. 4, 3, 4). Итак, последнее важнее? — спрашивает он. Ни мало, потому что вменяется и верующему; но не вменилось бы, если бы он и сам ничего не привнес.
2. Таким образом, и верующий имеет должником Бога, и притом в делах не случайных, но великих и высоких. Доказав же высоту его ума и духовного разумения, (апостол) сказал не просто — верующему, но: верующему во оправдающаго нечестива, вменяется вера его в правду (Рим. 4, 5). Пойми же, насколько важно увериться и убедиться в том, что Бог и жившего в нечестии может вдруг не только освободить от наказания, но сделать праведным и удостоить бессмертных почестей. Но не думай, что верующий ниже делающего потому, что последнему вменяется не по благодати. Верующего преимущественно то и делает славным, что он воспользовался такою благодатью и обнаружил такую веру. Заметь, что верующему назначено и большее воздаяние, так как делающему дается мзда, а ему праведность; праведность же гораздо важнее мзды, потому что сама есть воздаяние, заключающее в себе многие награды. Итак, доказав сказанное примером Авраама, (апостол) обращается к Давиду, который подтверждает ту же мысль. Что же говорит Давид и кого называет блаженным? Того ли, кто хвалится делами, или того, кто удостоился благодати и получил прощение грехов и дар? А когда я говорю о блаженстве, то разумею вершину всех благ. Как праведность выше мзды, так блаженство выше праведности. Итак, (апостол), доказав превосходство праведности не только примером Авраама, получившего ее, но и рассудочными доводами (сказав: имать бо похвалу, но не у Бога), — опять раскрывает ее важность иным способом, ссылаясь на Давида, свидетельствующего в ее пользу. И Давид, как утверждает (апостол), называет оправдавшегося чрез веру блаженным, говоря: блажени, ихже отпустишася беззакония (Рим. 4, 7). По-видимому, (апостол) приводит неподходящее свидетельство, так как Давид не сказал: блаженны те, коих вера вменена в праведность, но (апостол) делает это намеренно, а не по незнанию, чтобы показать большее превосходство веры. Если блажен тот, кто получил прощение по благодати, то тем более блажен оправданный и обнаруживший веру. А где блаженство, там изъят всякий стыд и пребывает великая слава, потому что блаженство и есть полнота наград и славы. Потому (апостол), говоря о преимуществе делающего: делающему же мзда не вменяется по благодати, не подтверждает этого Писанием, а превосходство верующего доказывает свидетельством из Писания, словами Давида: блажени, ихже отпустишася беззакония и ихже прикрышася греси. Почему ты, спрашивает (апостол), смущаешься тем, что получаешь отпущение грехов не по долгу, а по благодати? Но вот — этот именно (получивший отпущение по благодати) и ублажается, так как (пророк) не назвал бы его блаженным, если бы не знал, что он наслаждается многою славою. И (апостол) не говорит, что такое отпущение относится к обрезанию, а что? Блаженство cиe, — что гораздо важнее прощения грехов, — на обрезание ли, или на необрезание (Рим. 4, 9)? Итак, спрашивается: это великое благо (блаженство) с чем находится в связи, с обрезанием или с необрезанием? Заметь особенность речи: (апостол) доказывает, что блаженство не только не чуждо необрезания, но и совмещается с ним более обрезания. А так как и сам Давид, называющий блаженным получившего прощение грехов, был обрезан и говорит обрезанным, то заметь, какое искусство обнаружил Павел, чтобы сказанное Давидом приложить к необрезанным. Усвоив блаженство праведности и доказав, что оба они составляют одно, (апостол) рассматривает, как оправдался Авраам. Если блаженство свойственно праведнику, а с другой стороны, и Авраам оправдался, то посмотрим, когда он оправдался, будучи еще необрезанным, или уже обрезанным. Будучи необрезанным, говорит (апостол.): како у бо вменися ему? в обрезании ли сущу, или в необрезании? Не во обрезании, но в нeoбpезaнии. Глаголем бо, яко вменися Аврааму вера в правду (Рим. 4, 9, 10). Выше, ссылаясь на Писание, (апостол) сказал: что бо писание глаголет? Верова Авраам Богови и вменися ему в правду, а здесь он предлагает другое мнение и утверждает, что праведность была в необрезании. Потом он решает новое, возникающее отсюда, возражение: если (Авраам), рассуждает он, оправдался будучи необрезанным, то для чего введено обрезание? Знамение прият, — отвечает (апостол), — и печать правды веры, яже в необрезании (Рим. 4, 11). Заметил ли ты, каким образом он доказал, что (скорее) иудеи находились в положении незванных гостей (;;; ;;;;;;;;;), чем те, которые, пребывая в необрезании, потом приобщены были к иудеям? Ведь если (Авраам) оправдался и увенчан, будучи необрезанным, потом принял обрезание, а впоследствии вошли и иудеи, то, значит, Авраам прежде всего есть отец необрезанных, имеющих с ним родство по вере, а потом уже отец обрезанных, — он есть сугубый праотец. Замечаешь ли, что вера воссияла? Пока не было веры, патриарх не оправдался. Замечаешь ли, что необрезание нисколько не препятствует? (Авраам) был не обрезан, и это не помешало ему оправдаться. Следовательно, обрезание явилось позднее веры.
3. И почему ты удивляешься, что обрезание явилось позднее веры, как скоро оно позднее и необрезания? И не только позднее веры, но и гораздо несовершеннее ее, и притом настолько, насколько знак вещи бледнее самой вещи, насколько, например, изображение воина ниже самого воина. А почему, спросишь, (Авраам) нуждался в подобном знамении или печати? Не он сам нуждался. Для чего же принял? Для того, чтобы сделаться общим отцом верующих как в необрезании, так и в обрезании, а не просто только обрезанных, потому (апостол) присовокупляет: не сущим точию от обрезания (Рим. 4, 12). Если (Авраам) — отец необрезанных не потому, что сам был необрезан, хотя оправдался в необрезании, но потому, что необрезанные подражали ему в вере, то тем более он не будет по одному обрезанию прародителем обрезанных, если не присоединится и вера. Он принял обрезание, говорит (апостол), для того, чтобы мы, те и другие, имели его праотцем и чтобы необрезанные не изгнали обрезанных. Ты замечаешь, как необрезанные первые имели (Авраама) своим праотцем? Если же обрезание есть нечто почтенное потому, что возвещает праведность, то немалое преимущество имеет и необрезание, которое достигло ее прежде обрезания. Итак, ты тогда будешь в состоянии иметь (Авраама) праотцем, когда будешь ходить в стопах веры (Рим. 4, 12) и когда не станешь упорствовать и спорить, отстаивая закон. Какой же веры? Скажи мне. Яже в нeoбpезaнии. (Апостол) опять принижает иудейскую надменность, вспоминая о времени праведности. И хорошо сказал: в стопах, чтобы ты, подобно Аврааму, веровал в воскресение мертвых тел, так как и относительно этого он обнаружил веру свою. Таким образом, если ты отвергаешь необрезание, то знай ясно, что тебе нет никакой пользы и в обрезании. Если ты не последуешь по стопам веры, то, хотя бы и тысячу раз был обрезан, не сделаешься чадом Авраама, так как он для того и принял обрезание, чтобы не отвергнуть тебя, пребывающего в необрезании. И ты не требуй этого от него: дело это послужило пособием тебе, а не ему. Но скажешь, что обрезание служит знамением праведности. И это для тебя, теперь же этого уже нет, так как тогда ты нуждался в телесных знамениях, а теперь в них нет уже нужды. Еще спросишь: по вере (Авраама) разве нельзя было узнать о душевной его доблести? Конечно, можно было, но ты нуждался и в этом дополнении. Так как ты не возревновал о душевной добродетели и не мог ее увидеть, то тебе и дано чувственное обрезание, чтобы ты, упражняясь в этом телесном знамении, мало-помалу руководился и в направлении к душевному любомудрию, и со всем усердием принявши обрезание, как знак самого высокого достоинства, научился подражать прародителю и почитать его. И это Бог установил не в одном только обрезании, но и во всем прочем, например, в жертвах, субботах и праздниках. А что (Авраам) для тебя принял обрезание, узнай из следующих слов (апостола). Сказавши, что (Авраам) принял знамение и печать, он указывает и причину, говоря: яко быти ему отцу обрезания, — для тех, которые принимают и внутреннее обрезание, потому что, если имеешь только одно наружное обрезание, то никакой пользы от него тебе не будет. Обрезание тогда бывает знамением, когда вещь, знамением которой оно служит, то есть вера, бывает видна в тебе; равным образом, если ты не имеешь веры, то и знамение не может уже быть знамением. Чего, в самом деле, оно будет знамением, чего печатью, как скоро нет запечатленного? Это было бы подобно тому, как если бы ты стал показывать нам денежный мешок с печатью, когда внутри его ничего не положено. Так же смешно и обрезание, когда внутри нет веры. Если же обрезание есть знамение праведности, а ты не имеешь праведности, то, значит, не имеешь и знамения. Для того ты и получил знамение, чтобы отыскать вещь, знак которой ты имеешь, потому что, если бы ты мог найти ее без знамени, то ты в нем и не нуждался бы. Обрезание возвещает не одну только праведность, но именно праведность в необрезании. Значит, обрезание возвещает не что иное, как именно то, что нет нужды в обрезании. Аще бо сущии от закона наследницы, испразднися вера, и разорися обетование (Рим. 4, 14). (Апостол) доказал, что вера необходима, что она древнее обрезания, сильнее закона и утверждает его. Как скоро все согрешили, то она необходима; если (Авраам) оправдался, будучи необрезанным, то она древнее обрезания; если чрез закон бывает познание греха, а вера явилась вне закона, то она и сильные его; если, наконец, закон свидетельствует о вере, а она утверждает его, то она не противоположна ему, но дружественна и пребывает с ним в союзе. Теперь (апостол) опять, но иным способом, доказывает, что посредством закона невозможно было получить наследия. Сопоставив веру с обрезанием и отметив ее преимущества, он опять противополагает ее закону, говоря так: аще бо сущии от закона наследницы, испразднися вера. Чтобы кто-нибудь не сказал, что можно иметь веру и соблюсти закон, (апостол) и доказывает, что это невозможно. Кто держится закона в том мнении, что он может спасти, тот бесчестит силу веры. Потому и говорит: испразднися вера, то есть, нет нужды в спасении благодатью, так как вера не может показать своей силы, и разорися обетование. Может быть, иудей возразит: какая мне нужда в вере? Значит, если это справедливо, то с верою уничтожаются и обетования.
4. Обрати внимание на то, что (апостол) борется с иудеями во всем от самого начала, — со времени патриарха. Доказав его примером, что праведность есть сонаследница веры, он доказывает тоже самое и относительно обетования; и чтобы иудей не сказал: какое мне дело до того, что Авраам оправдался чрез веру? — Павел и говорит, что наиболее важное для иудея, именно — обетование наследия, не может прийти в исполнение без веры, а это особенно и устрашает иудеев. О каком же обетовании он говорит? О том, что иудей есть наследник мира и все в нем благословляются. А как упразднено это обетование, (апостол) говорит далее. Закон бо гнев соделовает: идеже бо несть закона, (ту) ни преступления (Рим. 4, 15). Если же закон производит гнев и делает виновными в преступлении, то ясно, что он подвергает и клятве, а те, которые подлежат клятве и наказанию и виновны в преступлении, достойны не наследовать, но подвергнуться наказанию и быть изгнанными. Итак, что же бывает? Приходит вера, привлекаемая благодатью, и обетование приводится в исполнение. Где благодать, там прощение, а где прощение, там нет никакого наказания; если же и наказание отменено и является затем праведность от веры, то нет уже никакого препятствия нам сделаться наследниками обетования от веры. Сего ради от веры,— говорит (апостол), — да по благодати, во еже быти известну обетованию Божию всему семени, не точию сущему от закона, но и сущему от веры Авраамовы, иже есть отец всем нам (Рим. 4, 16). Видишь ли ты, что вера не только утверждает закон, но и обетование Божие делает непреложным; закон же, соблюдаемый не по времени, напротив, и веру упраздняет, и обетованию препятствует.
Этим (апостол) доказывает, что вера не только не излишня, но и настолько необходима, что без нее невозможно и спастись. Ведь закон производит гнев, потому что все его преступили, а вера не оставляет и повода к возникновению гнева: идеже бо несть закона,— говорит (апостол), — (ту) ни преступления. Видишь ли, как вера не только истребляет совершенный грех, но и не позволяет ему рождаться? Потому (апостол) и говорит: по благодати. Для чего же это? Не для того, чтобы нас устыдить, но во еже быти известну обетованию всему семени. Здесь (апостол) указывает два блага, во-первых, что дары непреложны и, во-вторых, что они даются всему семени, причем он включает сюда и язычников и показывает, что иудеи окажутся вне, если станут враждовать против веры. Ведь это (вера) более надежно, чем то (закон): вера не вредит тебе, только не упорствуй, она даже спасает тебя, бедствующего от закона. Потом (апостол), после того как сказал — всему семени, определяет, какому семени, и говорит: сущему от веры, указывая на родство (Авраама) с язычниками и на то, что не могут мудрствовать об Аврааме те, которые не веруют, подобно ему. Вот вера совершила и иное, третье: она сделала родство с праведником более полным и явила его праотцем многочисленнейшего потомства. Потому (апостол) наименовал его не просто Авраамом, но отцом всех нас, верующих. Потом, подтверждая сказанное свидетельством, (апостол) говорит: якоже есть писано, яко отца многим языком положих тя (Рим. 4, 17). Видишь ли, что это издревле установлено. Но что же? — возразишь ты: может быть, это говорится об измаильтянах или амаликитянах, или агарянах? Впоследствии (апостол) яснее доказывает, что не о них сказано, а пока для подтверждения того же самого спешит к другому, определяя образ такого сродства и раскрывая это с великим глубокомыслием. Что именно он говорит? Прямо Богу, Ему же верова (Рим. 4, 17). Смысл этих слов таков: как Бог не есть Бог частный, но Отец всех, так и Авраам. И еще: как Бог есть Отец наш не по естественному родству, а по усвоению веры, так и Авраам, потому что послушание делает его отцом всех нас. И так как иудеи думали, что такое родство не имеет никакого значенья, после того как они получили другое, более грубое, то (апостол) переведя речь на Бога, доказывает, что родство по вере гораздо важнее. А вместе с этим открывает и то, что (Авраам) получил его в награду за веру, так что, если бы этого не было, то, хотя бы он и был отцом всех живущих на земле, выражение: прямо Богу не имело бы места, но дар Божий был бы умален; слово прямо значит — подобно. Скажи мне, в самом деле, что удивительного — быть отцом тех, которые произошли от него? Это свойственно и всякому человеку. Но удивительно то, что он по дару Божию получил тех, которые не были его детьми по природе.
5. Таким образом, если хочешь поверить, что патриарх был удостоен чести, то верь, что он — отец всех. И (апостол), сказав: прямо Богу, Ему же верова, не остановился на этом, но прибавил: животворящему мертвыя, и порицающему несущая яко сущая (Рим. 4, 17). Здесь он ведет предварительную речь о воскресении, которая и нужна была ему для настоящего предмета. Если для Бога возможно оживлять мертвых и не существующее приводить в бытие, то возможно также и не рожденных (от Авраама) сделать детьми его. Потому (апостол) не сказал: приводящему в бытие не существующее, но — нарицающему, указывая на большую легкость этого дела (для Бога). Как нам легко назвать существующее, так легко и Ему, даже гораздо легче привести в бытие не существующее. А когда (апостол) говорит, что дар Божий велик и неизреченен, и когда рассуждает о силе его, то доказывает, что и вера Авраама достойна этого дара, чтобы ты не подумал, что Авраам удостоен почестей не по заслугам. Итак, ободрив слушателя, чтобы он не смущался и чтобы иудей не возражал и не говорил: «как можно не детей сделать детьми», (апостол) опять переводит речь на патриарха и продолжает: иже паче упования во упование верова, во еже быти ему отцу многим языком, по реченному: тако будет семя твое (Рим. 4, 18).
Как сверх надежды он поверил с надеждою? Сверх надежды человеческой, с надеждой Божией. (Апостол) доказывает и величие дела и устраняет невероятность сказанного, а что было противоположно друг другу, то согласила вера. И если бы (апостол) говорил о потомстве, происшедшем от Измаила, то слова (паче упования) излишни были бы, потому что это потомство родилось (от Авраама) не по вере, а по естеству. Но (апостол) разумеет здесь Исаака, потому что (Авраам) уверовал не ради тех язычников, но ради того, кто должен был родиться от бесплодной жены. Значит, если (для Авраама) составляет награду то, чтобы сделаться отцом многих народов, то ясно, что именно тех народов, ради которых он уверовал. А чтобы тебе убедиться, что (апостол) говорит именно об этих народах, выслушай последующее: и не изнемог верою, ни усмотри своея плоти, уже умерщвленныя, столетен негде сый, и мертвости ложесн Сарриных (Рим. 4, 19). Видишь ли, как (апостол) указывает и препятствия, и высокий, все превосходящий ум праведника? Обетованное, говорит он, было сверх надежды, это — первое затруднение, так как Авраам не имел возможности увидеть другого, который бы при таких обстоятельствах получил сына. Жившие после него взирали на него, а он ни на кого не взирал, кроме единого Бога, потому и сказано: паче упования. Потом, омертвевшая плоть его составляла второе затруднение, а омертвение утробы Сарриной — третье и четвертое. Во обетовании же Божии не усумнеся неверованием (Рим. 4, 20). Бог не дал доказательства (Своего обетования) и не совершил чуда, но были одни простые слова, заключающие такое обетование, (исполнение) которого природа не обещала. Однако же (Авраам) не усумнеся, говорит. (Апостол) не сказал — не поверил, но — не усумнеся, то есть не усомнился, не поколебался, хотя и было столько затруднений. Отсюда мы узнаем, что если Бог обещает и тысячи невозможностей, а слышащий не принимает этого, то слабость происходит не от природы вещей, но от неразумия не принявшего обетований. Но возможе верою (Рим. 4, 20). Обрати внимание на мудрость Павла. Так как речь была об исполняющих закон и о верующих, то (апостол) доказывает, что верующий делает больше, чем исполнитель закона, имеет нужду в большей силе и во многой крепости и переносит необыкновенный труд. Ведь (иудеи) унижали веру, как нечто не требующее труда. Потому (апостол), восставая против этого, доказывает, что не только преуспевающий в целомудрии или в другой какой-либо добродетели, но и являющий веру нуждаются в очень многой силе. Как первый имеет нужду в мужестве, чтобы отгонять помыслы невоздержания, так и верующий нуждается в мощной душе, чтобы отражать мысли неверия. Как же укрепился (Авраам)? Он, говорит (апостол), все предоставил вере, а не разуму, так как и он (в противном случае) пал бы. Как же он преуспел в самой вере? Дав славу Богу, — говорит (Павел), — и известен быв, яко, еже обеща, силен есть и сотворити (Рим. 4, 21). Итак, не испытывать — значит славить Бога, а испытывать — значит грешить. Если мы, испытывая и исследуя земное, не прославляем Бога, то, любопытствуя о рождении Владыки, тем более навлечем на себя крайнее наказание, как оскорбляющие его. Если не должно входить в исследования об образе воскресения, то тем более — о тех неизреченных и страшных тайнах. И (апостол) не сказал просто — поверив, но — известен быв. Таково-то свойство веры, она яснее доказательств разума и более убеждает, и невозможно, чтобы другой помысел, проникнув в область веры, поколебал ее. Тот, кто следует доказательствам разума, может и изменить свои убеждения, а кто утверждается на вере, тот уже заградил свой слух для доводов, разрушающих веру. Потому, сказав, что (Авраам) оправдался верою, (апостол) доказывает, что он верою и прославил Бога. Это главным образом и свойственно жизни, как и сказано: да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела, и прославят Отца вашего, иже на нeбecеx (Mф. 5, 16). Вот в этом и проявляется вера. Но, с другой стороны, как дела требуют силы, так и вера. Здесь (в делах) часто и тело разделяет труд, а там (в вере) проявляется преуспеяние одной души; таким образом, и труд ее больше, как скоро никто не разделяет с нею подвигов.
6. Замечаешь ли, как (апостол) доказал, что все то, что свойственно делам, как-то: иметь похвалу у Бога, нуждаться в силе и труде и опять прославлять Бога, — в большей степени принадлежит вере? Сказавши же о том, что (Бог) силен исполнить то, что обетовал, апостол, мне кажется, провозглашает о будущем, потому что Бог обетовал не одно настоящее, но и будущее, образом которого служит настоящее. Итак, не веровать свойственно уму слабому, малому и скудному, так что, всякий раз как кто-нибудь станет хулить нас за веру, то мы в свою очередь будем укорять их в неверии, как людей несчастных, малодушных, неразумных и слабых, которые ничем не лучше ослов. Как веровать свойственно душе возвышенной и благородной, так неверие служит признаком души неразумнейшей, низкой, опустившейся до безумья животных. Потому, оставив тех (неверующих), будем подражать патриарху и прославим Бога, как и он воздал Ему славу. Что же значит: воздал славу Богу? Значит: уразумел Его правду, Его бесконечное могущество и, составив себе надлежащее понятие о Боге, совершенно уверился в (Божиих) обетованиях. Итак, станем и мы прославлять Бога верою и делами, чтобы и нам получить в награду прославление от Него, как Он и сказал: прославляющыя Мя прославлю (1 Цар. 2, 30). Но если бы не было обещано и никакой награды, то удостоиться славить Бога само по себе было бы славою. Если люди, возглашающие славословие пред царями, хвалятся только одним этим, хотя бы и не получали от того никакой другой выгоды, то рассуди, какая нам хвала, когда чрез нас прославляется наш Владыка, а с другой стороны, какое наказание поступать так, чтобы Он хулился чрез нас, тем более, что и прославления Он желает для нас же, потому что Сам не имеет нужды в этом деле. Какое, по твоему мнению, существует расстояние между Богом и человеком? Разве не такое же, какое между людьми и червями? Впрочем, указав и такое расстояние, я еще ничего не сказал, да и вообще нельзя об этом сказать ничего определенного. Но неужели ты пожелаешь от червя иметь великую и громкую себе славу? Итак, если ты и при сильном стремлении к славе не пожелал бы этого, то будет ли нуждаться в твоем прославлении Тот, Кто свободен от такого желания и бесконечно выше тебя? Однако, и не имея нужды в твоем прославлении, Он говорит, что желает его ради тебя. И если Он не погнушался сделаться рабом ради тебя, то почему ты удивляешься, что по тому же побуждению Он принимает и другое? Он ничего не считает недостойным Себя, что бы ни способствовало нашему спасению. Итак, зная это, будем избегать всякого греха, которым Бог хулится. Якоже лица змиина, — сказано, — бежи от греха (Сир. 21, 2). Если ты подойдешь к греху, он угрызнет тебя, но он не сам к нам подходит, а мы добровольно бежим к нему. Так устроил Бог, чтобы мы не подпали владычеству диавола, потому что иначе никто бы не мог противостоять его силе. Потому Бог удалил его, как какого-нибудь разбойника и мучителя; он не смеет напасть, если только не застигнет кого-нибудь в своих владениях безоружным и одиноким; не дерзает приблизиться, если не увидит, что мы идем пустынею, а эта пустыня и жилище диавола есть не иное что, как грех. Итак, нам нужны щит веры, шлем спасения и меч духовный, чтобы не только не потерпеть нам зла, но, если диавол захочет напасть на нас, отсечь ему голову; нам нужны непрестанные молитвы, чтобы попрать его ногами. Диавол бесстыден и нагл; к тому же нападает снизу, однако, и таким способом побеждает. А причина этого та, что мы сами не стараемся оказаться выше его ударов: ведь он не может подняться высоко, но пресмыкается по земле, и потому змий есть его образ. А если Бог такое указал ему место в начале, тем более таков он ныне. Если же ты не знаешь, что значит нападать снизу, я попытаюсь объяснить тебе способ такой борьбы. Итак, что значит нападать снизу? Одолевать посредством земных вещей, посредством удовольствий, богатства и всего житейского. Потому, если диавол увидит, что кто-нибудь парит к небу, то, во-первых, он не может наскочить на него, а во-вторых, если и решается, то быстро сам упадет: ведь он не имеет ног, — не бойся, не имеет и крыльев, — не страшись, он ползает только по земле и пресмыкается среди земных дел. Пусть же у тебя не будет ничего общего с землею, тогда тебе не потребуется и труда. Диавол не умеет сражаться открыто, но, как змий, скрывается в терниях, часто притаиваясь в прелести богатства. Если ты посечешь это терние, то он, тотчас придя в робость, убежит, а если ты умеешь заговорить его Божественными заклинаниями, то тотчас ранишь его. Есть у нас духовные заклинания — имя Господа нашего Иисуса Христа и сила Креста. Это заклинание не только изгоняет дракона из его логовища и ввергает в огонь, но даже исцеляет раны.
Если же многие, хотя и произносили (это заклинание), но не исцелились, то это произошло от маловерия их, а не от бессилия произнесенного; также точно многие прикасались к Иисусу и теснили Его, но не получили никакой пользы, а кровоточивая жена, прикоснувшаяся не к телу, но к краю одежды Его, остановила долговременные токи крови. Имя Иисуса Христа страшно для демонов, страстей и болезней. Итак, станем Им украшаться, Им ограждаться. Так и Павел сделался велик, хотя он и был одинакового с нами естества, но вера сделала его совершенно иным, и таково было в нем обилие даров, что и одежды его имели великую силу. Какого же оправдания достойны мы, если тень и одежды апостолов отгоняли смерть, а у нас даже молитвы не усмиряют страстей? Какая причина этого? Большое различие в духе. Естественные способности у нас с Павлом общие и равные: одинаково с нами он родился и воспитан, обитал на той же земли и дышал тем же воздухом. Но в остальном он был гораздо лучше и совершеннее нас, именно в отношении ревности, веры, любви. Станем же подражать ему, дадим возможность Христу и чрез нас возвещать: ведь Он желает этого более нас и потому устроил орган слова и не хочет, чтобы он оставался без пользы и без действия, но желает всегда иметь его у Себя в руках. Почему же ты не держишь его в готовности для руки художника, но ослабляешь струны, размягчаешь их роскошною жизнью и делаешь гусли для Него вовсе негодными, тогда как следовало бы натянуть и настроить струны, натереть духовной солью? Если Христос увидит, что душа наша так настроена, то извлечет из нее звуки. А когда это произойдет, ты увидишь ликующих ангелов, архангелов и херувимов. Итак, сделаемся достойными пречистых рук, станем просить Господа, чтобы Он прикоснулся к сердцу нашему. Но, лучше сказать, и просьбы не нужны: сделай только сердце свое достойным такого прикосновения, и Господь первый притечет к тебе. Если Он притекает к тем, которые хотят прибегнуть к Нему (так Он превознес похвалами Павла, не бывшего еще таковым), то чего Он не сделает, когда увидит, что ты совершенно приготовился? А как скоро Христос извлечет звуки из души нашей, то несомненно снизойдет на нас Дух и мы будем лучше неба, имея не солнце и луну отпечатленными на теле нашем, но Самого Владыку солнца, луны и ангелов, в нас поселившегося и шествующего.
Я говорю это не для того, чтобы нам воскрешать мертвых, очищать прокаженных, но для того, чтобы мы явили чудо, которое больше всего этого, именно — любовь. Где только есть это благо, там немедленно является Сын со Отцем и снисходить благодать Духа. Идеже бо, говорит Христос, еста два или трие собрани во имя мое, ту есмь посреде их (Mф. 18, 20). Иметь вокруг себя лиц любимых означает сильную привязанность, свойственную сильно любящим. Но кто же, спросишь, настолько ничтожен, чтобы не захотеть иметь с собою Христа? Мы, враждующие друг против друга. Может быть кто-нибудь засмеется надо мною и скажет: что ты говоришь? Ты видишь, что все мы собрались под одними и теми же стенами, в одной и той же церковной ограде, составляем одно согласное стадо, ни с кем не препираемся, руководствуемся все одним пастырем, все вместе слушаем, что говорят нам, воссылаем общие молитвы — и ты упоминаешь о брани и вражде? Да, напоминаю о брани и говорю это в полном уме, не потерявши рассудка. Я вижу то, что вижу, и знаю, что мы находимся в одной общей ограде, под властью одного пастыря. Но потому я особенно и плачу, что при стольких побуждениях к единодушию мы восстаем друг на друга. Опять спросишь: какую же распрю видишь ты здесь? Здесь — никакой, но когда разойдемся, один обвиняет другого, иной явно оскорбляет, этот завидует, лихоимствует и грабит, тот притесняет, иной предается постыдной любви, иной сплетает тысячи козней. И если бы можно было раскрыть наши души, то вы увидели бы все это в точности и согласились бы, что я не безумствую.
8. Не видите ли вы в воинских лагерях, что воины, по заключении мира, сложив с себя оружие, без всякого прикрытия и защиты входят в неприятельский стань? А когда они защищены оружием, везде стражи, дозоры, ночи без сна и постоянно горят костры, то это уже не мир, а война. Это можно наблюдать и среди нас: мы друг друга остерегаемся и опасаемся, каждый с соседом перешептывается на ухо, а как скоро увидим, что подходит посторонний, замолчим и все на виду прикроем: это свойственно не людям доверчивым, но чрезмерно осторожным. Но, скажешь, мы делаем это не затем, чтобы обидеть, а затем, чтобы не подвергнуться обиде. Потому-то я и скорблю, что, живя среди братьев, мы во избежание обиды нуждаемся в охране, зажигаем так много огней и расставляем стражу и дозоры. А причина этого — частая ложь, частые обманы, общий недостаток любви и непримиримая вражда. Вследствие этого, конечно, и случается видеть, что многие доверяют больше язычникам, нежели христианам. Какого стыда, конечно, заслуживает это, скольких слез, скольких стенаний! Что же мне делать? — говоришь ты, — этот человек груб и несносен. А где твое любомудрие? Где апостольские уставы, повелевающие нам носить бремена друг друга? Если не умеешь обходиться с братом, то как можешь хорошо жить с чужим? Если не умеешь устроиться с собственным своим членом, то как ты можешь привлечь к себе и приспособить постороннего? Но что же я буду делать? Я вижу крайнее неудобство проливать слезы, так как, по примеру пророка, испустил бы обильные источники из очей, видя на этом поле тысячи браней, которые ужаснее виденных пророком. Он, видя вторжение варваров, говорил: чрево мое болит мне (Иер. 4, 19), а я вижу, что подчиненные одному военачальнику восстают друг на друга, грызут и терзают члены друг друга, одни из-за денег, другие из-за славы, иные просто без всякой причины смеются и издеваются друг над другом, наносят друг другу тысячи ран, вижу и мертвых, более обезображенных, чем на войне, вижу, что осталось одно пустое имя братства, и не могу придумать, как достойно оплакать такое печальное зрелище. Итак, устыдитесь, устыдитесь этой трапезы, которой все мы приобщаемся; устыдитесь Христа, за нас закланного, и жертвы, здесь предложенной. Даже разбойники, принимая участие в пище, перестают уже быть разбойниками для тех, кого они делают своими сотрапезниками: трапеза переменяет их нравы и делает смиреннее овец тех, которые в другое время лютее зверей. А мы, участвуя в этой трапезе, приобщаясь этого брашна, вооружаемся друг против друга, тогда как следовало бы делать это против диавола, враждующего со всеми нами. Потому, конечно, мы с каждым днем становимся слабее, а он сильнее. Мы не вместе друг с другом ополчаемся на него, но вместе с ним восстаем друг на друга и пользуемся им, как вождем, в этих бранях, тогда как всем нам надлежало бы против него одного сражаться; взамен этого мы, оставив его в покое, обращаем стрелы против братьев. Какие стрелы? — спрашиваешь. Стрелы языка и уст. Ведь не только стрелы и копья, но и слова наносят раны, которые даже гораздо болезненнее нанесенных стрелами. Как мы можем прекратить эту борьбу? — спросишь. Если поймешь, что, говоря худо о брате, ты источаешь из уст своих грязь, если будешь представлять, что клевещешь на того, кто составляет один из членов Христовых, что поедаешь собственную плоть свою, что страшный тот и нелицеприятный суд делаешь для себя еще более строгим, что стрела твоя убивает не пораженного ею, но тебя, пустившего ее. Но он обидел в чем-нибудь и сделал зло? Поскорби, но не говори худо; заплачь, но не ради своей обиды, а вследствие погибели обидчика, как и Владыка твой плакал об Иуде не потому, что Сам был распинаем, но потому, что Иуда предал Его. Он оскорбил тебя и укорил? Помолись Богу, чтобы Он скорее над ним умилосердился. Он брат твой, разрешил те же самые болезни рождения, он твой сочлен, призван к одной с тобою трапезе. Но он очень часто нападает на меня, говоришь ты. Значит, тебе высшая и большая награда, и в этом случае тебе особенно и справедливо отложить свой гнев, так как он получил смертельный удар, его поразил диавол.
9. Итак, не наноси ему ран и ты, не падай с ним и сам: пока стоишь, ты можешь спасти и его, а если нанесением обиды ниспровергаешь и себя самого, кто потом поднимет вас? Тот, раненный (поднимет)? Но он лежит и не сможет. Или ты, с ним вместе павший? Но как ты, неспособный подать руку помощи самому себе, поможешь другому? Итак, стой мужественно и, держа перед собою щит, своим долготерпением извлеки из битвы своего мертвого брата. Его уязвил гнев? Но не уязвляй и ты, а прежде всего извлеки стрелу. Если мы так станем обходиться друг с другом, то скоро все сделаемся здоровыми, а если станем вооружаться друг против друга, то, наконец, не нужно будет и диавола для нашей погибели. Всякая война тяжела, особенно же война междоусобная. Но эта борьба тяжелее и междоусобной, насколько важные права христианского общества, а лучше сказать — права и самого нашего родства. Некогда брат убил Авеля и пролил родственную кровь, но это убийство беззаконнее того, насколько важнее наше родство и насколько ужаснее эта смерть. Каин поразил тело, а ты изострил меч против души. Но ты первый потерпел зло? Не терпеть, но причинять зло — вот что значит подвергнуться злу. Смотри же: Каин умертвил, Авель умерщвлен, но кто оказался мертвым? Тот ли, который вопиет по смерти и о котором сказано: глас крове брата твоего вопиет ко Мне (Быт. 4, 10), или тот, который в жизни трепетал и боялся? Конечно, Каин, который жалок более всякого мертвеца. Видишь ли, насколько лучше подвергнуться обиде, хотя бы (обида) простиралась и до убийства? Пойми, что гораздо хуже делать неправду, хотя бы кто-нибудь дошел и до убийства. Каин поразил и убил брата, но последний увенчан, а первый наказан; Авель был несправедливо истреблен и умерщвлен, но он, умирая, обвинял, одерживал верх и смирял, а оставшийся в живых молчал, покрывался стыдом, побуждался и делал все вопреки своему желанию. Он убил брата, так как видел, что он любим, надеясь лишить его и любви, но лишь увеличил к нему любовь, и Бог, по смерти его, больше искал его, говоря: где есть Авель брат твой (Быт. 4, 9)? Ты не потушил любви завистью, но сильные воспламенил ее; не умалил честь убийством, но увеличил ее. Прежде Сам Бог подчинял тебе брата, но, так как ты умертвил его, он по смерти будет твоим судьею: такова у Меня любовь к нему. Итак, кто из них был осужден: наказывающий или наказанный? Тот ли, кто получил от Бога столь великую честь, или тот, кто был предан новому и необыкновенному мучению? Ты не убоялся его живого, говорит (Бог), потому убойся мертвого; ты не трепетал, намереваясь приблизить меч, потому, проливши кровь, ты будешь объят непрестанным страхом; при жизни он был твоим рабом, и ты не терпел его, за то по смерти он сделался грозным для тебя господином. Итак, помышляя об этом, будем, возлюбленные, избегать зависти, потушим злобу, воздавая друг другу любовь, чтобы получить нам благие плоды ее как в настоящей, так и в будущей жизни благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
***Беседа IX
Не писано же бысть за того единаго точию, яко вменися ему в правду; но и за ны, имже хощет вменитися, верующим в воскресившаго Иисуса Господа нашего из мертвых (Рим. 4, 23–24).
1. Сказавши многое и великое об Аврааме, о его вере, праведности и чести у Бога, апостол, чтобы слушатель не возразил: «что же нам от этого? ведь Авраам один оправдался», — опять ставит нас вблизи патриарха. Такова сила духовных глаголов. Он сказал, что тот из язычников, который недавно пришел (к вере) и ничего сам не сделал, не только ничего не имеет меньше верующего иудея, но и даже патриарха, а лучше сказать, если нужно сказать что-нибудь удивительное, — имеет пред ним и преимущество. Наше благородство настолько велико, что вера патриарха была только образом нашей. И апостол не сказал: если ему вменилось, то, естественно, вменится и нам, — чтобы не вывести тебе отсюда такого умозаключения: он вещает по силе Божественных законов и все основывает на изречении Писания. Для чего, говорит он, и было написано, если не для того, чтобы научить нас, что и мы также оправдываемся? Ведь мы поверили тому же Богу и относительно одних и тех же дел, хотя и не в отношении к одним и тем же лицам. Сказав же о нашей вере, (апостол) говорит и о неизреченном Божием человеколюбии, к которому он всегда обращает (речь), вынося на средину крест; это теперь он ясно и выразил, сказавши: иже предан бысть за прегрешения наша, и воста за оправдание наше (Рим. 4, 25).
Заметь, каким образом (апостол), указав на причину смерти, обращает ее в доказательство Воскресения. За что Христос распят? — спросишь ты. Не за собственный грех, как видно из Его Воскресения. Если бы Он был грешен, то как бы воскрес? А если воскрес, ясно, что не был грешником. Если же не был грешен, то как Он был распят? Ради других. А если за других, то без сомнения и воскрес. Чтобы ты не возразил: как мы можем оправдаться, будучи виновны в столь многих грехах? — (апостол) указал на Того, Кто изгладил вcе грехи, — чтобы утвердить свое учение (об оправдании), как верою Авраама, которою он оправдался, так и верою в спасительное страдание, которым мы освободились от грехов. Говоря же о смерти Христовой, он говорит и о Воскресении. Христос умер не для того, чтобы подвергнуть нас наказанию и осуждению, но чтобы облагодетельствовать. Он и умер, и воскрес для того, чтобы сделать нас праведными. Оправдившеся убо верою, мир имамы к Богу Господем нашим Иисусом Христом (Рим. 5, 1). Что значить: мир имамы? Некоторые объясняют в том смысле, чтобы мы не враждовали, оспаривая введение закона, а мне кажется, что (апостол) беседует здесь о нашей жизни. Так как выше, после многих рассуждений о вере и об оправдании посредством дел, он впереди поставил веру, то, чтобы не подумали, что эти слова служат основанием беспечности, (апостол) говорит: мир имамы, то есть, не будем впредь грешить и не станем возвращаться к прежнему, потому что это значило бы враждовать против Бога. Но спросишь: как возможно больше не грешить? А как было возможно первое (освобождение от грехов)? Если мы, будучи столько виновны, от всего были освобождены Христом, то тем более с Его помощью окажемся в состоянии остаться в том положении, в каком находимся. Ведь не одно и то же — получить мир, которого не было, и сохранить уже дарованный, так как приобретение всегда труднее сохранения; но однако более трудное сделалось уже легким и приведено в исполнение. Итак, более легкое будет для нас и вполне осуществимо, если станем держаться Того, Кто совершил для нас труднейшее. А здесь, мне кажется, (апостол) намекает не только на легкость успеха, но и на необходимость его. Если Христос примирил нас, когда мы находились во вражде с Ним, то с нашей стороны благоразумно пребывать в примирении и явить Ему это воздаяние, чтобы не оказалось, что с Отцем были примирены злые и неблагодарные. Им же, — продолжает (апостол), — и приведение обретохом верою (Рим. 5, 2). Итак, если Христос привел нас к Богу, когда мы были от Него далеко, то тем более Он нас удержит, когда мы оказались близко.
2. Не оставляй без внимания, что апостол всегда указывает два условия: то, что требуется от Христа, и то, что требуется с нашей стороны. Но благодеяния Христовы разнообразны, многочисленны и превосходны, так как Он умер за нас, примирил нас, привел к Богу и даровал неизреченную благодать; а мы с своей стороны принесли одну только веру, потому Павел и говорит: верою во благодать сию, в ней же стоим (Рим. 5, 2). Какую благодать? — скажи мне. То, что мы были удостоены ведения о Боге, освобождены от заблуждения, познали истину и получили все блага, даруемые чрез крещение. Христос для того и привел нас, чтобы мы получили эти дары, то есть, чтобы было не просто отпущение грехов и одно только примирение, но и мы приняли бесчисленные достоинства. Даже и этим Он не ограничился, но обещал другие несказанные блага, превышающие разум и слово. Поэтому (апостол) указал те и другие дары: словом — благодать он обозначил дары настоящие, которые мы получили, а в словах — и хвалимся упованием славы Божией (Рим. 5, 2) открыл нам все будущие дары. И прекрасно он сказал: в нейже стоим. Такова именно благодать Божия: она не имеет конца, не знает предела и постоянно простирается на большее, что у людей невозможно. Укажу, например, на следующее: иной достиг начальствования, славы и владычества, но не удерживается на этом навсегда, но скоро лишается, и если этого не отнимет у него другой человек, то смерть, явившись, совершенно все похищает. А дары Божии не таковы: их не могут отнять у нас ни человек, ни время, ни стечение обстоятельств, ни сам диавол, ни явившаяся смерть; напротив, когда умрем, будем владеть ими прочнее и, постепенно усовершаясь, станем пользоваться ими еще в большей мере. Затем, если ты не уверен в благах будущих, то поверь им на основании настоящих, которые уже получил. Потому (апостол) и сказал: и хвалимся упованием славы Божией, чтобы ты узнал, какую душу нужно иметь верующему. Ему должно быть несомненно уверенным не только в дарованных ему благах, но и в будущих, как уже дарованных, так как всякий хвалится тем, что уже дано ему. А так как надежда на будущие блага столько же тверда и ясна, как и надежда на блага дарованные, то мы, говорит (апостол), хвалимся и надеждою на будущее, — почему он и назвал будущие блага славою. Ведь если эти блага служат к славе Божией, то несомненно и исполнятся, если и не ради нас, то ради Бога. И что я говорю, продолжает (апостол), что будущие блага достойны похвалы? Даже и настоящая бедствия способны нас возвеличить и побудить ими превозноситься. Потому (апостол) и присовокупил: не точию же, но и хвалимся в скорбех (Рим. 5, 3). Итак, пойми, каковы будущие блага, как скоро мы величаемся и тем, что представляется для нас печальным. Таков дар Божий и так-то в нем нет ничего неприятного.
В делах внешних подвиги сопровождаются трудом, болезнью и несчастьем, а венки и награды приносят удовольствие; а там не так, но и борьба для нас приятна не менее награды. Так как испытания тогда были многочисленны, а царство было только в упованиях, бедствия были под руками, а блага в ожидании, и все это более ослабляло немощных, то (Павел) еще прежде небесных венцев дает им награды, говоря, что должно хвалиться и в скорбях. Впрочем, не сказал: вы должны хвалиться, но говорит: хвалимся, представляя увещание в собственном своем примере. Потом, так как сказанное представлялось странным и необыкновенным, то есть, что человек, борющийся с голодом, находящийся в узах и муках, оскорбляемый и унижаемый, должен хвалиться этим, то (апостол) раскрывает это и, что еще важнее, утверждает, что настоящие скорби не только по причине будущих благ, но даже сами по себе достойны того, чтобы ими хвалиться, потому что скорби сами по себе — благо. Почему же? Потому что приучают к терпению. Потому, сказав: хвалимся в скорбех,— присовокупил и причину, говоря: ведяще, яко скорбь терпение соделовает (Рим. 5, 3). Заметь опять искусство Павла, как он обращает речь свою совершенно к противоположному. Так как скорби всего чаще заставляли христиан отрекаться от будущих благ и ввергали в отчаяние, то он утверждает, что вследствие скорбей следует надеяться, а не отчаиваться в будущем. Скорбь бо,— говорит, — соделовает терпение, терпение же искусство, искусство же упование, упование же не посрамит (Рим. 5, 3–5). Скорби не только не лишают этой надежды, но и способны создать ее. Скорбь и до получения будущих благ приносит уже весьма важный плод — терпение и подвергающегося испытанию делает опытным, а затем она несколько содействует и в отношении к будущим благам, потому что усиливает в нас надежду. Ведь ничто так не ведет к благой надежде, как добрая совесть.
3. Потому ни один человек из живущих честно не теряет уверенности относительно будущего, а с другой стороны, многие из нерадивых, угнетаемые лукавою совестью, не желают ни суда, ни воздаяния. Итак, что же, неужели наши блага состоят в одних надеждах? Конечно, в надеждах, но не человеческих, которые часто разрушаются и посрамляют надеявшегося, когда обещавший покровительство умирает, или, хотя и жив, но переменяет расположение. Но не таковы наши надежды: они тверды и непоколебимы. Тот, Кто дал нам обетование, всегда жив, а мы, имеющие воспользоваться ими, хотя умрем, но опять воскреснем, так что нет ничего, что бы могло нас посрамить, как напрасно и безрассудно утешавших себя пустыми надеждами. Итак, этими словами достаточно освободив слушателей от всякого сомнения, апостол не останавливает свою речь на настоящих благах, но опять переходит к будущим, зная, что более слабые люди, хотя и ищут настоящих благ, но не довольствуются ими. В будущих же благах он удостоверяет благами уже дарованными. Чтобы кто-нибудь не возразил: «что же? А если Богу не угодно даровать нам эти блага? Правда, мы все знаем, что Он имеет силу, пребывает и живет, но откуда известно, что Он и пожелает нашего блаженства»? — апостол и отвечает, что это видно из благ, нам уже данных. Из каких же именно благ? Из любви, которую Бог явил о нас.
Что же именно Он сделал? — спросишь ты. Даровал Святого Духа. Потому (апостол), сказав: упование не посрамит, представил и доказательство этого, говоря: яко любы Боже излияся в сердца наша (Рим. 5, 5). И он не сказал: дана, но: излияся в сердца наша, указывая на изобилие. Бог даровал нам самое величайшее благо, даровал не небо, не землю, не море, но то, что драгоценнее всего этого, — Он соделал людей ангелами, сынами Божиими, братьями Христовыми. Какое же это благо? Дух Святый. Если бы Богу не угодно было наградить нас великими венцами после трудов, то Он не дал бы столь великих благ прежде трудов. Ныне же сила любви Его открывается из того, что Он не медленно и не мало-помалу даровал нам почести, по вдруг излил весь источник благ, и притом прежде подвигов. Потому, хотя ты и не очень достоин, не отчаивайся, имея великим своим защитником любовь Судии. По этой причине и апостол, говоря: упование не посрамит, все возложил не на наши заслуги, но на любовь Божию. Сказав же о даровании Духа, он опять обращается ко Кресту и говорит: еще бо Христос сущим нам немощным, по времени за нечестивых умре. Едва бо за праведника кто умрет, за благаго бо негли кто и дерзнет умрети: составляет же Свою любовь к нам Бог (Рим. 5, 6–8). Эти слова означают следующее. Если не скоро кто-нибудь согласится умереть и за добродетельного человека, то представь любовь твоего Владыки, когда Он оказался распятым не за добродетельных, но за грешников и врагов. Это и (апостол) говорит далее: яко еще грешником сущим нам Христос за ны умре. Много убо паче оправдани бывше ныне кровию Его, спасемся Им от гнева. Аще бо врази бывше примирихомся Богу смертию Сына Его, множае паче примирившеся спасемся в животе Его (Рим. 5, 8–10). Кажется, как будто в этих словах заключается тождесловие, но при внимательном чтении его не найдется. Смотри же. (Апостол) желает убедить римлян относительно будущих благ и сначала он убеждает их мыслью праведника, говоря, что этот совершенно уверен, яко еже обеща Бог, силен есть и сотворити; потом доказывает это дарованной благодатью; далее — скорбями, говоря, что они способны привести нас к надежде; опять тем, что Бог даровал нам Духа, Которого мы и приняли, и, наконец, доказывает это Христовой смертью и нашею прежней порочностью. И хотя, как замечено выше, сначала представляется, что сказано одно и то же, но на самом деле открываются две, три и более различных мыслей: первая — та, что Христос умер, вторая — что умер за нечестивых, третья — что примирил, спас, оправдал, сделал бессмертными, сынами и наследниками. Потому, говорит (апостол), нам должно укрепляться в уповании не только смертью Христовою, но и тем, что даровано чрез эту смерть. И хотя уже одно то, что Христос умер за нас таковых (грешников), было величайшим доказательством Его любви, но когда умирающий оказывается еще подателем даров, и притом весьма великих для тех, которые их не заслуживали, то такое благодеяние превосходит всякую меру и должно привести к вере и совсем бесчувственного. И не другой хочет нас спасти, но Тот, Кто нас, бывших еще грешниками, возлюбил до того, что Самого Себя предал за нас. Видишь ли, как и в этом месте содержится доказательство относительно надежды на будущее? Прежде этого были два затруднения к нашему спасению: то, что мы были грешники, и то, что надлежало спастись смертью Владыки. Но последнее, прежде чем совершилось, было невероятным и, чтобы совершиться, нуждалось в великой любви, ныне же, когда это совершилось, и остальное сделалось гораздо легче: ведь мы сделались друзьями, и смерти Господа более уже не нужно. Итак, Тот, Кто пощадил врагов до того, что не пощадил Сына, неужели не защитит сделавшихся друзьями, когда притом Ему нет уже нужды предавать Сына? Иной часто не спасает потому, что не хочет или не может, хотя бы и желал. Ни того, ни другого нельзя сказать о Боге, после того как Он отдал Сына. А что Бог и может спасти, (апостол) и это доказал тем, что Бог оправдал нас, бывших грешниками. Итак, какое, наконец, остается для нас препятствие достигнуть будущих благ? Никакого. Затем, чтобы ты, услышав о грешниках, врагах, немощных и нечестивых, не стал стыдиться и краснеть, послушай, что говорит (апостол) далее: не точию же, но и хвалимся о Бозе Господем нашим Иисусом Христом. Им же ныне примирение прияхом (Рим. 5, 11). Что значит: не точию же? Не только мы спасены, говорит (апостол), но и хвалимся тем, чего бы, по мнению других, надлежало нам стыдиться. То, что мы, жившие в столь великой порочности, были спасены, служить величайшим признаком сильной любви к нам Спасающего. Он спас нас не чрез ангелов и архангелов, но чрез Своего Единородного. Итак то, что Он спас, спас грешников, совершил это чрез Единородного, и не просто чрез Единородного, но Кровию Его, — все это сплетает нам бесчисленные венки похвалы. В понятии славы и дерзновения нет ничего равного тому, как быть любимыми от Бога и любить Его, нас возлюбившего. Это делает блистательными ангелов, начала и силы, это больше царства, вследствие чего Павел и поставил это прежде царства: и я ублажаю бестелесных, потому что они любят Бога и во всем повинуются Ему. Потому и пророк удивлялся им, говоря: сильнии крепостию, творящии слово Его (Пс. 102, 20), а Исаия восхвалял серафимов, приписывая им великую добродетель, так как они стоят близ славы Божией, а это было знаком величайшей любви.
4. Итак, будем и мы подражать горним силам и постараемся не только стоять близ Престола, но и быть обителью для Сидящего на Престоле. Он возлюбил ненавидящих и не прекращает любить: солнце свое сияет на злыя и благия, и дождит на праведныя и неправедныя (Mф. 5, 45). Ты же возлюби любящего, потому что и Он любит. А почему же, спросишь, этот любящий угрожал геенною, наказанием и мучением? По тому самому, что любит, так как, отсекая твое лукавство и страхом, как бы некоторою уздою, удерживая тебя от стремления к худшему, Он все делает и предпринимает, чтобы и приятными, и прискорбными средствами остановить тебя в стремительном падении, привести в себя самого и отвлечь от всякого порока, который ужаснее геенны. А если ты смеешься по поводу сказанного и желаешь лучше постоянно жить в пороке, чем один день подвергаться наказанию, то это нисколько неудивительно: это признак твоего несовершенного образа мыслей, твоего опьянения и неисцелимой болезни, — так как и малые дети, когда увидят, что врач намеревается прижечь или надрезать (больное место), бросаются и бегут прочь, кричат и вырываются и предпочитают лучше страдать от постоянного гниения тела, нежели перенести временную боль, а после этого наслаждаться здоровьем. А люди, имеющие ум, знают, что болезнь тяжелее надреза, а равно и быть порочным хуже, чем подвергнуться наказанию, так как от одного возможно вылечиться и быть здоровым, а от другого можно погибнуть или остаться в постоянном недуге. Но всякому известно, что здоровье лучше болезни. Потому и о разбойниках должно плакать не тогда, когда им ломают ребра, но тогда, когда они подламывают стены и убивают. Если душа превосходнее тела, как и действительно она превосходнее, то более справедливо стенать и плакать, когда она погибает, если же она не чувствует этого, то тем более должно скорбеть о ней. Так и предающихся необузданной любви следует жалеть больше, чем сильно страдающих горячкою, а пьяниц больше, чем подвергаемых мучению. Но если все это вреднее, то почему, спросишь, мы больше избираем это? Потому что многим из людей, по пословице, нравится худшее и они предпочитают его, миновав лучшее. Это можно наблюдать при выборе пищи и рода деятельности, в склонностях житейских и в наслаждениях, в удовольствиях, в выборе жен, домов, рабов, угодий и всего прочего. Скажи мне, что доставляет больше удовольствия — сообщение с женщинами или мужчинами? С женщинами или с лошаками? Однако же мы найдем много таких, которые избегают женщин, а имеют соитие с бессловесными и наносят поругание мужчинам, несмотря на то, что сообразное с природою приятнее противоестественного.
Вообще есть много людей, которые, как за приятным, гонятся за тем, что смешно, неприятно и влечет за собой наказание. Скажешь, что им это кажется приятным. Но потому-то и жалки эти люди, что неприятное считают приятным. Так они считают наказание хуже греха, а в самом деле это не так, но совершенно наоборот. Если бы наказание было злом для грешников, то Бог не присоединил бы зла ко злу и не восхотел бы сделать их еще худшими. Ведь тот, кто делает все, чтобы истребить зло, не может и увеличивать его. Итак, для грешника нет зла быть наказанным, а напротив, зло — не быть наказанным, подобно как зло для больного — не лечиться. Но ничего нет настолько вредного для человека, как неумеренная страсть. Неумеренной же страстью я называю страсть к наслаждениям, праздной славе, господству и вообще ко всему тому, что сверх потребности. Тот, кто проводит роскошную и распущенную жизнь, представляется счастливее всех, но на самом деле он всех несчастнее, потому что предает душу свою во власть жестоким владычицам и мучителям. Бог для того и сделал настоящую жизнь нашу исполненною труда, чтобы избавить нас от такового рабства и привести к полной свободе, для того Он угрожает наказанием, для того дал в удел нашей жизни заботы, чтобы обуздать склонность к неге. Так иудеи, пока были заняты копанием глины и деланием кирпичей, и были покорны и непрестанно призывали Бога, а когда получили свободу, начали роптать, огорчать Владыку и погрузились в тысячи пороков. Но что сказать о людях, спрашиваешь ты, которые под влиянием скорби нередко изменяются к худшему? Такая порча бывает следствием не скорби, по людской слабости. Если кто, имея больной желудок, не может принять горького лекарства, которое, бы его очистило, и погибает, то мы обвиняем не лекарство, а слабость органа; так и здесь причина — в слабости души. Если человек испортился в нужде, то тем более подвергнется этому в довольстве. Если он падает, когда связан, — а таков человек в нужде, — то тем более упадет, когда развязан. Если в тесных обстоятельствах портится, то еще легче испортится в благополучии. Но как я могу, спросишь, не испортиться под влиянием несчастий? Если поймешь, что хочешь или не хочешь, но ты должен перенести то, что терпишь; и если станешь переносить с благодарением, то получишь весьма большую пользу, а если будешь сетовать, негодовать и роптать, то и несчастия своего этим не убавишь и воздвигнешь еще большую бурю. Имея такие мысли, мы все, что бы ни случилось с нами по необходимости, будем принимать так, как бы происходило это по нашему желанию. Положим, например, что один потерял любимого сына, а другой — все имущество; если ты рассудишь, что избежать происшедшего было невозможно, а с другой стороны, что из неустранимого несчастья можно извлечь для себя и некоторую пользу и мужественно перенести случившееся, и если ты, вместо хулы, воздашь хвалу Господу, то несчастия, постигшие тебя против твоей воли, вменяются тебе в заслугу, как бы происшедшие по твоему желанию. Узнаешь ли ты, что похищен сын преждевременною смертью, — скажи: Господь даде. Господь отъят (Иов. 1, 21). Увидишь ли, что оскудело твое имущество, — скажи: наг изыдох от чрева матери моея, наг и отыду (Иов. 1, 21). Ты видишь, что злые благоденствуют, а праведные злополучны и терпят тысячи несчастий, и не умеешь найти причину происходящего? Скажи: скотен бых у Тебе, и аз выну с Тобою (Пс. 72, 22–23), а если ты желаешь узнать и причину этого, то помысли, что Бог назначил день, в который будет судить вселенную, и у тебя исчезнет всякое недоумение, так как тогда каждый получит по заслугам, как Лазарь и богатый. Приведи себе на память апостолов: они подвергались бичеванию и гонению, терпели тысячи бедствий, они радовались, что удостоились принять поругание за имя Христово. И ты, если страдаешь каким-либо недугом переноси болезнь мужественно и благодари Бога, и таким образом получишь такую же награду, как и апостолы. Но как тот, кто находится в болезни и мучениях, может воздавать благодарение Господу? Если ты любишь Его искренно. Если три отрока, вверженные в пещь, и другие, находившиеся в узах и в бесчисленных иных бедствиях, не преставали благодарить, то тем более могут это делать те, которые находятся в болезнях и одержимы тяжкими недугами. Ведь нет, действительно нет ничего такого, чего бы не побудила любовь. А когда проявляется любовь Божия, то она выше всего, и ни огонь, ни меч, ни бедность, ни болезнь, ни смерть, ни все прочее — не страшны для того, кто пользуется этою любовью; посмеиваясь над всем, он станет парить к небу и душевным настроением окажется нисколько не ниже живущих на небе; он не посмотрит ни на что иное, ни на небо, ни на землю, ни на море, но устремлен будет к одной только красоте небесной славы; как скорби настоящей жизни не смогут унизить его, так земные блага и удовольствия не в состоянии будут возвысить и сделать надменным. Итак, возлюбим и мы эту любовь (ведь ей нет ничего равного) и ради настоящего, и ради будущего, а лучше сказать, — ради самой природы этой любви, потому что мы избавимся от наказаний и в настоящей жизни, и в будущем веке и достигнем царства. Но и кроме избавления от геенны и приобретения Царства, нужно упомянуть и нечто другое важное; выше всего это — любить Христа и быть от Него любимым. Если у людей взаимная любовь ценится выше всякого удовольствия, то какое слово, какая мысль может изобразить блаженство души, которая любит Бога и Ему любезна? Это блаженство познается не иначе, как только на опыте. Потому, чтобы познать опытно таковую духовную радость, блаженную жизнь и сокровище неисчислимых благ, мы, оставив все, станем искать этой любви как для собственной нашей радости, так и для славы любимого Бога, потому что Ему принадлежит слава и держава со Единородным (Сыном) и со Святым Духом, ныне и присно, и во все веки веков. Аминь.
***
Беседа X
Сего ради, якоже единем человеком грех в мир вниде и грехом смерть, и тако смерть во вся человеки вниде, в немже вси согрешиша (Рим. 5, 12).
1. Подобно тому как самые лучшие врачи всегда исследуют корень болезней и доходят до самого источника зла, так делает и блаженный Павел. Сказавши, что мы оправданы, и доказав это примером патриарха, ниспосланием Духа и смертию Христовою (так как Христос и не умер бы, если бы не хотел оправдать нас), он теперь рассматривает прежде доказанное с другой стороны и подтверждает свою речь противоположными доводами, а именно — говорит о смерти и грехе и исследует, как, каким путем и откуда явилась смерть и как она возобладала. Итак, как взошла и возобладала в мире смерть? Чрез грех одного. Что же значит: в немже вси согрешиша? То, что как скоро пал один, чрез него сделались смертными все, даже и не вкусившие запрещенного плода. До закона бо грех бе в мире: грех же не вменяшеся не сущу закону (Рим. 5, 13). Некоторые думают, что апостол словом — до закона назвал все время, протекшее до дарования закона, то есть, когда жили Авель, Ной, Авраам и далее до самого рождения Моисея. Какой же грех был тогда? Иные утверждают, что апостол ведет речь о грехе в раю, так как грех этот, говорят они, еще не был отпущен и плод его процветал: этот грех и внес общую смерть, которая владела всеми и мучила. Но для чего (апостол) присовокупляет: грех же не вменяется не сущу закону? Те, которые держатся изложенного нами мнения, утверждают, что (апостол) сказал это в ответ на возражение иудеев: «если без закона нет греха, то как смерть истребила всех, живших до закона?» А по моему мнению, будет более согласно с разумом и с мыслью апостола то, что намереваюсь я сказать. Что же именно? Когда (апостол) говорит, что грех был в мире еще до закона, то этим, как мне кажется, он сказал то, что, после дарования закона, возобладал уже грех преступления и господствовал потом во все то время, пока существовал закон, так как грех не мог утвердиться, говорит (апостол), пока не было закона. Итак, если этот именно грех, происшедший от нарушения закона, породил смерть, то как умерли все жившие до закона? Ведь если смерть имела свой корень в грехе, а грех, пока не было закона, не вменялся, то как возобладала смерть? Отсюда ясно, что не этот грех, не грех преступления закона, но другой, именно грех преслушания Адама, был причиною общего повреждения. Чем же это доказывается? Тем, что умерли все жившие и до закона. Царствова смерть, — говорит (апостол), — от Адама даже до Моисея и над несогрешившими. Как царствовала? По подобию преступления Адамова, иже есть образ будущаго (Рим. 5, 14) Итак, Адам есть образ Иисуса Христа. В каком отношении, спросишь? В том, что как Адам для своих потомков, хотя они и не вкусили древесного плода, сделался виновником смерти, введенной в мир Адамовым ядением, так Христос для верующих в Него, хотя и не совершивших праведных дел, сделался виновником праведности, которую даровал всем нам чрез крест. Потому (апостол) как выше, так и ниже, высказывает одну мысль и много раз повторяет ее, говоря: якоже единем человеком грех в мир вниде, еще: прегрешением единаго мнози умроша, или: не якоже единем согрешшим, дарование, или: грех из единаго во осуждение; еще: аще бо единаго прегрешением смерть царствова единем; еще: темже убо, якоже единаго прегрешением, и еще: якоже ослушанием единаго человека грешни быша мнози (Рим. 5, 12, 15–19). Апостол не отступает от единаго для того, чтобы на возражение иудея: «каким образом род человеческий спасен заслугами одного Христа?» — мог и ты возразить ему: каким образом весь род человеческий осужден за преслушание одного Адама, — тем более, что нет и сравнения между грехом и благодатью, между смертью и жизнью, между диаволом и Богом, но между ними существует бесконечное расстояние? Потому, когда и свойство дела, и могущество совершившего, и самое соответствие дела (ведь Богу более естественно спасать, нежели наказывать) — все показывает, что превосходство и победа на стороне Христа, то, скажи мне, какое ты имеешь основание для неверия? А что совершившееся согласно с разумом, (апостол) доказал это следующими словами: но не якоже прегрешение, тако и дар. Аще бо прегрешением единаго мнози умроша, множае паче благодать Божия и дар благодатию единаго человека Иисуса Христа во многих преизлишествова (Рим. 5, 15). Это означает следующее: если получил столь великую силу грех, и притом грех одного человека, то как же его не превзойдет гораздо большей силой благодать — благодать Бога, и не только Бога Отца, но и Бога Сына? Это более сообразно с разумом, чем первое. Чтобы один наказывался по вине другого — это представляется не совсем справедливым, но чтобы один был спасен чрез другого — это более благоприлично и сообразно с разумом. Если же произошло первое, то тем более должно быть и последнее.
2. Итак, этим (апостол) доказал, что (спасение чрез одного) и справедливо и сообразно с разумом, а как скоро это раскрыто, то и прочее должно быть несомненным. В следующих же словах (апостол) доказывает, что (спасение) было и необходимо. Как же он раскрывает это? Не якоже единым согрешшим, дарование; грех бо из единаго во осуждение, дар же от многих прегрешений во оправдание (Рим. 5, 16). Что означают эти слова? То, что один грех имел силу навлечь смерть и осуждение, а благодать изгладила не только этот единый грех, но и другие грехи, за ним следовавшие. Чтобы употреблением слов — как и так не подать мысли, что для зла и добра берется одинаковая мера и чтобы ты, слыша об Адаме, не подумал, что изглажен только тот грех, который внес Адам, (апостол) и говорит, что совершилось отпущение многих преступлений. Но из чего это видно? Из того, что после бесчисленных грехов, следовавших за грехом, совершенным в раю, все кончилось оправданием. Но где оправдание, там необходимо и всецело следуют жизнь и тысячи благ, равно как, где грех, там и смерть.
Праведность выше жизни, так как она — корень жизни. А что были дарованы блага более многочисленные и был истреблен не один только первородный грех, но и все прочие грехи, это (апостол) показал словами: дар же от многих npeгpешeний во оправдание. Отсюда, с необходимостью доказывается и то, что смерть исторгнута с корнем. А так как (апостол) сказал, что первое было больше второго (т.е. благодатью даровано больше, чем сколько повреждено грехом), то нужно было доказать опять и это. Потому он сперва сказал, что если грех одного умертвил всех, тем более может спасти благодать одного; после этого он раскрыл, что благодатью истреблен не один только первородный грех, но и все прочие грехи, даже не только истреблены грехи, но и дарована праведность, и Христос не только принес исправление в том, что повредил Адам, но и совершил нечто гораздо большее и высшее. Когда (апостол) объяснил это, то опять здесь является нужда в дальнейшем доказательстве. Как же он раскрывает это? Аще бо единаго npeгpешeниeм смерть царствова единем, множае паче избыток благодати и дар правды приемлюще в жизни воцарятся единем Иисус Христом (Рим. 5, 17). Смысл этих слов таков. Что вооружило смерть против всей вселенной? То, что только один человек вкусил от древа. Если же смерть приобрела такую силу чрез преступление одного, то как скоро найдутся некоторые получивши благодать и праведность, несравненно превосходящие тот грех, то каким образом они могут оставаться повинными смерти? Потому (апостол) не сказал здесь: благодать, но: избыток благодати, потому что мы получили от благодати не столько, сколько нам было нужно для освобождения от греха, но гораздо больше. Ведь мы были освобождены от наказания, совлеклись всякого зла, были возрождены свыше, воскресли после погребения ветхого человека, были искуплены, освящены, приведены в усыновление, оправданы, сделались братьями Единородного, стали Его сонаследниками и сотелесными с Ним, вошли в состав Его плоти и соединились с Ним так, как тело с главою. Все это Павел и назвал избытком благодати, показывая, что мы получили не только врачевство, соответствующее нашей язве, но и здоровье, красоту, честь, славу и такие достоинства, которые гораздо выше нашей природы. Каждый из этих даров мог бы сам по себе истребить смерть. А когда все они открыто стекаются вместе, тогда смерть истребляется с корнем и не может уже появиться ни следа ее, ни тени. Это подобно тому, как если бы кто за десять оволов вверг какого-нибудь должника своего в темницу и не только его самого, но, по вине его, и жену его, детей и слуг, а другой, пришедши, не только внес бы те десять оволов, но еще подарил десять тысяч талантов золота, привел узника в царский дворец, посадил на месте самой высокой власти и сделал бы его участником самой высокой чести и других отличий — тогда давший в заем не мог бы и вспомнить о десяти оволах. Также случилось и с нами. Христос заплатил гораздо больше того, сколько мы были должны, и настолько больше, насколько море беспредельно в сравнении с малой каплей. Итак, не сомневайся, человек, видя такое богатство благ, не спрашивай, как потушена искра смерти и греха, как скоро излито на нее целое море благодатных даров. На это и намекнул Павел, сказавши, что избыток благодати и дар правды приемлюще в жизни воцарятся. Когда (апостол) ясно доказал это, он опять употребляет прежнее умозаключение и усиливает его повторением, говоря, что если все были наказаны за преступление Адама, то все могут и оправдаться Христом. Потому и говорит: темже убо, якоже единаго прегрешением во вся человеки вниде осуждение, такожде и единаго оправданием во вся человеки вниде оправдание жизни (Рим. 5, 18). Потом, излагая тот же довод, говорит так: якоже бо ослушанием единаго человека грешни быша мнози, сице и послушанием единаго праведни будут мнози (Рим. 5, 19). Сказанное (апостолом) ведет, по-видимому, к немалому недоумению, которое, впрочем, при тщательном внимании, удобно разрешается. Какое же это недоумение? Речь о том, что непослушанием одного человека многие сделались грешными. Конечно, нет ничего непонятного в том, что все, происшедшие от того, кто согрешил и стал смертен, сделались также смертными, но какая может быть последовательность в том, что от преслушания одного сделался грешным и другой? Тогда ведь окажется, что последний и не подлежит наказанию, так как не сам собою сделался грешником.
3. Итак, что значит здесь слово — грешни? Мне кажется, оно означает людей, подлежащих наказанию и осужденных на смерть. Что все мы после смерти Адама сделались грешными, (апостол) доказал это ясно и многими доводами, но остается вопрос о том, почему это произошло. Но (апостол) этого и не касается, так как это не относится к предмету его рассуждения. Ведь у него идет спор с иудеем, который отрицает и осмеивает оправдание чрез одного. Потому, доказав, что наказание от одного распространилось на всех, он не присоединил речи о том, почему это случилось, так как (апостол) не говорит ничего лишнего, а ограничивается одним только необходимым. Правило состязаний не понуждало ни иудея, ни тем более его говорить об этом, потому он и оставляет вопрос нерешенным. А если бы кто-либо из вас постарался узнать об этом, то я скажу, что мы не только не получили никакого вреда от той смерти и осуждения (если только станем бодрствовать), но даже имеем пользу от того, что сделались смертными. Первая наша от этого выгода та, что мы грешим не в бессмертном теле, а вторая та, что это доставляет нам тысячи побуждений к любомудрию. Предстоящая и ожидаемая нами смерть располагает нас быть умеренными, целомудренными, воздержными и удаляться всякого зла. А после этого, или, лучше сказать — прежде этого, она доставила уже нам и другие очень многие блага. Отсюда венцы мученические, награды апостольские. Так оправдался Авель, так оправдался Авраам, принесши на заклание сына, так оправдался Иоанн, умерщвленный за Христа, так оправдались три отрока, так оправдался Даниил. Если и мы пожелаем, то не только смерть, но и самый диавол не сможет повредить нам. Кроме этого, нужно сказать о том, что нас ожидает бессмертие, что после кратковременных вразумлений мы безопасно насладимся будущими благами, будучи приготовлены в настоящей жизни, будучи наставлены как бы в некотором училище болезнями, скорбями, искушениями, нищетою и другими кажущимися нам бедствиями к тому, чтобы сделаться способными к принятию будущих благ.
Закон же привниде, да умножится прегрешение (Рим. 5, 20). После того, как (апостол) доказал, что вся вселенная осуждена в Адаме, а спасена и освобождена от осуждения во Христе, он благовременно рассуждает опять о законе, опровергая мнение относительно его. Закон, говорит он, не только не принес никакой пользы и не только не оказал никакой помощи, но с появлением его увеличилась и болезнь. Но слово да (;;;) здесь указывает не на причину, а на следствие. Ведь закон не дан для того, чтобы умножился грех, но дан с таким расчетом, чтобы мог уменьшить и истребить преступление; а если случилось противоположное, то не по свойству закона, а по нерадению принявших закон. Для чего же (апостол) не сказал: закон был дан, а говорит: закон привниде? Чтобы показать, что нужда в нем была временной, а не главной и важнейшей, о чем (апостол) говорит и в послании к Галатам, хотя мысль эту выражает иначе, а именно: прежде пришествия веры, под законом стрегоми бехом затворени в хотящую веру открытися (Гал. 3, 23). Следовательно, закон охранял стадо не для самого себя, а для другого. Так как некоторые иудеи были завистливы, распущены и нерадивы к собственным дарам, ради этого и дан был им закон, который бы сильнее обличал их, ясно показывал, в каком они находятся состоянии, и, увеличив обвинение, сильнее их обуздывал. Но не бойся: все это послужило не к большему наказанию, но к явлению большей благодати. Потому (апостол) присовокупил: идеже умножися грех, преизбыточествова благодать (Рим. 5, 20). Не сказал: изобиловала, но: преизбыточествова. Благодать не только освободила от наказания, но и даровала отпущение грехов, жизнь и другие блага, о которых мы многократно упоминали; это подобно тому, как если бы кто одержимого горячкою не только избавил от болезни, но сделал красивым, сильным и уважаемым, или голодного не только накормил, но и сделал его господином многих владений и возвел на высочайшую степень власти. А каким образом умножился грех? — спросишь ты. Закон дал бесчисленные заповеди, а так как люди преступили их все, то грех и умножился. Понял ли ты, какое различие между законом и благодатью? Закон послужил дополнением осуждения, а благодать умножением дара.
4. Сказав же о неизреченной Божией щедрости, (апостол) снова исследует начало и корень как смерти, так и жизни. Что же составляет корень смерти? Грех. Потому он и сказал: да якоже царствова грех во смерть, такожде и благодать воцарится правдою в жизнь вечную, Иисус Христом Господем нашим (Рим. 5, 21). В этих словах (апостол) представляет грех в положении царя, а смерть в положении воина, который находится под его властью и им вооружается. Итак, если грех вооружил смерть, то вполне ясно, что праведность, сообщаемая благодатью и уничтожающая грех, не только обезоруживает смерть, но уничтожает ее и ниспровергает все царство греха, поскольку она сильнее греха, произошла не от человека или диавола, но от Бога и благодати и ведет жизнь нашу к более совершенному и бесконечному благу; этой жизни даже и конца не будет, из чего ты можешь узнать преимущества благодати. Грех лишил нас настоящей жизни, а явившаяся благодать даровала нам не только настоящую, но и бессмертную и вечную жизнь. Виновником же всего этого был для нас Христос. Потому, имея праведность, не сомневайся касательно жизни, ведь праведность выше жизни, так как она — матерь ее. Что убо? Пребудем ли во гресе, да благодать преумножится? Да не будет (Рим. 6, 1). (Апостол) опять переходит к нравоучительной речи, но не преимущественно держится ее, чтобы не показаться для многих неприятным и тягостным, а касается ее только в связи с речью о догматах. Если и при таком искусстве в речи он опасался, как бы некоторые не были недовольны его словами, почему и оговаривался: дерзее же писах вам отчасти (Рим. 15, 15), то тем более он показался бы им резким, если бы не делал этого. Итак, он доказал, что благодать вполне достаточна для уврачевания и великих грехов. Но все же для неразумных эти слова могли показаться побуждением ко греху. Если могли бы они говорить благодать явилась в большей мере, когда мы много и согрешили, то не престанем грешить, чтобы обильно являлась и благодать. Чтобы они этого не говорили и не думали, смотри, как (апостол) устраняет их возражение, — сначала запрещением, сказав: да не будет, — как обыкновенно выражается о чем-нибудь по общему признанию крайне нелепом, а потом приводит неопровержимое доказательство. Какое же? Иже бо умрохом греху, како еще жити будем в нем (Рим. 6, 2)? Что значить — умрохом? Или то, что все мы подпали тому же приговору, какой произнесен против греха, или то, что мы, уверовавши и просветившись, сделались мертвыми для греха. Лучше принять последнее, как это видно и из дальнейшего. Что же значит — сделаться мертвым для греха? Ни в чем более не слушаться его. Хотя крещение и совершило это однажды, то есть умертвило нас для греха, но далее мы сами должны постоянно и со всем нашим прилежанием совершенствоваться, так чтобы не слушаться греха, что бы он ни приказывал нам, и оставаться неподвижно, подобно мертвецу. Хотя в других местах (апостол) говорит, что умер самый грех, но там он говорит это, желая показать легкость достижения добродетели; здесь же, чтобы скорее возбудить слушателя, к нему самому относит смерть. Потом, так как сказанное было неясно, то он опять объясняет то же самое, пользуясь выражениями более сильными. Или не разумеете, братия, — говорит он, — яко елицы во Христа крестихомся, в смерть Его крестихомся? Спогребохомся убо Ему крещением в смерть (Рим. 6, 3–4). Что значит: в смерть Его крестихомся? То, что и мы должны умереть, как Он, потому что крещение есть крест. Чем для Христа был крест и гроб, тем для нас стало крещение, хотя и в другом отношении Христос умер и погребен плотию, а в нас умер и погребен грех. Потому (апостол) не сказал: снасаждени смерти, но: подобию смерти. То и другое — смерть, но не в отношении к одному и тому же бытию: во Христе — в отношении к плоти, а в нас — в отношении ко греху. Как во Христе, так и в нас смерть есть истинная. Но хотя грех и истинно в нас умирает, однако же нужно опять содействие и с нашей стороны. Потому (апостол) присовокупил: да якоже воста Христос от мертвых славою Отчею, тако и мы во обновлении жизни ходити начнем (Рим. 6, 4). Здесь вместе с попечением о жизни (апостол) прикровенно говорит и о воскресении. Как же? Ты, спрашивает (апостол), уверовал тому, что Христос умер и воскрес? Потому верь и собственному воскресению, так как и в этом ты уподобляешься Христу, — и тебе предлежат крест и гроб. Если ты участвовал в смерти и погребении, то тем более будешь участвовать в воскресении и жизни; когда ты освобожден от большего, т.е. от греха, тебе не должно сомневаться в меньшем, т.е. в уничтожении смерти. Но (апостол) пока предоставляет слушателям обсуждать это по собственному разумению, а сам, в ожидании будущего воскресения, требует от нас иного воскресения, именно новой жизни, заключающейся в перемене нравов настоящей нашей жизни. Когда блудник делается целомудренным, корыстолюбец — милосердным, жестокий — кротким, то и в этом заключается воскресение, служащее началом будущего. В каком же смысле это есть воскресение? В таком, что грех умерщвлен, а праведность воскресла, ветхая жизнь упразднилась, а начата жизнь новая и евангельская. А всякий раз, как слышишь о новой жизни, разумей великую перемену и большое превращение.
5. Но мне остается плакать и тяжко воздыхать, когда представлю, с одной стороны, какого великого любомудрия требует от нас Павел, а с другой, какой беспечности мы предали себя, возвращаясь после крещения к прежней старости, поворачивая опять в Египет и вспоминая после манны об египетском чесноке. Чрез десять или двадцать дней по принятии крещения мы уже переменяемся и снова беремся за прежние дела. Павел требует от нас доброго поведения не на известное число дней, а на целую жизнь нашу, мы же возвращаемся на прежнюю блевотину, даже после юности, полученной от благодати, уготовляя себе прежнюю старость от грехов. Ведь любовь к деньгам, служение гнусным страстям и всякий вообще грех обыкновенно делают старым всякого совершающего их, а ветхое и состарившееся близко к разрушению. Невозможно, подлинно невозможно видеть, чтобы и тело изнемогало от времени так, как портится и ослабевает душа от множества грехов. Она впадает в крайнюю болтливость, говорит невнятно, как старики или безумные, страдает притуплением внешних чувств, поражением членов тела, забывчивостью и гноетечением из глаз, становится отвратительною для людей и вполне пригодной для диавола. Таковы души грешников. Но не таковы души праведников, а юны и бодры, пребывают всегда в полном расцвете возраста, всегда готовы ко всякой борьбе и брани; души же грешников, когда подвергаются и слабому нападению, обыкновенно тотчас падают и погибают. Это выразил пророк, сказав, что яко прах, его же возметает ветр от лица земли (Пс. 1, 4), так непостоянны и подвержены всякому нападению живущие во грехах. Они не видят хорошо, не слышат правильно, говорят нераздельно, постоянно заикаются, рот их всегда полон слюны, и хорошо бы — только слюны, это было бы не так отвратительно, но они испускают речи зловоннее всякой грязи, а хуже всего то, что они оказываются не в силах выплюнуть слюну таких речей, но с большим бесстыдством вытаскивают ее рукою и снова растирают ее, так как она сделалась густой и трудноразделимой. Вероятно, вы чувствуете отвращение, слыша мое описание, тем отвратительнее самый предмет. Если неприятно это видеть в теле, то гораздо неприятнее в душе. Таков был тот юноша, который, расточив все свое имущество, дошел до последней порочности, сделавшись расслабленнее всякого больного и помешанного в уме. Но как только он пожелал, вдруг сделался молодым от одного лишь расположения и перемены мыслей. Как только он сказал: возвращусь к отцу моему (Лк. 15, 18), одно это слово, или правильнее сказать, не только слово, но и дело, последовавшее за словами, доставили ему все блага. Он не сказал: пойду и — остался, но сказал: пойду и — пошел и совершил весь путь свой. Станем так поступать и мы; если мы будем увлечены на чужую сторону, то возвратимся в отеческий дом и не побоимся продолжительности пути. Если только пожелаем, наше возвращение будет удобно и весьма скоро, оставим только чужую и неродную нам сторону, то есть грех, который далеко отводит нас от родительского дома. Итак, оставим грех, чтобы скорее возвратиться под отеческий кров. Отец любвеобилен и не меньше, а еще больше полюбит нас кающихся, чем угождавших Ему, так как и блудного сына отец удостоил тогда большой чести и сам, нашедши сына, обрадовался в большей мере. Но как мне возвратиться? — говоришь ты. Положи только начало дела, и все уже сделано; остановись в порочной жизни и не иди далее, и — ты уже все получил. Как и с больными и то уже составляет начало улучшения, если не делается им хуже, тоже бывает и в отношении ко злу: не иди далее, и порочные дела придут у тебя к концу. Если ты будешь так поступать в продолжение двух дней, то на третий тебе будет легче воздержаться, а к трем дням ты потом приложишь десять, после — двадцать, потом — сто, потом — и целую жизнь. Чем далее станешь подвигаться вперед, тем легче будет казаться твой путь; наконец, достигнешь самой вершины и тогда сразу насладишься многими благами. Ведь и тогда, когда, возвратился блудный сын, явились свирели, гусли, лики, пиршества и празднества; тот, кто должен был потребовать у сына отчета в безвременной расточительности и в таком продолжительном бегстве, не сделал ничего подобного, но встретил его, как заслужившего похвалу, не сказал ему ни одного укоризненного слова, даже не показал вида, что вспомнил о прежней его жизни, но обнял его, поцеловал, заколол теленка, облек в одежду и много украсил его. И мы, имея такие примеры, сделаемся смелыми и не будем отчаиваться. Ведь Бог не столько радуется, когда Его называют Владыкою, сколько тогда, когда Его называют Отцем, не столько тогда, когда Он приобретает раба, сколько тогда, когда приобретает сына, и Ему более угодно иметь сына, чем раба. Все, что Он ни делал, Он делал для этого именно, и не пощадил Единородного Своего, чтобы мы получили усыновление, чтобы мы любили Его не только как Владыку, но и как Отца. И если Он достигает этого от нас, то превозносится, как и тот, кто прославляет Его; всем об этом объявляет, хотя не имеет нужды ни в чем нашем. Это Он делал и с Авраамом, непрестанно повторяя: Я Бог Авраама, Исаака и Иакова. Хотя следовало бы слугам хвалиться этим, но теперь Господин открыто делает это. Потому и Петра спрашивает: любиши ли Мя паче сих (Ин. 21, 15)? показывая, что прежде любви ничего от нас не требует. Потому и Аврааму велел принести сына в жертву, чтобы показать всем, как сильно любит Его патриарх. А желание быть сильно любимым происходит от сильной любви. Потому и апостолам Христос говорил: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Mф. 10, 37).
6. Поэтому, хотя к нам ближе всего душа наша, однако же Бог ставит ее в отношении любви к Себе на втором месте, так как желает, чтобы мы любили Его выше всякой меры. И мы, когда не сильно к кому-нибудь расположены, от того и не требуем сильной привязанности, хотя бы он был велик и знаменит; когда же кого-нибудь любим горячо и искренно, то, хотя бы любимый человек был прост и незначителен, мы взаимную его любовь считаем для себя величайшею честью. Так и Христос вменил Себе в славу не только быть нами любимым, но и перенести за нас поношение. Но то по одной только Его любви было славою, а что мы переносим ради Него, это поистине может быть названо и действительно есть слава не только по одной любви, но также по величию и достоинству Любимого нами.
Итак, когда мы станем стремиться к величайшим венцам, то не будем считать для себя обременительным и неприятным ни опасности за Него, ни бедность, ни болезнь, ни поругание, ни клевету, ни самую смерть, всякий раз как терпим это за Него, Если будем бодрствовать, из всего этого получим величайшую пользу; а если не будем бодрствовать, то не получим никакой пользы и от противоположных дел. Смотри же: вредит ли кто-нибудь тебе и враждует? Он учит тебя бодрствовать и доставляет тебе случай сделаться подобным Богу. Если ты возлюбишь злоумышляющего против тебя, то уподобишься Тому, Кто солнце Свое сияет на злыя и благия (Mф. 5, 15). Другой отнимает от тебя имущество? Если ты великодушно это перенесешь, получишь одинаковую награду с теми, которые роздали все нищим: (апостол) говорит: и разграбление имений ваших с радостию приясте, ведяще лучшее имети себе имение на нeбecеx, и пребывающее (Евр. 10, 34). Кто-нибудь зло отозвался о тебе и укорил тебя? Правда ли это, или ложь, но ты сплел себе величайший венок, если кротко перенес укоризну. Клеветник также доставит нам большую награду, так как сказано: радуйтеся и веселитеся, егда рекут всяк зол глагол на вы лжуще: яко мзда ваша многа на небесех (Мф. 5, 11–12). А кто говорит о нас правду, опять приносит нам величайшую пользу, если только слова его переносим смиренно. Так, фарисей злословил мытаря и, хотя говорил правду, однако сделал из мытаря праведника. И нужно ли перечислять все отдельные случаи, когда можно в точности узнать все это, вспомнив о подвигах Иова? Потому и Павел сказал: аще Бог по нас, кто на ны (Рим. 8, 31)? Итак, если мы заботливы, то и от неприятного получаем пользу, а если беспечны, то и от полезного не делаемся лучшими. Скажи мне: принесло ли Иуде пользу пребывание вместе с Христом? Полезен ли был иудеям закон? Адаму — рай? Евреям в пустыне — Моисей? Потому, оставив все, должно обратить внимание только на то единственно, чтобы нам благоустроить себя самих; если мы сделаем это, то и сам диавол никогда не в состоянии будет одолеть нас, а принесет нам еще большую пользу, научив нас бодрствовать. Так и Павел побуждал к бдительности Ефесян тем, что изобразил лютость диавола. Но мы спим и храпим, притом тогда, когда имеем столь лукавого противника. И если бы мы узнали, что притаилась змея у нашей постели, то, конечно, приложили бы все старание к тому, чтобы убить ее, а когда диавол спрятался в наших душах, то мы думаем, что с нами не происходит ничего худого, а между тем мы уже пали. Причина же этого та, что диавола мы не видим телесными очами, хотя вследствие этого нам следовало бы более бодрствовать и быть осторожными. Ведь от видимого врага и уберечься можно легко, а от невидимого мы не можем поспешно убежать, если не будем всегда вооружены, тем более, что диавол не умеет сражаться открыто, чтобы тотчас самому не попасться в плен, но часто под видом дружбы впускает жестокий яд свой. Так он поступил с женою Иова, внушив ей под личиною нежной любви предложить свой злой совет; так и беседуя с Адамом он притворяется, что заботится и радеет о нем, и говорит: отверзутся очи ваши, в оньже аще день снесте от древа (Быт. 3, 5); так Иеффаю, под видом благочестия, внушил умертвить дочь и принести беззаконную жертву. Заметил ли ты козни его? Заметил ли разнообразную его брань? Итак, будь осторожен, оградись отовсюду духовным оружием, постарайся в точности узнать его замыслы, чтобы самому тебе не оказаться пленником, а легко захватить его. Так Павел, в точности зная все ухищрения диавола, одолел его, о чем и сам говорит: не не разумеваем бо умышлений его (2 Кор. 2, 11). Подобным образом и мы постараемся узнать козни диавола и избегать их, чтобы, одержав над ним победу, заслужить похвалу и в настоящей жизни и в будущем веке и получить нетленные блага благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XI
Аще бо снасаждени быхом подобию смерти Его, но и воскресения будем (Рим. 6, 5).
1. О чем я говорил уже выше, о том скажу и теперь, а именно, что (апостол в послании к Римлянам) часто переходит к нравоучительному слову не так, как в остальных посланиях, которые он разделяет на две части и первую назначает для догматического учения, а вторую попечению о нравах; но здесь не так, а попеременно делает это на протяжении всего послания, чтобы слово его было хорошо принято. Итак, он говорит здесь, что существуют два умерщвления и две смерти: одно умерщвление совершается Христом в крещении, а другое должно совершаться нами посредством нашей деятельности после крещения. То, что в крещении погребены прежние наши грехи, составляет Христов дар, а пребывание после крещения мертвыми для греха — это должно быть делом собственного нашего попечения, хотя и здесь, как увидим, всего более помогает нам Бог. Крещение имеет силу не только заглаживать прежние согрешения, но и защищает от будущих. И как для заглаждения прежних грехов ты принес веру, так и для того, чтобы опять не оскверняться грехами после крещения, ты должен обнаружить перемену в усердии. Советуя это самое, (апостол) и говорит: аще бо снасаждени быхом подобию смерти Его, то и воскресения будем. Заметил ли ты, как он возвысил слушателя, возведя его прямо к Самому Господу и стараясь доказать большое с Ним подобие. А чтобы ты не стал возражать, апостол не сказал: смерти, но: подобию смерти, так как в тебе не самая сущность умерла, а умер греховный человек, т.е. порочность. Не сказал также (апостол): если мы приобщились подобию смерти, но как говорит? Аще бо снасаждени быхом, намекнув словом — насаждение на плод его в нас. Как Христово тело, погребенное в земле, принесло плод — спасение мира, так и наше тело, погребенное в крещении, принесло плод — правду, освящение, усыновление и бесчисленные блага, а впоследствии принесет и дар воскресения. И так как мы погребены в воде, а Христос в земле, ты в отношении греха, а Он телом, то (апостол) не сказал: снасаждени быхом смерти, но: подобию смерти, потому что хотя то и другое есть смерть, но не в отношении к одному и тому же. Аще снасаждени быхом в смерти, — говорит, — и воскресения будем. Здесь он разумеет будущее воскресение. Так как выше, когда рассуждал о смерти и говорил: или не разумеете, братья, яко елицы во Христа Иисуса крестихомся, в смерть Его крестихомся, — он ясно ничего не сказал о воскресении, но о жизни после крещения, повелев ходить в обновлении жизни, то здесь, употребив то же выражение, предвозвещает уже нам о будущем воскресении. А чтобы ты понял, что (апостол) говорит именно о будущем воскресении, а не о воскресении в крещении, он, сказав: аще снасаждени быхом подобию смерти Его, не сказал, что и подобию воскресения снасаждени будем, но просто — и воскресения будем. Чтобы ты не возразил: «если мы не умерли, как умер Христос, то как же мы воскреснем, как Он воскрес?» — апостол, когда упомянул о смерти, не сказал: снасаждени смерти, но — подобию смерти, а когда говорит о воскресении, не сказал: подобию воскресения, но и самого воскресения будем. И опять не сказал: были, но: будем, указывая и этими словами не на бывшее уже, но будущее воскресение. Потом, желая сделать свою речь достоверной, он указывает на другое воскресение, совершающееся здесь прежде будущего, чтобы ты по настоящему уверовал и в будущее. Сказав именно, что снасаждени воскресения будем, присовокупил: cиe ведяще, яко ветхий наш человек с ним распятся, да упразднится тело греховное (Рим. 6, 6). Здесь (апостол) представил вместе причину и доказательство будущего воскресения; и он не сказал: распятся, но: с ним распятся, сближая крещение и крест. Так и выше говорил: снасаждени быхом подобию смерти Его, да упразднится тело греховное, называя так не это наше тело, но всю порочность. Как именем ветхого человека он называет вообще все зло, так телом ветхого человека опять называет зло, слагающееся из разных видов порока. И что сказанное — не мое предположение, послушай, как сам Павел объясняет это далее. Сказав: да упразднится тело греховное, он присовокупил: яко ктому не работати нам греху (Рим. 6, 6). Желаю, чтобы тело было мертво, но не в том смысле, чтобы оно разрушилось и погибло естественною смертью, а в том, чтобы не грешило. И дальше (апостол) еще более разъясняет это, говоря: умерый бо свободися от греха (Рим. 6, 7). Это (апостол) говорит о всяком человеке, потому что как умерший освобожден от греха уже тем самым, что лежит мертв, так и вышедший из крещения: он однажды уже умер, поэтому ему должно навсегда оставаться мертвым для греха.
2. Итак, если ты умер в крещении, оставайся мертвым, потому что всякий умерший не может уже грешить, а если ты грешишь, то уничижаешь дар Божий. Таким образом, потребовав от нас столь высокого любомудрия, (апостол) немедленно указывает и на награду, говоря: аще же умрохом со Христом (Рим. 6, 8). Хотя быть в общении с Владыкою прежде всякой иной награды само по себе есть уже величайший венец, но, кроме его, говорит (апостол), я предлагаю тебе другую награду. Какую же? Вечную жизнь. Веруем, — говорит он, — яко и живи будем с Ним (Рим. 6, 8). Откуда же это видно? Ведяще, яко Христос воста от мертвых, ктому уже не умирает (Рим. 6, 9). Обрати опять внимание на искусство (апостола), как он раскрывает свою мысль от противоположного. Так как крест и смерть естественно приводили некоторых в страх, то он доказывает, что они именно и должны укреплять в надежде. Если Христос умер однажды, говорит (Павел), то не подумай, что Он смертен; напротив, вследствие этого самого Он пребывает бессмертным, так как смерть Его была смертию смерти, и так как Он умер, то и не умирает. Это и есть — смертию греху умре (Рим. 6, 10). Что значит греху? То есть Сам по Себе Он не был повинен смерти, а умер за наш грех. Для того Он и умер, чтобы истребить грех, подрезать ему жилы и отнять у него всю силу. Замечаешь ли ты, как (апостол) устрашил? Если Христос не умирает в другой раз, то нет и второго крещения, а если нет второго крещения, то ты не должен иметь склонности ко греху. Все это (апостол) говорит, восставая против думавших: сотворим злая, да приидут благая, или: пребудем во гресе, да благодать приумножится. Желая с корнем уничтожить такое мнение, он и высказывает это. А еже живет,— продолжает, — Богови живет (Рим. 6, 10), т.е. непрерывно, так что смерть не имеет уже над ним власти. Если Христос умер первою смертью, не будучи повинен смерти, а за грех других, тем более не умрет Он ныне, истребивши грех. То же самое выразил (Павел) и в послании к Евреям, говоря: единою в кончину веков, во отметание греха, жертвою Своею явися. И якоже лежит человеком единою умрети, тако и Христос единою принесеся, во еже вознести многих грехи, второе без грехи явится ждущим Его во спасение (Евр. 9, 26–28). Апостол показывает и силу жизни по Боге и могущество греха, — силу жизни по Боге тем, что Христос уже не умрет, а могущество греха тем, что он побудил умереть Безгрешного; следовательно, как же он не погубит тех, которые действительно виновны? Потом, так как (апостол) беседовал о жизни Христовой, то, чтобы кто-либо не сказал: «какое эти слова имеют отношение к нам»? — он присовокупил далее: такожде и вы помышляйте себе мертвых убо быти греху, живых же Богови (Рим. 6, 11). Хорошо сказал — помышляйте, потому что пока невозможно представить видимым образом то, о чем он говорит. О чем же мы должны помышлять, спросишь? Мертвых себе быти греху, живых же Богови о Христе Иисусе Господе нашем, т.е. живущий для Бога достигнет всякой добродетели, имея своим споборником Самого Иисуса; это и значит — о Христе. Если Он воскресил нас мертвых, то тем более может поддержать нас, когда мы живем. Да не царствует убо грех в мертвеннем вашем теле, во еже послушати его (Рим. 6, 12). Не сказал (апостол): да не живет, или: да не действует плоть, но: да не царствует грех, потому что Христос пришел не упразднить природу, но исправить волю. Затем, показывая, что мы удерживаемся во власти порока не силою или по необходимости, но добровольно, (апостол) не сказал: да не господствует, что указывало бы на принуждение, но: да не царствует. Неуместно было бы руководимым в Царствие Небесное иметь царем грех и призываемым царствовать со Христом желать сделаться пленниками греха, как нелепо было бы и то, если бы кто-нибудь, снявши с головы диадему, захотел быть рабом безумной женщине, убогой и одетой в рубище. Потом, так как тяжело победить грех, то смотри, как (апостол) и легкость показал, и в труде утешил, сказав: в мертвеннем вашем теле. Этим он дает понять, что подвиги временны и скоро прекращаются, а вместе напоминает нам о прежних злых делах и о корне смерти, так как сначала тело сделалось смертным чрез грех. Но можно не грешить, имея и смертное тело. Заметил ли ты все богатство Христовой благодати? Адам, еще не имея смертного тела, пал, а ты можешь быть увенчанным, получив в удел тело, подверженное смерти. А каким образом, спросишь, царствует грех? Не собственною силою, но по твоей беспечности. Потому, сказав: да не царствует, объясняет самый образ этого царствования, присовокупив следующие слова: во еже послушати его в похотех его. Уступить телу все, даже и власть, не составляет чести, но есть крайнее рабство и верх бесчестия. Когда оно делает, что желает, тогда бывает лишено всякой свободы, а когда встречает препятствия, тогда оно преимущественно сохраняет свое достоинство. Ниже представляйте уды ваша оружия неправды греху, но оружия правды (Рим. 6, 13).
3. Итак, тело служит средством и для порока, и для добродетели, подобно оружию, которое у пользующегося им пригодно на дела того и другого рода; так одним и тем же оружием защищаются — и воин, сражающийся за отечество, и разбойник, вооружающийся против граждан, следовательно, вина падает не на оружие, а на того, кто употребляет его во зло. То же самое можно сказать о плоти, которая бывает тем или другим не по собственной природе, а по расположению души. Когда ты с излишним вниманием смотришь на чужую красоту, то оружием неправды бывает глаз не по собственной своей деятельности (потому что глазу свойственно смотреть, и не лукаво смотреть), но по лукавству управляющего им помысла; если ты обуздал помысел, то и глаз делается орудием правды. То же должно сказать о языке, о руках и всех прочих членах. И апостол хорошо наименовал грех неправдою: кто грешит, тот поступает несправедливо или в отношении себя самого, или в отношении ближнего, но гораздо больше в отношении себя, чем в отношении ближнего. Итак, отводя от порока, (апостол) ведет к добродетели и говорит: но представляйте себе Богови, яко от мертвых живых (Рим. 6, 13). Смотри, как он побуждает простыми наименованиями, там назвавши грех, а здесь Бога. Указав, как велико различие между царствующими, он лишил всякого извинения того воина, который оставил Бога и пожелал подчиниться царству греха. И не здесь только, но и в следующих словах он раскрывает это, говоря: яко от мертвых живых. Этими словами он показывает гибельность греха и величие Божия дара. Представьте себе, говорит он, каковы вы были прежде и каковы вы стали теперь. Кто же вы были? Мертвецы и погибшие такою гибелью, от которой не было никакой возможности избавиться, потому что не было никого, кто бы мог помочь вам. И какими же вы стали из тех мертвецов? Живущими жизнью бессмертною. Чрез кого? Чрез всемогущего Бога. Итак, справедливо подчиниться Ему с таким усердием, какое свойственно сделавшимся из мертвых живыми. И уды ваша орудия правды Богови (Рим. 6, 13). Следовательно, тело не есть что-либо худое, если оно может сделаться оружием правды. Сказав же об оружии, (апостол) возвестил, что наступила тяжкая брань. Потому нам нужны крепкое вооружение, дух мужественный и хорошо сведущий в делах браней такого рода, а всего нужнее вождь. Но вождь уже присутствует, будучи всегда готов для союза с нами, никогда непобедимый; Он приготовил нам и крепкое оружие, требуется лишь от нас согласие употреблять это оружие как должно, под условием и вождю повиноваться, и действовать оружием за отечество. Итак, внушив нам столь великое, напомнив об оружии, битве и бранях, (апостол) опять воодушевляет воина и возбуждает в нем готовность, говоря: грех бо вами да не обладает: несте бо под законом, но под благодатию (Рим. 6, 14). А если грех более уже не господствует над нами, то для чего апостол (увещевал) прежде: да не царствует грех в мертвеннем вашем теле, ниже представляйте уды ваша оружия неправды греху? Что значит эта речь? Здесь (апостол) мимоходом высказывает мысль, которую впоследствии должен раскрыть и обработать со всем искусством. Какая же это мысль? Тело наше до пришествия Христова было легко доступно греху. Ведь после смерти в него вошло большое множество страстей и потому оно сделалось крайне неспособным идти путем добродетели. Не было еще ни вспомоществующего Духа, ни крещения, могущего умертвить, но оно бежало, подобно какому-то необузданному коню, и часто грешило, потому что закон, хотя и предписывал, что нужно делать и чего не делать, не давал подвизающимся ничего, кроме словесного увещания. Когда же явился Христос, борьба сделалась легче. Потому нам, как получившим участие в большей помощи, назначены и более трудные подвиги, почему Христос и сказал: аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидите в Царствие Небесное (Mф. 5, 20). Впоследствии апостол говорит об этом яснее, а пока он здесь кратко намекает на это, показывая, что если мы не слишком подчинились греху, то он нас не одолеет. Ведь не один только закон повелевает, но и благодать, которая простила прежнее и укрепляет для будущего. Закон обещал венцы после трудов, а благодать сперва увенчала, а потом призвала к подвигам. Но, по моему мнению, здесь разумеется не целая жизнь верующего, а делается сравнение между крещением и законом, о чем (апостол) говорит и в другом месте, что писмя убивает, а Дух животворит (2 Кор. 3, 6). Закон обличает преступление, а благодать освобождает от него. Как закон, обличая, обнаруживает грех, так благодать, прощая, не позволяет оставаться под грехом, так что ты в двояком отношении бываешь освобожден от власти греха, потому, во-первых, что не находишься под законом, и во-вторых, потому что пользуешься благодатью.
4. Итак, после того как (апостол) успокоил слушателя предыдущими словами, он опять утверждает его, предлагая увещание в виде возражения и говоря так: что убо? согрешим ли, зане несмы под законом, но под благодатию? Да не будет (Рим. 6, 15). Хотя сначала (апостол) на предложенный вопрос, как крайне неуместный, отвечает отрицанием, но потом переводит речь на увещание и доказывает, что легкость подвигов велика, говоря так: не весте ли, яко ему же представляете себе рабы в послушание, рабы есте, егоже послушаете, или греха в смерть, или послушания в правду (Рим. 6, 16)? Не говорю уже, рассуждает (апостол), о геенне и о тяжком будущем наказании, но о настоящем стыде, когда вы становитесь рабами и притом рабами добровольными, рабами греха, и за такую награду, чтобы снова умереть. Если до крещения грех произвел телесную смерть, и рана потребовала такого врачевания, что Владыка всяческих принял смерть и таким образом разрушил зло, то чего не произведет грех, овладевши тобою, когда после столь великого дара и свободы ты снова и добровольно склонишься под его иго? Итак, не стремись в эту бездну, не предавайся добровольно греху. Во время войн часто воины сдаются и невольно, но здесь никто не победит тебя, если ты сам не сделаешься изменником. Потому, внушив надлежащим образом стыд, (апостол) устрашает и воздаяниями и указывает на возмездия за дела того и другого рода, именно — на праведность и смерть, смерть не телесную, но гораздо более ужасную. В самом деле, если Христос более уже не умрет, то кто разрушит эту смерть? Никто. Следовательно, необходимо вечно терпеть наказание и мучиться, так как не будет уже и чувственной смерти, как здесь, которая дала бы покой телу и разлучила его с душою: последний враг испразднится смерть (1 Кор. 15, 26). Отсюда, наказание будет бессмертно. Но не то ожидает повинующихся Богу, а их наградою будет праведность и блага из нее произрастающие. Благодарим убо Бога, яко бесте раби греху, послушасте же от сердца, в оньже и предастеся образ учения (Рим. 6, 17). Пристыдив рабством, устрашив и побудив воздаяниями, (апостол) опять ободряет (слушателей) напоминанием о благодеяниях. В настоящих словах он показывает, что они освободились от великих зол, что освободились не собственными силами и что будущее более приятно. Подобно тому как кто-нибудь, освободивши пленника от жестокого мучителя и убеждая не возвращаться к нему, напоминает об ужасной его власти, так и Павел весьма ясно изображает минувшие бедствия, говоря и о благодарении Богу. Нужна была не человеческая сила, говорит он, чтобы освободить нас от всех тех зол, но благодарение Богу, Который восхотел и возмог избавить нас. И прекрасно сказал (апостол): послушасте от сердца, т.е. вы не подверглись принуждению или насилию, но добровольно, по собственному расположению отстали от греха. В этом заключается как похвала, так вместе и упрек. Если вы пришли добровольно и не подверглись никакому принуждению, то какое вы можете иметь извинение и какое оправдание, когда возвратитесь опять на прежнее? А потом, чтобы ты познал, что все это зависело не от их только расположения, но и от Божией благодати, апостол, сказав: послушасте от сердца, присовокупил: в оньже предастеся образ учения. Послушание от сердца показывает свободную волю, а слово — предастеся намекает на помощь Божию. Какой же образ учения? Жить правильно и осмотрительно. Свободшеся же от греха, поработистеся правде (Рим. 6, 18). (Апостол) указывает здесь на два Божия дара: на освобождение от греха и порабощение правде, которое лучше всякой свободы. Бог поступил так же, как поступает, например, тот человек, который, взявши сироту, уведенного варварами в их землю, не только освободил его от плена, но заменил ему собою попечительного отца и возвел его в весьма высокое достоинство. Подобное случилось и с нами. Бог не только освободил нас от древних зол, но привел в ангельскую жизнь, уравнял нам путь к совершеннейшей добродетели, после того как отдал нас под защиту праведности, убил древнее зло, умертвил ветхого человека и руководил нас к бессмертной жизни. Итак, пребудем в этой жизни, как действительно живые, потому что многие, хотя по видимому и дышат, и ходят, однако же находятся в состоянии более жалком, чем мертвые.
5. Ведь существуют различные роды мертвенности: есть мертвенность телесная, по которой Авраам, будучи мертв, не был мертвым, как и сказано: несть Бог, Бог мертвых, но живых (Mф. 22, 32); есть мертвенность душевная, которую разумел Христос, говоря: остави мертвых погребсти своя мертвецы. (Mф. 8, 22); есть и другая мертвенность, достойная похвалы, происходящая при посредстве любомудрия, о которой говорит Павел: умертвите уды ваша, яже на земли (Кол. 3, 5); наконец, есть мертвенность, производящая предыдущую и бывающая в крещении, как сказано: ветхий наш человек распятся (Рим. 6, 6), т.е. умерщвлен. Итак, зная это, станем избегать того умерщвления, по которому мы, и будучи живыми, умираем, и не станем бояться того, по которому наступает общая смерть. А два другие рода умерщвления, из которых одно есть блаженное и дано Богом, а другое похвально и зависит как от нас, так и от Бога, мы и изберем и с ревностью станем осуществлять. Одно из этих двух умерщвлений Давид ублажает, говоря: блажени, ихже оставишася беззакония (Пс. 31, 1), а другое восхваляет Павел, говоря в послании к Галатам: иже Христовы суть, плоть распяша (Гал. 5, 24). Из другой же пары умерщвлений одно Христос называет достойным пренебрежения, говоря: не убойтесь от убивающих тело, души же не могущих убити, а другое — страшным, говоря: убойтеся же паче могущаго и душу и тело погубити в геенне (Mф. 10, 28). Итак, избегая геенны, изберем для себя то умерщвление, которое ублажается и восхваляется, чтобы из других двух мертвенностей одной избегать, а другой бояться. Нет для нас никакой пользы видеть солнце, есть и пить, если жизнь наша не ознаменуется добрыми делами. В самом деле, скажи мне, какая польза, если царь облекся в порфиру, имеет при себе оружие, но не управляет ни одним подданным, а доступен всем, желающим оскорбить его и обидеть? Так и для христианина не будет никакой пользы, если он, имея веру и дар крещения, окажется подвержен всем страстям; в таком случае и обида будет больше, и стыд сильнее. Как царь, облеченный в диадему и багряницу, не только такою одеждою не прибавляет к своей чести, но собственным стыдом бесчестит ее, так и верующий, если ведет порочную жизнь, не только не внушит этим никакого к себе почтения, но еще сделается более смешным. Елицы бо беззаконно согрешиша, — говорит (апостол), — беззаконно и погибнут, и елицы в законе согрешиша, законом суд приимут (Рим. 2, 12). И в послании к Евреям он говорил: отверглся кто закона Моисеева, без милосердия при двоих и триеx свидетелех умирает. Колика мните горшия сподобится муки, иже Сына Божия поправый (Евр. 10, 28–29)? И вполне естественно, так как Я, говорит (Христос), чрез крещение покорил тебе все страсти. Отчего же случилось, что ты оскорбил столь великий дар и сделался вместо одного другим? Я умертвил и похоронил прежние грехи твои, как червей, — зачем же ты породил другие? Ведь грехи хуже червей: черви точат тело, а грехи повреждают душу и производят большее зловоние. Но мы не чувствуем этого, а потому и не спешим очистить душу. Ведь и пьяный не замечает дурного запаха от испорченного вина, а непьяный хорошо это ощущает. Так и в отношении грехов — живущий целомудренно с точностью примечает их зловоние и нечистоту, а предавший себя пороку, как бы страдая головою вследствие какого-то опьянения, не чувствует даже и того, что он болен. Самое ужасное действие порока состоит в том, что впавшим в него он не дает видеть всю опасность собственной гибели, напротив, валяясь в грязи, они воображают, будто наслаждаются благоуханиями, потому-то они и не могут освободиться, а будучи полны червей, гордятся, точно украшены драгоценными каменьями. Они даже и не желают истребить их, но откармливают и разводят в самих себе до тех пор, пока не передадут их червям будущего века, так как здешние — приспешники будущих, а лучше — не только приспешники, но родоначальники тех, никогда не умирающих червей, по сказанному: червь их не умирает (Mк. 9, 44). Они-то возжигают и геенну, никогда не угасающую. Итак, чтобы этого не было и с нами, иссушим источник зол, угасим пещь, исторгнем снизу корень порока, так как, если худое дерево срубишь поверх земли, никакой не сделаешь пользы, потому что снизу останется корень порока, из которого опять пойдут худые отпрыски. Что же составляет корень зла? Узнай об этом от доброго садовника, который в точности знает это, ухаживает за духовным виноградником и возделывает целую вселенную. Что же называет он причиною всех зол? Страсть к деньгам. Корень бо всем злым, — говорит он, — сребролюбие есть (1 Тим. 6, 10). Отсюда битвы, вражда и войны, отсюда ссоры, брани, подозрения и обиды, отсюда убийство, воровство и гробокопательство; вследствие сребролюбия не только города и области, но дороги, места обитаемые и необитаемые, горы, леса, овраги, словом — все полно крови и убийств. Зло это не щадит и моря, но и там неистовствует со всем бешенством, так как морские разбойники постоянно совершают здесь нападения и изобретают новые способы грабежа. Вследствие сребролюбия извратились законы природы, поколебались союзы родства, рушились права самого бытия.
6. Власть денег вооружила руки не только против живых, но и против умерших; с сребролюбцами нельзя примириться и при посредстве смерти, но они, разломавши гробницы, простирают злодейские руки и к мертвым телам и освободившегося от жизни не освобождают от злых своих умыслов. Что бы ты ни встретил худого, в доме ли, или на торжище, в судах или в правительственных местах, в царских чертогах или где бы то ни было, ты можешь заметить, что все зло возникло из сребролюбия. Это именно, это зло наполнило все кровью и убийствами, оно возожгло пламень геенны, оно сделало так, что города стали ничем не лучше, но даже гораздо хуже пустыни. От тех, которые производят грабежи на дорогах, можно еще уберечься, так как они не всегда нападают, а те, которые делают тоже самое среди городов, настолько хуже первых, насколько труднее от них уберечься, так как они со всею дерзостью отваживаются на такие дела, какие первые производят скрытно. Сребролюбцы, привлекши к союзу с собою те законы, которые постановлены с целью упразднения их лукавства, наполнили города множеством убийств и преступлений. Скажи мне, не убийство ли и не хуже ли еще убийства — предать нищего голоду, ввергнуть его в тюрьму и вместе с голодом подвергнуть его и мукам, и бесчисленным истязаниям. Хотя ты не сам все это делаешь, но служишь причиною этого дела и совершаешь его больше тех, которые тебе служат. Убийца однажды вонзает меч и, причинив кратковременную боль, не продолжает далее мучений; а ты, делая своими клеветами, оскорблениями и злоумышлениями и самый свет для него тьмою и заставляя тысячу раз желать смерти, подумай, сколько причиняешь ему смертей вместо одной. И хуже всего то, что ты грабишь и лихоимствуешь не потому, чтобы тебя угнетала нищета и понуждал голод, но для того, чтобы больше вызолотить узду у коня, кровлю на доме и капители у столбов. И какой не может быть достойно геенны все это, когда ты брата, который вместе с тобою сделался участником неизреченных благ и столько почтен от Владыки твоего, ввергаешь в бесчисленные бедствия, чтобы украсить камни, помост и бессловесных животных, не сознающих этого украшения? И собака у тебя на большом попечении, а человек или, лучше сказать, Христос, ради собаки и всего сказанного осуждается на крайний голод. Что хуже такого безразличия? Что ужаснее такого беззакония? Сколько будет потребно огненных рек для такой души? Сотворенный по образу Божию стоит обесчещен вследствие твоего бесчеловечия, а головы мулов, везущих твою жену, сияют обильным золотом, а также — покровы и деревянные принадлежности балдахина; если нужно сделать стул или подножие, все делается из золота и серебра; а тот, для кого Христос сошел с неба и пролил драгоценную Кровь, вследствие твоего корыстолюбия не имеет у себя самой необходимой пищи. Твои ложа отовсюду обложены серебром, а тела святых лишены и необходимого покрова; для тебя Христос маловажнее всего — и слуг, и мулов, и ложа, и стула, и подножия. Не говорю уже о других бесчестнейших вещах, предоставляя вам самим подумать о том. Если же ты, слыша это, приходишь в ужас, то перестань так поступать и сказанное нисколько тебе не повредит. Перестань, удержись от этого безумия. Явное ведь безумие заботиться об этом. Потому, оставив это, возведем, наконец, когда-нибудь свои взоры на небо, вспомним о будущем дне, помыслим о Страшном суде, о строгом отчете, о неподкупном приговоре; помыслим, что Бог все это видит и однако же не посылает на нас молний свыше, хотя дела наши не молний только достойны. Но Он и этого не делает, ни моря на нас не воздвигает, ни земли в средине не разверзает, ни солнца не погашает, ни небу со звездами не повелевает пасть, словом сказать, ничего не изменяет, но оставляет, чтобы вся тварь оставалась в порядке и служила нам. Итак, помыслив об этом, возблагоговеем пред величием Его человеколюбия и возвратимся к своему благородству, потому что ныне мы являемся нисколько не лучше, но еще хуже бессловесных. И они любят сродное с ними и довольствуются общностью природы для взаимной склонности друг к другу.
А ты, имея кроме общей природы еще тысячи побуждений быть в тесном союзе с собственными своими членами, именно — одарение разумом, участие в благочестии, общение в бесчисленных благах, сделался однако грубее бессловесных животных, обнаруживаешь большую заботу о вещах бесполезных, и пренебрегаешь храмами Божиими, которые погибают от голода и наготы, даже часто сам подвергаешь их тысячам бедствий. Если ты поступаешь так из славолюбия, то надлежало бы тебе позаботиться о брате больше, чем о лошади. Ведь тем лучше пользующийся твоим благодеянием, тем прекраснее сплетается тебе венец за твое усердие; а теперь, поступая совершенно иначе, ты не чувствуешь, что вооружаешь против себя тысячи обвинителей. Кто не скажет о тебе худо? Кто не обвинит тебя в крайней жестокости и человеконенавистничестве, видя, что ты унижаешь человеческий род и ценишь бессловесных выше людей, а вместе с бессловесными и свой дом и домашнюю утварь? Разве ты не слышал, как апостолы говорили, что первые, принявшие учение, продавали дома и имения, чтобы кормить братий? А ты и у других отнимаешь дома и угодия, чтобы украсить лошадь, деревья, покровы, стены, помост. А хуже еще то, что не только мужчины, но и женщины страдают этим безумием, вовлекают мужчин в большие напрасные труды и весьма часто принуждают их тратиться на все пустое больше, чем на необходимое. А если кто-нибудь обличает их в этом, они выдумывают оправдание, достойное всякого осуждения. И то, и это бывает, говорят они. Что ты говоришь? Неужели ты не боишься это произносить, ставя алчущего Христа наряду с лошадьми, мулами, ложами и подножками, а лучше сказать и не наряду, но большую часть ты отдаешь другим, а Христу уделяешь едва и малую долю. Разве ты не знаешь, что все принадлежит Ему — и ты сам, и все, что у тебя? Разве не знаешь, что Он образовал тело, даровал душу, дал в удел весь мир? А ты не даешь взамен этого и малого воздаяния. Если ты отдаешь в наем и небольшой домик, то с большой точностью требуешь за него плату; а теперь, пользуясь всем творением Божиим и обитая в столь великом мире, не соглашаешься заплатить и малой цены, но и самого себя и все, что имеешь, отдал в жертву тщеславию, от которого все это и зависит. Ведь конь, украшенный таким нарядом, не может от этого сделаться лучше в своем достоинстве, а также и сидящий на коне человек, который иногда даже теряет в своем достоинстве. Ведь многие, оставив без внимания седока, обращают взоры на убранство коня, на слуг, идущих спереди и сзади и важно выступающих, а того, кого они сопровождают, многие ненавидят и смотрят, как на общественного врага. Этого не бывает, когда ты украшаешь свою душу, но и люди, и ангелы и Сам Владыка ангелов — все сплетают тебе венец. Таким образом, если любишь славу, удержись от того, что делаешь ныне, и не дом, но душу украшай, чтобы сделаться знаменитым и славным; теперь же ничего не может быть ниже тебя, выставляющего на показ красоту дома и имеющего совершенно пустую душу. Если же ты не выносишь слов моих, послушай, что сделал один из язычников, и постыдись их любомудрия. Рассказывают, что один из них, войдя в великолепный дом, блиставший обильным золотом и сиявший красотою мраморов и колонн, когда увидел, что весь пол в доме устлан коврами, плюнул в лицо хозяину дома. Потом, в ответ на упрек, он сказал, что, так как ни на каком другом месте дома нельзя было этого сделать, он и вынужден был нанести обиду лицу хозяина. Видишь ли, как смешон человек, украшающий наружность, и как презирает его всякий, у кого только есть ум? И вполне справедливо. Ведь если бы кто-нибудь заставил жену твою ходить в рубище и быть в пренебрежении, а служанок одел в пышные одежды, то ты, конечно, не перенес бы этого равнодушно, но разгневался и такой поступок назвал бы крайней обидой. Так помышляй и о душе. Когда ты украшаешь стены, пол, домашнюю утварь и все прочее, но не подаешь щедрой милостыни, не упражняешься и в других делах любомудрия, тогда и ты поступаешь точно также и даже гораздо хуже. Ведь между рабою и госпожою нет различия, но между душою и плотью — большое; а если между душою и плотью велико различие, то гораздо больше между душою и домом, между душою и ложем и подножкой. Итак, какого извинения ты можешь быть достоин, когда все это богато покрываешь серебром, а не обращаешь внимания на то, что душа твоя одета в рубище, неопрятна, томится голодом, покрыта ранами и терзается тысячами псов, и когда при всем этом ты еще думаешь хвалиться украшением наружных вещей? Это верх безумия — величаться такими делами тому, кто осмеян, поруган, обезображен, обесчещен и подпал самому ужасному наказанию. Потому умоляю, размыслив обо всем этом, наконец, отрезвимся, придем в себя и это украшение со вне перенесем на душу. Тогда такое украшение пребудет прочным, а нас соделает равными ангелам и доставить нам непреложные блага, которых да будет дано достигнуть всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь.
***
Беседа XII
Чeлoвечecкo глаголю, за немощь плоти вашея. Якоже бо представисте уды ваша рабы нечистоте и беззаконию в беззаконие, тако ныне представите уды ваша рабы правде во святыню (Рим. 6, 19).
1. Так как (апостол) потребовал (от римлян) большой строгости в жизни, повелевая им быть мертвыми для мира, умереть пороку и пребывать твердыми в отношении к действию грехов, и так как казалось, что он говорит нечто великое и тяжелое, даже превосходящее человеческую природу, потому, желая доказать, что он не требует ничего чрезмерного и даже не столько, сколько следовало бы от человека, воспользовавшегося столь великим даром (благодати), но и очень соразмерное с человеческими силами и легкое, — он раскрывает это от противного и говорит: человеческо глаголю, то есть: он как бы говорил по человеческим соображениям, применительно к тому, что обыкновенно бывает; словом — человеческо он обозначает соразмерность (требования с силами), как и в другом месте говорит: искушение вас не достиже, точию человеческое (1 Кор. 10, 13), то есть — соразмерное с силами и малое. Якоже бо представисте уды ваша рабы нечистоте и беззаконию в беззаконие, тако ныне представите уды ваша рабы правде во святыню. Хотя велико различие между господами, но однако (апостол) требует равномерного им служения. Надлежало бы предложить гораздо больше и настолько больше, насколько господство правды обширнее и лучше владычества греха, тем не менее (говорит апостол) ничего больше не требую, вследствие вашей немощи. И не сказал: по немощи вашей воли или усердия, но: по немощи плоти вашея, чтобы сделать речь менее неприятной. Но иное — нечистота, а другое — святыня, иное — беззаконие, а другое — правда. И кто настолько жалок и беден, чтобы не внести такую же ревность в служение Христу, с какою служил греху и диаволу? Выслушай, однако, что (говорит апостол) дальше, тогда ясно узнаешь, что мы не приносим и этого малого. Так как сказанное таким образом казалось просто невероятным и неправдоподобным и никто не согласился бы и слышать, что он не служит Христу столько же, сколько служил диаволу, то (апостол) следующими словами раскрывает это и доказывает достоверность, выводя на средину самое рабство и говоря, как служили греху. Егда бо раби бесте греха, — говорит (апостол), — свободни бесте от правды (Рим. 6, 20). Это имеет такой смысл: когда вы жили в пороке, нечестии и ужасном зле, то вы жили с таким повиновением греху, что вовсе не делали ничего доброго. Это и есть — свободни бесте от правды, то есть вы не были подчинены правде, но были совершенно чужды ей. Вы не разделяли дело служения между правдой и грехом, но всецело предали себя пороку. Потому и ныне, так как вы отложились к правде, всецело предайте самих себя добродетели, вовсе не делая ничего худого, чтобы выполнить хотя бы равную меру. Но не только нет сходства во владычестве, но и в самом рабстве существует большое различие; это самое (апостол) и раскрывает с большою ясностью и показывает, в чем состояло рабство прежде и в чем состоит теперь. И еще не говорит о вреде, происходившем от этого дела, а пока об одном позоре. Kий убо тогда имеете плод, о нихже ныне стыдитеся (Рим. 6, 21)? Рабство было таково, что и одно воспоминание о нем приносит теперь стыд. А если воспоминание заставляет стыдиться, то тем более самое дело. Таким образом, вы теперь получили двоякую пользу: освободились от стыда и узнали, в каком состоянии вы были; равно как тогда терпели двоякий вред: делали достойное стыда и не сознавали стыда; это еще хуже первого, и однако, вы оставались в рабстве. Достаточно доказав таким образом вред прежних деяний на основании стыда, (апостол) переходит к самому последствию. Какое же это последствие? Кончина бо онех смерть (Рим. 6, 21). Так как стыд кажется еще не слишком тягостным бременем, (апостол) переходит к наиболее ужасному, то есть смерти, хотя достаточно было и сказанного выше. Размысли же, какова чрезмерность зла, когда, освободившись от наказания, не могли избавиться от стыда. Какой награды тебе ожидать за такое дело, от которого покрываешься стыдом и краснеешь при одном воспоминании, хотя ты уже избавился от наказания и пользуешься обилием благодати? Но не таково рабство Богу. Ныне же, — продолжает (апостол), — свобождшеся от греха, порабощшеся же Богови, имате плод ваш во святыню, кончину же жизнь вечную (Рим. 6, 22). Плодом прежних дел, даже по освобождении, был стыд, а плодом нынешних — освящение, а где освящение, там много и упования. Концом тех дел была смерть, а концом нынешних — жизнь вечная.
2. Заметил ли ты, что (апостол) на одно указывает, как на данное, а на другое, как на ожидаемое? Но по данному бывает уверенность в ожидаемом, по освящению — в жизни. И чтобы не мог ты сказать, что все есть только ожидаемое, (апостол) доказывает, что ты и здесь уже получил плод: во-первых, освободился от порока и от тех худых дел, о которых одно воспоминание приводит в стыд; во-вторых, поработился правде; в-третьих, получил освящение; в-четвертых, достиг жизни, и жизни не временной, но вечной. Но при всем том, говорит (апостол), послужите Богу хотя бы в той же мере, в какой служили греху. Несмотря на то, что Владыка имеет несравнимое превосходство, и разность как в самом служении, так и в наградах, за которые вы служите, велика, я пока ничего больше не требую. Потом, так как он упомянул об оружии и о царе, то продолжает иносказание и говорит: оброцы бо греха — смерть, дарование же Божие — живот вечный, о Христе Иисусе Господе нашем (Рим. 6, 23). Сказав, что смерть есть возмездие за грех, (апостол) не сохранил подобного порядка и в отношении к делам добрым и не сказал: награда за ваши заслуги, но — дарование Божие, показывая, что мы освободились не сами собою и получили не долг, не награду, не воздаяние за труды, но все это произошло по благодати. И отсюда видно преимущество благодати, потому что она не только освободила нас и не только привела к лучшему, но и совершила все это без наших усилий и трудов; она не только освободила, но даровала гораздо больше, — даровала чрез Сына. Все это указал (апостол), так как и о благодати беседовал и должен был отвергнуть закон. А чтобы то и другое не расположило к большей беспечности, он вставил учение о строгости жизни, постоянно побуждая слушателя к заботе о добродетели. Также и тем, что смерть назвал оброком греха, он опять хочет устрашить и утвердить относительно будущего. Чем приводит (слушателям) на память прежнее, тем же побуждает их к благодарности и укрепляет против всего, что бы ни встретилось. Итак, окончив здесь нравоучение, (апостол) возвращается к догматам и говорит: или не разумеете, братие? Ведущим бо закон глаголю (Рим. 7, 1). Так как он сказал, что мы умерли для греха, то доказывает здесь, что не только грех, но и закон не имеет уже над нами власти. А если закон не имеет власти, тем более грех. И желая сделать речь приятною, объясняет это примером, взятым из человеческой жизни. И кажется, что он говорит об одном, а предлагает два доказательства предмета, первое — то, что жена, по смерти мужа, не подлежит закону, касающемуся этого мужа, и ей не возбранено стать женою другого; а второе — то, что в настоящем случае не только муж умер, но и жена, так что можно пользоваться двойною свободою. Если по смерти мужа она освободилась от власти, то тем более она стала свободною, когда и сама оказалась умершею. Если одно обстоятельство освобождает ее от власти, тем более оба обстоятельства вместе. Итак, приступая к изложению доказательства относительно этого, (апостол) начинает речь с похвалы слушателям и говорит: или не разумеете, братие? Ведущим бо закон глаголю, то есть говорю о деле весьма известном и ясном, говорю людям, знающим все это в точности. Яко закон обладает над человеком, во елико время живет (Рим. 7, 1). Не сказал: над мужем или женою, но: над человеком, так как это имя принадлежит обоим. Умерый бо,— говорит, — свободися от греха (Рим. 6, 7). Следовательно, закон положен для живых, а на мертвых не простирается. Замечаешь ли, как он изобразил двоякую свободу? Потом, сделав на это намек в начале, он в доказательстве ведет речь о жене, говоря так: ибо мужатая жена живу мужу привязана есть законом: аще ли же умрет муж ея, разрушается от закона мужескаго. Темже убо живу сущу мужу прелюбодейца бывает, аще будет мужеви иному: аще ли умрет муж ея, свободна есть от закона, не быти ей прелюбодейце, бывшей мужу иному (Рим. 7, 2–3). (Апостол) раскрывает это часто и с большою точностью, потому что твердо уверен в доказываемой им истине. И под именем мужа он разумеет закон, а под именем жены всех верующих. А потом заключение он выводит не согласно с предыдущим. Следовало бы сказать: таким образом, братья мои, закон не будет иметь над вами власти, так как он умер. Но он не сказал так, но в предыдущем намекнул на это, а в заключении, чтобы сделать свою речь не оскорбительной для иудеев, представляет жену уже умершею и говорит: темже, братие моя, и вы умросте закону (Рим. 7, 4). Если как то, так и другое обстоятельство дает одинаковую свободу, то что препятствует угождать закону, коль скоро это дело не приносит никакого вреда? Мужатая жена живу мужу привязана есть законом. Где теперь находятся клеветники закона? Пусть они услышат, как (апостол), находясь и в необходимости, не лишает его достоинства, но с уважением отзывается о его власти, говоря, что если закон жив, то иудей привязан к нему, и что являются прелюбодеями те, которые преступают и оставляют закон при жизни его; а если кто оставит его после смерти, то это нисколько не странно, потому что и у людей поступающий так не подлежит осуждению. Аще же умрет муж, разрешится от закона мужескаго.
3. Замечаешь ли, как этим примером он показывает, что закон умер? Но не в заключении он это высказывает. Живу сущу мужу прелюбодейца бывает жена. Смотри, как он настойчив в обвинениях нарушителей живого закона. Так как закон перестал существовать, то без всякого опасения можно заменить его верою, нимало этим его не оскорбляя. Живу бо сущу закону, — говорит (апостол), — прелюбодейца бывает жена, аще будет мужеви иному. Тем же, братие моя, и вы, — следовало бы сказать: так как закон умер, вы не виновны в прелюбодеянии, вышедши за другого мужа; но апостол не сказал так, но как? Умросте закону. Если вы сделались мертвыми, то не находитесь под законом. Если жена, по смерти мужа, не подлежит ответственности, тем более она свободна от этого, когда умрет сама. Заметил ли ты мудрость Павла, как он доказал, что по воле закона можно разлучиться с законом и стать женою другого мужа. Закон не запрещает, говорит он, по смерти первого мужа выходить за другого. Да и как запретит, когда и при жизни мужа позволяет жене выходить за другого, если она получила разводную? Впрочем, (апостол) не упоминает о том, что служило преимущественно виною женщин, потому что хотя это и было позволено, но однако не было совершенно свободно от обвинения. А когда (апостол) имеет возможность одержать победу с помощью необходимого и всеми признанного, тогда он не ищет излишних доказательств, потому что и не имеет в них нужды. Итак, удивительно то, что сам закон освобождает нас от вины, в случае отступления от него, так что его есть воля, чтобы мы принадлежали Христу. И сам закон умер, и мы умерли, и права власти вдвойне уничтожены. Но (апостол) не довольствуется одним только этим, но прибавляет и причину; он не просто упомянул о смерти, но опять прибавил, что это совершил крест, и таким образом сделал нас повинными. Он не просто говорит: вы освободились, но: смертью Владыки. Именно сказано: умросте закону телом Христовым. И убеждает не отсюда только, но также превосходством второго мужа, прибавив: во еже быти вам иному, возставшему из мертвых. Потом, чтобы не возразили: «что же? а если мы не желаем выйти за другого мужа? ведь закон не признает прелюбодейцею вдову, вступающую во второй брак, однако же и не принуждает к новому союзу», — чтобы этого не говорили, (апостол) и доказывает, что мы должны желать нового союза вследствие того, что уже сделал для нас Христос. Это самое он яснее выразил в другом месте, говоря: несте свои; и: куплени есте ценою, и еще: не будите раби человеком (1 Кор. 6, 19–20; 7, 23); и еще: един за всех умре, да живущии не ктому себе живут, но умершему за них (2 Кор. 5, 14–15). То же самое он разумел и здесь, сказав: телом. Потом (апостол) убеждает высокими надеждами, говоря: да плод принесем Богови. Тогда вы приносили плод смерти, а теперь Богу. Егда бо бехом во плоти, страсти греховныя, яже законом действоваху во удех наших, во еже плод творити смерти (Рим. 7, 5). Видишь ли ты, какой плод от первого мужа? И (апостол) не сказал: когда были мы под законом, всячески избегая дать какой-нибудь повод еретикам, но говорит: егда бехом во плоти, то есть в худых делах, в плотской жизни. Не то он разумеет, что доселе они были во плоти, а теперь ходят, сделавшись бесплотными. Сказавши это, он и не говорит, что закон был причиною грехов, и не избавляет его от ненависти, так как закон занимал положение строгого обличителя, обнаруживая грехи; а кто человеку, нерасположенному повиноваться, дает большие повеления, тот увеличивает и преступление. Потому (апостол) не сказал: страсти греховные, бывающие под законом, но говорит: яже законом (;;; ;;; ;;;;;), даже не присовокупил: бывающие, но просто: законом, то есть законом обнаруживаемые или познаваемые. Потом, чтобы не обвинить и плоти, не сказал: страсти, которые производимы были членами, но: яже действоваху во удех наших, показывая, что в человеке есть иное начало порочности, зависящее не от управляемых членов, а от действующих помыслов. Душа занимала положение художника, а природа плоти была как бы гуслями и звучала так, как заставлял художник. Потому нестройную игру нужно вменять не гуслям, а художнику. Ныне же, — продолжает (апостол), — упразднихомся от закона (Рим. 7, 6). Видишь ли, как он опять щадит здесь и плоть, и закон? Не сказал — упразднился закон, или — упразднилась плоть, но — мы упразднихомся. Но когда же упразднихомся? Когда ветхий человек, одержимый грехом, умер и погребен. Это и выразил (апостол), сказав: умерше, имже держими бехом. Этим он как бы сказал: узы, державшие нас, истлели и порвались, так что держащему, то есть греху, нечего стало держать. Но ты не падай, не предавайся большей беспечности; ты для того освободился, чтобы снова служить, не по прежнему, но яко работати нам во обновлении духа, а не в ветхости писмене. О чем же говорит здесь (Павел)? Необходимо раскрыть это, чтобы не приходить уже в смущение всякий раз как встретимся с подобным выражением. Когда Адам согрешил, говорит (апостол), тело его сделалось смертным и страстным, в нем обнаружилось множество природных недостатков, оно стало упрямым и необузданным конем; но Христос, пришедши, посредством крещения сделал тело для нас более легким, подняв его крылом Духа.
4. Потому нам и предстоят подвиги неодинаковые с подвигами древних, так как тогда был не так удобен путь. Потому (Христос) и требует от нас не только быть чистыми от убийства, как требовалось от древних, но даже быть чистыми от гнева, предписывает нам воздерживаться не только от прелюбодеяния, но и от похотливого взгляда, не только не нарушать клятвы, но и не клясться, и повелевает нам любить вместе с друзьями и врагов; и во всем прочем Он назначил нам более длинные пути для упражнений, в случае же неповиновения угрожает геенною, показывая, что требуемое Им не предоставляется ревности подвизающихся, как девство и нестяжательность, но непременно должно быть исполнено. Заповеданное Христом необходимо и обязательно, и не исполнивший этого подвергается крайнему наказанию. Потому и сказал Он: аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидете в Царствие Небесное (Mф. 5, 20). А кто не увидит Царства, тот неминуемо впадет в геенну. Потому и Павел как выше говорил: грех бо вами да не обладает: несте бо под законом, но под благодатию (Рим. 6, 14), так и теперь говорит: яко работати нам во обновлении духа, а не в ветхости писмене. Теперь не буква осуждающая, то есть, ветхий закон, но Дух вспомоществующий. Потому для древних казалось весьма удивительным, если кто-нибудь соблюдал девство; а теперь это явление распространилось повсюду во вселенной; и смерть тогда лишь немногие мужчины презирали, а теперь и в селах, и в городах бесчисленные сонмы мучеников, состоящие не только из мужчин, но и из женщин. Потом, сказавши это, (апостол) опять разрешает возникающее возражение и в этом разрешении доказывает то, что желает. При этом он представляет решение не прямо, а чрез противоположение, чтобы при помощи необходимости решения получить повод сказать то, что хотел, и чтобы сделать свое обвинение менее резким. Так, сказав: во обновлении духа, а не в ветхости писмене,— он присовокупил: что убо речем? Закон ли грех? Да не будет (Рим. 7, 7). Выше было сказано, что страсти греховныя, яже законом действодаху во удех наших, и еще: грех вами да не обладает: несте бо под законам, но под благодатию, также: идеже несть закона, ту ни преступления (Рим. 4, 15); и еще: закон же привниде, да умножится прегрешение (Рим. 5, 20); и еще: закон гнев соделывает (Рим. 4, 15). Так как все это по-видимому служило обвинением закона, то апостол, чтобы устранить такое подозрение, представляет и возражение и говорит: что убо? Закон ли грех? Да не будет. Он ответил отрицательно прежде доказательства, чтобы расположить к себе слушателя и уврачевать соблазняющегося, так как, услышав и удостоверившись в направлении мыслей апостола, он вместе с ним будет исследовать то, что представляется недоуменным, и не будет подозревать говорящего; потому-то апостол заранее и предложил возражение. При этом он не выразился — что мне сказать? но — что убо речем? как бы подавались совет и мнение и как бы собралась вся церковь, а возражение исходило не от апостола, а явилось в силу последовательности из сказанного и из сущности дела. Что буква убивает, никто не станет отрицать, говорит апостол; что дух животворит, и это ясно, и никто не может это оспаривать. Итак, если в этом нет сомнения, — что мы можем сказать о законе? Что он есть грех? Да не будет. Итак, разреши недоумение. Ты заметил, как (апостол) рядом с собою ставит противника и, приняв тон учителя, приступает к решению? В чем же состоит решение? Закон не есть грех, говорит апостол, что греха не знах, точию законом. Обрати внимание на высоту мудрости. Что закон не есть грех, (апостол) изложил при помощи возражения, чтобы, отвергнув это и тем угодив иудею, убедить его принять менее важное. Что же это такое менее важное? То, что греха не знах, точию законом; похоти не ведах,— говорит, — аще не бы закон глаголал: не похощеши (Рим. 7, 7). Ты видишь, как мало-помалу он показывает, что закон не только есть обвинитель греха, но и некоторым образом подает повод к нему? Впрочем, (апостол) раскрывает, что это случается не по вине закона, но от неразумных иудеев. Он постарался заградить уста и манихеев, которые обвиняли закон, именно, сказав: греха не знах, точию законом, и похоти не ведах, аще не бы закон глаголал: не похощеши,— присовокупил: вину же прием грех заповедию, содела во мне всяку похоть (Рим. 7, 8).
5. Замечаешь ли, как (апостол) освободил закон от обвинений? Вину прием грех, говорит (апостол), а не закон, увеличил похоть, и произошло противоположное тому, чего желал закон, а это зависело от слабости, а не от дурного его характера. Всякий раз как мы питаем к чему-нибудь вожделение, а потом встречаем препятствие, то пламя страсти разгорается сильнее. Но это происходит не от закона, который наложил запрещение с тем, чтобы совсем отклонить (от страсти), а грех, то есть твоя беспечность и твоя злая воля, употребили добро во зло. Но в худом употреблении лекарства виновен не врач, а больной. Бог не для того дал закон, чтобы им воспламенять похоть, но для того, чтобы угашать ее; случилось же обратное; но вина в этом не Его, а наша. Несправедливо было бы обвинять того, кто больному горячкою, не во время желающему холодного питья, не дает насытиться и тем усиливает в нем страсть этого гибельного для него удовольствия; дело врача — только запретить, а воздерживаться должен сам больной. Что из того, если грех получил повод от закона? Многие дурные люди и при посредстве добрых приказаний увеличивают собственную порочность. Так диавол погубил Иуду, ввергнув в сребролюбие и побудив воровать принадлежащее нищим; но не то обстоятельство, что ему был вверен денежный ящик, сделало его таковым, а лукавство воли. Оно же изгнало из рая Адама и Еву, побудив их вкусить от древа, и не древо в том было виною, хотя им и был подан повод. Не удивляйся, что Павел, говоря о законе, употребил весьма сильные выражения; он ограничивается необходимым, лишая возможности думающих иначе найти в его словах повод к возражению и обнаруживая большое старание правильно изобразить настоящее. Потому не просто оценивай настоящую речь, но вникни в причину, которая заставила (апостола) так говорить, представь себе неистовство иудеев и непреодолимое их упорство, которое он старался преодолеть. По-видимому он много говорит против закона, но не с тем, чтобы обвинить закон, а с тем, чтобы уничтожить упорство иудеев. Если же в вину закону поставить то, что грех посредством него получил повод, то окажется, что это случилось и в Новом Завете. И в новом завете имеются бесчисленные законы и притом относительно многих очень важных предметов; и всякий может видеть, что тоже самое бывает здесь не только относительно похоти, но и вообще относительно всякого порока. Аще не бых пришел и глаголал им,— говорит (Христос), — греха не быша имели (Ин. 15, 22). Значит, грех и здесь нашел для себя содержание, а наказание сделалось больше. Также и Павел, рассуждая о благодати, говорит: колико мните горшия сподобится муки, иже Сына Божия поправый (Евр. 10, 29)? Следовательно, и худшее наказание получило повод отсюда — от большего благодеяния. Подобно и об язычниках (апостол) говорит, что они сделались безответными, потому что, будучи одарены разумом, созерцая красоту природы и имея возможность этим путем руководствоваться ко Творцу, не воспользовались, как должно, Божией Премудростью. Замечай, что добрые действия во многих случаях для порочных служили поводом к большему наказанию. Но, конечно, не будем за это винить Божиих благодеяний; напротив, после этого еще более станем им удивляться и осудим настроение тех, которые воспользовались добром для противоположных целей. Это же сделаем и в отношении закона. Но все это легко и удобопонятно, вызывается же только следующее затруднение. Почему (апостол) говорит: похоти не ведах, аще не бы закон глаголал: не похощеши? Ведь если человек не знал похоти, пока не получил закона, то почему произошел потоп? За что был попален Содом? Итак, о чем же говорит (апостол)? О похоти напряженной. Потому не сказал: произвел во мне похоть, но — всяку похоть, намекая здесь на сильное ее развитие. Какая же, спросишь, польза от закона, если он усилил страсть? Никакой, но даже большой вред. Впрочем, не закон виновен, а виновна беспечность принявших закон. Похоть произведена грехом, притом посредством закона, но тогда, когда закон заботился не об этом, а о противоположном. Значит, грех сделался гораздо сильнее закона; но и опять вина в этом не закона, а людской неблагодарности. Без закона бо грех мертв есть (Рим. 7, 8), то есть не так известен. Хотя жившие и до закона знали, что грешат, но вполне узнали после дарования закона. Вследствие того с этого времени стали подлежать и большему осуждению. Не одно ведь и то же — иметь обвинителем природу или вместе с природой и закон, который дает на все ясные предписания. Аз же живях кроме закона иногда (Рим. 7, 9). Когда же, скажи мне? До Моисея. Смотри, как (апостол) старается доказать, что закон и тем, что сделал, и тем, чего не сделал, обременил человеческую природу. Когда я жил без закона, говорит (апостол), не подвергался такому осуждению. Пришедшей же заповеди, грех убо оживе (Рим. 7, 9). Аз же умрох (Рим. 7, 10). По-видимому, в этом заключается обвинение закона, но если кто тщательно исследует, то здесь обнаружится похвала закону. Ведь закон не произвел греха, дотоле не существовавшего, а только обнаружил грех скрытый; в этом и заключается похвала закону. Если до закона грешили незаметно для себя, то после пришествия закона, хотя и не получили никакой другой пользы, по крайней мере в точности узнали, что грешили; а это уже не мало значило в деле освобождения от порока. Если же люди не освободились от порока, то это нисколько не говорит против закона, все для того сделавшего, но вся вина падает на собственную волю людей, повредившуюся сверх всякого ожидания.
6. Ведь совсем несообразно с разумом получать вред от того, что приносит пользу, почему (апостол) и сказал: и обретеся ми заповедь, яже в живот, сия в смерть (Рим. 7, 10). Он не сказал: сделалась смертью или породила смерть, но: обретеся в смерть, изъясняя этим необычность и странность такой несообразности и все обращая на голову людей. Если ты хочешь узнать цель закона, говорит (апостол), то он вел к жизни и для этого дан; если же отсюда произошла смерть, то вина в этом принявших заповедь, а не самой заповеди, которая ведет к жизни. Еще яснее высказал это (апостол) в следующих словах, говоря: грех бо вину прием заповедию, прельсти мя, и тою умертви мя (Рим. 7, 11). Ты заметил, как он везде касается греха, освобождая закон от всякого обвинения? Почему и присовокупил, говоря: темже убо закон свят: и заповедь свята и праведна и блага (Рим. 7, 12). Если вы желаете, то мы введем в нашу речь толкования и извращающих эти слова (апостола), так как от этого собственная наша мысль будет яснее. Некоторые утверждают, что (апостол) в этих словах говорит не о законе Моисея, но по одним — о законе естественном, а по другим — о заповеди, данной в раю. Но ведь вся цель Павла состояла в том, чтобы отменить закон Моисея, о тех же законах он и не ведет никакой речи, — и вполне естественно, потому что иудеи боялись и трепетали именно закона Моисеева и вследствие этого противились благодати. Притом же, заповедь, данную в раю, как Павел, так и никто никогда, кажется, не называл законом. Чтобы это сделалось более явным из собственных слов (апостола), обратимся к его изречениям, высказанным немного выше. Со всем вниманием беседуя с иудеями о жизни, он говорил: или не разумеете, братие, яко закон обладает над человеком, во елико время живет? Темже вы умросте закону (Рим. 7, 1). Итак, если это сказано о естественном законе, то оказывается, что мы не имеем его, а если это верно, то мы не разумнее бессловесных. Но не так это — нет! Относительно заповеди, данной в раю, нет необходимости и спорить, чтобы не предпринять нам напрасного прения о том, что признано всеми. В каком же смысле (апостол) говорит: греха не знах, точию законом? Он разумеет не совершенное неведение, а самое точное знание. И если это сказано о законе естественном, то какой смысл имеют следующие слова: аз же живях кроме закона иногда? Ведь ни Адам, ни другой какой человек никогда, кажется, не жил без закона естественного; вместе с тем, как Бог сотворил (Адама), Он вложил в него и этот закон, сделав его надежным сожителем для всего человеческого рода. Кроме того, (апостол) нигде, кажется, не называет естественный закон заповедью, а этот закон называет заповедью праведной и святой, законом духовным. Закон же естественный дан нам не от Духа, потому что и варвары, и язычники, и все люди имеют этот закон. Отсюда ясно, что (Павел) и выше, и ниже, — везде рассуждает о законе Моисеевом. Потому и называет его святым, говоря: закон свят, и заповедь свята, праведна и блага. Хотя иудеи и после закона были нечистыми, неправедными и корыстолюбивыми, но это не упраздняет достоинства закона, равно как их неверие не уничтожает веру в Бога. Таким образом, из всего этого видно, что апостол говорит это о законе Моисеевом. Благое ли убо бысть мне смерть? — спрашивает апостол. Да не будет: но грех, да явится грех (Рим. 7, 13), то есть да будет доказано, насколько великое зло — грех, а также — беспечная воля, стремление к худшему, самое дело худое и развращенный ум, потому что в этом заключается причина всех зол. (Апостол) увеличивает грех, показывая преизбыток Христовой благодати и поучая, от какого великого зла она избавила человеческий род, так как это зло от всех врачебных средств становилось хуже, а от средств, задерживавших его развитие, разрасталось еще больше. Потому он и присовокупляет, говоря: да будет по премногу грешен грех заповедию (Рим. 7, 13). Ты заметил, как повсюду закон сплетается с грехом? Чем апостол обвиняет грех, тем самым в большей еще степени он доказывает и достоинство закона. И он не малого достиг, показав, какое зло грех, обнаружив и изобразив всю его ядовитость. Он и выразил это в словах: да будет по премногу грешен грех заповедию, то есть чтобы открылось, какое зло, какая погибель — грех, а открылось все это чрез заповедь. Этим (апостол) показывает и превосходство благодати пред законом, — превосходство, а не противоположность. Не смотри на то, что принявши закон сделались хуже, но прими во внимание, что закон не только не хотел усилить зло, а даже старался пресечь и зло, прежде существовавшее. Если же он оказался бессилен, то увенчай его за назначение, а еще больше повергнись пред могуществом Христа, потому что Он столь разнообразное и непреоборимое зло уничтожил и, вырвав с корнем, истребил. А всякий раз, как услышишь о грехе, не подумай, что это какая-либо самостоятельная сила, но — порочное действие, постоянно начинающееся и прекращающееся, не существующее прежде совершения, а после совершения опять исчезающее. По причине греха и дан был закон; а закон никогда не дается для истребления чего-либо естественного, но для исправления произвольного худого действия.
7. Об этом знают и внешние (языческие) законодатели, и весь человеческий род. Они (законодатели) противодействуют только тем порокам, которые происходят от нерадения, но не обещаются пресечь тех, которые получены в наследство от природы, потому что это невозможно. Все природное остается непоколебимым, о чем неоднократно я вам и говорил в других беседах. Потому, оставив такие труды, опять займемся нравоучительною речью, а лучше сказать, это и составляет часть тех трудов. Если мы изгоним из себя порок и поселим в себе добродетель, этим ясно научим, что порок не есть природное зло, а спрашивающим, откуда зло, мы легко сможем заградить уста не словами только, но и делами, когда явимся пред ними свободными от их пороков, хотя имеем одинаковую с ними природу. Не на то станем смотреть, что добродетель трудна, а на то, что возможно в ней усовершенствоваться, а если постараемся, то это будет и легко нам, и удобно. Если ты говоришь мне о приятности порока, то скажи и о конце его, ведь он ведет к смерти, как добродетель руководит нас к жизни. Но лучше, если угодно, рассмотрим порок и добродетель без отношения к их концу; мы увидим, что порок сам в себе заключает большую печаль, а добродетель заключает удовольствие. Скажи мне, в самом деле, что тяжелее худой совести? Что прекраснее доброй надежды? Ведь ничто, ничто обыкновенно так не мучит и не угнетает нас, как ожидание худого; ничто столько не поддерживает и едва не окрыляет, как добрая совесть. Это можно узнать и на основании событий, происходящих пред нами. Так, обитающие в заключении и ожидающие осуждения, хотя бы наслаждавшись бесчисленными удовольствиями, живут беспокойнее тех нищих, которые ходят по улице, но не сознают за собою ничего худого, потому что ожидание бедствий не позволяет испытывать настоящих удовольствий. И что говорить о заключенных? Трудолюбивые ремесленники, занимающиеся работами в течение целого дня, находятся в гораздо лучшем настроении, чем люди свободные и богатые, но сознающие за собою что-либо худое. Потому мы считаем жалкими и гладиаторов, хотя мы и видим, что они упиваются, веселятся и едят в корчемницах, однако называем их несчастнее всех, потому что горечь ожидаемой смерти несравненно превосходит эти удовольствия. Если же такая жизнь им и кажется приятною, то припомните то, о чем я неоднократно говорил вам, — что нет ничего удивительного, когда живущий в пороке не избегает неприятности и муки порока. И вот дело, достойное только проклятия, представляется любезным для тех, кто участвует в нем. Но мы не ублажаем их за это, а напротив, вследствие именно этого считаем несчастными, потому что они и сами не сознают, в каких бедствиях находятся. Что, например, сказать о прелюбодеях, которые для ничтожного удовольствия подвергаются позорному рабству, трате имущества и непрерывному страху, коротко сказать, ведут жизнь Каина и даже еще более тяжелую, потому что боятся настоящего, трепещут будущего, подозревают друзей и врагов, знающих и ничего не знающих. Даже и во время сна они не освобождаются от этого мучения, так как нечистая совесть создает у них страшные сновидения и этим пугает их. Но не таков человек целомудренный: он проводит настоящую жизнь в радости и совершенной свободе. Итак, сравни ничтожное удовольствие с бесчисленными волнениями этих ужасов, а кратковременный труд воздержания с спокойствием целой жизни, и ты увидишь, что последний приятнее первого. А желающий похитить и присвоить себе чужое имение, тот, скажи мне, разве не переносит бесчисленные труды, непрестанно бегая, обманывая лестью рабов, свободных, придверников, устрашая, грозя, поступая бесстыдно, проводя без сна ночи, дрожа, мучаясь и всех подозревая? Но не таков тот, кто пренебрегает деньгами. Он опять наслаждается полным удовольствием, живя без страха и в совершенной безопасности. А если кому угодно рассмотреть и прочие виды порока, то везде увидит большое смятение, множество подводных камней. Всего же важнее то, что в добродетели начало исполнено трудов, а продолжение приятно, так что этим и самый труд облегчается; в пороке же все бывает наоборот — за удовольствием следуют болезни и мучения, так что от этого и самое удовольствие пропадает. Как ожидающий венцов нисколько не чувствует настоящей тяжести, так и ожидающий наказаний после удовольствия не может пользоваться чистой радостью, потому что страх все приводит в смятение. А вернее, если внимательнее исследовать, то можно найти, что у порочных еще прежде наказания, определенного за худые дела, возникает большое мученье в тот момент, когда они отваживаются на худое.
8. И если угодно, то посмотрим на людей, которые захватывают себе чужое и всякими средствами наживают деньги. Не станем говорит о страхах, опасностях, трепете, мучении, заботе и о всем подобном, а предположим, что этот человек обогащается беспечально и совершенно уверен в сбережении того, что у него есть. Допустим все это, хотя оно и невозможно. Но какое удовольствие приобретет себе этот человек? То, что он много собрал? Но это именно и не позволяет ему радоваться; пока человек желает другого и большего, до тех пор продолжаются и его мучения. Всякая страсть тогда доставляет удовольствие, когда останавливается. Испытывая жажду мы тогда приходим в себя, когда выпиваем столько, сколько желаем, а пока чувствуем жажду, то хотя бы исчерпали все источники, мучение наше бывает больше, и хотя бы выпили тысячи рек, наше наказание бывает тяжелее. Так и ты, хотя бы и приобрел все в мире, но если еще ощущаешь в себе страсть, то тем больше будешь мучиться, чем больше станешь исполнять свое желание. Итак, пойми, что некоторое для тебя удовольствие заключается не в том, чтобы собирать много, но в том, чтобы не желать обогащения, а если станешь желать обогащения, то никогда не перестанешь мучиться. Ведь желание это бесконечно и насколько больший путь ты прошел, настолько больше ты удаляешься от конца. Неужели это не странность, не помешательство, не крайнее безумие? Итак, удержимся от первого шага к пороку, или, лучше сказать, и совсем не будем касаться порочного вожделения, а если прикоснемся, то убежим в самом же начале, как и увещевает нас Приточник, говоря о жене блуднице: отъиди, не умедли и не приближися к дверем домов ея (Притч. 5, 8). То же самое и я говорю тебе относительно любостяжания. Если бы ты и мало погряз в море этого безумия, с трудом можешь выйти из него; и как в водовороте, сколько бы ты ни старался, не преодолеешь легко (стремления воды), так — и еще гораздо хуже — впавши в бездну этой страсти, погубишь себя со всем своим имуществом. Потому, умоляю, станем остерегаться в начале и избегать зла малого, потому что из малого рождается большее. Кто во всяком грехе привык говорить: «это еще ничего», тот мало-помалу все погубит. Такая именно привычка говорить: «это еще не беда» — ввела зло, открыла двери разбойнику и ниспровергла стены городов. Так и в теле усиливаются самые опасные болезни, когда не обращено бывает внимания на незначительные. Если бы Исав не продал первородства, то не сделался бы недостойным благословения; а если бы не сделал себя недостойным благословения; то не дошел бы до того, чтобы желать братоубийства. И Каин, если бы не возлюбил первенства, а уступил его Богу, то не занял бы второго места; потом, занимая второе место, он, если бы послушался увещания, то не совершил бы убийства; и опять, совершив убийство, если бы он обратился к покаянию, а когда призывал его Бог, если бы не дал столь бесстыдного ответа, то не потерпел бы последующих несчастий.
Если же жившие до закона от такого нерадения мало-помалу погрязли в самой глубине зла, то помысли, что потерпим мы, призванные к большим подвигам, если со всею тщательностью не будем обращать на себя внимания и не угасим искры зла, прежде нежели воспламенится целый костер. Например, ты часто нарушаешь клятву? Не только удерживайся от этого, но перестань и клясться, тогда первое сделается уже нетрудным, потому что гораздо труднее клянущемуся не нарушать клятвы, чем вовсе не клясться. Ты привык делать обиды, порицать и бить? Предпиши себе самому закон — не сердиться и вовсе не кричать, тогда вместе с корнем исторгнется и плод. Ты похотлив и сластолюбив? Положи себе за правило не смотреть на женщин, не ходить в театр, не любопытствовать на торжище относительно чужой красоты. Гораздо легче сначала не смотреть на красивую женщину, чем, увидев ее и почувствовав вожделение, усмирить вызванную ею бурю. Ведь подвиги в начале более легки, а лучше сказать, нам и не потребуется бороться, если мы не отворим дверей врагу и не примем семени порока. Потому и Христос определил наказание всякому, кто смотрит на женщину бесстыдно, — чтобы избавить нас от большего труда; повелевает изгонять противника из дома прежде, чем он усилился, тогда, когда легко можно его выгнать. Какая же необходимость принимать на себя лишние труды и бороться с противниками, когда возможно и без боя доставить себе победный трофей и прежде борьбы восхитить себе награду? Не смотреть на красивых женщин не такой большой труд, как, смотря на них, усмирять себя; лучше же сказать, первое вовсе и не может быть трудом, но, после того как посмотришь, бывает большая неприятность и беда.
9. Итак, когда труд бывает меньше, или даже вовсе не нужен бывает ни труд, ни усилие, а пользы больше, то зачем мы стараемся ввергнуть себя в пучину бесчисленных зол? Ведь не смотреть на женщину не только легче, но и дает более чистую победу над возникающей отсюда страстью, тогда как тот, кто смотрит на нее, если иногда и освобождается от вожделения, то с очень большим трудом и с некоторою нечистотою для себя. Тот, кто не увидел красивого лица, бывает чист от возбуждаемого им вожделения, а кто пожелал увидеть, тот, извратив помысел и тысячекратно осквернив его, тогда только отвергает скверну похоти, когда захочет отогнать ее. Потому и Христос, чтобы мы не пострадали от этого, запрещает не только убийство, но и гнев, не только прелюбодеяние, но и нечистый взгляд, не только клятвопреступление, но и клятву вообще. Даже и здесь не устанавливает меру добродетели, но, узаконив таковое, простирается и далее. Отклонивши от убийства и повелев быть чистыми от гнева, он повелевает и быть готовыми к перенесению зла и приготовиться терпеть его не в той только мере, какой желает злоумышляющий на нас, но и превосходить ее в гораздо большей степени и побеждать чрезмерность его неистовства избытком нашего любомудрия. Он не сказал: если кто ударит тебя в правую щеку, перенеси равнодушно и успокойся, но присовокупил, что ты должен подставить ему и другую, — говорит: обрати ему и другую (Mф. 5, 39). В этом и состоит блестящая победа, чтобы предоставить ему больше того, что он желает, и пределы его злого желания превзойти богатством своего долготерпения. Таким образом ты укротишь его бешенство, из второго поступка получишь награду за первый и укротишь гнев его.
Видишь ли, что от нас всегда зависит, чтобы не терпеть зла, а не от делающих нам зло? Или, правильнее сказать, мы сами имеем власть не только не терпеть зла, но даже испытывать добро. А особенно удивительно то, что, если мы бываем бдительны, то не только не подвергаемся обиде, но даже от тех, которые нас обижают, получаем большее благодеяние, чем от других. Кто-нибудь оскорбил тебя? Ты имеешь власть обиду эту обратить для себя в похвалу. Если ты со своей стороны оскорбишь, то навлечешь на себя стыд, а если будешь благословлять оскорбившего тебя, то увидишь, что все присутствующие восхваляют тебя и прославляют. Понял ли ты, как мы, если пожелаем, получаем благодеяние от тех, которые нас обижают? Это же можно сказать и относительно денег, ударов и всего остального. Если и за все это мы станем воздавать противоположным, то как тем, что потерпели зло, так и тем, что сделали добро, сплетем себе сугубый венец. И всякий раз, как кто-нибудь, пришедши к тебе, скажет: «такой-то человек оскорбил тебя и в присутствии всех постоянно худо отзывается о тебе», — ты похвали обидчика в присутствии говорящих; таким образом, если бы ты и желал отомстить, то можешь получить и удовлетворение. Все услышавшие, хотя бы и были очень неразумны, будут хвалить тебя, а обидчика твоего возненавидят, как человека, который лютее всякого зверя, потому что он огорчил тебя, нисколько тобою не обиженный, между тем как ты, потерпевши зло, воздал ему добром. И таким образом ты можешь доказать, что все сказанное о тебе несправедливо. Кто выражает досаду, когда говорят о нем худо, тот своею скорбью доказывает, что сознается в справедливости о нем сказанного, а кто смеется, то этим устраняет всякое о себе подозрение в присутствующих. Итак, смотри, сколько от этого ты приобретаешь себе добра: во-первых, избавляешься от смущения и беспокойства, во-вторых, или лучше — считай это первым, если имеешь грехи, очистишься от них, подобно мытарю, который великодушно перенес обвинение фарисея. Сверх того, таким упражнением ты сделаешь свою душу любомудрой, услышишь от всех бесчисленные похвалы и уничтожишь всякое о себе подозрение по поводу сказанного. Если же хочешь и отмстить обидчику, то это последует в изобильной мере, потому что Бог накажет его за то, что он сказал, а прежде этого наказание и твое любомудрие будут для него как бы жестоким ударом. Ничто обыкновенно так не уязвляет наших обидчиков, как то, что мы смеемся над обидами, нам нанесенными. И как любомудрие самые обиды обращает для нас во благо, так следствием малодушия бывает совершенно противное — и себя мы стыдим, и присутствующим кажемся виновными в том, что говорили о нас, и душу свою наполняем смятением, и врага радуем, и Бога огорчаем, и число грехов своих увеличиваем. Размыслив о всем этом, будем избегать бездны малодушия, поспешим в пристань долготерпения, чтобы и здесь обрести покой душам своим, Как предрек Христос, и достигнуть будущих благ благодарю и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков Аминь.
***
Беседа XIII
Вемы бо, яко закон духовен есть: аз же плотян есмь, продан под грех (Рим. 7, 14).
1. Так как (апостол) сказал выше, что зло увеличилось и что грех, встретившись с заповедью, сделался более сильным и произошло противоположное тому, к чему стремился закон, и так как он привел этим слушателя в большее недоумение, то, освободив сперва закон от худого подозрения, объясняет потом причину, вследствие которой это случилось. Чтобы кто-нибудь, слыша, что грех получил повод в заповеди, что, когда пришла заповедь, грех ожил, что грех обольстил и умертвил заповедью, — чтобы не подумал, что закон был виною всех этих зол, (апостол) прежде всего излагает с большим дерзновением защиту закона, не только освобождая его от обвинения, но и сплетая ему величайшую похвалу. И это он представляет не в таком виде, что сам говорит в пользу закона, но как бы произносит общий приговор. Вемы бо, — говорит он, — яко закон духовен есть. Этим он как бы сказал: всеми признается и хорошо известно то, что закон духовен, а потому и нельзя допустить, чтобы он был причиною греха и чтобы на нем лежала вина происшедших зол. И смотри, как он не только освобождает его от обвинения, но и хвалит без меры. Назвавши его духовным, он показывает, что закон есть наставник добродетели и враг порока, так как быть духовным значит отводить от всех грехов; это именно и делал закон, устрашая, вразумляя, наказывая, исправляя, советуя все относительно добродетели. Откуда же, спросишь, произошел грех, если наставник был так достоин удивления? От нерадения учеников. Потому (апостол) присовокупил: аз же плотян есмь, изображая человека, жившего и в законе и до закона. Продан под грех. После смерти, говорит он, толпою нахлынули страсти. Когда тело сделалось смертным, то оно по необходимости приняло и похоть, и гнев, и болезнь, и все прочее, что требовало многого любомудрия, чтобы наводнившие нас страсти не потопили помысла в глубине греха. Сами по себе они не были еще грехом, но произвела это необузданная их неумеренность. Так, если взять для примера одну из страстей, плотская похоть не составляет греха, но когда она впала в неумеренность и, не желая оставаться в пределах брака законного, стала наскакивать на чужих жен, тогда, наконец, сделалась любодеянием, но не от похоти, а от неумеренности в ней. И заметь мудрость Павла. Восхвалив закон, он немедленно обратился ко временам древним, чтобы, показавши, в каком состоянии находился род человеческий тогда (до закона) и после того, как получен закон, представить необходимость преизобилующей благодати, что (апостол) везде старался раскрыть. Когда он говорит: продан под грех, разумеет не только живших под законом, но и тех, которые жили до закона и существовали с самого начала мира. Потом объясняет способ того, как человек продан и отдан. Еже бо содеваю, — говорит он, — не разумею (Рим. 7, 15). Что значить: не разумею? Не знаю. Как же случилось это? Ведь никто никогда не согрешил в неведении? Видишь ли ты, что если станем выбирать слова не с надлежащею осмотрительностью и не будем обращать внимания на цель апостола, то последует множество несообразностей? Если бы люди грешили в неведении, то они недостойны были бы и подвергаться наказанию. Поэтому, как выше (апостол) говорит: без закона грех мертв есть, не то выражая, что тогда грешили в неведении, а то, что они знали, но не так ясно, потому и наказывались, но не так сильно, — и опять, говоря — похоти не ведах, не выражает совершенного незнания, а указывает на самое ясное познание, равным образом, говоря — содела во мне всяку похоть, не то разумеет, что заповедь произвела похоть, но то, что грех посредством заповеди усилил похоть, так и здесь, когда говорит: еже бо содеваю, не разумею, не выражает этим совершенного неведения, потому что как же он соуслаждался закону Божию по внутреннему человеку? Что же значит: не разумею? Пребываю во мраке, увлекаюсь, терплю насилие, сам не знаю, как впадаю в обман, как и мы обыкновенно говорим: не знаю, как такой-то человек пришел и увлек меня, — не оправдывая себя незнанием, а только указывая на какой-то обман, нападение и умысел. Не еже бо хощу, cиe творю, но еже ненавижду, то соделоваю (Рим. 7, 15). Как же ты не знаешь, что делаешь? Если ты желаешь добра и ненавидишь зло, то это свойственно совершенному знанию. Отсюда ясно, что словами — не еже хощу апостол не уничтожает свободной воли и не вводит какую-то насильственную необходимость. Ведь если мы грешим не произвольно, а по принуждению, то опять наказания, прежде бывшие, не имели бы основания. Но как словом не разумею (апостол) выразил не незнание, а то, что сказано нами выше, так, прибавив — не еже хощу, обозначил не необходимость, а неодобрение сделанного, потому что если бы словами — не еже хощу, cиe творю он не это выразил, то почему бы не присовокупить ему: делаю то, к чему принуждаюсь и подвергаюсь силой, ведь это именно и противоположно воле и свободе. Но (апостол) не сказал так, а вместо этого поставил — еже ненавижду, чтобы ты понял, что он и словами — не еже хощу не уничтожил свободы. Итак, что значить: еже не хощу? Что не хвалю, не одобряю, не люблю; в противоположность этому он прибавил и следующее: но еже ненавижду, то соделоваю. Аще ли, еже не хощу, сиe творю, хвалю закон, яко добр (Рим. 7, 16).
2. Видишь ли ты, что разум, пока не поврежден, действительно сохраняет свойственное ему благородство? Если и предается пороку, то предается с ненавистью, что и может быть величайшей похвалой закона, как естественного, так и писанного. Что закон хорош, говорит (апостол), это видно из того, что я сам себя обвиняю, преступая закон и ненавидя сделанное мною; а если бы закон был виновником греха, то каким образом, находя удовольствие в законе, можно было бы ненавидеть повелеваемое законом? Хвалю закон,— говорит (апостол), — яко добр. Ныне же не ктому аз сиe содеваю, но живый во мне грех. Вем бо, яко не живет во мне, сиречь в плоти моей, доброе (Рим. 7, 17–18). На этих словах основываются те, которые восстают против плоти и исключают ее из числа творений Божиих. Что же мы можем сказать на это? Тоже, что сказали недавно, рассуждая о законе, потому что как там (апостол) приписывает все греху, так и здесь. Он не сказал, что плоть делает это, но совершенно напротив: не ктому аз сиe содеваю, но живый во мне грех. Если же говорит, что не живет в нем доброе, то это еще не обвинение плоти, так как то обстоятельство, что не живет во плоти доброе, не доказывает, что она сама в себе зла. Мы соглашаемся, что плоть ниже и недостаточнее души, но вовсе не противоположна ей, не враждебна и не зла, но, как гусли — музыканту и как корабль — кормчему, так и плоть подчинена душе; и гусли, и корабль не противоположны тем, кто управляет и пользуется ими, но и вполне согласны, хотя и не одинакового достоинства с художником. И подобно тому, как тот, кто говорит, что искусство не в гуслях и не в корабле, а в кормчем и в гусляре, не унижает этих предметов, а показывает различие между художником и искусством, так и Павел, сказавши: не живет в плоти моей доброе, не унизил тела, а показал превосходство души. Ведь именно душа всем заведует — и искусством править кораблем, или играть на гуслях; то же самое показывает здесь и Павел, приписывая господствующее значение душе. Разделив человека на две эти половины — душу и тело, он утверждает, что плоть более неразумна, лишена понимания и есть нечто управляемое, а не управляющее; душа же премудра, способна познавать, что должно делать и чего не делать, хотя и не имеет столько сил, чтобы править конем, как желает; в этом вина может быть не одной плоти, но и души, которая, зная, что должно делать, не приводит в исполнение признанного. Еже бо хотети, — говорит (апостол), — прилежит ми, а еже содеяти доброе не обретаю. Опять и здесь, сказав — не обретаю, разумеет не неведение или сомнение, а нападение и козни греха; выражая это яснее, он прибавил: не еже бо хощу доброе, творю: но еже не хощу злое, сиe содеваю. Аще ли еже не хощу аз, сиe творю, уже не аз сиe творю, но живый во мне грех (Рим. 7, 19–20). Замечаешь ли ты, как (апостол), освободив от обвинения и существо души, и существо плоти, все перенес на порочную деятельность? Если человек не хочет зла, то душа свободна, а если он не делает зла, то и тело свободно: все зависит только от одной злой воли. Душа, тело и воля в сущности не одно и то же, но первые суть творения Божии, а последняя есть движение, рождающееся из нас самих, которое мы направляем, куда хотим. Воля сама в себе есть природная способность, данная от Бога; но та же воля есть нечто и наше собственное и зависит от нашего разума. Обретаю убо закон, хотящу ми творити доброе, яко мне злое прилежит (Рим. 7, 21). Сказанное неясно. Что оно значит? Хвалю закон по совести, рассуждает Павел, и, когда я хочу делать доброе, нахожу себе в нем защитника, который напрягает мою волю; как я услаждаюсь законом, так и он одобряет мое расположение. Видишь ли, как (апостол) доказывает, что с начала было вложено в нас разумение добра и зла, и что закон Моисея хвалит это разумение и сам восхваляется им? Как выше он не сказал: я учусь у закона, но: хвалю закон, так и теперь не говорит: воспитываюсь законом, но: соуслаждаюся закону. Что значит — соуcлaждaюcя? Соглашаюсь с ним, как с добрым, равно как и он согласен со мною, желающим делать добро. Человеку дано было свыше — желать добра и не желать зла. Закон же, явившись, и во зле сделался обвинителем очень многого и в добре хвалителем большего. Видишь ли ты, что (апостол) приписывает закону не больше, как некоторое усиление и дополнение? Хотя закон хвалит доброе, а я соуслаждаюсь и желаю добра, однако же злое еще прилежит и действие его не уничтожено. Таким образом, закон для намеревающегося сделать что-нибудь доброе является в этом только союзником и настолько, насколько он сам себе того же желает. А так как (апостол) неясно это выразил, то впоследствии раскрывает и приводит в большую ясность, показывая, каким образом прилежит зло и каким образом закон содействует желающему делать доброе. Соуслаждаюся бо закону Божию по внутреннему человеку (Рим. 7, 22). Я знал добро и до закона, говорит (апостол), и, нашедши его изображенным в письменах, хвалю. Вижду же ин закон во удех моих, проучивувоюющь закону ума моего (Рим. 7, 23).
3. Здесь опять законом противовоюющим (апостол) назвал грех, не по достоинству, а вследствие чрезмерного послушания повинующихся ему. Как маммону он называет господином и чрево богом не по собственному их достоинству, но вследствие большого рабства подчиненных, так и здесь назвал грех законом вследствие того, что люди служат ему и боятся оставить его так же, как получившие закон страшатся не исполнить закона. И грех, говорит (апостол), противится закону естественному, это и есть — закону ума моего. И вот (апостол) изображает состязание и битву и весь подвиг возлагает на закон естественный. Закон Моисея дан после и как бы в добавление; но, однако, и тот и другой закон, один научивший доброму, а другой — восхваливший, не совершили в этой борьбе ничего великого: такова побеждающая и превосходящая власть греха. Павел, изображая это и говоря о поражении в зависимости от силы, сказал: вижду ин закон противоюющь закону ума моего, и пленяющь мя. Не сказал просто — побеждающий, но — пленяющь мя законом греховным. Не сказал также — влечением плоти, или — природою плоти, но — законом греховным, то есть властью, силой. Как он говорит — сущим во удех моих? Что это значит? Не члены называет грехом, но совершенно отделяет от греха, потому что иное пребывающее в чем-нибудь, и иное то, в чем оно пребывает. Как заповедь не есть зла, хотя грех получил в ней повод, так не зла и природа плоти, хотя грех чрез нее борется с нами, потому что в таком случае и душа будет зла, и еще в большей мере, насколько она имеет власть в том, что должно делать. Но это не так, нет! Если тиран или разбойник овладеет каким-нибудь прекрасным зданием или царским дворцом, то случившееся не может быть осуждением для дома, а вся вина падает на тех, кто совершил это злоумышление. Этого не понимают враги истины, которые вместе с нечестием впадают в совершенное безумие. Они не только обвиняют плоть, но клевещут и на закон. Хотя плоть и зла, но закон добр, потому что воюет с нею и противится ей. А если закон не благо, то благо плоть, потому что она, согласно их мнению, борется с законом и враждует против него. Как же они говорят, что плоть и закон от диавола и вводят противоположное друг другу? Видишь ли, какое вместе с нечестием и безрассудство? Но не таково учение Церкви, которое осуждает только один грех и утверждает, что оба закона, данные от Бога, — и естественный, и Моисеев — находятся во вражде с грехом, а не с плотью; плоть же есть не грех, а Божие творение, весьма полезное для нас и в подвигах добродетели, если мы бодрствуем. Окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея (Рим. 7, 24)? Заметил ли ты, какова власть зла, как оно побеждает и ум, находящий удовольствие в законе? Никто не может сказать, говорит (апостол), что грех делает меня своим пленником, потому что я ненавижу закон и отвращаюсь от него, напротив, я нахожу в нем удовольствие, хвалю его, прибегаю к нему, но он не получил силы спасти даже и прибегающего к нему, а Христос спас и убегающего от Него. Заметил ты, как велико превосходство благодати? Но апостол не раскрыл этого, а только, восстенав и горько заплакав, подобно человеку, лишенному помощников, самым затруднительным своим положением доказывает силу Христову и говорит: окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея? Закон оказался бессильным, совесть недостаточной, хотя я хвалил доброе, даже не только хвалил, но и боролся со злом, ведь (апостол), назвав грех противовоюющим, показал, что и сам вооружался против греха. Итак, откуда же будет надежда на спасение? Благодарю Бога моего Иисус Христом, Господем нашим (Рим. 7, 25). Видишь, как (апостол) показал необходимость явления благодати, а также и то, что она есть общий дар Отца и Сына? Хотя он и благодарит Отца, но причина этого благодарения есть Сын. А когда ты слышишь, что он говорит: кто мя избавит от тела смерти сея? — не думай, что он обвиняет плоть. Он не назвал ее телом греха, но телом смерти, то есть смертным телом, плененным смертью, а не породившим смерть; это служит доказательством не порочности тела, но поврежденности, которой оно подверглось. Как тот, кто пленен варварами, считается принадлежащим к числу варваров не потому, что он варвар, а потому, что находится во власти варваров, так и тело называется телом смерти, потому что оно находится во власти смерти, а не потому, что произвело смерть. Потому и (апостол) желает избавиться не от тела, но от тела смертного, намекая на то, о чем я неоднократно говорил, что тело, сделавшись доступным страсти, от этого самого стало легко подвержено греху.
4. Но если такова была власть греха до благодати, то за что, спросишь, грешники наказывались? За то, что им даны были такие повеления, которые можно было исполнять и во время господства греха. Закон не требовал от них высокого совершенства в жизни, но позволял пользоваться своим имуществом, не запрещал иметь многих жен, предаваться гневу с правдою и пользоваться умеренным наслаждением; им столько было сделано снисхождения, что закон писанный требовал меньше того, сколько повелевал закон естественный. Хотя естественный закон всегда предписывал одному мужчине вступать в брак с одной женщиной, что ясно засвидетельствовал Христос, сказав: яко Сотворивый искони мужеский пол и женский сотворил Я есть (Mф. 19, 4), но закон Моисея, как не запрещал, разводясь с одною, вступать в брак с другою, так не препятствовал иметь вместе двух жен. Кроме того, можно видеть, что жившие прежде этого закона, руководимые одним естественным законом, исполняли и другое больше тех, которые жили под законом. Итак, жившие в ветхом завете не потерпели никакого убытка, когда у них было введено столь умеренное законодательство. Если же и при этом они не могли остаться победителями, то виною служит их собственное нерадение. Потому Павел и благодарит за то, что Христос не подверг нас никакому испытанию и не только не потребовал отчета в наших делах, но сделал нас способными к большому поприщу. Поэтому говорит он: благодарю Бога моего Иисус Христом, и не говоря уже о спасении, как о таком деле, которое, по доказанному выше, всеми признано, переходит к другому, очень важному, и раскрывает, что мы не только освободились от прежних грехов, но и на будущее время сделались непобедимыми для греха. Ни едино убо ныне, — говорит, — осуждение сущим о Христе Иисусе, не по плоти ходящим (Рим. 8, 1). Но (апостол) сказал об этом не прежде, как упомянув еще раз о прежнем состоянии. Сказав сперва: темже убо сам аз умом моим работаю закону Божию, плотию же закону греховному (Рим. 4, 25), присовокупил потом: ни едино убо осуждение сущим о Христе Иисусе. А так как словам его противоречило то, что многие грешат и после крещения, то он спешит и к этому и не просто говорит: сущим о Христе Иисусе, но прибавляя: не по плоти ходящим, чем и показывает, что все происходит уже от нашего нерадения, так как ныне возможно ходить не по плоти, а тогда (до Христа) было трудно. Потом это же самое (апостол) раскрывает иначе, продолжая так: закон бо Духа жизни о Христе Иисусе свободил мя есть (Рим. 8, 2). Под именем закона духа (апостол) разумеет здесь Духа, — как грех назвал законом греха, так и Духа называет законом духа. Но и закон Моисея он наименовал также духовным, сказав: вемы бо, яко закон духовен есть. Итак, какое же различие? Большое и бесконечное. Тот есть закон духовный, а этот — закон Духа. Чем же отличается один от другого? Тем, что один только дан Духом, а другой принявшим его обильно даровал Духа. Потому (апостол) наименовал его также законом жизни в противоположность закону греха, а не закону Моисея. Когда говорит: свободил мя есть от закона греховнаго и смерти, то разумеет здесь не Моисеев закон, так как нигде не называет его законом греховным (да как он мог и назвать так закон, который неоднократно именовал праведным и святым, разрушителем греха?), но разумеет закон, противовоюющий закону ума. Эту жестокую брань прекратила благодать Духа, умертвившая грех и сделавшая борьбу легкою для нас, сперва увенчавшая, а потом с большою помощью увлекающая на подвиг. И как (апостол) всегда делает, переходя от Сына к Духу, а от Духа к Сыну и Отцу, все наше вменяя Троице, так поступает и здесь; сказавши: кто мя избавит от тела смерти сея? показал, что Отец совершает это чрез Сына; потом опять приписывает это Святому Духу вместе с Сыном, когда говорит: закон Духа жизни о Христе Иисусе свободил мя есть; после снова приписывает Отцу и Сыну. Немощное бо закона, — говорит, — в немже немоществоваше плотию, Бог Сына Своего посла в подобии плоти греха, и о гресе осуди грех во плоти (Рим. 8, 3). Опять кажется, будто он осуждает закон, но при тщательном внимании открывается, что он очень хвалит его, доказывая, что закон согласен со Христом и предписывает то же самое. Ведь не сказал — худое закона, но — немощное, и опять — в немже немоществоваше, а не — в нем поступал худо или злоумышлял. Самую немощь приписывает не закону, а плоти, говоря: в немже немоществоваше плотию. Плотью же опять здесь называет не самое существо и основание ее, а мудрование плотское, почему и освобождает от обвинения как тело, так и закон, и не только этим, но и следующими словами.
5. Если бы закон был враждебен, то как Христос явился к нему на помощь, выполнил его праведность и протянул руку, осудив грех во плоти? Это именно и оставалось (сделать), потому что закон давно уже осудил грех в душе. Итак, что же? Неужели закон совершил больше, а Единородный Божий меньше? Никак. Ведь и первое совершил преимущественно Бог, давши закон естественный, а потом приложивши и закон писанный; иначе не было бы никакой пользы от большего, если бы не было предложено меньшее. Какая в самом деле польза знать, что должно делать, не делая этого? Никакой, — напротив, за это будет даже большее осуждение. Таким образом, Кто спас душу, Тот и сделал плоть благопокорною. Учить не трудно, но показать путь, которым с удобством можно достигнуть этого, — вот дело достойное удивления. Для того пришел Единородный и не прежде удалился, как освободив нас от того неудобства. Всего же важнее самый образ победы: (Христос) не другую принял плоть, но ту же самую, покоренную, подобно тому, как царский сын, увидев, что на рынке бьют женщину худую и продажную, называет себя ее сыном и таким образом освобождает ее от нападающих. То же самое сделал (Сын Божий): Он исповедал Себя Сыном человеческим, явился на помощь плоти и осудил грех. Итак, грех не осмелился бить ее больше, а, лучше сказать, он уже поразил ее ударом смерти, но всего удивительнее то, что не пораженная плоть, но поразивший грех подвергся за это осуждению и гибели. Если бы победа совершилась не во плоти, это не так было бы удивительно, потому что и закон производил это, но удивительно то, что (Христос), имея плоть, воздвиг победный трофей, и та самая плоть, которая тысячекратно была побеждена грехом, одержала над ним блистательную победу. Смотри же, сколько совершилось необычайного: во-первых, грех не победил плоти, во-вторых, он сам был побежден и притом побежден плотию, — ведь не одно и то же — не быть побежденной и победить того, кто всегда побеждал, — в-третьих, плоть не только победила, но и наказала, так как тем, что (Христос) не согрешил, Он явился непобежденным, а тем, что умер, Он победил и осудил грех, сделав для него страшной ту самую плоть, которая была прежде презираема. Так Он уничтожил и силу греха, уничтожил и смерть, введенную в мир грехом. Пока грех встречал грешников, он по справедливому основанию наносил им смерть; когда же, нашедши тело безгрешное, предал его смерти, то, как сделавши несправедливость, подвергся осуждению. Ты видишь, сколько совершилось побед: плоть не была побеждена грехом, но и сама его победила и осудила, и не просто осудила, но осудила, как согрешивший. (Христос) сперва изобличил его в неправде, потом осудил и осудил не просто силой и властью, но и словом правды. Это и выразил (апостол), сказавши о грехе: осуди грех во плоти, это тоже значит, что сперва изобличил в тяжком грехе, а потом уже осудил его. Ты видишь, что всюду осуждается грех, а не плоть, плоть же увенчивается и произносит свой приговор над грехом? А если сказано, что (Бог) послал Сына в подобии плоти, то не думай на основании этого, что плоть Христа была иная: так как (апостол) сказал — греха, то и прибавил слово — подобие. Христос имел не грешную плоть, а подобную нашей грешной, но безгрешную и по природе одинаковую с нами. Таким образом и отсюда видно, что природа плоти не зла. Христос уготовал победу, не принявши другой плоти, вместо прежней, и не изменив эту в существе, но, согласившись пребывать в том же самом естестве, достиг того, что оно приобрело венец за победу над грехом, а после этой победы воскресил его и сделал бессмертным. Но какое, спросишь, имеет отношение ко мне то, что совершилось в той плоти? Для тебя преимуществественно это и имеет значение, потому и прибавил: да оправдание закона исполнится в нас не по плоти ходящих (Рим. 8, 4). Что значить оправдание? Конец, цель, успех. Чего же закон желал и что некогда производил? Чтобы человек был безгрешен. Это именно ныне совершено для нас Христом; Его дело было противостать и победить, а наше — воспользоваться победою. Итак, мы не согрешим, если не слишком ослабеем и не падем, почему (апостол) и присовокупил: в нас не по плоти ходящих. А чтобы ты, услышав, что Христос избавил тебя от греховной брани и что, после осуждения греха во плоти, исполнилось в тебе оправдание закона, не отверг всякое приготовление, апостол, как выше, сказав: ни едино осуждение, присовокупил: не по плоти ходящих, так и здесь то же самое прибавил к словам: да оправдание закона исполнится в нас, а лучше сказать, здесь прибавлено и нечто гораздо большее. Сказав: да оправдание закона исполнится в нас не по плоти ходящих, присовокупил: но по духу, давая тем разуметь, что должно не только воздерживаться от зла, но и украшаться добром. Дать тебе венец — дело Христово, а удержать данное — твое. Христос совершил для тебя то, в чем состояло оправдание закона, именно, чтобы ты не подлежал клятве.
6. Итак, не погуби этого дара, но постоянно сохраняй это прекрасное сокровище. Здесь (апостол) внушает тебе, что для нашего спасения недостаточно крещения, если после него не покажем жизни достойной этого дара. Таким образом, говоря и это, он опять защищает закон. И после того, как мы уверовали во Христа, надлежит все делать и исполнять, так чтобы оправдание закона, исполненное Христом, в нас пребывало и не было уничтожено. Сущии бо по плоти, — говорит (апостол), — плотская мудрствуют, а иже по духу, духовная. Мудрование бо плотское, смерть есть: а мудрование духовное, живот и мир. Зане мудрование плотское, вражда на Бога: закону бо Божию не покаряется, ниже бо может (Рим. 8, 5–7). Но это не есть обвинение плоти. Пока она сохраняет собственное свое значение, не бывает ничего несообразного; когда же мы позволяем ей все, и она, преступив свои пределы, восстанет на душу, тогда все губит и портит не по собственной своей природе, но вследствие неумеренности и происходящего из нее беспорядка. А иже по духу, духовная, мудрование бо плотское, смерть есть. Не сказал: естество плоти или сущность тела, но — мудрование плотское, — то, что можно исправить и уничтожить. А говоря это, он не приписывает плоти собственного помышления, — нет, — но указывает на более грубое стремление ума, которому дает имя, заимствованное от худшей части человека, подобно тому как часто и целого человека вместе с душою обыкновенно называет плотью. А мудрование духовное. Опять и здесь говорит о духовном помышлении, как и ниже пишет: испытаяй же сердца, весть, что есть мудрование духа (Рим. 8, 27), и показывает многочисленные блага, проистекающие из него для настоящей и будущей жизни. В сравнении со злом, какое производится плотским мудрованием, гораздо более добра доставляет духовное мудрование, что (апостол) и выразил, сказавши: живот и мир. Живот — в противоположность прежде сказанному — мудрование плоти смерть есть, а мир — в противоположность сказанному после, потому что, сказавши — мир, присовокупил: зане мудрование плотское вражда на Бога, что хуже смерти. Потом, показывая, почему плотское мудрование есть смерть и вражда, говорит: закону бо Божию не покаряется, ниже бо может. Но не смущайся, слыша: ниже бо может, так как это затруднение легко разрешить. Под именем плотского мудрования (апостол) разумеет здесь помысел земной, грубый, пристрастный к житейскому и к худым делам, о котором говорит, что он не может покориться Богу. Какая же надежда на спасение, если, будучи злым, невозможно сделаться добрым? Но не это говорит (апостол), иначе как же сам Павел сделался столь великим? Как — разбойник? Как — Манассия? Как — ниневитяне? Как восстал Давид после своего падения? Как пришел в себя Петр, отрекшийся (от Христа)? Как блудный сын был причислен к стаду Христову? Как возвратили себе прежнее блаженство галаты, утратившие благодать? Итак, (апостол) не то говорит, что худому невозможно сделаться добрым, но то, что невозможно, оставаясь порочным, покориться Богу; а кто переменяется, тому, конечно, легко сделаться добрым и покориться Богу. Он не сказал, что человек не может покориться Богу, но говорит, что худой поступок не может быть добрым; это то же значит, что сказать: блудодеяние не может быть целомудрием, а порок — добродетелью. Так, когда (Христос) говорит в Евангелии: не может древо зло плоды добры творити (Mф. 7, 18), то Он не отрицает этим возможности перехода от порока к добродетели, а говорит только, что пребывание в пороке не может приносить добрых плодов. Он не сказал, что худое дерево не может сделаться хорошим, а говорит, что, оставаясь худым, оно не может приносить добрых плодов. А что худое может измениться, это (Христос) показал и здесь, и в другой притче, когда говорил о плевелах, сделавшихся пшеницею, почему и запрещает их выдергивать, да не когда восторгающе плевелы,— как сказал Он, — восторгнете купно с ними и пшеницу (Mф. 13, 29), то есть ту, которая из них будет. Итак, (апостол) плотским мудрованием называет порок, а духовным мудрованием данную благодать и деятельность, одобряемую благою волей, и рассуждает здесь вовсе не о существе и природе, а о добродетели и о пороке. Чего не мог ты сделать, находясь под законом, говорит (апостол), то можешь сделать ныне, — можешь ходить прямо и правильно, если получишь помощь от Духа. Недостаточно ведь еще не ходить по плоти, но должно ходить по Духу, потому что для нашего спасения нужно не только уклоняться от зла, но и делать добро. А это будет, если мы душу предадим Духу, а плоть убедим познавать свое положение. Таким образом мы и ее сделаем духовной, равно как, если станем предаваться беспечности, сделаем душу плотской.
7. Так как дар сообщен не по естественной необходимости, но вручен по свободному произволению, то от тебя уже зависит сделаться тем или другим. (Христос) совершил все, что От Него зависело: грех не противовоюет закону ума нашего и не пленяет нас, как прежде, но все это миновало и исчезло, страсти скрылись, страшась и трепеща благодати Духа. Если же ты погашаешь свет, сталкиваешь возницу и изгоняешь кормчего, то самому себе приписывай причину обуревания волнами. А что теперь добродетель сделалась более исполнимой, потому и стремление к любомудрию увеличилось, ты можешь видеть из того, в каком состоянии находился род человеческий, когда господствовал закон, и в каком находится ныне, когда воссияла благодать. Что прежде казалось ни для кого невозможным, как то: девство, презрение смерти и других очень многочисленных страданий, то ныне с успехом исполняется повсюду в мире. Не только у нас, но и у скифов, фракиян, индийцев, персов и у других варварских народов есть лики дев, сонмы мучеников, общины монахов и монахинь, и притом в большем числе, чем живущих в брачном союзе, везде ревностное исполнение поста, обилие нищеты, а жившие под законом, кроме одного или двух примеров, не могли и во сне того себе представить. Итак, видя истину событий, взывающую громогласные трубы, не предавайся изнеженности и не теряй столь великой благодати. Беспечному и по принятии веры невозможно спастись. Подвиги сделались легкими для того, чтобы ты, совершая борьбу, побеждал, а не для того, чтобы дремал и величием благодати воспользовался как предлогом к нерадению, опять погрузившись в прежнюю тину грехов. Потому (апостол) и присовокупляет: сущии же во плоти Богу угодити не могут (Рим. 8, 8). Итак, что же? Неужели, скажут, мы будем отсекать тело и станем разлучаться с плотью, чтобы угодить Богу? Неужели ты, ведя нас к добродетели, повелеваешь нам быть самоубийцами? Видишь ли, сколько рождается несообразностей, если сказанное (апостолом) мы станем понимать буквально? Под именем плоти Павел и здесь разумеет не тело, не сущность тела, а плотскую и мирскую жизнь, исполненную роскоши и распутства, которая целого человека делает плотью. Как окрыляемые Духом делают и самое тело духовным, так и удаляющиеся Духа, служащие чреву и удовольствиям, делают самую душу плотью, не изменяя ее сущности, но губя ее благородство. Такой образ выражения часто встречается и в Ветхом Завете и означает под именем плоти грубую и нечистую жизнь, исполненную гнусных удовольствий. Так и Ною было сказано: не имать дух Мой пребывати в человецех сих, зане суть плоть (Быт. 6, 3). Хотя и сам Ной облечен был плотью, но быть облеченным плотью не составляло вины, так как это было естественно; преступно же возлюбить плотскую жизнь. Потому Павел говорит: сущии же во плоти, Богу угодити не могут, и продолжает: вы же несте во плоти, но в дусе (Рим. 8, 9). И здесь опять разумеет не просто плоть, но такую плоть, которую увлекают страсти и предают мучению. Для чего же, спросишь, не сказал он именно так и не указал такого различия? Чтобы ободрить слушателя и показать, что не в теле будет жить тот, кто истинно живет. Так как всякому известно, что пребывание во грехе не свойственно духовному, то (апостол) указывает нечто большее, говоря, что духовный человек не только не пребывает во грехе, но даже и не во плоти, — еще здесь делается ангелом, возносится на небо и просто носит только тело. Если же ты осуждаешь плоть за то, что (апостол) по имени ее называет жизнь плотскою, то таким образом будешь осуждать и мир, потому что по имени его часто называется порочная жизнь, как и Христос говорил ученикам: вы от мира несте (Ин. 15, 19); и опять братиям Своим говорил: не может мир ненавидети вас, Мене же ненавидит (Ин. 7, 7). И душу в таком случае придется назвать отчужденною от Бога, потому что (апостол) живущих в заблуждении наименовал душевными. Но не так это, — нет. Везде необходимо обращать внимание не просто на выражения, но на мысль говорящего, и нужно в точности понимать различие сказанного. Одно — добро, другое — зло, иное же — среднее; например, душа или плоть есть нечто среднее и может сделаться как тем, так и другим. А дух всегда благ и никогда не делается чем-либо иным. Опять, плотское мудрование, то есть, порочное действие, всегда зло, так как не покоряется закону Божию. Итак, если ты отдашь душу и тело лучшему, то и сам будешь принадлежать к той же стороне, а если отдашь худшему, сделаешься участником гибели, происходящей отсюда, не по природе души или плоти, но по настроению, имеющему власть избирать то или другое. А что действительно это имеет такое значение и в сказанном нет осуждения плоти, мы исследуем это точнее, опять обратившись к тому же выражению. Вы же несте во плоти, но в дусе, — говорит.
8. Как это? Неужели они не были во плоти, но пребывали бестелесными? Какой же это может иметь смысл? Замечаешь ли, что он разумел плотскую жизнь? Для чего же не сказал: вы не во грехе пребываете? Чтобы ты узнал, что Христос не только угасил мучительство греха, но и плоть сделал более легкою и духовною, не чрез изменение ее природы, но посредством большего окрыления ее. Как железо от пребывания в огне само делается огнем, сохраняя собственную природу, так и у верующих, имеющих Духа, самая плоть перерождается в ту же деятельность, делаясь всецело духовною, во всем распинаемая и окрыляемая вместе с душою. Таково, например, было тело говорящего об этом (апостола), почему оно презирало всякую роскошь и удовольствия, а увеселялось голодом, побоями, узами и, терпя это, не скорбно. Свидетельствуя об этом, (Павел) говорил: еже бо ныне легкое печали нашея (2 Кор. 4, 17), так было ему хорошо и так он приучил плоть идти наравне с духом. Понеже Дух Божий живет в вас. Слово — понеже (апостол) употребляет часто не для означения сомнения, но при полной уверенности и вместо «поелику», как, например, говоря: понеже праведно у Бога воздати скорбь оскорбляющим вас (2 Сол. 1, 6); и в другом месте: толика пострадасте туне, аще точию и туне (Гал. 3, 4). Аще же кто Духа Христова не имать. Апостол не сказал: если вы не имеете, но неприятное отнес к другим. Сей несть Егов (Рим. 8, 9), — говорит.
Аще же Христос в вас (Рим. 8, 10). Опять говорит, что Христос в них. О неприятном упомянул кратко и в середине, а о приятном говорит и прежде, и после, притом во многих словах, так что смягчает первое. А, говоря об этом, он не называет Духа Христом, — нет, но показывает, что имеющий Духа не только принимает имя Христа, но и имеет в себе Самого Христа. Невозможно, чтобы Христос не находился там, где присутствует Дух. Где находится одно из лиц Троицы, там присутствует и вся Троица, Она Сама в Себе неразделима и теснейшим образом соединена. Что же будет, спрашиваешь ты, если Христос в вас? Плоть убо мертва греха ради, дух же живот правды ради (Рим. 8, 10). Видишь ли, сколько бедствий возникает от того, что не имеем в себе Духа Святого: смерть, вражда на Бога, невозможность угодить Его законам, невозможность принадлежать Христу, как должно, иметь Его в себе обитающим. Смотри также, сколько благ бывает, если имеем в себе Духа: принадлежать Христу, иметь в себе Самого Христа, соревновать ангелам. Это и значит — умертвить плоть, т.е. жить вечной жизнью, еще здесь на земле иметь залог воскресения и с легкостью идти стезею добродетели. (Апостол) не сказал, что тело уже недеятельно в отношении греха, но — мертво для греха, чем и возвышает легкость подвигов. Тот (кто имеет Христа) увенчивается даже без дел и трудов. Потому (апостол) и присовокупил — для греха, чтобы ты понял, что Он раз навсегда истребил порок, а не естество тела. В противном случае было бы уничтожено многое такое, что может быть полезно для души. Итак, не об этом говорит (апостол), но он желает, чтобы тело, живя и пребывая, было мертво. Когда наши тела в отношении телесной деятельности нисколько не отличаются от лежащих в могиле, это и есть знак того, что имеем в себе Сына, что в нас пребывает Дух. Но ты, услышав о смерти, не страшись, потому что имеешь в себе действительную жизнь, за которою не будет следовать никакая смерть. Такова жизнь Духа, она уже не покоряется смерти, но губит и истребляет смерть, и сохраняет бессмертным то, что получила. Потому (апостол), назвав тело мертвым, не сказал — Дух живит, но наименовал его жизнью, давая тем разуметь, что он может дать жизнь и другим. Потом опять, привлекая слушателя, говорит о причине и свидетельстве жизни: это есть праведность. Когда не бывает греха, не является и смерть, а когда нет смерти, бывает вечная жизнь. Аще ли же Дух воскресившаго Иисуса от мертвых живет в вас, воздвигий Господа оживотворит и мертвенная телеса ваша живущим Духом Его в вас (Рим. 8, 11). Опять (апостол) начинает говорить о воскресении, потому что надежда воскресения особенно поощряет слушателя и укрепляет его примером Христовым. Не страшись, говорит, того, что ты облечен смертным телом; имей в себе Духа, и тело несомненно воскреснет. Итак, что же? Разве не воскреснут тела, не имеющие Духа? А как же всем должно предстать пред судилище Христово? Как же будет достоверным учение о геенне? Ведь если не имеющие Духа не воскреснут, то нет и геенны. Итак, что значит сказанное (апостолом)? Все воскреснут, но не все в жизнь, а одни — в наказание, другие же — в жизнь. Потому не сказал: воскресит, но: оживотворит, что обозначает больше, нежели воскресение, и даровано одним праведным. Указывая же причину этой чести, он прибавил, говоря: живущим Духом Его в вас. Таким образом, если ты, живя здесь, утратишь благодать Духа и умрешь, не сохранив ее в целости, то без сомнения погибнешь, хотя и воскреснешь. Подобно тому, как (Христос), видя, что в тебе сияет Дух Его, не восхощет предать тебя наказанию, так, увидев, что Он в тебе угас, не согласится ввести тебя в брачный чертог, как и юродивых дев. Итак, не позволяй телу жить ныне, чтобы оно жило тогда; заставь его умереть, чтобы оно не умирало впоследствии. Если оно останется живым, оно не будет жить, а если умрет, будет тогда жить. Тоже будет и при всеобщем воскресении: тело сперва должно умереть и быть погребено, а потом сделаться бессмертным. Тоже совершилось и в крещении: сперва человек распят и погребен, а потом воскрес. Тоже было и с Господним телом: и оно было распято и погребено, а потом воскресло.
9. Итак, станем и мы делать это, будем непрестанно умерщвлять тело в делах его. Я говорю это не о сущности тела, — да не будет, — а о склонностях к порочным делам. Не терпеть ничего человеческого и не служить удовольствиям — в этом тоже состоит жизнь, а лучше сказать, это и есть единственная жизнь. А тот, кто покорился удовольствиям, не может уже и жить, вследствие возникающих отсюда беспокойств, страхов, опасностей и бесчисленного роя страстей. Придет ли ему мысль о смерти, он уже прежде смерти умер от страха; представится ли ему в уме болезнь, обида, бедность или что-нибудь другое из неожиданного, он уже погиб и уничтожен. Что может быть несчастнее такой жизни? Но не таков живущий Духом: он стоит выше и страхов, и скорби, и опасностей, и всякой перемены, потому что ничего не терпит, но, — что гораздо важнее, — презирает все, что бы ни случилось. Как же это бывает? Если Дух постоянно живет в нас, как и (апостол) не просто сказал, чтобы Дух на короткое только время пребывал в нас, но всегда жил, вследствие чего и не сказал: Дух живший, но живущий, означая тем постоянное пребывание. Итак умерший для жизни есть преимущественно таковой (живущий Духом). По этой причине (апостол) и сказал: дух живет правды ради. А чтобы сказанное было яснее, представим себе двоих людей — одного преданного роскоши, удовольствиям и житейской прелести, а другого умершего для всего этого — и посмотрим, кто из них больше живет. Пусть один из этих двоих будет весьма богат и знатен, кормит тунеядцев и льстецов, пирует и упивается и проводит в этом целые дни; а другой, живя в нищете, посте, в прочем суровом житии и любомудрии, только к вечеру принимает необходимую пищу, или, если хочешь, не ест по два и по три дня. Кто же у нас из этих двоих преимущественно живет? Хорошо знаю, что многие укажут на того, который веселится и расточает свои имущества, а мы называем того, который удовлетворяется умеренностью. Если же возникает еще спор и противоречие, то войдем в жилище каждого, и именно во время самого веселия, когда богач, по твоему мнению, живет в полном смысле, и, вошедши, посмотрим, в каком состоянии каждый из них находится: из дел их видно будет, кто жив и кто мертв. Итак, одного найдем за книгами, в молитве и в посте или бодрствующим за каким-либо другим необходимым делом, трезвящимся и беседующим с Богом, а другого найдем погруженным в пьянство и в состоянии нисколько не лучше мертвого; если же подождем до вечера, то увидим, что он еще больше бывает объят смертью и в таком состоянии застает его сон, между тем как первый проводит ночь без сна и бодрствует. Итак, о котором мы можем сказать, что он преимущественно живет, о том ли, который лежит в бесчувственном состоянии и служит для всех предметом смеха, или о том, кто трудится и беседует с Богом? Если ты подойдешь к первому и спросишь о чем-нибудь необходимом, то не услышишь ни слова, как от мертвого; а если пожелаешь побеседовать со вторым, хотя бы и ночью, или днем, то увидишь, что он походит более на ангела, нежели на человека, и услышишь, как он любомудрствует о небесных предметах. Видишь ли ты, что один живет выше всех живущих, а другой лежит в состоянии, которое хуже состояния умерших. Последний, если и примется за какое-нибудь дело, видит одно вместо другого и подобен безумным, а лучше сказать — несчастнее и этих. Если кто-нибудь обидит помешанного в уме, то все мы чувствуем сострадание к обиженному и порицаем обидчика, а если увидим, что кто-нибудь издевается над таким человеком, то не только не чувствуем к нему жалости, но и осуждаем самого лежащего. И, скажи мне, это ли жизнь? Не хуже ли она бесчисленных смертей? Видишь ли ты, что предающийся удовольствиям не только мертв, но даже хуже мертвеца и несчастнее сумасшедшего? Один возбуждает к себе жалость, а другой ненависть, один получает прощение, а другой подвергается наказанию за то именно, чем и болеет. Если же и по наружности так смешон человек, у которого течет гнилая слюна и от которого дурно пахнет вином, то представь, каково положение несчастной души, погребенной в таком теле, как в гробе. Видеть это — то же самое, как если бы кто-нибудь дал полную власть служанке варварского происхождения, безобразной и бесстыдной, издеваться и оскорблять девицу скромную, благоразумную, свободную, благородного происхождения и прекрасную. Таково пьянство.
10. Кто из имеющих ум не предпочел бы лучше тысячу раз умереть, чем прожить таким образом один день? На следующий день после такого смешного препровождения времени человек по-видимому встает и трезвым, однако и тогда не имеет совершенного целомудрия, так как его глаза подернуты еще туманом после бури пьянства. Положим даже, что он и совершенно трезв: какая от этого польза? Трезвость его непригодна ни к чему иному, как только заметит порицателей его. Пока он был в безобразном положении, то имел ту выгоду, что не чувствовал насмешек, а с наступлением дня лишается и этого утешения, потому что сам замечает, как слуги перешептываются, жена краснеет от стыда, друзья осуждают и враги насмехаются. Что может быть печальнее такой жизни — в течение дня служить посмешищем для всех, а вечером опять приводить себя в то же безобразное положение? Но что? Ты желаешь, чтобы я представил тебе в пример лихоимца? И лихоимство есть пьянство своего рода, даже более неприятное, а если оно есть пьянство, то, без сомнения, есть и смерть, притом гораздо хуже той смерти, так как и самое опьянение сильнее. Не так гибельно упиться вином, как страстью к деньгам; там вред ограничивается болезнью и оканчивается бесчувственностью и гибелью самого упившегося, а здесь простирается на тысячи душ, всюду возбуждая различные нападения. Итак, противопоставим одно другому, посмотрим, что у них общего и в чем один превосходит другого, и сделаем сейчас сравнение обоих упившихся. Ведь с тем блаженным, живущих по Духу, их нельзя и сравнивать, а можно только рассматривать в отношении друг к другу. Итак, представим еще раз трапезу, за которой тысячи убийств. Что между ними общего и в чем они походят один на другого? В самом характере болезни: хотя вид пьянства различен, так как одно производится вином, а другое деньгами, но страсть одинакова, потому что они оба одинаково одержимы безумной похотью. Как упивающийся вином, чем больше выпьет чаш, тем больше их желает, так и любящий деньги, чем больше приобретает, тем сильнее разжигает пламя страсти и тем большею томится жаждою. В этом они имеют сходство между собою, а в другом сребролюбец, в свою очередь, имеет преимущество. В чем же именно? В том, что один переносит нечто сообразное с природою, потому что вино имеет горячительное свойство и, усиливая врожденную сухость, таким образом производит у пьяных жажду. А лихоимец вследствие чего постоянно желает большого? Отчего происходит, что когда он больше обогащается, тогда живет в большей нищете? Страсть эта неудобопонятна и походит больше на загадку. Но посмотрим на них, если угодно, когда опьянение их прошло; впрочем, сребролюбца никогда и нельзя увидеть по окончании пьянства, он всегда находится в состоянии опьянения. Итак, посмотрим на них обоих в состоянии опьянения, разберем, кто из них смешнее, и изобразим их самыми точными чертами. Представим себе человека, потерявшего рассудок от вина, как он при наступлении вечера смотрит во все глаза и никого не видит, как бесцельно и без причины блуждает кругом, натыкается на встречающихся, изрыгает, как он растрепан и обнажен до бесстыдства, как жена, дочь, служанка и все много смеются над ним. Выведем также на средину и сребролюбца. Здесь поступки достойны не только смеха, но и проклятия, сильного гнева и бесчисленных громов. Впрочем, рассмотрим пока одно смешное. И сребролюбец, подобно пьяному, никого не узнает, ни друзей, ни недругов, также слеп, хотя смотрит во все глаза, и как тот везде видит вино, так этот везде видит деньги. Изрыгаемое им гораздо гнуснее, потому что он извергает из себя не пищу, но слова хулы, оскорблений, вражды и смерти, привлекая тем на свою голову тысячи небесных молний. Как у пьяного тело бывает синее и расслабленное, такова же у сребролюбца душа, а лучше сказать, и самое тело у него не свободно от этой болезни, но подвержено ей в большей степени, потому что хуже вина изъедают и постепенно истощают его заботы, гнев, бессонница. Одержимый пьянством может хотя ночью протрезвиться, а сребролюбец пьян постоянно, и днем и ночью, и в бодрственном состоянии и во сне, подвергаясь наказанию больше всякого узника и работающих в рудниках или даже другому более тяжелому мучению.
11. Скажи же теперь — жизнь ли это, а не смерть ли, или — не хуже ли и всякой смерти? Смерть доставляет покой телу, избавляет от насмешек, стыда и грехов, а эти два рода пьянства ввергают во все это, заграждают слух, ослепляют глаза и держат рассудок в большом мраке. Сребролюбец ни о чем не хочет ни слышать, ни говорить, как только о прибыли и росте на прибыль, о бесстыдных барышах, о ненавистных торговых заведениях, о делах приличных рабам, а не свободному человеку; как собака, он на всех лает, всех ненавидит, от всех отвращается, против всех враждует без всякой к тому причины, восстает на бедных, завидует богатым, ни с кем не водит дружбы. Если он имеет жену, детей и друзей и если из всего этого нельзя извлечь ему для себя выгоды, то они являются ему врагами более злыми, чем враги действительные. Что может быть хуже такого безумия? Что несчастнее того, когда человек сам себе всюду устраивает утесы, подводные камни, стремнины, пучины и бесчисленные бездны, когда он имеет одно только тело и служит одному чреву? Если тебя привлекают к общественным делам, ты избегаешь этого, опасаясь больших издержек, а сам на себя налагаешь тысячи дел, которые гораздо труднее общественных, совершаешь маммоне служения, которые не только более убыточны, но и более опасны, и приносишь этому злому мучителю не только деньги, телесный труд, душевные мучения и скорби, но и самое тело свое, чтобы у тебя, жалкий и бедный человек, от этого варварского рабства что-нибудь прибавилось. А разве ты не видишь, сколько людей относится на кладбище каждый день, не видишь, что они идут в могилу нагими и лишенными всего и не только не имеют возможности взять ничего из своей собственности, но и то, чем прикрыты, должны уступить червям? Смотри же на них ежедневно и, может быть, это укротит твою страсть, если только, вследствие издержек на погребение, не будешь безумствовать еще больше: ведь страсть жестока, болезнь ужасна. Потому-то и мы в каждое ваше собрание беседуем об этом и постоянно оглашаем ваш слух, чтобы хотя вследствие повторения мог получиться какой-нибудь успех. Но не возражайте: эта разновидная страсть готовит вам многие мучения не только в будущий день, но и прежде его. Стану ли говорить о тех, кто постоянно находится в узах, или кто одержим долговременною болезнью, или борется с голодом, или о ком-либо другом, — ни о ком не смогу сказать, что он терпит столько же, сколько сребролюбцы. Что может быть ужаснее — для всех представляться ненавистным и всех ненавидеть, ни к кому не относиться хорошо, никогда не быть сытым, всегда терпеть жажду, непрестанно бороться с голодом, который гораздо тяжелее обыкновенного, иметь ежедневные скорби, никогда не быть в здоровом уме, постоянно находиться в волнении и тревогах? Все это и еще больше этого переносят сребролюбцы: в случае прибыли, хотя бы получили и владеют всем, они не чувствуют никакого удовольствия, потому что желают большего, а в случае ущерба, хотя бы потеряли один оболь, они представляют себе, что ни с кем не случалось большего несчастья, как будто они потеряли и самую жизнь. Какое слово может изобразить это зло? А если такова здешняя участь сребролюбца, то помысли, что ожидает его по смерти: лишение Царства, геенские муки, вечные узы, внешний мрак, ядовитый червь, скрежет зубов, скорбь, теснота, огненные реки, никогда неугасающая пещь. Собразив все это и сравнив с удовольствием от денег, исторгни с корнем эту болезнь, чтобы, получивши истинное богатство и освободившись от ужасной этой нищеты, достигнуть тебе и настоящих и будущих благ благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XIV
Темже убо, братие, должни есмы не плоти, еже по плоти жити. Аще бо по плоти живете, имате умрети: аще ли духом деяния плотская умерщвляете, живи будете (Рим. 8, 12–13).
1. Показав, какова награда духовной жизни, которая вселяет в нас Христа, оживотворяет мертвенные тела, окрыляет к небу, делает стезю добродетели более удобной, (апостол) необходимо потом представляет увещание, говоря: итак, мы не должны жить по плоти. Впрочем, он не так сказал, а гораздо выразительнее и сильнее, говоря, что мы должники Духу, — словами: должни есмы не плоти он именно на это указал. И всюду он это раскрывает, доказывая, что все, совершенное для нас Богом, было не по долгу, а по одной только благодати, все же, происходящее после этого от нас, есть не дар, а долг. На это он намекает, когда говорит: ценою куплени есте, не будите раби человеком (1 Кор. 7, 23), и то же самое показывает, когда пишет: несте свои (1 Кор. 6, 19). И о том же самом упоминает еще в другом месте, говоря: яко, аще един за всех умре, то убо вси умроша, и: за всех умре, да живущии не ктому себе живут (2 Кор. 5, 14–15). То же подтверждает и здесь словами: должни есмы. Потом, так как сказал, должни есмы не плоти, то, чтобы ты опять не отнес этого к существу плоти, он не остановился на этом, но присовокупил: еже по плоти жити. Многое обязаны мы делать и для плоти: питать ее, греть, покоить, лечить в болезни, одевать и оказывать ей множество других услуг. Итак, чтобы ты не подумал, что (апостол) запрещает такое служение плоти, он, сказав должни есмы не плоти, поясняет это, говоря: еже по плоти жити. Запрещаю, говорит он, иметь такое попечение о плоти, которое доводит до греха, а с другой стороны, желаю, чтобы были заботы и о ней, что он и разъяснил впоследствии. А именно, сказав: плоти угодия не творите, не остановился на этом, но присовокупил: в похоти. Тому же и здесь учит, говоря: пусть и плоть будет предметом попечения, потому что мы должники ее в этом, но, конечно, не станем жить по плоти, то есть не станем делать ее госпожою нашей жизни. Необходимо, чтобы она шла позади, а не впереди, чтобы она не управляла нашей жизнью, а принимала законы Духа. Итак, определив это и подтвердив, что мы должники Духа, потом показывая, должниками каких благодеяний мы состоим, (апостол) говорит не о прошедшем, но о будущем, в чем и должно особенно дивиться его благоразумию. Хотя и прежних благодеяний было достаточно, но однако же он не представляет их теперь и не говорит о неизреченных тех милостях, а указывает на будущие. Многих обыкновенно трогает не столько оказанное уже прежде благодеяние, сколько ожидаемое и будущее. Намереваясь же (говорить о будущих благодеяниях, апостол) сперва устрашает скорбными и худыми последствиями плотской жизни и говорит так: аще бо по плоти живете, имате умрети, разумея здесь смерть бессмертную, то есть наказание и мучение в геенне. Лучше же сказать, — если тщательно рассмотреть это, — живущий по плоти мертв даже и в здешней жизни, как было уже вам объяснено нами в предыдущей беседе. Аще ли духом деяния плотская умерщвляете, живи будете. Замечаешь ли ты, что он говорит не о природе тела, но о плотских делах? Он не сказал: «если Духом умерщвляете телесное естество, будете живы», но — деяния и притом не все, а порочные, это ясно и из последующего, где он говорит: если сделаете это, будете живы. Да и как это было бы возможно, если бы он говорил о всех делах вообще? Ведь и видеть, и слышать, и говорить, и ходить есть плотское дело и если станем умерщвлять такие дела, то настолько отрешимся от жизни, что подвергнемся обвинению и в самоубийстве. Итак, какие же дела (апостол) повелевает умерщвлять? Те, которые приводят к пороку, клонятся ко злу, которых невозможно умертвить иначе, как Духом. Убивши же другие дела, можно убить и себя самого, что не позволительно, а эти дела умерщвляются только Духом. Если Дух является, все волнения утихают, все страсти усмиряются и ничто не восстает против нас. Заметил ли ты, как (апостол) увещевает нас будущими благами (о чем я сказал выше) и доказывает, что мы должники не в силу только сделанного уже для нас? Благодеяние Духа, говорит он, состоит не только в том, что Он отпустил нам прежние грехи, но и в том, что соделывает нас и в будущем непобедимыми для греха и удостаивает бессмертной жизни. После того, указывая на новую награду, присовокупил: елицы бо Духом Божиим водятся, сии суть сынове Божии (Рим. 8, 14).
2. Этот венец гораздо важнее прежнего. Потому не просто сказал: все живущие Духом Божиим, но — елицы Духом Божиим водятся, чем выражает свое желание, чтобы Дух Божий был господином нашей жизни, как кормчий управляет кораблем, или возница парой коней. Не на одно тело, но и на душу (апостол) налагает такую узду. Он не желает, чтобы душа господствовала, но власть ее подчинил силе Духа. Чтобы (римляне), уповая на дар крещения, не пренебрегли последующей своей жизнью, (апостол) говорит, что, хотя ты и принял крещение, однако, если после этого не будешь водиться Духом, то утратишь дарованное тебе достоинство и право усыновления. Потому не сказал — те, которые приняли Духа, но — елицы Духом Божиим водятся, т.е. те, которые так живут в продолжение целой жизни, сии суть сынове Божии. А как это достоинство дано было и иудеям, потому что сказано: Аз рех, бози есте и сынове Вышняго вси (Пс. 81, 6), и еще: сыны родих и возвысих (Ис. 1, 2), и опять: сын мой первенец Израиль (Исх. 4, 22), а также сам Павел говорит: ихже всыновление (Рим. 4, 4), то он и раскрывает, какое существует различие между той и другой честью. Хотя названия одни и те же, говорит он, но дела не одни и те же. И ясное доказательство этого представляет в сравнении и благоуспевших, и сообщенных даров, и будущих наград. И, во-первых, показывает, какие дары сообщены были иудеям. Какие же именно? Дух рабства. Потому присовокупил: не приясте бо духа работы паки в боязнь (Рим. 8, 15). Потом, не сказавши о противоположном рабству, то есть, духе свободы, указал на то, что гораздо важнее, — именно на дух усыновления, чрез который сообщается и дух свободы, говоря: но приясте духа сыноположения. Понятно, что значит дух усыновления, но что такое дух рабства, это не понятно, а потому необходимо это объяснить, тем более, что сказанное (апостолом) не только не ясно, но даже совершенно невразумительно. Ведь народ иудейский не получил Духа, — о чем же говорит здесь (Павел)? Так он назвал письмена, потому что они были духовны, а равно и закон духовен, и вода из камня, и манна: вси бо,— говорит, — тожде брашно духовное ядоша, и вси тожде пиво духовное пиша (1 Кор. 10, 3). И камень называет также духовным, говоря: пияху же от духовнаго последующаго камене (Рим. 8, 4). Так как все эти действия были сверхъестественны, то (апостол) назвал их духовными, хотя участвовавшие тогда в них и не приняли Духа. Почему же ветхозаветные письмена были письменами рабства? Рассмотри всю жизнь иудеев и тогда ясно узнаешь это. У них и наказания воздавались вскоре, и награда следовала тотчас, будучи соразмерной и подобной какому-то ежедневному содержанию, выдаваемому слугам; повсюду пред взором их предносился сильный страх, строго соблюдались телесные омовения, до воздержания в поступках включительно. У нас же не так, но очищается помысел и совесть. (Христос) не говорит только — не убивай, но и — не гневайся, или не только — не прелюбодействуй, но и — не смотри нечистым оком, чтобы мы не из страха настоящего наказания, а из любви к Нему приобретали навык в добродетели и успевали во всем прочем. (Бог) не обещает земли, текущей медом и молоком, но делает нас сонаследниками Единородного, всеми мерами отклоняя нас от настоящих благ и обещая преимущественно даровать такие, какие свойственно получить сделавшимся сынами Божиими; у нас ничего нет чувственного, ничего телесного, но все духовно, иудеи, хотя и назывались сынами, но как рабы, а мы, как сделавшиеся свободными, получили усыновление и ожидаем себе неба; с иудеями (Бог) беседовал чрез других, а с нами Сам лично. Иудеи все делали, побуждаемые страхом наказания, а духовные все делают по желанию и любви и доказывают это тем, что преуспевают сверх предписанного в заповедях. Иудеи, как наемники и неблагодарные, никогда не переставали роптать, а христиане угождают Отцу; те, будучи облагодетельствованы, богохульствовали, а мы и в опасностях благодарим. Хотя грешникам и теперь должно подвергнутся наказанию, но и в этом большое различие, иудеев священники побивали камнями, сжигали и подвергали отсечению членов тела; равно и мы подлежим взысканию, но для нас достаточно отлучения от Отчей трапезы и удаления от созерцания ее на определенное число дней. Для иудеев усыновление было только честью наименования, а у нас за этим следует и дело — очищение посредством крещения, дарование Духа и ниспослание прочих благ. К этому можно прибавить много и других доказательств нашего благородства и их незначительности. Апостол, все это обозначив словами — Дух, страх и усыновление, представляет и другое доказательство того, что мы имеем духа усыновления. Какое же именно? О Немже вопием, Авва Отче.
3. Насколько это важно — о том хорошо знают просвещенные, так как им в таинственной молитве повелевается прежде всего произносить это изречение. Итак, что же? Разве иудеи не называли Бога Отцем? Не слышишь ли, что говорит Моисей: Бога рождшаго тя оставил еси (Втор. 32, 18)? Не слышишь ли, как Малахия укоряет и говорит: не Бог ли един созда нас, не Отец ли един всем вам (Рим. 2, 10)? Но хотя бы были приведены и другие многие изречения (Писания), однако мы нигде не найдем того, чтобы иудеи называли Бога именем Отца и молились Ему. У нас же и священникам, и мирянам, и начальникам, и подчиненным — всем повелено так молиться. И это есть первое слово, которое мы произносим после чудесного того рождения и после нового и необычайного порядка вскормления. Притом, если иудеи когда-нибудь называли Бога Отцем, то по собственному разумению, а живущие по благодати называют так, побуждаемые силою Духа. Как есть дух мудрости, посредством которого немудрые сделались мудрыми, что и обнаружилось в учении, как есть дух силы, посредством которого немощные воскрешали мертвых и изгоняли бесов, есть также дух дара исцелений, дух пророчества и дух языков, так есть и дух усыновления. И как о духе пророчества мы знаем, что имеющий его предсказывает будущее, изрекая не от своего ума, но движимый благодатью, так должно сказать и о духе усыновления, что принявши его именует Бога Отцем, побуждаемый Духом. Апостол, желая показать истинное наше происхождение, употребил и еврейское выражение, он не сказал только — Отче, но — Авва Отче, как преимущественно законные дети называют отца. Итак, сказавши о различии в жизни, в дарованной благодати и свободе, (апостол) представляет и новое доказательство превосходства, получаемого от этого усыновления. Какое же именно? Самый Дух, — говорит он, — спослушествует духови нашему, яко есмы чада Божия (Рим. 8, 16). Я утверждаю это, говорит он, не только на основании слова, но и на основании причины, порождающей слово, так как произношу это по внушению Духа. Это (апостол) еще яснее выразил в другом месте, сказавши: посла Бог Духа Сына своего в сердца наша, вопиюща: Авва Отче (Гал. 4, 6). Что же значит — Дух спослушествует духови? Утешитель, говорит (апостол), свидетельствует о сообщенном нам даровании. Это — не только голос дарования, но и голос Утешителя, подавшего дар; Он Сам посредством дарования научил нас произносить это слово. А когда свидетельствует Дух, какое может быть недоумение? Если бы это обещал человек, или ангел, или архангел, или другая какая-нибудь подобная сила, то для некоторых сомнение, пожалуй, было бы возможно, но когда высочайшее Существо и даровало это, и свидетельствует нам об этом тем словом, которое повелено произносить в молитве, тогда кто может сомневаться в достоинстве? Когда царь кого-нибудь жалует и пред всеми объявляет о его чести, то осмелится ли кто-нибудь из подданных ему противоречить? Аще же чада, и наследницы (Рим. 8, 17), — продолжает (апостол). Замечаешь ли, как он постепенно увеличивает дар? Так как можно быть детьми и не сделаться наследниками (ведь не все дети бывают наследниками), то (апостол) присовокупляет еще: и наследницы. Иудеи, помимо того, что не были усыновлены, как мы, еще лишены были и наследства: злых бо зле, погубит, и виноград предаст иным делателем (Mф. 21, 41). А прежде того (Христос) сказал: яко мнози от восток и запад приидут, и возлягут со Авраамом, сынове же Царствия изгнани будут вон (Mф. 8, 11–12). Но (апостол) и на этом не останавливается, а прибавляет нечто большее. Что же именно? То, что мы наследники Божии, почему и присовокупил: и наследницы убо Богу. И что еще важные, не просто наследники, но и снаследницы Христу. Видишь ли, как (апостол) старается приблизить нас ко Владыке? Так как не все дети бывают наследниками, то он показывает, что мы и дети, и наследники. Далее, так как не все наследники бывают наследниками великих деяний, то он показывает, что мы и это имеем, будучи наследниками Бога. И опять, так как можно быть наследником Бога, но не сонаследником Единородного, то показывает, что мы и это имеем. И заметь мудрость (апостола): когда он говорил о том, что потерпят живущие по плоти, он не распространился в описании скорбей, а сказал только, что они умрут, а, коснувшись обетований, говорит гораздо обширнее, упоминает о воздаянии наград и перечисляет различные и великие дары. Если и быть сыном — неизреченная благодать, то представь, насколько важно быть притом и наследником. А если это важно, то гораздо выше быть сонаследником. Потом, желая показать, что все это не есть дар одной благодати, и вместе придать более достоверности словам своим, (апостол) присовокупил: понеже с Ним страждем, да и с Ним прославимся. Если мы, говорит (Павел), участвовали (со Христом) в скорбях, тем более будем участвовать в радостях. Тот, Кто одарил такими великими благами еще не оказавших никаких заслуг, не тем ли более вознаградит их, когда увидит, что они и потрудились, и столько страдали?
4. Итак, доказав, что воздаяние действительно существует, апостол, чтобы речь его получила достоверность и чтобы никто не сомневался, снова доказывает, что оно имеет также силу благодати, — отчасти для того, чтобы и сомневающиеся поверили сказанному, и поверившие не стыдились, будто бы они всегда спасаются по милости, отчасти для того, чтобы ты знал, сколько воздания Божии превосходят труды твои. Первое он выразил, сказав: понеже с Ним страждем, да и с Ним прославимся, а относительно второго прибавил, говоря: яко недостойны страсти нынешняго времени к хотящей славе явитися в нас (Рим. 8, 18). В предыдущих словах (апостол) требует духовного исправления нравов, когда говорит: вы не должны жить по плоти, то есть должны удаляться похоти, гнева, сребролюбия, тщеславия, зависти; а теперь, после того как напомнил верующему о всем данном ему даре, имеющем значение и для будущего, после того как укрепил и возвысил его упованиями, поставил близ Христа и объявил сонаследником Единородного, теперь смело выводит его на бедствия. Не одно ведь и то же побеждать страсти, в нас возникающие, и переносить внешние искушения — побои, голод, лишение имущества, заточения, оковы, ведение на казнь. Для последнего много нужно благородства души и бодрости. И заметь, как (апостол) вместе принижает и возвышает мудрование подвизающихся. Всякий раз, как он указывает на то, что награды выше трудов, он побуждает к большим трудам и не допускает высоко о себе думать, как побеждаемых воздаянием венцов. И в другом месте он говорит: еже бо ныне легкое печали нашея по преумножению в преспеяние тяготу вечныя славы соделовает нам (2 Кор. 4, 17). Эта речь у него была к более любомудрым; здесь же он не признает страданий легкими, а утешает в них воздаянием будущих благ, говоря: непщую бо, яко не достойны страсти нынешняго времени. И не сказал: ничего не стоят в сравнении с будущей радостью, но — что гораздо сильнее — в сравнении с будущею славою. Где радость, там но всегда бывает и слава, а где слава, там, конечно, и радость. Потом, сказав, что слава есть будущая, доказывает, что она уже и существует. Не сказал: в сравнении с тою, которая будет, но: хотящей явитися, т.е. она и теперь есть, но скрыта, что яснее он выразил в другом месте, сказав: живот наш сокровенен есть со Христом в Бозе (Кол. 3, 3). Итак, уповай на эту славу: она уже готова и ожидает твоих трудов. Тебя печалит то, что она еще впереди, но это самое и должно радовать тебя, так как там уготована слава великая, неизреченная и превосходящая настоящее твое состояние. (Апостол) не без цели сказал: страсти нынешняго времени, но с намерением показать, что будущая слава превосходит настоящую, не только качеством, но и количеством. Нынешние страдания, каковы бы они ни были, прекращаются с настоящею жизнью, а будущие блага простираются на бесконечные века. И так как (апостол) не мог подробно исчислить и изобразить их словом, то наименовал их славою, которая в особенности представляется для нас приятною, потому что почитается вершиною и главою всех благ. (Апостол) и другим способом ободряет слушателя и усиливает речь указанием на творение, имея в виду в следующих словах две цели: внушить презрение к настоящему и — желание будущего; вместе с этим он имеет и третью цель, которую правильнее назвать первою, именно показать, насколько любезным является Богу человеческий род и в какой чести у Него естество наше. Кроме того, одним этим учением (апостол), как паутину и детские игрушки, ниспровергает все толки философов, составленные ими об этом мире. Но, чтобы это было более ясно, выслушаем собственные апостольские слова. Чаяние бо твари, — говорит, — откровения сынов Божиих чает. Суете бо тварь повинуся не волею, но за повинувшаго ю на уповании (Рим. 8, 19–20). (Апостол) говорит здесь о следующем: тварь эта сильно мучится, чая и ожидая тех благ, о которых мы теперь сказали — чаяние и есть сильное ожидание. А чтобы речь была выразительнее, (апостол) олицетворяет весь этот мир, как делают и пророки, говоря, что реки рукоплещут, холмы скачут, горы прыгают, — но не затем, чтобы мы считали их одушевленными и приписывали им какой-нибудь помысел, но для того, чтобы мы заключали о преизбытке благ, простирающихся и на самые бесчувственные твари.
5. То же самое (пророки) нередко делают и при изображении чего-нибудь печального, говоря, что виноградник плачет, вино, горы и своды в храмах громко шумят, — чтобы мы опять поняли чрезмерность зол. И апостол, подражая (пророкам), олицетворяет здесь творение и говорит, что оно стенает и мучится не потому, чтобы действительно он услышал стенание земли и неба, но с целью выразить изобилие будущих благ и желание освобождения от настоящих зол. Суете бо тварь повинуся не волею, но за повинувшаго. Что значит — суете тварь повинуся? Сделалась тленною. Для чего же и по какой причине? По твоей вине, человек. Так как ты получил смертное и подверженное страданиям тело, то и земля подверглась проклятию, произрастила терния и волчцы. А что и небо, обветшавшее вместе с землею, впоследствии будет иметь лучший жребий, послушай, как говорит об этом пророк: в началех Ты, Господи, землю основал еси, и дела руку Твоею суть небеса. Та погибнут. Ты же пребываеши, и вся яко риза обетшают и яко одежду свиеши я, и изменятся (Пс. 101, 26–27). И Исаия восклицает: воздвигните на небо очи ваша, и воззрите на землю долу, понеже небо яко дым утвердися, и земля яко риза обетшает, живущии же на земли яко сия изомрут (Ис. 51, 6). Понял ли ты, как тварь послужила суете и как она освобождается от тления? Один говорит: яко одежду cвиeшu я, и изменятся, а Исаия говорит: живущии же на земли, яко сия изомрут, указывая не на совершенную гибель, так как живущие на земле, то есть люди, подвергнутся не конечной, а временной гибели, от которой перейдут в бессмертие; также и тварь. Все это (пророк) и выразил словами: яко сия изомрут. То же самое говорит и Павел впоследствии, а пока он рассуждает о рабстве и показывает, отчего оно произошло, и причиною считает нас самих. Итак, что же? Неужели тварь, подвергаясь этому из-за другого, оскорблена? Нисколько, потому что она для меня и существует. А если она существует для меня, то каким образом она может подвергаться обиде, как скоро переносит это для моего исправления? Да и вообще, к неодушевленному и бесчувственному не следует и прилагать понятия о справедливом и несправедливом. Но Павел, после того как олицетворил тварь, и не входит в дальнейшие рассуждения по поводу сказанного, а спешит как можно более утешить слушателя другою мыслию. Какою же именно? Что ты говоришь? рассуждает он: неужели тварь чрез тебя потерпела зло и стала тленною? Но ей не причинено этим никакой обиды, потому что чрез тебя же она опять будет нетленною, как это и указано словом — на уповании. Когда же говорит — повинуся не волею, то этими словами он вовсе не показывает, что тварь владеет разумом, но вразумляет тебя, что все было делом попечения Христова, а не ее заслуги. Дальше (апостол) говорит, в какой надежде (тварь покорилась суете). Яко и сама тварь свободится (Рим. 8, 21). Что значит: сама? Не ты один, но то, что ниже тебя, что не имеет ни разума, ни чувства, — и то будет с тобою участвовать в благах. Свободится, — говорит (апостол), — от работы истления, то есть не будет уже тленной, но сделается соответственной благообразию твоего тела. Как тварь сделалась тленною, когда тело твое стало тленным, так и тогда, когда тело твое будет нетленным, и тварь последует за ним и сделается соответственною ему. Выражая это, (апостол) прибавил: в свободу славы чад Божиих, то есть посредством свободы. Как кормилица, воспитавшая царского сына, когда он получит отеческую власть, наслаждается вместе с ним благами, так и тварь, по словам апостола. Видишь ли ты, что человек всюду бывает впереди и что все для него делается? Замечаешь ли, как (апостол) утешает подвизающегося и доказывает неизреченное Божие человеколюбие? Зачем скорбишь по поводу искушений? говорит он. Ты терпишь сам за себя, а тварь за тебя терпит. И не только утешает, но и доказывает достоверность сказанного им. Если надеется тварь, которая из-за тебя стала тем, что она теперь, тем более надейся ты, чрез которого тварь будет наслаждаться всеми теми благами. И люди обыкновенно одевают слуг в лучшее платье ради чести сына, когда ему нужно показаться во всем своем достоинстве. Так и Бог облекает тварь нетлением в свободу славы чад. Вемы бо, яко вся тварь совоздыхает и сболезнует даже до ныне (Рим. 8, 22).
6. Замечаешь ли, как (апостол) стыдит слушателя, говоря как бы так: не будь хуже твари и не прилепляйся к настоящему. Тебе не только не должно прилепляться, но и нужно воздыхать по поводу замедления в твоем преселении отсюда. Если и тварь так делает, тем более прилично это тебе, одаренному разумом. Но этого еще мало, чтобы пристыдить тебя, потому (апостол) присовокупил: не точию же, но и сами начаток духа имуще, и мы сами в себе воздыхаем (Рим. 8, 23), то есть как предвкусившие уже будущих благ. Хотя бы кто был и каменным человеком, все же дарованного нам уже достаточно, чтобы возбудить, отвлечь от настоящего и сугубо окрылить к будущему, — как тем, что дарованное велико, так и тем, что эти столь великие и многие дары только начаток. Если же начаток таков, что чрез него можно освободиться от грехов и достигнуть праведности и освящения, а (апостолы) изгоняли бесов и своею тенью, и одеждами воскрешали мертвых, то представь, каковы все будущие блага. И если воздыхает тварь, которая лишена разума и дара слова и которая о всем этом не имеет никакого познания, то тем более должны воздыхать мы. Но, чтобы еретики не имели повода думать, что (апостол) осуждает все настоящее, он говорит далее: мы воздыхаем не потому, что осуждаем настоящее, но потому, что желаем большего. Это самое выразил он словами: всыновления чающе. Что ты говоришь, Павел? Почему ты постоянно обращаешься взад и вперед, то восклицаешь, что мы стали уже сынами, то опять причисляешь это благо к предметам надежды и пишешь, что нам еще должно получить его? Итак, исправляя это последующим, (апостол) прибавляет: избавления телу нашему, то есть совершенной славы. Теперь участь наша, до последнего нашего издыхания, находится в тайне, потому что многие из сынов делались потом псами и пленниками. А когда мы переселимся отсюда с доброю надеждою, тогда дар сделается неотъемлемым, более явным и великим, тогда не будет и страха, что грех и смерть могут изменить его. Тогда только благодать сделается безопасною, когда и тело наше освободится от смерти и бесчисленных страданий. Слово — избавление значит не простой выкуп, но такой, после которого уже нельзя возвратиться в прежний плен. А чтобы ты не впадал в недоумение, непрестанно слыша о славе и не имея о ней ясного понятия, (апостол) в подробности раскрывает будущие блага, указывая на изменение твоего тела и соответственно с тем и всей твари. Это он яснее выразил в другом месте, сказав: иже преобразит тело смирения нашего, яко быти сему сообразну телу славы (Флп. 3, 21). И в другом послании он пишет: егда же смертное cиe облечется в безсмертие, тогда будет слово написанное: пожерта бысть смерть победою (1 Кор. 15, 54). А в доказательство того, что вместе с разрушением тела последует изменение в состоянии и всех предметов, участвующих в жизни, (апостол) написал в другом месте: преходит бо образ мира сего (1 Кор. 7, 31). Упованием бо спасохомся (Рим. 8, 24), — продолжает он. Так как (апостол) доселе вел речь об обетовании будущих благ, а для более немощного слушателя казалось прискорбным иметь лишь надежду на благо, то он сперва раскрыл, что будущие блага гораздо достовернее настоящих и видимых, много беседовал и о дарах уже сообщенных и доказал, что мы получили начаток будущих благ, а затем, чтобы мы не искали всего здесь и не погубили своего благородства, приобретенного чрез веру, говорит: упованием бо спасохомся. Смысл этих слов следующий. Не нужно здесь всего искать, но нужно и надеяться. Ведь мы и принесли Богу только один тот дар, что поверили Ему в обетование будущих благ, и только одним этим путем мы спаслись. Если мы потеряем этот путь, то погубим свое приношение. Спрашиваю тебя, говорит: не был ли ты виновен в бесчисленных худых делах? Не погибший ли ты человек? Не подлежишь ли ты приговору? Не все ли оказались бессильными спасти тебя? Итак, что спасло тебя? Одна только надежда на Бога, одна вера в то, что Он обещал и даровал: ты ничего большего не мог и принести в дар Богу. А если надежда спасла тебя, храни ее и теперь. Как скоро она доставила тебе столько благ, то очевидно, что не обманет тебя и относительно будущего. Если она, нашедши тебя мертвым, погибшим, пленником и врагом, сделала другом, сыном, свободным, праведным и сонаследником и доставила тебе столько благ, сколько никто никогда не ожидал, то, после столь великой щедрости и благосклонности, неужели она оставит тебя в последующих обстоятельствах? Итак, не говори мне: опять надежды, опять ожидания, опять вера. Таким образом ты спасся в начале и этот единственный дар ты принес Жениху. Потому соблюдай его и храни. Если ты будешь требовать здесь всего, то погубишь свою заслугу, при посредстве которой ты прославился. Вот почему (апостол) и присовокупляет: упование же видимое несть упование: еже бо видит кто, что и уповает (Рим. 8, 24)? Аще ли, егоже не видим, надеемся, терпением ждем (Рим. 8, 25), то есть если всего будешь искать здесь, к чему тогда и надежда? Что же такое надежда? Твердая уверенность в будущем. Большего ли требует от тебя Бог, после того как Сам Он даровал тебе все Свои блага? Он требует от тебя одного только — надежды, чтобы и ты сам мог сколько-нибудь содействовать своему спасению. На это именно и намекает (апостол), говоря: аще ли, егоже не видим, надеемся, терпением ждем. Бог венчает надеющегося так же, как и того, кто трудится, бедствует и переносит бесчисленные напасти. Слово — терпение указывает на усилие в трудах и большое постоянство. Но однако Бог и это даровал надеющемуся, чтобы утешить утружденную душу.
7. Потом, доказывая, что и для этого легкого труда мы пользуемся сильной помощью, (апостол) присовокупляет: сице же и Дух способствует нам в немощех наших (Рим. 8, 26). Одно принадлежит тебе — именно терпение, а другое есть дарование Духа, поощряющего тебя к надежде и посредством ее облегчающего и труды твои. Потом, чтобы ты знал, что благодать не только сопутствует тебе в трудах и опасностях, но и содействует в самых легких, по-видимому, делах и во всем оказывает свою помощь, (апостол) присовокупил, говоря: о чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы. Этими словами (апостол) указывает на великое о нас промышление Духа и научает римлян не считать полезным все то, что таковым представляется по человеческому суждению. Так как христианам того времени, которых били и изгоняли и которые терпели бесчисленные бедствия, естественно было искать покоя, считать его полезным для себя и испрашивать у Бога такой благодати, то (апостол) говорит: не считайте для себя действительно полезным того, что вам таковым представляется. Ведь и в том, чтобы знать полезное для себя, мы имеем нужду в Божией помощи: настолько человек слаб и ничтожен сам по себе. Потому (апостол) и сказал: о чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы. А чтобы ученик не стыдился неведения, (апостол) открыл, что и сами учители находятся в неведении. Он не сказал: вы не знаете, но: не вемы. И что он сказал это не из скромности, обнаружил в других обстоятельствах. Он непрестанно просил Бога в молитвах своих о том, чтобы увидеть Рим, однако это исполнилось не вдруг после его молитвы; также и о жале, данном ему во плоти, то есть о бедствиях, он часто молился и вовсе не получил просимого. Так и в Ветхом Завете не получили желаемого Моисей, просивший увидеть Палестину, Иеремия, молившийся за иудеев, Авраам, ходатайствовавший за содомлян. Но Сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными. Сказанное неясно, вследствие того, что чудеса, которые были тогда многочисленны, теперь прекратились. Потому необходимо сказать вам о тогдашнем состоянии, и таким образом речь будет более ясной. Каково же было тогдашнее состояние? Всем тем, кто тогда принимал крещение, Бог сообщал различные дарования, которые вообще назывались духом. Дуси пророчестии пророком повинуются (1 Кор. 14, 32). Один имел дар пророчества и предсказывал будущее; другой — дар мудрости и учил народ; иной — дар врачевания и исцелял больных; иной — дар силы и воскрешал мертвых; иной — дар языков и говорил на разных наречиях. Кроме всех этих даров, был и дар молитвы, который также назывался духом; кто имел этот дар, тот молился за весь народ. Так как мы, не зная многого полезного для нас, просим бесполезного, то дар молитвы нисходил на кого-нибудь одного из тогдашних христиан, который один за всех просил общеполезного для всей Церкви и учил других молиться. Итак, (апостол) называет здесь духом как самый дар, так и душу, которая получает его, ходатайствует пред Богом и воздыхает. Удостоенный такой благодати, встав с великим сокрушением, с сильными внутренними воздыханиями припадая к Богу, просил о том, что полезно для всех. Теперь знамением этого служит диакон, который приносит молитвы за народ. Указывая на это, Павел и говорил: Сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными. Испытаяй же сердца (Рим. 8, 27). Видишь ли, что идет речь не об Утешителе, а о духовном сердце? В противном же случае надлежало бы сказать: испытующий же Духа. Но чтобы ты понял, что говорится о духовном человеке, имеющем дар молитвы, апостол и присовокупил: испытаяй же сердца весть, что есть мудрование духа, то есть духовного человека. Яко по Богу проповедует о святых. Ходатайствует не для того, рассуждает (апостол), что Богу неизвестны наши нужды, но чтобы мы научились молиться о том, о чем нужно, и просить у Бога угодного Ему: это и значит — по Богу. Таким образом, это делалось и для утешения присутствующих, и для наилучшего наставления, так как Тот, Кто сообщает дары и подает бесчисленные блага, был Утешитель. Вся же сия, — говорит (апостол), — действует един и тойже Дух (1 Кор. 12, 11). И это бывает для нашего научения и для того, чтобы явить любовь Духа, Который нисходит к нам до такой степени. Потому молящегося слушали все, так как молитва совершалась по воле Божией. Видишь ли, сколько уроков преподает им (апостол) о любви Бога к ним и о чести, им оказываемой.
8. В самом деле, чего не сделал для нас Бог? Для нас Он создал мир тленный, для нас и нетленный; для нас соизволил, чтобы пророки терпели напасти, для нас послал в пленение, для нас попустил впасть в пещь и претерпеть бесчисленные страдания. Для нас самих создал пророков, для нас — и апостолов; для нас предал Единородного, для нас наказывает диавола, нас посадил одесную, за нас терпел поругания, потому что говорит: поношения поносящих ти нападоша на Мя (Пс. 68, 10). Но, однако, если мы и после этого отступаем от Него, Он не оставляет нас, но опять призывает и располагает других просить за нас, чтобы даровать нам благодать Свою, как и было при Моисее, которому Бог сказал: остави Мя, и потреблю их (Исх. 32, 10), чтобы тем побудить его ходатайствовать за иудеев; и теперь Он делает то же самое, почему и сообщает дар молитвы. (Бог) делал это не потому, что Сам нуждается в нашей молитве, но для того, чтобы мы, спасаясь без молитв, не сделались худшими. По этой, конечно, причине Он неоднократно говорит, что примиряется с иудеями для Давида, для того или другого, делая опять и это с той целью, чтобы примирению дать вид законности, хотя Он более показывал бы Себя человеколюбивым, если бы говорил, что прекращает гнев Свой на иудеев Сам по Себе, а не для того или другого. Но (Бог) не столько об этом заботился, сколько о том, чтобы самая причина примирения не послужила для спасаемых поводом к беспечности. Так, сказав Иеремии: не молися о людех сих, не услышу бо тебя (Иер. 11, 14), Он желал не того, чтобы (пророк) перестал молиться (ведь Бог весьма желает нашего спасения), но чтобы устрашить иудеев; потому пророк, узнавши это, не перестал молиться. А чтобы тебе убедиться, что это сказано с намерением пристыдить (иудеев), а не (пророка) отклонить от молитвы, послушай, что говорит (Бог): разве не видишь, что делают они? И когда говорит городу (Иерусалиму): аще умыешися нитром, и умножиши себе травы борифовы, порочен еси предо Мною (Иер. 2, 22), то не в отчаяние хочет ввергнуть, но побудить к покаянию. Как ниневитян Он устрашил и расположил к покаянию больше всего тем, что изрек о них неопределенный приговор и не подал им доброй надежды, так поступает и здесь, возбуждая (иудеев) н внушая им почтение к пророку, чтобы хотя таким путем послушали его. А так как они пребывали в неисцелимой болезни и нисколько не вразумились тем, что другие были отведены в плен, то (Бог) сперва увещевает их остаться там, а когда они не выдержали этого и стали убегать в Египет, то (Бог) попустил это, но требовал от них, чтобы они не предавались египетскому нечестию. Когда же они и в этом не послушались, Он посылает к ним пророка, чтобы не развратились совершенно. И так как они не пошли на зов Его, Он Сам идет за ними, исправляет их, удерживает их от большего нечестия и постоянно сопутствует и следует за ними, как нежно любящий отец за сыном, во всем терпящем неудачи. Для этого (Бог) посылал не только Иеремию в Египет, но и Иезекииля в Вавилон. Пророки не противились этому, потому что знали, как много Владыка любит иудеев, даже охотно делали это, подобно благодарному рабу, который исполняется жалости к беспутному сыну (своего господина), когда видит, что отец о нем скорбит и сокрушается. И чего (пророки) не терпели от иудеев? Они были перепиливаемы пилою, гонимы, поносимы, подвергались бесчисленным напастям и после всего этого опять приходили к ним. Самуил не переставал сокрушаться о Сауле, хотя жестоко был оскорблен им и понес нестерпимые обиды; впрочем, он и не помнил ни об одной на них. Иеремия даже написал плач для иудейского народа, а когда персидский военачальник дал ему полную свободу безопасно жить, где хочет, то он предпочел терпеть зло со своим народом и бедствовать на чужой стороне, нежели пребывать в отечестве. Так и Моисей, оставив царский дворец и придворную жизнь, поспешил разделить несчастия израильтян. Даниил в течение двадцати шести дней не вкушал хлеба и томил себя самым строгим постом, чтобы умилостивить Бога к иудеям. Три отрока, находясь в пещи и в сильном огне, возносили усердные молитвы об иудеях, а о себе не сокрушались, потому что были невредимы; и так как надеялись тогда иметь особенное дерзновение, то и молились о них, говоря: душею сокрушенною и духом смиренным да прияты будем (Дан. 3, 39). Ради них Иисус Навин растерзал ризы свои, ради них Иезекииль проливал слезы и сетовал, видя, что их убивали, а Иеремия говорил: оставите мене, да горце восплачуся (Ис. 22, 4). А прежде того, не осмеливаясь ходатайствовать о совершенном прекращении бедствий, спрашивал, когда они окончатся, говоря: доколе, Господи? Так был исполнен любви весь сонм святых мужей. Потому и Павел говорил: облецытеся убо, якоже избраннии Божии святи, во утробы щедрот, благость, смиренномудрие (Кол. 3, 12).
9. Замечаешь ли всю выразительность слов, а также то, как (апостол) хочет, чтобы мы постоянно были милостивы? Не сказал просто — будьте милосерды, но — облецытеся, давая тем знать, что милосердие, подобно одежде, всегда должно быть при нас. Не сказал также просто — облекитесь в милосердие, но — во утробы щедрот, чтобы мы подражали естественному чувству нежной любви. Но мы поступаем напротив. Если кто-нибудь подойдет с просьбой о самой малой монете, то мы укоряем его, поносим, называем обманщиком. И ты не содрогаешься, человек, ты не стыдишься того, что за кусок хлеба называешь обманщиком? Если он и притворяется, то по одному тому заслуживает сожаления, что до такой степени мучится голодом, что вынужден принимать на себя такую личину. И это — доказательство нашей жестокости. Так как мы нелегко подаем добровольно, то бедные поневоле должны выдумывать бесчисленные хитрости, чтобы обмануть наше бесчеловечие и смягчить жестокость. Иное дело, если бы он просил у тебя серебряной или золотой монеты, тогда ты имел бы основание подозревать; если же он подходить к тебе за необходимым пропитанием, то зачем тебе без нужды любомудрствовать и с излишней точностью исследовать, обвиняя его в бездействии и лености? Если нужно говорить об этом, то не других, а нас самих следует укорять. Потому, когда приходишь к Богу просить помилования во грехах, вспомни об этих словах и ты поймешь, что справедливее тебе самому слышать их от Бога, нежели нищему от тебя. И однако Бог никогда не говорил тебе таких слов, не сказал: иди прочь, ты ведь лицемер, хотя ты постоянно ходишь в церковь и слушаешь Мои законы, но на площади и золото, и свое желание, и дружбу, словом — все предпочитаешь заповедям Моим; теперь представляешься смиренным, а после молитвы бываешь дерзок, жесток и бесчеловечен; итак, уходи отсюда и никогда ко Мне не приходи. Это и даже большее мы достойны бываем слышать, однако же Бог никогда не укорил нас ничем подобным, но и долготерпит, все выполняет с Своей стороны и дает нам больше того, что просим. Размыслив об этом, избавим от нищеты просящих и, хотя бы они притворялись, не станем расследовать этого. Ведь мы и сами имеем нужду в спасении, притом с снисхождением, с человеколюбием и многою милостью. Если по нашему входить в строгое расследование, то невозможно когда-либо и спастись, но все должны подвергнуться наказанию и погибнуть. Итак, не будем строгими судьями других, чтобы и у нас не потребовали строгого отчета: а мы ведь обременены грехами, превышающими всякое помилование. Будем иметь больше сожаления к тем, которые грешат, не заслуживая снисхождения, чтобы и мы сами могли надеяться на такую к себе милость, хотя, сколько бы мы ни старались, никогда не будем в состоянии оказать такое человеколюбие, в каком имеем нужду от человеколюбивого Бога. Отсюда не безрассудно ли, когда мы сами находимся в столь великой нужде, строго разбирать дела своих собратий и все делать против самих себя? Таким образом не столько ты выставляешь его недостойным твоего благодеяния, сколько самого себя — недостойным Божия человеколюбия. Кто строго взыскивает с своего собрата, с того гораздо строже взыщет Бог. Потому не будем говорить против себя, но, подойдет ли кто-нибудь по беззаботности, или по лености, станем подавать. Ведь и мы сами часто, а вернее сказать, всегда грешим по нерадению, и однако Бог не тотчас требует от нас отчета, но дает нам срок для покаяния, — каждый день питает нас, вразумляет, учит и снабжает всем прочим, чтобы и мы подражали Ему в таком милосердии. Отложим и мы жестокость, свергнем с себя зверство, так как этим мы благодетельствуем больше себе самим, чем другим. Другим даем деньги, хлеб, одежду, а себе самим уготовляем величайшую славу, которую и невозможно изобразить словом, потому что, облекшись в нетленные тела, мы прославимся и воцаримся со Христом. На сколько это велико, узнаем из последующего, а лучше сказать, ныне мы не можем никак получить о том ясного понятия. Но чтобы составить некоторое об этом понятие на основании настоящих наших благ постараюсь, сколько могу, изобразить то, что я сказал. Скажи мне, если бы кто-нибудь тебя, достигшего старости и живущего в бедности, обещался вдруг сделать молодым, привести в цветущий возраст, устроить крепким и красивым больше всех, дать тебе царскую власть над целою землею на тысячу лет и царствование твое оградить совершеннейшим миром, то чего не согласился бы ты сделать и вытерпеть за такое обещание? Но вот Христос обещает не это, но гораздо более важное. Ведь не так велико различие между старостью и молодостью, как между тлением и нетлением, и не так велика разность между царством и нищетою, как между славою будущею и настоящею, между которыми такое же различие, какое между сновидением и действительностью.
10. Но я и этим еще ничего не объяснил, да и, вообще, нет слов изобразить великость различия между будущим и настоящим, так как, по причине времени, умом совсем невозможно постигнуть всего различия. В самом деле, как сравнить с настоящим жизнь, не имеющую конца? А мир будущей жизни столько же отличен от мира настоящей жизни, сколько мир от войны, нетление столько же превосходнее тления, сколько чистая жемчужина лучше куска грязи, а лучше — чтобы ни сказал кто-нибудь, нисколько не изобразить вполне этой разности. Если красоту будущих тел я сравню со светом солнечного луча или с самой яркой молнией, то не скажу еще ничего достойного той блистательности. Каких же земных сокровищ, каких тел, или лучше, каких душ не должно презреть ради будущего? Если бы кто-нибудь теперь ввел тебя в царский дворец, доставил тебе возможность говорить с царем в присутствии всех, даже находиться с ним и вкушать с одного стола пищу, то ты, конечно, признал бы себя счастливее всех. А намереваясь взойти на небо, предстать Самому Царю вселенной, соревновать в блистательности с ангелами, наслаждаться тою неизреченной славой, ты еще колеблешься, нужно ли тебе презирать деньги, тогда как, хотя бы предстояло тебе лишиться и самой жизни, тебе следовало бы ликовать, радоваться, окрыляться восторгом. Для получения должности начальника, которая доставляет тебе поводы к воровству (я не могу назвать этого честным прибытком), — ты отдаешь все, что имеешь, одолжаешься у других, а если нужно, не пожалеешь заложить жену и детей, а когда тебе предстоит Небесное Царство, такая власть, в которой не будешь иметь преемника, когда Сам Бог вверяет тебе в управление не уголок земли, но целое небо, ты медлишь и отказываешься, жалеешь денег и не понимаешь, что если видимая нами сторона неба так прекрасна и привлекательна, то сколько превосходнее высшая его часть и небо небес?
Но так как телесными очами пока невозможно увидеть этого, то вознесись умом и, ставши выше видимого неба, воззри на то небо, которое выше этого, на бесконечную высоту, — на свет, вселяющий ужас, на сонмы ангелов, на бесчисленные лики архангелов и на прочие бестелесные силы. И потом, спустившись с этой высоты, возьми нашу картину и представь то, что вокруг нашего царя, как то: мужей в одеждах, вышитых золотом, пары белых мулов с золотыми украшениями, колесницы с дорогими камнями, белоснежные ковры, бляхи, зыблющиеся на колесницах, драконов, изображенных на шелковых одеждах, щиты с золотыми выпуклостями на средине, ремни от них, испещренные по направлению к окружности множеством камней, коней, убранных в золото, и золотые узды. Но как только мы увидим самого царя, то перестанем смотреть на все это. Он один обращает на себя наше внимание, его порфира, диадема, седалище, пояс, обувь и необыкновенный блеск внешнего вида. В точности объединив все это, опять возведи от этого свой ум горе, к тому страшному дню, в который явится Христос. Тогда увидишь не пары мулов, не золотые колесницы, не драконов и щиты, но то, что полно великого ужаса и производит такое поражающее впечатление, что и сами бесплотные силы приходят в изумление, как сказано: силы небесныя подвигнутся (Mф. 24, 29). Тогда все небо откроется, отворятся врата небесного свода, снизойдет единородный Сын Божий в сопровожден не двадцати или ста человек, но в сопровождении тысяч и тем ангелов, архангелов, херувимов, серафимов и прочих сил, все исполнится ужаса и трепета, земля рассядется, и сколько ни было на свете людей — от Адама и до того дня, все восстанут из земли, все будут восхищены, а Христос явятся в такой славе, что и луна, и солнце, и всякий свет скроется при этом блеске. Какое слово изобразит то блаженство, тот блеск и славу? Бедная душа моя! Мне и теперь приходится плакать и тяжело воздыхать при мысли, каких мы лишились благ, какого отчуждены блаженства, именно отчуждены (я и о себе говорю тоже), если не совершим чего-либо великого и удивительного. Пусть никто не говорит мне здесь о геенне, так как лишиться столь великой славы — мучительнее всякой геенны, а быть отчужденну от этого жребия — хуже бесчисленных наказаний. Но однако мы еще стремимся к настоящему и не помышляем о кознях диавола, который за малое отнимает у нас большее, дает нам грязь, чтобы похитить золото, или правильнее сказать, небо, показывает тень, чтобы отогнать нас от истины и обольщает сновидениями (таково и есть настоящее богатство), чтобы при наступлении того дня мы оказались беднее всех.
11. Итак, размыслив об этом, станем, пока не поздно, избегать обмана и стремиться к будущему. Ведь нельзя сказать, что мы не знали о кратковременности настоящей жизни, когда дела ежедневно громче трубы возглашают о настоящей малоценности, смехе, позоре, опасностях и гибели. Какое извинение будем мы иметь, как скоро с великой ревностью гоняемся за тем, что соединено с опасностями и стыдом, как скоро убегаем того, что безопасно и доставляет нам славу и блеск, как скоро предаемся в полную власть сребролюбия? Рабство богатства тяжелее всякого мучения, о чем хорошо знают все те, которые удостоились освободиться от него. Потому, чтобы и вам узнать эту прекрасную свободу, разорвите узы, бегите от сетей; пусть у вас в доме хранится не золото, но то, что дороже бесчисленных богатств, — милостыня и человеколюбие. Это дает нам дерзновение пред Богом, а золото покрывает нас великими стыдом и много содействует диаволу влиять на нас. Но зачем же ты вооружаешь своего врага и делаешь его более сильным? Вооружи против него свою десницу, всю красоту собери в свою душу, все богатство свое сложи в уме, пусть небо, а не кивот и дом, хранит твое золото, а мы облечемся во все свое, потому что мы сами гораздо лучше стен и важнее основания дома. К чему нам, забывши о самих себе, все свое попечение обращать на то, чего, уходя отсюда, нельзя взять с собою, а часто нельзя удержать и оставаясь в здешней жизни, тогда как представляется возможность обогатиться так, что не только здесь, но и там окажемся всех достаточнее? Кто носит в душе и поля, и дома, и золото, тот, куда бы ни явился, приходит со всем этим богатством. Но как, спросишь, это возможно? Возможно с большим удобством. Если ты руками нищих перенесешь это на небо, то все сложишь в свою душу, так что, хотя бы и смерть пришла к тебе, никто не отнимет у тебя этого, но ты и в будущую жизнь переселишься с богатством. Таким сокровищем владела Тавифа, которую прославили не дом, не стены, не камни, не колонны, но прикрытые ею тела вдовиц, пролитые слезы, убежавшая от нее смерть и возвратившаяся жизнь. Станем и мы приготовлять себе такие хранилища, станем и мы строить себе такие дома. В этом мы будем иметь сотрудником Бога и сами будем Его сотрудниками. Бог привел нищих из небытия в бытие; ты же тех, которые приведены уже в бытие и существуют, не допустил погибнуть от голода и других несчастий, врачуя и исправляя их и всеми мерами поддерживая храм Божий: что со стороны пользы и славы может сравняться с этим? Но если ты неясно еще понял, какое украшение даровал тебе Бог, повелев снабжать нищих, то размысли сам с собою о следующем. Если бы Бог даровал тебе такую власть, что ты мог бы восстановить обрушивающееся небо, то не признал ли бы ты этого такою честью, которая гораздо выше тебя? Но Бог удостоил тебя еще большей чести. Он поручил тебе исправлять то, что для Него дороже самых небес: а пред лицом Бога ничто видимое не может сравниться с человеком. Для человека Он сотворил и небо, и землю, и море; в нем Он желает обитать больше, чем на небе. Но мы, хотя и знаем это, однако же нимало не имеем старания и заботы о Божиих храмах, но, оставив их в небрежении, строим для себя великолепные и огромные дома. За это мы и лишаемся всех благ, делаемся беднее всякого нищего, потому что украшаем те дома, которых, переселясь отсюда, мы не можем взять с собою, и не радеем о тех, которые можно перенести вместе с собою и туда. Ведь истлевшие тела нищих, без сомнения, воскреснут. И тогда Бог, заповедавший любить нищих, собравши их, похвалит тех, которые заботились о них, и подивится тому, что они всякими способами старались поддерживать их жизнь, которая готова была угаснуть то от голода, то от наготы и холода. А мы, когда предлежат нам столь великие похвалы, все еще медлим и не хотим принять на себя этого прекрасного попечения. Хотя Христос не имеет для Себя пристанища, но ходит странен, наг и голоден, однако же ты без нужды и пользы строишь загородные дома, бани, галереи и множество чертогов, Христу же не даешь и малого крова, а украшаешь верхние части дома для ворон и коршунов. Что может быть хуже такого легкомыслия? Что ужаснее этого безумия? Это действительно признак крайнего безумия, а лучше сказать — нечто такое, что и нельзя выразить достойным образом. Но, однако, если пожелаешь, то, конечно, возможно вылечиться от этой, хотя и тяжкой болезни, и не только можно, но даже легко, и не только легко, но гораздо легче освободиться от этой опасности, нежели от телесных страданий, насколько и Врач лучше. Итак, станем привлекать Его к себе, станем просить прикоснуться к нам и приложим и с своей стороны все потребное, я разумею желание и готовность. Он ничего другого не потребует, но как скоро примет от нас только это, принесет с Своей стороны все остальное. Принесем же Ему все, что можем, чтобы и здесь наслаждаться совершенным здоровьем и получить будущие блага благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XV
Вемы же, яко любящим Бога вся поспешествуют во благое (Рим. 8, 28).
1. Мне кажется, что все это место обращено у апостола к тем, которые находятся в опасностях, лучше же сказать, к ним относится не только это, но и то, что было сказано несколько выше. Так, слова: недостойны страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися в нас, также и то, что вся тварь воздыхает, а равно сказанное выше, что упованием спасохомся, терпением ждем, о чесом помолимся, якоже подобает, не вемы, — все это относится к людям, находящимся в напастях. (Апостол) учит их избирать не то, что сами они почитают для себя полезным, но то, что внушает Дух. Ведь многое им представляется полезным, а в самом деле приносит великий вред. Так, покой, освобождение от опасностей и безмятежная жизнь кажутся для них полезными. И удивительно ли, что они так думают, как скоро и самому блаженному Павлу представлялось то же самое? Но однако он впоследствии понял, что полезное совершенно противоположно этому и, понявши, возлюбил. После того, как он три раза молил Господа освободить его от бед и услышал в ответ: довлеет ти благодать Моя, сила бо Моя в немощи совершается (2 Кор. 13, 9), то стал уже радоваться, когда был гоним, терпел обиды и невыносимые страдания. Темже благоволю, — говорит он, — в досаждениих, в бедах, в изгнаниих (Рим. 8, 10). Потому он и говорил: о чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы, и всех убеждал предоставить это Духу, потому что Святой Дух весьма о нас печется, и это угодно Богу. Итак, подготовив их всех этим, он присовокупляет и теперь сказанное, употребляя довод, достаточный к тому, чтобы ободрить их. Вемы бо, — говорит он, — яко любящим Бога вся поспешествуют во благое. Когда же говорит — вся, разумеет и то, что нам кажется прискорбным. Хотя и постигла тебя скорбь или нищета, узы или голод, смерть и другое подобное, но Бог властен изменить все это в противоположное, так как Его неизреченной силе свойственно делать для нас легким и обращать нам на помощь то, что кажется тяжелым. Потому (апостол) не сказал, что с любящими Бога не случается что-либо неприятное, но говорит, что им все содействует ко благу, то есть Бог самые бедствия употребляет для прославления бедствующих, а это гораздо важнее, чем воспрепятствовать наступлению несчастья или отвратить его, когда оно случилось. Так сделал (Бог) и с пещью вавилонской: Он не воспрепятствовал ввергнуть святых отроков в пещь, и, когда они были ввержены, не угасил пламени, но, оставив его гореть, посредством этого пламени сделал отроков более достойными удивления. И на апостолах показал Бог разные подобные чудеса. Если люди, умеющие любомудрствовать, могут из вещей делать употребление, противоположное их природе и, живя в бедности, казаться достаточнее богатых и сиять даже в бесчестии, то тем более Бог на любящих Его покажет не только что-нибудь подобное, но и гораздо большее. Нужно только одно — любить Его искренно, а все остальное последует само собою. Как для любящих Бога и то, что, по-видимому, вредно, обращается в пользу, так не любящим Его вредит и полезное. Иудеям все служило во вред — и явление чудес, и правота догматов, и любомудрие учения; за одно называли они Христа беснующимся, за другое богопротивным, а за чудеса покушались убить Его. Напротив, разбойник распятый, пригвожденный, поносимый, претерпевающий бесчисленные страдания, не только не понес никакого вреда, но еще получил от этого величайшую пользу. Видишь ли, как любящим Бога вся поспешествуют во благое? Итак, сказав об этом великом благе, превышающем всецело человеческое естество, так как оно для многих казалось невероятным, (апостол) удостоверяет в этом, на основании происшедшего, так: сущим по предуведению званным (Рим. 8, 28). Заметь, что благо это начинается со времени призвания. Почему же (Христос) не призвал всех сначала, и самого Павла призвал не вместе с прочими, тогда как такая отсрочка представлялась вредной? Но, однако, самые дела показали, что она была полезна. Говорит же здесь (апостол) о предведении для того, чтобы не все приписать званию, потому что в таком случае стали бы спорить и язычники, и иудеи. Ведь если достаточно было одного звания, то почему не все спаслись? Потому он и говорит, что спасение званных совершено не одним призванием, но и предуведением, призвание же не было вынужденное и насильственное. Итак, все были призваны, но не все послушались. Ихже бо предуведе, (тех) и предустави сообразных быти образу Сына Его (Рим. 8, 29). Замечаешь ли высоту чести? Чем был Единородный по естеству, тем они стали по благодати. Однако (апостолу) было недостаточно сказать — сообразных, но он присовокупил еще: яко быти Ему первородну. И этим не ограничился, но и после этих слов прибавляет еще: во многих братиях, — желая всеми способами показать явное родство. Впрочем, все это должно разуметь относительно воплощения (Сына Божия), потому что по Божеству Он есть Единородный.
2. Видишь, сколько сообщено нам благодатных даров? Итак, не сомневайся и относительно будущих даров, тем более, что (апостол) представляет и другое доказательство Божия человеколюбия, говоря, что это было прообразовано так издревле. Люди делают о других заключения на основании дел, но Богу изначала все известно и Он издревле имеет к нам расположение. Потому (апостол) и говорит: а ихже призва, сих и оправда (Рим. 8, 30). Оправдал банею возрождения. А ихже оправда, сих и прослави. Прославил благодатию, усыновлением. Что убо речем к сим (Рим. 8, 31)? (Апостол) как бы так говорит: не упоминай мне более об опасностях и злоумышлении против тебя всех. Если некоторые и не верят будущему, но они ничего не могут сказать против благ уже дарованных, например, об изначальной к тебе Божией любви, оправдании, славе. (Бог) дарует тебе это посредством того, что для тебя казалось прискорбным. Ты считал позорным крест, побои, узы, а все это послужило к исправлению целой вселенной. Как ни жестоко тебе кажется, что претерпел (Христос), но Он обратил это в свободу и спасение всей природы; так и то, что переносишь ты, твои страданья (Бог) обыкновенно обращает в славу тебе и похвалу. Аще Бог по нас, кто на ны? Но кто же не против нас, спросишь ты? Против нас целая вселенная, и мучители, и народы, и родственники, и граждане, но однако все те, которые против нас, так далеки от возможности вредить нам, что невольно делаются для нас виновниками венцев, ходатаями бесчисленных благ, так как Божия Премудрость обращает все козни к нашему спасению и славе. Видишь ли, как никто не оказывается против нас. И Иова сделало знаменитым то, что против него вооружился диавол. Диавол воздвиг против него друзей, жену, раны, домашних и бесчисленные другие ухищрения, однако же ничто не было против него. И это еще не велико было для Иова, хотя само по себе и было весьма велико, а для него гораздо важнее было то, что все кончилось в его пользу. Так как за него был Бог, то все то, что по-видимому было против него, оказалось в его пользу. Тоже случилось и с апостолами. Иудеи, язычники, лжебратия, правители, народы, голод, нищета и бесчисленные бедствия восставали против них, но ничто не было против них. Все это сделало их особенно знаменитыми, славными и достойными похвалы пред Богом и пред людьми. Итак, пойми, что то слово, которое произнес Павел о верных и истинно распявшихся, не мог бы сказать о себе и увенчанный диадемою. Против последнего вооружаются многие иноплеменники, делают покушения враги, злоумышляют телохранители, часто восстают многие из подданных, а против верующего, строго исполняющего закон Божий, не может восстать ни человек, ни демон и ничто другое. Если ты лишишь его имущества, то доставишь этим награду; если худо отзовешься о нем, то своим злоречием сделаешь его блистательнее пред Богом; если доведешь его до голода, тем большая для него слава и большее воздаяние; а если предашь смерти, что всего, ужаснее, тем сплетешь ему мученический венец. Что может сравниться с жизнью человека, против которого ничто не может стоять, которому и намеревающиеся причинить зло не менее приносят пользы, чем и сами благодетели? Потому (апостол) говорит: аще Бог по нас, кто на ны? Потом, не довольствуясь этими словами, представляет и здесь тот величайший признак Божией к нам любви, к которому он всегда обращается, — именно смерть Сына. Не только, говорит, оправдал и прославил и соделал соответственными тому образу, но и Сына не пощадил для тебя, — потому и присовокупил слова: иже убо Своего Сына не пощаде, но за нас всех предал есть Его, како убо не и с Ним вся нам дарствует (Рим. 8, 32)? (Апостол) говорит с выразительностью и большой горячностью, чтобы показать любовь Божию. Как Бог оставит нас, ради которых не пощадил Сына Своего, но за всех нас предал Его? Пойми же, насколько велика благость — не пощадить Своего Сына, но предать, предать за всех ничтожных, неблагодарных, врагов, богохульников. Како убо не и с Ним вся нам дарствует (Рим. 8, 32)? Слова эти означают следующее: если Бог даровал нам Сына Своего и не просто даровал, но предал закланию, то, приняв в дар Самого Владыку, почему ты еще сомневаешься во всем прочем? Имея Господа, почему ты недоумеваешь относительно прочих даров? Кто даровал врагам более важное, тот неужели не дарует друзьям менее важного? Кто поемлет на избранныя Божия? (Рим. 8, 33)
3. Это сказано против утверждавших, что вера нисколько не приносит пользы, и против сомневающихся в возможности мгновенного изменения. И смотри, как быстро (апостол) заградил им уста, при помощи достоинства избравшего. И не сказал: кто будет обвинять рабов Божиих, но: избранныя Божия, потому что избрание есть знамение добродетели. Если занимающийся объезживанием молодых коней признает их способными к бегу, то никто не может опорочить его, и всякий, кто станет обвинять его, становится смешным; тем более смешны те, которые обвиняют, когда Сам Бог избирает души. Бог оправдаяй, кто осуждаяй (Рим. 8, 34)? (Апостол) не сказал: Бог отпускает грехи, но, что гораздо важнее: Бог оправдаяй. Если приговор судьи, и притом такого судьи, объявляет кого правым, то чего заслуживает обвинитель? Итак, не должно бояться ни искушений, потому что за нас Бог, Который и доказал это Своими делами, ни иудейского пустословия, потому что Бог и избрал, и оправдал нас, а что еще удивительнее, оправдал смертью Сына. Кто нас осудит, когда Сам Бог венчает, когда Христос за нас закалается и не только закалается, но и после этого ходатайствует за нас? Христос Иисус умерый, паче же и воскресый из мертвых, иже есть одесную Бога, иже и ходатайствует о нас (Рим. 8, 34). Явившись в собственном Своем достоинстве, Он не прекратил Своего о нас промышления, но ходатайствует о нас и постоянно сохраняет к нам ту же самую любовь. Он не ограничился просто закланием, но, что особенно доказывает величайшую любовь, не только совершает все, что от Него зависело, но и умоляет об этом другого. Это одно (апостол) и пожелал выразить словом — ходатайствует, беседуя человеколюбиво и снисходительно, чтобы показать любовь; равным образом, из слова — не пощаде, если принять его не в таком смысле, будет следовать много несообразного. А чтобы ты понял, что именно это (апостол) хочет раскрыть, он, сперва сказавши, что Христос есть одесную, потом присовокупил: ходатайствует о нас, чем и доказал равночестие и равенство, так что ходатайство надобно уже представлять проявлением не меньшего достоинства, но одной только любви. Когда Он Сам есть жизнь, источник всех благ, имеет равную с Отцем власть, воскрешает мертвых и животворит, и все прочее делает, то как Он может нуждаться в ходатайстве для оказания нам помощи? Кто лишенных надежды и осужденных освободил от осуждения собственною властью, сделал праведными и сынами, возвел их на высочайшую степень чести и осуществил на деле то, чего и ожидать было невозможно, Тот, после совершения всего этого и после возведения естества нашего на царский престол, нуждался ли в ходатайстве о том, что более легко? Видишь ли, как все служит доказательством, что слово — ходатайствует (апостол) употребил лишь для того, чтобы выразить горячность и силу любви Его к нам, так как и Сам Отец представляется умоляющим людей о примирении с Ним: по Христе убо посольствуем, яко Богу молящу нами (2 Кор. 5, 20). Но, однако, когда Бог увещевает и когда люди бывают от имени Христа посланниками к людям, то мы не представляем при этом ничего унизительного для такого достоинства, но из таких выражений заключаем только об одном, именно о силе любви. Так поступим и здесь. Потому, если Дух ходатайствует воздыханиями неизглаголанными, если Христос умер и ходатайствует за нас, если Отец не пощадил ради тебя Сына Своего, избрал тебя и оправдал, то чего ты боишься, чего трепещешь, пользуясь такою любовью и таким попечением? И (апостол), показав великое о нас промышление свыше, со всею уже свободою продолжает речь свою и не говорит, что и вы должны столько же любить Бога, но, как бы приведенный в восторг этим неизреченным Промыслом, восклицает: кто ны разлучит от любве Христовой (Рим. 8, 35)? И не сказал — Божией: так безразлично ему называть и Христа, и Бога. Скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч? Обрати внимание на мудрость блаженного Павла. Он не упомянул о том, что ежедневно уловляет нас в плен, — о любви к деньгам, о страсти к славе, о власти гнева, но перечисляет то, что гораздо мучительнее этого и способно победить самую природу, указывает на то, что часто против нашей воли потрясает крепость ума, именно говорит о скорбях и теснотах. И хотя легко перечислить все сказанное, но каждое слово заключает в себе бесчисленные ряды искушений. Когда (апостол) говорит о скорби, то разумеет и темницы, и узы, и доносы, и изгнания, и все прочие бедствия, — одним словом указывает на беспредельное море опасностей и в одном выражении открывает перед нами все человеческие злоключения. И, несмотря на это, он отваживается на все эти бедствия. Потому (апостол) и употребляет образ речи вопросительный, как бы нимало не сомневаясь, что, кто так любим и находится под таким промышлением, того ничто не может отлучить от любви.
4. Потом, чтобы ты не подумал, что эти бедствия являются признаком оставления, (апостол) приводит слова пророка, который за долгое время предвещал это и говорил: яко Тебе ради умерщвляеми есмы весь день: вменихомся якоже овцы заколения (Рим. 8, 36; Пс. 43, 23), то есть нам определено терпеть зло от всякого. Но при столь многочисленных и великих бедствиях, среди этих необычайных несчастий для нас служит достаточным утешением самая причина подвигов, или правильнее сказать, не только достаточным, но и гораздо большим, так как мы терпим это, говорит (апостол), не для людей и не для чего-либо житейского, но для Царя всяческих. И не этим одним, но и другими многоразличными и многоцветными венцами он опять украсил подвижников. Так как им, как людям, невозможно подвергнуться смерти много раз, то (апостол) доказывает, что от этого награды нисколько не уменьшаются. Хотя по природе человеку дарован жребий умереть только однажды, но, если захотим, Бог даровал нам возможность ежедневно подвергаться этому, по своей воле. Отсюда ясно, что мы переселимся, имея столько венцев, сколько проживем здесь дней, или даже число венцев будет больше, потому что в один день можно умереть и однажды, и дважды, и много раз. Тот, кто уготован на это, всегда получает совершенную награду. Это разумел и пророк, сказав: весь день. Апостол же привел слова его для большего ободрения слушателей. Если жившие в Ветхом Завете, говорит он, имевшие наградой трудов своих землю и те, что разрушается вместе с настоящей жизнью, настолько презирали настоящую жизнь, искушения и бедствия, то какое извинение можем иметь мы, которые и после неба, горнего царства и неизреченных благ, пребываем в лености и не достигаем даже той меры, какой достигали ветхозаветные? (Апостол) однако ж не сказал этого, но, предоставив это совести слушателей, довольствуется одним свидетельством и доказывает, что тела их суть жертва и что они не должны страшиться и смущаться, потому что так устроил Сам Бог. (Апостол) предлагает им и другого рода увещание. Чтобы кто-нибудь не сказал, что он просто любомудрствует вопреки действительному опыту, он и присовокупил: вменихомся, яко овцы заколения, означая этим то, что апостолы ежедневно подвергались смерти. Замечаешь ли мужество и кротость? Как овцы не противятся, когда их закалают, так и мы, говорит (Павел). Но так как человеческий разум и после стольких примеров по своей немощи страшился множества искушений, то смотри, как (апостол) снова восстановляет слушателя, возвышает его и возвеличивает, говоря: но во всех сих препобеждаем за возлюбльшаго ны (Рим. 8, 37). То и удивительно, что мы не только побеждаем, но побеждаем тем самым, посредством чего злоумышляют на нас, и не просто побеждаем, но препобеждаем, то есть со всею легкостью, без трудов и пота. Повсюду мы воздвигаем памятники побед над врагами, не только тогда, когда в самом деле терпим, но даже тогда, когда лишь подготовляем к тому душу. И весьма справедливо, потому что Бог нам споборствует. Итак, поверь, что мы, будучи подвергаемы побоям, одолеваем наносящих их, будучи изгоняемы, побеждаем гонителей и, умирая, поражаем живых. Когда примешь во внимание Божию силу и любовь, то увидишь, что нет никакого препятствия для совершения таких чудесных и необыкновенных действий и для чрезвычайного воссияния победы. Апостолы не просто побеждали, но со многими чудесами, так что можно было понять, что у них была брань с злоумышляющими не против людей, но против той неодолимой силы. Смотри, как иудеи, окружив их, недоумевают и говорят: что сотворим человекома сима (Деян. 4, 16)? То и удивительно, что те, которые задерживают их и требуют отчета, связывая их, подвергая избиению, недоумевали и были в затруднении, будучи побеждены тем, кого они надеялись победить. Ни мучитель, ни палачи, ни полчища бесов, ни сам диавол не могли победить их, но, напротив, все они совершенно побеждены и видят, что все то, что они замышляли против них, обращается в их же пользу. Потому и сказал (Павел): препобеждаем. Это был новый способ победы — одолевать посредством противоположного, никогда не быть побеждаемым и выходить на состязания, как бы имея в своей воле окончание битвы. Известихся бо, яко ни смерть, ни живот, ни ангели, ни начала, ни силы, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни ина кая тварь возможет нас разлучити от любве Божия, яже о Христе Иисусе Господе нашем (Рим. 8, 38–39).
5. Велико сказанное, но мы не понимаем этого, так как не имеем настолько великой любви. Но хотя сказанное и велико, апостол, желая показать, что оно ничто в сравнении с той любовью, какой возлюбил Бог, о своей любви говорит после любви Божией, чтобы никто не подумал, что он превозносит самого себя. И смысл слов его таков. К чему говорить о настоящем и о неразлучных с этою жизнью бедствиях? Хотя бы кто-нибудь мне указал на будущие состояния и силы, каковы жизнь и смерть, ангелы, архангелы и все горние твари, — и этого для меня мало в сравнении с Христовой любовью. Если бы кто стал угрожать мне будущей нескончаемой смертью, чтоб отлучить меня от Христа, или обещал бы мне бесконечную жизнь, я не согласился бы. Зачем же нужно говорит о земных царях и о народных правителях, и именно о том или другом из них? И если ты мне укажешь на ангелов, на все горние силы, на все существующее и на все будущее, то, в сравнении с любовью Христовою, все для меня мало, — все, что находится на земле, что на небе, что под землею, что превыше небес. Потом, так как и этого было недостаточно для изображения сильной любви, которую (апостол) имел, он представил нечто другое, насколько же великое, и говорит: ни ина кая тварь. Это означает следующее: если бы существовала другая подобная тварь, как видимая, так и постигаемая умом, и тогда ничто не отвлекло бы от той любви.
Выразился же так (апостол) не потому, чтобы ангелы или другие небесные силы действительно отвлекали его от Христа, — нет, — но желая представить в высшей степени ту любовь, какую имел он ко Христу. Он любил Христа не ради принадлежащего Христу, но ради Самого Христа, к Нему устремлял взор свой и одного страшился — отпасть от этой любви. Отпасть от любви Христовой для него было ужаснее самой геенны, равно как пребывать в любви вожделеннее царства. Итак, чего же можем быть достойны мы, как скоро (апостол) в сравнении с Христовой любовью не удивлялся тому, что на небесах, а мы предпочитаем Христу лежащее в грязи и в пыли? Он из любви ко Христу готов был подвергнуться геенне и лишиться царства, если бы ему предстояло то и другое, а мы не можем пренебречь и настоящей жизнью. Неужели мы достойны даже обуви апостола, будучи так далеки от величия духа его? Он и самое царство вменял ради Христа ни во что, а мы презираем Христа и придаем большое значение тому, что принадлежит Христу. И хорошо было бы, если бы мы высоко ценили хотя бы принадлежащее Христу, но теперь, оставив и это, а также царство, которое предложено было нам, мы каждый день гоняемся за тенями и призраком, хотя Бог, по Своему человеколюбию и величайшей кротости, сделал то же самое, что делает чадолюбивый отец, который, видя, что частые наставления его не нравятся его сыну, благоразумно предлагает их иным образом. Так как мы не имеем надлежащей любви к Богу, то Он предлагает нам многое другое, чтобы удержать нас при Себе; при всем том, мы не остаемся с Ним, но бежим от Него к детским играм. Не таков был Павел, но как благородный, свободный и любящий отца сын, он ищет только одного — быть вместе с Отцом, остальному же не придает большого значения, а лучше сказать, он во многом превосходит такого сына. Он не одинаково ценит отца и принадлежащее отцу, но когда обращает взоры на отца, ни во что считает принадлежащее ему и предпочел бы терпеть с ним наказания и побои, нежели веселиться вдали от него.
6. Итак, ужаснемся мы, которые не можем презреть денег для Бога или, лучше сказать, не можем презреть денег для самих себя. Один Павел терпел все подлинно для Христа, — не для царства, не для чести, но из любви ко Христу. А нас ни Христос, ни все Христово не отвлекает от житейских занятий, но, как змеи, как ехидны или свиньи, или как все это вместе, мы пресмыкаемся в грязи. Чем мы лучше этих животных, когда, имея столь многие и великие примеры, все еще смотрим вниз и даже немного не можем посмотреть на небо? Бог за тебя предал Сына, а ты не даешь и хлеба Ему, за тебя преданному, за тебя убиенному. Отец для тебя не пощадил Его, не пощадил, притом, истинного Своего Сына, а ты не обращаешь и внимания на Него, когда Он томится голодом, и притом готовясь растратить Его собственность и растратить для себя. Что может быть хуже такого беззакония? Ради тебя предан, ради тебя умерщвлен, ради тебя странствует, терпя жажду, ты даешь из Его же собственности, чтобы получить от этого пользу, но ты, несмотря и на это, не даешь ничего. Не бесчувственнее ли всякого камня те, которые при стольких побуждающих обстоятельствах остаются в такой диавольской жестокости? Христос не ограничился только смертью и крестом, но благоизволил сделаться нищим, странником, бесприютным, нагим, быть заключенным в темницу, терпеть болезни, чтобы хотя этим привлечь тебя к Себе. Если ты не воздаешь Мне за то, что Я страдал за тебя, говорит Он, то сжалься надо Мною ради нищеты. Если не хочешь сжалиться над нищетою, тронься Моею болезнью, умилосердись ради уз, если же и это не склоняет тебя к человеколюбию, обрати внимание на легкость просьбы. Я не прошу ничего дорогого, но хлеба, приюта и утешительного слова. А если и после этого остаешься жестоким, то сделайся добрее хотя бы ради царства, ради наград, которые Я обещал тебе. Но и они не имеют для тебя значения? Так склонись жалостью хотя бы к самому естеству, видя Меня нагим, и вспомни о той наготе, какую Я терпел за тебя на кресте. А если не хочешь вспомнить о ней, представь наготу, какую терплю в лице нищих. И тогда нуждался Я для тебя, и теперь для тебя же нуждаюсь, чтобы ты, тронувшись тем или другим, захотел оказать какое-нибудь милосердие; для тебя Я постился и опять для тебя же терплю голод, жаждал, вися на кресте, жажду и в лице нищих, только бы тем или другим привлечь тебя к Себе и для твоего же спасения сделать тебя человеколюбивым. Потому, хотя ты обязан Мне воздаянием за бесчисленные благодеяния, но Я не прошу у тебя, как у должника, а венчаю тебя, как за дар, и за это малое дарю тебе царство. Я не говорю: избавь Меня от нищеты или дай Мне богатство, хотя именно для тебя Я обнищал; но прошу только хлеба, одежды, небольшого утешения в голоде. Когда нахожусь в темнице, Я не принуждаю снять с Меня узы и вывести из темницы, но ищу только одного, чтобы ты навестил связанного за тебя, и это принимаю за большую милость, и за это одно дарю тебе небо. Хотя Я избавил тебя от самых тяжких уз, но для Меня достаточно и того, если ты захочешь увидеть Меня связанного. Конечно, Я и без этого могу увенчать тебя, однако же хочу быть должником твоим, чтобы венец принес тебе и некоторое дерзновение. И потому, имея возможность пропитать Сам Себя, Я хожу и прошу, стою у дверей твоих и простираю руку. Я желаю от тебя именно получить пропитание, потому что сильно люблю тебя, Я стремлюсь к твоей трапезе, как это и бывает у друзей, и хвалюсь этим пред лицом целой вселенной, возвещаю о тебе постоянно во услышание всех и показываю всем Своего кормильца. Мы, когда у кого-нибудь питаемся, стыдимся этого и обыкновенно скрываем, но сильно нас любящий Христос, хотя бы мы и молчали, всем рассказывает о случившемся со многими похвалами и не стыдится сказать, что мы одели Его, когда Он был наг, накормили, когда Он был голоден. Размыслив о всем этом, не остановимся на одних только похвалах, но исполним слова наши на деле. Какая польза от этих рукоплесканий и этого шума? Я требую от вас одного только — доказательства на деле, повиновения в действительности: это моя похвала, это ваше приобретение, это блистательнее для меня диадемы. Итак, вышедши отсюда, вы и себе, и мне приготовьте венец руками нищих, чтобы и в настоящей жизни питаться нам доброю надеждою и, переселившись в будущую жизнь, достигнуть бесчисленных благ, получить которые да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XVI
Истину глаголю о Христе, не лгу, послушествующей ми совести моей Духом Святым (Рим. 9, 1).
1. Не представлялось ли вам великим и сверхъестественным то, что я говорил в предыдущей беседе о любви Павла ко Христу? Подлинно, все это само по себе велико и превосходит всякое слово. Но, однако, сказанное теперь столько превосходит прежнее, сколько прежнее превосходит все, что можно сказать о нас. Я и сам не представлял, чтобы могло быть что-нибудь выше сказанного в прошлой беседе, однако же то, что пришлось прочитать нам сегодня, гораздо блистательнее всего прежнего. Сам (Павел), предвидя это, и объявил в самом начале, что он намерен коснуться еще важнейшего, чему многие не поверят. И прежде всего свидетельствует об истине того, что намерен сказать. Так обыкновенно поступают многие, когда намереваются говорить о чем-либо для большинства невероятном и в чем сами они твердо уверены. Истину глаголю, — говорит он, — не лгу, — в том свидетель мне совесть моя. Яко скорбь ми есть велия, и непрестающая болезнь сердцу моему. Молилбыхся бо сам аз отлучен быти от Христа (Рим. 9, 2–3).
Что ты говоришь, Павел? От возлюбленного Христа, от Которого не могли отлучить тебя ни царство, ни геенна, ни видимое, ни представляемое умом, ни другое тому подобное, — от этого (Христа) ты желаешь теперь быть отлученным? Что произошло? Не изменился ли ты, не погубил ли любовь свою? Нет, говорит, не бойся, я только усилил в себе эту любовь. Как же ты желаешь быть отлученным, домогаешься отчуждения и такого разрыва, после которого другого уже не найти? Потому что сильно люблю Его, говорит. Как, скажи мне, и каким образом? Ведь твои слова походят на загадку? Но лучше, кажется, сперва узнаем, что такое отлучение, а потом уже станем спрашивать его об этом, и таким образом уразумеем эту невыразимую и необыкновенную любовь. Итак, что такое отлучение? Послушай, что говорит сам (Павел): аще кто не любит Господа Иисуса Христа, да будет проклят (1 Кор. 16, 22), то есть да будет отлучен от всех и сделается чужим для всех. Как никто не смеет прикоснуться просто руками или приблизиться к дару, который посвящен Богу, так (апостол) называет этим именем, в противоположном смысле, и отлученного от церкви, отсекая его от всех и как можно больше отдаляя, повелевая всем с большим страхом удаляться и бежать прочь от такого человека. К дару никто не осмеливался приблизиться из уважения, а от отлученного все удалились по другому, противоположному чувству. Таким образом, отлучение одно, и одинаково то и другое делается для людей чуждым, но способ отлучения не одинаков, но один другому противоположен. От одного удаляются потому, что это посвящено Богу, а от другого потому, что отчуждено от Бога и отлучено от церкви. В последнем смысле сказал и Павел: молилбыхся отлучен быти от Христа. Не сказал просто: желал бы, но усиливает речь и говорит: молилбыхся. Но если тебя смущают слова, которые представляются очень слабыми, то ты размысли о самом деле, и не только о том, что (Павел) хотел быть отлученным, но и о самой причине, по которой желал этого, тогда увидишь всю чрезмерность его любви. Например, он и совершил обрезание, но если мы обратим внимание не на действие, а на намерение и причину действия, то поэтому еще более будем удивляться ему. Он не только совершил обрезание, а и остриг волосы и принес жертву, но, конечно, мы не считаем его за это иудеем, а, напротив, говорим, что вследствие этого он в особенности сделался свободен и чист от иудейства и стал истинным служителем Христа. А потому, как видя, что (Павел) обрезывает и приносит жертвы, ты вследствие этого не осуждаешь его в приверженности к иудейству, а преимущественно за это хвалишь, как чуждого иудейства, так и видя, что он желает быть отлученным, не смущайся этим, но, понявши причину, по которой он желает этого, тем более прославляй его за то. А если мы не будем расследовать причин, то должны будем назвать и Илию убийцей, а Авраама не просто убийцей, но еще детоубийцей, а также обвиним в убийстве Финееса и Петра; не соблюдая этого правила, мы сделаем нелепые заключения не только о святых, но и о Боге всяческих. Чтобы этого не было во всех подобных случаях, станем исследовать обстоятельства, обращая внимание на причину, намерение, время и на все то, что может служить к оправданию происшедшего. Так нам следует поступить и теперь с блаженной этой душой. Итак, какая причина? Опять Сам возлюбленный Иисус. И, конечно, (апостол) не Его называет причиною, так как говорит: я желал бы отлучен быть от Него по братии моей. Но это указывает только на его смиренномудрие; он не хочет подать и вида, что говорит о деле великом и что приносит это в дар Христу. Потому он и сказал: сродницех, — чтобы скрыть величие дела. А что он желал всего для Христа, выслушай следующее. Сказав: сродницех, присовокупил: ихже всыновление и слава и завети и законоположение и служение и обетование, ихже отцы, и от нихже Христос во плоти, сый над всеми Бог благословен во веки. Аминь (Рим. 9, 4–5).
2. Что же это, спросишь. Если (Павел) хотел быть отлученным для того, чтобы уверовали другие, то ему надлежало о том же молиться и за язычников, а если он молится только об иудеях, то показывает, что желал отлучения не ради Христа, а ради сродства с иудеями. И, конечно, если бы молился об одних только язычниках, то это не было бы так явно, а так как молится об одних иудеях, то ясно показывает, что заботится об этом для славы Христа. Знаю, что слова мои кажутся для вас странными, но если вы не будете производить шума, то я тотчас постараюсь объяснить их. Не без причины сказал (апостол) то, что сказал, но на том основании, что все, порицая Бога, говорили, что изгнаны и лишены чести те, которые удостоились именоваться сынами Божиими, приняли закон, познали Бога прежде всех народов, пользовались особенною славою, служили Богу прежде всей вселенной, получили обетования, были отцами своих колен и, что всего важнее, стали праотцами Самого Христа (это и значат слова: от нихже Христос по плоти) и что, вместо них, введены люди из язычников, никогда не знавшие Бога. Так как, говоря это, они хулили Бога, то Павел, слыша это, терзался, скорбел о славе Божией и желал быть отлученным, если это было возможно, под тем условием, чтобы спаслись иудеи, — чтобы такое богохульство прекратилось и не казалось бы, что Бог обманул их прародителей, которым обещал дары. (Павел желал быть отлученным), чтобы ты понял, сколько его сокрушало мнение, будто осталось без исполнения обетование Божие, данное Аврааму: тебе дам землю сию и семени твоему (Быт. 12, 7). После же этих слов (апостол) присовокупил: не такоже, яко отпаде слово Божие (Рим. 9, 6). Здесь он показывает, что готов все это претерпеть за слово Божие, то есть за обетование, данное Аврааму. Как Моисей по-видимому ходатайствовал за иудеев, но все делал для славы Божией , так и Павел говорит: я пожелал быть отлученным, чтобы не сказали, что обетование Божие осталось без исполнения, что Бог не сделал обещанного и слова Своего не привел в действие. Потому он говорит это не за язычников (им ведь не дано было обетования, они не служили Богу и не хулили Его), а молился об этом за иудеев, получивших обетование, и за прочих близких ему. Замечаешь ли, что если бы он молился за язычников, то не так ясно открывалось бы, что он делает это для славы Христовой; а так как он желал быть отлученным за иудеев, то особенно ясно показал, что он желал этого для Христа. Потому и говорил: ихже всыновление, и слава, и служение, и обетование. У них, говорит (апостол), закон, свидетельствующий о Христе, с ними заключены были все заветы, от них произошел Сам Христос, из них были все отцы, получившие обетования, но тем не менее случилось противоположное и они лишились всех благ. Потому-то и терзаюсь, говорит, и если бы можно было быть исключенным из лика Христова, отчужденным не от любви Христовой (да не будет этого, потому что он и делал это из любви ко Христу), но от блаженства и славы, я согласился бы на это под тем условием, чтобы мой Владыка не подвергался хуле и мне ни от кого не слышать, будто дела Его были тенью, будто одним Бог обещал, а другим дал, Христос от одних родился, а других спас. Он дал обетования предкам иудеев и, оставив их потомков, ввел во владение их благами тех, которые никогда не знали Его; иудеи трудились, поучаясь закону и читая пророков, а язычники, недавно отвратившиеся от жертвенников и идолов, сделались выше иудеев. Где же тут Промысл Божий? Итак, говорит (апостол), хотя и несправедливо это мнение, но чтобы не говорили этого о моем Владыке, я с удовольствием лишился бы царства и неизреченной той славы и потерпел бы все бедствия, считая величайшим из всех для себя утешением в скорбях не слышать более хулы на возлюбленного моего. Если ты еще не понял сказанного, то представь, что и многие отцы часто решались на подобное из-за своих детей и предпочитали быть с ними в разлуке, только бы видеть их благополучными, считая их счастье выше удовольствия жить с ними вместе. Но так как мы далеки от такой любви, то и не можем понять сказанного.
А некоторые недостойны даже и слышать учение Павла и настолько далеко стоят от величайшей той любви, что думают, будто бы (Павел) говорит здесь о временной смерти. О таких я могу сказать, что они так же не знают Павла, как слепые — солнечного луча и даже гораздо больше. Тот, кто каждый день умирал, подвергался тучам опасностей и говорил: кто ны разлучит от любве Христовы, скорбь ли, или теснота, или глад, или гонение? — тот, кто не ограничивался сказанным, прошел небо и небо небес, опередил ангелов, архангелов и все горнее, кто постиг вместе настоящее и будущее, видимое и познаваемое умом, печальное, полезное и заключающееся в том и другом и вообще ничего не оставил без внимания, кто и этим не ограничился, но и предполагал другое подобное творение, еще не существующее, — как он после всего этого мог бы упоминать о временной смерти, точно о чем-нибудь важном.
3. Не так это, нет. Такое мнение свойственно червям, гнездящимся в навозе. Если бы (апостол) говорил об этом, то как он стал бы желать быть отлученным от Христа? Ведь такая смерть более соединяла с ликом Христовым и содействовала доставлению будущей славы. Но есть и такие, которые осмеливаются утверждать еще другое, более достойное смеха. Не смерти желал (Павел), говорят они, но быть сокровищем и даром Христовым. И кто из людей, наиболее низких и недостойных, не пожелал бы этого? Но как (Павел) мог бы желать этого за своих родных? Итак, оставив басни и пустословия (которые не стоит и опровергать, так как они подобны детскому лепету), возвратимся опять к самому изречению (апостола) и, наслаждаясь морем любви его, станем безопасно плавать и размышлять о неизреченном пламени, о котором кто ни говорил бы, ничего не скажет достойного. (Любовь Павла) была шире всякого моря, сильнее всякого огня, никакое слово не может изобразить ее по достоинству, один (Павел) постигал ее, как в совершенстве обладавший ею. Итак, повторим опять слова его: молилбыхся сам аз отлучен быти. Что значит: сам аз? Я, который сделался общим учителем, оказал бесчисленные услуги, ожидаю себе бесчисленных венцев, возлюбил Христа настолько, что любовь Его предпочитаю всему на свете, ежедневно сгораю за Него и все ставлю ниже любви к Нему. (Павел) заботился не только о том, чтобы быть любимым от Христа, но и о том, чтобы крепко любить Его, и о последнем — в особенности. Потому он только это имел в виду и все легко переносил; во всех делах он наблюдал за одним — удовлетворить этой прекрасной любви. И он желал быть отлученным, но, как не могло это случиться, он пытается защитить себя от обвинений и, представив то, о чем все шумно говорили, старается опровергнуть это. И прежде чем приступить к явному оправданию, он уже бросает некоторые семена его. Когда именно говорит: ихже всыновление, и слава, и законоположение, и служение, и обетования, он выражает этим не что иное, как то, что Бог желал и им спастись; это Он и доказал тем, что сделал прежде, тем, что от них произошел Христос и Он дал обетования отцам их. Но иудеи по собственной неблагодарности отвергли благодеяние. Потому (апостол) представляет то, что свидетельствует только о даре Божием, а не служит к их похвале, — всыновление же, слава, обетования и закон именно и были делом благодати Божией. Представив все это и размыслив, сколько приложили попечений о спасении иудеев Бог и Сын Его, (апостол) громогласно воскликнул и сказал: Сый благословен во веки. Аминь. Такое благодарение он воссылает за всех Единородному Сыну Божию. Что нам, если другие хулят, говорит он, мы, зная тайны Его, неизреченную Премудрость и всеобъемлющий Промысл, хорошо знаем, что Он достоин не хуления, а прославления. Но, не довольствуясь собственным сознанием, он старается привести и рассудить довод, употребляет против иудеев самые сильные выражения и не прежде оставляет их, пока не уничтожает их подозрение. Чтобы не показалось, что он беседует как с врагами, он и потом говорит: братие, благоволение убо моего сердца, и молитва, яже к Богу по Израили есть во спасение (Рим. 10, 1), и здесь, кроме прочего, им сказанного, он старается показать, что говорит не по вражде то, что должен сказать против них; потому и не отказывается называть их родственниками и братьями. И хотя все, что ни сказал, говорил для Христа, однако же привлекает к себе и их расположение, предварительно пролагает путь своему слову, отклоняет от себя всякое подозрение касательно того, что намерен сказать против них, и потом уже приступает к рассмотрению того, что занимало многих. Многие, как заметил я выше, спрашивали, почему получившие обетование погибли, а те, которые никогда не слышали о нем, спаслись прежде первых? Итак, устраняя это недоумение, он предлагает свое разрешение прежде возражения. Чтобы кто-нибудь не сказал: что же, неужели ты заботишься о славе Божией более, нежели сам Бог? Неужели Он нуждается в твоей помощи, чтобы Его слово не погибло? Отвечая на это, (апостол) и говорит: я сказал это не в том смысле, что слово Божие не сбылось, но чтобы доказать любовь ко Христу. И хотя дела исполнились в таком виде, продолжает (апостол), но мы не сомневаемся относительно слов Божиих и утверждаем, что обетование непреложно. Бог говорил Аврааму: тебе и семени твоему дам землю, и благословятся о семени твоем все народы (Быт. 16, 4). Потому посмотрим, говорит, какое это семя, так как не все, происшедшие от Авраама, его семя, почему и сказано: не вси бо сущии от Израиля, сии Израиль. Ни зане суть семя Авраамле, вси чада (Рим. 9, 7).
4. Итак, если ты узнаешь, кто называется семенем Авраама, то увидишь, что обетование было дано семени его, и поймешь, что слово Божие не осталось без исполнения. Скажи же мне: кто называется семенем? Не я говорю, отвечает (апостол), но Ветхий Завет изъясняет сам себя, говоря так: во Исааце наречется тебе семя (Быт. 21, 12). Объясни, что значит — во Исааце? Сиречь, не чада плотская, сия чада Божия: но чада обетования причитаются в семя (Рим. 9, 8). Заметь мудрость и высоту ума Павла: в объяснении своем он говорит, что не чада по плоти — дети Авраама, но чада Божии; так ветхозаветное он соединяет с настоящим и показывает, что и Исаак не просто был сыном Авраама. Смысл же его таков: те, которые родились по примеру Исаака, — дети Божии и семя Авраама. Потому и сказал — во Исааце наречется тебе семя, чтобы ты понял, что те, которые родились по образу Исаака, они-то в особенности — семя Авраама. Как же родился Исаак? Не по закону природы, не по силе плоти, но по силе обетования. Что значит: по силе обетования? На cиe время прииду к тебе и будет Сарре сын (Рим. 9, 9). Таково было обетование, и слово Божие образовало и родило Исаака. И что же? Хотя женские ложесна и утроба содействовали рождению, но не сила утробы, а сила обетования произвела чадо. Так и мы рождаемся словом Божиим, потому что то, что рождает нас и образует в купели водной, есть слово Божие, а с другой стороны, мы, когда крещаемся во имя Отца и Сына и Святого Духа, рождаемся. Это рождение не по естеству, а по обетованию Божию. Как, предрекши рождение Исаака, Он тогда и исполнил его, так и о нашем рождении Он предвозвестил за долгое время чрез всех пророков, а потом привел это и в исполнение. Замечаешь ли, сколько он представил доказательств и как Давший великие обетования со всей легкостью исполнил их. Если же иудеи скажут, что слова — во Исааце наречется ти семя означают то, будто родившиеся от Исаака причитаются ему в семя, то должно будет считать сынами Исаака и идумеев и всех, происшедших от него, потому что праотец их Исав был сын Исаака. Но идумеи не только теперь не называются детьми, а даже были весьма чуждыми для израильтян. Видишь ли, что не плотские чада — чада Божии, но и в самой природе предъизображается рождение свыше чрез крещение? Если же ты скажешь мне о ложеснах, то и я могу сказать тебе о воде. И как здесь все от Духа, так там все от обетования, потому что ложесна, вследствие бесплодности и старости, были холодные воды. Потому, со всем вниманием уразумеем свое благородство и покажем жизнь достойную его; в том нет ничего плотского и земного, — пусть не будет этого и в нас. Не сон, не похоть плотская, не объятая и не возбуждение страсти, но Божие человеколюбие все совершило. И как там, когда возраст не подавал никакой надежды, так и здесь, когда наступила вследствие грехов старость, внезапно явился новый человек, и все мы сделались сынами Божиими, семенем Авраамовым. Не точию же, но и Ревекка от единаго ложа отца нашего Исаака имущи (Рим. 9, 10). Вопрос был важен, потому (апостол) приводит многие доводы и всеми мерами старается уничтожить затруднение. Если странным и неожиданным было то, что иудеи, после столь многих обетований, погибли, то более странным представляется, что мы, ничего подобного не ожидавшие, вступили в их достояние. Произошло то же самое, как если бы царский сын, которому обещано было наследование престола после царя, был низведен в ряд лишенных гражданских прав, а вместо него взят был из темницы человек, виновный в бесчисленных преступлениях и приговоренный к казни, и получил власть, принадлежащую первому. Что можно сказать по этому поводу? То, что сын недостоин? Но и тот недостоин, даже гораздо более. Значит следовало или вместе наказать, или вместе почтить. Подобное, говорю, случилось с язычниками и с иудеями, даже и гораздо более странное. Что все недостойны, об этом (апостол) объявил выше, сказав: вси согрешиша, и лишени суть славы Божия (Рим. 3, 23); но то необычайно, что, тогда как недостойны были все, спаслись одни язычники. После этого можно предложить и другой вопрос, именно: если Бог не намеревался исполнить обетований, данных иудеям, то для чего Он давал их? Ведь только люди, не зная будущего и часто подвергаясь обману, обещают дары и тем, которые не достойны получить их; а Тот, Кто предвидит настоящее и будущее, Кто ясно знал, что иудеи сделаются недостойными обетований и, вследствие этого, не получать ничего из сказанного, для чего и давал обетования?
5. Как же решил это Павел? Он показал, кто такой Израиль, которому Бог дал обетования. А когда это было показано, то вместе с тем было и доказано, что все обетования исполнились. Указывая на это, он и сказал: не вси бо сущии от Израиля, сии Израиль. (Апостол) употребил имя Израиля, а не Иакова потому, что это имя было знаком его добродетели, праведности и дара, полученного свыше, и того, что Иаков видел Бога. Но скажешь: все согрешили и лишены славы Божией, а если все согрешили, то почему одни спаслись, а другие погибли? Потому что не все захотели прийти, хотя по воле Божией все спасены, так как все призваны. Впрочем, (апостол) пока не говорит этого, но решает вопрос более широко, выводя из других примеров новый вопрос, как и прежде он наибольшее затруднение разрешил другим затруднением. Когда спрашивалось, как, после оправдания Христа, все прочие стали участвовать в этой праведности, он привел в пример Адама, сказав: аще бо единаго прегрешением смерть царствова, миожае паче избытом благодати приемлюще и жизни воцарятся (Рим. 5, 4). Вопроса об Адаме он не решает, но его примером решает свой вопрос и доказывает, что есть большее основание допускать, чтобы умерший за них имел над ними власть, какую хочет. Большинству кажется не совсем сообразным с разумом, чтобы за грех одного терпели наказание все, а гораздо сообразнее с разумом и приличнее Богу, чтобы за услугу одного все были оправданы. Но, однако, (апостол) не решил первого затруднения, потому что, насколько более оно оставалось неясным, настолько сильнее заграждались уста иудея, недоумение касательно последнего затруднения переходило на первое и последнее делалось от того яснее. Так и здесь (Павел) разрешает вопрос посредством новых затруднений, потому что у него было состязание с иудеями. Потому-то он не решает вполне примеров, им представленных, к чему, как состязавшийся с иудеями, и не был обязан, но, однако, этими примерами объясняет все, что ему было нужно. Почему ты удивляешься, говорит он, что одни из иудеев спаслись, а другие нет? Всякий знает, что в древности случилось то же и с патриархами. Почему один только Исаак называется семенем Авраама, хотя Авраам был отцом Измаила и многих других? Не потому ли, что мать Измаила была раба? Но какое это имеет отношение к сыну? Впрочем, не спорю, пусть Измаил будет исключен ради матери. Но что сказать о детях Хеттуры? Не свободными ли они были и не от свободной ли родились? Почему же они не удостоились преимуществ, данных Исааку? И что говорю о них? Ревекка была единственною женою Исаака, родила двоих сыновей и обоих от Исаака, однако родившиеся, будучи от одного и того же отца и от одной матери, причинив ей одни и те же болезни рождения, будучи единокровными, единоутробными и, сверх того, близнецами, получили неодинаковые права. Здесь нельзя уже тебе сослаться на рабство матери, как в отношении к Измаилу, и на то, что они родились не из одной утробы, как в отношении к детям Хеттуры и Сарры, но здесь в один и тот же час чувствовались болезни рождения. Потому и Павел, как бы считая последний пример более ясным, говорит, что это сбылось не с одним Исааком, но и Ревекка от единаго ложа Исаака отца нашего имущи. Еще бо не рождшимся, ни сотворшим что благо или зло, да по избранию предложение Божие пребудет, не от дел, но от призывающаго речеся ей, яко болий поработает меньшему, якоже есть писано: Иакова возлюбих, Исава же возненавидех (Рим. 9, 11–13). Почему один был любим, а другой ненавидим? Почему один служил, а другой принимал услуги? Разве потому, что один был порочен, а другой добр? Но ведь когда они еще не родились, один удостоился чести, а другой был осужден, так как еще до рождения их Бог сказал, яко болий поработает меньшему. Почему же Бог сказал это? Потому что Он не ждет, как человек, окончания дела, чтобы видеть, кто добр, кто нет, но и прежде этого знает, кто порочен и кто нет. То же самое случилось и с израильтянами, притом гораздо чудеснее. Что говорить, продолжает, об Исаве и Иакове, из которых один был порочен, а другой добр? И у израильтян грех был общий: они все поклонились тельцу, однако же одни были помилованы, а другие нет. Помилую, — говорит, — егоже аще помилую, и ущедрю, егоже аще ущедрю (Рим. 9, 15). Это же можно видеть и на тех, которые наказываются. Что можно сказать о фараоне, почему он был наказан и подвергся столь великому наказанию? Потому что был жесток и непокорен. Но разве он один только был таков, а другого никого не было? Почему же он был наказан так строго? Почему и по отношению к иудеям Бог не сказал обо всем народе, а также не всех удостоил одинаковой чести? Сказано: аще будут яко песок морский, останок их спасется (Ис. 10, 22). И почему же только остаток? Видишь ли, сколько недоумений вызывает рассматриваемый предмет. И вполне естественно: всякий раз, как противника можно привести в затруднение, не тотчас предлагай разрешение. Ведь если он сам оказывается виновным в своем неведении, то зачем тебе подвергаться излишней опасности? Зачем ты делаешь его более дерзким, принимая все на себя?
6. Скажи мне, иудей, на каком основании ты, находясь в столь больших затруднениях и не имея возможности разрешить ни одного из них, утруждаешь нас вопросами по поводу призвания язычников? А я, конечно, могу указать верную причину, по которой язычники оправданы, вы же (иудеи) лишились обетований. Итак, какая это причина? Та, что они оправданы верою, а вы хотите оправдаться делами закона и, вследствие такого своего упорства, потеряли все. Не разумеюще бо Божия правды, и свою правду ищуще поставити, правде Божией не повинушася (Рим. 10, 3). Кратко сказать, блаженный (апостол) в этих словах дает общее решение вопроса, но для большей ясности мы исследуем подробно каждое слово, имея в виду, что желанием блаженного Павла было — научить посредством всего сказанного, что один только Бог знает достойных, а из людей никто, и хотя им и кажется, будто они хорошо знают, но постоянно ошибаются в своем заключении. Знающий же тайны уже ясно знает и то, кто достоин венцов, а кто — наказания и мучения. Потому Он многих, которые, по мнению людей, были добры, изобличив, наказал и многих, которые считались порочными, увенчал и засвидетельствовал, что они не таковы. Он произносит приговор не по отзыву рабов, но по собственному строгому и беспристрастному суду и не ожидает окончания дела, чтобы одного признать дурным, а другого нет. Впрочем, чтобы не сказать опять чего-либо неясного, обратимся к апостольским словам. Не точию же, но и Ревекка от единаго ложа имущи. Хотя я мог бы, рассуждает (апостол), указать и на детей Хеттуры, но не говорю об этом, а чтобы в совершенстве одержать победу, привожу в пример рожденных от одного отца и от одной матери. Оба родились от Ревекки и Исаака, законного сына безукоризненного и всем предпочтенного отца, которому сказано: во Исааце наречется ти семя, и который соделался отцом всех нас. А если он наш отец, то и происшедшие от него должны быть отцами, но этого не было. Ты видишь, что не с одним Авраамом, но и с сыном его случилось это, — что везде блистают вера и добродетель, и они означают подлинное родство. Отсюда мы узнаем, что дети Авраама называются его детьми не только по рождению, но и потому, что достойны добродетели родившего. А если бы назывались только по одному рождению, то Исаву надлежало бы пользоваться равными с Иаковом правами, потому что и Исав произошел от омертвевшей утробы, и его мать была бесплодна. Но требовалось не одно только рождение, а и нрав, который не являются чем-либо случайным, но служит к назиданию в нашей жизни. И (апостол) не говорит, что так как один был добр, а другой порочен, то первый вследствие этого и был предпочтен, — чтобы тотчас не возразили ему: как же? кто более добр? те ли, кто из язычников, или те, кто из обрезанных? Хотя (апостол) мог бы в этом сослаться на действительный опыт, но он не делает этого, так как это казалось ему очень жестоким, а он все возложил на божественный разум, с которым никто не может осмелиться бороться, за исключением разве совершенно безумного. Еще бо не рождшимся, — говорит, — ни сотворившим что благо или зло, речеся ей, яко болий поработает меньшему, и доказывает, что никакой нет пользы в благородстве по плоти, но потребна душевная добродетель, которую Бог знает еще прежде дел. Еще бо не рождшимся, ни сотворившим что благо или зло, да по избранию предложение Божие пребудет, речеся ей, яко болий поработает меньшему. Избирать от самого рождения есть дело предведения: чтобы обнаружилось, говорит, избрание Божие, совершившееся по изволению и предведению; Бог с первого дня узнал и предрек и доброго, и не доброго. Итак, не говори мне, продолжает (апостол), что ты прочитал закон и пророков и столько времени служил. Знающий и испытующий душу знает также, кто достоин спасения. Потому уступи непостижимому в избрании; Он один правильно знает, кого увенчать. Сколько было таких, которые, судя по внешнему свидетельству дел, казались лучше Матфея? Но тот, кто знает тайны и умеет испытывать способности ума, заметил жемчужину, лежащую в грязи, и, миновав других и дивясь благообразию Матфея, избрал его и, приложив к благородству его воли собственную благодать, явил его достойным. Кто способен судить о временных этих искусствах или о всех прочих делах, тот избирает не то, что одобряют люди несведущие, а то, что сам в совершенстве знает, и одобряемое невеждами нередко отвергает, а отвергаемое ими одобряет. Так поступают в выборе коней занимающиеся их обучением, а также и оценщик дорогих камней и сведущие в остальных искусствах. Тем более человеколюбец Бог, бесконечная Премудрость, один все ясно знающий, не будет держаться людских мнений, но о всем произнесет приговор по собственной премудрости, совершенно точной и непреткновенной. Так Он избрал и мытаря, и разбойника, и блудницу, а первосвященников, старейшин и правителей предал бесчестию и отверг.
7. Всякий знает, что тоже самое случилось и с мучениками. Многие из людей, совершенно отверженных, были увенчаны во время гонений, и, напротив, иные, считавшиеся в народе великими, преткнулись и пали. Итак, не требуй отчета у Творца и не спрашивай, почему один был увенчан, а другой наказан. Он умеет совершать все по справедливости, почему и сказал: Иакова возлюбих, Исава же возненавидех. Что это было справедливо, ты узнал из последствий, но Бог ясно это знал и прежде конца. Он требует не только обнаружения дел, но и благородной воли, и благоразумной мысли. Такой человек, хотя бы когда-нибудь и согрешил под влиянием какого-нибудь обстоятельства, скоро исправится, хотя бы ему случилось и закоснеть в пороке, он не будет презрен, но всеведущий Бог скоро вспомнит о нем. А равно человек развращенный, хотя бы и сделал что-нибудь по-видимому доброе, погибнет, потому что делает это с худым расположением. Так Давид, совершив убийство и прелюбодеяние, скоро загладил свои преступления, потому что увлечен был обстоятельствами и сделал это не вследствие привязанности к пороку, а фарисей, не совершивший ничего подобного и даже хвалившийся добрыми делами, все погубил злою волею. Что убо речем? Еда неправда у Бога? Да не будет (Рим. 9, 14). Итак, Бог справедлив и к нам, и к иудеям. Потом (апостол) прибавляет другую мысль, которая темнее предыдущей. Какую же? Моисеови бо глаголет: помилую, егоже аще помилую, и ущедрю, егоже аще ущедрю (Рим. 9, 15). Опять он усиливает возражение, прерывая его на половине, разрешая и снова вводя другое затруднение. Но чтобы слова эти сделать более ясными, необходимо истолковать их. Бог еще до рождения Иакова и Исава, рассуждает (апостол), сказал, яко болий поработает меньшему. Итак, что же? Неужели Бог несправедлив. Нисколько. Слушай дальше. Иаков и Исав различались — один добродетелью, другой пороками, но иудеи все совершили один и тот же грех, именно — слили тельца. И однако одни были наказаны, а другие нет. Потому Бог сказал: помилую, его же аще помилую, и ущедрю, егоже аще ущедрю. Не твое, Моисей, дело знать, кто достоин человеколюбия, но предоставь это Мне. А если не Моисеево дело знать это, тем более — не наше. Потому (апостол), чтобы убедить возражающего и достоинством лица, не просто привел эти слова, но упомянул, кому они были сказаны. Моисеови бо глаголет, — говорит он. Высказав же решение затруднения, он прерывает его на половине, вводя новое противоположное и говорит так: темже убо ни хотящаго, ни текущаго, но милующаго Бога. Глаголет бо Писание Фараонови: яко на истое cиe воздвигох тя, яко да покажу тобою силу Мою, и да возвестится имя Мое по всей земли (Рим. 9, 16–17). Как выше сказал, что одни были спасены, а другие наказаны, так и здесь говорит, что фараон был сохранен для наказания. Потом опять вводит противоположение. Темже убо егоже хощет, милует, а егоже хощет, ожесточает. Речеши убо ми: чесо ради еще укоряет? Воли бо Его кто противитися может (Рим. 9, 18–19)? Видишь ли, как (апостол) всеми мерами постарался сделать вопрос затруднительным? И не тотчас дает решение, делая и это с пользою, но сперва заграждает уста возражающему, говоря так: темже убо, о человече, ты кто еси против отвещаяй Богови (Рим. 9, 20)? (Апостол) делает это с целью устранить праздное его любопытство и излишнюю суетливость, налагая на него узду и внушая понимать различие между Богом и человеком, а также то, как непостижим Божественный Промысл и превышает наше разумение и как все должно покоряться Богу; и это он делает для того, чтобы, убедив в этом слушателя, укротив и смирив его мысль, с большим удобством можно было дать свое решение и слова свои сделать для слушателя вполне понятными. И не говорит, что невозможно этого решить, но что? Считает преступным и спрашивать об этом, так как что сказано Богом, тому должно повиноваться, а не расследовать, хотя бы мы и не знали причины. Потому (апостол) и говорит: ты кто еси против отвещаяй Богови? Замечаешь ли, как он уничижил и низложил надменность? Ты кто еси? Разве ты участник власти? Уж не назначен ли ты судьею для Бога? Но ведь в сравнении с Богом тебя нельзя и назвать чем-нибудь, нельзя и сказать, что ты то или другое, но ничто. А спросить: ты кто еси? — гораздо уничижительнее, нежели сказать: ты ничто. И вообще своим вопросом (апостол) выражает большое негодование. Он не сказал: кто ты, говорящий Богу? — но: против отвещаяй, то есть ты, который споришь, противишься. Говорить: следовало так, не следовало так — это значит препираться. Видишь, как апостол устрашил, поразил, заставил больше трепетать, чем спрашивать и любопытствовать? Это свойственно опытнейшему учителю — не следовать во всем желанию учеников, но вести их по своей воле, сперва исторгнуть терние, а потом бросать семена и не вдруг давать ответ на каждый вопрос. Еда речет здание создавшему е: почто мя сотворил еси тако? Или не имать власти скудельник на брении, от тогожде смешения сотворити ов убо сосуд в честь, ов же не в честь (Рим. 9, 20–21)?
8. Здесь (апостол) не уничтожает свободной воли, но показывает, до какой степени должно повиноваться Богу. В том, чтобы требовать отчета у Бога, тебе приходится чувствовать себя не более, как брением. И не только не должно тебе противоречить и предлагать вопросы, но даже должно и не говорить, не мыслить, уподобляться той бездушной глине, которая покорна рукам горшечника и употребляется им, как он желает. Для того именно и взят апостолом такой пример, не в образец жизни, но в доказательство покорного и безмолвного повиновения. И должно это наблюдать везде — принимать примеры не все целиком, а выбирать из них нужное, для чего они и приведены, а все остальное следует отбросить. Когда говорится: возлег почи яко лев (Чис. 24, 9), то мы берем лишь понятие о непобедимом и страшном, а не зверское или что-нибудь другое свойственное льву, и опять, когда говорится: срящу их аки медведица лишаема (Ос. 13, 8), то берем понятие мстительности, а когда говорится: Бог наш огнь потребляяй есть (Втор. 4, 14), то берем понятие об истребительном наказании; так и здесь необходимо понимать слова: глина, горшечник и сосуд. Когда (апостол) присовокупляет и говорит: или не имать власти скудельник на брении, от тогожде смешения сотворити ов убо сосуд в честь, ов же не в честь? — то не думай, что у Павла это сказано в смысле творения или для доказательства необходимости воли, но — для выражения власти и различия в распоряжениях. Если же не в этом смысле мы поймем слова его, то получатся многие нелепые следствия. Ведь если здесь идет речь о воле, то Бог окажется творцом и добра, и зла, а человек и в том, и в другом ни мало не будет виновен; тогда окажется, что и Павел, увенчивая везде свободную волю, сам себе противоречит. Итак, (апостол) хочет здесь раскрыть не что иное, как убедить слушателя во всей полноте повиноваться Богу и ни в чем не требовать от Него отчета. Как горшечник, рассуждает он, из одной и той же смеси делает, что ему угодно, и никто ему не противоречит, так и ты не спрашивай Бога и не любопытствуй, почему Он одних из людей одного и того же рода наказывает, а других награждает, но благоговей пред Ним и подражай глине и, как она покорна рукам горшечника, так и ты покоряйся воле Распорядителя вселенной. Он ничего не делает без цели и как случится, хотя сам ты и не постигаешь тайны Премудрости. Ты позволяешь горшечнику из одной и той же смеси приготовлять разные изделия и не порицаешь его за это, а у Бога требуешь отчета относительно наказаний и почестей, а не предоставляешь Ему знать, кто достоин и кто не достоин, но так как самый состав имеет одну и ту же сущность, то предполагаешь, что и воля у всех одна и та же. Какая неосновательность! Ведь не от горшечника зависит, что из одной и той же смеси иное идет для почетного, а другое для низкого употребления, а от распоряжения пользующихся изделием, так и здесь дело зависит от свободной воли. Кроме того, как заметил я выше, пример должно брать в том одном отношении, что человек не должен противоречить Богу, а предоставлять все Его непостижимой мудрости. Пример должен быть обширнее того предмета, по поводу которого он приводится, чтобы мог сильнее подействовать на слушателей, так как если бы он не был обширнее и не заключал в себе большого, то и не мог бы тронуть и возбудить возражающего, как должно. Итак, (апостол) в надлежащей мере преградил неуместное упорство (слушателей), а потом дает и самое решение. Какое же? Аще же хотя Бог показати гнев Свой, и явити силу Свою, пренесе во мнозе долготерпении сосуды гнева совершены в погибель: и да скажет богатство славы Своея на сосудех милости, яже предуготова в славу: ихже и призва нас не тотоию от иудей, но и от язык (Рим. 9, 22–24). Смысл этих слов такой: фараон был сосудом гнева, то есть человеком, который своим жестокосердием воспламенил гнев Божий; многократно испытав на себе Божие долготерпение, он не сделался лучше, но остался неисправимым. Потому (апостол) назвал его не только сосудом гнева, но и совершенным в погибель, то есть готовым к погибели и, конечно, от самого себя и по собственной своей воле. Как Бог не оставил ничего из того, что вело к его исправлению, так и сам он не оставил ничего из того, что служило к его погибели и лишало его извинения. Но однако Бог, зная это, переносил все со многим долготерпением, желая привести его к раскаянию, так как если бы не хотел этого, то и не терпел бы столько времени. А так как фараон не захотел воспользоваться (Божиим) долготерпением для покаяния, но уготовал себя во гнев, то (Бог) употребил его на исправление других, чтобы посредством его наказания сделать других более усердными и показать при этом Свое могущество. А что Бог хочет являть Свое могущество не в наказаниях, но иначе — в благодеяниях и милостях — это (апостол) постоянно выше утверждал. Если и Павел не хочет в этом показывать свою силу, потому что говорит: не яко да мы искусни явимся, но да вы доброе сотворите (2 Кор. 13, 7), то гораздо более Бог. Но так как (Бог) сперва долготерпел, чтобы привести (фараона) в раскаяние, а он не раскаялся, то не малое еще время Он терпел его, чтобы вместе показать и Свою благость, и Свое могущество, не пожелает ли он как-нибудь воспользоваться этим великим долготерпением. И как, наказав (фараона), оставшегося неисправимым, (Бог) показал Свое могущество, так, помиловав многих великих, но раскаявшихся грешников, явил Свое человеколюбие.
9. Но (апостол) не назвал это человеколюбием, а славою, показывая, что это преимущественно составляет славу Божию и что Бог заботился об этом более, чем о всем остальном. Когда же говорит: яже предуготова в славу, то выражает этим, что не все происходит от одного Бога, потому что, если бы это было так, то ничто не препятствовало бы спасаться всем. Вместе с тем (апостол) опять показывает предвидение Божие и уничтожает различие между иудеями и язычниками. А отсюда опять извлекает немалое оправдание для своих слов. Не только из иудеев одни погибли, а другие спаслись, но это же случилось и с язычниками, почему (Павел) не сказал: все язычники, но — от язык, и не (сказал): все иудеи, но — от иудей. Как фараон сделался сосудом гнева по собственному беззаконию, так и спасшиеся сделались сосудом милости по своему благочестию. И хотя большая часть принадлежит Богу, но однако и мы привносим нечто малое от себя. Потому (апостол) не сказал: сосуды заслуг, или: сосуды дерзновения, но: сосуды милости, показывая, что все принадлежит Богу. Также слова: ни хотящаго, ни текущаго, хотя и сказаны в виде противоположения, но, как сказанные от лица самого Павла, не представляют никакого затруднения. Когда он говорит: ни хотящаго, ни текущаго, этим не уничтожает свободы, но показывает, что не все принадлежит человеку, а, напротив, он нуждается в благодати свыше. Должно и желать и совершать подвиги, но надеяться нужно не на собственные подвиги, а на Божие человеколюбие, как и в другом месте (апостол) сказал: не аз же, но благодать Божия, яже со мною (1 Кор. 15, 10). И хорошо сказал: яже предуготова в славу. Так как иудеи укоряли (христиан) тем, что они спасаются по благодати, и думали этим пристыдить их, то (Павел) вполне устраняет такую мысль. Если дело спасения принесло славу Богу, то гораздо более и тем, чрез кого Бог прославился. Заметь же благомыслие и неизреченную мудрость (апостола). Рассуждая о наказаниях, он мог бы представить в пример не фараона, но согрешивших из иудеев, сделать свою речь более ясною, доказать, что даже и там, где были одни и те же отцы, и одни и те же грехи, одни погибли, а другие были помилованы, и убедить их более не недоумевать по поводу того, что некоторые из язычников спаслись, тогда как иудеи погибли. Но (апостол), чтобы не сделать свою речь неприятною, не быть вынужденным назвать иудеев сосудами гнева, в пример наказания представляет варвара, примеры же помилованных заимствует из иудейского народа. И хотя (апостол) достаточно оправдывает Бога, Который, хорошо зная, что (фараон) уготовал себя в сосуд гнева, употребил с Своей стороны все — ожидание, долготерпение и не просто долготерпение, но великое долготерпение, однако же не захотел сказать, что (Бог) также поступал и с иудеями. Почему же одни бывают сосудами гнева, а другие сосудами милости? По собственной своей воле. Но Бог, по безмерной Своей благости, оказывает милость тем и другим. Он миловал не только спасаемых, но и фараона, сколько мог, и те, и этот пользовались одинаковым долготерпением. А если (фараон) не был спасен, то совершенно вопреки воле Божией, так как со стороны Бога (фараон) не имел ничего меньше спасенных. Итак (апостол), представив решение вопроса на основании дел, для большей несомненности сказанного приводит и слова пророков, которые предвозвестили то же. И Осия, говорит он, давно писал об этом так: нapeку не люди моя, люди моя, и не возлюбленную, возлюбленну (Рим. 9, 25; Ос. 2, 23). Чтобы не сказали: ты вводишь нас в заблуждение, — говоря это, (апостол) призвал во свидетели Осию, который взывает и говорит: нареку не люди моя, люди моя. Кто же это были — не люди моя? Очевидно, язычники. Кто — не возлюбленная? Опять они же. Однако же о них сказано, что будут народом, возлюбленною и сынами Божиими. Тамо нарекутся сынове Бога живаго,— продолжает (апостол) (Рим. 9, 26). Если станут говорить, что это сказано об уверовавших из иудеев, то и тогда наше толкование будет уместно. Если произошла такая перемена с теми, которые после многих благодеяний оказались неблагодарными и чуждыми, утратили даже то, что делало их народом, то что могло воспрепятствовать призванию и удостоению за послушание таких же милостей тех, которые отчуждены были не после того, как приняты, но с самого начала были чужды? (Апостол) не довольствуется тем, что сослался на Осию, но после него приводит слова Исаии, который говорит согласно с Ocиeй. Исаия же,— продолжает (Павел), — вопиет о Израили (Рим. 9, 27), то есть смело и не скрываясь провозглашает. Итак, почему вы обвиняете нас, когда и пророки громче трубы возглашают то же? Что же вопиет Исаия? Аще будет число сынов Израилевых яко песок морский, останок спасется (Ис. 10, 22). Ты видишь, что и по словам Исаии не все будут спасены, но лишь достойные спасения? Я не боюсь множества, говорит (Бог), и Меня не устрашает род, так размножившийся, но Я спасаю только тех, которые оказываются того достойными. И не просто (пророк) упомянул о песке морском, но напоминает им и о ветхозаветном обетовании, которого они сделались недостойными. Итак, почему же вы волнуетесь, ссылаясь на то, будто обетование нарушено, когда все пророки объявляют, что не все спасаются? Потом он говорит и об образе спасения. Замечаешь ли точность пророка и благоразумие апостола, который приводит свидетельство наиболее подходящее? Оно не только показывает, что спасутся не все, а некоторые, но и добавляет, как спасутся. Как же они спасутся и каким образом Бог удостоит их благодеяния? Слово скончавая и сокращая в npaвде,— говорит (пророк), — яко слово сокращено сотворит Господь на земли (Рим. 9, 28; Ис. 10, 23). Это значит следующее: не нужно далеко ходить, трудиться и утомлять себя делами законными, напротив, спасение совершится весьма кратким образом. Такова вера: она в кратких словах содержит спасение. Аще бо исповеси усты твоими Господа Иисуса, — говорит (апостол), — и веруеши в сердце твоем, яко Бог Того воздвиже из мертвых, спасешися (Рим. 10, 9).
10. Понял ли ты, что значит: слово сокращено сотворит Господь на земли? Достойно удивления то, что краткое слово это принесло не только спасение, но и праведность. И якоже пророче Исаия: аще не бы Господь Саваоф оставил нам семене, якоже Содом убо были быхом, и якоже Гоморру уподобилися быхом (Рим. 9, 29; Ис. 1, 9). Опять (апостол) доказывает здесь нечто другое, — именно то, что и немногие спаслись не сами собою. И они погибли бы и претерпели бы участь Содома, то есть подверглись бы истреблению, так как и содомляне погибли все без исключения и от них не осталось даже и случайного семени; и эти, продолжает (апостол), погибли бы, как и те, если бы Бог не оказал великой благости и не сохранил их ради веры. Это произошло и вовремя чувственного (вавилонского) плена, потому что большинство иудеев были отведены в плен и погибли, а немногие только спаслись. Что убо,— говорит, — речем? Яко языцы не гонящии правду, постигоша правду, правду же, яже от веры. Израиль же гоня закон правды, в закон правды не постиже (Рим. 9, 30–31). Здесь, наконец, самое ясное решение. Так как (апостол) на основании дел доказал, что не вси сущия от Израиля, сии Израилъ и подтвердил это предками Иакова и Исава и свидетельством пророков, то он потом предлагает самое главное решение на основании Осии и Исаии, предварительно усилив недоумение. Было два вопроса: о том, что язычники получили спасение, и о том, что они получили его, не домогаясь, то есть не позаботившись о нем. И опять касательно иудеев было также два недоумения: иудеи не достигли спасения, и не достигли несмотря на то, что домогались. Потому (апостол) употребил самые сильные выражения. Он не сказал, что имели праведность, но — постигоша, потому что наиболее необычайным и странным было то, что искавший не получил, а не искавший получил. И по-видимому словом — гоня (апостол) угождает иудеям, но впоследствии он наносит решительный удар. А так как он мог дать сильное решение, то не побоялся и возражение сделать более неприятным. Поэтому он не беседует о вере и с праведности, из нее возникающей, но доказывает, что иудеи побеждены прежде веры и осуждены по собственным законам. Ты, иудей, говорит (Павел), не нашел даже законной праведности, потому что нарушил закон и стал повинен клятве; а язычники, вошедшие не при помощи закона, а иным путем, нашли праведность больше законной праведности, именно праведность от веры. Тоже говорил (апостол) и выше: аще бо Авраам от дел оправдася, имать похвалу, но не у Бога (Рим. 4, 2), — доказывая, что праведность от веры выше праведности от закона. Итак, выше я говорил, что было два недоумения, а теперь стало три вопроса: что язычники нашли праведность, что нашли ее, не искавши, и что нашли праведность больше праведности от закона. Вопросы, противоположные первым, возникают и касательно иудеев: что Израиль не нашел праведности, что он не нашел ее, несмотря на то, что искал, и что не нашел даже меньшей праведности. Итак, поставив слушателя в затруднение, (апостол) предлагает потом краткое решение и излагает причину всего сказанного. Какая же это причина? Та, что человек оправдывается не от веры, но от дел закона. Вот самое ясное решение всего места, которое не так легко было бы принято, если бы (апостол) предложил его в начале; а так как он поместил его после многих недоумений, доводов и объяснений, и употребил многочисленные предварительные оговорки, то и сделал его вполне понятным и доступным. Причиною погибели иудеев, говорит он, было то, что не от веры, но как бы от дел закона (Рим. 9, 32) хотели оправдаться. Не сказал — от дел, но — как бы от дел закона, показывая, что они не имели и этой праведности. Преткнушася бо о камень претыкания, якоже есть писано: се полагаю в Сионе камень претыкания и камень соблазна: и всяк веруяй в онь не постыдится (Рим. 9, 33). Замечаешь ли опять, как от веры получается дерзновение и всеобщий дар. Сказано ведь не только об иудеях, но о всем человеческом роде. Всякий, говорит (апостол), и иудей, и эллин, и скиф, и фракиянин, и кто бы то ни был, если уверовал, будет пользоваться большой свободой. У пророка же удивительна его речь не только о том, что уверуют, но и о том, что не уверуют, так как преткнуться значить не уверовать. Как выше, рассуждая о погибших и спасаемых, (апостол) сказал: аще будет число сынов Израилевых яко песок морский, останок спасется, и еще: аще не бы Господь Саваоф оставил нам семене, якоже Содом убо были быхом, и также: призва не точию от иудей, но и от язык, — так и здесь говорит, что одни уверуют, а другие преткнутся, а преткновение происходит от невнимания и оттого, что засматриваются на что-нибудь другое. И иудеи, обращая все внимание на закон, преткнулись о камень. Камень же претыкания (апостол) назвал и камнем соблазна по отношению к настроению и концу неверующих. Теперь ясно ли для вас сказанное или требует еще большего пояснения? Думаю, что для внимательных понятно, если же для иных не вразумительно, то можно и, случайно встретившись, спросить и узнать. Для того я и представил очень пространное толкование, чтобы, прервав последовательность речи, не быть вынужденным повредить ее ясности. По той же причине здесь я и оканчиваю слово, не предлагая нравоучения, как имею обыкновение делать, чтобы в вашей памяти не затемнить множества предметов, о которых было говорено. Теперь время заключить речь, кончив ее надлежащим образом, то есть славословием Богу всяческих. Итак, давши общий отдых — и себе, говорившему, и вам, слушавшим, — воздадим Ему славу, потому что Его царство и сила и слава во веки. Аминь.
***
Беседа XVII
Братие, благоволение убо моего сердца и молитва, яже к Богу, по них есть во спасение (Рим. 10, 1).
1. (Апостол) намерен опять обвинить (иудеев) и притом сильнее прежнего, потому он опять отклоняет от себя всякое подозрение в неприязни и пользуется большим предварительным разъяснением. Не обращайте внимания на слова и обличения, говорит он, а на то, что я возвещаю это не с враждебным расположением. Не свойственно ведь одному и тому же лицу желать (иудеям) спасения и не только желать, но молиться об этом, и в то же время ненавидеть и отвращаться от них; а под словом благоволение (апостол) разумеет здесь, именно, сильное желание. Заметь, что и молитва его приходит от сердца. Не о том он прилагает великую заботу и молится, чтобы иудеи избегли наказания, но чтобы и спаслись. И не здесь только, но и в следующих словах (апостол) обнаруживает благорасположение, какое имеет к иудеям. Он с великим усилием старается, сколько можно, извинить (иудеев) и ищет для них хотя бы некоторой тени оправдания, и однако же не успевает в этом, будучи побежден свойством дел. Свидетельствую бо им, яко ревность Божию имут, но не по разуму (Рим. 10, 2). Итак, это достойно извинения, а не осуждения. Если они были отвергнуты не по человеческой своей природе, а по ревности, то справедливее жалеть их, нежели наказывать. Но заметь, как (апостол) мудро и угодил им словом, и обнаружил неуместное их любопрение. Не разумеюще бо Божия правды (Рим. 10, 3), — говорит он. Еще предлог к извинению, который впоследствии усиливает обвинение и лишает всякого оправдания. И свою правду, — говорит, — ищуще поставити, правде Божией не повинушася. Этими словами он показывает, что иудеи впали в заблуждение больше по упорству и властолюбию, чем по неведению, и даже не представили той праведности, какая требуется законом, что (апостол) и выразил словами — ищуще поставити. Впрочем, ясно (апостол) и не раскрыл этого, так как не сказал, что они лишены той и другой праведности, но со свойственным ему благоразумием сделал только весьма вразумительный намек. Если иудеи усиливались еще представить законную праведность, то ясно, что не представили. А если не покорились правде Божией, то и лишились ее. Праведность же иудеев (апостол) называет собственной или потому, что закон не имел уже силы, или потому, что она приобреталась трудами и потом; а правдой Божией он называет праведность от веры, потому что она приобретается единственно по благодати свыше и мы оправдываемся не трудами, но по дару Божию. Но те, которые постоянно противятся Святому Духу и усиливаются оправдаться посредством закона, далеки от веры. Будучи же далекими от веры и не получив оправдания, даруемого верою, а равно не имея возможности оправдаться законом, они все потеряли. Кончина бо закона Христос в правду всякому верующему (Рим. 10, 4). Заметь благоразумие Павла. Так как то и другое он назвал правдою, то чтобы уверовавшие из иудеев не подумали, что они имеют одну правду, а лишены другой и потому обвиняются в беззаконии (ведь им, как новообращенным, надлежало еще опасаться), и чтобы иудеи опять не предполагали исполнить правду и не говорили: если мы доселе не исполнили, то без сомнения исполним, — смотри, что делает (апостол). Он доказывает, что праведность одна, что законная праведность заключается в праведности по вере и кто приобрел праведность по вере, тот исполнил и праведность законную, а кто отверг первую, тот лишился и последней. Если Христос есть цель закона, то не имеющий Христа, хотя бы и думал, что имеет праведность, однако не имеет ее, а имеющий Христа, хотя бы и не исполнил закона, всего достиг. Цель врачевания есть здоровье. Как тот, кто может сделать здоровым, хотя бы и не знал врачебного искусства, все имеет, а не умеющий вылечить, хотя бы и думал, что следует искусству, всего лишается, так бывает и относительно закона и веры: кто имеет веру, тот достиг цели закона, а кто вне веры, тот чужд и веры, и закона. Чего желал, именно, закон? Сделать человека праведным. Но он оказался бессилен, потому что никто не исполнил закона. Такова была цель закона, к этому все клонилось, для этого все совершалось — и праздники, и заповеди, и жертвы, и все остальное, чтобы человек оправдался. Но этой цели вернее достиг Христос посредством веры. Итак, не бойся, говорит (апостол), что ты нарушаешь закон, после того как пришел к вере: ты тогда преступаешь закон, когда по причине закона не будешь веровать во Христа; когда же уверуешь в Него, тогда ты исполнил и закон, даже гораздо больше, потому что ты достиг гораздо большей праведности. Такую свою мысль (апостол) подтверждает и Писанием. Моисей пишет правду, юже от закона, — говорит он. Это значит: Моисей показывает нам, в чем состоит законная праведность и какова она. Итак, в чем она состоит и как приобретается? Исполнением заповедей. Сотворивый та, жив будет в них, — говорит он. Сделаться праведным по закону нельзя иначе, как исполнивши все заповеди, но это никому не оказалось возможным.
2. Итак, праведность эта уничтожилась. Но скажи нам, Павел, о другой праведности, о праведности по благодати, — в чем она состоит и как приобретается? Выслушай, насколько ясно (апостол) описывает ее. После того, как он обличил праведность по закону, он переходит к праведности по благодати и говорит: а яже от веры правда, сице глаголет: да не речеши в сердцы твоем: кто взыдет на нeбo? сиречь Христа свести. Или кто снидет в бездну? сиречь Христа от мертвых возвести. Но что глаголет? Близ ти глагол есть во устех твоих, и в сердцы твоем, сиречь глагол веры, егоже проповедаем. Яко аще исповеси усты твоими Господа Иисуса, и веруеши в сердцы твоем, яко Бог Того воздвиже из мертвых, спасешися (Рим. 10, 6–9). Итак, чтобы иудеи не могли сказать: каким же образом нашли большую праведность те, которые не нашли меньшей? — (апостол) приводит бесспорное доказательство, что новый путь легче прежнего. Там требовалось исполнение всех заповедей: когда все исполнишь, жив будешь; а праведность от веры не то говорит, но что же именно? Аще исповеси усты Господа Иисуса, и веруеши в сердцы твоем, яко Бог Того воздвиже от мертвых, спасешися. Потом, чтобы вследствие доказательства, что путь этот удобен и легок, не показалось, что он не стоит и внимания, смотри, как (апостол) распространяется о нем. Не тотчас приступил к тому, о чем мы сказали, но что говорит? А яже от веры правда, сице глаголет: да не речеши в сердцы твоем: кто взыдет на небо? сиречь Христа свести? Или кто снидет в бездну? сиречь Христа от мертвых возвести. Как нерадение и расслабление, обессиливающие труды, сопротивляются добродетели, обнаруживающейся в делах, и нужна сильно бодрствующая душа, чтобы не уступить, так и всякий раз, когда необходимо уверовать, возникают помыслы, возмущающие и расслабляющие мысли многих и, чтобы отразить их, нужна душа исполненная сил. Потому (апостол) обнаруживает эти самые помыслы, и как поступил, рассуждая об Аврааме, так делает и здесь. Доказавши там, что Авраам оправдался верою, (апостол), чтобы не подумали, что он приобрел столь великий венец напрасно и даром, восхваляет свойство веры и говорит: иже паче упования во упование верова, во еже ему быти отцу многим языком. И не изнемог верою, ни усмотри своея плоти уже умерщвленныя, и мертвости ложесн Сарриных. Во обетовании же Божии не усумнеся нeвеpoвaниeм, но возможе верою, дав славу Богу и известен быв, яко, еже обеща, силен есть и сотворити (Рим. 4, 18–21). Этим (апостол) доказал, что Аврааму нужны были и дела, и душа возвышенная, принимающая то, что выше надежды, и не соблазняющаяся видимым. Так он поступает и здесь и доказывает, что нам необходим ум любомудрый, воля сильная и стремящаяся к небесному. Не сказал просто: не говори, но: да не речеши в сердцы твоем, то есть даже не подумай сомневаться и сказать самому себе: как это возможно? Видишь ли, что в том преимущественно и состоит свойство веры, чтобы, отвергнув все земные соображения, искать того, что выше природы и, отринув слабость помыслов, принимать все при помощи всемогущества Божия? Иудеи не только это говорили, а также и то, что оправдаться от веры невозможно. Но (апостол) то же самое прилагает и к другому событию, чтобы, показавши, что оно настолько важно, что и по исполнении своем требует веры, этим убедить, что справедливо сплетать венец верующим. И он пользуется изречением Ветхого Завета, стараясь всегда избегать обвинений в нововведениях и в противоборстве ему. То, что (апостол) говорит здесь о вере, Моисей говорил иудеям о заповеди, доказывая, что они получили от Бога множество благодеяний. Нет нужды говорит, рассуждает (апостол), что должно взойти на небо или переплыть обширное море и тогда получить заповеди, так как Бог сделал это столь великое и трудное дело удобным для нас. Что значит: близ ти глагол есть? То есть легко, потому что спасение у тебя в сердце и на устах. Тебе не нужно для своего спасения предпринимать дальний путь, переплывать море и переходить горы, напротив, если ты не желаешь даже переступить и порог, то можешь спастись и сидя дома, потому что средство ко спасению у тебя на устах и в сердце. Потом, приводя новое доказательство относительно легкости слова веры, (апостол) говорит, что Бог воздвиг Христа из мертвых. Помысли о достоинстве совершившего и ты более не увидишь никакого затруднения в этом деле. Итак, что Христос есть Господь, это видно из Воскресения, как (апостол) сказал и в начале послания: нареченнем Сыне Божии из воскресения от мертвых (Рим. 1, 4). А что и воскресение возможно, это и для совсем неверующих доказано силой совершившего его. Итак, как скоро оправдание и очень важно, и легко, и удобоприемлемо, даже иначе и оправдаться невозможно, то не крайнее ли это упорство, оставив удобное и легкое, браться за невозможное? Ведь никто не может уже сказать, что отказался от дела по трудности его.
3. Замечаешь ли, как (апостол) лишает иудеев всякого извинения? Какого в самом деле оправдания заслуживают те, которые избирают самое трудное и неисполнимое, а оставляют легкое и могущее их спасти, чего и самый закон не в состоянии был дать? Все это доказывает не что иное, как только упорную волю, противящуюся Богу. Закон обременителен, а благодать легка, закон и при бесчисленных усилиях не спасает, а благодать дает оправдание как благодатное, так и законное. Итак, что скажут в свое оправдание те, которые упорствуют против благодати и без пользы и цели держатся закона? Потом, так как (апостол) сказал нечто важное, он опять удостоверяет в этом Писанием. Глаголет бо Писание, — говорит он: всяк веруяй в Онь не постыдится. Несть бо разнствия Иудееви же и Еллину: той бо Господь всех, богатяй во всем и во всех призывающих Его. Всяк бо, иже аще призовет имя Господне, спасется (Рим. 10, 11–13). Замечаешь ли, как (апостол) приводит свидетельства о вере и о исповедании? Когда говорит: всяк веруяй, указывает на веру, а когда говорит: всяк, иже аще призовет, разумеет исповедание. Потом, снова возвещая общность благодати и низлагая надменность иудеев, (апостол) в кратких словах напоминает о том, что выше доказывал пространно, и опять подтверждает, что нет разности между иудеем и необрезанным. Несть бо разнствия Иудееви же и Еллину, — говорит он. И что выше, когда доказывал это, говорил об Отце, то говорит здесь о Христе. Как выше, раскрывая тоже самое, сказал: или иудеев Бог токмо, а и не языков? Ей и языков, понеже един Бог (Рим. 3, 29–30), так и здесь говорит: той бо Господь всех, богатяй во всем и во всех призывающих Его. Видишь ли, как (апостол) доказывает, что Бог сильно желает нашего спасения, так что считает его даже Своим богатством. Потому иудеи и ныне не должны отчаиваться и думать, что они не могут быть прощены, хотя бы и пожелали покаяться. Считающий наше спасение Своим богатством не перестанет обогащаться, так как и изливать дар на всех для Него также есть обогащение. А так как иудеев особенно смущало то, что прежде они пользовались преимуществом пред всем человеческим родом, а теперь ради веры низвергаются с их престола и не имеют никакого преимущества пред остальными, то (апостол) неоднократно делает указания на пророков, которые предвещают им о таком равенстве. Всяк бо веруяй в Онь, — сказано, — не постыдится, и аще: всяк, иже аще призовет имя Господне, спасется. И чтобы не было возражений, в том и другом месте поставлено слово: всяк.
Нет ничего хуже тщеславия. Оно, именно оно больше всего и погубило иудеев. Потому и Христос сказал им: како вы можете веровати, славу друг от друга приемлюще, и славы, яже от единаго Бога, не ищете (Ин. 5, 44)? Тщеславие вместе с гибелью и возбуждает большой смех и прежде еще будущего наказания навлекает здесь бесчисленные бедствия. И если угодно тебе знать это, мы, не касаясь пока небес, откуда тщеславие низводит нас, и геенны, в которую оно ввергает, рассмотрим все то, что оно производит здесь. И действительно, что может быть вреднее, постыднее и тяжелее тщеславия? Что болезнь эта причиняет убытки, доказывается бесполезными и напрасными издержками на театры, ристалища и на другие столь же ненужные развлечения, вроде постройки великолепных и пышных домов и всяких других излишних сооружений, чего теперь нельзя и описать. Всякому же известно, что человек расточительный, любящий пышность и страдающий болезнью тщеславия, по необходимости делается похитителем и корыстолюбцем. Чтобы доставить пищу этому зверю, он налагает свои руки на чужое имущество. И что говорить об имуществе? Этот огонь пожирает не только деньги, но и души, уготовляет не только настоящую, но и будущую смерть. Тщеславие есть мать геенны, сильно воспламеняет адский огнь и ядовитого червя. Всякому известно, что оно и на мертвых простирает свою власть, а что может быть хуже этого? Все прочие страсти прекращаются со смертью, а тщеславие и после кончины продолжает свое действие и над умершим телом силится показать свое свойство. Когда умирающие заботятся, чтобы им были поставлены великолепные памятники, на которые надобно истратить все их имущество, и стараются и в гробе показать необыкновенную пышность; когда люди при жизни за один овол или кусок хлеба оскорбляли подошедших нищих, а умирая, готовят червю обильную пищу, то какую власть ты найдешь мучительнее этой болезни? От этого же зла рождается и нечистая любовь, так как многие вовлечены в прелюбодеяние не красотою лица, не похотью совокупления, но желанием похвастаться: я соблазнил такую-то и вовлек в любодеяние.
4. И нужно ли говорить о других пороках, которые произрастают отсюда? Я предпочел бы лучше быть рабом у множества варваров, чем у одного тщеславия, так как варвары не повелевают того пленникам, что приказывает тщеславие своим подчиненным. Будь слугою всех, говорит оно, будут ли они знатнее тебя или незначительнее. Не радей о душе, не заботься о добродетели, смейся над свободою, жертвуй своим спасением, а если сделаешь какое-либо добро, то делай не из угождения Богу, но напоказ людям, чтобы от них получить себе венец; если подаешь милостыню, или постишься, труд перенеси, а пользу старайся погубить. Что может быть бесчеловечнее таких требований? Отсюда ведут свое начало и зависть, и высокомерие, и сребролюбие — мать всех зол. Толпа рабов, одетые в золото варвары, тунеядцы, льстецы, высеребренные колесницы и многое другое, что и того смешнее, употребляются не для удовольствие и пользы, но из одного тщеславия. Да, говоришь ты, всякому известно, что страсть эта — зло, но как нам избежать ее, — вот о чем следует сказать. Главное, если ты вполне убедишь себя в том, что эта болезнь тяжела, то сделаешь самое лучшее начало к исправлению, потому что и больной немедленно ищет врача, как скоро прежде всего узнает, что он болен. А если ты ищешь и другого пути избежать (проистекающего отсюда зла), то взирай непрестанно на Бога и довольствуйся славою, исходящей от Него. Если ты заметишь, что страсть эта подстрекает тебя и побуждает рассказать о заслугах своих собратьям, то ты прежде всего размысли, что из этого рассказа не произойдет для тебя никакой выгоды, угаси нелепую страсть и скажи душе своей: вот сколько времени ты мучилась, чтобы рассказать о своих заслугах, и не могла сохранить молчания, но всем объявила, — какая же от этого тебе польза? Пользы никакой, а вред всем большой — потеря всего того, что ты собрала с великим трудом. А после этого подумай и о том, что приговор и суд народа ошибочны, к тому же и скоро исчезают. На час они удивляются, а как скоро миновало время, обо всем забыли; венец, дарованный тебе Богом, похитили, а своего сохранить для тебя не сумели. Даже если бы людской венец остался у тебя, то было бы весьма жаль променять его на венец Божий; а когда и его не останется, то какое оправдание мы будем иметь в том, что за преходящее отдаем непреходящее и за похвалы немногих теряем столь великие блага? И хотя бы многие воздавали тебе похвалы, все они достойны сожаления, и тем больше, чем больше число людей, делающих это. Если ты удивляешься сказанному, послушай, как Сам Христос подтверждает это: горе вам, — говорит он, — егда добре рекут вам все человецы (Лк. 6, 26). И совершенно справедливо. Если во всяком искусстве судьями следует избирать художников, то как же ты оценку добродетели вверяешь толпе, а не тому, кто больше всех сведущ в этом, кто может и одобрить, и увенчать? Итак, напишем слово Христово на стенах, на дверях и в сердце, и постоянно будем говорить сами себе: горе нам, егда добре рекут нам вси человецы, потому что и те самые, которые говорят о тебе хорошо, впоследствии осуждают тебя, называя тщеславным, честолюбивым, пристрастным к людским похвалам. Но не так делает Бог. Когда Он увидит, что ты любишь славу Его, тогда особенно похвалить тебя, удивится и возвестит о тебе. А человек не так, но, считая тебя не свободным, а рабом, и часто угождая тебе ложною похвалою, состоящею в пустых словах, обыкновенно похищает у тебя истинную награду и подчиняет тебя себе больше, чем купленного раба. Ведь господа имеют рабов для того, чтобы они слушались их в том, что приказано, а ты служишь и без приказаний. Ты и не ждешь, чтобы услышать что-нибудь от них, но как только узнаешь, чем можно угодить им, все делаешь, хотя бы они и не приказывали. Какой же геенны достойны будем мы, которые услаждаем дурных людей и служим им прежде, нежели прикажут, а вовсе не слушаем Бога, несмотря на то, что Он ежедневно нам приказывает и увещевает? Если ты любишь славу и похвалы, то избегай похвалы человеческой и тогда приобретешь славу; уклоняйся от людских одобрений и тогда получишь многие похвалы и у Бога, и у людей. Ведь и мы обыкновенно больше всего прославляем того, кто презирает славу, обыкновенно хвалим и удивляемся тому, кто ни во что ставит похвалы и удивление; если же мы так поступаем, то тем более Бог всяческих. А когда Бог восхвалит тебя и прославит, кто может быть счастливее тебя? В самом деле, каково различие между славою и бесчестием, таково же различие между славою небесною и человеческою, лучше же сказать, гораздо больше, до бесконечности. Если же человеческая слава ни с чем несравнима, постыдна и безобразна, то рассуди, какою окажется ее гнусность, когда сопоставим ее с славой небесной. Как блудная женщина, находясь на кровле, отдает себя всем, так поступают и рабы тщеславия, а вернее сказать, они даже гнуснее и блудниц, потому что блудницы нередко пренебрегают некоторыми из полюбивших их, а ты предлагаешь себя всякому — и беглецам, и разбойникам, и мошенникам. При помощи таких и подобных лиц устраиваются вами зрелища, возбуждающая похвалы; и тех самых, из которых каждый сам по себе, по твоему же мнению, ничего не стоит, ты, когда они собраны вместе, предпочитаешь собственному спасению, этим показывая, что ты бесчестнее каждого из них.
5. Как же ты не бесчестнее, как скоро имеешь нужду в их похвалах и не бываешь доволен сам собою, если не приобретешь славы от других? Кроме всего этого, скажи мне, неужели ты не понимаешь, что, будучи человеком знаменитым и всем известным, ты имеешь бесчисленное множество обвинителей, если согрешишь, а оставаясь в неизвестности, ты будешь в безопасности? Да, говоришь ты: за то и заслугам моим удивляется бесчисленное множество людей. Но в том и несчастье, что болезнь тщеславия вредит тебе не только тогда, когда ты грешишь, а и тогда, когда оказываешь заслуги, и в одном случае она подвергает тебя бесчисленным укоризнам, в другом же лишает всей награды. Гибельно и исполнено всякого бесчестия — любить славу в делах гражданских, а когда та же страсть овладеет тобою и в делах духовных, тогда какое оправдание останется тебе, не желающему воздать Богу такой же чести, какой сам требуешь от домашних? Ведь и раб смотрит в глаза господину, и наемник обращает внимание на хозяина работы, который должен выдать плату, и ученик смотрит на учителя, — а у тебя все напротив: ты, оставив нанявшего тебя Бога и Владыку, смотришь на собратий, хотя сам знаешь, что Бог и впоследствии будет помнить твои заслуги, а человек помнит только в настоящем; для тебя уготовано зрелище на небе, а ты собираешь зрителей на земле. Борец, где подвизается, там ждет себе и одобрений, а ты, подвизаясь для горнего, заботишься получить награду долу. Что может быть хуже такого безумия? Посмотрим же, если угодно, и на самые венцы: иной состоит из высокомерия, иной из зависти к другому, один из насмешки и лести, другой из денег, иной из рабского служения. Как дети во время игры возлагают друг на друга венки из травы и часто, увенчав кого-нибудь так, чтоб он сам не заметил, смеются над ним сзади, так и теперь те, которые тебя хвалят, часто сами между собой смеются, возложив на тебя траву. И пусть бы еще только траву, но их венец причиняет нам большой вред и губит все наши заслуги. Итак, рассудив о ничтожности его, избегай вреда. Сколько, по твоему мнению, должно быть хвалящих тебя? Сто человек или вдвое, втрое, вчетверо больше, даже, если хочешь, вдесятеро, во сто раз больше; пусть будет, если угодно, две, четыре, десять тысяч рукоплещущих, но они ничем не отличаются от каркающих ворон, а если ты представишь себе зрелище ангелов, то эти рукоплещущие окажутся ничтожнее червей, а их одобрения слабее паутины, дыма, сновидения. Послушай, как Павел, в точности узнавший людскую славу, не только не домогается ее, но и отвращается, говоря: мне же да не будет хвалитися, токмо о кресте Господа нашего Иисуса Христа (Гал. 6, 14). Итак, и ты возревнуй об этой похвале, чтобы не разгневать Господа. А, ища похвалы людской, ты бесчестишь не только себя, но и Бога. Будучи живописцем и имея у себя ученика, ты и сам не перенес бы равнодушно, если бы он не стал тебе показывать произведений своего искусства, а выставил бы картину напоказ простым зрителям. Если это обидно для собратий, то гораздо более для Владыки. А если хочешь знать, какие еще есть побуждения презирать людскую славу, то будь исполнен высоких мыслей, смейся над видимым, возрастай в любви к истинной славе, исполнись духовных помыслов, скажи душе своей, как говорил Павел: не веси ли, яко ангелов судити имамы (1 Кор. 6, 3)? И возбудив ее этим, вразуми и скажи: неужели ты, судящая ангелов, желаешь, чтобы тебя судили нечистые и хвалили, как хвалят плясунов, лицедеев, звероборцев и наездников, которые стремятся к таким именно похвалам? А ты постарайся быть выше этих кликов, подражай пустынножителю Иоанну, узнай, как он презирал народную толпу и, видя льстецов, не обращал на них внимания. Когда же все жители Палестины собрались вокруг него, удивлялись ему и приходили в изумление, то он не хвалился и такою честью, но восставал против них и, обращаясь к многочисленному народу, как к ребенку, поражал их такими укоризнами: змеи, рождения ехиднова (Mф. 3, 7). Хотя они сходились и оставляли города для него, чтобы видеть эту священную главу, однако ничто не смягчило Иоанна, — так он далек был от славы и свободен был от всякой гордости. И Стефан, видя, что опять тот же народ не чтит его, но неистовствует и скрежещет зубами, поставив себя выше их гнева, говорит: жестоковыйнии и необрезании сердцы (Деян. 7, 51). И Илия в присутствии войска, царя и всего народа сказал: доколе вы храмлете на обе плесне ваша (3 Цар. 18, 21)? Но мы всем льстим, угождаем, покупая себе этим раболепным служением их почтение. Вследствие этого все переменилось, мы лишились благодати первых веков, дела христианства пришли в упадок и все пренебрежено для людской славы. Итак, искореним страсть, и тогда вполне узнаем свободу, найдем пристань и тишину. Ведь тщеславный подобен обуреваемым волнами, всегда трепещет, боится и служит очень многим господам. А кто находится вне этой мучительной власти, тот подобен достигшим пристани и наслаждающимся полною свободою. Но не таков тщеславный, который скольким бы ни был известен, столько же имеет и господ и всем вынужден служить. Как же нам освободиться от этого тяжкого рабства? Если возлюбим другую славу, славу истинную. Как влюбленных в красивое лицо обыкновенно отвлекает от этой любви другое лице, которое красивее прежнего, так и пристрастных к людской славе может отвлечь от нее слава, воссиявшая с небес. Потому обратим взоры на эту последнюю, узнаем ее в точности, чтобы, удивившись красоте ее, избежать нам позора славы мирской и насладиться многим удовольствием, непрестанно утешаясь славою небесною, достигнуть которой да сподобимся все мы благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XVIII
Како убо призовут, в Негоже не вероваша? Како же уверуют, Егоже не услышаша? Како же услышат без проповедающаго? Како же проповедят, аще не послани будут? Якоже есть писано (Рим. 10, 14, 15).
1. Апостол опять лишает иудеев извинения. Сказав: свидетельствую им, яко ревность Божию имут, но не по разуму, и еще: не разумеюще Божия правды, не повинушася, он показывает далее, что и за самое незнание они должны быть наказаны Богом. Впрочем, он не говорит этого прямо, а раскрывает, излагая речь в вопросах, и, для большей ясности доказательств, все это место составляет из возражений и ответов. Смотри же: выше он сказал словами пророка, что всяк, иже аще призовет имя Господне, спасется. Но, может быть, кто-нибудь скажет: как могли они призывать Того, в Кого не уверовали? Потом за возражением у него следует вопрос: почему не уверовали? И опять возражение, — потому что, несомненно кто-нибудь мог бы спросить: как они могли уверовать, не слышавши? Они слышали, отвечает (апостол). Потом опять другое возражение: как могли услышать без проповедующего? И опять ответ: многие проповедовали и многие для этого именно и были посланы. Из чего же видно, что они были посланы для проповеди? Тут, наконец, (апостол) приводить слова пророка: коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благая (Ис. 2, 7). Видишь ли, как самым способом проповеди он доказывает, что они были проповедниками. Апостолы, обходя вселенную, возвещали не иное что, как неизреченные блага и совершившийся мир Бога с людьми. Потому вы, неверующие, не нам не верите, говорит (Павел), но Исаии, который за многие годы предвозвестил, что мы будем посланы, станем проповедовать и станем говорить то самое, что и сказали. Итак, если спасение зависит от призвания, призвание от веры, вера от слышания, слышание от проповедания, проповедание от послания, а апостолы были посланы и проповедовали, даже вместе с ними ходил и пророк, указывал на них, возвещал и говорил: вот те самые, о которых за долгое время я возвестил свыше и ноги которых я восхвалял за способ проповеди, то ясно, что неверие есть собственная вина иудеев, а со стороны Божией все сделано. Но не вси послушаша благовествования: Исаия бо глаголет: Господи, кто верова слуху нашему? Темже убо вера от слуха, слух же глаголом Божиим (Рим. 10, 16–17). Но вот иудеи опять делали новое возражение, говоря: «если именно эти (апостолы) были посланы и посланы от Бога, то следовало, чтобы все их послушались». И обрати внимание на благоразумие Павла, как он доказывает, что то самое, что приводило в смущение, должно уничтожить волнение и беспокойство. Почему, говорит он, после столь многочисленного и важного свидетельства и после подтверждения его делами, тебя, иудей, соблазняет то, что не все послушались благовествования? Но именно это самое, что не все слушаются, при других доказательствах достаточно к тому, чтобы уверить тебя в истине проповедуемого. И об этом издревле предсказал пророк. Заметь же неизреченную мудрость (апостола), как он доказывает более того, сколько иудеи ожидали и надеялись противоречить ему. Что говорите вы, спрашивает он? То ли, что не вси послушаша благовествования? Но Исаия давно предсказал и это, вернее же сказать, он предрек не это одно, но и гораздо большее. Вы ставите в вину то, что не все послушались, а Исаия говорит и больше этого. Что же именно? Господи, кто верова слуху нашему? Потом, уничтожив словами пророка это смущение, (апостол) держится опять прежней связи. Так как он сказал, что нужно сперва призвание, а призываемым нужно уверовать, а уверовавшим прежде услышать, а готовым услышать необходимо иметь проповедников, а проповедники должны быть посланы, и так как он доказал, что они были посланы и проповедовали, то, намереваясь предложить еще новое возражение, взял для этого основание из другого пророческого свидетельства, которым незадолго пред тем решил возражение, и таким образом соединяет его и связывает с предыдущим. После того, как привел слова пророка: Господи, кто верова слуху нашему? он, благовременно взявши и другое свидетельство, говорит: темже убо вера от слуха. И это он сказал не без цели, так как иудеи постоянно искали чудес и желали видеть воскресение; и так как много было таких, которые домогались этого, то (апостол) и говорит, что и пророк возвестил о том, что вера наша должна происходить от слышания. Потому он заранее это и доказывает, говоря: темже убо вера от слуха. А так как это, по-видимому, было незначительно, смотри, каким образом он усиливает речь свою. Не о простом слышании сказал я, продолжает он, не о том, что должно услышать человеческие речи и им поверить, но говорю о слышании высоком: слух же глаголом Божиим. Проповедники не свое говорили, а возвещали то, что узнавали от Бога; это гораздо выше чудес. Богу, когда Он говорит и совершает чудеса, одинаково должно верить и повиноваться, потому что дела и чудеса производятся словом Его; так именно явилось небо и все прочее.
2. Итак, доказав, что должно верить пророкам, которые всегда говорят не свое, но Божие, и что не нужно искать ничего больше слышания, (апостол) излагает уже то возражение, о котором я упоминал, и говорит: но глаголю: еда не слышаша (Рим. 10, 18)? (Апостол) спрашивает: что же из того, если проповедники были посланы и проповедовали то, что им повелено было, ведь иудеи не слышали? Потом со всею полнотою предлагается решение возражения. Темже убо во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их. Что ты говоришь, спрашивает (Павел), неужели они не слышали? Но услышала вселенная, услышали все пределы земные, а вы, у которых проповедники провели столько времени и от которых они произошли, неужели не слышали? Возможное ли это дело? Если услышали пределы вселенной, тем более вы. Потом опять новое возражение. Но глаголю: еда не разуме Израиль (Рим. 10, 19)? А если иудеи, хотя и слышали, но не поняли сказанного, не узнали, что посланные были те самые проповедники, то не заслуживают ли они извинения ради такого неведения? Нимало. Исаия ведь указал признаки проповедников, сказав: коль красны ноги благовествующих мир. А прежде Исаии изобразил их Сам Законодатель, почему (апостол) и присовокупил: первый Моисей глаголет: аз раздражу вы о не языце, о языце неразумне прогневаю вас. Таким образом должно было узнать проповедников не только потому, что иудеи не уверовали, что проповедники благовествовали мир и возвещали о благах и что слово сеялось повсюду во вселенной, но и потому, что удостоены были большей чести те, которые ниже иудеев, то есть язычники. Язычники неожиданно стали любомудрствовать о том, чего никогда не слышали ни сами они, ни предки их. Это было знаком высокой чести, которая должна уязвлять иудеев, побуждать их к соревнованию и приводить на память пророчество Моисея — раздражу вы, о не языце. Не только величие чести достаточно было к тому, чтобы подвигнуть иудеев к соревнованию, но и то, что народ, удостоившийся ее, был настолько низок, что не достоин был и названия народа. Аз раздражу вы о не языце, — сказано,— о языце неразумне прогневаю вас. Что было неразумнее и ниже язычников? Посмотри, как Бог заранее дал иудеям признаки и ясные знамения всех этих времен, чтобы отверзть слепоту их. При том это происходило не в тесном углу, но на суше и море, и всюду во вселенной; тех, кого иудеи прежде презирали, они увидели обладателями бесчисленных благ. Итак, следовало понять, что это тот самый народ, о котором говорит Моисей: раздражу вы о не языце, о языце неразумне прогневаю вас. Но один ли Моисей сказал это? Никак, но и после него то же подтвердил Исаия. Потому Павел и сказал: первый Моисей, показывая, что есть и второй, говорящий о том же самом яснее и внятнее. И как выше сказал: вопиет Исаия, так и здесь: Исаия же дерзает и глаголет (Рим. 10, 20). Это значит, что Исаия старался и употреблял все меры к тому, чтобы не выразиться темно, а представить дело пред взорами нашими во всей наготе, предпочитая лучше подвергнуться опасности за то, что сказал ясно, нежели, заботясь о собственном спасении, оставить вам какой-нибудь предлог к извинению; и хотя пророк и не обязан был говорить об этом так ясно, однако же он, чтобы совершенно заградить вам уста, обо всем предсказывает вполне ясно и определенно. О чем же — обо всем? И о вашем падении, и о введении язычников, говоря так: обретохся не ищущим Мене, явлен бых не вопрошающим о Мне. Кто же эти не искавшие и не вопрошавшие? Очевидно, что не иудеи, а язычники, которые никогда не знали Бога. Как Моисей отличительный их признак выразил словами: о не языце, и: о языце неразумне, так и Исаия изображает здесь то же их свойство — незнание в крайней степени. Это и было самым важным обвинением для иудеев, что не искавшие нашли, а искавшие потеряли. Ко Израилю же глаголет: весь день воздех руце Мои к людем непокоривым и пререкающим (Рим. 10, 21). Замечаешь ли, что то, что затрудняло и о чем многие недоумевали, было известно и раньше и ясно разрешено было еще в пророческих писаниях? Что же это такое? Ты слышал, что Павел говорил выше: что убо речем? Яко языцы не гонящии правду постигоша правду: Израиль же гоня закон правды, в закон правды не постиже. То же говорит здесь и Исаия, — слова: обретохся не ищущим Мене, явлен бых не вопрошающим о Мне — значат то же, что и сказанное апостолом: языцы не гонящии правду постигоша правду. Потом, показав, что совершившееся было делом не одной Божией благодати, но и собственного расположения пришедших, равно как и падение иудеев было следствием упорства непослушных, выслушай, что (апостол) прибавил: ко Израилю же глаголет: весь день воздех руце Мои к людем непокоривым и пререкающим. Под словом — день он разумеет здесь все прошедшее время, а воздевать руце значит у него — звать, привлекать и призывать. Потом, показывая, что во всем этом были виновны сами иудеи, говорит: к людем непокоривым и пререкающим.
3. Замечаешь ли, как сильно обвинение? Иудеи не только не повиновались (Богу) даже тогда, когда призывал их, но и еще противоречили, и притом не раз, не два, не три, но и во все то время, когда видели, что (Бог) зовет их. А язычники, никогда не знавшие Бога, имели силу привлечь Его к себе. Впрочем, (апостол) не говорит, что они сами смогли привлечь к себе Бога, но, низлагая гордость язычников и показывая, что все произвела благодать Божия, он выражается: явлен бых, и обретохся. Итак, язычники свободны от всего, спросишь ты? Никак, но их делом было взять найденное и познать открывшееся. После того, чтобы иудеи не сказали: почему же Он не явился и нам? — (апостол) указывает и на нечто большее, говоря, что Он не только им являлся, но и не переставал простирать руки и призывать, являя заботливость чадолюбивого отца, и сердобольной матери. Смотри, какое ясное решение дал (апостол) на все возникшие выше недоразумения, доказав, что иудеи погибли по собственной воле и во всех отношениях не заслуживают извинения. Хотя они и слышали и понимали сказанное, но при всем том не захотели прийти. И что гораздо важнее, Бог не только дал им услышать и уразуметь это, но присоединил и более сильные меры для побуждения и привлечения упорных и противящихся. Какие же именно? Ободрение их и возбуждение соревнования. Вы сами знаете власть этой страсти, знаете, какую силу имеет соревнование в деле преодоления всякого препятствия и в восстановлении падших. И нужно ли говорить это о людях, когда соревнование оказывает великое влияние и на бессловесных, и на детей в незрелом возрасте? Часто ребенок, когда зовет его отец, не слушается и продолжает упрямиться, но когда видит, что ухаживают за другим ребенком, он без всякого приглашения бежит к родительской груди, и то, чего не могла сделать просьба, легко производит соревнование. Так и Бог поступил с иудеями. Он не только призывал их, простирал к ним руки, но и возбуждал в них страсть соревнования, наделяя благами тех, которые были гораздо ниже их (а это особенно возбуждает соревнование), и притом, не теми благами, какие даны были иудеям, но — что гораздо важнее и делает страсть более мучительной — благами гораздо большими и нужнейшими, такими, каких иудеи и во сне себе не представляли. Но они и при всем том не послушались. Итак, какого извинения достойны те, которые показали свое упорство в столь великой степени? Никакого. Впрочем, (апостол) сам не говорит этого, но предоставляет совести слушателей заключить об этом на основании сказанного и в следующих словах со свойственною ему мудростью опять доказывает то же самое. Как он поступал и выше, вводя в рассуждение о законе и о народе возражения, в которых заключалось более сильное обвинение, чем сколько было нужно, потом в решении, где опровергалось обвинение, уступал в такой мере, в какой позволяли обстоятельства, чтобы не огорчить своим словом, так поступает и здесь, говоря: глаголю убо, еда отрину Бог люди Своя, ихже прежде разуме? Да не будет (Рим. 11, 1). (Апостол), как бы взявши основание в сказанном, представляет себя сомневающимся и, произнеся эти грозные слова, посредством отрицаний их делает удобоприемлемым то, что он старался доказать везде выше и что раскрывает и здесь. Что же такое? То, что хотя число спасенных и невелико, но обетование непреложно. Потому не просто сказал — люди, но присовокупил: ихже прежде разуме. Далее, в доказательство того, что иудеи не отвержены, говорит: ибо и аз израильтянин есмь, от семене Авраамля, колена Вениаминова. Я, говорит, учитель, проповедник. А так как это противоречило, по-видимому, сказанному выше, именно: кто верова слуху нашему? и: весь день воздех руце Мои к людем непокоривым и пререкающим, и еще: Аз раздражу вы о не языце, — то (апостол) не ограничился отрицанием и словом: да не будет, но то же самое повторяет утвердительно и говорит: не отрину Бог людей Своих (Рим. 11, 2). Но, скажешь, это не подтверждение, а отрицание. Так вот же тебе сперва одно, а потом и другое подтверждение. Первое, — когда (апостол) объявляет, что он и сам иудей; если бы Бог определил отвергнуть иудеев, то не избрал бы из среды их Павла, которому вверил всю проповедь, дела целого мира, все тайны, все Домостроительство человеческого спасения. Это — первый довод, а второй, за ним следующий, заключается в словах: люди, ихже прежде разуме, то есть о которых Он ясно знал, что они способны к принятию веры и примут ее, так как и из иудеев уверовали три тысячи и пять тысяч, и великое множество.
4. А чтобы кто-нибудь не возразил: разве ты составляешь народ, и из того, что ты призван, разве следует, что призван целый народ? — (апостол) присовокупил: не отрину людей Своих, ихже прежде разуме (Рим. 11, 2). Он как бы так говорит: со мною есть три тысячи, есть пять тысяч, есть великое множество. Так что же? Неужели в трех, в пяти тысячах и в великом множестве людей заключается то семя, которое уподоблялось множеству небесных звезд и морскому песку? Не явно ли ты нас обманываешь и вводишь в заблуждение, когда себя и немногих с тобою выдаешь за целый народ? Не пустыми ли надеждами ты обольщаешь нас, говоря, что обетование исполнилось, тогда как все погибли, и спасение досталось в удел немногим? Это — хвастовство и кичливость, и мы не потерпим таких ложных заключений. Но чтобы иудеи не могли сказать этого, смотри, какой ответ дает (апостол) в последующих словах: не высказывая возражения, но предупреждая его, он предлагает решение на основании ветхозаветной истории. Какое же это решение? Или не весте о Илии, — говорит он, — что глаголет Писание, яко проповедует Богови на Израиля, глаголя: Господи, пророки Твоя избиша, и олтари Твоя раскопаша и аз остах един, и ищут души моея. Но что глаголет ему (Божественный) ответ? Оставих Себе седмь тысяч мужей, иже не преклониша колена пред Ваалом. Тако убо и в нынешнее время останок по избранию благодати бысть (Рим. 11, 2–5). Смысл этих слов таков: Бог не отверг народа, потому что если бы отверг, то никого бы не принял, а если некоторых принял, то не отверг. Но если не отверг, говоришь ты, то, значит, всех принял? Нимало. И при Илии спаслось не более семи тысяч, и ныне, вероятно, много есть уверовавших. Нисколько не удивительно, если вы и не знаете их, так как не знал их и пророк Илия, столь великий муж; но Бог устроял Свои дела, хотя пророк и не знал. Заметь же благоразумие (апостола), как он, доказывая то, что предположил доказать, незаметно увеличивает вину иудеев. Он для того вспомнил о всем этом свидетельстве, чтобы яснее обнаружить их неблагодарность и доказать, что они издревле таковы. А если бы он не имел этого намерения, но хотел доказать одно то, что народ состоит из немногих, то сказал бы только, что и при Илии осталось семь тысяч. Но теперь он приводить все свидетельство с начала, так как всеми мерами старался доказать, что поступки иудеев со Христом и апостолами не представляют ничего странного, но обыкновенны у них и обратились в привычку. А чтобы они не сказали: мы убили Христа, как обманщика, и преследуем апостолов, как обольстителей, — (апостол) приводит свидетельство, в котором говорится: Господи, пророки Твоя избиша, и олтари Твоя раскопаша. Потом, чтобы не слишком огорчить этим словом, он представляет другую причину для приведены этого свидетельства. Он приводит его будто бы не с тою главною целью, чтобы обвинить их, но имея в виду доказать нечто иное; а, между тем, лишает их всякого извинения и в прежних делах. Смотри же, как обвинение получает особенную силу в зависимости от обличающего лица. Обличителем является не Павел, не Петр, не Иаков, не Иоанн, но тот, кому иудеи удивлялись больше всех, глава пророков, друг Божий, такой ревнитель в пользу иудеев, что решился терпеть и голод, тот, кто еще и теперь не умер. Что же говорит он? Господи, пророки Твоя избиша, и олтари Твоя раскопаша, а аз остах един, и ищут души моея. Что может быть ужаснее такого зверства? Тогда как следовало молиться о содеянных уже грехах, они намеревались убить и его. Все это лишает их всякого извинения. Ведь не во время голода, но при наступившем плодородии, когда позор уже уничтожен, бесы посрамлены, могущество Божие явлено и сам царь смирился, — они отважились на такое злодеяние, переходя от убийств к убийствам и умерщвляя учителей и тех, кто исправлял их жизнь. И что они могли сказать по поводу этого? Неужели и те были обманщиками? Неужели и о тех не знали, откуда они? Они огорчали вас? Но они же говорили и полезное. А что же жертвенники? Неужели и они огорчали? Неужели и они оскорбляли? Вот какие примеры упорства и высокомерия всегда показывали иудеи. Потому Павел и в другом месте, в послании к Фессалоникийцам, говорит: таяжде и вы пострадасте от своих сплеменик, якоже и тии от иудей, убивших и Господа Иисуса и Его пророки, и нас изгнавших, и Богу не угодивших, и всем человеком противящихся (1 Сол. 2, 14–15). Подобное он и здесь говорит, что иудеи разрушили жертвенники и избили пророков. Нечто говорит ему Божественный приговор? Оставих Себе седмь тысящ мужей, иже не преклониша колена пред Ваалом. Ты спросишь, относится ли это к настоящему времени? Вполне относится, — этим и доказывается, что Бог обыкновенно всегда спасает достойных, хотя обетование дано целому народу. То же доказывает (апостол) и выше, когда говорит: аще будет число сынов Израилевых яко песок морский, останок спасется, и: аще не бы Господь Саваоф оставил нам семене, якоже Содом убо были быхом. То же доказывает и здесь, почему и присовокупляет: тако и в нынешнее время останок по избранию благодати бысть.
5. Смотри, как каждое слово (апостола) сохраняет свою силу, выражая и благодать Божию, и благоразумие спасаемых. Словом — по избранию (апостол) показал достоинство спасаемых, а словом — благодати означил дар Божий. Аще ли по благодати, то не от дел, зане благодать уже не бывает благодать. Аще ли от дел, ктому несть благодать: зане дело уже несть дело (Рим. 11, 6). Апостол опять, по вышесказанному, нападает на упорство иудеев, и здесь восстает против них, и здесь лишает их извинения. Вы не можете сказать, говорит он, что, хотя пророки увещевали, Бог призывал, самые дела вопияли и соревнование достаточно было для привлечения нас, но повеления были тяжелы, и поэтому мы не могли придти, так как от нас требовали показать дела и трудные заслуги, о чем даже и нельзя сказать. Но как Бог мог потребовать от вас того, что должно было омрачать благодать Его? Говорил же он это, желая показать, как сильно хотел их спасения. Не только спасение их могло совершиться удобно, но и для Бога было бы величайшей славой явить Свое человеколюбие. Итак, почему же ты побоялся приступить, когда от тебя не требуют дел? Зачем ты споришь и упорствуешь, когда предлагают тебе благодать, а ты без нужды и пользы ссылаешься на закон? Ведь законом ты себя не спасешь, а дар этот унизишь. Если ты упорно хочешь спасаться законом, то уничтожаешь благодать Божию. Потом, чтобы не признали этого новым учением, (апостол) заранее говорит, что и те семь тысяч спасены благодатью. Словами: тако и в нынешнее время останок по избранию благодати бысть, он именно показывает, что и те были спасены благодатью. Тоже самое видно и из слов: оставих Себе, которыми Бог показывает, что большую часть дела совершил Он сам. А если по благодати, говоришь ты, то почему мы не все спасаемся? Потому, что вы сами не хотите. Благодать, хотя и есть именно благодать, спасает однако ж желающих, а не тех, которые не хотят и отвращаются от нее, которые постоянно восстают на нее и противятся ей? Видишь, как (апостол) везде раскрывает ту истину, что невозможно, чтобы слово Божие не сбылось, и доказывает, что обетование исполнилось на достойных и что достойные, хотя их и немного, могут составить народ Божий (Рим. 9, 6)? В начале послания ту же мысль он выразил с большей силой, сказав: что бо, аще не вероваша нецыи, и, не остановившись на этом, присовокупил: да будет же Бог истинен, всяк же человек лож (Рим. 3, 3–4); и теперь он опять раскрывает эту мысль другими доводами, доказывает могущество благодати и то, что всегда одни спасаются, а другие погибают. Итак, возблагодарим Бога за то, что мы оказались в числе спасаемых и, не имея возможности спастись делами, были спасены по дару Божию. Благодарность же свою мы засвидетельствуем не словами только, но и делами и поступками. Благодарность тогда-то бывает совершенною, когда мы исполняем то, что служит к славе Божией, и когда избегаем того, от чего мы освободились. Ведь если мы, оскорбивши царя, вместо того, чтобы подвергнуться наказанию, удостоены награды, потом опять оскорбили его, то справедливость требует, чтобы мы, как виновные в крайней неблагодарности, понесли и крайнее наказание, притом гораздо больше прежнего, потому что прежнее оскорбление не так доказывало нашу неблагодарность, как совершенное после оказанной нам чести и многих услуг. Потому станем избегать того, от чего мы освободились, и станем благодарить не одними устами, чтобы и о нас не было сказано: люди сии устнами почитают Мя, сердце же их далече отстоит от Мене (Ис. 29, 13). Не странно ли, что небеса возвещают славу Божию, а ты, для которого и небеса славят Бога, совершаешь такие дела, что чрез тебя хулится сотворивший тебя Бог? Конечно, за это не один тот, кто хулит, но и ты сам подлежишь наказанию. Небеса славят Бога не тем, что они издают звук, но посредством созерцания побуждают других к славословию; однако же и о них говорится, что они возвещают славу Божию. Так и проводящие достойную удивления жизнь, хотя безмолвствуют, но славят Бога, когда чрез них другие славят Его. И не столько небо, сколько чистая жизнь возбуждает удивление. Поэтому, когда мы беседуем с язычниками, то ссылаемся не на небо, но на людей, которые прежде были хуже зверей и которых Бог сделал подобными ангелам, и, указывая на эту перемену, мы заграждаем им уста.
6. Человек гораздо лучше неба и может стяжать душу, превосходнее красоты небесной. Небо, будучи видимо в течение такого продолжительного времени, убедило немного, а Павел, проповедавший недолгое время, привлек целую вселенную, потому что обладал душою, которая не меньше неба и могла всех привлечь. Ведь наша душа не достойна и земли; а его (душа) равноценна и небесам. Небо стоит, сохраняя свой предел и закон, а высота души Павла превзошла все небеса и беседует с Самим Христом; ее красота так велика, что Сам Бог свидетельствует о ней. При сотворении звезд дивились ангелы, а Павлу удивился и Христос, сказавший: сосуд избран Ми есть сей (Деян. 9, 15). Небо часто покрывают тучи, а душу Павла не омрачило никакое искушение, но и среди бурь она являлась блистательнее ясного полдня и сияла так же, как и до мрака. Солнце, в нем сиявшее, изливало не такие лучи, которые могли бы омрачиться от стечения искушений, но при искушениях оно блистало еще больше. Потому и сказал Христос: довлеет ти благодать Моя: сила бо Моя в немощи совершается (2 Кор. 12, 9). Итак, будем ему подражать, и если пожелаем, то и в сравнении с нами ничего не будут значить ни небо, ни солнце, ни весь мир, потому что все это для нас, а не мы для этого. Покажем же, что мы достойны того, чтобы все это было создано для нас. Если же окажемся недостойными этого, то как будем достойны Царства? И если недостойны смотреть на солнце те, которые живут для хулы на Бога, то богохульствующие недостойны наслаждаться и тварями, которые прославляют Бога, так как и сын, оскорбляющий отца, не достоин пользоваться услугами честных рабов. Потому творения Божии удостоятся великой славы, а мы подвергнемся наказанию и мучению. И какое будет несчастье если тварь, для тебя призванная к бытию, преобразится в свободу славы чад Божиих, а мы, бывшие чадами Божиими, по вине которых тварь насладится тем великим блаженством, будем посланы за великое нерадение на гибель и в геенну. Потому, чтобы этого не было, мы, приобретя чистую душу, станем и сохранять ее таковою, а лучше сказать — увеличим блеск ее; а если мы осквернили душу, не будем отчаиваться. Аще будут греси ваши, — говорит (Бог), — яко багряное, яко снег убелю: аще же будут яко червленое, яко волну убелю (Ис. 1, 18). А если Бог обещает, ты не сомневайся, но делай то, чем можешь привлечь эти обетования. Ты совершил много худых дел и преступлений? Что же? Ты не сошел еще во ад, где никто не исповедуется, ристалище еще не уничтожено, но ты стоишь среди поприща и можешь даже последней борьбой возместить все поражения. Ты не там еще, где находится богач, и тебе еще не сказано: между вами и нами пропасть велика утвердися (Лк. 16, 26). Жених еще не пришел, и никто не побоится дать елея; ты еще можешь купить и оставить для запаса. Никто еще не скажет: еда како не достанет нам и вам (Mф. 25, 9), но есть много продающих, есть нагие, голодные, больные, заключенные в узы. Одних накорми, других одень, лежащих посети, и елея будет у тебя больше источников. Не наступил еще день отчета. Воспользуйся временем, как должно, уменьши долги и тому, кто должен сто мер масла, скажи: приими писание твое и напиши пятьдесят (Лк. 16, 6). Также поступай и в отношении денег, слов и всего другого, подражая тому управителю; убеждай к тому и себя, и родственников. Еще ты в праве говорить это, еще не находишься в необходимости просить об этом другого, но имеешь власть давать советы и себе, и другим. А когда переселишься туда, тебе невозможно будет делать, как должно, ни того, ни другого. И справедливо. Тебе дано было столько времени, но ты не принес пользы ни себе, ни другому: как же ты сможешь получить такую милость, находясь уже в руках Судии? Сообразив все это, станем заботиться о своем спасении и не станем губить благовременности настоящей жизни. Возможно, вполне возможно и при последнем издыхании угодить Богу; возможно и посредством завещания получить одобрение, хотя и не так удобно, как при жизни, однако же можно. Как же именно? Если в число своих наследников впишешь Христа и уделишь Ему часть из всего наследства. Ты не напитал Его при жизни своей? По крайней мере после смерти, когда ты уже не господин своего имения, передай его Христу: Он человеколюбив и не строго с тебя взыскивает. Конечно, и любовь больше и награда больше, если питаешь Его при жизни своей, но если ты и не сделал этого, то, по крайней мере, исполни второе, оставь Его сонаследником своего имущества вместе с детьми своими. А если ты не решаешься и на это, то вспомни, что Отец Его сделал тебя сонаследником Его, и изгони свое бесчеловечие. В самом деле, какое извинение ты будешь иметь, если вместе с своими детьми не сделаешь участником и Того, Кто сделал тебя участником неба и умерщвлен ради тебя? Конечно, Сам Он, что ни сделал, сделал не в уплату долга, но для обнаружения благодати, а ты и после стольких благодеяний остался еще и должником Его. Однако же при всем этом Он венчает тебя, как будто получает от тебя милость, а не долг взыскивает, тогда как в действительности получает от тебя только Свое.
7. Итак, отдай Ему деньги, для тебя уже бесполезные, над которыми ты и не господин, а Христос даст тебе Царство, всегда для тебя полезное, а вместе с ним дарует тебе и здешние блага. Если Он будет сонаследником детей твоих, то облегчит их сиротство, избавит от обид, отразит злоумышления, заградит уста клеветников; если дети твои не будут в состоянии защитить завещание, то Он Сам это сделает и не допустит нарушить. А если и допустит, то Сам по Себе исполнит все написанное с большей щедростью, потому что ты и Его удостоил вписать вместе с детьми. Потому, оставь Его своим наследником, ведь ты к Нему должен идти и Он будет судить тебя во всем здесь совершенном. Но есть и такие несчастные и жалкие люди, которые, не имея у себя детей, не соглашаются это сделать, а предпочитают разделить свое имущество сотрапезникам и льстецам, охотнее отдать тому или другому, нежели Христу, столько их облагодетельствовавшему. Что может быть неразумнее таких людей? Если ты сравнишь их с ослами или с камнями, то и тогда не выразишь вполне их неразумия и бесчувственности, не найдешь и примера, которым можно было бы достаточно изобразить их безумие и нерассудительность. И какое найдут себе оправдание те, которые не только не накормили Христа при жизни своей, но, и собираясь идти к Нему, из того самого имущества, которым они уже не владеют, не хотят подарить Ему и малой доли, но питают к Нему столь враждебные и неприязненные чувства, что не уделяют Ему даже того, что для них самих сделалось бесполезным? Разве ты не видишь сколько людей не удостоились иметь и такой конец, но похищены внезапно? Бог сделал тебя господином для того, чтобы ты смотрел за принадлежащим тебе, сказал свое слово и распорядился всей своей собственностью. Какое же ты будешь иметь оправдание, когда, получив от Него такую великую милость, пренебрегаешь Его благодеянием и ведешь себя совершенно противно тому, как вели себя твои праотцы по вере? Они еще при жизни своей продавали все и приносили к ногам апостолов, а ты и при смерти не даешь никакой доли нуждающимся. Хотя освобождать других от нищеты при жизни своей и лучше, и подает многое дерзновение, но ты, если не захотел того, по крайней мере при смерти сделай что-нибудь доблестное. Не большую, правда, любовь ко Христу означает это, однако же — любовь. Ведь если и не будешь иметь первенства с агнцами, но немаловажно находиться и позади них, а не стоять с козлищами и ошуюю. А если ты не исполняешь и этого, то что скажешь в защиту свою, как скоро не делают тебя человеколюбивым ни страх смерти, ни то, что деньги становятся уже для тебя бесполезными, ни то, что доставишь безопасность детям, ни то, что и себе приобретешь там великое снисхождение? Потому советую преимущественно при жизни своей уделять большую часть имущества нуждающимся. А если некоторые настолько малодушны, что не могут решиться на это, те, хотя бы по необходимости, пусть сделаются человеколюбивыми. При жизни своей ты был так пристрастен к деньгам, как будто был бессмертным, но теперь, когда сам видишь, что ты смертен, хотя теперь оставь такую мысль и распорядись своим добром, как смертный, или, лучше сказать, как назначенный постоянно наслаждаться бессмертною жизнью. Как ни тяжко, как ни ужасно то, что намерен сказать я, однако же необходимо это сказать: Владыку причисли к рабам своим. Ведь ты отпускаешь на волю рабов? Освободи и Христа от голода, нужды, уз и наготы. Ты пришел в ужас, услышав это? Гораздо ужаснее будет, если не сделаешь этого. Здесь одно слово приводит тебя в трепет, но что скажешь там, когда переселишься туда, услышишь слова гораздо более ужасные и когда увидишь орудия нестерпимого мучения? К кому ты прибегнешь? Кого призовешь союзником своим и помощником? Авраама ли? Но он не услышит. Или мудрых дев? Но они не дадут тебе елея. Отца или деда? Но никто из них, сколько бы ни был свят, не властен отменить грозного приговора. Размыслив о всем этом, проси и моли Того, Кто один властен загладить твое рукописание и угасить вечный огонь, Его преклони на милость, всегда питая и одевая, чтобы и отсюда тебе отойти с благою надеждою, и, явившись туда, насладиться вечными благами, которых достигнуть да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XIX
Что убо? Егоже искаше Израиль, сего не получи, а избрание получи: прочии же ослепишася (Рим. 11, 7).
1. (Апостол) сказал, что Бог не отверг Своего народа и, объяснив, в каком смысле Он не отверг, прибег снова к пророкам и доказал на основании их, что большая часть иудеев погибла; но, чтобы не подумали, что он обвиняет их самовольно, оскорбляет своей речью и нападает на них, как враг, он прибегает к Давиду и к Исаии, говоря: якоже есть писано: даде им Бог духа умиления (Рим. 11, 8). Но нам лучше начать речь с сказанного выше. (Павел), упомянув о случившемся при Илии и показав, что такое благодать, присовокупил: что убо? Егоже искаше Израиль, сего не получи. Это не только вопрос, но и обличение. (Апостол) говорит, что иудей борется сам с собою, ищет оправдания и не хочет принять его. Потом, снова лишая иудеев оправдания, он доказывает их неблагодарность тем, что некоторые получили, и говорит: а избрание получи. Избранные и осуждают иудеев, как и Христос сказал: аще же Аз о веельзевуле изгоню бесы, сынове ваши о ком изгонят? Сего ради тии вам будут судии (Лк. 11, 19). Чтобы никто не осуждал самое свойство дела, а всякий винил настроение иудеев, (апостол) и упоминает о получивших, а потому и употребил весьма выразительное слово, изображающее вместе и благодать свыше, и собственное их старание. Он сказал — получи — не с целью отвергнуть свободную волю, но чтобы обозначить величие благ и то, что большее, хотя и не все, было свойственно благодати. И у нас о человеке, которому выпала большая выгода, есть обычай говорит: такой-то получил или нашел, потому что большая часть приобретается не человеческими трудами, но по дару Божию. Прочии же ослепишася. Заметь, когда отвержение остальных (апостол) осмелился назвать собственным именем. Он и прежде говорил об этом, но обвинителями представлял пророков, а теперь сам уже является обвинителем. Однако же и здесь не довольствуется собственным своим мнением, но опять указывает на пророка Исаию; сказав — ослепишася, присовокупил: якоже есть писано: даде им Бог духа умиления. Откуда же произошло это ослепление? (Апостол) и прежде объяснил причины его и всю вину сложил на голову самих иудеев, доказывая, что они подверглись ослеплению за неуместное упорство; и теперь он повторяет то же самое. Когда говорит: очи не видети и уши не слышати, обвиняет не иное что, как упорную их волю. Имея очи, чтобы видеть чудеса, получив уши, чтобы слышать чудесное учение, они ни теми, ни другими не воспользовались, как должно. Под словом же — даде разумей здесь не содействие, а попущение. Умилением же здесь (апостол) называет навык души к худшему, совершенно неисцелимый и неисправимый. И в другом месте Давид говорит: яко да воспоет тебе слава моя, и не умилюся (Пс. 29, 13), то есть не переменюсь. Как умилившийся в благочестии нелегко изменяется, так и умилившийся во зле тоже с трудом может уклоняться от него, потому что умилиться значит не иное что, как укрепиться и прилепиться к чему-нибудь. Потому (апостол), желая выразить, что воля иудеев неисцелима и трудно исправима, назвал это духом умиления. Потом в доказательство того, что иудеи за такое неверие подвергнутся крайнему наказанию, опять ссылается на пророка, который угрожает им тем именно, что с ними случилось и исполнилось. Пророк именно говорит: да будет трапеза их в сеть, и в лов, и в соблазн (Рим. 11, 9), то есть, роскошь и все блага пусть минуют и погибнут, и пусть они будут легко обладаемыми для всех. А чтобы видно было, что иудеи переносят это в наказание за грехи, (Давид) присовокупил: и в воздаяние им. Да помрачаются очи их, еже не видети и хребет их выну сляцай (Рим. 11, 10). Нужно ли здесь какое-либо толкование? Не ясно ли это и для совсем неразумных? Еще прежде наших слов случившийся исход событий засвидетельствовал сказанное пророком. Когда иудеи были столь легко захвачены, когда легко пленены? Когда был так согбен хребет их? Когда они подвергались столь великому рабству? И важнее всего то, что этим бедствиям не будет конца, как намекнул пророк. Он не просто сказал: хребет их сляцай, но и присовокупил: выну. Если же ты, иудей, утверждаешь, что бедствия кончатся, то суди о настоящем по прошедшему. Ты отправился в Египет, но прошло двести лет, и, при всем твоем нечестии и при самом тяжком твоем блудодеянии, Бог скоро освободил тебя от этого рабства. По освобождении из Египта ты поклонился тельцу, принес сынов своих в жертву Веелфегору, осквернил храм, погрузился во все виды порока, забыл самую природу, наполнил мерзкими жертвами горы, дебри, холмы, источники, реки, сады, убил пророков, опрокинул жертвенники и в высшей степени преуспел в пороках и нечестии; однако же Бог, предав тебя вавилонянам на семьдесят лет, опять извел в прежнюю свободу, возвратил тебе и храм, и отечество, и древний образ пророчества; опять у тебя были и пророки, и благодать Духа, а лучше сказать, даже и во время самого плена ты не был оставлен, но и там были у тебя Даниил и Иезекииль, а в Египте Иеремия и в пустыне Моисей.
2. После этого ты снова обратился к прежним порокам, предался распутству и при нечестивом Антиохе установил эллинский образ жизни. Но и тогда, три года или немного больше пробыв в подданстве у Антиоха, чрез Маккавеев вы опять воздвигли себе знаменитые победные памятники. Но теперь у вас нет ничего подобного, а все пошло иначе. И особенно удивительно то, что прежние пороки прекратились, а наказание увеличено и нет никакой надежды на перемену вашего положения. Прошло не семьдесят, не сто и не двести лет, но триста и гораздо более, однако же нельзя найти и тени подобной надежды, и при том тогда, когда вы не служите идолам, не делаете ничего такого, на что отваживались прежде.
Какая же причина этого? Та, что образ заменен истиной и закон исключен благодатью. Издревле предрекая это, пророк и сказал: хребет их выну сляцай. Замечаешь ли точность пророчества, как оно предсказало неверие, показало упорство, обнаружило следующий затем суд и обозначило нескончаемость наказания? Так как многие из людей наиболее грубых не верили будущему и хотели судить о будущем по настоящему, то Христос и в этом случае доказал Свое могущество двояким образом, как тем, что уверовавших язычников превознес выше неба, так и тем, что не уверовавших иудеев привел в крайнюю нищету и предал неотвратимым бедствиям. Итак, апостол, сильно поразив их изображением их неверия, а равно прошедших и будущих бедствий, снова утешает следующими словами: глаголю убо: еда согрешиша, да отпадут? Да не будет (Рим. 11, 11). Когда (апостол) доказал, что иудеи подвержены бесчисленным бедствиям, он потом придумывает и утешение. И обрати внимание на благоразумие Павла: обвинение он заимствовал у пророков, а утешение предлагает сам от себя. Никто не будет спорить, говорит (апостол), что грехи иудеев велики, но посмотрим, действительно ли падение их так велико, что нельзя помочь ему и нет средств исправить дело. Нет, оно не таково. Замечаешь ли, как он снова касается их и, в ожидании утешения, представляет виновными в грехах, в которых они и сами сознаются? Но посмотрим, какое он придумывает для них утешение. Какое же это утешение? Когда войдет вся полнота язычников, тогда, говорит (апостол), весь Израиль спасется, то есть, во время второго пришествия и при конце мира. Но не тотчас говорит об этом (Павел), а после сильных упреков, после того, как приложил обвинения к обвинениям, после того, как раз, два и многократно привел свидетельства одного пророка за другим — Исаии, Илии, Давида, Моисея, Осии, которые все вопиют против них. Но чтобы этим не ввергнуть иудеев в отчаяние и не заградить пути к вере, а уверовавшим из язычников не дать повода к высокомерию, чтобы они, возгордившись, не потерпели ущерба в вере, (апостол) снова утешает иудеев, говоря: но тех падением спасение языком. Мы должны не просто слушать то, что говорится, но вникать в мысль и намерение говорящего, в то, чего он старался достигнуть, о чем и всегда умоляю любовь вашу. Если мы с таким размышлением будем принимать каждое слово, то ни в одном не встретим затруднения. А в настоящем случае главная цель (апостола) состоит в том, чтобы в уверовавших из язычников истребить высокомерие, которое могло возникнуть под влиянием сказанного выше; ведь язычники, научившись скромности, таким образом безопаснее пребудут в вере, а иудеи, освободившись от отчаяния, охотнее приступят к благодати. Итак, обращая внимание на эту цель (апостола), выслушаем все сказанное им в настоящем месте. Что же он говорит? Чем доказывает, что иудеи пали не безнадежно и что они не в конец отвержены? Указанием на язычников, говоря так: тех падением спасение языком, во еже раздражити их. Это не апостола только слова, но и притчи в Евангелиях имеют такой же смысл. Так, устроивший брачный пир для сына, тогда уже стал звать с распутий, когда не захотели придти званные (Mф. 22, 9). И насадивши виноградник тогда только отдал его другим виноградарям, когда первые убили наследника (Mф. 21, 38). И кроме притчи (Христос) говорил: несмь послан, токмо ко овцам погибшим дому Израилева (Mф. 15, 24). А когда стала приступать к нему хананейская женщина, Он сказал и еще больше: несть добро отъяти хлеба чадом, и поврещи псом (Мф. 15, 26). И Павел к восставшим против него иудеям сказал: вам бе лепо первее глаголати слово Божие: а понеже недостойны творите сами себе, се обращаемся во языки (Деян. 13, 46).
3. И всем этим он показывает, что порядок событий был таков: сперва следовало прийти иудеям, а потом язычникам; но так как иудеи не уверовали, порядок изменен, и неверие и падение иудеев сделали то, что язычники вошли прежде. Потому (апостол) и говорит: тех падением спасение языком, во еже раздражити их. И не дивись, если прежде случившимся он называет то, что было следствием: он хочет ободрить пораженные их сердца; а смысл слов его таков: Иисус пришел к иудеям, но они, несмотря на великое множество совершенных Им чудес, не приняли Его, а распяли; после этого Он начал привлекать к Себе язычников, чтобы их честь уязвила бесчувственность иудеев и хотя бы взаимным соревнованием убедить их придти к Нему, так как надлежало прежде принять иудеев, а потом и нас, почему и сказал (апостол): сила бо Божия есть во спасение всякому верующему, Иудеови же прежде, и Еллину (Рим. 1, 16). А так как иудеи удалились, мы — вторые — стали первыми. Вот видишь, какую честь он выводит для них и из этого. Во-первых, — ту, что мы призваны тогда уже, когда они не захотели; во-вторых, — ту, что мы призваны не для нашего единственно спасения, но чтобы и они сделались лучше, возревновав нашему спасению. Что же, скажет кто-нибудь, неужели мы не были бы призваны и спасены, если бы это не стало нужным ради иудеев? Конечно, не были бы призваны и спасены прежде иудеев, а спаслись бы в надлежащем порядке. Потому и (Христос), посылая учеников, не просто сказал: идите ко овцам погибшим дому Израилева, но: идите паче (Mф. 10, 6), показывая тем, что после иудеев должно идти и к язычникам. И Павел опять не сказал: вам бе лепо глаголати слово, но: вам бе лепо первее глаголати (Деян. 13, 46), показывая, что во второй прием надлежало проповедовать и нам. Все же это и сделано, и сказано для того, чтобы иудеи не прибегали к бесстыдному извинению, будто они были оставлены без внимания, а потому и не уверовали. Потому и Христос, хотя все предвидел, однако же пришел к ним первым. Аще ли же прегрешение их богатство мира, и отпадение их богатство языков, кольми паче исполнение их (Рим. 11, 19)? Здесь (апостол) говорит приятное иудеям. Если бы они и тысячекратно пали, то язычники не спаслись бы, не принявши веры; а равно и иудеи не погибли бы, если бы не впали в неверие и упорство. Но, как сказал я, (апостол) утешает падших иудеев, в совершенстве доказывая, что они могут надеяться на свое спасение, если переменятся. Если, говорит (апостол), столь многие получили спасение, когда они (иудеи) преткнулись, и столь многие были призваны, пока они были отвержены, то подумай, что будет, когда они обратятся. Не сказал: кольми паче обращение их, или изменение их, или исправление, но: кольми паче исполнение их, то есть когда все они придут ко Христу. А этими словами он показывает, что тогда будет большая н почти полная мера благодати и дара Божия. Вам бо глаголю языком, понеже убо есмь аз языком апостол, службу мою прославляю, аще како раздражу мою плоть, и спасу некия от них (Рим. 11, 13, 14). (Апостол) опять старается освободить себя от дурного подозрения и хотя, по-видимому, наносит удар обратившимся из язычников, смиряя их высокое о себе мнение, но слегка поражает и иудея; он ищет, чем бы прикрыть такую погибель иудеев и утешить их в этом, однако же ничего не находит по сущности самого дела. На основании того, что он сказал, иудеи достойны были еще большего осуждения, когда другие, будучи гораздо ниже их, приняли то, что для них было приготовлено. Потому от иудеев он переходит к язычникам и помещает вводную речь о них, желая показать, что все это он говорит для того, чтобы научить их скромности. Хвалю вас, говорит он, по двум причинам: во-первых, потому, что имею в этом необходимость, как назначенный для служения вам, а во-вторых, чтобы чрез вас спасти мне других. И не говорит: братий моих, сродников моих, но: плоть. Потом, указывая на их упорство, не говорит: не могу ли как-нибудь убедить, но: аще како раздражу и спасу, и при этом опять не говорит: всех, но: некия от них, так жестокосерды были иудеи. И опять в самом упреке (апостол) обнаруживает превосходство язычников, хотя иудеи и язычники взаимно служат друг другу в деле спасения, однако же неодинаково: иудеи доставляют блага язычникам неверием своим, а язычники иудеям своею верою. Отсюда видно, что язычники и равны с иудеями, и превосходят их.
4. Но что можешь сказать ты, иудей? Если бы мы не были отвержены, то вы не были бы призваны так скоро? Это говорит и язычник: если бы я не был спасен, в тебе не возникла бы ревность. А если ты желаешь узнать, в чем мы превосходим, то — скажу тебе — я спасаю тебя тем, что уверовал, а ты, преткнувшись, даровал нам возможность придти прежде тебя. Потом (апостол), чувствуя, что нанес удар иудеям, обращается к прежней речи и говорит: аще бо отложение их примирение миру, что приятие, разве жизнь из мертвых (Рим. 11, 15)? Но и это опять обвиняет иудеев, как скоро другие извлекли для себя выгоду из их грехов, а они не воспользовались даже добрыми делами других. Не удивляйся также, если (апостол) приписывает иудеям то, что случилось по необходимости, — он, как я говорил неоднократно, ведет так речь, чтоб одних смирить, а других ободрить. Между тем, как я сказал выше, если бы иудеи тысячу раз были отвергнуты, а язычники не показали веры, то последние никогда бы и не спаслись. Но (апостол) содействует слабой стороне и помогает утружденной. Вникни же и в то, в чем он угождает иудеям, утешая их только на словах. Аще бо отложение их, — говорит он, — примирение миру. А что из того иудеям? Что приятие, разве жизнь из мертвых? Но и в этом нет для них пользы, если бы они не были приняты. А что говорит (апостол), означает следующее: если Бог, прогневавшись на иудеев, оказал столько милости другим, то чего Он не дарует им, после того как примирится с ними? Но как воскресение мертвых зависит не от принятия их, так не от них же и нынешнее наше спасение. Напротив, они были отвержены за свое неразумие, а мы спаслись своею верою и благодатью свыше. И все это не может принести им никакой пользы, если они не покажут надлежащей веры. Затем (апостол), по обыкновению своему, переходит к новой похвале, но не действительной, а только кажущейся, подражая искуснейшим врачам, которые также ободряют больных, насколько позволяет свойство болезни. Что же говорит он? Аще ли начаток свят, то и примешение: и аще корень свят, то и ветви (Рим. 11, 16). Начатком и корнем он называет здесь Авраама, Исаака, Иакова, пророков, патриархов и всех прославившихся в Ветхом Завете, а ветвями тех из потомков их, которые уверовали. Потом, так как иудеи противопоставляли ему многочисленность неуверовавших, то смотри, как он опровергает такое возражение и говорит: аще нецыи от ветвей отломишася (Рим. 11, 17). Но ведь выше ты, (Павел), выше сказал, что погибли очень многие, немногие же спаслись, — как же здесь, говоря о погибших, употребляешь слово: нецыи, указывающее на немногих? Я не противоречу себе, отвечает (апостол), но спешу уврачевать и привлечь утружденных. Замечаешь ли, как в целой этой речи он обнаруживает одно намерение, именно желание утешить иудеев? А если потеряешь это из вида, то получится много противоречий. Ты обрати еще внимание на мудрость (апостола), как он, по-видимому, говорит в пользу иудеев и придумывает для них утешение, но незаметно поражает их и словами — корень и начаток — показывает, что они не имеют никакого извинения. В самом деле, подумай о негодности ветвей, когда они, имея сладкий корень, не уподобляются ему, и о негодности месива, когда оно не изменяется от начатка. Аще ли нецыи от ветвей отломишася. Отломилась большая часть ветвей, но (апостол), как я сказал, хочет утешить иудеев, потому приводит не свои собственные, но их слова, и этим незаметно уязвляет их, доказывая, что они отступили от родства с Авраамом; это именно (апостол) и старался сказать, т.е. что у иудеев нет ничего общего с Авраамом. Если корень свят, а они не святы, то, значит, они далеки от корня. Потом, по-видимому, утешая иудея, снова поражает его своим обвинением язычников. Сказав: аще нецыи от ветвей отломишася, присовокупил: ты же дивия маслина сый, прицепился еси в них. Насколько малоценнее был язычник, настолько более скорбит иудей, видя, что он наслаждается его достоянием; язычнику же не столько велик стыд от его малоценности, сколько велика честь от его перемены. И заметь мудрость (апостола), он не сказал: ты посажен, но: прицепился еси, чем опять уязвляет иудея и показывает, что язычник стал на дереве вместо иудея, а иудей лежит на земле. А потому не остановился на этом и, сказав: прицепился еси, не кончил речи, хотя уже и все сказал этим, но продолжает описывать благоденствие язычника и распространяется в изображении чести, говоря: и причастник корене и масти маслянныя сотворился еси. И, по-видимому, (апостол) поставил язычника в положение какого-то добавления, однако показывает, что он от этого не терпит никакого вреда, а имеет все, что свойственно ветви, вышедшей от корня. И чтобы ты, услышав: ты же прицепился еси, не подумал, что язычник унижен в сравнении с природной ветвью, смотри, как (апостол) равняет его, говоря: и причастник корене и масти маслинныя сотворился еси, то есть получил то же благородство и ту же природу. Потом, сказавши с упреком: не хвалися на ветви (Рим. 11, 18), (апостол), по-видимому, утешает иудея, на самом же деле показывает его малоценность и большое бесчестие. Потому не сказал: не хвались, но: не хвалися на ветви, не превозносись пред ними, как пред отломленными, потому что ты поставлен на их место и пользуешься тем, что им принадлежало.
5. Видишь ли, как по-видимому укоряет язычников, а на самом деле уязвляет иудеев? Аще ли же хвалишися,— продолжает, — не ты корень носиши, но корень тебе (Рим. 11, 18). Что же от этого пользы отломленным ветвям? Ничего. Как я уже заметил, (апостол) придумывая, по-видимому, и некоторую слабую тень утешения, даже тем самым, чем укоряет язычников, наносит смертельный удар иудеям. Сказав: не хвалися на ветви, и: аще ли хвалишися, не ты корень носиши, он показал иудею, что совершившееся достойно того, чтобы им хвалиться, хотя и не должно хвалиться; а этим возбуждает и поощряет его к вере, представляет себя защитником его, показывает ему понесенный им ущерб и то, что другие владеют его собственностью. Речеши убо: отломишася ветви, да аз прицеплюся (Рим. 11, 19). Опять в виде возражения раскрывает противоположное прежнему, показывая, что и незадолго пред этим сказанное он говорил не с иным каким намерением, а единственно для привлечения иудеев. Спасение язычников произошло не вследствие прегрешений иудеев и не прегрешение их есть богатство миру, а равно мы спаслись не потому, что они пали, но совершенно напротив. (Апостол) показывает особенный о язычниках Промысл, хотя по-видимому слова выражают иное, и все это место излагает в виде возражения, освобождая себя от подозрения в неприязненности и делая речь свою удобоприемлемой. Добре (Рим. 11, 20). (Апостол) похвалил сказанное, а потом снова устрашает, говоря: неверием отломишася, ты же верою прицепился. Вот опять новая похвала язычникам и новое обвинение иудеев. Но (апостол) опять низлагает кичливость первых, присовокупляя и говоря: не высокомудрствуй, но бойся. Это не дело природы, но дело веры и неверия. И, по-видимому, он опять заграждает уста язычнику, но на самом деле поучает иудея, что не должно обращать внимания на естественное родство, почему и присовокупляет: не высокомудрствуй, и не сказал: смиряйся, но: бойся, так как высокомерие производит презрение и нерадение. Потом, намереваясь в печальном виде изобразить их несчастие и сделать свою речь менее неприятной, он излагает это в виде предостережения для язычника, и сказав: аще бо Бог естественных ветвей не пощаде (Рим. 11, 21), не продолжил так: и тебя не пощадит, но говорит: да не како и тебе не пощадит. Таким образом, исключая из речи жесткие выражения и побуждая верующего быть деятельным, он иудеев привлекает, а язычников смиряет. Виждь убо благость и непощадение Божие: на отпадших убо непощадение, а на тебе благость, аще пребудеши в благости, аще ли же ни, то и ты отсечен будеши. (Апостол) не сказал: видишь заслуги свои, видишь труды свои, но: видишь человеколюбие Божие, показывая этим, что все совершено благодатию свыше, и располагая тебя к трепету. Самое основание похвалы заставляет тебя бояться. Владыка стал к тебе милостив, потому и бойся, — ведь блага не остаются у тебя неотъемлемыми, если ты сделаешься нерадив; равно как и для иудеев не неотвратимо зло, если они переменятся. И ты будешь отсечен, говорит (апостол), если не пребудешь в вере. И они же, аще не пребудут в неверствии, прицепятся (Рим. 11, 23), потому что не Бог отсек их, но они сами отломились и отпали. И прекрасно сказал (апостол): отломились. Бог никогда их так не отвергал, хотя они согрешали многократно и во многом. Замечаешь ли, какова сила свободы и какова власть воли? Ничто не остается без изменения, ни твое благо, ни его зло. Видишь ли, как (апостол) и восстановил отчаивающегося иудея, и смирил самонадеянного язычника? И ты, иудей, слыша о строгости, не приходи в отчаяние; и ты, язычник, слыша о благости, не надейся на себя. Бог не пощадил тебя и отсек для того, чтобы ты пожелал возвратиться; а тебе оказал благость для того, чтобы ты пребывал: не сказал (апостол) — в вере, но — в благости, т.е. чтобы ты делал достойное Божия человеколюбия, потому что требуется не одна вера. Замечаешь ли, как (апостол) не позволяет одним лежать, а другим высокомудрствовать, но первых возбуждает к соревнованию, на примере язычников показывая иудею возможность снова стать на их месте, так же, как язычник наперед занял место иудея? Чтобы язычники не превозносились пред иудеями, (апостол) устрашает их примером иудеев и тем, что с ними случилось, а иудею внушает смелость тем, что сделано для эллина. И ты будешь отсечен, говорит (апостол) язычнику, если вознерадишь. И иудей отсечен, но он прицепится, если постарается, потому что и ты прицепился. И вполне разумно (апостол) обращает всю речь к язычнику, как он обыкновенно и всегда делает, исправляя слабых ударом, наносимым более сильным. То же самое он делает и в конце послания, рассуждая о разборчивости в яствах. Потом он доказывает то же самое не только будущим, но и прошедшим, так как это сильнее убеждает слушателя. И намереваясь соблюсти бесспорную последовательность суждений, он прежде всего предлагает доказательство на основании всемогущества Божия. Хотя иудеи отсечены и отвержены, и другие заступили их место, но ты, при всем том, не отчаивайся. Силен бо есть Бог,— говорит он, — паки прицепити их, так как Он производит и то, что сверх надежды.
Но если ты ищешь ряда событий и последовательности заключений, то на себе самом имеешь вполне достаточный пример. Аще бо ты,— говорит (апостол), — от естественныя отсечен дивия маслины, и чрез естество прицепился еси к добрей маслине, кольми паче сии, иже по естеству, прицепятся своей маслине (Рим. 11, 24)? Если вера смогла произвести то, что не по природе, тем более произведет то, что согласно с природой. Если язычник, отсеченный от естественных своих родителей, не по природе присоединился к Аврааму, тем более можешь ты получить свое собственное. Язычнику по природе свойственно зло, так как он по природе и был дикой маслиной; добро же не в его природе и не по природе он прицепился к Аврааму. А тебе, напротив, по природе свойственно добро; ты, если захочешь возвратиться, утвердишься не на чужом, как язычник, а на собственном корне. Итак, можешь ли ты быть достоин какого-либо извинения, когда для язычника стало возможным то, что не в его природе, а ты оказался не в силах сделать то, что в твоей природе, и даже погубил это? Затем, так как (апостол) сказал: чрез естество, и: прицепился еси, то, чтобы ты не подумал, что иудей имеет пред тобою некоторое преимущество, он опять устраняет такое заключение, говоря, что и иудей привьется. Кольми паче сии, — говорит он, — иже по естеству, прицепятся своей маслине? И еще: силен Бог прицепити их. И выше сказал: аще не пребудут в неверствии, прицепятся. А всякий раз, как слышишь, что (апостол) постоянно употребляет выражение: чрез естество и: по естеству, не подумай, что он разумеет здесь эту непреложную природу, но этими наименованиями он означает как сообразное и соответствующее, так и несообразное природе. Добрыми и злыми бывают не естественные действия, а только действия ума и воли. Заметь же, как (апостол) смягчает речь свою. Сказав язычнику, что он будет отсечен, если не пребудет в вере, а также иудеям, что и они привьются, если не пребудут в неверии, (апостол), умолчав о более неприятном, упоминает только о более приятном и на этом оканчивает свою речь, подавая иудеям большие надежды, если только они сами пожелают. Потому и продолжает так: не бо хощу вас не ведети тайны сея, братия, да не будете о себе мудри (Рим. 11, 26). Тайной называет он здесь неизвестное и сокровенное, в чем много и чудесного, и непонятного. Так и в другом месте говорит: се тайну вам глаголю: вси бо не успнем, вси же изменимся (1 Кор. 15, 51). В чем же состоит эта тайна? Яко ослепление от части Израилеви бысть. Здесь опять наносит удар иудею, хотя, по-видимому, унижает и язычника. Разумеет же он под этим то же, что говорил и выше, именно, что не со стороны всех иудеев было неверие, а лишь со стороны части, как он и говорил: аще ли кто оскорбил мене, не мене оскорби, но от части, да не отягчу всех вас (2 Кор. 2, 5); и в другом месте: аще вас прежде от части насыщуся (Рим. 15, 24). Так и здесь он выражает то же, о чем говорил выше: не отрину Бог людей Своих, ихже прежде разуме, и еще: еда согрешиша, да отпадут? Да не будет. И здесь он подтверждает это именно, что не целый народ отвержен, но многие уже уверовали или должны уверовать впоследствии. А так как он возвестил о важном, то приводит в свидетели пророка, говорящего то же. Что произошло ослепление, (апостол) не представляет свидетельства, так как это для всех очевидно, а что иудеи уверуют и спасутся, он опять указывает на Исаию, который восклицает и говорит: приидет от Cиoнa избавляяй, и отвратит нечестие от Иакова (Рим. 11, 26). Потом, указав на знамение спасения, чтобы кто-нибудь не отнес и не приложил его ко временам прошедшим, говорит: и сей им от Мене завет, егда отыму грехи их (Рим. 11, 27; Ис. 59, 20–21; Ис. 27, 9). Не тогда совершится это, когда они будут обрезываться, приносить жертвы, совершать и прочие законные дела, но когда получат отпущение грехов. А если это предвозвещено и еще не исполнилось на иудеях, которые еще не получили отпущения грехов посредством крещения, то несомненно исполнится. Потому (апостол) и присовокупил: нераскаянна бо дарования и звание Божие (Рим. 11, 29). Но не этим одним он утешает их, а и тем, что уже случилось, и при этом случившееся впоследствии ставит как происшедшее раньше, говоря так: по благовествованию убо врази вас ради, по избранию же возлюблени отец ради (Рим. 11, 28). Чтобы язычник не гордился, говоря: «вот я пред тобою, говори мне не о том, что может случиться, но что уже случилось», (апостол) удерживает его от этого, говоря: по благовествованию убо врази вас ради. Так как вы были призваны, то они сделались упорнее.
7. Однако же Бог и при этом не пресек вашего призвания, но ожидает, пока войдут все, имеющие уверовать из язычников, и тогда уже придут и иудеи. Потом (апостол) дарует иудеям еще новое утешение, говоря: по избранию же возлюблени отец ради. Что же это такое? Где враги, их ожидает наказание, а где возлюбленные, им добродетель предков не принесет никакой пользы, если они не уверуют. Впрочем, как я заметил прежде, (апостол) не перестает утешать их словами, чтобы привлечь. Потому, раскрывая сказанное выше и иным путем, он продолжает: якоже бо и вы иногда противистеся Богови, ныне же помиловани бысте сих ради противления: такожде и сии ныне противишася вашей милости, да и тии помиловани будут. Затвори бо Бог всех в противление, да всех помилует (Рим. 11, 30–32). Здесь (апостол) показывает, что прежде были призываемы язычники, а потом, когда они не захотели, избраны иудеи, и что впоследствии опять случилось то же самое: так как иудеи не захотели веровать, то снова были призваны язычники. Но (апостол) не останавливается и на этом и все обращает не к тому, что иудеи отвержены, а к тому, что и они опять будут помилованы. Смотри: он язычникам дает столько же, сколько прежде дал иудеям. Так как вы, язычники, говорит (апостол), были некогда непослушны, то пришли иудеи; и опять, так как они стали непослушными, пришли вы. Однако же они не совсем погибнут, потому что Бог затвори всех в противление, то есть всех обличил, показал непослушными, не для того, чтобы остались непослушными, но для того, чтобы упорством одних спасти других: иудеев чрез язычников и язычников чрез иудеев. Смотри же: вы были непослушны, и они спаслись; потом они стали непослушными, и вы спасены, но спасены не для того, чтобы снова удалиться, подобно иудеям, но для того, чтобы и их привлечь, побудив к соревнованию. О глубина богатства и премудрости и разума Божия, яко не испытани судове Его (Рим. 11, 23)! Здесь, обратившись мыслью к первым временам, размыслив о древнем Божием Домостроительстве от начала мира и до настоящих событий, рассудив о том, как разнообразно Бог все устроял, (апостол) пришел в изумление и воскликнул, удостоверяя тем слушателей, что несомненно совершится то, о чем он сказал. Иначе он не стал бы восклицать и изумляться, если бы это не могло вполне осуществиться. И он знает, что это глубина, но какая глубина, этого не знает. Это речь человека изумляющегося, но не такого, который знает все. Исполненный же удивления и изумления пред благостью, он возвестил о ней двумя выразительными словами, какие нашел: богатство и глубина, в изумление он приведен тем, что Бог и захотел, и смог совершить это, и произвел противоположные действия одно другим: яко не испытани судове Его. Не только невозможно постигнуть это, но даже и исследовать. И неизследовани путие Его, то есть способы Домостроительства, потому что и их не только невозможно познать, но даже и исследовать. И я, говорит (апостол), не все нашел, но малую часть, далеко не все; один Бог совершенно знает Свои дела. Потому (апостол) и присовокупил: кто бо разуме ум Господень? или кто советник Ему бысть? или кто прежде даде Ему, и воздастся ему (Рим. 11, 34– 35)? Эти слова означают то, что Бог, будучи так премудр, не от другого заимствует премудрость, но Сам есть источник благ: что Он, столько для нас совершивший и столько нам даровавший, не заимствованное у другого дал нам, но излил это от Себя; что Он никого не должен вознаграждать, как взявши что-либо у другого, но всегда Сам есть главный виновник благ.
Богатство в том преимущественно и состоит, чтобы во всем иметь изобилие и ни в чем не одолжаться другому. Потому (апостол) и присовокупил: яко из Того, и Тем, и в Нем всяческая (Рим. 11, 36). Он Сам создал, Сам сотворил, Сам поддерживает, потому что богат и не имеет нужды брать у другого, потому что премудр и не нуждается в совете. И что я говорю — в совете? Никто не в состоянии даже знать, что принадлежит Ему, Он один богат и премудр. Великое богатство проявилось в том, что язычники так были обогащены, а великая мудрость в том, что учителями иудеев сделаны те, которые ниже их. Потом, после того как (апостол) приведен был в изумление, он воздает благодарение, говоря: Тому слава во веки. Аминь. Он всегда в удивлении заключает речь славословием, как скоро говорит о чем-нибудь столько же важном и неизреченном. Так он поступает, говоря о Сыне; и там, исполнившись удивления, он присовокупил то же, что и здесь: от них же Христос по плоти, сый над всеми Бог благословен во веки. Аминь (Рим. 9, 5).
8. Будем и мы подражать апостолу и всегда станем прославлять Бога своей заботливостью в жизни, а не будем полагаться на добродетели предков, имея в виду пример иудеев. Ведь нет у христиан, нет родства плотского, а есть только близость по Духу. Таким образом и скиф делается сыном Авраама, а сын Авраама становится для него более чуждым, нежели скиф. Потому не будем полагаться на заслуги отцов, но хотя бы ты имел и удивительного по жизни родителя, однако же не думай, что этого достаточно тебе для спасения, чести и славы, если ты не сделаешься родным ему и в нравах; а равно, если бы ты имел дурного отца, не думай, что и ты вследствие этого подвергнешься осуждению и позору, хотя бы сам после ты и жил хорошо. Что было бесславнее язычников? Однако же они посредством веры скоро сделались родными святых. Что было ближе иудеев к Богу? Однако же и они за неверие были отчуждены. Плотское родство есть дело природы и необходимости, по нему мы все родные, потому что все родились от Адама, и по отношению к Адаму и Ною и к общей всем матери земле — все мы друг другу родные в одинаковой степени. То родство достойно награды, которое разделяет нас от людей порочных. В этом отношении не все между собою родные, а только те, которые согласны по образу жизни. В этом отношении не того мы называем братом, кто родился от одной с нами матери, но того, кто оказывает одинаковую с нами ревность. Так и Христос одних называет чадами Божиими, а других сынами диавола, сынами противления, сынами геенны, сынами погибели. Так Тимофей по добродетели сделался сыном Павла и наименован присным чадом (1 Тим. 1, 2); а сына сестры Павла мы не знаем и по имени, хотя по плотскому рождению он был близок Павлу, но никакой пользы не получил от этого, а Тимофей далек был и по плотскому рождению, и по месту жительства, как гражданин города Листры, однако же стал всех ближе. Потому и мы постараемся сделаться сынами святых, или лучше сделаемся сынами Божиими. А что нам можно сделаться сынами Божиими, послушай, что сказано: будите совершени, якоже Отец ваш небесный (Mф. 5, 48). Потому и в молитве мы называем Бога Отцом и тем напоминаем себе не только о благодати, но и о добродетели, чтобы нам не делать ничего недостойного такого родства. Но спросишь: как можно сделаться сыном Божиим? Если ты свободен будешь от всех страстей, а по отношению к оскорбителям и обидчикам будешь вести себя кротко. Так и Отец твой поступает с теми, которые хулят Его. И Христос, хотя и часто говорил о многих предметах, но нигде не говорил: будьте подобными Отцу вашему, но когда сказал: молитеся за творящих вам напасть, и добро творите ненавидящим вас (Mф. 5, 41), тогда упомянул и об этой награде за подвиг. Ничто так нас не приближает к Богу и не делает подобными Ему, как это совершенство. Потому и Павел, когда говорит: бывайте подражатели Богу (Еф. 5, 1), разумеет именно это.
Мы имеем нужду во всех добрых делах, но больше всего в человеколюбии и кротости, потому что и сами мы нуждаемся в человеколюбии. Так как мы каждый день много грешим, то и нужно нам много милосердия. Много или мало оценивается не количеством подаваемого, а достатком подающего. Богатый пусть не думает о себе много, а бедный пусть не унывает, как подающий мало, потому что часто бедный подает и больше богатого. Вследствие бедности вам не следует считать себя несчастными, так как она дает нам возможность более удобно подавать милостыню. Кто имеет у себя много, тот удерживается и высокомерием, и желанием приобрести больше, а кто имеет у себя мало, тот освобожден от мучительства обеих этих страстей, потому находит и больше случаев делать добро. Он без труда идет в темницу, посещает больных, подает чашу холодной воды, а богач, надменный своим богатством, не допустит себя до этого. Итак, не сетуй на нищету, потому что нищета дает тебе большую возможность приобрести небо. Хотя бы ты и ничего не имел, но у тебя есть сострадательное сердце, и за это тебе готова награда. Потому и Павел повелел плакать с плачущими (Рим. 12, 15) и с узниками обращаться так, как бы и мы были с ними в узах (Евр. 13, 3). Иметь многих состраждущих доставляет некоторое утешение не только плачущим, но и находящимся в других затруднительных обстоятельствах; иногда одно слово может укрепить удрученного не меньше, чем деньги. И Бог повелел давать деньги нуждающимся не для того только, чтобы помогать им в нищете, но и для того, чтобы научить нас состраданию к бедствиям ближнего. А сребролюбец ненавистен не только потому, что презирает живущих в скудости, но и потому, что сам привыкает к жестокости и бесчеловечию, а равно презирающий деньги для бедных тем и любезен, что милосерд и человеколюбив. И Христос, когда ублажает милостивых, ублажает и хвалит не просто подающих денежную милостыню, но делающих это с добрым расположением. Итак, будем иметь такое усердие к делам милосердия, и все блага последуют за этим. Имеющий человеколюбивое и милосердное расположение, если есть у него деньги, раздаст их, если увидит кого-нибудь в несчастиях, станет плакать и проливать слезы, если встретит обижаемого, заступится, если найдет бедствующего, подаст ему руку. Имея сокровище благ — человеколюбивую и милосердную душу, он изольет из нее все нужное для братий и получит все уготованные Богом награды. А чтобы и нам достигнуть их, прежде всего позаботимся сделать свое сердце кротким. Таким образом мы и в этой жизни совершим много добрых дел и сподобимся будущих венцов, достигнуть которых да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XX
Молю убо вас, братие, щедротами Божиими, представите телеса ваша жертву живу, святу, благоугодну Богови, словесное служение ваше (Рим. 12, 1).
1. Сказав многое о Божием человеколюбии и показав неизреченную Божию попечительность, несказанную и неисследимую благость, (апостол) этою самою благостью пользуется для того, чтобы убедить облагодетельствованных Богом — явить жизнь, достойную дара. И будучи столь велик и высок, он не отказывается умолять их, к тому же умолять не о том, что послужило бы для его пользы, но о том, отчего могли получить пользу они сами. И удивительно ли, что он не отказывается умолять, если представляет умоляющим самое милосердие Божие? Так как от Божиих щедрот, говорит он, излились на вас бесчисленные блага, то постыдитесь их и побойтесь, потому что самые эти щедроты обращаются к вам с просьбою не делать ничего их недостойного. И я, говорит (апостол), умоляю вас теми же щедротами, которыми вы спасены. Так и желающий пристыдить много облагодетельствованного обыкновенно представляет умоляющим самого благодетеля. О чем же ты умоляешь, скажи мне? Представите телеса ваша жертву живу, святу, благоугодну Богови, словесное служение ваше. Так как сказал: жертву, то, чтобы кто-нибудь не подумал, что повелевает закалать тела, тотчас присовокупил: живу. Потом, отличая ее от иудейской, продолжает: святу, благоугодну Богови, словесное служение ваше, иудейская же жертва плотская и не очень благоугодная. Кто бо изыска cия из рук ваших, — говорит (Бог) (Ис. 1, 12). И в других многих местах Писания видим, что Бог отвергает иудейские жертвы. Но не отвергает этой жертвы, напротив даже требует ее, когда и иудейская принесена. Потому и сказал: жертва хвалы прославит Мя (Пс. 49, 23). И еще сказано: восхвалю имя Бога моего с песнию, и угодно будет Богу паче тельца юна, роги износяща и пазнокти (Пс. 68, 31–32). И в другом месте, отвергая иудейскую жертву и сказав: еда ям мяса юнча, или кровь козлов пию? — (Господь) присовокупил: пожри Богови жертву хвалы, и воздаждь Вышнему молитвы твоя (Пс. 49, 13, 14). Так и Павел повелевает здесь: представите телеса жертву живу.
Но как тело, спросишь ты, может служить жертвой? Глаз пусть не смотрит ни на что дурное, и он уже сделался жертвой; язык пусть не говорит ничего постыдного, и он стал приношением; рука пусть не делает ничего беззаконного, и она стала всесожжением. А вернее сказать, и этого не достаточно, но мы должны и делать добро: пусть рука творит милостыню, уста благословляют обидящих, слух постоянно упражняется в слушании слова Божия. Ведь жертва не имеет никакой нечистоты, она есть начаток всего. Принесем же Богу начаток рук, ног, уст и всего прочего; такая жертва благоугодна, как и иудейская была нечиста: требы их, — сказано, — хлеб жалости им (Ос. 9, 4). Но не такова наша жертва. В иудейской приносимое в жертву делалось мертвым, а наша делает жертвуемое живым. Когда мы умертвим члены наши, тогда и в состоянии будем жить; этот способ жертвоприношения новый, потому и род огня необыкновенный. Нет нужды в дровах и в сгораемом веществе, но огонь наш горит сам собою и не сожигает жертву, а более оживляет ее. Такой жертвы Бог требовал издревле, почему пророк и сказал: жертва Богу, дух сокрушен (Пс. 50, 19). Такую жертву приносили три отрока, говоря: несть князя, и пророка, ни места, еже пожрети и обрести милость; но душею сокрушенною и духом смиренным да прияты будем (Дан. 3, 38–39). Заметь же, как (апостол) с большой точностью пользуется словом. Не сказал он: сделайте тела свои жертвой, но: представите, и этим как бы сказал: вы не имеете уже ничего общего с ними, вы отдали их другому. Как те, которые предоставили боевых коней, не имеют уже на них права собственности, так и ты, предоставив члены свои на брань с диаволом, на это грозное ополчение, не отвлекай их для собственных своих услуг. При этом (апостол) внушает еще и то, что, готовясь принесть члены свои в жертву, мы должны сделать их безукоризненными, потому что представляем их не кому-либо из живущих на земле людей, но Самому Царю вселенной — Богу, и не для употребления их только на брани, но чтобы восседал на них Сам Царь. Господь не отказывается восседать на наших членах, но и весьма этого желает, и чего не избрал бы царь, служащий одному с нами Господу, то избирает Владыка ангелов. Итак, если члены твои должны быть принесены и сделаться жертвой, то отсеки от них всякую скверну, потому что пока есть в них что-либо скверное, они не могут быть жертвой. Так, глаз, если смотрит на предметы, возбуждающие сладострастие, не может быть принесен в жертву, а равно и рука хищная и любостяжательная, ноги хромающие при движении и ходящие на зрелища, чрево раболепствующее сластолюбию и возжигающее страсти к удовольствиям, сердце питающее гнев или нечистую любовь, язык говорящий срамное.
2. Поэтому со всех сторон должно рассмотреть, нет ли в нашем теле чего скверного. Если приносившие ветхозаветные жертвы обязаны были все осматривать и им не позволялось приносить безухого, бесхвостого, покрытого коростой или проказой, тем более мы, которые приносим не бессловесных овец, но себя самих, должны наблюдать большую осмотрительность и во всех отношениях быть чистыми, чтобы можно было сказать нам с Павлом: аз бо уже жрен бываю, и время моего отшествия наста (2 Тим. 4, 6). И так как (Павел) был чище всякой жертвы, то и назвал себя жертвою. И с нами это будет, если мы истребим ветхого человека, умертвим земные члены, распнем для себя мир. В таком случае мы не будем уже нуждаться ни в ноже, ни в жертвеннике, ни в огне, или правильнее говоря, все это будет нам нужно, но не руками сделанное, а все будет дано нам свыше, — и огонь свыше, и нож, а широта неба будет для нас жертвенником. Если в то время как Илия приносил чувственную жертву, пламень, сошедший с неба, истребил все — и воду, и дрова, и камни, то тем более совершится это с тобою. Если ты и имеешь что-нибудь неустойчивое и житейское, но принесешь жертву с истинным расположением, то снишедший огонь Духа потребит все житейское и исполнит все приношение. Что же такое словесное служение? Духовное служение, жизнь во Христе. Как служащий и священнодействующий в Божием дому, каков бы ни был в другое время, при служении сосредотачивается в себе и делается более благоговейным, так и мы целую жизнь должны быть в таком расположении духа, как совершающие служение Богу и священнодействующие. А это будет, если ты каждый день станешь приносить Богу жертвы, сделаешься священником своего тела и добродетели, возникающей в душе, например, когда принесешь целомудрие, милостыню, кротость и незлобие. Исполняя это, ты будешь совершать словесное служение, то есть не имеющее ничего телесного, ничего грубого и чувственного. Итак, самыми наименованиями ободрив слушателя и доказав, что каждый бывает священник собственного тела и жизни, (апостол) говорит и о способе, по которому можно во всем достигнуть успеха. Какой же это способ? Не сообразуйтеся веку сему, но преобразуйтеся обновлением ума вашего (Рим. 12, 2), потому что образ этого века привержен к земле, низок, кратковременен, не имеет ничего возвышенного, постоянного, правильного, а все извращенное. И ты, если хочешь идти правильным путем, не напечатлевай в себе образа настоящей жизни, потому что в нем нет ничего постоянного и твердого. Поэтому апостол и назвал его образом, как и в другом месте говорит: преходит бо образ мира сего (1 Кор. 7, 31). В нем нет ничего постоянного, прочного, но все временно, почему и сказал: веку сему, указывая этим на тленность, а словом: образ — на вещественность. Укажешь ли ты на богатство, славу, телесную красоту, удовольствия, на все прочее, что люди считают великим, — все это только образ, а не действительная вещь, явление — личина, а не постоянная какая-либо сущность. Но ты не сообразуйся с этим, говорит (апостол), а преобразуйся обновлением ума. Он не сказал: преобразуйся наружно, но преобразуйся по существу, показывая этим, что мир имеет наружный только образ, а добродетели принадлежит не наружный, но истинный, существенный образ, который имеет природную красоту и не нуждается во внешнем украшении и формах, одновременно появляющихся и исчезающих, так как все это исчезает прежде, чем появится. Итак, если ты отбросишь внешность, то тотчас достигнешь (настоящего) образа.
Ведь ничего нет слабее порока, ничто так скоро не ветшает. Потом, так как людям ежедневно свойственно грешить, то (апостол) утешает слушателя, говоря, чтобы он ежедневно обновлялся. Как мы поступаем с домами, постоянно починяя те из них, которые обветшали, так поступай и с самим собою. Ты согрешил сегодня, душа твоя обветшала? Не отчаивайся, не унывай, но обнови ее покаянием, слезами, исповеданием, добрыми делами и никогда не переставай это делать. Но как мы можем делать это? Во еже искушати вам лучшее, что есть воля Божия, благая и угодная и совершенная (Рим. 12, 2); это и значит: обновляйтесь, чтобы вам познать полезное для себя и волю Божию; или: вы тогда можете обновиться, когда узнаете полезное для себя, и то, чего хочет Бог. Если ты познал это и научился распознавать свойства вещей, то ты постиг и весь путь добродетели. Спросишь: кто же не знает для себя полезного и того, в чем состоит воля Божия? Все те, которые стремятся к настоящему, которые считают завидным богатство, а бедность унижают, которые домогаются власти, стремятся к внешней славе, считают себя великими, когда настроят великолепных домов, купят пышные гробницы, имеют толпу слуг и водят за собою множество евнухов. Там люди не знают, что для них полезно и в чем состоит воля Божия, ведь то и другое — одно и то же.
3. Что полезно для нас, того хочет Бог, и чего хочет Бог, то полезно для нас. Итак, чего же хочет Бог? Того, чтобы мы жили в нищете, смиренномудрии, в презрении славы, в воздержании, а не в роскоши, в скорби, а не в неге, в печали, а не в веселии и смехе, жили бы и во всем остальном, что заповедал нам Бог. Но многие отвращаются от этого, настолько они далеки от того, чтобы признавать это полезным и волею Божией; и потому они никогда не могут даже приблизиться к подвигам добродетели. Такие люди, не зная и того, что такое добродетель, но вместо нее восхищаясь пороком и, вместо целомудренной супруги, вступая в союз с блудницею, как могут отрешиться от настоящего века? Потому, прежде всего прочего, нам надлежит иметь правильное суждение о вещах, и если мы еще не следуем добродетели, то, по крайней мере, научимся хвалить ее, если еще не избегаем порока, то, по крайней мере, навыкнем порицать худое, чтобы пока приговоры наши были неподкупны. Вступив на этот путь, мы будем иметь возможность приняться потом и за дела. Потому и Павел повелевает обновляться, во еже искушати вам, что есть воля Божия. Здесь он укоряет, как мне кажется, и иудеев, державшихся закона. Хотя была воля Божия и на жизнь ветхозаветную, но не преимущественная, а приспособленная к слабости иудеев, совершенная же и благоугодная воля открыта в жизни новозаветной. И когда апостол новозаветную жизнь наименовал разумным служением, то назвал так в противоположность жизни ветхозаветной. Глаголю бо благодатию давшеюся мне, всякому сущему в вас не мудрствовати паче, еже подобает мудрствовати, но мудрствовати в целомудрии, коемуждо якоже Бог разделил есть меру веры (Рим. 12, 3). Выше сказав: молю вас щедротами Божиими, здесь опять говорит: глаголю благодатию. Заметь смиренномудрие учителя, заметь кротость его души. Для столь великого увещания и совета он никак не признает достаточными собственные свои слова, но в подтверждение их ссылается то на милосердие Божие, то на благодать. Не от себя предлагаю я слово, говорит он, но от Бога. И не сказал: говорю вам Премудростью Божией, или законом Божиим, но: благодатию, постоянно напоминая о благодеяниях, чтобы внушить им большую благодарность и доказать, что и благодать требует исполнения того, о чем говорится. Всякому сущему в вас. Не тому только или другому, но и начальнику и подчиненному, рабу и свободному, неученому и мудрецу, женщине и мужчине, юноше и старцу — это общий закон, потому что Господний. Итак, апостол никого не обижает словом своим, предлагая наставление всем, даже и тем, которые невиновны, чтобы виновные удобнее приняли это вразумление и исправление.
И что говоришь ты, скажи мне? Не мудрствовати паче, еже подобает мудрствовати. Здесь он указывает на смиренномудрие, мать всех благ, подражая в этом своему Учителю. Как Христос, взойдя на гору, чтобы предложить нравоучительное слово, начал речь прежде всего о смиренномудрии и его положил основанием: сказав: блажени нищии духом (Mф. 5, 3), так и Павел, переходя от догматических истин к нравственным, преподал урок о добродетели вообще, требуя от нас достойной удивления жертвы, но, намереваясь изобразить добродетель, в частности, начинает с смиренномудрия, как бы с главы, и советует не мудрствовати паче, еже подобает мудрствовати, потому что такова воля Божия, но мудрствовати в целомудрии. Слова эти означают следующее: мы приобрели благоразумие, чтобы обращать его не в высокомерие, но в скромность. И апостол не сказал: думайте о себе смиренномудренно, но: целомудренно, разумея здесь под целомудрием не противоположную надменности добродетель и не удаление от невоздержности, но ум трезвенный и здравый. Иметь здравые мысли и называется целомудрием. Таким образом, показав, что нескромный не может быть целомудренным, то есть устойчивым и здравым, но заблуждается, выходит из границ и бывает неразумнее всякого безумного, (апостол) смиренномудрие назвал целомудрием. Коемуждо якоже Бог разделил есть меру веры. Так как подаяние дарований привело многих из римлян и из коринфян к высокомерию, то обрати внимание, как (апостол) делает ясной причину этой болезни и мало-помалу удаляет ее. Сказав, что должно мудрствовати в целомудрии, он присовокупил: коемужде якоже Бог разделил есть меру веры, называя здесь верою духовное дарование. Словом же: разделил — он утешил и того, кто получил меньший дар, и смирил того, кто воспользовался большим даром. Если Бог разделил, а не твое преуспеяние имеет значение, то почему ты много думаешь о себе?
4. Если же кто скажет, что здесь говорится о вере, а не о даровании, то это еще более доказывает, что (апостол) смиряет тщеславных. Если вера есть причина дара, ею творятся чудеса и все это от Бога, то на каком основании ты думаешь о себе много? Ведь если бы Бог не пришел на землю и не воплотился, то вера не имела бы таких успехов. Таким образом все блага имеют начало в Боге. А если Он Сам дает, то умеет и разделить; Он Сам всех сотворил и о всех одинаково печется. От Его человеколюбия зависело как дать, так и сколько дать. Тот, Кто явил благость в главном, именно в том, что сообщил дары Свои, не оставит тебя и в отношении меры. Если бы Он хотел лишить тебя чести, то не дал бы тебе и самого первого, а если Ему благоугодно было спасти и почтить тебя (а для того Он и пришел на землю и распределил такое множество благ), то для чего ты приходишь в смущение и страх и из разумного становишься глупцом, стыдя себя больше, чем глупый по природе? Быть глупым по природе не составляет вины, а сделаться глупым, имея разум, не извинительно и влечет за собою большое наказание. Таковы те, которые по причине своей мудрости много о себе думают и впадают в крайнее высокомерие. Ничто ведь так не делает глупым, как кичливость. Потому и пророк, называя варвара глупцом, говорил: юрод бо юродивая изречет (Ис. 32, 6). А чтобы ты мог заключить о его глупости из собственных речей его, послушай, что говорит он: выше звезд небесных поставлю престол мой, я буду подобен Вышнему (Ис. 14, 13–14). Вселенную всю объиму рукою моею яко гнездо, и яко оставлена яица возму (Ис. 10, 14). Что может быть глупее этих слов? Но и всякое хвастливое слово легко навлекает на себя такое же нарекание. И если я буду тебе представлять все речи высокомерных, ты не различишь, высокомерным ли это сказано или глупцом; таким образом, в них один и тот же недостаток. И другой варвар говорит опять: аз есмь Бог, а не человек (Иез. 28, 2), и еще другой: не возможет Бог спасти вас или исхитит из рук моих (Дан. 3, 15); также и египтянин: не вем Господа, и Израиля не отпущу (Исх. 5, 2). Таков и безумец, упомянутый у пророка, говоривший в сердце своем: несть Бог (Пс. 13, 1). Таков и Каин, сказавший: еда страж брату моему есмь аз (Быт. 4, 9)? Различишь ли ты, какие слова сказаны высокомерными и какие глупцами? Высокомерие, не соблюдая умеренности и возникая помимо ума (;;;;;;), создает и глупых, и тщеславных. И если начало премудрости есть страх Господень, то начало глупости есть неведение Господа. Итак, если ведение Бога есть мудрость, а неведение — глупость, неведение же происходит от гордости (а начало гордости есть неведение Господа), то следует, что гордость есть крайняя глупость. Таков был и Навал, если не пред Богом, то пред человеком сделавшийся от высокомерия безумным; впоследствии он умер от страха. Как скоро человек потеряет меру благоразумия, то по причине душевной слабости делается вместе и робким, и дерзким. Как тело, когда потеряет равномерное соединение жизненных сил, становится расстроенным и подвергается всяким болезням, так и душа, когда утратит свою возвышенность и смиренномудрие, впавши в некоторое болезненное состояние, делается и робкой, и дерзкой, и безумной, и, наконец, перестает узнавать саму себя. А кто не знает самого себя, как узнает то, что выше его? Как одержимый умопомешательством, когда не узнает себя, не знает и того, что у него под ногами, и как глаз, когда сам слеп, помрачает и все прочие члены, так бывает и с высокомерием. Потому высокомерные несчастнее и помешанных в уме, и глупых по природе. Они возбуждают смех подобно последним и неприятны подобно первым и хотя столько же расстроены в уме, как помешанные, но не возбуждают столько сожаления, как те; они безумствуют, как и глупцы, но не заслуживают оправдания, как те, а внушают только одно отвращение. Имея недостатки тех и других, они лишены оправдания, подобно тем и другим, будучи смешны не только своими речами, но и всеми приемами. Скажи мне: для чего ты вытягиваешь шею? Для чего ходишь, привстав на пальцы, поднимаешь брови и надуваешь грудь? Ведь ты не можешь волоса сделать белым или черным, а ходишь будто по воздуху, представляя себя владыкою всего? Тебе, может быть, хотелось бы, чтобы у тебя выросли крылья, чтобы не ходить тебе по земле; может быть, тебе желательно сделаться необыкновенным. А теперь разве ты не делаешь из себя чуда, когда, будучи человеком, замышляешь летать? Но, лучше сказать, ты летаешь уже внутренне, все тебя поднимает вверх. Как мне назвать тебя? Чем истребить твое высокоумие? Если я назову тебя пеплом, прахом, дымом и пылью, то я, хотя и назвал низшие предметы, но ни один не изображает тебя в точности, как я хотел бы, ведь я желаю представить всю надутость и пустоту людей высокомерных. Какой же нам найти образ, им соответствующий? Мне кажется, что они подобны зажженному льну. Как вспыхнувший лен, по-видимому, раздувается и приподнимается, но от легкого прикосновения руки опадает и оставляет самый мелкий пепел, таковы же и души высокомерных: их пустую надутость может смирить и уничтожить случайное прикосновение. Всякий высокомерный по необходимости должен быть слабым, потому что высокое не бывает крепко, но, как водяные пузыри скоро лопаются, так и высокомерные легко погибают. Если ты не веришь этому, то представь мне человека наглого и высокомерного и увидишь, что от случайного обстоятельства он приходит в большую робость, чем иной от падения. Как хворост быстро обращается в пепел, едва вспыхнет охвативший его пламень, а толстые деревья нелегко воспламеняются и долго поддерживают пламя, так души твердые и непоколебимые с трудом и воспламеняются, и сгорают, а над слабыми в одно мгновение времени совершается и то, и другое. Итак, зная это, будем упражняться в смиренномудрии. Нет ничего могущественнее его, оно тверже камня, крепче адаманта, ставит нас в большую безопасность, чем крепости, города и стены, будучи выше всех ухищрений диавола, тогда как высокомерие делает нас доступными всяким случайным нападениям, лопаясь, как сказано выше, легче водяного пузыря, разрываясь скорее паутины и рассеиваясь быстрее дыма. Потому, чтобы нам утвердиться на твердом камне, отложив высокомерие, возлюбим смиренномудрие. Тогда и в настоящей жизни найдем спокойствие, и в будущем веке насладимся всеми благами благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XXI
Якоже бо во едином телеси многи уды имамы, уды же вси не тожде имут делание: такожде мнози едино тело есмы о Христе, а по единому, друг другу уди (Рим. 12, 4–5).
1. Апостол употребил здесь то же сравнение, каким он воспользовался в Послании к коринфянам, когда врачевал их от того же самого недуга. Сила этого врачевства велика и значение примера достаточно для того, чтобы избавить от болезни высокомерия. Почему, говорит он, ты думаешь о себе высоко, тогда как другой, напротив, принижает себя? Не все ли мы, большие и малые, составляем одно тело? А когда по отношению к главе мы одно тело, а по отношению друг к другу члены, то зачем ты отсекаешь себя высокомерием, зачем стыдишься брата? Как он есть твой член, так и ты его член, и в этом отношении существует большая равночестность. (Апостол) предложил два достаточных довода, чтобы побудить слушателей отложить высокомерие: первый тот, что мы члены друг друга, не только малый для большего, но и больший для меньшего, а второй тот, что все мы составляем одно тело. Вернее же сказать, им представлено три довода, так как он доказал, что всем сообщено одно благодатное дарование. Итак, не думай о себе много, ведь все, что ты получил, дано тебе от Бога, а не сам ты приобрел. По этой причине (апостол), коснувшись духовных дарований, не сказал, что один получил больше, а другой меньше, а как назвал дарования? Различными. Он говорит: имуще дарования, не большие и меньшие, но — различна. Что за дело, если не то же тебе вверено, когда ты принадлежишь к тому же телу? И (апостол), начав говорить о даровании, заканчивает речь словами о милостыне, прилежании и заступничестве. И так как некоторые из римлян, как и естественно, были добродетельны, но не имели дара пророчества, то (апостол) доказывает, что и быть добродетельным есть также дар, притом гораздо больший дара пророчества (он доказал это в Послании к коринфянам), так как первый влечет за собою награду, а последний лишен вознаграждения, и все в нем — дар и благодать. Поэтому говорит: имуще же дарования по благодати данней нам различна: аще пророчество, по мере веры (Рим. 12, 6). Так как он достаточно утешил слушателей, то желает побудить их к подвигам и сделать более ревностными, указывая на то, что и от них самих зависит получить больший или меньший дар. Чтобы смирить гордых, он утверждает, что дается это от Бога, когда, например, говорит: коемуждо яко же Бог разделил есть меру веры, и еще: по благодати данней нам. А чтобы поощрить беспечных, он присовокупляет, что первое основание полагают сами люди, как он утверждает в Послании к коринфянам, побуждая к тому и другому. Когда говорит: ревнуйте дарований (1 Кор. 12, 31), показывает, что и они сами бывают причиной различия даруемого; а когда говорит: вся же сия действует един и тойжде Дух, разделяя коемуждо, якоже хощет (1 Кор. 12, 11), показывает, что получившие дар не должны им превозноситься; в обоих случаях (апостол) врачует недуг коринфян, как он поступает и здесь. И опять, поощряя к восстанию падших, говорит: аще пророчество, по мере веры. Хотя пророчество дается по благодати, но изливается не просто, а получая меру от принимающих, и течет настолько, насколько велик будет принесенный сосуд веры. Аще ли служение, в служении (Рим. 12, 7). Здесь служение взято в общем смысле: и апостольство называется служением, и всякое доброе духовное дело — служение. Конечно, это наименование употребляется и для означения частной деятельности, но здесь сказано вообще. Аще не учай, во учении. Заметь, как (апостол) не наблюдает строгого порядка, но малое ставит на первом месте, а великое после, научая опять тому же самому, т.е. не гордиться и не превозноситься. Аще утешаяй, во утешении (Рим. 12, 8). И это — вид учения, так как сказано: аще есть в вас слово утешения к людем, глаголите (Деян. 13, 15). Потом, показывая, что не велика польза держаться добродетели без надлежащего соблюдения закона, присовокупляет: подаваяй, в простоте. Не достаточно того, чтобы подать, но должно делать это и с щедростью; так и всегда это разумеется под словом — простота, ведь и девы (юродивые) имели елей, но не имели его в избытке, почему и лишены были всего. Начальствуяй, со тщанием. Не довольно быть начальником, но надобно начальствовать с усердием и готовностью. Милуяй, с добрым изволением. Недостаточно благотворить, но должно и это делать нескудно и без скорби, или лучше сказать, не только без скорби, но еще с веселым и радостным духом, потому что не одно и то же не быть печальным, и радоваться. То же самое с большим тщанием доказывал Павел и в Послании к коринфянам; побуждая их к щедрости, он говорил: сеяй скудостию, скудостию и пожнет, а сеяй о благословении, о благословении и пожнет (2 Кор. 9, 6), и, научая, с каким расположением должно это делать, он присовокупил: не от скорби, ни от нужды (2 Кор. 9, 7). В совершающем благотворение должно быть то и другое — и щедрость, и веселое расположение. Зачем ты плачешь, подавая милостыню? Зачем скорбишь, оказывая милосердие, и тем лишаешься плода заслуг своих? Если ты скорбишь, то нет в тебе милосердия, но ты жесток и бесчеловечен. Ведь если ты сам скорбишь, то как можешь ободрить того, кто в горе? Приятно то, чтобы он не подозревал ничего дурного, а также и то, когда подаешь ему с радостью, потому что для людей ничто не представляется столько унизительным, как принимать что-нибудь от других, если только ты особенной веселостью не отвратишь подозрения и не покажешь, что сам получаешь больше, нежели даешь, что скорее роняешь, чем восстановляешь принимающего. Потому (апостол) и говорит: милуяй, с добрым изволением.
2. Кто с печальным лицом получает царскую власть? Кто остается в унынии, получив прощение грехов? Итак, обращай внимание не на трату денег, но на пользу от этой траты. Если сеятель радуется, хотя и сеет в неизвестности на будущее, тем более должен радоваться возделывающий небо. Если ты и мало дал, но с радостью, то дал много, равным образом, если ты и много подал, но с прискорбием, то из многого сделал мало. Так две лепты вдовицы превзошли многие таланты, потому что ее расположение было исполнено щедрости. Скажешь: как может подавать с радушием тот, кто сам живет в крайней бедности и имеет во всем недостаток? Спроси вдовицу, у нее научишься, как это можно делать, и узнаешь, что не бедность создает затруднительное положение, но собственная воля производит как это, так и все противоположное. Можно и в бедности быть великодушным, и при богатстве малодушествовать. Потому (апостол) требует при подаянии простоты, при благотворении радушия, при начальствовании усердия. Он желает, чтобы мы помогали нуждающимся не только деньгами, но и словами, делами, телесным трудом и всем прочим. И сперва упомянув о главном роде вспомоществования — учением и увещанием (все это более необходимо, так как служит пищею душе), потом уже переходит к вспоможению деньгами и всем иным. Затем, научая, как можно успеть в этих добродетелях, представляет их мать — любовь. Именно говорит: любы нелицемерна (Рим. 12, 9). Если будешь иметь любовь, то не почувствуешь ни траты денег, ни телесного труда, ни тяжести учения, ни пота и служения, но все будешь переносить мужественно, потребуется ли помочь ближнему телесными трудами, деньгами, словом или иным чем. Как (апостол) требует не одного только подаяния, но в простоте, не одного начальствования, но с усердием, не одной только милостыни, но с радушием, так он не просто требует и любви, но любви непритворной, а такова истинная любовь, и если это будет, все прочее последует само собою. Ведь оказывающий милосердие если оказывает его с радушием, дает себе самому; начальствующий, если начальствует усердно, доставляет пользу себе самому и подающий, если подает со щедростью, наделяет себя самого. А так как любовь бывает и в худых делах, например, любовь людей развратных или думающих только о деньгах и хищениях, или предающихся пьянству и пирам, то (апостол), очищая любовь от этого, говорит: ненавидяще злаго. И он не сказал: удаляйтесь зла, но: ненавидьте его, и не просто ненавидьте, но весьма сильно ненавидьте. Предлог ;;; во многих местах (у апостола) означает усиление, так, например, в словах: ;;;;;;;;;;;; — заботливость (Рим. 8, 19), ;;;;;;;;;;;;; — ожидая (1 Кор. 1, 7) и ;;;;;;;;;;; — искупление (Рим. 3, 24). Так как многие, хотя и не делают зла, но имеют злые пожелания, то (апостол) и сказал: ;;;;;;;;;;;;; — отвращайтесь с ненавистью. Он хочет, чтобы наши помышления были чисты и чтобы мы имели в отношении к пороку полную вражду, ненависть и войну. Из того, что я сказал вам, говорит (апостол), — возлюбите друг друга — не заключайте, что я предлагаю и в худых делах содействовать друг другу. Я предписываю вам совершенно противоположное — чуждаться зла не только делом, но и расположением, и не только чуждаться такого расположения, но и совершенно отвращаться зла и ненавидеть его. Но (апостол) не довольствуется только этим, а требует упражнения в добродетели, говоря: прилепляйтеся благому. Не сказал — делайте добро, но — будьте расположены к нему; это он выразил, повелев прилепляться. Так Бог, сопрягая мужа и жену, сказал: прилепится к жене своей (Быт. 2, 24). После того (апостол) излагает причины, по которым мы должны любить друг друга. Братолюбием друг ко другу любезни (Рим. 12, 10). Вы — братья, говорит (апостол), и произошли из одной утробы, уже и по этой причине правильно было бы, чтобы вы любили друг друга. Это и Моисей сказал дравшимся египтянам: вы — братья, для чего же обижаете друг друга (Исх. 2, 13)? И (апостол), когда ведет речь о внешних, говорит: аще возможно, еже от вас, со всеми человеки мир имейте; когда же рассуждает о своих, говорит: братолюбием друг ко другу любезни. Там требует, чтобы они не ссорились, не ненавидели, не отвращались друг друга, а здесь повелевает любить друг друга и не просто любить, но любить сильно. Любовь, говорит он, должна быть не только не притворная, но крепкая, горячая, пламенная. Что пользы, если любишь, хотя искренно, однако же не горячо? Потому (апостол) и сказал: друг ко другу любезни, то есть любите горячо. Не жди, чтобы другой проявил к тебе любовь, но сам стремись к нему и начни первый, так как тогда ты приобретешь награду и за его любовь.
3. Показав причину, по которой мы обязаны любить друг друга, (апостол) объясняет, как любовь наша может сделаться непоколебимою, почему и присовокупляет: честию друг друга больша творяще. Таким-то образом любовь возникает и поддерживается. И ничто не приобретает нам столько друзей, как старание превзойти ближнего почтительностью. От этого возрастает не только любовь, но и честь. Как описанное выше происходит от любви, так любовь от чести, а равно и честь — от любви. Потом, чтобы мы оказывали не только уважение, апостол требует и еще другого, большего, говоря: тщанием не лениви (Рим. 12, 11). И то рождает любовь, когда вместе с почтительностью мы оказываем и услуги, потому что ничто так не заставляет любить, как почтение и попечительность. Не достаточно любить, но нужно иметь и это, а лучше сказать, и это происходит от любви, равно как и любовь от этого разгорается, вообще, одно подкрепляет другое. Многие, хотя сердечно друг друга любят, однако же не подают руки помощи. Потому апостол отовсюду укрепляет любовь. А как мы можем быть тщанием не лениви? Духом горяще. Ты замечаешь, что апостол во всем требует усиления. Он сказал: не только подавайте, но не скудно, не только начальствуйте, но с усердием, не только совершайте дела милосердия, но с радостью, не только будьте почтительны, но предупреждайте в почтении других, не только любите, но любите непритворно, но только воздерживайтесь от зла, но ненавидьте его, не только держитесь доброго, но прилепляйтесь к нему, не только будьте дружелюбны, но с нежностью, не только будьте тщательны, но неослабно, не только имейте дух, но пламенейте духом, то есть будьте ревностны и возбужденны. Если ты будешь иметь все теперь исчисленное, то привлечешь Духа, а если пребудет в тебе Дух, то сделает тебя усерднее ко всему исчисленному, когда же воспламенен будешь Духом и любовью, тогда все сделается для тебя легким. Неужели ты не знаешь, насколько ужасны для всех волы, когда они имеют на спине огонь? Так и ты сделаешься нестерпимым для диавола, если возьмешь оба эти пламени. Господеви работающе. Посредством всего этого возможно служить Богу. Все, чтобы ты ни делал для брата, восходит к Владыке твоему и Он, как бы Сам получив от тебя благодеяние, вознаграждает тебя за это. Замечаешь ли, куда (апостол) направил помыслы исполняющего это? Показав, как может возгореться огонь Духа, (апостол) говорит далее: упованием радующеся, скорби терпяще, в молитве пребывающе (Рим. 12, 12). Все это служит для воспламенения того огня. И так как апостол требовал уже денежных издержек, телесных трудов, покровительства, усердия, учения и других подвигов, то вместе с любовью и Духом поощряет еще подвижника надеждою. Ничто так не делает душу мужественной и на все готовой, как добрая надежда. Между тем до получения ожидаемых благ (апостол) дает другую награду. Так как надежда касается будущего, то, говорит он, в бедствии будьте терпеливы. Прежде будущих благ, в настоящей жизни ты пожнешь великий плод от бедствий, сделаешься терпеливым и опытным. Сверх того, (апостол) представляет и другую помощь, говоря: в молитве пребывающе. Итак, когда любовь доставляет тебе удобство, Дух вспомоществует, надежда облегчает, бедствия делают тебя опытным и способным переносить все мужественно, когда, сверх того, ты имеешь и другое сильнейшее оружие — молитву и помощь, испрашиваемую по молитве, — тогда что останется трудного в исполнении заповедей? Ничего. Видишь ли, как (апостол) отовсюду утвердил подвижника и доказал, что заповеди его весьма легки? Заметь также, что опять он начинает говорит о милостыне и не просто о милостыне, но о милостыне святым. Выше, сказав: милуяй с добрым изволением, он отверз руку для всех, а здесь он говорит, конечно, о верующих, почему присовокупляет: требованием святых приобщающеся (Рим. 12, 13). Не сказал: помогайте святым в нуждах, но: принимайте участие в их нуждах, показывая, что они более получают, нежели дают, и что это дело есть купля, так как есть общение. Ты даешь деньги, а они дают тебе дерзновение пред Богом. Страннолюбия держащеся. Не сказал апостол: будьте странноприимны, но: ревнуйте о странноприимстве, научая нас, чтобы мы не ожидали, когда нуждающиеся придут к нам, но сами бежали к ним и догоняли их. Так поступал Авраам. Целый день провел он, выжидая этого прекрасного лова и, увидев, вскочил, побежал навстречу, поклонился до земли и сказал: Господи, аще убо обретох благодать пред Тобою, не мини раба Твоего (Быт. 18, 3). Он не сделал так, как мы, которые, как скоро увидим странника или нищего, поднимаем брови и не хотим удостоить их даже словом; а если, склоненные бесчисленными просьбами, мы прикажем слугам подать небольшую монету, то думаем, что с нашей стороны выполнено все должное. Не так поступил Авраам, но представлял из себя просителя и слугу, хотя не знал, кого примет у себя.
4. А мы ясно знаем, что принимаем у себя Христа, однако же не делаемся вследствие этого кроткими. Авраам зовет, просит, кланяется, а мы оскорбляем приходящих к нам. Авраам все исправляет сам с женою, а мы не хотим заставить слуг. Если угодно тебе посмотреть на самое угощение, предложенное Авраамом, то и здесь увидишь великую щедрость, состоявшую не в обилии предложенного, но в богатстве усердия. Сколько было тогда людей достаточных? Но ни один не сделал ничего подобного. Сколько было вдовиц в земле Израильской? Но ни одна не приняла в дом свой Илию. Сколько опять было достаточных людей и при Елисее? Но одна соманитянка пожала плод странноприимства, подобно Аврааму, который отличался в свое время щедростью и усердием. Особенно же заслуживает удивления то, что он совершил это, не зная, кто были пришедшие к нему. Так и ты не любопытствуй, потому что принимаешь ради Христа; а если всякий раз будешь допытываться, то часто будешь проходить и мимо человека достойного и лишишься следовавшей за то награды. Между тем принимающий и недостойного не делается виновным, но имеет свою награду: приемляй пророка во имя пророче, мзду пророчу nриимет (Mф. 10, 41). А кто от неуместного любопытства обходит человека, достойного удивления, тот навлекает на себя наказание. Итак, не любопытствуй о жизни и делах: ведь за один кусок хлеба подвергать обследованию целую жизнь — это признак крайнего тщеславия. Если бы он был убийцей, разбойником или подобным тому, неужели, по твоему мнению, он не стоит куска хлеба и немногих монет? Господь твой и для него повелевает сиять солнцу, а ты считаешь его не стоящим дневного пропитания? Но я скажу тебе и еще больше: хотя бы ты хорошо знал, что он исполнен бесчисленных зол, и тогда ты не будешь иметь оправдания, если лишишь его дневного пропитания. Ты раб Того, Кто сказал: не весте, коего духа есте вы (Лк. 9, 53); ты слуга Того, Кто оказывал услуги метавшим в Него камнями, или лучше сказать, Кто за них распят. Не говори мне, что он убил человека; если он намеревается убить и тебя самого, и в таком случае не презирай его, когда он голоден. Ведь ты ученик Того, Кто желал спасения распявшим Его, Кто даже на Кресте говорил: Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят (Лк. 23, 34). Ты раб Того, Кто оказал услугу ударившему Его, увенчал поносившего Его даже на Кресте. Может ли что-нибудь с этим сравниться? Ведь сначала оба разбойника поносили Его, несмотря на это одному из них Он отверз рай. Он плачет о тех, которые намереваются убить Его, беспокоится и смущается, видя предателя, не потому, что Сам будет распят, но потому, что тот погибнет; смущается, потому что предвидит удавление, а за удавлением наказание. Зная лукавство Иуды, Он до последнего часа терпел его и не отринул, но целовал предателя. Твой Владыка целует, допускает прикоснуться к устам Своим того, кто вскоре имеет пролить честную Кровь Его: а ты нищего не удостаиваешь и куска хлеба, не уважаешь закона, дарованного Христом? Ведь этими действиями Он доказал, что не должно отвращаться не только нищих, но и тех, которые ведут нас на смерть. Итак, не говори мне, что такой-то человек причинил тебе зло, но подумай, что сделал Христос пред самым Крестом посредством целования, которым предал Его Иуда, желая исправить предателя. И смотри, в какой стыд должно бы привести его это целование. Христос сказал: Иудо, лобзанием ли Сына человеческого предаеши (Лк. 22, 48)? Кого бы не смягчил, кого бы не тронул этот голос, какого зверя, какой адамант? Но он не смягчил того несчастного. Потому не говори, что такой-то убил такого-то, и вследствие этого я отвращаюсь его. Если кто хочет пронзить тебя мечом, погрузить руку в гортань твою, ты поцелуй эту руку, потому что Христос облобызал уста, причинившие Ему смерть.
5. И ты не подвергай ненависти, но слезами и милосердием воздавай злоумышляющему, потому что такой заслуживает нашего сожаления и слез. Ведь мы рабы Того, Кто целовал предателя (я никогда не перестану повторять это), Кто произнес слова, нежнее самого целования. Господь не сказал Иуде: скверный, вселукавый и предатель, такую ли воздаешь ты Нам награду за столько благодеяний? Но что говорит Он? Иудо, т.е. называет его по имени, что свойственно более сожалеющему и призывающему, чем гневающемуся. Он не сказал также: предаешь своего Учителя, Владыку и Благодетеля, но говорит: предаешь Сына человеческаго. Хотя бы Я и не был твоим Учителем и Владыкою, но можно ли предавать Того, Кто расположен к тебе так милостиво и искренно, что целует тебя во время предательства, когда целование служит знаком предательства? Благословен Ты, Господи. Какого смирения, какого незлобия Ты показал нам пример? Так поступил Христос с Иудою, а в отношении к тем, которые пришли с дрекольями и мечами, он поступил иначе. И что может быть скромнее сказанного им Господом? Имея возможность сразу всех их истребить, Он не сделал ничего подобного, но вступает в разговор, чтобы пробудить в них стыд, и говорит: яко на разбойника ли изыдосте со оружием и дрекольми (Mф. 26, 55)? Повергши их пред Собою на землю, когда они лежали без чувств, Он добровольно предал опять Себя и спокойно взирал, как они возлагали узы на святые руки, хотя мог все мгновенно поколебать и ниспровергнуть. А ты и после этого жестоко обходишься с нищим? Если бы он был виновен в бесчисленных преступлениях, то достаточно его бедности и голода, чтобы смягчить твою душу, если она не слишком огрубела. А ты стоишь как зверь, уподобляясь гневом льву, но и львы никогда не могут вкушать мертвых тел, а ты, видя человека, истомленного множеством зол, наступаешь на лежащего, терзаешь его тело обидами, присоединяешь бурю к буре и прибегшего к пристани ударяешь об утес и подвергаешь крушению, которое ужаснее морского. И как скажешь Богу: помилуй меня? Просишь себе отпущения грехов, а сам обижаешь человека, который ни в чем не погрешил против тебя, осуждаешь за то, что он терпит голод и нужду, и превосходишь всяких зверей своей жестокостью. Звери, когда понуждает их голод, кидаются на обычную свою пищу, а ты, без всякого понуждения и необходимости, пожираешь брата, грызешь, терзаешь, если не зубами, то словами, которые язвительные всякого укушения. Как же ты совершишь святое приношение, когда гортань твоя обагрена кровью человеческой? Как произнесешь слово мира устами, которые полны вражды? Как будешь есть чувственную пищу, когда ты собираешь столько яда? Ты не помогаешь бедному, зачем же тебе и угнетать? Не поднимаешь лежащего, для чего же низвергаешь? Не избавляешь от печали, зачем же огорчаешь? Не даешь денег, для чего же оскорбляешь словами? Неужели ты не слышал, какому наказанию подвергаются и на какие мучения осуждаются те, которые не кормят нищих? Им будет сказано: идите во огнь, уготованный диаволу и аггелом его (Mф. 25, 41). Если так осуждаются те, которые не кормят нищих, то какому подвергнутся наказанию те, которые не только не кормят, но еще оскорбляют? Какому они подлежат мучению и какой геенне? Итак, чтобы не возжечь против себя столько зол, уврачуем этот злой недуг, пока имеем власть, и обуздаем язык свой. Не только не станем оскорблять нищих, но будем утешать их и словом, и делом, чтобы уготовать себе многое милосердие и получить обетованные нам блага, достигнуть которых да дарует Бог всем нам благодатию и человеколюбием.
***
Беседа XXII
Благословляйте гонящия вы, благословите, а не клените (Рим. 12, 14).
1. Научив римлян, как надлежит быть расположенными друг к другу, и тесно соединив между собою члены (тела Христова), апостол, наконец, выводит их на внешнее ратоборство, облегчив его предшествовавшими своими наставлениями. Как не исправившему своих домашних дел очень трудно устроить чужие, так, достигши опытности в управлении своими делами, очень легко управиться с посторонними. Потому и Павел идет таким же путем и после обязанностей к своим излагает обязанности к посторонним и говорит: благословляйте гонящия вы. Не сказал: не помните обид, не мстите, но потребовал гораздо большего; первое свойственно и человеку любомудрому, а последнее свойственно лишь ангелу.
И сказав: благословите, присовокупил: а не клените, чтобы мы не делали того и другого, но только благословляли. Гонители бывают для нас виновниками наград. А если будешь бодрствовать, то сверх этой награды сам приготовишь себе другую. Он доставит тебе награду за гонение, а сам приобретешь ее за благословение гонителя, представляя этим вернейшее доказательство любви своей ко Христу. Как проклинающий гонителя показывает, что он не с большой радостью терпит гонение за Христа, так благословляющий обнаруживает этим сильную любовь. Итак, не укоряй гонителя, чтобы тебе самому получить большую награду, а его научить, что это есть дело желания, а не необходимости, что это составляет для тебя торжество и веселие, а не бедствие и унижение. Потому и Христос сказал: радуйтеся, егда рекут всяк зол глагол на вы лжуще (Mф. 5, 11–12). Потому и апостолы возвращались, радуясь тому, что они не только услышали дурное, но и подверглись бичеванию. Сверх того, ты приобретешь и другую малую выгоду, так как приведешь в изумление противников и вразумишь их своими делами, что ты готовишься к другой жизни. Как скоро заметит твой гонитель, что ты с радостью и охотно терпишь зло, то на основании дел ясно поймет, что у тебя есть иные надежды, превосходящие все настоящее. А если станешь вести себя иначе, будешь плакать и скорбеть, то откуда он может узнать, что ты ожидаешь другой жизни? И вместе с этим ты исправишь и другого, потому что твой гонитель увидит, что ты не оскорбляешься обидами, но еще благословляешь обидевшего, и он перестанет тебя гнать. Итак, вот сколько происходит отсюда добра: награда твоя увеличится, искушение уменьшится, гонитель прекратит гонение, Бог прославится, а любомудрие твое сделается для заблуждающегося уроком, руководствующим к благочестию. Потому не только оскорбителям, но и гонителям, и притеснителям (апостол) повелел воздавать противоположным. И теперь он заповедует благословлять их, а раньше убеждал оказывать им благодеяния. Радоватися с радующимися, и плакати с плачущими (Рим. 12, 15). Так как можно благословлять и не проклинать, но делать это не из любви, то (апостол) хочет, чтоб мы были согреты дружбой. Потому он и присовокупил, что должно не только благословлять, но и соболезновать и сострадать, когда видим, что другие впали в несчастие. Хорошо, скажешь: (апостол) справедливо предписал, чтобы мы скорбели с плачущими, но для чего он дал другое повеление, которое не заключает с себе никакой важности? Напротив, для того, чтобы радоваться с радующимися, душе нужно более любомудрия, нежели для того, чтобы плакать с плачущими. К последнему влечет нас сама природа, и нет такого каменного человека, который бы не плакал при виде несчастного; но для того, чтобы, видя человека в благополучии, не только ему не завидовать, но еще разделять с ним радость, нужна душа очень благородная. Потому (апостол) и сказал об этом раньше. Ничто так не располагает нас к любви, как то, когда мы разделяем друг с другом и радость и печаль. Не чуждайся же сострадания, на том основании, что ты далеко стоишь от несчастья. Когда твой ближний терпит зло, ты должен несчастие его считать общим. Разделяй с ним слезы, чтобы облегчить печаль его, разделяй радость, чтобы упрочить веселие, укрепить любовь и самому раньше его получить пользу, так как посредством плача ты делаешься милостивым, а посредством радости очищаешься от зависти и недоброжелательства. Смотри же, как необременительна заповедь Павла. Ведь он не сказал: избавь от беды, — чтобы ты не мог возразить, что это во многих случаях не возможно, но предписал более легкое, что совершенно в твоей власти. Если ты не можешь отвратить несчастия, то проливай слезы, и этим уже ты многое отгонишь; если не можешь увеличить благополучия, то принеси свою радость, и этим ты уже сделаешь большое облегчение. Потому (апостол) повелевает не только не завидовать, но, что гораздо важнее, и сорадоваться; это гораздо больше значит, нежели не завидовать. Тожде друг ко другу мудрствующе: не высокая мудрствующе, но смиренными ведущеся (Рим. 12, 16).
2. Опять апостол, как и в начале речи, весьма заботится о смиренномудрии; ведь римляне и по месту жительства, и по другим многим причинам, как и естественно, были исполнены гордости, почему апостол постоянно и старается удалить болезнь и низложить надменность. Ничто так не раздирает тела Церкви, как высокомерие. Что же значат слова: тожде друг ко другу мудрствующе? К тебе в дом пришел нищий? Будь с ним единомыслен, не принимай на себя надменного вида, вследствие своего богатства, потому что во Христе нет ни богатого, ни бедного. Не стыдись наружного одеяния, а принимай по внутренней вере. Равным образом, если увидишь плачущего, не считай его недостойным утешения, если увидишь благоденствующего, не стыдись приобщиться к его удовольствию и возрадоваться, но как думаешь о себе, так думай и о нем. Будьте единомысленны между собою, говорит апостол. Например, ты считаешь себя важным человеком? Считай и его таким же. Ты подозреваешь, что он человек ничтожный и малый? Произнеси такой же суд и о себе, и отбрось всякое неравенство. А как это может быть? Если ты отложишь высокомерие. Потому (апостол) и присовокупил: не высокая мудрствующе, но смиренными ведущеся, то есть снизойди, применись, приспособься к его низости. Не просто разделяй смиренные его чувствования, но и помогай, подавай ему руку, не чужую, а свою, как отец заботится о сыне и голова о теле. То же самое говорит (апостол) и в другом месте: поминайте юзники, аки с ними связани (Евр. 13, 3). Под именем же смиренных (апостол) разумеет здесь не просто смиренномудрых, но униженных и презираемых. Не бывайте мудри о себе, то есть не думайте довлеть самим себе. И в другом месте Писание говорит: горе, иже мудри в себе самих, и пред собою разумни (Ис. 5, 21). Потому (апостол) опять подрывает высокомерие, низлагает кичливость и гордость. Ничто так не отвращает и не отделяет нас от остальных людей, как то, если кто-нибудь думает, что он довлеет самому себе, почему Бог и поставил нас в зависимости друг от друга. Хотя ты и умен, но имеешь нужду в другом, а если думаешь, что не нуждаешься, то ты стал неразумнее и слабее всякого. Кто так думает, тот сам себя лишит всякой помощи, и если в чем-нибудь согрешит, то не будет искать никакого исправления и извинения, прогневит Бога своим высокомерием и совершит множество грехов. Часто, очень часто бывает, что умный не видит должного, а менее умный открывает, что нужно. Это случилось с Моисеем и тестем его, с Саулом и отроком его, с Исааком и Ревеккою. Итак, не считай для себя унижением иметь нужду в другом. Напротив, это больше возвышает тебя, делает сильнее, знаменитее и безопаснее. Ни единому же зла за зло воздающе (Рим. 12, 17). Если ты другого упрекаешь в злоумышлении, то зачем и самого себе делаешь ответственным в этой вине? Если он сделал зло, то для чего ты не уклоняешься от подражания ему? Заметь, что (апостол) не сделал здесь никакого разграничения, но дал общий закон. Он не сказал: не воздавай злом за зло верующему, но говорит: не воздавай ни единому, хотя бы то был злодей или кто бы то ни было. Промышляюще добрая пред всеми человеки. Аще возможно, еже от вас, со всеми человеки мир имете, то есть — да просветится свет ваш пред человеки (Mф. 5, 16). Мы должны жить не для тщеславия, но для того, чтобы не подать повода укорять нас тем, которые желают этого. Потому (апостол) и в другом месте говорит: безпреткновени бывайте иудеем и еллином и церкви Божией (1 Кор. 10, 32). Хорошо также сказал (апостол) и последующее: аще возможно, еже от вас. Ведь иногда невозможно быть в мире, например, когда идет речь о благочестии, когда возникает борьба за обижаемых. И что удивительного, если не всегда возможно быть в мире со всеми людьми, как скоро (апостол) устранил необходимость этого между мужем и женою, сказав: аще ли неверный отлучается, да разлучится (1 Кор. 7, 15)? Смысл слов (апостола) таков: насколько зависит от тебя, никому не подавай повода ко вражде и ссоре — ни иудею, ни язычнику; если же увидишь, что как-нибудь нарушается благочестие, не предпочитай согласия истине, но стой за нее мужественно, даже до смерти; но и в этом случае не враждуй душой, не отвращайся добрым расположением, а восставай только против поступков. Вот что значат слова: еже от вас, со всеми человеки мир имейте. Если бы другой не соблюдал мира, ты не воздвигай бури в душе своей, но внутренне будь его другом, однако же нимало не изменяя истине, как заметил я выше. Не себе отмщающе, возлюбленне, но дадите место гневу: писано бо есть: Мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь (Рим. 12, 19). Какому гневу должны мы давать место? Божию. Так как обиженный всего более желает видеть и насладиться возмездием за свою обиду, то Бог дает тоже самое в большей мере: если ты сам не отомстишь, Он будет твоим мстителем. Итак, Ему, говорит (апостол), предоставь отмщение. Вот что значат слова: дадите место гневу.
3. Потом для большего успокоения (апостол) привел свидетельство и, этим еще более ободрив слушателя, требует от него и большего любомудрия, говоря: аще убо алчет враг твой, ухлеби его, аще ли жаждет, напой его. Cиe бо творя, углие огненно собираеши на главу его (Притч. 25, 22, 23). Не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое (Рим. 12, 20, 21). Зачем я говорю, продолжает (апостол), что надобно жить в мире с врагом? Я повелеваю и благодетельствовать ему. Ухлеби его, напой, — сказано. А так как он заповедал весьма трудное и великое, то присовокупил: cиe бо творя, угли огненно собираеши на главу его. Апостол сказал это для того, чтобы обидчика смирить страхом, а обиженного поощрить надеждой воздаяния. Когда обиженный ослабевает (духом), то не столько поддерживается собственными благами, сколько наказанием оскорбившего его. Ведь ничто так не приятно, как видеть врага наказанным. А чего человек желает, то (апостол) и дает ему прежде; когда же яд извлечен, предлагает ему увещания более возвышенные, говоря: не побежден бывай от зла. (Апостол) знал, что враг, хотя бы он был зверь, будучи накормлен, не останется врагом, и что обиженный, хотя бы он был весьма малодушен, накормив и напоив врага, не станет уже и сам желать наказания его. Потому, будучи уверен в значении дела, он не только не запретил, но делается щедрым на наказание. Не говорит, что ты отметишь, но — углие огненно собираеши на главу его. А потом и заповедал ему, говоря: не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое. И этим он как бы слегка намекнул, что не должно поступать с таким намерением, так как помнить обиду — значит уже быть побежденным злом. Сначала (апостол) не сказал этого, потому что было еще неблаговременно; когда же истощил гнев слушателя, тогда и присовокупил, говоря: побеждай благим злое. Это и есть победа. Ведь и боец удачнее одерживает победу не тогда, когда подвергает себя ударам противника, но когда приводит себя в такое положение, что противник принужден тратить силу на воздух. Таким образом, он не только сам спасается от ударов, но и истощает всю силу противника. То же бывает и при оскорбленных. Когда ты, в свою очередь, наносишь обиду, тогда побеждает тебя не человек, а, что гораздо постыднее, низкая страсть, потому что тобою овладел гнев; когда же ты молчишь, ты победил, без труда воздвиг себе трофей и будешь иметь тысячи людей, готовых увенчать тебя и сознающих ложь злословия. Кто возражает, тот своими возражениями показывает, что он уязвлен, а кто уязвляется, тот внушает подозрение в том, что сознается в сказанном о нем, а если ты ответишь смехом, то ты смехом уже опроверг худое о тебе суждение. И если ты желаешь получить ясное доказательство справедливости моих слов, то спроси самого врага своего, что для него больнее, то ли, что ты, разгорячившись за оскорбление, платишь ему оскорблением, или то, что ты смеешься над обидчиком? Ты скорее услышишь последнее. Он не столько радуется тому, что не подвергся в свою очередь оскорблению, сколько уязвляется тем, что не может вывести тебя из терпения. Разве ты не видел, что находящиеся во гневе, ни во что ставя наносимые им удары, со всею стремительностью кидаются и злее дикого вепря стараются только наносить раны ближнему, на одно это обращают внимание и об этом заботятся больше, чем о том, чтобы предохранить себя от болей? Итак, когда ты лишил врага того именно, чего особенно он желает, то ты лишил его всего, унизил и показал, что он достоин презрения, что он ребенок, а не муж, а сам ты, получив известность человека любомудрого, заставишь других думать о нем, как о негодном звере. Так мы и будем поступать и во время нанесения нам побоев, и когда желаем бить, а не будем платить ударом за удар. Но хочешь ли нанести смертельный удар? Ударившему тебя подставь другую щеку — и этим нанесешь ему тысячи ран. Те, которые рукоплещут и удивляются, сделаются для него хуже побивающих камнями, а прежде этих осудит и приговорит его к ужасному наказанию совесть, и он пойдет прочь со стыдом, как осужденный на смерть. Если же ты заботишься и о людской славе, то и ее достигнешь в большей мере таким поступком. И вообще к тем, которые подвергаются несчастиям, мы имеем некоторое сострадание, а когда увидим людей, которые не сопротивляются, но и сами предают себя, то не только сожалеем, но и удивляемся им.
4. Это именно ныне и побуждает меня плакать, — то, что мы, имея возможность получить и настоящие блага и достигнуть будущих, если бы как должно повиновались заповедям Христа, теряем то и другое, потому что не следуем заповеданному и излишне мудрствуем. Христос все узаконил надлежащим образом, и показал, что служит к нашей славе и что к нашему позору. И, конечно, Он предписал не с тем, чтобы сделать учеников Своих смешными, но заповедал все это потому, что не злословить, когда слышишь злословя, и не делать зла, когда терпишь его, — это возвеличивает нас пред всеми. А если это так, то гораздо лучше на злоречие отвечать добром, хвалить оскорбляющих и благодетельствовать злоумышляющим на нас. Потому Христос и дал такую заповедь. Он щадит учеников Своих и ясно знает, что делает человека малым и великим. А если Он щадит и знает, то зачем ты упорствуешь и хочешь идти иным путем? Ведь побуждать посредством зла есть один из диавольских законов, почему и достигают таким образом победы все подвизающиеся на олимпийских играх, которые посвящены диаволу. Не таков, но совершенно противоположен порядок наград на поприще Христовом: там узаконено увенчивать не поражающего, но поражаемого. Таково поприще Христово, которое все постановления имеют совершенно противоположные и не только победою, но и самым способом победы возбуждает еще большее удивление; то, что в другом месте считается поражением здесь составляет победу. Это сила Божия, это небесное поприще, это ангельское зрелище.
Знаю, что и ваши сердца теперь согреты, что и вы теперь стали мягче воска; но вы всего этого лишаетесь, как только удаляетесь отсюда. Потому-то я и скорблю, что мы не исполняем на деле сказанного, хотя и должны приобрести от этого величайшие выгоды. Если мы обнаружили кротость, то сделаемся для всех непобедимыми и ни один человек, ни малый, ни большой, не в состоянии будет причинить нам вреда. Если кто-нибудь станет говорить о тебе худо, он тебе не повредит нисколько, а себе самому нанесет величайший вред, если кто причинит тебе обиду, весь вред падет на обидчика. Разве ты не видел и на судах, что обиженные бывают спокойны, стоять совершенно смело и говорят свободно, а обидчики стоять с поникшею головою, в стыде и страхе? Но что мне говорить о злоречии и обидах? Если кто изострит на тебя меч, и руку свою обагрит в твоей гортани, то не сделает тебе никакого вреда, а себя самого убьет. Это может засвидетельствовать тот, кто первый пал от руки брата. Он отошел в безмятежную пристань, стяжав бессмертную славу, а братоубийца проводил жизнь хуже всякой смерти, стеня и трясясь и на самом теле нося улику своего злодеяния. Конечно, не последнего пожелаем мы, а первого. Кто терпит зло, в том не живет зло, потому что не он его произвел, а принял совне и посредством терпения обратил в добро. А кто сделал зло, в том остается язва зла. Иосиф не был ли в темнице, а жена блудница, умыслившая на него зло, не жила ли в светлом и великолепном доме? Однако кем бы из них ты желал быть? Не говори мне о воздаянии, но исследуй дело само в себе, и тогда в тысячу раз предпочтешь темницу с Иосифом тому дворцу, который вмещал в себе блудницу. А если заглянешь в душу того и другой, то увидишь, что душа Иосифа пользуется всем простором и свободою, а душа египтянки пребывает в тесноте и стыде, в унижении и в страхе, в великой тоске; хотя, по-видимому, она победила, но это была не победа. Итак, зная это, приготовим себя к злостраданиям, чтобы нам и освободиться от злостраданий и получить будущие блага, достигнуть которых да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием и проч.
***
Беседа XXIII
Всяка душа властем предержашим да повинуется (Рим. 13, 1).
1. (Апостол) много рассуждает об этом предмете и в других посланиях, когда говорит о покорности слуг господам и подначальных начальникам. А это он делает с целью показать, что Христос ввел Свои законы не для ниспровержения общего гражданского устройства, но для лучшего его исправления, и вместе хочет научить, чтобы мы не предпринимали лишних и бесполезных войн. С нас достаточно тех козней, какие строятся против нас за истину, а лишних и бесполезных испытаний присоединять не следует. Заметь же, как благовременно завел (апостол) речь об этом предмете. После того, как предложил слушателям различные требования любомудрия, расположил их жить в мире с друзьями и врагами, научил быть полезными для счастливых, для несчастных, для нуждающихся и, кратко сказать, для всех, после того, как насадил житие, приличное ангелам, истощил гнев, смирил высокомерие и совершенно умягчил их сердце, — после всего этого предлагает наставление о повиновении властям. В самом деле, если обижающим должно воздавать противоположным, то тем более надлежит повиноваться делающим добро. Но это побуждение (апостол) отлагает к концу своего увещания, а пока не представляет таких доказательств, о которых я упомянул, а призывает нас делать это по сознанию долга. И, желая внушить, что это всем повелевается, не одним только мирянам, но и священникам, и монахам, он объявляет об этом в начале, говоря так: всяка душа властем предержащим да повинуется; хотя бы ты был апостол или евангелист, хотя бы ты был пророк и кто-либо другой, но подчинение власти не подрывает благочестия. И (апостол) не просто сказал — да будет послушна, но — да повинуется. Первое основание такого законоположения, удовлетворяющее и правильным рассудочным доводам, состоит в том, что власти учреждены от Бога. Несть бо власть, аще не от Бога, — говорит (апостол). Как это? Неужели всякий начальник поставлен от Бога? Не то говорю я, отвечает (апостол). У меня теперь идет речь не о каждом начальнике в отдельности, но о самой власти. Существование властей, при чем одни начальствуют, а другие подчиняются, и то обстоятельство, что все происходит не случайно и произвольно, так чтобы народы носились туда и сюда, подобно волнам, — все это я называю делом Божьей Премудрости. Потому (апостол) и не сказал, что нет начальника, который не был бы поставлен от Бога, но рассуждает вообще о существе власти и говорит: несть власть, аще не от Бога, сущия же власти от Бога учинены суть. Так и Премудрый, когда говорит, что от Господа сочетавается жена мужеви (Прит. 19, 14), разумеет здесь, что брак установлен Богом, а не то, что Бог сочетает каждого вступающего в брак, так как мы видим, что многие вступают в брак с дурным намерением и не по закону брака, и этого мы, конечно, не можем вменить Богу. Но что сказал Христос: сотворивый искони, мужеский пол и женский сотворил я есть; и рече: сего ради оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей (Mф. 19, 4–5), то же самое разумел и Премудрый. Так как равенство часто доводит до ссор, то Бог установил многие виды власти и подчинения, как-то: между мужем и женою, между сыном и отцом, между старцем и юношею, рабом и свободным, между начальником и подчиненным, между учителем и учеником? И почему ты удивляешься этому в отношении к людям, когда то же самое Бог устроил и в теле? И здесь Он не все члены устроил равночестными, но сделал один меньше, другой важнее, одни для управления, другие для подчинения. То же самое можно заметить и у бессловесных: у пчел, у журавлей, в стадах диких овец. Даже и море не лишено такого благоустройства, и там многие породы рыб управляются одной, которая и предводительствует прочими и под начальством которой они отправляются в отдаленные путешествия. А безначалие везде есть зло и бывает причиной беспорядка. Апостол, сказав, откуда возникают власти, присовокупил: темже противляйся власти, Божию повелению противляется (Рим. 13, 2). Смотри, куда он ведет дело, чем устрашает и как доказывает, что повиноваться — наша обязанность. Чтобы верующие не сказали: ты нас унижаешь и делаешь презренными, подчиняя начальникам тех, которые должны получить Небесное Царство, (апостол) доказывает, что и в настоящем случае он подчиняет их не начальникам, но опять Богу, так как подчиняющийся властям повинуется Богу. Впрочем, (апостол) не говорит это в таких, например, словах: кто слушается начальников, тот повинуется Богу, но устрашает противоположным и тоже самое подтверждает с большей силой, сказав: кто не повинуется начальнику, тот противится Богу, узаконившему это. И он везде старается внушать это, т.е. что мы не дарим властям повиновение, но исполняем долг. Такими наставлениями (апостол) и верующих побуждал к повиновению, и неверующих начальников располагал в пользу (христианского) благочестия. Ведь тогда повсюду носилась молва, обвинявшая апостолов в восстании и нововведениях, а также в том, будто они и словом и делом стараются подорвать все общественные законы. А, доказав, что общий наш Владыка повелевает всем соблюдать эти законы, можно и заградить уста клеветников, обвиняющих в нововведениях, и с большею смелостью защищать истинное учение.
2. Итак, не стыдись такого повиновения, говорит (апостол). Этот закон дал Бог, Который грозно и отмщает тем, которые нарушают его. Если ты ослушаешься Его, то Он накажет тебя не случайным наказанием, а самым строгим, и никакие отговорки не спасут тебя, да и от людей ты понесешь жесточайшее наказание, потому что никто за тебя не вступится, а Бога ты сильно прогневаешь. Это самое и внушает (апостол), говоря: противляющиися же себе грех приимут. Затем, после страха, (апостол) доказывает пользу повиновения и убеждает на основании рассудочных доводов, говоря так: князи бо не суть боязнь добрым делом, но злым (Рим. 13, 3). Прежде он нанес сильный удар и привел слушателей в страх, а теперь опять делает послабление и, как мудрый врач, дает успокаивающее лекарство, утешает и говорит: чего боишься, чего ужасаешься? Разве начальник наказывает делающего добро? Разве он страшен для заботящегося о добродетели? Потому (апостол) и присовокупляет: хощеши же ли не боятися власти, благое твори, и имети будеши похвалу от него. Видишь ли, как он делающего добро примирил с начальником, показав, что начальник поставлен хвалить его? Видишь ли, как он устранил всякий гнев? Божий бо есть слуга тебе во благое (Рим. 13, 4). Начальник не только не страшен для тебя, но еще и хвалит тебя, не только не препятствует тебе, но еще и содействует. Если же ты имеешь в его лицее помощника и хвалителя, то почему не подчиняешься? Он и вообще делает для тебя добродетель более достижимой, так как наказывает злых, а добрым оказывает благодеяния и почести и этим содействует воле Божией, потому (апостол) и назвал его слугою. Смотри: я даю тебе советы относительно целомудрия, и он того же требует по законам; я увещеваю тебя, что не должно быть любостяжательным и похищать, и он над тем же поставлен судиею. Таким образом, он наш сотрудник и помощник, на это он и послан Богом. Значит, он в двояком отношении достоин уважения — и потому, что он послан Богом, и потому, что приставлен к одинаковому с нами делу. Аще ли злое твориши, бойся. Таким образом, не начальник создает страх, но наша порочность. Не бо без ума меч носит. Замечаешь ли, как (апостол) представляет его вооруженным, подобно какому-нибудь воину, чтобы сделать страшным для грешников? Божий бо слуга есть, отмститель в гнев злое творящему. А чтобы ты, услышав о наказании, мщении и мече, не побежал прочь, (апостол) снова подтверждает, что начальник исполняет Божий закон. Что из того, если он и сам того не знает? Но Бог так устроил. Итак, если начальник, наказывает ли он или награждает, Божий есть слуга, потому что защищает добродетель и изгоняет порок, чего и Сам Бог хочет, то зачем ты противишься тому, кто производит столько добра и споспешествует успеху твоих дел? Ведь многие сначала навыкли добродетели ради начальников, а впоследствии прилепились к ней из-за страха Божия. На людей более грубых не столько действует будущее, сколько настоящее. Потому тот, кто и страхом, и почестями предрасполагает души людей, чтобы они были способны воспринять слово учения, по справедливости назван Божиим слугой. Там же потреба повиноватися не токмо за гнев, но и за совесть (Рим. 13, 5). Что значит: не токмо за гнев? Ты должен повиноваться, говорит (апостол), не потому только, что, не подчиняясь, противишься Богу и от Бога и людей навлекаешь на себя великие бедствия, но и потому, что начальник, как охранитель мира и гражданского благоустройства, есть величайший твой благодетель. Ведь от властей для государств бывают бесчисленные блага; если упразднить их, все погибнет, и не устоят ни города, ни села, ни дома, ни торжище и ничто другое, но все ниспровергнется, так как более сильные поглотят более слабых. Таким образом, если бы за неповиновением и не следовал гнев, то и тогда тебе надлежало бы подчиняться, чтобы тебе не оказаться бессовестным, а также и неблагодарным по отношению к благодетелю. Сего бо ради и дани даете, — продолжает (апостол): служители бо Божии суть во истое cиe пребывающе (Рим. 13, 6). Не перечисляя в частности всех благодеяний, какими государства обязаны своим правительствам, как то: благочиние, мир и другие услуги, происходящие от военных властей и от заведующих общественными делами, (апостол) на все это приводит одно следующее доказательство. Платя дань правительству, говорит он, этим самым ты свидетельствуешь, что оно благодетельствует тебе. Заметь мудрость и благоразумие блаженного Павла. То, что признавалось тягостным и обременительным, то есть налоги, он обращает в доказательство попечительности властей. За что, спрашивает он, мы даем царю дани? Не за то ли, что он заботится о нас, и не даем ли мы эту награду правителю за его попечение? Конечно, мы не стали бы платить даней, если бы заранее не знали, что покровительство начальства будет для нас полезно; потому издревле с общего согласия всеми принято, чтобы правители содержались на наш счет, потому что они, оставив собственные дела, заботятся о делах общественных и все свое время тратят на то чтобы наша собственность была неприкосновенна.
8. Но, сказавши о внешних побуждениях (к признанию властей), апостол опять возвращается к прежнему своему доказательству, потому что таким образом он удобнее мог привлечь на свою сторону верующих, и снова показывает, что так угодно Богу, чем и заключает свое увещание, говоря: служители бо Божии суть. Потом, изображая заботы и труды начальников, он присовокупляет: во истое cиe пребывающе, т.е. на то посвящена вся жизнь их, к тому направляются и все их заботы, чтобы ты наслаждался миром. Потому и в другом послании (Павел) повелевает не только подчиняться начальникам, но и молиться за них, причем, показывая общую от этого пользу, присовокупил: да тихое и безмолвное житие поживем (1 Тим. 2, 2). Ведь начальники нимало содействуют нам в устройстве настоящей жизни тем, что действуют оружием, отражают неприятелей, усмиряют крамольников в городах, разрешают всякие ссоры. Не говори мне, что иной употребляет власть во зло, но обрати внимание не благочинность строя, и увидишь великую мудрость у того, кто в начале узаконил это. Воздадите убо всем должная: емуже убо урок, уроку, а емуже дань, дань; а емуже страх, страх; и емуже честь, честь. Ни единому же ничимже должни бывайте, точию еже любити друг друга (Рим. 13, 7–8). Апостол продолжает речь о том же самом и повелевает приносить начальникам не только деньги, но и честь и страх. Как же он выше сказал: хощеши ли не боятися власти, благое твори, а теперь говорит: воздадите страх? Здесь под страхом он разумеет высшую степень почтения, а не страх, происходящий от худой совести, какой разумел выше. И не сказал: дайте, но: воздадите, притом присовокупил: должная, так как исполнение этого не есть дар, но долг, и если не исполнишь, то будешь наказан, как неблагодарный. Не думай, что достоинство твоего любомудрия унижается и терпит ущерб, если в присутствии начальника ты встанешь или откроешь голову. Если (апостол) узаконил это, когда начальниками были язычники, то тем более должно это быть ныне, когда мы имеем начальниками верующих. Если же скажешь, что самому тебе вверено больше, то знай, что еще не пришло твое время, ведь ты еще странник и пришлец, а будет время, когда окажешься светлее всех. Ныне живот ваш сокровен есть со Христом в Бозе. Егда же Христос явится, тогда и вы с Ним явитеся в славе (Кол. 3, 3–4). Итак, не ищи себе воздаяния во временной жизни, но если бы и со страхом надлежало тебе предстать пред начальником, не думай, что это недостойно твоего благородства. Так угодно Богу, чтобы начальник, принявший от Него власть, имел свою силу. Если и не сознающий за собою ничего худого предстает пред судьей со страхом, то тем более должен страшиться делающий дурное. А ты от этого будешь еще в большей чести, потому что унижение создается не тем, что ты оказываешь другому почтение, а тем, что не оказываешь его. И начальник тебе же больше станет удивляться, и хотя бы был даже неверный, прославит твоего Господа. Ни единому ничимже должни бывайте, точию еже любити друг друга. (Апостол) снова обращается к матери всех благ, к наставнице во всем сказанном выше, к создательнице всякой добродетели, и говорит, что и любовь есть долг наш, но не такой, как подать или оброк, но постоянный. Он желает, чтобы долг этот никогда не был уплачен, а лучше сказать, чтобы он всегда уплачивался, но не вполне, а так, чтобы нам постоянно оставаться в долгу. Ведь это и есть такого рода долг, чтобы всегда его уплачивать и всегда быть должным. Сказав же, как должно любить, (апостол) указывает и пользу любви, говоря: любяй бо друга, закон исполни. И этого не считай милостью, так как и это долг; ты обязан любить брата по духовному с ним родству, и не только по родству, но и потому, что мы члены друг для друга, и если любовь в нас оскудеет, то все разрушится. Итак, люби брата. Если от любви к нему ты приобретаешь ту пользу, что исполняешь закон, то ты обязан любить его и потому, что облагодетельствован им. Еже бо: не прелюбы сотвориши не убиеши, не украдеши, не лжесвидетельствуеши, и аще кая ина заповедь, в сем словеси совершается, во еже: возлюбиши искренняго твоего, якоже сам себе (Рим. 13, 9). (Апостол) не сказал просто — исполняется, но — совершается, то есть сокращенно и вкратце вмещается весь состав заповедей, так как начало и конец добродетели — любовь; она — и корень и необходимое условие, и вершина добродетели. А если любовь есть начало и полнота, то что ей равняется?
4. Впрочем, (апостол) требует не просто любви, а любви в высшей степени, так как не просто сказал: возлюбиши искренняго твоего, но присовокупил: якоже сам себе. И Христос сказал, что на любви утверждаются закон и пророки (Mф. 22, 40), и, указав два вида любви, смотри, какое высокое место дал любви к ближнему. Сказав: возлюбиши Господа Бога твоего, сия есть первая заповедь, — он продолжал: вторая же, — и здесь не замолчал, а прибавил: подобна ей, возлюбиши искренняго твоего яко сам себе. Что может сравняться с таким великим человеколюбием, с такою кротостью? Хотя мы бесконечно отстоим от Бога, однако же Он любовь нашу друг к другу ставит близ любви к Нему Самому и одну называет подобной другой. Потому для той и другой любви Он положил почти равную меру, и о любви к Богу сказал: всем сердцем твоим, и всею душею твоею, а о любви к ближнему — яко сам себе (Mф. 22, 37–39). А Павел говорит, что если нет любви к ближнему, то немного пользы и от любви к Богу. Как мы, когда любим кого-нибудь, говорим, что если ты полюбил его, то и меня полюбил, так и Христос, выражая это, сказал: подобна ей, а Петру: если любишь Меня, паси овцы Моя (Ин. 21, 16). Любы искреннему зла не творит: исполнение убо закона любы есть (Рим. 13, 10). Замечаешь ли, что любовь имеет то и другое совершенство — и воздержание от зла (зла бо, сказано, не творит), и делание добра (сказано — она есть исполнение закона), не только вкратце представляя для нас учение о том, что должно делать, но и делая легким исполнение этого. Она не только заботится о том, чтобы мы уразумели полезное для нас (это делает и закон), но и много споборствует нам в исполнении обязанностей, совершая в нас не одну какую-либо часть заповедей, но всю добродетель во всей ее полноте. Потому будем любить друг друга и таким образом возлюбим любящего нас Бога. У людей так бывает, что когда ты полюбишь кого, то другой, любящий его, вооружается против тебя; но Бог требует, чтобы и ты приобщился любви, и ненавидит того, кто не разделяет с Ним любви. Любовь человеческая исполнена зависти и злобы, а любовь Божия свободна от всякой страсти. Потому Бог и ищет сообщников любви. Люби вместе со Мною, говорит Он, тогда и Я больше буду любить тебя. Вот слова беспредельно любящего! Если ты любишь любимых Мною, тогда Я вижу, что и Меня ты любишь усердно. Бог сильно желает нашего спасения и доказал это в самом начале. Послушай, что говорил Он, когда творил человека: сотворим человека по образу Божию (Быт. 1, 26), и еще: сотворим ему помощника, не добро быти ему единому (Быт. 2, 18). И потом, когда первый человек впал в преступление, заметь, как Бог кротко укорял его, Он не сказал ему: нечистый и пребеззаконный, получив от Меня так много благодеяний, ты и после всего этого поверил диаволу и, оставив Благодетеля, послушался демона! Но что говорит? Кто возвести тебе, яко наг еси, аще не бы от древа, егоже заповедах тебе сего единаго не ясти, от него ял еси (Быт. 3, 11)? Так сказал бы и отец сыну, которому он приказал не трогать меча и который, не послушавшись, ранил себя: отчего ты ранен? Оттого, что меня не послушался. Замечаешь ли, что это — слова больше друга, чем Владыки, друга, подвергшегося обиде, но и при всем том не переставшего любить? Будем же и мы подражать Богу и, когда станем укорять других, будем сохранять такую же кротость. С тою же снисходительностью укоряет Бог и жену, а правильнее сказать, слова, обращенные к жене, были не укоризной, а советом, вразумлением и предостережением на будущее время. Потому Бог не говорит ничего такого змею, так как он был изобретателем зла и не мог сложить вины на другого. Зато Бог сильно наказал его и даже не остановился на этом, но и самую землю подверг общему с ним проклятию. Если же Он и человека изгнал из рая и осудил на труд, то за это в особенности и должно поклоняться Ему и удивляться. Так как жизнь, протекающая в удовольствиях, приводит человека к нерадению, то Бог пресекает для него веселие и скорбями, как стеною, ограждает нерадение, чтобы мы возвратились к любви Его. А как поступил Он с Каином? Не с такою ли же кротостью? Будучи опять оскорблен им, Он не отвечает обидою, но увещевает и говорит: вскую испаде лице твое (Быт. 4, 6)? Хотя поступок Каина не заслуживает никакого извинения, что и доказывает младший брат, но при всем том Бог не укоряет его, но говорит: не согрешил ли еси? Умолкни, не приложи к тому, к тебе обращение его, то есть брата, и ты тем обладаеши (Быт. 4, 7). Если ты боишься, говорит Бог, что ради этой жертвы я навсегда лишу тебя прав первородства, то ободрись: я отдаю в твои руки полную власть над братом, исправься только и люби брата, который ничем тебя не обидел. Я забочусь о вас обоих. И Меня более всего радует то, чтобы вы не враждовали друг на друга. Так Бог, подобно чадолюбивой матери, употребляет все средства и меры, чтобы ни один человек не был отторгнут от другого.
5. А чтобы тебе яснее из примера понять сказанное мною, подумай о Ревекке, как она тревожилась и прибегала к разным способам, когда старший сын враждовал против младшего. Ведь хотя и любила она Иакова, но не отвращалась и от Исава, почему и говорила: да не когда безчадна буду от обоих вас в день един (Быт. 27, 45). По такому же побуждению и Бог говорил Каину: не согрешил ли еси? Умолкни, к тебе обращение его, — желая предотвратить убийство и стараясь водворить между братьями мир. Даже когда Каин убил брата, Бог не лишил его Своего промышления, но опять с кротостью обращается к братоубийце и говорит: где есть Авель брат твой (Быт. 4, 9), — чтобы хотя таким образом заставить его сознаться в преступлении. Но Каин, как и прежде, и даже с большим и грубейшим бесстыдством, упорствует. Но и после этого Бог не оставляет его, а словами оскорбляемого и пренебрегаемого друга говорит ему: глас крове брата твоего вопиет ко Мне (Быт. 4, 10). И вместе с убийцей опять поражает проклятием землю, на нее изливает гнев Свой и говорит: проклята земля, яже разверзе уста своя, прияти кровь брата твоего (Быт. 4, 11), — подражая в этом случае плачущим по умершим. Так поступил и Давид, узнав, что Саул пал; он проклинал горы, принявшие кровь Саула, и восклицал: горы Гельвуйския, да не снидет роса, ниже дождь на вас: яко тамо повержен бысть щит сильных (2 Цар. 1, 21). Так и Бог, как бы возглашая надгробную песнь Авелю, говорит: глас крове брата твоего вопиет ко Мне; и ныне проклят ты от земли, яже разверзе уста своя, прияти кровь брата твоего от руки твоея. Этими словами Бог хотел укротить кипящий гнев Каина и возбудить в нем любовь хотя бы к умершему. Ты угасил жизнь его, говорит Господь, почему же не угашаешь вражды? Но что еще делает Господь? Он любит и Авеля, и Каина, потому что Он сотворил их обоих. Как же поступить Ему теперь? Оставить убийцу без наказания? Но он может сделаться от этого еще хуже. Или наказать его? Но Бог чадолюбивее всякого отца. Итак, смотри, как Он и наказывает Каина, и в самом наказании обнаруживает любовь, или лучше сказать, не наказывает, а только исправляет. Он не предал его смерти, но связал трепетом, чтобы он мог загладить вину свою, чтобы хотя таким путем мог он возвратиться в лоно любви Божией и примириться с Авелем, хотя и умершим, так как Бог не хотел, чтобы Каин ушел из этого мира во вражде против умершего брата. Так поступают любящие, которые, когда не могут возбудить к себе любви благодеяниями, прибегают к строгим мерам и угрозам, побуждаемые к этому не внушением своей воли, но любовью, чтобы хотя таким средством привлечь к себе тех, которые их презирают. Конечно, такая любовь возникает в других под влиянием принуждения, однако же они и ею утешаются, вследствие сильной своей любви. Таким образом и наказание бывает следствием любви, ведь те, которые не оскорбляются тем, что их ненавидят, не желают и наказывать. Это самое Павел подтверждает в Послании к коринфянам, говоря: кто есть веселяяй мя, точию приемляй скорбь от мене (2 Кор. 2, 2)? Таким образом, всякий раз, когда усиливают наказание, тогда доказывают и любовь. Так и египтянка, вследствие сильной любви, жестоко наказала Иосифа. Но она наказала по злому побуждению, потому что любовь ее была бесстыдна, а Бог наказывает с доброю целью, потому что Его любовь достойна любящего. И чтобы ты уразумел силу любви Его, Бог не отказывается употреблять более грубые выражения, приписывать Себе страсти человеческие и называть Себя ревнивым. Аз бо есмь Бог ревнитель (Исх. 20, 5), — говорит Он.
Потому возлюбим Его так, как Он желает, — это Он считает великим делом. Если мы и отвращаемся от Него, Он не перестает призывать нас, если и не хотим обратиться, Он наказывает, потому что любит, а не для того, чтобы подвергать наказанию. Послушай, что у Иезекииля говорит Он городу, Им любимому и презиравшему Его: Аз соберу на тя вся похотники твоя, и предам тя в руце их; и побиют тебе камением, и изсекут, и отымется рвение Мое от тебе, и почию, и ктому не попекуся (Иез. 16, 37–42). Мог ли больше этого сказать горячо любящий друг, презираемый своей возлюбленной и несмотря на это еще пламенеющий к ней любовью? Бог все делает, чтобы склонить нас любить Его; для этого Он не пощадил и Сына Своего. Но мы непреклонны и жестокосерды. Сделаемся же, наконец, кроткими и возлюбим Бога, как любить должно, чтобы мы могли с полным удовольствием наслаждаться добродетелью. Если тот, кто имеет любимую жену, нисколько не чувствует ежедневных огорчений, то представь, каким удовольствием будет наслаждаться тот, кто любит Божественной и чистой любовью. В этом, именно в этом заключается Небесное Царствие, в этом наслаждение благами, удовольствие, веселие, радость, блаженство, а вернее — что бы я ни сказал об этом, ничто не в состоянии будет изобразить его, но один только опыт может с ним познакомить. Потому и пророк сказал: насладися Господеви (Пс. 36, 4), и в другом месте: вкусите и видите, яко благ Господь (Пс. 33, 9). Итак, станем повиноваться и насладимся любовью Его. И тогда еще здесь мы узрим Царствие, поживем ангельскою жизнью и, пребывая на земли, будем иметь у себя нисколько не меньше, чем обитающие на небе, а после переселении отсюда, светлее всех предстанем Престолу Христову и будем насаждаться неизреченною славою, быть участниками которой да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XXIV
И cиe ведяще время, яко час уже нам от сна востати (Рим. 13, 11).
1. Апостол, после того, как предписал все то, что нужно, побуждает римлян к совершению добрых дел и самою краткостью времени. Время Суда, говорит он, стоит уже при дверях, как он писал коринфянам: яко время прекращено есть прочее (1 Кор. 7, 29), а также евреям: еще мало елико елико, грядый приидет и не укоснит (Евр. 10, 37). Но там он говорил, восстановляя трудящихся и утешая в подвигах от постоянных искушений, а здесь он пробуждает спящих; и действительно, это слово (апостола) полезно для нас в обоих случаях. Что же значит это: час уже нам от сна востати? Это значит: близко воскресение, близок Страшный суд, близок день, как раскаленная пещь, и нам должно уже освободиться от нерадения. Ныне бо ближайшее нам спасение, нежели егда веровахом. Видишь ли, как (апостол) представляет уже им воскресение? С течением времени, говорит он, настоящая жизнь истрачивается, а жизнь будущего века становится ближе. Если ты приготовился и исполнил все, заповеданное Богом, то день этот будет для тебя днем спасения, в противном же случае этого не будет. Впрочем, (апостол) пока убеждает указанием не на скорби, а на блага, и таким образом отвлекает римлян от пристрастия к настоящему. Затем, так как было вполне естественно, что они сначала, вскоре по принятии веры, отличались большей ревностью, потому что в них еще сильно было чувство, а с течением времени всякая ревность ослабела, то (апостол) и внушает, что следует поступать совершенно напротив и, с течением времени, не ослабевать, но более процветать. Ведь чем ближе к нам царь, тем более мы должны быть готовы, чем ближе награда, тем больше мы должны возбуждать себя к подвигам. Так делают и состязающиеся в беге: они, когда приближаются к цели и к получению награды, тогда еще больше напрягают свои силы. Потому-то (апостол) сказал: ныне бо ближайшее нам спасение, нежели егда веровахом. Нощь убо прейде, а день приближися (Рим. 13, 12). Итак, если ночь оканчивается, а день приближается, то займемся уже дневными делами, а не ночными. Так бывает и в делах житейских: как только мы замечаем, что ночь близится к утру, и услышим пение ласточки, то будим каждый своего ближнего, хотя бы ночь еще и не прошла; а когда, наконец, она пройдет, то мы понуждаем друг друга, говоря: наступил день, и, одевшись, расставшись с грезами и освободившись от сна, принимаемся за все дневные дела, чтобы день застал уже нас готовыми, чтобы нам не пришлось вставать и потягиваться тогда, когда солнечные лучи уже сияют. Как мы ведем себя в делах житейских, так будем поступать и в делах духовных: совлечем с себя мечтания, освободимся от грез настоящей жизни, отложим глубокий сон и вместо одежд облечемся в добродетель. Все это ясно и выразил (апостол), сказав: отложим убо дела темная и облечемся во оружие света. Ведь день призывает нас в строй и на сражение. Но не бойся, услышав об ополчении и оружии. Тяжело и нежелательно облекаться в вещественное оружие, но облечься в духовное оружие вожделенно и достожелательно, потому что это есть оружие света. Оно являет тебя светлее солнечных лучей, испускающих яркое сияние, оно ставит тебя в безопасность, потому что есть оружие, оно делает тебя светоносным, потому что оно есть оружие света. Что же? Поэтому не нужно и сражаться? Сражаться необходимо, но не опасайся при этом бед и трудов, потому что это не брань, а ликование и торжество. Таково свойство этого оружия, таково могущество вождя. Облеченный в это оружие так же украшен, как и жених, выходящий из брачного чертога, потому что он вместе и воин, и жених. Сказав же: день приближися, (апостол) изображает его не приближающимся, но уже наступившим. Он говорит: яко во дни, благообразно да ходим (Рим. 13, 13), потому что день уже настал. И чем преимущественно большинство людей побуждается к деятельности, этим (апостол) и привлекает их, т.е. благообразием. И он не сказал — ходите, но — станем ходить, чтобы сделать увещание не тяжким и упрек легким. Не козлогласовании и пиянствы. Здесь (апостол) не пить запрещает, а пить без меры, не употребление вина изгоняет, но пьянство. Так и в следующих словах он предписывает меру наслаждений, говоря: не любодеянии и студодеянии. И здесь он возбраняет не совокупление с женщинами, а блуд. Не рвением и завистию. (Апостол) угашает главные страсти — вожделение и гнев, и возбраняет не только самые страсти, но и источник их.
2. Ничто ведь так не разжигает вожделение и не воспламеняет гнев, как нетрезвость и пьянство. Потому (апостол), сказав сначала: не козлогласовании и пиянствы, присовокупил потом: не любодеянии и студодеянии, не рвением и завистию. И на этом он не остановился, но, совлекши с нас худые одежды, послушай, как украшает, говоря: но облецытеся Господем нашим Иисусом Христом (Рим. 13, 14). Не сказал — облекитесь в дела, но возвел слушателей выше. В самом деле, когда он говорит о пороках, то сказал и о делах, а когда начал речь о добродетели, то не говорит уже о делах, но об оружии, показывая тем, что добродетель поставляет обладающего ею в совершенной безопасности и полном блеске. Даже и этим он не ограничился, но, простираясь выше, вместо одеяния, дает нам — что возбуждает великий трепет — Самого Владыку, Самого Царя. Кто в Него облечен, тот вполне вмещает в себе всякую добродетель. Когда же говорит: облецытеся, то повелевает нам отовсюду окружать себя Им. Подобное тому он выражает и в других местах, именно: аще же Христос в нас (Рим. 8, 10), и еще: во внутреннем нашем человеце вселитися Христу (Еф. 3, 16–17). Апостол желает, чтобы душа наша была домом Христовым, чтобы Христос облегал над, как одежда, был для нас всем и внутри и совне. Христос есть наше исполнение, так как Он исполнение исполняющаго всяческая во всех (Еф. 1, 23). Он путь, Он супруг и жених: обручих бо вас единому мужу деву чисту (2 Кор. 11, 2). Он корень и питие, пища и жизнь: живу не ктому аз, — говорит (Павел), — но живет во мне Христос (Гал. 2, 20). Он апостол, архиерей и учитель, отец, брат и сонаследник, сообщник в гробе и в кресте: спогребохомся Ему,— сказано, — и снасаждени быхом подобию смерти Его (Рим. 6, 4–5). Он ходатай: по Христе бо посольствуем (2 Кор. 5, 20). Он защитник наш пред Отцем, потому что, как говорит (Павел), ходатайствует о нас (Рим. 8, 34). Он дом и обитатель: во мне пребывает, и Аз в нем (Ин. 6, 56). Он друг: вы друзи Мои есте (Ин. 6, 14). Он основание и краеугольный камень, а мы Его члены и нива, Его здание, ветви и сотрудники. И чем только не желает Он сделаться для нас, чтобы всяким способом прилепить и присоединить к Себе? Все это свойственно безмерно любящему. Итак, покорись Ему и, восстав от сна, облекись в Него, а, облекшись, держи в покорности пред Ним и плоть свою. Это и разумел (апостол), сказав: плоти угодие не творите в похоти. Как выше он запретил не употребление вина, но пьянство, не брачную жизнь, но распутство, так и теперь запрещает не попечение о плоти, но попечение, простирающееся до похотей, то есть сверх нужды. А что сам он велит иметь попечение о плоти, послушай, как говорит об этом Тимофею: мало вина приемли, стомаха ради твоего и частых недугов (1 Тим. 5, 23). Подобно и во всем прочем имей попечение о плоти, но для поддержания здоровья, а не для удовлетворения чувственности. Ведь это не значит, конечно, иметь попечение, когда подкладываешь огонь и разжигаешь печь. А чтобы точнее вам узнать, когда попечение о плоти простирается до похоти, и чтобы избегать такого попечения, представьте себе людей, предающихся пьянству, объедению, пристрастных к нарядам, забавам, ведущих жизнь изнеженную и роскошную, и тогда вы поймете сказанное (апостолом). Такие люди все делают не для поддержания здоровья, а для того, чтобы веселиться и распалять похоть. Но ты, облекшись во Христа и отвергнув все это, стремись только к одному тому, чтобы иметь здоровое тело, заботясь о нем столько, сколько нужно для этого, далее же того не простирайся, но все свое попечение употреби на заботы о духовном. Таким образом ты, не будучи отягчен этими различными похотями, будешь в состоянии восстать от греховного сна. Подлинно, настоящая жизнь есть сон и случающееся в жизни этой ничем не отличается от сонных грез. И как спящие говорят сами с собою и часто видят нечто совсем недействительное, так и мы поступаем И даже гораздо хуже того. Сделавший или сказавший что-нибудь непристойное во сне, освободившись от сна, обыкновенно освобождается и от стыда, и не подвергается наказанию. Не то будет с нами после этой жизни, но позор и наказание будут вечными. Равным образом те, которые богатеют во сне, с наступлением дня удостоверяются, что напрасно льстили себя богатством; в настоящей же жизни часто удостоверение приходит и прежде наступления дня, и прежде, чем мы переселимся отсюда, эти грезы уже рассеиваются. Итак, оттрясем, наконец, этот лукавый сон. Если день застигнет нас спящими, то мы сделаемся добычею не умирающей смерти. Да и до наступления того дня всем здешним врагам — и людям, и демонам — легко будет нападать на нас; если даже они захотят умертвить нас, никто им в том не воспрепятствует. Если бы много было бодрствующих, то не было бы и такой опасности, но так как теперь кой-где один и другой, зажегши светильник, бодрствуют, все же прочие, как в глубокую ночь, погружены в сон; то нам необходимо совершенное бодрствование и полная осторожность, чтобы не потерпеть ужасных бедствий.
3. Но не кажется ли нам, что и ныне ясный день? Не думаем ли мы, что все бодрствуем и трезвимся? Может быть, вы и засмеетесь словам моим, но я, конечно, скажу: все мы подобны погруженным в сон и храпящим среди глубокой ночи. И если бы можно было видеть бестелесное существо, то я показал бы вам, как очень многие предаются крепкому сну, а между тем диавол подкапывает стены, умерщвляет спящих и похищает внутренние сокровища, делая все без опасения, как в глубокой тьме. А, лучше сказать, хотя и невозможно видеть этого глазами, опишем в слове и размыслим, сколько существует людей, отягченных злыми страстями, сколько одержимых тяжким помрачением сладострастия и угасивших в себе свет Духа. Потому они, вместо одного, смотрят и слушают другое и не обращают внимания ни на что, здесь излагаемое. Если же я говорю неправду и ты стоишь теперь в состоянии бодрствования, то скажи мне, что здесь происходило сегодня, если, действительно, ты все это слышал не как сон? Знаю, что некоторые мне ответят, да я и говорю это не о всех. Но ты, повинный в том, о чем здесь сказано, ты, который пришел сюда напрасно, скажи, какой пророк, какой апостол беседовал ныне с нами и о чем? Но ты не можешь сказать этого, потому что в это время ты о многом беседовал сам с собою, как бы во сне, и не слышал того, что вне тебя происходило в самой действительности. То же самое я должен сказать и женщинам, потому что и они пребывают в глубоком сне, и хорошо было бы, если бы только во сне. Ведь спящий не говорит ничего ни худого, ни хорошего, а бодрствующий, подобно вам, много изрекает слов на несчастие собственной своей головы, высчитывая проценты, оценивая залоги, вспоминая о бесстыдных барышах и посевая множество терний в душе своей, а доброму семени не давая пустить даже небольшого ростка. Но восстань от сна, исторгни с корнем эти терния, отрезвись от опьянения, от которого и сон. Я разумею здесь опьянение, происходящее не только от вина, но и от житейских забот, а вместе с тем и от вина. И в этом я увещеваю не одних богатых, но и бедных, всего же более тех, которые устраивают дружеские пиршества. Ведь это не есть ни удовольствие, ни отдых, но наказание и мука, потому что удовольствие состоит не в постыдном разговоре, но в благопристойной беседе, не в пресыщении, а в насыщении. Если же ты считаешь это удовольствием, то покажи мне и в течение вечера это удовольствие, но ты не можешь. Я еще не говорю о вреде, происходящем отсюда, а пока беседую с тобой об удовольствии, тотчас происходящем; едва пир окончился, как веселие тотчас обыкновенно и улетает. Но если еще упомяну о рвоте, о тяжести в голове, о бесчисленных болезнях, о пленении души, то что ты скажешь мне на это? Неужели мы должны позорно вести себя потому, что бедны. Но говоря это, я не запрещаю вам сходиться и совместно отобедать, а запрещаю вам позорить себя, желаю, чтобы ваше удовольствие было действительным удовольствием, а не обращалось в наказание, в муку, в пьянство и буйное веселие. Пусть узнают язычники, что христиане лучше всех умеют веселиться, но веселиться благопристойно, так как сказано: радуйтеся Господеви с трепетом (Пс. 2, 11). Как же должно радоваться? Возглашая гимны, совершая молитвы, воспевая псалмы вместо позорных тех песен. Таким образом Сам Христос будет присутствовать при твоей трапезе и исполнит благословения все пиршество, — когда ты будешь молиться, когда будешь петь духовные песни, когда призовешь нищих к участию в предлагаемом тобою, когда на своем пире ты будешь соблюдать полное благочиние и умеренность; таким образом место собрания ты сделаешь церковью, — когда, вместо неприличных криков и рукоплесканий, будешь воспевать Владыку всяческих. Не говори мне, что ныне заведен другой обычай, но исправь то, что худо. Аще ясте, — говорит (апостол), — аще ли пиете, аще ли ино что творите, вся во славу Божию творите (1 Кор. 10, 31). А от ваших пиров рождаются у вас худые пожелания, отсюда распутные дела, отсюда жены ваши оказываются в презрении, а блудницы в чести, отсюда гибель домов, бесчисленные бедствия, все приходит в беспорядок, и вы, оставивши чистый источник, устремляетесь к грязному болоту. А что тело развратной женщины есть такое именно болото, об этом я спрашиваю не кого другого, а тебя самого, валявшегося в этом болоте, — не стыдишься ли ты самого себя, не считаешь ли ты сам себя нечистым после греха? Потому, умоляю вас, бегайте блуда и матери блуда — пьянства. Зачем ты сеешь там, где не можешь пожать, или лучше сказать, если и пожнешь, то самый плод покроет тебя большим бесславием? Если и родится ребенок, то и тебе будет позор, и он по твоей вине будет страдать, как незаконнорожденный и худородный. Хотя бы ты оставил ему тысячи, все-таки бесчестен в доме, бесчестен в городе, бесчестен и пред судом тот, кто рожден от блудницы или от рабы; бесчестен и ты сам, как при жизни, так и по смерти, потому что, когда и умрешь, останутся после тебя памятники твоего позора. Итак, зачем же ты все бесчестишь?
4. Да и зачем ты сеешь там, где самая нива усиливается погубить плод, где множество причин бесплодия, где прежде рождения совершается убийство, так что ты не только предоставляешь блуднице оставаться блудницей, но и делаешь ее убийцею? Видишь ли, как от пьянства происходить блуд, от блуда прелюбодеяние, от прелюбодеяния убийство, или правильнее сказать, нечто хуже убийства, я даже не знаю, как и назвать это, так как здесь не умерщвляется рожденное, но самому рождению полагается препятствие. Итак, что же? Не значит ли это, что ты оскорбляешь дар Божий, борешься с Божественными законами, стремишься, как за благословением, за тем, что есть клятва, сокровищницу рождения делаешь сокровищницею убийства, женщину, сотворенную для деторождения, располагаешь к убийству? Ведь порочная женщина, чтобы всегда быть приятной и привлекательной для своих любовников и выманивать от них больше денег, не отказывается и это сделать и тем собирает великий огонь на твою голову, так как хотя решение (на преступление) и принадлежит ей, но главною причиной бываешь ты. Отсюда возникает и идолослужение. Многие женщины, чтобы сделаться приятными, употребляют наговоры, возлияния, любовные снадобья и другие бесчисленные средства. Но, несмотря на столь великий позор убийства и идолослужения, многим это дело представляется безразличным, многим и из тех, которые имеют собственных жен: здесь-то и бывает наибольшее стечение пороков. Здесь приготовляются врачебные средства не только против плода в утробе блудницы, но и против оскорбленной супруги, здесь бывают тысячи злоумышлений, призывание демонов и вызывание мертвых, отсюда возникают ежедневные ссоры, непримиримая борьба и поминутные столкновения. Потому и Павел, сказав — не любодеянии и студодеянии, присовокупил: не рвением и завистью, так как знал, что следствием первого бывает вражда, гибель домов, обиды законным детям и тысячи зол. Чтобы нам избежать всего этого, облечемся во Христа и всегда с Ним пребудем, а облечься во Христа значит никогда не оставаться без Него, но всегда являть Его в себе своею святостью и правотою. И о друзьях, чтобы изобразить их сильную любовь и неразрывную связь, мы говорим, что один облечен в другого, так как облекшийся представляется тем, во что облечен. Потому пусть и в нас всегда остается Христос. Как же Он явится? Если ты будешь подражать Ему и делам Его. Что же сделал Христос? Сын человеческий, — говорит (Он о Себе), — не имать где главу подклонити (Лк. 9, 58). И ты подражай этому. Когда надлежало вкусить пищу, Христос употреблял ячменные хлебы; когда был в пути, не имел у себя ни коней, ни вьючных животных, но ходил пешком, даже до утомления; когда необходимо было уснуть, ложился вместо возглавия на корме лодки; когда надо было возлежать, приказывал садиться на траве. И одежды Его были недорогие; часто Он ходил один, никого при Себе не имея. Далее, узнав все слова и дела Его на Кресте и среди различных поруганий и, вообще, всю жизнь Его, старайся подражать ей; таким образом ты и облечешься во Христа, если попечений о плоти не будешь простирать до похотей, каковое занятие не доставить тебе никакого удовольствия. Ведь пожелания такого рода рождают новые, еще более беспокойные, и ты никогда не достигнешь насыщения, но будешь причинять себе великое мучение. Как томимый непрестанною жаждою, хотя бы пред ним были тысячи источников, не извлекает из того никакой пользы, не имея возможности угасить болезни, так бывает и с человеком, непрестанно живущим в похотях. Но если будешь ограничиваться потребным, то никогда не подвергнешься такой горячке, но освободишься от всего этого — и от пьянства, и от распутства. Потому, ешь столько, сколько нужно для утоления голода, одевайся так, чтобы быть только прикрытым, не наряжай своей плоти в одежды, чтобы не погубить ее, потому что посредством излишней неги сделаешь ее более слабою, расстроишь ее здоровье и приведешь ее в совершенное изнеможение. Итак, чтобы плоть твоя была прекрасною колесницею души, чтобы кормчий безопасно сидел у кормила, чтобы воин легко мог владеть оружием, — наблюдай во всем благочиние. Не тот, кто много имеет, но тот, кто немногим удовлетворяется, бывает непобедимым. Первый, хотя бы и не потерпел обид, боится, а последний, хотя бы и был обижен, останется в лучшем расположении духа, чем не обиженный, и потому будет благодушнее. Потому не о том будем стараться, чтобы никто не обижал нас, но о том, чтобы не мог сделать нам обиды и тот, кто бы захотел. А этого не иначе возможно достигнуть, как ограничивая себя одним необходимым и не желая большего. Таким образом мы будем иметь возможность и здесь наслаждаться радостью, и получить будущие блага благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XXV
Изнемогающаго же в вере приемлите, не в сомнение помышлений. Ов бо верует ясти вся, а изнемогаяй зелия да яст (Рим. 14, 1–2).
1. Знаю, что слова эти многим трудны для понимания. Потому прежде всего необходимо изложить содержание всего этого места и сказать, что (апостол) желал исправить, когда писал об этом. Итак, что же он хотел исправить? Были многие из уверовавших иудеев, которые, имея совесть, связанную законом, и по принятии веры, наблюдали строгую разборчивость в пище, еще не осмеливаясь совершенно отступить от закона. Затем, воздерживаясь только от свиного мяса, они, чтобы не подпасть нареканию, стали потом воздерживаться и от всего мясного и ели одни только овощи с таким расчетом, чтобы происходящее казалось соблюдением поста, а не закона. С другой стороны, были и более совершенные в вере, которые, сами нисколько не соблюдая подобной разборчивости в пище, отягощали и огорчали соблюдавших ее своими укоризнами и обличениями, ввергая их в уныние. Потому блаженный Павел опасался, чтобы они, имея намерение исправить неважный недостаток, не испортили всего, желая отклонить немощных в вере от разборчивости в пище, не довели их до отпадения от веры и, стараясь прежде времени все возвести к совершенству, не нанесли бы вреда настоящему их благу, а непрестанными своими укоризнами не поколебали бы их в исповеданий Христовом, так что после этого нельзя было бы исправить ни того, ни другого. Смотри же, как благоразумно действует апостол и как с свойственною ему мудростью, он заботится о пользе той и другой стороны. Он не решается сказать укоряющим: «вы делаете худо», чтобы не утвердить других в разборчивости, а равно и не говорит: «хорошо вы делаете», чтобы они не стали нападать еще сильнее, но употребляет соразмерное запрещение: по-видимому, он укоряет сильнейшую сторону, однако же его укоризна вся падает и на противную сторону. Это самый легкий способ исправления, когда, обращая слово к одному, наносишь удар и другому. Тогда тому, кому делается запрещение, не дается повода сердиться, и в него неприметным образом вливается врачевство исправления. Заметь же, как благоразумно и благовременно (апостол) делает это. Сказав: плоти угодия не творити в похоти, переходит вдруг к настоящей речи, чтобы нельзя было подумать, что он говорит в пользу тех, которые запрещали разборчивость и советовали есть все. Слабую сторону всегда надо больше беречь, почему и (апостол) обращается прямо к сильнейшей стороне и говорит так: изнемогающаго же в вере. Видишь ли, что нанесен уже один удар наблюдающему разборчивость? Назвав его изнемогающим, (апостол) показывает, что он болен. Потом наносит другой удар, сказав: приемлите. Этим он опять показывает, что он нуждается в большой заботливости, что также служит признаком крайней болезни. Не в сомнение помышлений. Вот он нанес третий удар. Этими словами он показывает, что грех его настолько велик, что возбуждает сомнение даже в тех, которые, хотя сами не участвуют в этом грехе, однако же соединены узами дружбы с совершающими его и заботятся о его уврачевании. Примечаешь ли, как, по-видимому, он говорит одним, а затем незаметно и слегка упрекает и других? После того, сравнивая тех и других, одних хвалит, а других обличает. Именно, говоря: ов убо верует ясти вся, он восхваляет веру, а присовокупив: изнемогаяй зелия яст, порицает немощь в вере. Потом, после того, как нанес весьма сильный удар, снова ободряет немощного, говоря так: ядый не ядущаго да не укоряет (Рим. 14, 3). Не сказал: позволяй так делать, или: порицай, или: не побуждай к исправлению; но: не укоряй, не презирай, показывая, что они (не ядущие) совершали дело, достойное большого смеха. Но о том, кто верует ясти вся, (апостол) выразился иначе. Как же именно? И не ядый ядущаго да не осуждает. Как более совершенные унижали не ядущих, считая их маловерными, неистинными христианами, носящими внутри себя скрытый недуг и придерживающимися еще иудейства, так последние осуждали первых, считая их нарушителями закона или даже предающимися объедению, так как многие из них были, вероятно, обращенные из язычества. Потому (апостол) присовокупил: Бог бо его прият. Но он не сказал этого о не ядущем, хотя унижать по-видимому следовало бы ядущего, как маловерного. (Апостол) же сказал наоборот, показывая этим, что ядущий не только не заслуживает уничижения, но и сам может уничижать других. Но сам (апостол) не осуждает ли ядущего, спросишь ты? Нисколько, потому и присовокупил: Бог бо его прият. Итак, зачем ты говоришь о законе ему, как преступнику? Бог принял его, то есть, явил в нем неизреченную благодать свою и освободил его от всякой вины. Потом (апостол) снова обращает речь к твердому в вере: ты кто еси судяй чуждему рабу (Рим. 14, 4)? Отсюда видно, что и твердые в вере не только уничижали, но и осуждали слабых. Своему Господеви стоит или падает.
2. Вот опять новый удар. Упрек обращен, по-видимому, на сильного, но касается слабого. Когда (апостол) говорит: станет же, то показывает, что он еще колеблется, требует большого внимания и такого попечения, что для его уврачевания нужно призвать на помощь Бога. Силен бо есть Бог поставити его,— продолжает он. Так говорится о людях весьма безнадежных. Но чтобы ты в нем не отчаивался, (апостол), несмотря на слабость, называет его Божиим рабом, говоря: ты кто еси судяй чуждему рабу? Между тем и здесь опять незаметно наносит удар слабому. Я приказываю тебе не судить его не потому, что действия его не заслуживают осуждения, но потому, что он чужой раб, то есть не твой, а Божий. Потом снова ободряя его, не говорит: падает, — но как? Стоит или падает. Если случится с ним то или другое, все это зависит от Господа. Если он падет, ущерб для Бога, а равно, если стоит, приобретение для Бога же. Впрочем, такое равнодушие было бы совершенно недостойно попечительности, приличной христианам, если бы мы опять не стали обращать внимание на цель Павла, который хочет, чтобы слабым в вере не делали укоризн прежде времени. Но, как я всегда говорил, необходимо принимать во внимание расположение, с каким что-либо говорится, сущность предмета, о котором говорится, и то, что старается исправить ведущий речь. (Апостол), сказавши это, пристыдил укоряющего не без основания. Если Бог, рассуждает (Павел), подвергаясь ущербу, пока не делает ничего, то не безвременно ли действуешь ты и не выходишь ли из границ, муча и беспокоя слабого в вере брата? Ов убо разсуждает день чрез день, ов же судит на всяк день (Рим. 14, 5). Здесь, как думаю, (апостол) слегка намекает и на пост. Естественно, что некоторые из постившихся постоянно осуждали не постившихся, или, может быть, и между разборчивыми в пище были такие, которые в известные дни наблюдали эту разборчивость, а в другие нет, почему (апостол) и сказал: кийждо своею мыслию да извествуется. Этим он избавил разборчивых от страха, назвав их действие безразличным, а у тех, которые слишком много нападали на них, он отнял повод к укоризнам, вразумив их, что не следует с таким большим усердием постоянно беспокоить людей за их разборчивость; и не нужна такая ревность не по свойству самого дела, но по соображению времени, потому что укоряемые ими были еще новыми в вере. В Послании к колоссянам он запрещает это весьма строго, говоря: блюдитеся, да никтоже вас будет прельщая философиею и тщетною лестию, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе (Кол. 2, 8). И еще: да никто же убо вас осуждает о ядении или о питии и никто же вас да прельщает (Кол. 2, 16–18). И в Послании к галатам он со всею строгостью требует от них высшего рассуждения и совершенства в этом отношении. Но здесь он не прибегает к такой настойчивости, так как вера еще недавно была насаждена у римлян. А потому мы и не должны на всех распространять слов (апостола): кийждо своею мыслию да извествуется. Так, когда идет речь об учении, послушай, как он говорит: аще кто вам благовестит паче, еже приясте, хотя бы то был ангел, анафема да будет (Гал. 1, 8–9). И в другом месте: боюся же, да не како, яко же змий Еву прельсти, так истлеют и разумы ваша (2 Кор. 9, 3). И в Послании к филиппийцам пишет: блюдитеся от псов, блюдитеся от злых делателей, блюдитеся от сечения (Флп. 3, 2). Но в римлянах еще рано было исправлять это и потому он сказал: кийждо своею мыслию да извествуется. Так как речь шла и о посте, то, низлагая гордость одних и изгоняя страх других, он присовокупил следующее: мудрствуяй день, Господеви мудрствует, и не мудрствуяй день, Господеви не мудрствует. Ядый, Господеви яст, благодарит бо Бога, и не ядый, Гocnoдeвu нe яст, и благодарит Бога (Рим. 14, 6). Опять он касается здесь того же самого. Смысл же его слов следующий: сущность не во временных делах (есть или не есть), спрашивается только, для Бога ли делает тот и другой, благодарением ли оканчивают оба? Ведь и тот, и другой благодарят Бога. А если благодарят оба, то различие не велико. Заметь же, как и здесь (апостол) скрытным образом наносит удар придерживающимся иудейства. Если главное состоит в том, чтобы благодарить, то ясно, что благодарит тот, кто есть, а не тот, кто не есть. Как благодарить тому, кто придерживается еще закона? То же самое подтвердил (Павел) в Послании к галатам: иже законом оправдастеся, от благодати отпадосте (Гал. 5, 4). Впрочем, он здесь не раскрывает этой мысли, а только намекает на нее, потому что еще было не время, но пока терпит и тех, которые придерживались закона, а яснее раскрывает это в последующих словах, говоря: никтоже бо нас себе живет, и никто же себе умирает. Аще бо живем, Господеви живем, аще умираем, Господеви умираем (Рим. 14, 7–8). Действительно, тот, кто живет для закона, может ли жить для Христа? Впрочем, в этих словах (апостол) не одно только это рассматривает, но и удерживает твердых в вере от поспешности в исправлении слабых и убеждает их быть терпеливыми, доказывая, что Бог не может презреть немощных, но в надлежащее время исправит их.
3. Что же это значит: никто же нас себе живет? Мы не свободны, мы имеем над собою Владыку, Который хочет, чтобы мы были живы, и не желает нашей смерти, и для Которого наша жизнь или смерть важнее, чем для нас самих. Этим (апостол) показывает, что Бог заботится о нас больше, нежели мы сами, что Он жизнь нашу почитает для Себя приобретением, а смерть потерею. Если мы умираем, то умираем не только для себя, но и для Господа. Под смертью же разумеет здесь (апостол) смерть духовную, состоящую в отпадении от веры. Что Бог печется о нас, в этом достаточно нас убеждает и то, что мы для Него живем и для Него умираем. Однако (апостол) не довольствуется этим, но присовокупляет еще новое подтверждение, говоря: аще убо живем, аще умираем, Господни есмы. Здесь он от смерти духовной переходит к смерти естественной, чтобы речь его не показалась жестокой, и представляет новый самый важный признак Божия о нас промышления. Какой же именно? На сие бо, — говорит, — Христос и умре и воскресе и оживе, да и мертвыми и живыми обладает (Рим. 14, 9). Таким образом и это должно удостоверить тебя в том, что Господь всегда печется о нашем спасении и исправлении. Если бы Он столько не промышлял о нас, то какая была бы нужда в Домостроительстве? Тот, Кто употребил для усвоения нас Себе столько попечения, что принял на себя зрак раба и умер, пренебрежет ли тобою после совершения этого? Не возможно это, не возможно. Он не захочет, чтобы погибло столь великое дело. На cиe бо, — говорит (апостол), — и умре. Это подобно тому, как если бы кто-нибудь сказал: такой-то человек не согласится бросить своего раба, потому что бережет собственное стяжание. Но не так мы любим деньги, как Бог наше спасение. Он дал за нас не деньги, а Свою Кровь, и потому не может оставить тех, за которых дал столь великую цену. Заметь также, как (апостол) показывает и неизреченное могущество Божие. На cиe бо,— говорит он, — и умре и оживе, да и мертвыми обладает. И выше сказал: аще бо живем, аще умираем, Господни есмы. Видишь ли, как сильно Его владычество? Видишь ли, как непреоборима Его крепость и как всеобъемлющ Его Промысл? Не говори мне о живых, рассуждает (апостол): Бог промышляет и об умерших. А если промышляет об умерших, то ясно, что также и о живых. Он ничего не оставил вне Своего владычества, но на людей приобрел еще большие права, чтобы промышлять о нас больше, чем о всем прочем. Человек платит деньги за раба и потому тщательно бережет его, а Бог заплатил смертью и, конечно, не может считать маловажным спасение того, кого он купил столь великой ценой и приобрел во владение с таким усердием и усилием. А все это (апостол) говорит с целью пристыдить иудействующего христианина и убедить его, чтобы он помнил о величии благодеяния, потому что он был мертв и ожил, потому что он не получил никакой пользы от закона и было бы с его стороны крайнею неблагодарностью, если бы он, оставив Того, Кто явил ему столько милостей, прибег бы снова к закону. Итак, достаточно упрекнув его, (апостол) снова ободряет его, говоря: ты же почто осуждаеши брата твоего? или ты что уничижаеши брата твоего (Рим. 14, 10)? Здесь, по-видимому, (апостол) уравнивает обоих, но однако полагает между ними большое различие. Он прекращает их споры прежде всего наименованием брата, а потом напоминанием о страшном дне Суда, так как, сказавши: что уничижаеши брата твоего, присовокупил: вси бо предстанем судищу Христову. И говоря это, он, по-видимому, опять делает упрек более совершенному, но на самом деле старается потрясти дух иудействующего христианина, не только посрамляя его напоминанием об оказанном ему благодеянии, но и устрашая будущим наказанием: вси бо,— говорит, — предстанем судищу Христову. Писано бо есть: живу Аз, глаголет Господь; яко Мне поклонится всяко колено, и всяк язык исповестся Богови. Темже убо кийждо нас слово о себе даст Богу (Рим. 14, 11–12). Видишь ли, как (Павел) опять потрясает дух одного, нанося удар, по-видимому, другому? Слова его значат то же, как если бы он сказал: о чем ты заботишься? Ведь не ты будешь наказан за него? Он не высказал этого прямо, но это именно разумел, только выразил гораздо легче, сказав: вси бо предстанем судищу Христову. Темже убо кийждо нас о себе слово даст Богу. (Апостол) привел также слова пророка, который свидетельствует о всеобщем повиновении Богу, о повиновении безусловном всех, живших в Ветхом Завете, и вообще всех без исключения. Не просто сказано — всякий поклонится, но — исповестся, то есть даст отчет в том, что сделал.
4. Итак, представляя себе общего Владыку, сидящего на Престоле, будь внимателен к себе, не раздирай и не разделяй Церкви, отторгаясь от благодати и возвращаясь к закону, так как и закон принадлежит Ему. И что говорю — закон? Ему принадлежат все жившие и в законе, и до закона. И не закон потребует у тебя отчета, а Христос, как у тебя, так и у всего человеческого рода. Видишь ли, как (апостол) освободил немощного в вере от страха закона? Потом, чтобы не показалось, что он говорит об этом с намерением устрашить немощных, но что он перешел к этому по связи речи, (апостол) продолжает рассуждать о том же предмете, говоря: не к тому убо друг друга осуждаем, но cиe паче судите, еже не полагати претыкания брату, или соблазна (Рим. 14, 13). Это к одному относится не больше, чем и к другому, а потому может быть приложено к обоим, и к совершенному, который соблазняется разборчивостью в пище, и к несовершенному, для которого служат преткновением слишком резкие укоризны. Смотри же, какому мы подвергнемся наказанию, если просто соблазняем ближних? Если здесь, где вся ошибка состояла в неблаговременности упреков, (апостол) воспрещает их, чтобы не соблазнялся и не претыкался брат, то чего будем достойны мы, когда соблазняем брата, совсем не имея намерения исправить его? Если не сохранить — есть преступление, как это видно на примере закопавшего в землю талант, то чего не навлечем мы на себя, соблазняя другого? Ты скажешь: что же мне делать, если он соблазняется сам по себе, будучи слаб? Потому-то самому тебе и следовало бы переносить все. Если бы он был крепок, то и не имел бы нужды в такой попечительности, а теперь, так как он очень слаб, в силу этого и нуждается в большой заботе. Итак, представим ему это и станем поддерживать его во всех случаях. Ведь мы дадим ответ не за свои только грехи, но и за все то, в чем мы служили соблазном для других. А если трудно отвечать и за свои грехи, то как мы спасемся, когда на нас будет возложена и эта ответственность? Не будем же считать для себя извинением того, что найдем сообщников в наших грехах, так как от этого увеличится только наше наказание. Так и змий наказан строже жены, а жена больше мужа; Иезавель понесла более тяжкое наказание, чем Ахаав, отнявший виноградник, потому что она была главной виновницей этой несправедливости и ввела в соблазн царя. И ты, если сделаешься виновником гибели других, подвергнешься более тяжкому наказанию, чем доведенные тобой до падения. Не так пагубно самому согрешить, как ввести в грех других, почему (апостол) и говорит: не точию сия творят, но и соизволяют творящим (Рим. 1, 32). Таким образом, когда мы видим, что другие грешат, не только не станем побуждать их к греху, но постараемся извлечь из бездны порока, чтобы за гибель других нам самим не подвергнуться наказанию; будем непрестанно помнить о Страшном суде, об огненной реке, о неразрешимых узах, о непроницаемом мраке, о скрежете зубов и ядовитом черве. Но Бог человеколюбив, говоришь ты. Значит, по-твоему, все это одни слова? Богач, презревший Лазаря, не мучится (Лк. 16). Юродивые девы не изгоняются из брачного чертога? Отказавшиеся накормить Христа не пойдут в огонь, уготованный диаволу и ангелам его? Одетый в грязные одежды не будет связан по рукам и ногам и не будет осужден на гибель? Требовавший сто динариев не будет предан истязателям? И неправда то, что сказано о прелюбодеях: червь их не умирает, и огнь их не угасает (Mк. 9, 48)? Неужели все это одни только угрозы? Да, говоришь ты. Но на каком основании, скажи мне, ты осмеливаешься утверждать это и произносить от себя такой приговор? Я могу доказать тебе противное на основании и слов, и дел Христа. Если ты не веришь относительно будущего наказания, то, по крайней мере, поверь тому, что уже совершилось, так как то, что уже было, что исполнилось на самом деле, не пустые угрозы и слова. Кто при Ное навел потоп на всю вселенную, произвел столь ужасное истребление водою и гибель всего нашего рода? Кто потом низвел молнию и огонь на землю содомскую? Кто погрузил в море целый Египет? Кто истребил шестьсот тысяч человек в пустыне? Кто попалил огнем сонм Авиронов? Кто повелел земле разверсть уста свои и поглотить Корея, Дафана и бывших с ними? Кто при Давиде в одно мгновение поразил семьдесят тысяч? Упоминать ли еще о наказаниях в отдельности? О Каине, преданном на непрестанное мучение? О сыне Хармиине, который был побит камнями со всем его родом? О собиравшем дрова в субботу и подвергшемся такому же наказанию? О сорока двух отроках, которые при Елисее были съедены зверями и которым не послужил извинением юный их возраст?
5. А если ты хочешь видеть подобные примеры и во времена благодати, то представь себе, какие наказания претерпели иудеи, как жены их ели собственных своих детей, одни жарили их, а другие приготовляли иначе; как они при нестерпимом голоде, среди различных и тяжких войн, подвергались таким чрезвычайным бедствиям, с какими не могут сравниться никакие ужасные злоключения прежних времен. А что все это навел на них Христос, послушай, как Сам Он предсказывает это и в причтах, и в ясных и вразумительных словах, — в притчах, когда говорит: враги Моя оны, иже не восхотеша Мене, да Царь бых был над ними, приведите семо и изсецыте предо Мною (Лк. 19, 27), а также в притчах о винограднике, и о браке: а в ясных и открытых словах, когда угрожает, что падут во ocmрии меча, и пленены будут во вся языки; и будет на земли туга языком от нечаяния, шума морскаго и возмущения, издыхающим человеком от страха (Лк. 21, 24–26). И будет скорбь велия, яковаже не была от начала мира доселе, ниже имать быти (Mф. 24, 21). Известно также всем, какому наказанию подверглись Анания и Сапфира за утаение нескольких монет. Не замечаешь ли и ныне ежедневных несчастных случаев? Разве это не бывает? Неужели ты не видишь, что и ныне погибают от голода, страдают проказой и другими телесными болезнями, живут в постоянной нищете и терпят тысячи невыносимых бедствий?
Итак, какое может быть основание одних наказывать, а других нет? Если Бог вполне справедлив, что и несомненно, то, конечно, и ты подвергнешься наказанию за грехи свои. Если же ты думаешь, что Бог тебя не накажет, потому что Он человеколюбив, то следовало бы и тех не наказывать. Но, как сказали мы выше, Бог и здесь многих наказывает, чтобы вы, как скоро не верите словам угроз, поверили действительным наказаниям. И так как старое не так нас устрашает, то Он вразумляет беспечных современными событиями, которые совершаются при каждом поколении. Почему же, спросишь, Бог не наказывает всех здесь? Чтобы иным дать предопределенное от Него время для покаяния. А для чего Он не наказывает всех там? Чтобы не оказалось много неверующих в Божий Промысл. Теперь и я спрошу тебя: сколько разбойников было поймано и сколько было таких, которые умерли без наказания? Где же Божие человеколюбие и правосудие? Если бы никто совершенно не наказывался, то ты мог бы прибегнуть к этому (возражению), но когда одни наказаны, а другие нет, и притом без наказания остались те, которые больше и согрешили, то какой может быть смысл в том, что за одни и те же преступления бывают неодинаковые наказания, и не может ли показаться, что наказанные обижены? Итак, почему же не все наказываются здесь? Послушай, что отвечает тебе на это Сам Христос. Когда упала башня и несколько человек погибли, то тем, которые приходили от этого в недоумение, Христос сказал: мните ли, яко сии грешнейши паче всех бяху? Ни, глаголю вам, но аще не покаятеся, вси такожде погибнете (Лк. 13, 2–5). Этим Он учит нас не надеяться, что как скоро другие подверглись наказанию, мы, хотя и согрешим много, останемся без наказания. Если не покаемся, то непременно будем наказаны. За что же, спросишь, нам терпеть вечное наказание, когда мы грешили здесь недолгое время? А как же здесь человек, в одно мгновение совершивши одно только убийство, осуждается на всю жизнь работать в рудниках? Но Бог, скажешь, так не поступает. Как же Он расслабленному попустил тридцать восемь лет терпеть столь тяжкое наказание? Что Он действительно наказал его за грехи, послушай, что говорит Христос: се здрав еси, ктому не согрешай, да не горше ти что будет (Ин. 5, 14). Однако же расслабленный, говоришь ты, получил освобождение от наказания? Но там этого не будет. Что там, действительно, не будет освобождения от наказания, послушай, как об этом говорит Сам Христос: червь их не умирает, и огнь не угасает (Mк. 9, 44). И еще: пойдут одни в жизнь вечную, а другие в муку вечную (Mф. 25, 46). Итак, если будет жизнь вечная, то и наказание вечное. Или ты не знаешь, сколько было угроз иудеям? Исполнились ли эти угрозы, или остались только на словах? Сказано: не останет камень на камени (Лк. 21, 6) — и, действительно, остался ли камень на камне? Христос сказал: будет скорбь велия, якова же не была, и неужели не сбылось и это? Прочитай историю Иосифа, и ты не в состоянии будешь даже придти в себя, услышав о бедствиях, какие претерпели иудеи в действительности. Я говорю это не с тем, чтобы огорчить вас, но чтобы привесть вас в безопасность, чтобы, утешая вас напрасными надеждами, не подвергнуть более тяжким наказаниям. И скажи мне: почему же ты не заслуживаешь наказания за грехи твои? Не сказал ли Бог тебе заранее все? Не запретил ли Он тебе? Не устрашил ли? Не употребил ли тысячи средств для твоего спасения? Не даровал ли тебе баню пакибытия и не простил ли все прежние грехи твои? И после этой бани, после отпущения грехов, не оказал ли Он тебе, когда ты опять стал грешить, другую помощь в покаянии? Не сделал ли Он тебе легким путь отпущения грехов и после этого?
6. Итак, выслушай, что заповедал Бог. Если будешь прощать грехи ближнему, то и Я, говорит Он, прощу тебе. Какое же в этом неудобство? Судите сиру,— сказано, — оправдите вдовицу, и приидите, и истяжемся, глаголет Господь; и аще будут греси ваши яко багряное, яко снег убелю (Ис. 1, 18). Какая же в этом трудность? Глаголи ты беззакония твоя, да оправдишися (Ис. 43, 26). Какая в этом тягость? Грехи твоя милостынями искупи (Дан. 4, 24). Какой в этом труд? Мытарь сказал: милостив буди мне грешному, и сниде оправдан (Лк. 18, 13, 14). Трудно ли подражать мытарю? Но, несмотря на все это, ты не хочешь убедиться, что есть наказание и мучение. Но, может быть, ты скажешь, что диавол не подвергается наказанию? Сказано: идите во огнь, уготованный диаволу и аггелом его (Mф. 25, 41). А ведь если бы не было геенны, то и диавол не наказывался бы; если же он наказывается, то ясно, что и мы, совершая дела его, будем наказаны, так как и мы прослушали заповедь Божию, хотя не ту же, какую он. Как же ты не боишься дерзко говорит о Боге? Ведь когда ты говоришь, что Бог человеколюбив и не наказывает, то по твоему выходит, что Он уже не человеколюбив, если накажет. Замечаешь ли, на какие мысли наводит вас диавол? Что же? Неужели монахи, поселившиеся в горах и показавшие множество подвигов, останутся не увенчанными? Ведь если злые не наказываются и нет никакого воздаяния, то иной может сказать, что и добрые не награждаются. Я с этим не согласен, скажешь ты, так как с благостью Божией более сообразно существование только одного царства, а не геенны. Значит, блудник, прелюбодей, совершивший тысячи преступлений будет наслаждаться теми же благами, какими и отличившийся целомудрием и святостью? Значит, Павел станет наряду с Нероном, или даже диавол наряду с Павлом? Если нет геенны, а воскресение будет общее, то и злые удостоятся тех же благ, каких и праведники? Какой же безумец может утверждать это? Или, лучше сказать, кто из демонов осмелится говорить это? Ведь бесы признают геенну, потому и возописта глаголюще: пришел еси семо прежде времени мучити нас (Mф. 8, 29). Как же ты не боишься, не ужасаешься отрицать то, что признают даже бесы? Как ты не замечаешь, какой учитель внушает тебе это злое наставление? Кто обольстил человека в начале и предложением больших надежд исторг у него блага, бывшие уже в руках, тот и ныне наущает тебя так говорить и думать; диавол для того и убеждает некоторых думать, что нет геенны, чтобы ввергнуть в нее; напротив, Бог для того угрожает геенною и уготовал ее, чтобы ты, зная об этом, так жил, чтобы не впасть в нее. Если диавол и теперь, когда есть геенна, уверяет тебя, что ее нет, то, если бы действительно ее не было, какая была бы нужда свидетельствовать о ней бесам, которые всего более стараются о том, чтобы мы и не подозревали существования геенны, чтобы, не страшась ее, стали беспечнее и впали с ними в геенский огонь? Почему же, спросишь, они свидетельствовали тогда о геенне? Потому, что не переносят принуждающей их к тому необходимости. Итак, размышляя о всем этом, пусть перестанут говорящие это обманывать себя и других, так как за эти слова они понесут наказание, потому что смеются над страшными вещами, приводят к беспечности многих желающих истинно заботиться о своем спасении и даже нимало не подражают язычникам-ниневитянам. Те, будучи во всем несведущими, когда услышали, что город их будет истреблен, не только не обнаружили неверия, но и восстенали, облеклись во вретище, смирились и не прежде перестали все это делать, пока не утолили гнева Божия. А ты, зная столько случаев суда Божия, словами своими уничтожаешь то, что сказал Бог? Потому участь твоя будет противоположна участи ниневитян. Те, устрашившись слов, не подверглись наказанию на самом деле, а ты, презирая угрозы на словах, понесешь наказание на самом деле. Теперь слова эти кажутся тебе баснею, но не покажутся такими тогда, когда убедишься в них на деле. Неужели ты не видишь, что сделал Христос и здесь, на земле? Не одинакового жребия Он удостоил двух разбойников, но одного ввел в Царство, а другого послал в геенну. Но что мне говорить о разбойнике и человекоубийце? Христос не пощадил и апостола, когда он сделался предателем, но, предвидя, что он стремится в петлю, удавится и рассядется (ведь сказано: проседеся посреде, и излияся вся утроба его (Деян. 1, 18), — предвидя, говорю, все это, однако попустил ему претерпеть это, чтобы посредством настоящего удостоверить тебя во всем будущем. Итак, не обманывайте сами себя, доверяя диаволу, — ведь это его внушения. Если судьи, господа, учители и даже люди необразованные награждают добрых и наказывают злых, то возможно ли, чтобы Бог поступил иначе и доброго сравнял с порочным? Когда же совершится освобождение от пороков? Если и ныне люди порочные, ожидая наказания и находясь среди столь великого страха, — страха судей и законов, — не отстают от худых дел, то когда же они перестанут совершать злые дела, если, по переселении в вечность, избавятся от всякого страха и не только не впадут в геенну, но еще получать царство? Это ли будет человеколюбие, скажи мне, чтобы усиливать порок, награждать зло, удостаивать одной чести целомудренного и распутного, верного и нечестивого, Павла и диавола? Но долго ли нам вести такие пустые речи? Умоляю же вас, освободитесь от этого безумия, будьте благоразумными, внушите душе страх и трепет, чтобы она освободилась от будущей геенны и, проживши настоящую жизнь в целомудрии, сподобилась будущих благ благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XXVI
Вем и извещен есмь о Господе Иисусе, яко ничто же скверно само собою, точио помышляющему что скверно быти, оному скверно есть (Рим. 14, 14).
1. Апостол, сделав сперва запрещение осуждающему брата и отклонив его от укоризны, переходит потом к наставлению и спокойно поучает более слабого, показывая и здесь великую кротость. Он не говорит, что этот будет наказан, не употребляет даже и подобного выражения, но чтобы лучше убедить его в справедливости своих слов, только освобождает его от страха в этом деле и говорит: вем и извещен есмь. Потом, чтобы кто-нибудь из неверующих не мог возразить: «какое нам дело, что ты убежден? Ведь ты еще не настолько для нас достоверен, чтобы слова твои предпочесть самому закону и тому, что возвещено нам свыше», — (апостол) и присовокупляет: о Господе, то есть я узнал это от Господа, Он Сам удостоверил меня в этом, значит, это — приговор не человеческого ума. Но, скажи, в чем ты уверен и что знаешь? Яко ничто же скверно само собою. Ничего нет нечистого по природе, говорит (апостол), но делается нечистым от воли употребляющего, и для него одного бывает не чисто, а не для всех. Помышляющему что скверно быти, оному скверно есть. Почему же не исправить брата, чтобы он не считал чего-либо нечистым? Почему не употребить всей своей власти, чтобы отклонить от этой привычки и мнения — признавать что-либо нечистым для всех. Боюсь, отвечает (апостол), чтобы не огорчить его, почему и присовокупил: аще же брашна ради брат твой скорбит, уже не по любви ходиши (Рим. 14, 15). Замечаешь ли, как он старается сперва привлечь его к себе, показывая, что имеет к нему такое большое внимание, что, дабы не огорчить его, не решается приказывать даже вполне необходимого, но лучше хочет привлечь его снисходительностью и любовью? И даже после того, как рассеял страх его, он привлекает не силой и не принуждает, но предоставляет ему полную волю, потому что не одно и тоже отклонить от употребления пищи и причинить огорчение. Видишь ли, сколько он заботится о сохранении любви? Он знал, что любовь может все исправить, а потому и требует здесь от слушателей большего. Не только не должно вам, говорит, доводить их до крайности, но если бы требовалось сделать снисхождение, то не должно и от этого отказываться. Потому присовокупляет: не брашном твоим того погубляй, за него же Христос умре. Неужели ты не считаешь брата стоящим того, чтобы посредством воздержания от пищи приобрести его спасение? Христос не отказался сделаться ради него рабом и умереть, а ты для его спасения не соглашаешься отказаться от пищи? Хотя Христос и знал, что не всем принесет пользу, однако же исполнил Свое дело и умер за всех. А ты знаешь, что ради пищи губишь его в более важном и, несмотря на это, споришь, считаешь презренным того, кого Христос признал достойным столь великих почестей, бесчестишь того, кого Он возлюбил? Христос умер не только за немощного в вере, но и за врага, а ты для немощного в вере не хочешь воздержаться от пищи? Христос совершил самое великое дело, а ты не хочешь сделать малого, хотя Он Владыка, а ты брат. Этих слов достаточно для того, чтобы вразумить и немощного в вере, так как видно, что он малодушен и, получив от Бога великие дары, не жертвует и малым. Да не хулится убо ваше благое. Несть бо Царство Божие брашно и питие (Рим. 14; 16, 19). Под именем благого (апостол) разумеет здесь или веру, или надежду на будущие блага, или совершенное благочестие. Ты не только не помогаешь брату, говорит (апостол), но заставляешь хулить самое учение, Божию благодать и дар. Всякий раз, как ты споришь, упорствуешь, огорчаешь, раздираешь церковь, укоряешь брата и обходишься с ним враждебно, тогда внешние хулят, так что от этого не только ничего не исправляется, но и делается все совершенно противоположное. Ваше благо состоит в любви, в братстве, в единении, в союзе, в жизни мирной и кроткой. Потом (апостол) опять, чтобы освободить одного от страха, а другого от упорства, говорит: несть бо Царство Божие брашно и питие. Неужели этим мы можем достигнуть благополучия? И в другом месте говорит он то же: ниже аще ямы, избыточествуем: ниже аще не ямы, лишаемся (1 Кор. 8, 8). Здесь нет нужды в доказательстве, а достаточно лишь сказать. Смысл же апостольских слов таков: если ты ешь, то неужели это введет тебя в Царство? Укоряя за то, что считают это важным, (апостол) упомянул не только о пище, но и о питии. Итак, что же вводит в Царство? Правда, мир, радость, добродетельная жизнь, братский мир, которому противится эта любовь к спорам, радость, происходящая от согласия и нарушаемая этой враждой. Это сказано апостолом не одной из двух сторон, но обеим, так как благовременно было это сказать и тем, и другим.
2. Потом, после слов: мир и радость (а мир и радость бывают и в худых делах) присовокупил: о Дусе Святе. Погубивший брата нарушил мир и радость и обидел его больше, чем похитивши у него деньги; и, что еще хуже, другой спас, а ты оскорбляешь и губишь. А как скоро пища и мнимое совершенство не вводят в Царство, а приводят к тому, что противоположно этому Царству, то как же не следует пренебрегать малым, под условием утвердить великое! Потом, так как укоризны происходили частью и от тщеславия, (апостол) присовокупляет далее: иже бо сими служит Христови, благоугоден есть Богови, и искусен человеком (Рим. 14, 18). Все будут удивляться в тебе не столько совершенству, сколько миру и согласию. Последним благом воспользуются от тебя все, а первым никто. Темже убо мир возлюбим, и яже к созиданию друг ко другу (Рим. 14, 19). Первое (сохранять мир) относится к немощному, а последнее к соблазняющему брата, чтобы он не поколебал его в вере. Впрочем, (апостол), сказав: ко взаимному назиданию, отнес эти слова вообще и к тому и другому и показал, что без мира трудно назидать. Не брашна ради разоряй дело Божие (Рим. 14, 20). Делом Божиим он называет спасение брата и усиливает страх, доказывая, что соблазняющий брата делает противное тому, о чем заботится. Ты не только не созидаешь, как думаешь, говорит (апостол), но разрушаешь, и притом не человеческое дело, а Божие, не для чего-либо важного, но для маловажной вещи — брашна ради. Потом, чтобы такой снисходительностью не утвердить брата в худом настроении, опять излагает общее положение, говоря так: вся бо чиста, но зло человеку претыканием ядущему, то есть с лукавою совестью. Таким образом, если ты станешь принуждать и он станет есть, то не будет в этом никакой пользы, потому что не яства делают нечистым, а расположение, с каким ешь. Потому, если ты не исправишь расположения, то весь твой труд напрасен, даже вреден. Ведь не одно и то же считать что-нибудь нечистым и, считая нечистым, есть. В последнем случае ты грешишь вдвое, усиливая своим упорством предрассудок и заставляя есть нечистое; таким образом, пока не убедишь, дотоле и не принуждай. Добро не ясти мяс, ниже пити вина, ни о немже брат твой претыкается, или соблазняется, или изнемогает (Рим. 14, 21). Опять (апостол) требует большего, — не только не принуждать, но и оказывать снисхождение. Так и сам он поступал нередко, именно, когда обрезывал, стриг волосы и приносил иудейскую жертву. Он не говорит слабому — делай, но предлагает это в виде своего мнения, чтобы слабейшего не сделать еще более беспечным. И что же он говорит? Добро не ясти мяс. И что говорю о мясе? Воздерживайся также от вина и от всего, что только служит соблазном, потому что ничто не может быть наравне со спасением брата. Это и показал Христос, Который сошел с небес и все претерпел ради нас, что ни претерпел. Смотри же, как (апостол) вразумляет и другого, говоря: претыкается, или соблазняется, или изнемогает. Не говори мне, продолжает он, что это безрассудно, но помни, что это может и исправить. Для тебя достаточное оправдание в том, что ты помогаешь немощному, а себе нимало не вредишь, так как твой поступок — не лицемерие, но созидание и сбережение. Если ты будешь принуждать его, он станет противиться и осуждать тебя, и еще более утвердится в том, чтобы воздерживаться от пищи, а если окажешь ему снисхождение, то он сначала полюбит тебя, без всякого подозрения будет слушать твое учение и, наконец, ты получишь возможность незаметно посеять в нем правые догматы. А если он сразу возненавидит тебя, то ты заградил вход словам своим. Итак, не принуждай брата, но сам воздерживайся для него, воздерживайся не как нечистого, но потому, что он соблазняется и что больше полюбит тебя. Так повелел и Павел, говоря: добро не ясти мяс, не потому, что это нечисто, но потому, что брат соблазняется и изнемогает. Ты веру имаши? О себе сам имей (Рим. 14, 22). Здесь, кажется мне, (апостол) слегка намекает на тщеславие более совершенного в вере. Смысл слов его таков: ты желаешь доказать мне, что ты во всем исправен и совершен? Не доказывай мне, а довольствуйся свидетельством совести.
3. О вере же он говорит здесь не в отношении к догматам, а в отношении к предмету рассуждения. О ней сказано: усты исповедуется во спасение (Рим. 10, 10); также: иже отвержется мене пред человеки, отвергуся его и аз (Mф. 10, 33). Она постыдит тебя, если ее не исповедуешь, она посрамит, если исповедуешь не во время. Блажен не осуждаяй себе, о немже искушается. Опять (апостол) наносит удар более слабому и доказывает, что для него довольно одобрения совести. Хотя другой человек и не увидит твоего блаженства, но ты в самом себе будь доволен своим блаженством. Так как (апостол) сказал: о себе сам имей, то, чтобы ты не почел этого суда малым, утверждает, что оно для тебя лучше вселенной. Хотя бы и все обвиняли тебя, но если сам ты не осуждаешь себя и совесть не укоряет, ты — блажен. Но (апостол) не о всех без исключения дал такой отзыв. Много есть людей, которые сами себя не осуждают, хотя и весьма грешны; эти несчастнее всех; но пока (апостол) держится настоящего своего предмета. А сомняяйся, аще яст, осуждается (Рим. 14, 23). Опять (апостол) увещевает щадить немощного. Какая польза есть с сомнением и осуждать самого себя? Я одобряю того, кто ест и ест без всякого сомнения. Видишь ли, как он ведет его к тому, чтобы не только ел, но и ел с чистою совестью. Потом объясняет и причину, по которой осуждается, присовокупляя: зане не от веры, т.е. осуждается не потому, что нечисто, но потому, что не по вере, так как не был уверен, что это чисто, но думал, что прикоснулся к нечистому. А этим (апостол) вразумляет их, сколько они делают вреда, принуждая других без предварительного убеждения прикасаться к тому, что, по их мнению, нечисто, и желает хотя этим удержать их от укоризны по отношению к немощным в вере. Всяко же, еже не от веры, грех есть. Когда, говорит, он не убежден и не верит, что чисто, то как не согрешить ему? Все же это говорится Павлом относительно настоящего предмета, а не вообще. И смотри, сколько он заботится, чтобы не соблазнить другого? Выше говорил: аще брашна ради брат твой скорбит, уже не по любви ходиши. А если не должно огорчать, тем более не должно соблазнять. И еще: не брашна ради разоряй дело Божие. Если разорить церковь и преступно, и нечестиво, но тем более разорить храм духовный, — ведь человек честнее церкви, так как Христос умер не за стены, а ради этих храмов. Итак, будем с своей стороны во всем осмотрительны и не подадим никому и малого повода для нападения на нас. Настоящая жизнь есть поприще, повсюду необходимо иметь множество глаз и не должно думать, что для защиты достаточно неведения. Возможно, вполне возможно и за неведение подвергнуться наказанию, если оно непростительно. И иудеи были в неведении, однако же их незнание не было поставлено им в извинение. И язычники были в неведении, однако и они не имеют оправдания. Когда не знаешь того, что знать невозможно, ты не подвергнешься обвинению, а когда не знаешь того, что можно и удобно тебе знать, то подвергнешься крайнему наказанию. Вообще же, если мы не будем слишком беспечны, но употребим все зависящие от нас самих меры, то Бог подаст нам руку и в неизвестном. Так Павел говорил филиппийцам: аще ино что мыслите, и cиe Бог вам открыет (Флп. 3, 15). Когда же мы не хотим совершить того, что в нашей власти, то лишимся и этого содействия. Так и случилось с иудеями. Сего ради в притчах глаголю им, говорит (Христос), яко видяще не видят (Mф. 13, 13). Как же они видя не видели? Видели изгоняемых бесов, и говорили — беса имать. Видели воскрешаемых мертвых, и не поклонились Христу, но замышляли убить Его. Не таков был Корнилий. Так как он тщательно делал все то, что от него зависело, то Бог приложил ему и остальное. Потому, не спрашивай, почему Бог презрел такого-то язычника, который был добр и справедлив. Во-первых, людям невозможно знать, кто справедлив, а это известно Тому, Кто образовал сердце каждого; потом, можно сказать и то, что этот язычник часто сам не заботился и не старался. Но как, скажешь, он мог делать это, как скоро он человек простой? Обрати однако ж внимание на этого простого и скромного человека и узнай его в делах житейских, и ты увидишь, что он употребляет здесь большую старательность и что, если бы он захотел употребить ее и в делах духовных, не оказался бы оплошным, так как истина яснее солнца. Куда бы кто ни направился, удобно достигнет своего спасения, если захочет быть внимательным и не будет почитать спасения делом маловажным. Ведь не одной Палестиной ограничены такие дела, не заключены же они в одном небольшом уголке вселенной? Разве ты не слышал, что говорит пророк: яко вси познают Мя от мала даже и до великаго (Иер. 31, 34)? Не видишь ли ты, что действительность доказала справедливость этого? Какое извинение могут иметь те, которые видят, что учение истины распространилось всюду, и не любопытствуют и не заботятся узнать его?
4. Ты скажешь: неужели ты требуешь этого от поселянина и варвара? Не только от поселянина и варвара, но и от того, кто оказался и грубее нынешних варваров. Скажи мне, почему в делах житейских обижаемый умеет возразить, подвергающийся насилию — противодействовать и вообще всякий делает и совершает все, чтобы не понести даже малого вреда, а в делах духовных не наблюдают того же самого благоразумия? Когда поклоняются камню, считают его богом и совершают празднества, тогда тратят деньги, обнаруживают сильный страх и никто не бывает нерадивым по простоте своей, а когда надлежит взыскать истинного Бога, тогда мне напоминают о простоте и неведении? Не так это, нет, но виной всему наша беспечность. Кого ты считаешь более простыми и грубыми — современников ли Авраама или своих? Очевидно, что современников Авраама. Когда было легче найти благочестие, тогда или теперь? Очевидно, что теперь. Теперь у всех уже возвещается имя Божие; пророки предрекли, события уже совершились и язычество изобличено; а тогда большая часть людей оставалась без учения, грех владычествовал, закон не был пестуном, не было ни пророков, ни чудес, ни учения, ни множества знающих Бога и ничего другого тому подобного, но все лежало как бы в глубоком мраке в безлунную и зимнюю ночь. Но однако тот удивительный и благородный муж, при стольких затруднениях, познал Бога, упражнялся в добродетели и возбудил многих к такой же ревности, хотя при этом совсем не был опытен во внешней мудрости. Да и как, и где он мог научиться, если и самых письмен не было еще изобретено? Но так как он все с своей стороны сделал, то и Бог также не оставил его. Ведь нельзя же сказать, что Авраам заимствовал религию от отцов, так как отец его был идолопоклонник. Однако, происходя от таких предков, будучи варваром, будучи воспитан среди варваров и не имея никакого учителя в благочестии, он познал Бога и всех своих потомков, пользовавшихся и законом и пророками, превзошел настолько, что и невозможно выразить. А почему? Потому что не слишком заботился о житейском, но всего себя посвятил духовному. А Мелхиседек не жил ли в те же времена, и не просиял ли настолько, что был назван священником Божиим? Невозможно, совершенно невозможно, чтобы бодрствующий когда-либо был презрен. Пусть это не смущает вас, но зная, что все зависит от расположения, будем внимательны к самим себе, чтобы сделаться нам лучше. Не будем требовать отчета у Бога и испытывать, почему Он одного оставил, а другого призвал, так как в противном случае уподобимся отверженному рабу, который с излишним любопытством входил в домашние распоряжения господина. Жалки и бедный человек! Тогда как тебе надобно позаботиться, как самому дать отчет и умилостивить Владыку, ты требуешь отчета в том, в чем сам должен его дать, и оставляешь без внимания то, за что понесешь наказание.
Итак, — спрашиваешь, — что мне сказать язычнику? То, что выше сказано. И ты заботься не о том только, что сказать язычнику, но и о том, как исправить его. Когда он, исследуя твою жизнь, соблазняется ею, то на основании этого и позаботься, что говорит тебе. Ведь за него, хотя он и соблазняется, ты не дашь ответа, а за жизнь свою, если она приносит вред, ты подвергаешься крайней опасности. Когда он увидит, что ты любомудрствуешь о Царстве и тем не менее прилеплен к настоящему, боишься геенны и трепещешь здешних бедствий, тогда и позаботься. Когда, видя это, он станет укорять тебя и скажет: если желаешь Царства, то почему не презираешь настоящего; если ожидаешь Страшного суда, то почему не презираешь здешних бедствий; если надеешься на бессмертие, почему страшишься смерти? — когда он предложит тебе такие вопросы, ты позаботься, что ответить. Когда он увидит, что ты, ожидая неба, боишься потери денег, бываешь весьма рад каждой малой монете и за небольшую серебряную монету отдаешь душу, тогда и подумай: ведь это, это именно и соблазняет язычника. Таким образом, если ты заботишься о своем спасении, доказывай это не словами, а делами. Из-за того вопроса никто никогда не хулил Бога, а вследствие худой жизни везде слышны бесчисленные хулы. Потому постарайся исправить ее, так как язычник опять спросит (тебя): откуда мне знать, что Бог заповедал возможное? Вот ты, будучи христианином по самому рождению и воспитанный в этой превосходной религии, ничего такого не исполняешь. Что ты скажешь на это? Без сомнения станешь отвечать: я укажу тебе других, которые исполняют, именно: монахов, обитающих в пустынях. Но не стыдно ли тебе признавать себя христианином и отсылать к другим, как будто ты не можешь доказать того, что и сам совершаешь дела христианские? Язычник тотчас возразит тебе: какая мне необходимость ходить по горам и исследовать пустыни? Если невозможно философствовать, живя в городах, то это может быть большим обвинением христианской жизни, для осуществления которой необходимо оставить города и бежать в пустыни. Но ты покажи мне человека, который имеет жену, детей и дом, и однако же живет благочестиво. Что мы скажем на это? Не придется ли нам потупить взоры свои и устыдиться? Не то заповедал Христос, но что же? Да npocветится свет ваш пред человеки (Mф. 5, 16), не в горах, не в пустынях, не в непроходимых дебрях. Говорю это не в укор живущим в горах, но из сожаления к обитателям городов, которые изгнали из них добродетель. Потому умоляю вас ввести пустынножительное любомудрие и в города, чтобы они сделались истинными городами, так как это может исправить язычника и предохранить от бесчисленных соблазнов. Таким образом, если хочешь и его освободить от соблазна, и себе приобрести бесчисленные награды, исправь жизнь свою и сделай ее во всем блистательною, яко да видят люди ваша добрая дела, и прославят Отца вашего иже на нeбecеx (Mф. 5, 16). Тогда мы насладимся и будущего неизреченной и великой славой, получить которую да сподобимся все мы благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Беседа XXVII
Могущему же вас утвердити по благовествованию моему, и проповеданию Иисус Христову, по откровению тайны, леты вечными умолчанныя, явлшияся же ныне писании пророческими по повелению вечнаго Бога, в послушание веры, во всех языцех познавшияся: единому Богу, Иисусом Христом, Ему слава во веки. Аминь. (Рим. 14, 24–26).
1. Это всегдашний обычай Павла — заключать увещание молитвами и славословием, так как он знал, что это имеет немалое значение, и привык делать это по сильной любви и благочестию. Чадолюбивому и боголюбивому учителю свойственно не только научать словом, но и молитвами испрашивать у Бога помощи учащимся. Так поступает (Павел) и в настоящем случае. Вот последовательность его речи: могущему же утвердити вас слава во веки. Аминь. Здесь он опять имеет в виду немощных и к ним обращает слово. Когда он предлагал обличения, то обличал и тех, и других, но теперь, когда молится, он приносит молитву за немощных. Сказав же: утвердити, присовокупляет и то, каким именно образом: по благовествованию моему. Этим он дает знать, что они еще не были утверждены и, хотя стояли, но колебались. Потом, чтобы словам своим придать более достоверности, присовокупил: и проповеданию Иисус Христову, т.е. и Сам Христос об этом проповедовал. А если Сам Христос так проповедал, то это не наше учение, а Его законы. (Апостол), любомудрствуя о самой проповеди, показывает, что она есть дар великого благодеяния и высокой ценности. И это он сперва раскрывает из указания на лицо проповедавшее, потом из свойства истин проповеданных, так как проповедано было благовестие, и, наконец, из того, что оно не было никому открыто прежде нас. На это и указал (апостол), сказав: по откровению тайны. Это — доказательство величайшей к нам любви, если Бог сделал нас участниками тайн, и никто не удостоен этого прежде нас. Леты вечными умолчаянныя, явлщияся же ныне. Тайна эта предопределена была издревле, но явилась ныне. Как же явилась? Писании пророческими. Здесь (апостол) опять освобождает немощного от страха. Чего ты боишься? Чтобы не отступить от закона? Но этого хочет закон, это предсказано им издревле.
А если ты допытываешься, почему тайна явилась ныне, то совершаешь небезопасное дело, когда любопытствуешь о тайнах Божиих и требуешь отчета, так как не любопытствовать тебе должно о них, но принимать их с любовью и радостью. Потому (апостол), желая остановить такое стремление ума, и присовокупил: по повелению вечнаго Бога, в послушание веры. Вера требует послушания, а не любопытства, и когда повелевает Бог, должно повиноваться, а не исследовать. Потом (апостол) новыми убеждениями подкрепляет их веру, говоря: во всех языцех познaвшияcя. Не ты один, но целая вселенная так верует и научена тому не человеком, но Богом. Потому и присовокупил: Иисусом Христом. Тайна не только возвещена, но и утверждена: то и другое есть дело Иисуса Христа. А потому должно читать так: могущему же вас утвердити Иисусом Христом. То и другое, как я сказал, (апостол) приписывает Ему, или, лучше сказать, не только то и другое, но еще и славу, принадлежащую Отцу. Потому и сказал: Ему же слава во веки. Аминь. Славословит (апостол), опять выражая изумление пред непостижимостью этих тайн. И ныне ведь, когда тайны открыты, невозможно постигнуть их умом, но должно узнавать не иначе, как верою. Прекрасно сказал (апостол): единому премудрому Богу. Когда размыслишь, как Бог ввел (в церковь) язычников и присоединил их к древним праведникам, как Он спас отчаявшихся в спасении, как недостойных земли возвел на небо, отпадших от настоящей жизни ввел в высшую жизнь, бессмертную и неизреченную, попираемых демонами сделал равными ангелам, отверз рай, уничтожил все древнее зло и все это совершил в непродолжительное время, путем удобным и кратким, тогда уразумеешь Премудрость Божию, увидев, что язычники внезапно научились от Иисуса Христа тому, чего не знали ни ангелы, ни архангелы. Итак, в то время, как тебе надлежало удивляться Его Премудрости и прославлять Его, ты вращаешься около мелочей и все еще сидишь под тенью: это свойственно мало прославляющему (Христа). Кто не имеет упования на Него и не руководится верою, тот не исповедует величия дел Его. Но (Павел) сам воздает за них славу Богу, побуждая этим и других к той же самой ревности. Когда же ты услышишь, что (апостол) говорит: единому премудрому Богу, не подумав, что это сказано к унижению Сына. Если все то, в чем обнаруживается Премудрость Божия, совершено чрез Христа, без Него не совершено ни одного дела, то ясно, что Он и в премудрости равен Отцу. Для чего же (апостол) сказал: единому? Для противопоставления всей твари. Таким образом, воздав славословие, он от молитвы опять переходит к увещанию и, обращая речь к сильнейшим, говорит так: должни есмы мы сильнии (Рим. 15, 1). Словом — должни показывает, что это дело обязанности, а не дара. Что же мы должны делать? Немощи немощных носити.
2. Видишь ли, как (апостол) возвысил их похвалами, не только назвавши сильными, но и поставив наряду с собою? И не этим одним он привлекает их к себе, но и указанием на пользу ближнего, без всякого обременения для них самих. Ты силен, говорит он, и, если снизойдешь, не потерпишь вреда, а ему, если ты не будешь сносить его немощей, угрожает крайняя опасность. И не сказал — немощных, но — немощи немощных, привлекая и призывая их к милосердию, как и в другом месте говорит: вы духовнии исправляйте таковаго (Гал. 6, 1). Ты стал силен? Воздай должное Богу, соделавшему тебя сильным. Но ты воздашь должное и в том случае, если уврачуешь немощь изнемогающего. Ведь и мы были немощны, но по благодати сделались сильными. Так должно поступать не только в этом случае, но и по отношению к немощным другого рода. Так, если кто вспыльчив или горд, или имеет какой-нибудь другой недостаток, ты переноси. Как же это возможно? Выслушай, что далее говорит (апостол). Сказав: должни есмы носити, он присовокупил: и не себе угождати. Кийждо же вас ближнему да угождает во благое к созиданию (Рим. 15, 2). Вот что говорит (апостол): ты силен? Пусть немощной получит доказательство твоей силы, пусть узнает твою крепость: угождай ему. И не просто сказал (апостол): да угождает, но присовокупил: во благое, и не только — во благое, но, чтобы совершенный не сказал: вот я влеку его к добру, присовокупил — к созиданию. Таким образом, если ты богат или облечен властью, не себе угождай, но бедному и имеющему нужду, так как этим ты и приобретешь истинную славу, и принесешь много пользы. Ведь житейская слава быстро улетает, а слава духовная остается, если будешь это делать к созиданию. Потому (апостол) требует этого от всех, он не говорит — тот, или другой, но — кийждо вас. Потом, так как он заповедал важное и повелел совершенному оставить свое совершенство, чтобы уврачевать немощи другого, то опять представляет в пример Христа, говоря: ибо и Христос не Себе угоди (Рим. 15, 3). Так всегда делает Павел. Когда он рассуждал о милостыне, то на Него указал, говоря: весте благодать Господа, яко вас ради обнища, богат сый (2 Кор. 8, 9); когда побуждал к любви, убеждал тем же примером, сказав: якоже и Христос возлюби нас (Еф. 5, 25); когда советовал переносить стыд и бедствия, прибег к Нему же, говоря: Иже вместо предлежащия Ему радости претерпе крест, о срамоте нерадив (Евр. 12, 2). Так и здесь показывает, что Сам Христос поступал таким образом и что пророк еще издревле предвозвестил это, почему и присовокупил: якоже есть писано: поношения поносящих Тебе нападоша на Мя. Что же значит: не Себе угоди? Христу можно было не подвергаться злословию и не терпеть того, что Он перенес, если бы Он захотел иметь в виду только Себя, но однако Он не захотел, а заботясь о нас, презрел Себя. Почему же не сказал (апостол): истощил Себя? Потому что Он хотел выразить не только то одно, что Сын Божий сделался человеком, но и то, что Он подвергался поруганиям и приобрел от многих худую славу, так как Его считали бессильным. Ему говорили: аще Сын еси Божий, сниди со креста (Mф. 27, 40), и: иныя спасе, Себе ли не может спасти (Mф. 27, 42)? Поэтому (апостол) и упомянул об обстоятельстве, которое ему было нужно для настоящего предмета, но, однако, и здесь высказывает гораздо более того, сколько обещал. Из его слов видно, что был злословим не только Христос, но и Отец, так как сказано: поношение поносящих Тебе нападоша на Мя. А это, между прочим, означает, что не случилось ничего нового и необычайного. Те самые, которые в Ветхом Завете научились поносить Бога, безумствовали и против Сына Его. А написано это для того, чтобы мы подражали (Сыну Божию). Здесь (апостол) поощряет верующих и к терпению в искушениях, говоря: елика бо преднаписана быша, в наше наказание преднаписашася: да терпением и утешением Писаний упование имамы (Рим. 15, 4), то есть, чтобы мы не отпали. Существуют различные подвиги — внутренние и внешние, чтобы мы, почерпая укрепление и утешение из Писаний, оказывали терпение и чтобы, живя в терпении, пребывали в надежде. Из них одно располагает к другому — терпение к надежде, надежда к терпению, но оба они почерпаются из Писания. Потом (апостол) опять обращает речь свою в молитву, говоря: Бог же терпения и утешения да даст вам тожде мудрствовати друг ко другу о Христе Иисусе (Рим. 15, 5). Так как (апостол) предложил свое увещание, представил в пример деяния Христа и привел свидетельство из Писания, то теперь показывает, что Бог, давший Писание, Сам дает и терпение. Потому сказал: Бог же терпения и утешения да даст вам тожде мудрствовати друг ко другу о Христе Иисусе. Ведь это свойственно любви — думать о другом то же, что всякий думает и о себе.
3. Потом (апостол), показывая опять, что он требует не просто любви, присовокупил: о Христе Иисусе. Так он и всегда поступает, потому что есть и другая любовь. Что же бывает плодом согласия? Да единодушно,— говорит, — едиными усты славите Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа (Рим. 15, 6). Не сказал просто — одними устами, но повелел делать это и одною душою. Видишь ли, как он объединил целое тело и как заключил опять речь славословием? Этим он более всего и убеждает к единомыслию и согласию. Потом снова продолжает то же увещание, говоря: темже приемлите друг друга, якоже и Христос прият вас во славу Божию (Рим. 15, 7). Еще пример высокий и приобретение неизреченное, ведь Бога особенно и прославляет то, что мы находимся в общей ограде. Таким образом, если ты, огорчаясь за себя, заводишь раздор с братом твоим, то, подумавши, что, отложив гнев, прославишь своего Владыку, примирись с братом, если не для него самого, то для славы Божией, или лучше сказать, прежде всего для славы. Об этом непрестанно повторял и Христос и, беседуя с Отцем, Он сказал: о сем да разумеют вси, яко Ты Мя послал еси, аще едино будут (Ин. 18, 21–23).
Итак, последуем увещанию и будем в единении друг с другом. К этому он побуждает не одних немощных, но всех вообще. Если бы кто-нибудь и захотел отделиться от тебя, ты не отделяйся от него и не произноси этого холодного слова: если он любит меня, то и я буду любить его; если не любит меня правый глаз мой, и его вырву. Это сатанинские речи, достойные мытарей и языческого малодушия. А ты, как призванный к высшей жизни и вписанный на небе, подчинен и высшим законам. Не говори этого, когда он не хочет любить тебя, но тогда именно и покажи большую любовь, чтобы этим привлечь его. Ведь и он член, а когда член по какой-нибудь необходимости отделяется от остального тела, то мы употребляем все меры, чтобы опять присоединить его и даже в этом случае оказываем больше заботливости. И награда бывает больше, когда ты привлечешь нерасположенного к любви. Если Христос повелевает звать на обед людей, которые не могут воздать нам тем же, чтобы мы могли получить за это большее воздаяние (Лк. 14, 12), то тем более должно делать это относительно любви. Если любимый тобою и сам тебя любит, то он оказал уже тебе воздаяние, а если любимый тобою не любит тебя, то он поставил за себя Бога должником твоим. Сверх того, когда он любит тебя, то не много нужно тебе прилагать о нем попечения, а когда не любит, тогда особенно он и имеет нужду в твоей помощи. Потому не обращай причину попечения в причину нерадения и не говори: так как он болен (ведь охлаждение любви есть болезнь), то и я о нем не забочусь, но согрей охладевшего. Но скажешь: что же мне делать, если он не согревается? Продолжай делать свое. Что делать, если он еще больше станет отвращаться от меня? Этим он готовит тебе еще большее воздаяние и тем больше обнаруживает в тебе подражателя Христа. Если и взаимная любовь есть признак учеников Христовых: о сем разумеют, — говорит Христос, — яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Ин. 13, 35), то представь себе, как важно любить ненавидящего? Ведь и Владыка твой любил и призывал к Себе ненавидевших Его, и насколько слабее они были, настолько более заботился о них и громко проповедовал: не требуют здравии врача, но болящии (Mф. 9, 12). Он и удостаивал трапезы Своей мытарей и грешников и, вообще, насколько великое бесчестие причинил Ему народ иудейский, настолько, или лучше сказать, гораздо больше Он оказывал ему попечения и расположения. И ты подражай Ему. Это дело немалое, но без него, как говорит Павел, и великий мученик не может угодить Богу. Не говори: так как он ненавидит меня, то и я не люблю его. Напротив, поэтому особенно ты и должен любить его. Да и, вообще, невозможно скоро возненавидеть любящего, но всякий, хотя бы он был и зверем, будет любить любящих его; это делают и язычники и мытари, говорит Христос (Mф. 5, 46–47). А если всякий любит любящих, то кто не полюбит тех, которые любят, будучи ненавидимы? Итак, докажи это на себе, не переставай говорить: сколько бы ты меня ни ненавидел, я не перестану любить тебя, и ты победишь этим всякое упорство, смягчишь всякую душу. Ведь эта болезнь бывает или от воспламенения, или от охлаждения, но сила любви своей теплотой обыкновенно врачует то и другое. Разве не случалось тебе видеть, что преданные позорной любви терпят от блудных женщин побои, оплевания, ругательства и тысячи неприятностей? Но что же, все эти оскорбления могут ли охладить любовь их? Нисколько, но они еще более разжигают ее. И хотя женщины, оскорбляющие их, бесчестны и по своей непотребной жизни, и по своему низкому и безвестному происхождению, а оскорбляемые часто могут указать и знаменитых предков и рассказать об иной известности, однако же и это не ослабляет в них любви, не отвращает от любимой женщины.
4. Как же не стыдно нам, если в любви, угодной Богу, мы не можем показать такой силы, какую имеет любовь диавольская и демонская? Как ты не понимаешь, что любовь, угодная Богу, есть сильнейшее оружие против диавола? Или ты не замечаешь, что злой демон стоит на страже, привлекает к себе ненавидимого тобой и хочет сделать его своим членом? А ты бежишь мимо и теряешь награду за борьбу? Ведь наградой служит брат твой, лежащий между тобой и врагом твоим; если ты победишь, то получишь венец, а если будешь беспечен, то удалишься неувенчанным. Перестань же изрекать эти сатанинские слова: если брат мой ненавидит меня, я не хочу и видеть его. Ничего нет постыднее такой речи, хотя многие считают это знаком благородной души, но нет ничего неблагороднее, безумнее, жестокосерднее этого. Потому я особенно и сокрушаюсь, что многие считают злые дела добродетелью и что пренебрегать и презирать других кажется им делом прекрасным и честным. Это и есть самая опасная сеть диавола, когда порок облекается доброю славою, — потому он и неистребим. Я сам слышал, как многие ставят себе в честь то, что они не подошли к человеку, который от них отворотился, хотя твой Владыка и этим хвалится. Сколько раз оплевывали Его люди? Сколько раз отворачивались от Него? Но Он но перестает приходить к ним. Итак, не говори: я не могу подойти к людям, меня ненавидящим, но скажи: я не могу оплевать тех, которые оплевывают меня. Это будет речь ученика Христова, а первое — речь диавольская. Это сделало многих знаменитыми и славными, а первое — презренными и смешными. Потому мы и удивляемся Моисею, что, когда Сам Бог говорил: остави Мя, и возъярився гневом на ня потреблю их (Исх. 32, 10, 32), он не мог презреть тех, которые многократно отвращались от него, но сказал: аще убо оставиши им грех их, остави, аще же ни, изглади мя. Так Моисей был другом и подражателем Богу. Не будем хвалиться тем, чего должно стыдиться, не будем произносить слов, употребляемых на рынке людьми порочными: плевать мне на всех. А если и другой кто-нибудь скажет это, обличим его и заставим молчать, как человека, который хвалится тем, чего надлежало бы стыдиться. И скажи мне: что говоришь ты? Ты презираешь человека верующего, а Христос не презирал его, когда он был и неверующим. Что я говорю — не презирал? Христос возлюбил его так, что и умер за него, хотя он был врагом Его и покрыт безобразием. Христос много возлюбил его и в таком состоянии, а ты презираешь его теперь, когда он стал прекрасен и достоин удивления, сделался членом Христовым, телом Владычним. Как же ты не думаешь о том, что произносишь, как не чувствуешь, на что решаешься? Христос ему глава, трапеза, одежда, жизнь, свет, жених, Христос для него все, а ты смеешь говорить: плюю на него, и не на него одного, но на всех, ему подобных. Удержись, человек, отложи свое безумие, узнай своего брата, пойми, что такие слова приличны человеку безумному или помешанному, и скажи совершенно обратное: хотя бы он и тысячу раз на меня плюнул, я не отойду от него. Таким образом ты и брата приобретешь, и будешь жить во славу Божию, и сделаешься причастником будущих благ, достигнуть которых да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием и проч.
***
Беседа XXVIII
Глаголю же Христа Иисуса служителя бывша обрезания по истине Божией, во еже утвердити обетования отцев (Рим. 15, 8).
1. Апостол, держась прежнего предмета речи, опять беседует о попечении Христа и показывает, сколько Он сделал для нас и как Он не Себе угодил. А вместе с этим доказывает также, что верующие из язычников — наибольшие должники Богу. Если же они наиболее одолжены, то их обязанность — носить немощных из иудеев. Так как (апостол) нанес последним сильный удар, то чтобы от этого не возгордились первые, он опять смиряет их высокомерие, доказывая, что иудеям блага дарованы по обетованию отцам их, а призванным из язычников — по одному милосердию и человеколюбию, почему он и говорит: а языком по милости, прославити Бога. Но, чтобы сказанное было для тебя яснее, снова выслушай слова (апостола) и тогда поймешь, что значит выражение: Христос, ради истины Божией, сделался служителем обрезания, чтобы исполнить обещанное отцам. Итак, что же здесь разумеется? Обетование, данное Аврааму, заключалось в следующих словах: тебе дам землю и семени твоему (Быт. 13, 15), и: о семени твоем благословятся вси языцы (Быт. 22, 18). Но после того все, происшедшие от семени Авраама, сделались достойными наказания, так как нарушение закона навлекло на них гнев и, наконец, лишило обетования, данного отцам. Поэтому Сын, пришедши на землю, содействовал Отцу оправдать эти обетования и привести их в исполнение. Когда Он исполнил весь закон, а в нем и обрезание, и когда и этим исполнением закона, а также посредством Креста освободил людей от проклятия за преступление закона, то не допустил обетование до падения. Итак, когда (апостол) называет (Иисуса Христа) служителем обрезания, то разумеет, что Он Своим пришествием, исполнением всего закона, принятием обрезания и тем, что сделался семенем Авраамовым, снял клятву, избавил людей от гнева Божия и, наконец, тех, которые готовы были принять обетование, сделал способными к этому и однажды навсегда освободил их от преткновений. А чтобы обвиняемые не сказали: как же Сам Христос был обрезан и соблюдал весь закон? — (апостол) выводит отсюда противоположное заключение. Христос исполнил это, говорит он, не для того, чтобы закон оставался в силе, но чтобы отменить его, избавить тебя от лежащей на тебе клятвы и совершенно освободить от владычества закона. Так как ты преступил закон, то Христос исполнил его не для того, чтобы и ты исполнял, но чтобы утвердить за тобой обетования, данные отцам, которые погубил у тебя закон, показав, что ты нарушил его и недостоин наследия. Таким образом и ты спасен по благодати, потому что прежде был отвержен. Итак, не возражай, не упорствуй, придерживаясь безвременно закона, который лишил бы тебя и обетования, если бы Христос не пострадал за тебя так много. Пострадал же Он столько не потому, чтобы ты был достоин спасения, но чтобы показать верность Божию. Потом, чтобы призванный из язычников этим не возгордился, (апостол) продолжает: а языком по милости, прославити Бога (Рим. 15, 9). Это значит: иудеи, хотя и недостойны были, однако же имели обетования, а ты и этого не имеешь, но спасен по одному человеколюбию. Правда, и иудеям, если бы не пришел Христос, обетования не дали бы никакого преимущества, но (апостол) для того упоминает об обетованиях, чтоб язычники смирились и не восставали на немощных. О язычниках он и говорит, что они спаслись только по милости, а потому и обязаны особенно славить Бога. А слава Богу воздается тогда, когда мы живем в союзе и единении, когда единодушно благословляем Бога, переносим того, кто немощнее нас, и не презираем отторгающегося члена. После этого (апостол) приводит свидетельства, из которых видно, что верующие из иудеев должны быть в единении с призванными из язычников и говорит: якоже есть писано: сего ради исповемся Тебе во языцех, Господи, и имени Твоему пою. Возвеселитеся языцы с людми Его. Хвалите Господа вси языцы, похвалите Его вси людие. Будет корень Иессеов, и востаяй владети над языки, на Того языцы уповают (Рим. 15, 9–12). Все это приводит (апостол) в доказательство того, что должно всем соединиться и славить Бога, а вмести с тем и смиряет иудея, чтобы он не превозносился пред язычником, потому что все пророки призывают и язычников, и чтобы внушить скромность и язычнику, показывая, что он больше воспользовался благодатью.
2. Потом опять заключает речь молитвою, говоря: Бог же упования да исполнит вас всякия радости и мира в вере, избыточествовати вам во уповании, силою Духа Святаго (Рим. 15, 13), то есть, чтобы вам освободиться от взаимного огорчения и не пасть когда-нибудь под влиянием искушений, а это случится тогда, когда вы будете избыточествовать в уповании. Упование же есть причина всех благ. Оно подается от Святого Духа, но не просто от Духа, а если привнесем нечто и с своей стороны. Потому (апостол) сказал: в вере. Вы можете исполниться радости в том случае, если будете веровать, если будете надеяться. Но он не сказал — если будете надеяться, а — когда будете избыточествовать надеждою, так чтобы не только найти для себя утешение в бедствиях, но и радоваться от богатства веры и надежды. Этим вы и Духа Святого привлечете и, когда Он придет, сохраните все блага. Как жизнь наша поддерживается пищею, а пища создает жизнь, так, если имеем добрые дела, будем иметь и Духа, а если имеем Духа, будем иметь и добрые дела. Равно и наоборот, если не имеем добрых дел, Дух улетает от нас, а если лишимся Духа, то будем хромы и на добрые дела. Как скоро отступит от нас Святый Дух, приходит к нам дух нечистый, как это и случилось с Саулом. И что из того, если он не мучит нас, как Саула? Он давит нас иначе — худыми делами. Потому нам нужны гусли Давида, чтобы для души воспевать Божественные песни, то есть и песни Давидовы, и песни добрых дел. А если будем делать только одно из двух и, слушая песнопения, будем противоборствовать Псалмопевцу своими делами, как никогда Саул, то самое врачевство обратится нам в осуждение и безумие сделается более опасным. Прежде чем мы стали слушать, злой демон боится, чтобы мы, послушавши песнопения, не исправились, а когда, выслушав, остаемся все теми же, это освобождает его от страха. Потому воспоем песнь дел, чтобы изгнать из себя грех, который лютее демона. Ведь демон не всецело лишает нас неба, но иногда человеку бдительному даже содействует, а грех решительно отлучает от Небесного Царства. Грех есть добровольный демон, самовольное безумие, а потому никто о нем не жалеет, никто его не извиняет. Итак, для души, лежащей во грехе, будем воспевать песни, заимствуя их как из остального Писания, так и у блаженного Давида. Пусть поют уста, пусть поучается ум. И одно песнопение уже немаловажно. Ясли мы обучим песнопению язык, то, когда язык будет петь, душа устыдится желать противного. И не это одно благо мы приобретем, но и то, что узнаем многое, для нас полезное. В псалмах говорится тебе и о настоящем, и о будущем, и о видимом, и о невидимой твари. Если хочешь знать о небе, всегда ли оно пребудет таким, как теперь, или изменится, Давид ясно тебе ответит, говоря: небеса яко риза обетшают, и яко одежду свиеши я, и изменятся (Пс. 101, 27). А если хочешь слышать о виде небес, слушай опять: простираяй небо яко кожу (Пс. 103, 2). Или угодно тебе знать больше о поверхности небес, он же опять скажет тебе: покрываяй водами превыспренняя небес (Пс. 103, 3). И на этом он не останавливается, но описывает тебе широту и высоту небес и показывает, что они равномерны. Елико отстоят востоцы от запад, говорит он, удалил есть от нас беззакония наша. По высоте небесней от земли утвердил есть Господь милость Свою на боящихся Его (Пс. 102, 11, 12). Любопытствуешь ли ты об основаниях земли, и это не будет скрыто от тебя, но послушай, как Давид воспевает и говорит: на морях основал ю есть (Пс. 23, 2). Желаешь ли знать, отчего бывают землетрясения, он освободит тебя от всякого недоумения, говоря так: призираяй на землю, и творяй ю трястися (Пс. 103, 32). Спросишь ли о пользе ночи, и об этом узнаешь, услышавши от него, что в ней прейдут вси звеpиe дубравнии (Пс. 103, 20). Спросишь, к чему полезны горы, он ответит тебе: горы высота еленем (Пс. 103, 18). Для чего камни, скажет тебе: камень прибежище хирогриллам и заяцем (Пс. 103, 18). Для чего бесплодные дерева, — знай: тамо птицы вогнездятся (Пс. 103, 17). Для чего источники в пустынях? На тых птицы небесныя привитают и звери сельныя (Пс. 103, 11, 12). Для чего вино? Не для утоления только жажды — на это достаточно и воды — но для того, чтобы веселить и утешать тебя: вино веселит сердце человека (Пс. 103, 15). Понявши это, будешь знать, в какой мере должно употреблять вино. Чем питаются птицы и полевые звери? Слушай, что говорит Давид: вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время (Пс. 103, 27). Или спросишь: для чего рабочий скот, — он отвечает, что и это для тебя. Прозябаяй траву скотом,— говорит он, — и злак на службу человеком (Пс. 103, 14). Какая польза тебе от луны? Слушай, что говорит Давид: сотворил есть луну во времена (Пс. 103, 19). И что Бог сотворил все существующее, видимое и невидимое, и этому он ясно научил, говоря: Той рече, и быша. Той повеле, и создашася (Пс. 148, 5). И что будет освобождение от смерти, он же научает тебя этому, говоря: Бог избавит душу мою от руки адовы, егда приемлет мя (Пс. 48, 16). Откуда произошло наше тело? И об этом говорит: помяну, яко персть есмы (Пс. 102, 14). Куда пойдет оно опять? В персть свою возвратится (Пс. 103, 29). Для чего сотворено все? Для тебя. Славою и честию венчал еси его, и поставил еси его над делы руку Твоею (Пс. 8, 6, 7). Есть ли у людей что-нибудь общее с ангелами? И на это отвечает, воспевая так: умалил еси его малым чим от ангел (Пс. 8, 6). О любви Божией говорит: якоже щедрит отец сыны, ущедри Господь боящихся Его (Пс. 102, 13). И о том, что ожидает нас после жизни, о безмятежной той участи он учит: обратися душе моя в покой твой (Пс. 114, 6). Для чего так обширно небо? И на это скажет: небеса поведают славу Божию (Пс. 18, 1). Для чего бывает ночь и день? Не для того только, чтобы светить и давать покой, но и назидать: не суть речи, ниже словеса, ихже не слышатся гласи их (Пс. 18, 3). Как море облегает землю? Бездна, яко риза одеяние ея (Пс. 104, 6). Так стоит в еврейском тексте.
3. А начавши с того, что доселе было сказано, вы узнаете и о всем прочем, о Христе и воскресении, о будущей жизни и упокоении, о мучении, о нравоучении, о всех догматах и таким образом найдете, что книга Давида исполнена бесчисленных благ. Если ты впадешь в искушение, то почерпнешь в ней большое для себя утешение; если впадешь в грехи, то найдешь в ней множество врачеваний; если впадешь в нищету или в скорбь, то увидишь в ней для себя многие пристани. Если ты справедлив, то найдешь в ней твердую опору; если ты грешен, то в ней же почерпнешь великое утешение. А если ты праведен и терпишь бедствия, то послушай, что говорит Давид: тебе ради умерщвляемся весь день, вменихомся яко овцы заколения. Сия вся приидоша на ны, и не забыхом Тебе (Пс. 43; 18, 23). Если добрые дела твои побуждают тебя к надменности, выслушай сказанное псалмопевцем: не вниди в суд с рабом Твоим, яко не оправдится пред Тобою всяк живый (Пс. 142, 2), и немедленно смиришься. Если ты грешник и отчаиваешься в самом себе, повторяй часто воспеваемое им: днесь, аще глас Его услышите, не ожесточите сердец ваших, яко в прогневании (Пс. 94, 8), и вскоре восстанешь. Если ты носишь на голове своей венец и много о себе думаешь, научись от него, что не спасается царь многою силою, и исполин не спасется множеством крепости своея (Пс. 32, 16), и тогда сделаешься скромнее. Если ты богат и славен, слушай опять воспеваемое им: горе вам, надеющиися на силу свою, и о множестве богатства своего хвалящиися (Пс. 48, 7); и: человек, яко трава дние его, яко цвет сельный тако оцветет (Пс. 102, 15); и: не снидет с ним слава его (Пс. 48, 18), и не станешь ничего земного считать великим. Если так малоценно то, что всего блистательнее, слава и могущество, то что же другое на земле может быть достойно твоего внимания? Но ты пребываешь в унынии? Выслушай, что говорит Давид: вскую прискорбна еси, душе моя, и вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему (Пс. 41, 6). Но ты видишь благоденствующих не по достоинству? Скажи: не ревнуй лукавнующим, зане яко трава скоро изсшут, и яко зелие злака скоро отпадут (Пс. 36, 1–2). Ты видишь, что и праведные, и грешные наказываются? Узнай, что не одна и та же причина этого: многи раны грешному (Пс. 31, 10), говорит Давид. Говоря же о праведных, он не упомянул о ранах, но: мнози скорби праведным, и от всех их избавит я Господь (Пс. 33; 20); и еще: смерть грешников люта (Пс. 33, 22); и: честна пред Господем смерть преподобных Его (Пс. 115, 26). Повторяй это постоянно и получай отсюда наставление, так как каждое из этих слов заключает в себе неизмеримое море мыслей. Мы только слегка коснулись этого, а если захотите со вниманием исследовать сказанное, увидите великое богатство. Но и сказанного уже достаточно для нас, чтобы освободиться от обдержащих нас страстей. Если Давид запрещает тебе завидовать, скорбеть и унывать безвременно, учит презирать богатство, бедствия, нищету и самую жизнь вменять ни во что, то этим избавляет тебя от всех страстей. Возблагодарим же за это Бога и воспользуемся сокровищем так, чтобы чрез терпение и утешение, почерпаемые в Писании, сохранить нам надежду и насладиться будущими благами, достигнуть которых да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием и проч.
***
Беседа XXIX
Извещен же есмь, братия моя, и сам аз о вас, яко и сами вы полни есте благости, исполнени всякого разума, могуще и иные научити (Рим. 15, 14).
1. Апостол выше сказал: понеже есмь аз языком апостол, службу мою прославляю (Рим. 11, 13), также: да не како и тебе не пощадит (Рим. 11, 21), и еще: не бывайте мудри о себе (Рим. 12, 16), и потом: ты же почто осуждаеши брата твоего (Рим. 14, 10), опять: ты кто еси, судяй чуждему рабу (Рим. 14, 4), а также употреблял много других подобных выражений. И после того, как он высказал в своем послании много жесткого, в заключение он врачует (нанесенные раны) и чем начал, тем и оканчивает. В начале сказал он: благодарю Бога моего о всех вас, яко вера ваша возвещается во всем мире (Рим. 1, 8). Здесь же говорит: извещен есмь, яко вы полни есте благости, могуще и иных научити, и в этом месте сказано даже больше, нежели в первом. Он не сказал — услышал я, но — извещен есмь, т.е. я не имею нужды узнавать от другого, но я сам уверен в вас, я сам, который вас обличал и обвинял. Яко полни есте благости: это относится к недавно сделанному увещанию. (Апостол) как бы так говорит: я и не считал вас жестокими и братоненавистными, когда советовал принимать друг друга, не оставлять и не разорять дела Божии, я знаю, что вы полны благости. Благостью же, как думаю, именует он здесь полноту добродетели. И не сказал — имеете благость, но — полни есте благости. С такою же выразительностью и продолжает: исполнени всякого разума. Что было бы пользы, если бы они при своей любви не знали, как должно обращаться с любимыми? Потому (апостол) присовокупил: исполнени всякого разума, могуще и иныя научити, не только научиться, но и научить других. Дерзее же писах вам, от части (Рим. 15, 15). Обрати внимание на смиренномудрие Павла и на его мудрость, как он, нанесши перед этим глубокую рану, когда уже достиг, чего хотел, пользуется опять многим врачеванием. Довольно уже было для их успокоения, кроме сказанного, одного того, что (апостол) сознается в излишней смелости. То же делает он и в Послании к евреем, говоря так: надеемся же о вас, возлюблении, лучших и придержащихся спасения, аще и тако глаголем (Евр. 6, 9). Подобно и к коринфянам пишет: хвалю же вы, яко вся моя помните, и якоже предах вам предатя, тако держите (1 Кор. 2, 2). И в Послании к галатам говорит: аз надеюся о вас, яко ничто же ино разумети будете (Гал. 5, 10). И во всех посланиях Павла повсюду можно встретить ту же мысль, но здесь преимущественно, потому что римляне пользовались большим уважением и надменный их ум надлежало смирять не только строгими, но и кроткими мерами. Апостол и употребляет те и другие. Поэтому и здесь он говорит им: дерзее писах вам, но не довольствуясь этим, присовокупил: от части, то есть слегка. Но и на этом не останавливается, а что говорит? Яко воспоминая вам. И не сказал он — уча вас, или — напоминая вам, но — воспоминая, то есть немного напоминая. Замечаешь ли, как конец соответствует началу? Как в начале послания (апостол) говорил: вера ваша возвещается во всем мире (Рим. 1, 8), так и в конце прибавил: ваше бо послушание ко всем достиже (Рим. 16, 19). И как в начале сказал: желаю бо видети вас, да некое подам вам дарование духовное ко утверждению вашему, cиe же есть, соутешитися (Рим. 1, 11–12), так и здесь выразился: яко воспоминая. И здесь, и там он сходит с учительской кафедры и беседует с ними, как с братьями, как с друзьями и как с равными. А это главное достоинство учителя — делать речь свою разнообразной для пользы слушателей. Заметь же, как (апостол), сказав: дерзее писах вам, притом: от части, и еще: яко воспоминая вам, не ограничился этим, но, выражаясь еще скромнее, присовокупил: за благодать данную ми от Бога, как и в начале он сказал: должен есмь (Рим. 1, 14), как бы говоря: не сам я восхитил себе честь, не сам первый взялся за дело, но Бог повелел мне это и притом по благодати, а не потому, что нашел меня достойным для этого. Итак, не огорчайтесь: не я восстаю, а Бог повелевает. И как там (апостол) сказал: Ему же служу во благовествовании Сына Его, так и здесь, сказав: за благодать данную ми от Бога, присовокупил: во еже быти ми служителю Иисус Христову во языцех, священнодействующу благовествование Божие (Рим. 15, 16). После достаточного доказательства сказанного, (апостол) обращает речь к важнейшему достоинству (своего апостольства) и называет его не просто служением, как в начале, но священным служением и священнодействием. Проповедовать и благовествовать — это мое священство, это жертва, мною приносимая. А священника никто не может упрекнуть в том, что он заботится о беспорочности приношений жертвы. Такими словами (апостол) вместе окрыляет помыслы верующих, показывая им, что они жертва, и оправдывает себя тем, что ему так повелено. Мой жертвенный нож, говорит он, есть Евангелие и слово проповеди, а цель моя не та, чтобы самому прославиться и сделаться знаменитым, но да будет приношение, еже от язык, благоприятно и освященно Духом Святым, то есть да будут приятны Богу души научаемых мною. Бог, изведши меня на это дело, не столько хотел меня прославить, сколько имел попечение о вас.
2. Как же приношение может сделаться благоприятным? Во Святом Духе. Не одна вера нужна, но и духовная жизнь, чтобы мы могли удержать в себе Духа, данного однажды. Не дрова и огонь, не жертвенник и нож, но Дух для нас — все. Потому я всеми мерами стараюсь, чтобы этот огонь не угасал, так как мне поручено это. Почему же ты говоришь об этом тем, кто не имеет нужды? Потому-то, отвечает (апостол), я не учу, а напоминаю. Как (в Ветхом Завете) священник предстоял (пред Богом), возжигая огонь, так я предстою, возбуждая ваше усердие. И заметь, он не сказал: да будет приношение от вас, но: приношение, еже от язык, а под словом — от язык разумеет вселенную, т.е. всю землю и море, и таким образом смиряет гордость римлян, чтобы они не считали недостойным иметь своим учителем того, чье влияние простирается до пределов вселенной. То же сказал он и в начале послания: якоже и в прочих языцех. Эллином же и варваром, мудрым же и неразумным должен есмь (Рим. 1, 13–14). Имам убо похвалу о Христе Иисусе в тех, яже к Богу (Рим. 15, 17). Так как (апостол) весьма смирил себя, то опять возвышает слово и делает это с тем, чтобы римляне не признали его презренным. Возвышая же себя и говоря: имам похвалу, не изменяет своему обычаю. Хвалюсь, говорит он, не самим собою, не усердием своим, но благодатию Божией. Не смею бо глаголати что, ихже не содея Христос мною, в послушание языков, словом и делом, в силе знамений и чудес, силою Духа Божия (Рим. 15, 18–19). Никто не может сказать, говорит (апостол), что слова мои — одно хвастовство. Я могу представить многие признаки такого моего священнодействия и доказательства моего рукоположения — не подир, не звонцы, не увясло и кидар, как у ветхозаветных, но то, что гораздо более внушает благоговейного страха — знамения и чудеса. Нельзя сказать, что я был поставлен Богом и не выполнил порученного, а лучше сказать, и не я это совершил, а Христос, почему я и хвалюсь в Нем, хвалюсь не маловажными, какими-нибудь делами, но духовными. Это самое и означают слова: яже к Богу. А что я совершил то, на что был послан, и что слова мои не хвастовство об этом свидетельствуют чудеса и послушание язычников. Не смею бо глаголати что, ихже не содея Христос мною, в послушание языков, словом и делом, в силе знамений и чудес, силою Духа Божия. Смотри, как (апостол) усиливается доказать, что все принадлежит Богу, а не ему. Если я говорю что-нибудь или делаю, или совершаю чудеса, все это производит Христос, все производит Дух Святый. Говоря это, он вместе показывает и достоинство Духа. Замечаешь ли, насколько все это — жертва, приношение и символы — чудесные и страшные ветхозаветного служения? Говоря: словом и делом, в силе знамений и чудес, (апостол) под этим разумеет учение, любомудрие относительно Царства Божия, явление дел и жизни, воскрешение мертвых, изгнание бесов, прозрение слепых, хождение хромых и все другие чудесные действия, какие совершил в нас Дух Святый. Далее, в подтверждение этого, он указывает на множество учеников, так как, между прочим, и об этом было упоминание, и потому присовокупил: якоже ми от Иерусалима и окрест даже до Иллирика исполнити благовествование Христово. Итак, он перечисляет города и страны, народы и племена не только в Римской державе, но и у варваров. Не только соверши путь чрез Финикию, Сирию, Киликию, Каппадокию, но и представь все и за ними лежащие народы — сарацинов, персов, армян и прочих варваров. (Апостол) сказал — и окрест для того, чтобы ты шел не прямой только и большой дорогой, но и всякой, и мысленно проник и в Южную Азию. И как, сказав: в силе знамений и чудес, он изобразил одним словом всю совокупность чудес, так и в одном слове: окрест он соединил опять бесчисленные города, народы, племена и страны. Вообще же, он далек был от всякой кичливости и говорил это для римлян с той целью, чтобы они не много о себе думали. В начале он сказал: да некий плод имею и в вас, якоже и в прочих языцех (Рим. 1, 13), а здесь ссылается на обязанность священства. Так как он раньше употребил несколько жестких выражений, то здесь яснее показывает власть свою. Потому там он просто сказал: якоже и в прочих языцех, а здесь указывает и все места своего проповедания, и таким образом отовсюду подрывает их надменность. И не просто сказал — проповедовать Евангелие, но: исполнити благовествование Христово. Сице же потщахся благовестити, идеже не именовася Христос (Рим. 15, 20).
3. Вот еще новое преимущество (апостола), который не только благовествовал многим народам и обратил их, но и не приходил с проповедью к тем, которые были уже научены. Он так был далек от того, чтобы привлечь себе чужих учеников и делать это для собственной славы, что учил только тех, которые не слышали проповеди. Потому и не сказал он: где не уверовали во Христа, но — что значительнее — не идеже именовася Христос. Для чего же он заботился об этом? Да не на чужем основании созижду,— говорит. А этими словами он доказывает, что чужд тщеславия, и вместе внушает римлянам, что пишет к ним не по любви к славе и не из желания получить от них честь, но потому, что исполняет свое служение, совершает священнодействие и заботится об их спасении. Основание же, положенное апостолами, он называет чуждым не по свойству лиц и не по характеру проповеди, но по отношению к награде каждого. Их проповедь сама по себе не была для него чуждою, но была чуждою только по отношению к награде, так как чужда была для него награда за труды, понесенные другими. После того (апостол) показывает, что таким образом исполнилось пророчество, говоря так: якоже есть писано: имже не возвестися о Нем, узрят: и иже не слышаша, уразумеют (Рим. 15, 21). Видишь ли, что Павел спешил туда, где требовалось больше труда и пота? Темже и возбранен бых многажды приити к вам (Рим. 15, 22). Смотри опять, как (у апостола) заключение послания сходно с началом. В начале он сказал: яко множицею восхотех приити к вам, и возбранен бых доселе (Рим. 1, 13), а здесь представляет причину, по которой был задержан не раз и не два, но многократно. Как там говорит: множицею восхотех приити к вам, так и здесь: возбранен был многажды приити к вам. Ведь то, что он многократно собирался к ним, всего более доказывает его сильное желание быть у них. Ныне же ктому места не имый в странах сих (Рим. 15, 23). Видишь ли, как он доказал, что писал к ним и приходил не для снискания у них себе славы? Желание же имый приити к вам от многих лет. Яко аще пойду во Испанию, уповаю мимо грядый видети вас, и вами проводитися тамо, аще вас прежде от части насыщуся (Рим. 15, 24). Чтобы римлянам не показалось унизительным, если бы (апостол) сказал: иду к вам, потому что нет у меня другого дела, — он опять обращает к ним слово любви и говорит: желание имый приити к вам от многих лет. Я желал придти к вам не потому, чтобы имел свободное время, но чтобы разрешиться тем желанием, которым давно мучусь. Но чтобы этим опять не возбудить в них гордости, смотри, как он смиряет их, говоря: аще пойду во Испанию, уповаю мимо грядый видети вас. Потому он и написал это, чтобы они не подумали много о себе, так как он желает вместе и любовь свою показать, и их не допустить до кичливости. Поэтому он часто говорит об одном и том же и попеременно раскрывает то и другое. А для того, чтобы римляне опять не сказали: он хочет только мимоходом быть у нас, — (апостол) присовокупил: и вами проводитися, то есть вы сами будете свидетелями, что спишу не из презрения к вам, но увлекаемый нуждою. А так как и это еще печалит их, то он успокаивает их утешительным словом: аще вас прежде от части насыщуся. Выражением — мимоидый он показывает, что не ищет от них славы, а словом — насыщуся выражает, что стремится к ним из любви и притом не простой любви, но сильной, почему и не сказал — насыщуся, но — от части насыщуся. Никакое время не может насытить меня и дать мне пресыщение от пребывания с вами. Видишь ли, как он доказывает любовь свою тем, что, при всей необходимости поспешить, он не прежде оставит их, как насытится? И то уже служит признаком любви его, что он употребляет выражения, исполненные такой теплоты. Ведь он не сказал — увижусь с вами, но — насыщуся, подражая выражениям родителей. В начале он говорил: да некий плод имею, а здесь выражается: да насыщуся, то и другое обнаруживает сильное влечение сердца. В первом содержится величайшая им похвала, если от послушания они должны даровать (апостолу) плод, а во втором он уже прямо показывает искреннюю привязанность. Так же точно писал он и к коринфянам: да вы мя проводите, аможе аще пойду (1 Кор. 16, 6), во всем выражая свою ни с чем несравнимую любовь к ученикам. Этим он всегда и начинал свои послания и оканчивал. Как чадолюбивый отец любит своего единственного родного сына, так он любил всех верных, почему и говорил: кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто соблазняется, и аз не разжизаюся (2 Кор. 11, 29)? Это прежде всего остального и нужно иметь учителю. Потому и Петру Христос сказал: если любишь Меня, паси овцы Моя (Ин. 21, 16). Кто любит Христа, тот любит и стадо Его. И Моисея Бог поставил вождем народа иудейского после того, как он показал свое усердие к своим единоплеменникам. Подобно и Давид взошел на царство, явивши прежде привязанность к своим соотечественникам. Еще в юности он так скорбел о людях, что готов был отдать свою душу, когда умертвил иноплеменника. Хотя и спрашивал: что сотворите мужу, иже убиет иноплеменника онаго (1 Цар. 17, 26), но говорил это не потому, что домогался награды, но только хотел, чтобы ему оказали доверие и допустили до ратоборства с ним. И потому, когда после победы он пришел к царю, то и ничего не сказал об этом. И Самуил отличался сильною любовью, почему и говорил: да никакоже ми согрешити Господу, оставити еже молитися о вас ко Господу (1 Цар. 12, 23). Так, или лучше сказать, гораздо более и Павел сгорал любовью ко всем подчиненным ему. Поэтому и учеников он так расположил к себе, что говорил: яко, аще бы было мощно, очеса ваша извертевше дали бысте ми (Гал. 4, 15). Потому и Бог более всего укоряет иудейских учителей за недостаток любви, говоря: оле пастыри Израилевы, еда пасут пастыри самих себе, не овец ли пасут пастыри? Но они поступали иначе: се млеко идите, — говорит (Бог), — и волною одеваетеся и тучное закалаете, а овец Моих не пасете (Иез. 34, 3). И Христос, представляя образец совершеннейшего пастыря, говорил: пастырь добрый душу свою полагает за овцы (Ин. 10, 11). Так поступал и Давид во многих случаях, а особенно тогда, когда страшный гнев угрожал истреблением целому народу. Видя общую гибель, он восклицал: аз есмь согрешаяй, аз есмь пастырь зло сотворивый, a сии овцы что сотвориша (2 Цар. 24, 17)? Поэтому и при выборе наказаний он избрал не голод, не преследование от неприятелей, но смерть, посылаемую от Бога, в той надежде, что она пощадить других, а прежде всех поразит его самого. Когда же этого не случилось, он плачет и говорит: да будет на мне рука Твоя, а если этого не достаточно, и на дому отца моего. Ибо аз есмь пастырь согрешивый. Он говорил как бы так: если бы и они согрешили, я подлежал бы наказанию за то, что не исправлял их; когда же грех был собственно мой, то по всей справедливости мне должно подвергнуться наказанию. И желая увеличить вину свою, Давид именует себя пастырем. Так он и остановил гнев, так и умолил Бога отменить определение. Таково исповедание праведника: праведный себе самого оглагольник в первословии (Притч. 18, 17); такова попечительность и сострадательность совершеннейшего пастыря. Гибель подданных так же терзала сердце Давида, как смерть родных детей, почему он и просил Бога обратить гнев на него самого. И он сделал бы это в самом начале поражения, если бы не надеялся, что оно, идя Своим путем, достигнет и его. Когда же он заметил, что это не совершается, а бедствие истребляет только подданных, то он не стерпел этого и был уязвлен более, чем смертью первенца своего Амнона. Тогда он не просил себе смерти, а теперь желает пасть прежде других. Таким надобно быть начальнику, который должен скорбеть более о чужих, нежели о собственных несчастиях. Такую же скорбь чувствовал Давид, лишившись сына, из чего можно видеть, что он любил его не больше, чем подданных. Хотя Авессалом был необузданный юноша и замышлял отцеубийство, однако же Давид говорил: кто даст смерть мне вместо тебе (2 Цар. 18, 39)? Что ты говоришь, блаженный и кротчайший из всех людей? Сын стремился умертвить тебя, окружил тебя бесчисленными бедствиями, а ты, как скоро его не стало и одержана победа, молишь себе смерти? Да, отвечает. Не для меня приобретена эта победа войском; во мне кипит брань сильнее прежней, и сердце мое разрывается теперь больше прежнего. Так Давид и подобные ему заботились о вверенных им.
5. А блаженный Авраам прилагал великое попечение даже и о тех, которые не были ему вверены, и даже такое попечение, что подвергал себя великим опасностям. Не в пользу одного только племянника своего совершил он то, что совершил, но и для содомлян, и не прежде перестал преследовать персов, как освободил всех содомлян. Хотя можно было ему возвратиться назад по освобождении одного Лота, однако же Авраам не захотел этого, потому что заботился равно о всех, как и доказал это впоследствии. Когда содомлянам угрожало не нашествие войска иноплеменников, но гнев Божий готов был истребить до основания города их, когда настояла нужда не в оружии, не в брани, не в ополчении воинов, но в молитве, тогда Авраам ходатайствовал за них с такою заботливостью, как будто бы ему самому предстояла погибель. Вследствие этого и раз, и два, и три, и многократно приступает он к Богу, даже ссылается на слабость человеческой природы, говоря: аз же есмь земля и пепел (Быт. 18, 27). И так как знал, что содомляне сами навлекли на себя гнев Божий, то умоляет спасти их ради других. И Бог говорил ему: еда утаю Аз от Авраама, раба Моего, яже Аз творю (Быт. 18, 17), чтобы мы уразумели из этого, сколько праведник человеколюбив. И Авраам не перестал бы умолять Бога, если бы Бог первый не отошел от него. Хотя, по-видимому, он молился о праведных, но на самом деле все это было для содомлян. Ведь души святых исполнены кротости и человеколюбия как к своим, так и к чужим; они жалеют даже бессловесных. Потому и Премудрый сказал: праведник милует души скотов своих (Притч, 12, 10), а если скотов, то гораздо более людей. Но так как я вспомнил о животных, то представим себе, сколько тяжелых трудов переносят пастухи овец в Каппадокийской стране, заботясь о бессловесных. Часто занесенные снегом, по три дня сплошь остаются они в таком положении. Говорят также, что не меньше бедствий переносят пастухи и в Ливии, по целым месяцам скитаясь по этой суровой пустыне, наполненной самыми свирепыми зверями. А если столько заботь бывает о бессловесных, то какое извинение будем иметь мы, когда нам вверены разумные души, а мы спим таким глубоким сном? Можно ли тут думать об отдыхе? Можно ли искать покоя? Напротив, для этих овец не должно ли идти повсюду и подвергать себя тысяче смертей? Или вы не знаете цены этого стада? Не для него ли твой Владыка совершил бесчисленные деяния и пролил даже Свою Кровь? А ты ищешь покоя? Что же может быть хуже таких пастырей? Разве ты не понимаешь, что и Христово стадо окружено волками, которые злее и свирепее ливийских? Неужели ты не представляешь себе, какую душу должно иметь тому, кто принимает на себя начальство в церкви? Народные правители, совещаясь о делах маловажных, дни и ночи проводят в бодрствовании, а мы, подвизающиеся для неба, спим и днем. Кто же после этого избавит нас от наказания за такую беспечность? Если бы даже надлежало резать тело, если бы предстояло испытать бесчисленные смерти, то не следовало ли бы спешить на все это, как на торжество? Пусть слышат это не одни пастыри, но и овцы, — чтобы сделать пастырей более усердными и побудить их к большой ревности, оказывая им всякое послушание и повиновение и ничего другого. Так заповедал и Павел, говоря: повинуйтеся наставником вашим и покоряйтеся, тии бо бдят о душах ваших, яко слово воздати хотяще (Евр. 13, 17). Под словом же — бдят он разумеет бесчисленные труды, заботы и опасности. Добрый пастырь, именно такой, какого и желает Христос, состязается в подвигах с многочисленными мучениками. Ведь мученик однажды за Христа умер, а пастырь, если он таков, каким должен быть, тысячекратно умирает за стадо, он даже каждый день может умирать. Поэтому и вы, зная труд его, содействуйте ему молитвами, усердием, готовностью, любовью, чтобы и мы для вас, и вы для нас сделались похвалою. Потому и Христос, вверяя стадо Свое первоверховному из апостолов, который более всех любил Его, предварительно спрашивал: любиши ли Мя (Ин. 21, 16)? — чтобы ты уразумел, что попечение о стаде Христовом является преимущественным признаком любви к Самому Христу, так как для этого нужна мужественная душа. Но это сказано мною о совершенных пастырях, не о мне самом и о подобных нам, но о пастыре, — если есть такой, — вроде Павла, или Петра, или Моисея. Итак, будем им подражать, как начальствующие, так и подчиненные, ведь и подчиненному можно отчасти быть пастырем своего дома, друзей, домашних, жены, детей; а если мы так будем управлять делами своими, то достигнем всех благ, получить которые да будет дано всем нам благодатию и человеколюбием и проч.
***
Беседа XXX
Ныне же гряду во Иерусалим, служай святым. Благоволиша бо Македониа и Axaиa общение некое сотворити к нищим святым, живущим во Иерусалиме. Благоволиша бо, и должни им суть (Рим. 15, 25–27).
1. Так как (апостол) сказал: не имею места в сих странах и: с давних лет имею желание идти к вам, а между тем нужно было ему еще промедлить, то, чтобы римляне не подумали, что он смеется над ними, он объясняет причину, по которой пока не может придти к ним, и говорит: гряду во Иерусалим. Но, говоря о причине своего промедления, (апостол), кажется, имеет в виду и другое, именно — побудить их к милостыне и сделать их в этом более усердными. Если бы он не об этом заботился, ему довольно было бы сказать: гряду во Иерусалим. Но теперь присовокупляет и причину этого путешествуя: гряду,— говорит, — служай святым. Даже останавливается на этих словах, приводит доказательства, говоря: должни суть, и еще: аще в духовных их причастники быша языцы, должни суть и в плотских послужити, — чтобы и римляне научились подражать им. Здесь особенно нужно подивиться мудрости (апостола) в том, что он придумал такой способ дать совет, так как на римлян он мог более этим подействовать, нежели прямым увещанием. Ведь они почли бы для себя оскорбительным, если бы (апостол) представил им коринфян и македонян в образец подражания. Поэтому коринфян, в послании к ним, увещевает таким образом: сказую же вам благодать Божию данную в церквах Македонских (2 Кор. 8, 1); равно и на македонян действовал примером коринфян: яже от вас ревность раздражи множайших (2 Кор. 9, 2). Равным образом и примером галатов он также пользуется, когда говорит: якоже устроих церквам Галатеским, тако и вы сотворяйте (1 Кор. 16, 1). Но с римлянами (апостол поступает) иначе, более осторожно. Таким же образом он поступает и относительно проповеди, когда говорит: или от вас слово Божие изыде, или вас единых достиже (1 Кор. 14, 36), потому что соревнование всего сильнее. Потому (апостол) многократно повторяет это; так и в другом месте говорит: как во всех церквах повелеваю (1 Кор. 7, 17); и еще: якоже везде во всякой церкви учу (1 Кор. 4, 17); и к колоссаям говорит: якоже благовестие Божие есть плодоносно и растимо во всем мире (Кол. 1, 6). Так поступает и здесь, говоря о милостыне. И смотри, с каким величием он употребляет выражения. Он не сказал — иду отнести милостыню, но — гряду служай. А если Павел служит, то рассуди, как это важно, когда сам учитель вселенной берет на себя труд отнести подаяния, и хотя намеревался путешествовать в Рим и сильно желал видеться с римлянами, однако же первое предпочитает последнему. Благоволиша бо Македониа и Axaиa, то есть признали делом хорошим и пожелали общение некое сотворити. Опять не сказал — милостыню, но — общение. Не без цели также поставил слово — некое, но чтобы римляне не приняли сказанного за укоризну себе. И не сказал просто — в нищим, но — к нищим святым, убеждая двояким образом к вспомоществованию, как нищетой, так и добродетелью. Даже и этим не ограничился, но присовокупил: должни суть. Потом доказывает, почему должны. Аще бо,— говорит, — в духовных их причастники быша языцы, должни суть и в плотских послужити им. Это значит: для них пришел Христос, им, обратившимся из иудеев, принадлежат все обетования, от них Христос, потому и Сам Он сказал: спасение от иудей есть (Ин. 4, 22); от них апостолы, от них пророки, от них все блага. И вселенная сделалась причастницей всего этого. Итак, говорит (апостол), если вы сделались причастниками более важного и если, по евангельской притче, вечеря была приготовлена для них, а вы пришли и вкусили предложенного, то и вы должны допустить их до участия в телесных благах и уделить им. Но (апостол) не сказал прямо — допустить до участия, а — послужити, поставив их как бы в разряд диаконов или приносящих подати царям. Не сказал также — в телесных ваших, как (выше сказано) — в духовных их, потому что духовные блага принадлежат одним иудеям, а телесные не одним язычникам, но и всем вообще. И (апостол) повелел, чтобы имения принадлежали всем, а не одним владельцам. Cиe убо скончав, и запечатлев им плод сей (Рим. 15, 28), то есть как бы положив в царскую сокровищницу, в неприступное и безопасное место. И не сказал — милостыню, но опять — плод, показывая, что подающие милостыню и сами получают прибыль. Пойду вами во Испанию. Снова упоминает об Испании, показывая свое попечение и расположение к жителям ее. Вем же, яко грядый к вам, во исполнении благословения благовестия Христова прииду (Рим. 15, 29). Что значит: во исполнении благословения? (Апостол) говорит здесь или об имуществах, или вообще о всяком добром деле. Он имеет обыкновение называть благословением милостыню, как и многое другое. Например, когда говорит: якоже благословение, а не яко лихоимство (2 Кор. 9, 5). Даже и в Ветхом Завете было обыкновение называть так милостыню. Но так как (апостол) присовокупил здесь — благовестия, то мы утверждаем, что под благословением разумеется не одно имущество, а и все прочее. Он как бы так говорит: я знаю, что, пришедши к вам, найду вас во всем благополучными, изобилующими в благах и достойными многих добрых похвал, согласно Евангелию. Вот удивительный способ давать совет — предупредить их похвалами. А так как (апостол) уклоняется от того, чтобы предложить мысль свою в виде увещания, то и приступает к такому способу исправления. Молю же вы Господем нашим Иисус Христом, и любовию Духа (Рим. 15, 30).
2. (Апостол) опять упоминает здесь о Христе и о Духе, но вовсе не говорит об Отце. Я замечаю об этом для того, чтобы ты, когда (апостол) упоминает об Отце и Сыне, или об одном Отце, не исключал ни Сына, ни Духа. И не сказал (апостол) — Духом, но — любовию Духа. Как Христос и как Отец возлюбили мир, так и Дух. Но о чем же умоляешь ты, (Павел), скажи мне? Споспешествуйте ми в молитвах о мне и Богу. Да избавлюся от противлящихся во Иудеи (Рим. 15, 31). Итак, (апостолу) предстояла великая борьба, почему он и просит их молиться. И не сказал — да вступлю в состязание, но — да избавлюся, как повелел Христос: молитеся, да не внидете в напасть (Mф. 26, 41). (Апостол) этими словами, с одной стороны, показывает, что на него намереваются напасть какие-то злые волки и вообще звери, а не люди, с другой же стороны, он имеет в виду показать, что он справедливо принял на себя труд служить святым, как скоро неверующих так много, что нужно было молиться об избавлении от них. Живущие среди столь многочисленных врагов могли погибнуть от голода, поэтому необходимо было доставлять им пропитание из других мест. И да служба моя, яже во Иерусалиме, благоприятна будет святым, то есть да будет приятна моя жертва и охотно принято подаяние. Видишь ли, как опять он возвысил достоинство принимающих милостыню, если просит молитвы многочисленного народа, для того, чтобы посылаемое было принято? А с другой стороны, этим он показывает, что недостаточно дать для того, чтобы милостыня была принята. Когда кто-нибудь подает по принуждению, или из тщеславия, или неправедно приобретенное, тогда плод теряется. Да с радостию прииду к вам волею Божиею (Рим. 15, 32). Как говорил в начале: аще когда поспешен буду волею Божиею приити к вам, так и здесь прибегает к той же воле Божией и говорит: для того спешу и молю Бога избавиться отсюда, чтобы скорее увидеть вас и увидеть с удовольствием, не подвергаясь там никакой скорби. И упокоюся с вами. Смотри, как он опять показывает, что в нем нет надменности. Не сказал — научу вас и наставлю в вере, но — упокоюся с вами. Но ведь (апостол) сам подвизался и боролся, как же говорит — упокоюся с вами? Он говорит это в угождение римлянам, располагает их к большему усердию, делая участниками в победных венцах и показывая, что они также подвизаются и трудятся. Потом, по обыкновенно своему, присовокупляет к увещанию своему молитву, говоря: Бог же мира со всеми вами. Аминь (Рим. 15, 33). Вручаю же вам Фиву сестру, сущу служительницу церкве, яже в Кегхреех (Рим. 16, 1). Ты видишь, сколько (апостол) уважает Фиву, если упомянул о ней прежде всех и назвал сестрою, а называться сестрою Павла — дело немалое. Сказал и о должности ее, наименовав служительницею. Да приимете ю о Господе достойне святым (Рим. 16, 2), то есть для Господа примите ее с честью, потому что принимающий для Господа даже и незначительного человека принимает со тщанием. А так как Фива была святая, то рассуди сам, каким попечением она в праве была пользоваться. Потому (апостол) присовокупил: достойне святым, то есть как следует принимать святых. Вы должны услуживать ей по двум причинам — потому что принимаете ее для Господа и потому что она святая. И споспешествуйте ей, о ней же аще от вас потребует вещи. Видишь ли, как это не обременительно? Не сказал — избавьте ее от всех нужд, но — снабдите, чем можете, подайте руку помощи, какие бы нужды она у вас ни имела; и притом говорит не о всех ее нуждах, но о тех, какие будет иметь у вас, а нуждаться она будет в том, чем можете располагать и вы. Потом опять несказанная похвала: ибо сия заступница многим бысть, и самому мне. Замечаешь ли благоразумие (Павла?) На первом месте он поставил похвалу, в середине увещание, а потом опять похвалу, с обеих сторон защищая похвалами нужду блаженной жены. Как же не блаженна Фива, как скоро удостоилась такого свидетельства от Павла и была в состоянии оказывать помощь самому Павлу, учителю вселенной? Это венец всех ее совершенств, почему (апостол) и поставил это в конце, сказав: и самому мне. Что же значит — и самому мне? Тому, кто был проповедником вселенной, претерпел бесчисленные страдания и один довлел для многих тысяч. Итак, мужи и жены, будем подражать этой святой, а равно и той, которую вместе с мужем именует (Павел) после Фивы. Кто же они? Целуйте, — говорит, — Прискиллу и Акилу, споспешника моя о Христе Иисусе (Рим. 16, 3). О добродетели их свидетельствует и Лука, когда говорит: пребысть у них Павел, бяху бо скинотворцы хитростию (Деян. 18, 3), и когда извещает, что Прискилла приняла к себе Аполлоса, и известнее тому сказаша путь Господень (Деян. 18, 26).
3. Но как ни велики эти доблести, а гораздо важнее то, что сказал Павел. Что же он говорит? Сперва называет их своими споспешниками, показывая, что они разделяли с апостолом несказанные труды и опасности. Потом говорит, что они по души моей своя выя положиша (Рим. 16, 4). Видишь ли, что они были совершенные мученики? Ведь при Нероне, как и естественно, опасности были бесчисленны, когда он приказал всем иудеям удалиться из Рима. Их же не аз един благодарю, но и вся церкви языческия. Здесь (апостол) разумеет страннолюбие и вспомоществование деньгами и удивляется им в том, что они пролили кровь свою и отдали все имение на общую пользу. Видишь ли ты, что и немощь естества не воспрепятствовала благородным женщинам идти стезею добродетели? И вполне естественно, потому что во Христе Иисусе несть мужеский пол, ни женский (Гал. 3, 28). И что сказал (апостол) о Фиве, тоже говорит и о Прискилле. Как о той сказано: cия заступница многим бысть и самому мне, так и об этой: не аз един благодарю, но и вся церкви языческия. И чтобы не подумали, что это сказано из лести, представляет других свидетелей, которые многочисленнее жен. И домашнюю их церковь. Они были настолько добродетельны, что обратили дом свой в церковь, так что все их домашние сделались верующими, и дом их был открыт для всех странных. (Апостол) не имел обыкновения без основания называть дома церквами, если в них не было большого благочестия и не был утвержден особенный страх Божий. Поэтому и коринфянам сказал: целуйте Акилу и Прискиллу с домашнею их церковию (1 Кор. 16, 19), и об Онисиме он писал, говоря: Павел Филимону и Апфии возлюбленней и домашней твоей церкви (Фил. 1, 2). Конечно, и в супружеской жизни можно быть достойным удивления и благородным. Вот и Акила с Прискиллою жили в супружестве и весьма просияли, хотя занятие их и было незамечательно: они делали палатки, однако же добродетель покрыла все и показала их светлее солнца. Ни ремесло, ни брачный союз не вредили им, но они явили такую любовь, какой требовал Христос, сказав: больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ин. 15, 13). Они исполнили то, что служит признаком Христова ученика, взяли крест и последовали за Христом, так как делавшие это для Павла тем более показывали такое же мужество для Христа. Пусть услышат это и богатые, и бедные. Если жившие трудами рук своих и управлявшие рабочим заведением показали столько щедрости, что сделались полезными для многих церквей, то какое извинение будут иметь богачи, презирающие нищих? Те в угождение Богу не пощадили своей крови, а ты бережешь и немногие монеты, часто презирая и собственную свою душу. Но, может быть, усердные к учителю не таковы были к ученикам? И этого нельзя сказать, ведь их благодарили, говорит (апостол), и церкви языческие. Хотя они были из иудеев, однако же веровали настолько искренно, что и язычникам служили со всем усердием. Такими и должны быть женщины, которым должно украшаться не плетением волос, или золотом, или драгоценною одеждою, но добрыми делами (1 Тим. 2, 9–10).
В самом деле, скажи мне, какая царица столько знаменита и так прославляется, как эта жена скинотворца? Она у всех на устах и так будет не десять и двадцать лет, но до пришествия Христова. И притом, все прославляют ее за то, что украшает ее более царской диадемы. Да и что более важно, что равняется с тем, чтобы быть заступницею Павла и с опасностями для себя спасать учителя вселенной? Рассуди, сколько было цариц и имена их преданы забвению, а имя жены скинотворца и ее мужа проносится повсюду, и сколько солнце освещает землю, столько слава ее обтекает во вселенной: и персы, и скифы, и фракиане, и живущие в отдаленных пределах земли прославляют и ублажают благочестивую жизнь этой женщины. Какое богатство, сколько диадем и царских багряниц ты с удовольствием отдал бы, чтобы только получить о себе такое свидетельство! Нельзя также сказать, чтобы они, подвергаясь опасностям и не щадя имущества, не радели и о проповеди. За это именно (апостол) и называет их сослужителями и споспешниками. Сосуд избрания не стыдится назвать женщину своею споспешницею, даже хвалится этим, потому что не смотрит на природу, а венчает добрую волю. Что равняется такому украшению? Где теперь ваше богатство, расточаемое повсюду? Что значат наряды? Где суетная слава? Рассмотри внимательнее убранство этой женщины, которым не тело облекается, но украшается душа, которое никогда не складывается и не хранится в ящике, но возлагается на небе.
4. Посмотри на их труд в проповеди, на их мученический венец, на их щедрость касательно имущества, на их любовь к Павлу, на их усердие ко Христу и сравни с этим себя, свое попечение о деньгах, свою привязанность к блудницам, свои распри за клочок сена, тогда увидишь, кто были они и кто ты. Или лучше, не только сравни, но и поревнуй женщине и, сложив с себя ношу травы (это твои драгоценные одежды), возьми небесное украшение и поучись у Прискиллы и Акилы, отчего они сделались такими. Отчего же? Они два года содержали у себя в доме Павла. А чего не могли произвести в душе их эти два года? Ты скажешь: что же мне делать, — у меня нет Павла? Если захочешь, то ты имеешь больше, нежели они. Не лицезрение Павла, а слова его сделали их таковыми. Итак, если тебе угодно, с тобою непрестанно готовы беседовать и Павел, и Петр, и Иоанн, и целый сонм пророков и апостолов. Возьми книги этих блаженных мужей, постоянно занимайся их писаниями, и они могут и тебя сделать подобным жене скинотворца. И что говорить о Павле? Если хочешь, будешь иметь у себя самого Владыку Павла, и Он будет с тобою беседовать языком Павла. И другой есть способ принять к себе Господа, — когда станешь принимать святых, служить верующим в Него. Тогда, и по отшествии их, у тебя останется много памятников благочестия. И стол, за которым питался святой, и стул, на котором он сидел, и ложе, на котором он возлежал, даже по удалении его способны привести в чувство умиления того, кто принимал его к себе. С каким, думаешь, умилением входила соманитянка в ту горницу, где жил Елисей, взирала на стол и на ложе, где спал этот святой муж? Какими благочестивыми чувствованиями воодушевлялась она при этом? А если бы этого не было, если бы она не получала от этого великой пользы, то не принесла бы в эту горницу мертвого сына. Если мы, по прошествии многого времени, приходя туда, где Павел жил, был связан, сидев и беседовал, окрыляемся мыслью и от видимых нами мест переносимся к представлению того самого времени, то что, естественно, происходило в душе тех, которые с благоговением принимали его в своем доме, когда события были еще очень свежи? Итак, зная это, будем принимать к себе святых, чтобы дом наш просиял и очистился от терний, чтобы жилище наше сделалось пристанью, будем принимать их и умывать им ноги. Ты не лучше, не благороднее и не богаче Сарры, хотя бы ты была и царицею. Она имела триста восемнадцать домочадцев, когда и двоих слуг иметь считалось богатством. И что я говорю о трехстах восемнадцати домочадцах? В семени и обетованиях она владела целою вселенною, имела супругом друга Божия, покровителем Самого Бога, а это больше всякого царства. Однако же при такой знаменитости и славе сама приготовляла тесто, исполняла все домашние дела и прислуживала гостям как рабыня. Ты не благороднее Авраама, а он исполнял дела слуг после своих знаменитых деяний, после побед, после чести, оказанной ему египетским царем, после того, как он отразил персидских царей и воздвиг себе замечательные памятники. Не смотри на то, что приходящие к тебе святые по наружности убоги и часто бывают бедны и покрыты рубищами, а помни сказанное Христом: понеже сотвористе единому сих меньших, Мне сотвористе (Mф. 25, 40), и: да не презрите единаго от малых сих: яко ангели их на небесех выну видят лице Отца нашего небеснаго (Mф. 18, 10). Принимай с усердием тех, которые приносят тебе бесчисленные блага своими приветствиями мира. Вместе с Саррою приведи себе на память и Ревекку, которая, отвергнув всякую гордость, сама черпала воду, напоила и пригласила к себе в дом странника, а потому и получила великие награды за свое страннолюбие. Но ты, если захочешь, получишь еще большие. Тебе Бог даст в награду не только Сына, но и самое небо, небесные блага, избавление от геенны, прощение грехов. Велик, весьма велик плод страннолюбия. Так и Иофор, будучи даже иноплеменником, удостоился иметь зятем того, кто с такою властью повелевал морю, и такую добрую добычу для него уловили в свою сеть его дочери. И ты, размыслив об этом и представив в уме мужество и благочестие тех жен, постарайся попрать земную гордость, нарядные одежды, дорогие золотые украшения и благовония; отложив негу, роскошь и мерную поступь, обрати все свое попечение на душу и воспламени в сердце своем страсть к небесному. Если овладеет тобою эта любовь, ты увидишь нечистоту и гнусность настоящего и сама будешь смеяться над тем, что теперь удивляет тебя. Ведь женщине, украшенной духовными совершенствами, не свойственно домогаться таких смешных вещей. Потому, сбросив все то, что ставят себе в большую честь жены торгующих, а также занимающиеся пляской и музыкой, укрась себя благочестием, страннолюбием, попечением о святых, умилением, частыми молитвами. Это лучше золотых одежд, драгоценнее дорогих камней и запястий, это и перед людьми делает почтенными, и у Бога приносит тебе великую награду. Это украшение церкви, а то — театра, это достойно неба, а то — коней и мулов; в те убранства облекаются и мертвые тела, а это сияет только в доброй душе, в которой живет Христос. Итак, станем приобретать себе такое украшение, чтобы и нас везде прославляли, и мы угодили Христу во веки веков. Аминь.
***
Беседа XXXI
Целуйте Епенета возлюбленного ми, иже есть начаток Ахаии во Христа (Рим. 16, 5).
1. Думаю, что многие, даже считающие себя весьма ревностными, оставляют без внимания эту часть послания, как бесполезную и не заключающую в себе ничего важного; полагаю, что они рассуждают подобным образом и о родословной, помещенной в Евангелии: так как она представляет список имен, то они и заключают, что отсюда нельзя извлечь большой пользы. Но золотых дел мастера собирают и мелкие опилки, а эти люди проходят мимо и больших слитков золота. Итак, чтобы они не подверглись этому, и сказанного прежде достаточно, чтобы удержать их от такой беспечности. А что и отсюда может быть немалая польза, это мы уже доказали в предыдущей беседе, когда такими приветствиями возбудили ваше внимание. Попытаемся и теперь также извлечь из этого места благородный металл, потому что и в голых именах можно открыть великое сокровище. Если вникнешь, почему Авраам назван этим именем, почему (названы) Сарра, Израиль и Самуил, то и из этого извлечешь сведения о многом. То же самое ты можешь извлечь для себя из наименования времен и мест. Внимательный человек и отсюда обогащается, а нерадивый не получает пользы и от самого очевидного. Немало обучают нас любомудрию имена Адама, его сына, жены и многих других, потому что имена — памятники многих событий: ими выражаются и Божие благодеяние и благодарность матерей, так как матери, зачавшие во чреве, по обетованию Божию, в воспоминание такого благодеяния Божия и давали детям имена. Но зачем теперь нам любопытствовать об именах, когда не радят о многих изречениях Писания, когда неизвестны самые имена многих книг? Однако же и в таком случае не следует пренебрегать знаниями относительно этого. Подобаше бо, — как сказано, — вдати сребро торжником (Mф. 25, 27). Итак, хотя бы и никто не захотел воспользоваться этим, мы сделаем свое дело и докажем, что в Писании нет ничего лишнего и без цели сказанного. Если бы и в настоящем месте не заключалось ничего полезного, оно не было бы приложено к посланию и Павел не написал бы того, что написал. Но есть люди настолько нерадивые, легкомысленные и недостойные неба, что считают излишними не только имена, но и целые книги, как-то: книгу Левит, Иисуса Навина и многие другие. Многие из таковых безумцев отвергли и весь Ветхий Завет и, дав волю этому злому навыку, убавили многое и в Новом Завете. Впрочем, нам мало теперь дела до таких нетрезвых умом и живущих по плоти людей, а ревнитель любомудрия и любитель духовной беседы пусть знает, что в Писании даже по-видимому маловажное сказано ненапрасно и не без цели и что Ветхий Завет заключает в себе много полезного. Сия вся образа писана быша в научение наше (1 Кор. 10, 11), говорит (апостол). Потому и Тимофею он говорил: внемли чтению, утешению (1 Тим. 4, 13), побуждая его читать все книги Писания, хотя он имел такой духовный дар, что изгонял бесов и воскрешал мертвых. Но обратимся к предмету речи. Целуйте Епенета возлюбленнаго ми. Из этого можно видеть, что (апостол) воздает каждому особую похвалу. И быть возлюбленным Павла, который умел любить не из милости, но с разбором, — такая похвала не мала, а напротив очень велика и показывает в Епенете много добродетелей. Потом следует другая похвала: иже есть начаток Axaии. Этим (апостол) показывает, что Епенет или прежде всех притек ко Христу и уверовал, что также составляет немалую похвалу, или показал благочестие, больше всех остальных. Потому, сказав: иже есть начаток Axaии, (апостол) не умолк, чтобы не стал ты здесь разуметь мирскую славу, но присовокупил: во Христе. Если первенствующий в гражданских делах считается великим и знаменитым, то тем более первенствующий в делах духовных. И так как Епенет, как вероятно, был низкого рода, то (апостол) указывает истинное его благородство и преимущество и этим украшает его. Он говорит, что Епенет не для одного Коринфа, но для целого народа был начатком, то есть сделался как бы дверью и входом для прочих. А таким дается немалая награда, потому что такой человек получит великое воздаяние и за добродетели других, как немало содействовавший им в начале. Целуйте Мариам, яже много трудися о нас (Рим. 15, 6). Что это? Опять венчается и восхваляется женщина, а мы, мужчины, опять пристыжены, или лучше сказать, не только пристыжены, но и почтены, — почтены тем, что у нас есть такие женщины, а пристыжены тем, что мы, мужчины, далеко отстаем от них. Но если постараемся узнать, чем украшаются эти женщины, то и мы вскоре уподобимся им. Чем же они украшаются? Пусть слышат это мужчины и женщины: не перстнями, не ожерельями, не евнухами, не служанками, не златотканными одеждами, но трудами за истину. Яже много трудися о нас, — говорит (апостол), т.е. не за себя одну, не для собственного только усовершенствования в добродетели она трудилась, как и ныне делают многие женщины, постясь и ложась на земле, но и для спасения других, принявши на себя подвиги апостолов и евангелистов. Как же говорит (Павел): жене же учити не повелеваю (1 Тим. 2, 12)? Он запрещает женщине занимать почетное место среди церкви и заседать на возвышении, но не запрещает учить словом; в противном случае, как он мог бы сказать жене, имеющей неверующего мужа: что бо веси жено, аще мужа спасеши (1 Кор. 7, 16), и как мог бы позволить женщине обучать детей, говоря: спасется же чрез чадородие, аще пребудет в вере и любви и во святыни с целомудрием (1 Тим. 2, 15)? И как же Прискилла наставляла в вере Аполлоса? Итак, (апостол) запрещает в этих словах не частные назидательные беседы, но собеседования в общих собраниях, что прилично одним учителям. И опять, когда муж — человек верующий, вполне совершенный и могущий учить жену, но жена мудрее его, то (апостол) не запрещает ей учить и исправлять. И здесь он не сказал: которая многому научила, но: много трудися, давая тем разуметь, что Мария, кроме слова, служила и иным образом, именно тем, что подвергалась опасностям, давала деньги и совершала путешествия.
2. Ведь тогда женщины были неустрашимее львов и разделяли с апостолами труды проповедничества, почему с ними вместе путешествовали и служили во всем остальном. И за Христом следовали женщины, служившие имуществом своим и ухаживавшие за Учителем. Целуйте Андроника и Иунию сродники моя (Рим. 16, 7). Хотя и это кажется похвалою, однако же следующее гораздо важнее. Что же именно? И спленники моя. Вот величайший венец, вот громкая слава.
Где же был пленником Павел, называющий их своими сопленниками? Пленником он не был, но пострадал больше всякого пленника, так как не только был разлучен с своим Отечеством и домом, но боролся с голодом, непрестанной смертью и тысячами других несчастий. Для пленника то в особенности ужасно, что, разлучаемый с своими, он часто делается из свободного рабом. А здесь можно указать бесчисленное множество искушений, каким подвергался блаженный Павел, влачимый с места на место, бичуемый, связываемый, побиваемый камнями, ввергаемый в море, окруженный тысячами злоумышленников. Пленники, после отведения в плен, не имеют уже ни одного врага, но пленившие их прилагают о них большое попечение. А Павел всегда находился среди врагов, везде видел копья, изощренные мечи, ополчения и битвы. А так как и бывшие с ним по необходимости участвовали во многих опасностях, то он и называет их своими сопленниками, как и в другом месте говорит: Аристарх спленник мой (Кол. 4, 10). Потом следует новая похвала: иже суть нарочиты во апостолех. Конечно, и быть апостолом важно; но посуди, как велика похвала — быть прославившимся среди апостолов; прославились же они своими делами, своими заслугами. Вот каково было любомудрие этой женщины, удостоившейся наименования апостольского. Но (Павел) и на этом не останавливается, а присоединяет еще другую похвалу, говоря: иже и прежде мене вероваша во Христа. И это — предупредить других и придти прежде — есть весьма большая похвала. Смотри же, сколько святая душа (Павлова) чиста была от тщеславия. При всей своей славе (Павел) предпочитает себе других, не скрывает того, что пришел последний, и не стыдится признаться в этом. И чему дивиться, если он не стыдится этого, когда он не отказывается раскрывать и прежнюю жизнь свою, называя себя хульником и гонителем? А так как он не мог предпочесть их в этом другим апостолам, то отыскал того, кто пришел ко Христу после других, именно себя, и из этого составил им похвалу, говоря: иже и прежде мене вероваша во Христа. Целуйте Амплия возлюбленнаго ми (Рим. 16, 8). (Апостол) опять обращает в похвалу любовь свою, потому что любовь Павла была любовь для Бога и заключала в себе бесчисленные блага. Если великим считается заслужить любовь царя, то какая похвала быть возлюбленным Павла? Если бы он не обладал многими добродетелями, то не привлек бы его любви к себе. (Апостол) не только не любил живущих худо и беззаконно, но даже предавал проклятию. Так, например, говорит: аще кто не любит Господа Иисуса Христа, да будет проклят (1 Кор. 16, 22), и: аще кто вам благовестит паче, еже приясте, анафема да будет (Гал. 1, 9). И Урвана споспешника нашего о Христе (Рим. 16, 9). Эта похвала больше предыдущей, потому что в ней заключается и предыдущая. И Cтахиa возлюбленнаго ми. И этого опять венчает тем же. Целуйте Апеллия, искусна о Христе (Рим. 16, 10). Ничто не равняется с этою похвалою — быть безукоризненным и не подать даже повода к укоризне в делах по Богу. И когда (апостол) говорит: искусна о Христе, он разумеет всякую добродетель. Почему же (апостол) не употребляет в приветствиях своих таких выражений: господина моего такого-то, владыку моего? Потому что та похвала важнее этой: в этой выражается одна честь, а в апостольской похвале указывается добродетель. И (апостол) не случайно почтил их одинаковой похвалой, приветствуя многих низших наряду с высшими и знатными. Тем, что приветствует их и приветствует вместе с другими в том же послании, (апостол) оказал всем равную честь, а тем, что каждого хвалит в частности, представил нам особую добродетель каждого. И это он делает для того, чтобы не породить зависти, почтив одних и не почтив других, а также, чтобы не смешать недостойных с достойными и не довести до нерадения, удостоив той же чести всех и неодинаково достойных.
3. Смотри же, как (апостол) опять обращается к славным женщинам, сказав: целуйте сущыя от Аристовула, и Иродиона сродника моего, и иже от Наркисса (которые, вероятно, были не таковы, как прежде упомянутые, почему и не названы по именам), и воздав им надлежащую похвалу, именно что они были верные, — это и означают слова: сущыя о Господе, — опять начинает приветствовать женщин, говоря: целуйте Трифену и Трифосу, труждающияся о Господе (Рим. 16, 12). (Апостол) о Марии говорит: трудися о нас, об этих же женщинах говорит, что они еще трудятся. Немалая это похвала — всегда быть в деле и не только содействовать, но и трудиться. А Персиду (апостол) называет возлюбленною, показывая, что она выше упомянутых пред нею. Он говорит: целуйте Персиду возлюбленную, и свидетельствует о многих ее трудах следующими словами: яже много трудися о Господе. Так умел он назвать каждого по достоинству, одних поощряя к большему усердию тем, что никого не лишает принадлежащего ему, но возвещает и о малейшем преимуществе каждого, а других делая более ревностными тем, что возбуждает в них своими похвалами соревнование к делам первых. Целуйте Руфа избраннаго о Господе, и матерь его и мою (Рим. 16, 13). И здесь опять все хорошо, когда такой сын, такая мать, дом, полный благословения, и корень, соответствующий плоду. (Апостол) без основания не сказал бы — матерь его и мою, если бы не свидетельствовал этим о многих добродетелях женщины. Целуйте Асигкрита, Флегонта, Ерма, Патрова, Ермиа, и сущию с ними братию (Рим. 16, 14). Здесь смотри не на то, что (апостол) перечислил их, не приписав им никакой похвалы, но на то, что, хотя они были и гораздо ниже всех, однако же удостоились его приветствия. Лучше же сказать, и то немалая похвала, что называет их братьями, равно как и других с ними святых, когда говорит: целуйте Филолога и Иулию, Нирея и сестру его, и Олимпана, и сущыя с ними вся святыя (Рим. 16, 15). Вот самое высокое достоинство, неизреченное величие чести. Потом, чтобы не подать повода к распрям тем, что одних приветствует так, а других иначе, одних по имени, а других вообще, одних с большими, а других с меньшими похвалами, (апостол) опять уравнивает всех равночестием любви и святым лобзанием, говоря: целуйте друг друга лобзанием святым (Рим. 16, 16). Этим миром он удаляет от них всякий помысел, могущий смутить их, и всякий повод к малодушию, чтобы высший не презирал низшего и низший не завидовал высшему, но удалены были презрение и зависть, а святое лобзание все умиротворило и уравняло. Поэтому не только повелевает им приветствовать друг друга, но и посылает им приветствие всех церквей, — говорит: целуют вы, не того или другого в частности, но всех вообще, церкви Христовы. Замечаешь ли, какую немалую пользу мы получили от этих приветствий? Сколько сокровищ мы прошли бы мимо, если бы этой части послания не исследовали с тщательностью, разумею — такою, какая была для нас возможна? А если бы отыскался мудрый и духовный муж, то он проник бы глубже и увидел бы больше жемчужин. Но так как иные неоднократно спрашивали, почему (апостол) в этом послании многих приветствует, чего он не делал в других посланиях, то можно бы сказать на это, что (апостол) поступает таким образом потому, что еще никогда не видел римлян. Но на это скажут, что он не видел и колоссян, однако же не делает этого. Но римляне были знаменитее прочих, и в Риме, как в более безопасном и столичном городе, жили переселившиеся туда из других городов. И так как они жили на чужой стороне и имели нужду в большем покровительстве, некоторые же из них были лично знакомы Павлу, а другие, находясь в Риме, весьма много служили ради него, то и естественно было (апостолу) похвалить их в послании. Ведь и тогда слава Павла была не мала, но настолько велика, что удостоившиеся его послания в самом этом писании находили для себя большую защиту. Павла не только уважали, но и боялись. Иначе он не стал бы говорить так: сия заступница многих бысть и самому мне; и еще: молилбыхся сам аз отлучен быти. Он и в послании к Филимону сказал: якоже Павел старец, ныне же и узник Иисуса Христа (Фил. 1, 9), а в Послании к галатам: се аз Павел глаголю вам (Гал. 5, 2), и: приясте мя, яко Иисуса Христа (Гал. 4, 14). Также в Послании к коринфянам говорил: яко не грядущу ми к вам разгордешася нецыи (1 Кор. 4, 18), и еще: сия же преобразих на себе и Аполлоса вас ради, да от нас научитеся не паче написанных мудрствовати (1 Кор. 4, 6). Из всех этих мест видно, что о Павле все имели высокое мнение. Потому желая, чтобы они были в безопасности и в уважении, (апостол) приветствует и отличает каждого по возможности. Одного назвал возлюбленным, другого сродником, иного возлюбленным и сродником, иного сопленником, одного споспешником, другого искусным, иного избранным. Равным образом и касательно женщин он указывает на звание; так Фиву назвал не просто — служительницею (потому что, в противном случае, он также наименовал бы Трифену и Персиду), но говорит, что она имела и рукоположение диаконисы, одну называет споспешницею и сотрудницею, другую матерью, относительно третьей указывает труды, какие она понесла. Иным он обращает в похвалу славу их дома, других приветствует именем братий и святых, одних отличает тем, что удостаивает приветствия, других тем, что приветствует по имени, иных тем, что именует начатком, а иных отличает по старшинству; более же всех восхваляет Прискиллу и Акилу. Хотя все они были верные, но не все были равны между собою, различались друг от друга подвигами. А потому (апостол), побуждая всех к большим трудам, не утаил ничьей похвалы. Ведь если бы более трудящиеся получали не большую награду, многие сделались бы более нерадивыми.
4. Потому и в Царстве Небесном не всем равная честь, и между учениками Христа не все были равны, но трое превосходили прочих, даже между этими тремя было опять много различия, так как у Бога соблюдается во всем точность в высшей степени. И звезда бо от звезды, — так сказано, — разнствует во славе. Хотя все были апостолами, все двенадцать должны были сесть на престолах, все оставили свое и последовали за Христом, однако же Он избрал троих. Опять и об этих троих Он сказал, что иные займут место ниже, а другие выше. Он сказал: а еже сести одесную и ошую, несть Мне дати, но имже уготовано есть (Mк. 10, 40). Петру отдает пред ними первенство, говоря: любиши ли Мя паче сих (Ин. 21, 15)? А Иоанн любил Его более прочих. И испытание всех вообще будет строгое: хотя бы ты немного превосходил ближнего, хотя бы это преимущество было весьма мало и даже ничтожно, Бог не оставит и его без внимания. Это ясно можно видеть и в Ветхом Завете. И Лот был праведен, но не так, как Авраам, то же и Езекия, но не столько, как Давид, и все пророки, но не так, как Иоанн. Итак, где те, которые и при таком правосудии Божием не допускают существования геенны? Если праведники не все получат равные награды, хотя бы и мало превосходили друг друга (звезда бо от звезды, как сказано, разнствует во славе), то как же грешники получат одно и то же с праведниками? И человек не допустит такого слияния, а тем более Бог. Но если угодно, я докажу вам это различие и строгое правосудие на самих грешниках и на основании того, что уже произошло. Смотри же: согрешил Адам, согрешила и Ева, и хотя оба преступили заповедь, однако же не в равной степени согрешили, почему не одинаково и наказаны. Различие было так велико, что Павел сказал: Адам не прельстися, жена же прельстившаяся в преступлении бысть (1 Тим. 2, 14). Хотя прельщение было одно, однако же по строгому испытанию Божию оказалось такое различие, что Павел мог сказать это. Опять Каин наказан, а Ламех, после него совершивши убийство, не понес подобного наказания, хотя и здесь убийство, и там убийство, даже Ламехово убийство гораздо ужаснее, потому что Ламех, и под воздействием примера, не сделался лучше; но, так как он убил не брата и не после сделанного ему вразумления, не имел нужды в обличителе и не отвечал с бесстыдством на вопрос Божий, напротив, — никем не обличаемый, сам себя укорил и осудил, то он и получил себе прощение, а Каин, поступивший совершенно иначе, был наказан. Заметь, с какою точностью Бог испытывает каждое дело. Поэтому иначе Он наказал живших пред потопом и иначе содомлян; и израильтян он также различно наказывал и в Вавилоне и при Антиохе, показывая, что Он строго взвешивает наши дела. Одни работали семьдесят, другие четыреста лет, иные ели собственных детей и перенесли тысячи других ужаснейших бедствий, и при всем том не получили избавления, как израильтяне, так и те, которые заживо сгорели в Содоме. Сказано: отраднее будет земли Содомстей и Гоморрстей, нежели граду тому (Mф. 10, 15). Если бы Бог не наблюдал за тем, грешим ли мы, или делаем добро, то, может быть, было бы некоторое основание сказать, что нет наказания, а если Он так много печется о том, чтобы мы не грешили, и употребляет такие большие меры, чтобы исправить нас, то очевидно, что Он наказывает и согрешающих и венчает делающих добро. Обрати опять внимание на непостоянство (в суждениях) большинства людей. Здесь жалуются на Бога, что Он часто бывает долготерпелив и равнодушно взирает на то, что многие злодеи, распутники, притеснители остаются без наказания; там опять горько и сильно ропщут на то, что Бог угрожает им наказанием, хотя, конечно, если последнее огорчает их, то первое следовало бы восхвалить и одобрить. О, безумие! О, скотское и ослиное рассуждение! О, грехолюбивая и преданная пороку душа! Вед все эти суждения происходят от любви к удовольствиям, а если бы рассуждающие таким образом захотели прилепиться к добродетели, то они скоро убедились бы в геенне и не стали более сомневаться.
Спрашиваешь, где и в каком месте будет геенна? Но что тебе до этого за дело? Нужно знать, что она есть, а не то, где и в каком месте скрывается, некоторые пустословят и говорят, что она находится на Иосафатовой долине, основываясь на том, что здесь была какая-то давняя война, и теперь превращая ее в геенну. Но Писание этого не говорит. Ты спрашиваешь: в каком месте будет геенна? По моему мнению, и где-нибудь вне всего этого мира. Как царские темницы и рудокопни бывают вдали, так и геенна будет где-нибудь вне этой вселенной.
4. Итак, станем спрашивать не о том, где она находится, но как избежать ее, а также на том основании, что Бог не всех наказывает здесь, ты не должен не верить будущим наказаниям; ведь Он человеколюбив и долготерпелив, потому угрожает и не тотчас ввергает (в геенну). Не хощу смерти грешника (Иез. 18, 32), — говорит Он. А если нет смерти для грешника, то это напрасно сказано. Знаю, что для вас всего неприятнее речь о геенне, но для меня нет ничего приятнее этого. О, если бы вы и за обедом, и за ужином, и в бане — везде беседовали о геенне! Тогда мы не сетовали бы на настоящие бедствия и не услаждались бы земными благами. Да и что ты назовешь несчастием: нищету, болезнь, плен, лишение членов тела? Все это достойно смеха в сравнении с будущим наказанием. Хотя бы ты указал мне на томящихся всегда от голода, на лишенных зрения с младенчества, на живущих нищенством, — и это ничего не значит в сравнении с будущим мучением. Потому будем непрестанно говорить о геенне, память о которой не допустит нас впасть в нее. Или ты не слышишь, что говорит Павел: иже муку приимут вечную от лица Господня? Или не слышал, каков был Нерон, которого Павел называет антихристовою тайною? Тайна бо уже деется беззакония,— говорит он. Итак, что же? Неужели ничего не потерпит Нерон? Ничего не потерпит антихрист? Ничего диавол? А следовательно, антихрист и диавол всегда будут, потому что, оставшись без наказания, не оставят злобы своей. Да, говоришь ты, всякому известно, что есть наказание и геенна, но впадут в геенну одни неверующие. Почему же, скажи мне? Потому, отвечаешь, что верующие познали своего Владыку. Что же из этого? Если жизнь их нечиста, то они подвергнутся за это большему наказанию, чем неверные. Елицы бо без закона согрешиша, без закона и погибнут, и елицы в законе согрешиша, законом суд приимут (Рим. 2, 12). И еще: раб ведевый волю господина своего, и не сотворив, биен будет много (Лк. 12, 47). Но если это сказано без цели и нам не придется отдавать отчет в жизни, то и диавол не будет наказан, потому что он знает Бога лучше многих из людей, и все бесы знают Бога, трепещут Его и признают Судиею. Значит, если не потребуется от нас отчета в жизни и в злых делах, то и бесы избегнут наказания. Нет, это не так! Не обманывайте сами себя, возлюбленные. Если нет геенны, то как же апостолы будут судить двенадцать колен Израилевых? Как же Павел говорит: не весте ли, яко аггелов судити имамы, а не точию житейских (1 Кор. 6, 3)? Для чего же Христос сказал: мужие ниневитстии востанут на суд, и осудят род сей (Mф. 12, 41); и еще: земли Содомстей отраднее будет в день судный (Мф. 11, 24)? Итак, зачем ты шутишь тем, чем шутить не должно? Зачем ты обманываешь себя самого и вводишь в заблуждение душу свою? Зачем борешься против Божия человеколюбия? Бог уготовал геенну и угрожает ею для того именно, чтобы мы, сделавшись от страха лучше, не впали в нее. Таким образом, кто не позволяет говорит о геенне, тот незаметно делает не что иное, как этим обманом толкает и ввергает другого в геенну. Не ослабляй же рук, подвизающихся в добродетели, не усиливай нерадения в людях, погруженных в сон. Если бы большинство людей поверили, что нет геенны, то когда они отстанут от порока? Где же явится правда? Не говорю о правде в отношении к грешникам и праведникам, но в отношении к грешникам и к грешникам. Почему один наказан здесь, а другой не наказан за одни и те же грехи или и гораздо более тяжкие? Если нет геенны, ты не в состоянии будешь отвечать на такое возражение. А потому и прошу вас оставить такую смешную мысль и этим заградить уста возражающих против этого. В самых малых делах, как худых, так и добрых, будет строгое испытание. И за нескромный взгляд мы подвергнемся наказанию, дадим отчет за праздное слово, за смех и злоречие, за помысел и пьянство, а равно и в добрых делах — за чашу студеной воды, за ласковое слово, за один вздох получим награду. Сказано: даждь знамения на лица стенящих и болезнующих (Иез. 9, 4). Как же ты смеешь говорит, что Бог, с такою строгостью испытующий нашу жизнь, напрасно и без причины угрожает геенною? Прошу тебя, не губи такими суетными надеждами и себя самого, и тех, которые верят тебе. Если ты не веришь нашим словам, спроси иудеев, эллинов, всех еретиков, и все они как бы одними устами ответят, что будет суд и воздаяние. Но тебе не достаточно человеческого свидетельства? Тогда спроси самих бесов и услышишь, как они вопиют: что пришел еси семо прежде времени мучити нас (Mф. 8, 29)? Сообразив же все это, убеди душу твою не предаваться суетным мыслям, чтобы она на опыте не изведала геенны, а напротив, уцеломудрившись помышлением о геенне, могла бы не только избежать будущих мучений, но и получить будущие блага, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Беседа XXXII
Молю же вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры кроме учения, ему же вы научистеся; и уклонитеся от них. Таковии бо Господеви нашему Иисусу Христу не работают, но своему чреву; и благими словесы и благословением прельщают сердца незлобивых (Рим. 16, 17, 18).
1. Опять увещание и после увещания молитва. Сказав: остерегайтесь вводящих разделения и не слушайтесь их, (апостол) присовокупил: Бог же мира да сокрушит сатану под ноги ваша, и: благодать Господа с вами (Рим. 16, 20). Заметь же, как снисходительно он увещевает, делая это не как советник, но как слуга и даже с большим к ним уважением. (Апостол) называет их братиями и просит, говоря: молю вы, братие. Потом предостерегает их, обнаруживая козни вредных людей. Но так как эти люди не действовали явно, то (апостол) говорит: молю же вы, блюдитеся, то есть, тщательно исследуйте, узнавайте, испытывайте. Кого же именно остерегаться? Творящих распри и раздоры кроме учения, емуже вы научистеся, потому что разделение всего более подрывает церковь, это — диавольское оружие, им все ниспровергается. Пока единение соблюдается в теле (церкви), до тех пор диавол не может иметь доступа, но от разделения происходит соблазн. Отчего же разделение? От учений, противных учению (апостолов). Откуда же такие учения? От служения чреву и прочим страстям. Таковии бо, — говорит (апостол), — Господеви не работают, но своему чреву. Таким образом, не было бы ни соблазнов, ни разделения, если бы не было выдумано учение, противное учению апостольскому; указывая на это, (апостол) и говорит здесь: кроме учения. Он не сказал: которому мы научили, но: ему же вы научистеся, чем предупреждает их и показывает, что они совершенно убеждены, услышали и приняли учение. Что же нам делать с этими зловредными людьми? (Апостол) не сказал: идите против них и бейте, но: уклонитеся от них. Если бы они делали это по незнанию или по заблуждению, то их следовало бы исправить, но так как они с сознанием грешат, то удаляйтесь от них прочь. И в другом месте (апостол) говорит: отлучайтеся от всякаго брата безчинно ходяща (2 Сол. 3, 6). И относительно (Александра) ковача он дает такой же совет Тимофею, говоря: от негоже и ты себе блюди (2 Тим. 4, 15). Потом, укоряя тех, которые осмеливаются вводить разделение, он показывает и причину этого их поступка, говоря: таковии бо Господеви нашему Христу не работают, но своему чреву. То же самое он говорил и в Послании к филиппийцам: имже бог чрево (Флп. 3, 19). А здесь, как думаю, (апостол) делает намек на обратившихся из иудеев, которых обыкновенно всегда укоряет в чрезмерном чревоугодии. И в Послании к Титу он сказал о них: злии зверие и утробы праздныя (Тит. 1, 12). Также Христос, обвиняя их в этом, говорит: снедаете домы вдовиц (Mф. 23, 14). И пророки обличали их в том же, — сказано: уты, утолсте, и отвержеся возлюбленный (Втор. 32, 15). Потому и Моисей увещевал их так: ядый и насытився вспомни Господа Бога твоего (Втор. 7, 11, 12). И по свидетельству Евангелия иудеи говорили Христу: кое знамение являеши нам (Ин. 2, 18)? — и, оставив все остальное, упоминают только о манне. Таким образом, из всего можно видеть, что иудеи были заражены страстью чревоугодия. Как же брату Христа не стыдиться иметь учителями рабов чрева? Итак, чревоугодие служит причиной заблуждения, а способ злоумышления есть опять другая болезнь, именно — лесть. Благими словесы прельщают сердца незлобивых, говорит (апостол). Хорошо сказано: благими словесы. Услуги льстецов только на словах, а сердце их не таково, но исполнено коварства. Далее (апостол) не сказал: прельщают вас, но: сердца незлобивых. Даже и этим не ограничился, но, чтобы слова его показались не слишком резкими, продолжает: ваше бо послушание ко всем достиже (Рим. 16, 19). Это сказано не с тем, чтобы избавить их от стыда, но чтобы предупредить похвалами и множеством свидетелей удержать в повиновении. Не я один, говорит, свидетельствую, но целая вселенная. И не сказал (апостол): ваше благоразумие, но: ваше послушание, то есть повиновение, а это свидетельствовало о великой кротости. Радуюся же еже о вас. Немалая и это похвала. Потом за похвалой следует увещание. Освободив их от обличения, (апостол), чтобы они по забвению не могли сделаться более нерадивыми, снова делает им намеки и говорит: хощу же вас мудрых убо быти во благое, простых же в злое. Видишь ли, как тонко он опять обличает их, когда они и не подозревают этого, так как этим (апостол) намекает, что некоторые из них уже обольщены. Бог же мира да сокрушит сатану под ноги ваша вскоре (Рим. 16, 20). Так как (апостол) сказал о вводящих раздоры и соблазны, то говорит теперь о Боге мира, чтобы они смело надеялись на освобождение от них. Кто любит мир, тот ниспровергает все, нарушающее мир. И не сказал (апостол) — покорит, но, что гораздо важнее — сокрушит, сокрушит не только тех, которые вводят раздоры, но и вождя их — сатану. И не просто сокрушит, но сокрушит под ноги ваша, так что они одержат победу и сделаются знаменитыми вследствие этой победы. (Апостол) утешает также и непродолжительностью времени, а именно присовокупил — вскоре. Таким образом, в словах его заключались вместе и молитва и пророчество. Благодать Господа нашего Иисуса Христа с вами. Вот величайшее оружие, несокрушимая стена, непоколебимая крепость, — (апостол) для того и напомнил им о благодати, чтобы сделать их более ревностными. Если вы освободились от более опасного и освободились по одной благодати, то тем более освободитесь от меньшего, когда сделались и друзьями и присоединили собственные свои усилия.
2. Видишь, как (апостол) не отделяет и молитву от дел, и дела от молитвы. Засвидетельствовав об их послушании, он потом стал молиться, показывая этим, что, если мы со всем усердием ищем спасения, то необходимо для нас и то, и другое, и собственные усилия, и благодать Божия. В благодати Божией мы не только прежде имели нужду, но и теперь имеем, как бы мы ни были велики и искусны. Целует вас Тимофей споспешник мой (Рим. 16, 21). Видишь опять обычные похвалы? И Лукий и Иасон и Сосипатр сродницы мои. Об Иасоне упоминает также и Лука и представляет на его мужество, говоря: влечаху его ко градоначальником, вопиюще (Деян. 17, 6). Естественно, что и остальные были люди примечательные, так как (Павел) не упомянул бы просто о сродниках, если бы они не были подобны ему по благочестию. Целую вы и аз Tepтий, написавый послание cиe (Рим. 16, 22). И это немалая похвала — быть писцом Павла; но, конечно, Тертий говорит это не в похвалу себе, но чтобы служением своим привлечь к себе горячую любовь римлян. Целует вы Гаие странноприимец (;;;;;) мой и церкве всея (Рим. 16, 23). Замечаешь ли, какой венец сплел ему (апостол), засвидетельствовав о столь великом его страннолюбии и собрав всю церковь к нему в дом? Словом ;;;;; он называет здесь странноприимца. А когда услышишь, что Гаий принимал у себя в доме Павла, дивись не только щедрости, но и строгой жизни Гаия, потому что, если бы Гаий не был достоин добродетелей Павла, то Павел и не пошел бы к нему в дом. Стараясь исполнить многие из заповедей Христовых более того, сколько ими предписывалось, (апостол) не преступил бы того закона, которым повелевалось наперед осведомляться о принимающих и останавливаться в домах у достойных. Целует вы Ераст строитель градский, и Куарт брат (Рим. 16, 23). Не без основания (апостол) прибавил слова: строитель градский, но как писал и филиппийцам: целуют вы иже от Кесарева дома (Флп. 2, 22), чтобы показать, что проповедь коснулась и людей знатных, — так и здесь с тою же самою целью упоминает о достоинстве Ераста, давая этим понять, что внимательному к себе человеку не служат препятствием ни богатство, ни заботы по должности, ни другое тому подобное. Благодать Господа нашего Иисуса Христа с вами. Аминь (Рим. 16, 24). Видишь ли, чем должно все начинать и оканчивать? Это самое апостол положил и в основание своего послания, этим же и покрыл все здание, одновременно испрашивая римлянам у Бога благодать — мать всех благ и напоминая им о всех благодеяниях Божиих. Это преимущественная черта доблестного учителя — помогать ученикам не только словом, но и молитвою, почему и сказано: мы же в молитве и служении слова пребудем (Деян. 6, 4). Кто же будет молиться о нас, после того как Павел отошел от нас? Подражатели Павла, — сделаемся только достойными этого ходатайства о нас, чтобы не только здесь слышать нам голос Павла, но и по удалении туда удостоиться нам видеть Христова подвижника; или лучше сказать, если здесь будем слушать его, то, без сомнения, и там его увидим, и хотя будем стоять и не возле него, но, несомненно, увидим его во всем блеске близ царского престола, где славословят херувимы, где парят серафимы. Там мы и увидим Павла вместе с Петром, как главного и первоверховного в лике святых, и там вполне насладимся его любовью. Если в этой жизни он столько любил людей, что, при всем желании разрешиться и быть со Христом, предпочитал оставаться во плоти (Флп. 1, 23), то тем более пламенную любовь он покажет там. Поэтому и я люблю Рим; хотя можно хвалить в нем многое — его обширность, древность, красоту, многолюдство, могущество, богатство, военные доблести, но, оставив все это, я прославляю его за то, что Павел при жизни своей писал к римлянам, весьма любил их, беседовал с ними лично и жизнь свою кончил в Риме. И город (Рим) этим знаменит более, чем всем прочим. Подобно великому и могучему телу, Рим имеет два светлые ока — тела этих святых апостолов. Не так блистательно небо, когда солнце разливает лучи свои, как блистателен город римлян, озаряющий все концы вселенной этими двумя светилами. Оттуда будет восхищен Павел, оттуда Петр. Помыслите и содрогнитесь, какое зрелище представит Рим, когда Павел и Петр восстанут там из своих гробов и будут восхищены во сретение Христа, какую розу поднесет Рим Христу, какие два венца украшают этот город, какие золотые цепи опоясывают его, какими обладает он источниками. Потому я и удивляюсь Риму, а не множеству золота, не колонам, не прочим украшениям, но этим столпам Церкви.
3. Кто даст мне ныне прикоснуться к телу Павла, прильнуть ко гробу и увидеть прах этого тела, которое восполнило в себе недостаток скорбей Христовых, носило язвы Христовы, повсюду посеяло проповедь, прах того тела, в котором Павел обтек вселенную, прах тела, посредством которого вещал Христос, воссиял свет блистательнее всякой молнии, возгремел глас, бывший для демонов ужаснее всякого грома, при помощи которого Павел изрек те вожделенные слова: молилбыхся отлучен быти по бpaтии моей (Рим. 9, 3), в котором он говорил пред царями и не стыдился, а мы познали Павла и самого Владыку его. Не столько страшен для нас гром, сколько страшен для демонов голос его. Если демоны трепетали одежд его, то тем более голоса его. Этот голос привел демонов связанными, очистишь вселенную, прекратил болезни, изгнал порок, водворил истину; в этом голосе присутствовал сам Христос и всюду с ним шествовал; голос Павла был тоже, что херувимы. Как восседает Христос на небесных силах, так восседал он и на языке Павла. Подлинно достоин был принять Христа этот язык, вещавший только угодное Христу и, подобно серафимам, воспаривший на неизреченную высоту. Что превыспреннее такого голоса, который вещает: известихся бо, яко ни ангела, ни начала, ниже силы, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни ина кая тварь возможет нас разлучити от любве Божия, яже о Христе Иисусе(Рим. 8, 38, 39)? Сколько, ты думаешь, крыльев, сколько очей было у этого голоса? Потому-то он и говорил: не неразумеваем бо помышлений Его (2 Кор. 2, 11); потому-то и бегали демоны, когда не только слышали вещания Павла, но и видели одежду его, хотя бы Павел и находился далеко. Я желал бы увидеть прах этих уст, посредством которых Христос изглаголал великие и неизреченные тайны, даже большие тех, какие возвестил сам, потому что как чрез учеников Он и совершил больше, так и изглаголал больше, — прах тех уст, которыми Дух дал вселенной дивные свои провещания. Чего не совершили благие уста Павла? Изгнали бесов, избавили от грехов, заградили уста мучителям, связали язык философов, привели вселенную к Богу, убедили варваров быть любомудрыми, преобразовали все на земле и на небе устраивали таким образом, как желал Павел, потому что он, по данной ему власти, вязал и разрешал тех, кого хотел. Я желал бы увидеть прах не только уст, но и сердца Павлова, которое можно, не погрешая, назвать сердцем вселенной, источником тысячи бесчисленных благ, началом и стихией нашей жизни. Из этого сердца разливался на все дух жизни и передавался членам Христовым, будучи сообщаем не посредством жил, но посредством добровольных благих дел. Это сердце было так пространно, что вмещало в себе целые города, племена и народы. Сердце наше распространися (2 Кор. 6, 2), говорит (апостол). Однако же и это столь пространное сердце нередко сжимала и угнетала расширяющая его любовь, как говорит сам (Павел): от печали многие и туги сердца написах вам (2 Кор. 2, 4). Я желал бы видеть и разрушившееся это сердце, которое воспламенялось против каждого из погибающих и вторично мучилось болезнями рождения о чадах, родившихся несовершенными, которое видит Бога (как сказано: блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят), которое сделалось жертвою (жертва Богу дух сокрушен — Пс. 50, 19), было превыше небес, пространнее вселенной, блистательнее луча солнечного, горячее огня, тверже алмаза и источило реки, как сказано: реки от чрева его истекут воды живы (Ин. 7, 38). В этом сердце был источник текущий и напаяющий не лице земли, но человеческие души, из него и ночью, и днем истекали не простые реки, но источники слез, оно жило новой, а не этой — нашей жизнью. Живу не ктому аз, но живет во мне Христос (Гал. 2, 20), говорит (Павел). Итак, сердце его было Христовым сердцем, скрижалью Духа Святого, книгой благодати. Оно трепетало за чужие грехи: боюся, говорит (апостол), еда како всуе трудихся в вас (Гал. 4, 2), да не како, якоже змий Еву прельсти (2 Кор. 11, 3), еда како пришед, не яцех же хожу, обрящу вас (2 Кор. 12, 20); а за себя оно и боялось, и имело дерзновение: боюся, говорит (апостол), да не како, иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. 9, 27), и также: известихея, яко ни ангели, ни начала не возмогут разлучити нас (Рим. 8, 38); оно удостоилось так возлюбить Христа, как не любил никто другой, презирало смерть и геенну, сокрушалось от братских слез: что творите, говорит (Павел), плачуще и сокрушающе ми сердце (Деян. 21, 13); это сердце было самое терпеливое, однако же и в течение короткого времени не могло стерпеть отчуждения Фессалоникийцев.
4. Я желал бы увидеть прах рук, бывших в узах, — рук, чрез возложение которых (Павел) подавал Духа и которыми написал он эти письмена: видите, колицеми книгами, писах вам моею рукою (Гал. 6, 11), и еще: целование моею рукою Павлею (1 Кор. 16, 21), — прах рук, увидев которые ехидна упала в огонь. Я желал бы увидеть прах очей, которые не напрасно потеряли зрение, прозрели во спасение вселенной и еще в теле удостоились увидеть Христа, которые смотрели на земное и не видели, созерцали незримое, не знали сна, бодрствовали среди ночей и не страдали тем, что свойственно завистникам. Я желал бы увидеть прах тех ног, которые обтекли вселенную и не утомились, которые были заключены в колоду, когда поколебалась темница, которые обошли обитаемую и необитаемую землю и многократно по ней путешествовали (Деян. 16, 24, 26). Но зачем говорить в подробностях? Я желал бы увидеть гроб, в котором положено оружие правды, оружие света, члены ныне живые, но мертвые тогда, когда находился Павел в живых, члены, в которых жил Христос, члены распятые миру, члены Христовы, во Христа облеченные, храм Духа, святое здание, члены связанные Духом, пригвожденные страхом Божиим, носящие на себе язвы Христовы. Это тело ограждает Рим, оно надежнее всякого укрепления и бесчисленных стен. А с ним и тело Петра, потому что Павел почитал Петра еще при жизни: взыдох соглядати Петра (Гал. 1, 18), говорит он. Потому благодать удостоила его и после смерти быть с Петром под одним кровом. Я желал бы увидеть этого духовного льва. Как лев, дышащий пламенем на стада лисиц, напал он на сборище бесов и философов и, подобно быстрой молнии, ворвался в диавольские полчища. И диавол не мог стоять против него прямо и открыто, но так боялся и трепетал, что, как скоро замечал его тень и слышал его голос, бежал далеко. Так Павел, будучи вдали, предал сатане впадшего в блудодеяние и потом опять исхитил из рук его (1 Кор. 5, 35). Так поступал и с другими, чтобы научились не богохульствовать. И смотри, как Павел поощряет, возбуждает и укрепляет подчиненных своих. Так Ефесеям он говорит: несть наша брань противу крови и плоти, но к началом и ко властем (Еф. 6, 12), и потом указывает на награду в небесном, говоря, что подвизаемся не ради земного, но ради неба и небесного; а другим пишет: не весте ли, яко аггелов судити имамы, а не moчию житейских (1 Кор. 6, 3)? Итак, размыслив о всем этом, будем мужественны. И Павел был человек, и он имел одинаковое с нами естество, и все прочее было у него общее с нами. Но так как он явил великую любовь ко Христу, то взошел превыше небес и стал с ангелами. Таким образом, если и мы захотим хотя нисколько вознестись и возжечь в себе этот огонь, то и мы будем в состоянии подражать святому (апостолу). А если бы это было невозможно, то (Павел) не восклицал бы: подобни мне бывайте, якоже аз Христу (1 Кор. 4, 16). Итак, не будем только удивляться ему, не станем только изумляться пред ним, но и будем подражать ему, чтобы, по отшествии отсюда, нам удостоиться узреть его и участвовать в неизреченной славе, достигнуть которой да будет дано всем нам, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константинопольскаго, Златоустаго,
слово поущательное во святый Великий Четверток.
Возлюбленнии братия моя и прежелаемии! Собравшеся во святей Божией церкви, во еже служити Богу Живущему в преподобстве и правде, и святых пречистых и безсмертных, страшных Таинств Христовых, со страхом причаститися, услышите мене смиреннаго и недостойнаго, не бо аз есмь глаголя и уча вас, но благодать Пресвятаго и Животворящаго Духа; не бо от себе глаголю, но якоже научихся от божественных правил, и богоносных отец: якоже прият Церковь от богомудрых и божественных Апостолов, тако убо сам глаголю аз смиренный, и всех малейший, деяний ваших не знаю, начинаний не разумею, и сего ради Бога бояйся завещаваю, единому комуждо от вас, мужем же и женам, малым же и великим: никтоже от вас повинен греха сый, от своея оглаголаемь совести, прежде покаятися и исповедатися, да дерзнет презирательне приступати, и прикасатися божественному сему огню, Бог бо наш огнь поядаяй есть. И иже убо верою и страхом приступающыя к Богу и Царю, и Судии всех нас, палит и жжет грехи их, душы же просвещает и освящает, неверныя же и со студом приступающыя палит, и жжет душы их и телеса. Сего ради в вас мнози немощнии и недужливии спят, сиречь умирают мнози неисповедани и непокаянни. И прочее, братия моя, молю вас и глаголю: никтоже кленыйся, или клятвопреступник, или ложь, или оглагольник, или блудник, или прелюбодей, или мужеложник, или хищник, или пияница, или хульник, или ненависть имеяй на брата, или убийство сотворивый, или волхв, или чародей, или обавник, или восколиятель, или разбойник, или манихей неисповедан и неготов да приступит страшным Христовым Тайнам, или прикоснутися, или приближитися, страшно бо есть впасти в руце Бога Живаго: острейше бо есть Слово Божие паче меча обоюду остра, достигающее до сочленения, и мозгов, и костей, и помышлений, и сердец. Видите убо братия моя, никтоже нераскаян, или неготов, или недостойный приступль, да причастится страшных и пречистых Его Таинств. Сам бо глаголет: Аз есмь, и несть Бог разве Мене, Аз убию, и жити сотворю, и несть иже измет вас от руку Моею: Сам бо есмь Царь веков. Емуже подобает всякая слава, честь, и поклонение, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков, аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Похвала св. апостолу Павлу.
Кто даст мне ныне прикоснуться к Павлову телу, прильпнуть ко гробу и увидеть прах сего тела, которое восполнило на себе недостаток скорбей Христовых, носило язвы Христовы, повсюду посеяло проповедь! Прах тела, в котором Павел обтек вселенную! Прах тела, чрез которое вещал Христос, чрез которое говорил он пред царями и не стыдился, чрез которое познали мы Павла и самого Владыку его! - Я желал бы видеть прах этих уст, чрез которые Христос изглаголал великие и неизреченные тайны, даже большие тех, какие возвестил сам, потому что чрез учеников как совершил, так и изглаголал Он более, нежели, сам! Чего не совершили благие уста Павловы? Изгоняли бесов, отпускали грехи, заграждали уста мучителям, связывали язык философам, привели сселенную к Богу, убедили варваров быть любомудрыми, преобразовали все на земле, и по собственному изволению пременили вид самого неба, потому что Павел, по данной власти, вязал и разрешал там, кого хотел. - Я желал бы видеть прах не только уст, но и сердца Павлова, которое можно, не погрешая, назвать сердцем тысячи благ, началом и стихиею нашей жизни! В этом сердце был источник, текущий и напаяющий не лицо земли, но человеческие души, из него ночь и день истекали не простые реки, но источники слез. Оно жило новою, а не этою - нашею жизнию. Живу не ктому аз, но живет во мне Христос (Гал. 2, 20), говорит Павел. Итак, сердце его было Христовым сердцем. скрижалию Духа Святаго, книгою благодати. Я желал бы видеть прах рук, бывших в узах, - рук, чрез возложение которых Павел подавал Духа и которыми написал он сии письмена: видите, колицеми книгами писах вам моею рукою (Гал. 16, 11), и еще - целование моею рукою Павлею (1 Кор. 16, 21). Я желал бы видеть прах очей, которые не напрасно потеряли зрение, и прозрели во спасение вселенной, еще в теле удостоились видеть Христа, которые видели земное и не видели, созерцали незримое, не знали сна, бодрствовали среди ночей, не терпели того, что делают завистники. Я желал бы видеть прах сих ног, обтекших вселенную и не утруждавшихся, - ног, которые были забиты в колоду, когда поколебались темницы, которые обошли обитаемую и необитаемую землю, и многократно по ней путешествовали (Деян. 16, 24, 26). Но для чего говорить порознь? Я желал бы видеть гроб, в котором положены оружия правды, оружие света, члены ныне живые, но мертвые, как находился Павел в живых, члены, и которых жил Христос, члены распятые миру, члены Христовы во Христа облеченные, храм Духа, члены носящие на себе язвы Христовы. Я желал бы видеть сего духовнаго льва! Как лев дышащий пламенем на стада лисиц, нападал он на скопища бесов и философов, и подобнобыстрой молнии врывался в диавольские полчища. И диавол не мог стоять против него прямо и открыто, но так боялся и трепетал, что как скоро примечал его тень, слышал его голос, бежал далеко. - И смотри, как Павел поощряет и укрепляет подчиненных своих, то говорит Ефесеям: несть наша брань противу крови и плоти, но к началом и ко властем (Ефес. 6, 12), и потом указывает на награду в небесном, говоря, что подвизаемся не из земного, но из неба и небесного, то говорит другим: не весте ли, яко аггелов судити имамы, а не точию житейских (1 Кор. 6. 3).
Размыслив о всем этом, будем мужественны. И Павел, был человек, и он имел одинаковое с нами естество, и все прочее было у него общее с нами. Но поелику явил он великую любовь ко Христу, то взошел превыше небес, и стал с ангелами. Потому ежели и мы захотим хотя несколько вознестись и возжечь в себе этот огонь, то возможем подражать святому апостолу. А если бы это было невозможно, то не восклицал бы Павел: подобни мне бывайте, яко же аз Христу (1 Кор. 4, 16). Итак, не дивиться ему только будем, не изумляться только пред ним, но и подражать ему, дабы по отшествии отсюда удостоиться нам узреть его, и участвовать в неизреченной славе, которую дай Бог получить всем нам по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и вместе Святому Духу слава, держава, честь, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Похвальное слово всем святым мученикам Лейт.
1) Еще не прошло семи дней после того, как мы совершали священное торжество Пятидесятницы, и вот опять собрал нас лик мучеников, или лучше, ополчение и воинство мучеников, ничем не уступающее ополчению ангелов, которое видел праотец Иаков (Быт. 32, 2), но подобное ему и равное. Ибо мученики и ангелы различаются только названиями, а на самом деле сходны между собою: ангелы обитают на небе, и мученики также, первые непричастны старости и бессмертны и мученики будут иметь тоже. Но те получили бестелесное естество. Что же? И мученики, хотя облечены телом, но бессмертным или лучше, еще прежде бессмертия смерть за Христа украсила тела их больше бессмертия. Не так светло небо, украшаемое сонмом звезд, как светлы тела мучеников, украшаемые множеством ран. Так, умерши, они сделали величайшее приобретение, и еще прежде бессмертия, получили награды, быв увенчаны смертию. Умалил еси его малым чим от ангел, славою и честию венчал еси его, говорит Давид о естестве человеческом вообще (Псал. 8, 6), но и это малое Христос пришедши восполнил, поправ смертию смерть. Впрочем, не это я доказываю, но то, что самый недостаток. состоящий в смертности, сделался для них приобретением, - ибо, если бы они не были смертными, то не сделались бы мучениками, - так что если бы не было смерти, то не было бы и венца, если бы не было кончины, то не было бы мученичества, если бы не было смерти, то Павел не мог бы сказать: по вся дни умираю, тако ми ваша похвала, юже имам о Христе Иисусе (1 Кор. 15) 31), если бы не было смерти и тления, то он также не мог бы сказать: радуюся во страданиях моих о вас, яко исполняю лишение скорбей Христовых во плоти моей (Кол. 1, 24). Итак, не будем скорбеть, что мы стали смертными, но будем благодарить, что смертию открыто нам поприще мученичества, чрез тленность мы получили возможность достигать наград, от этого мы получаем повод к подвигам. Видишь ли премудрость Божию, как Он величайшее из зол, верх нашего бедствия, введенный диаволом. т. е. смерть, обратил нам в честь и славу, возводя чрез нее подвижников к наградам мученичества.
2) Итак, не будем страшиться, слыша, что такой-то потерпел мученичество, но будем страшиться, слыша, что такой-то оказался слабым и пал тогда, как предстояли ему такие награды. Если же хочешь слышать и о наградах будущих, то знай, что никакое слово не может изобразить их: ибо око не виде, говорит апостол, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его (1 Кор. 2,9), а никто из людей не возлюбил Его так, как мученики. Впрочем, потому, что величие уготованных благ превышает и слово и ум наш, мы не будем молчать о них, но, сколько возможно нам сказать и вам выслушать, постараемся, хотя не ясно, изобразить вам блаженство, которое ожидает там мучеников, ибо ясно познают его только те, которые наслаждаются им на самом опыте. Здешние жестокие и невыносимые страдания мученики терпят в краткое течение времени, а по отшествии отсюда они восходят на небеса, при чем ангелы предшествуют им и архангелы сопровождают их, ибо не стыдятся сослужителей своих и готовы все делать для них, как и те решились потерпеть все для Христа, своего Господа. По восшествии на небо, сретают их все святые Силы. - Прибыв туда и поклонившись Седящему на престоле, мученики удостаиваются от Господа гораздо большего благоволения, нежели от сослужителей (небесных), ибо Он принимает их не как рабов, - хотя и это величайшая честь, с которою ничто не может сравниться, - но как друзей Своих: вы, говорит Он, друзи Мои есте (Иоан. 15, 14), и весьма справедливо, потому что сам Он сказал еще: больши сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя (Иоан. 15, 13). Так как они показали величайшую любовь, то Он с любовию и принимает их, и наслаждаются они тамошнею славою, соединяются с ликами (ангельскими), участвуют в таинственных песнопениях. Ибо если они, еще находясь в теле, чрез участие в таинствах, принадлежали к тамошнему лику, воспевая трисвятую песнь вместе с херувимами, как известно вам, посвященным в тайны, то тем больше по соединении с теми, с которыми прежде составляли один лик, они с великим дерзновением участвуют в тамошнем славословии. Не страшились ли вы мученичества прежде. А теперь не желаете ли мученичества? Теперь не сожалеете ли, что ныне уже не время мучений? Но и мы можем подвизаться, как во время мученичества. Мученики презирали жизнь, ты презирай удовольствия. Они ввергали тела свои в огонь, ты ввергай теперь имущество свое в руки бедных. Они попирали ногами горячие уголья, ты погашай пламень похоти. Трудно ето, но и полезно. Смотри не на прискорбное настоящее, а на приятное будущее, не на бедствия присущие, а на блага уповаемые, не на страдания, а на награды, не на труды, а на венцы, не на подвиги, а на воздаяния, не на скорби, а на утешение, не на горящий огонь, а на царство предстоящее, не на окружающих палачей, а на увенчевающаго Христа.
3) Самый лучший способ и удобнейший путь к добродетели - взирать не на труды только, но и на награды после трудов, впрочем и не на них только самих по себе. Так, когда ты намереваешься подать милостыню, то обращай внимание не на издержки денежные, а на приобретение правды: расточи, говорится в Писании, даде убогим: правда его пребывает во век века (Псал. 111, 9), не смотри на оскудение богатства, но взирай на умножение сокровища. Когда постишься, то думай не об изнурении от поста, но о легкости, происходящей от этого изнурения. Когда бодрствуешь в молитве, то помышляй не об усталости, причиняемой бодрствованием, а о дерзновении, доставляемом молитвою. Так поступают и воины: они взирают не на раны, а на награды, не на поражения, а на победы, не на падающих мертвыми, а на увенчеваемых героев. Так и кормчие представляют себе прежде волн пристани, прежде кораблекрушений - торговые выгоды, прежде бедствий на море - благополучие после мореплавания. Так поступай и ты: представь, сколь великое дело - среди глубокой ночи, тогда как спят все люди, звери и скоты, когда господствует глубочайшая тишина, тебе одному бодрствовать и дерзновенно беседовать с общим всех Владыкою. Приятен сон? Но нет ничего приятнее молитвы. Беседуя с Богом наедине, когда никто не беспокоит тебя и не отвлекает тебя от молитвы, ты можешь во многом иметь успех. самое время будет способствовать тебе к получению того, чего желаешь. Но ты лежишь, простершись на мягком ложе, и не располагаешься встать? Представь нынешних мучеников, которые лежали на железной решетке, где не постель была подослана, но подложены горячие уголья. Здесь я хочу окончить речь, чтобы вы ушли с живым и свежим воспоминанием об этой решетке и памятовали о ней ночью и днем, ибо, хотя бы стесняли нас тысячи уз, мы в состоянии будем легко свергнуть все и восстать для молитвы, если мы будем постоянно представлять себе эту решетку. Впрочем, не только эту репиетку, но и прочие страдания мучеников начертаем на широте нашего сердца. Как желающие украсить свои домы расписывают их со всех сторон разноцветною живописью, так и мы на стенах души нашей изобразим казни мучеников. Та живопись бесполезна, а эта живопись приносит пользу, для этой живописи не нужно ни богатства, ни издержек, ни какого-нибудь искусства, но вместо всего достаточно приложить усердие и иметь ум мужественный и бодрственный, чтобы посредством его, как посредством искусной руки, изобразить их мучения. Итак, изобразим в душе нашей мучеников, иных лежащими на сковородах, иных вверженными в кипящие котлы, других брошенными в море, иных терзаемыми крюком, иных разрываемыми на колесе, иных разбиваемыми об утес, иных борющимися с дикими зверями, иных низвергаемыми в пропасть, иных так, как каждому из них случилось окончить жизнь, дабы, сделав разнообразием такой живописи храм души нашей светлым, приготовить в ней приличное жилище для Царя небесного. Ибо, если Он увидит такие начертания в душе, то придет с Отцем и сотворит в нас обитель Себе с Духом Святым, и будет наша душа царским домом, и никакой непристойный помысел не войдет в нее, потому что воспоминание о мучениках, как бы разноцветная живопись, постоянно будет находиться в нас и производить великий блеск, и Царь всего, Бог будет непрестанно обитать в нас. Таким образом, приняв Христа здесь, мы по отшествии отсюда можем быть принятыми в вечные обители, чего да сподобимся все мы, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, чрез Котораго и с Которым слава Отцу, вместе со Святым и животворящим Духом, во веки веков. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Беседа на псалом 133-й.
Се ныне благословите Господа вси раби Господни, стоящии в храме Господни (Пс. 133, 1).
1. Здесь пророк оканчивает песни степеней, давая своей речи прекрасное заключение, — славословие и благословение. Он желает, чтобы рабы Господни были такими не только по вероисповеданию, но и по образу жизни. Посему и прибавляет: стоящии в храме Господни, во дворех дому Бога нашего. Нечистому и оскверненному непозволительно даже входить в священную ограду. Посему, кто достоин войти, тот достоин и благословлять. Дом Божий подобен небу; как туда не позволяется входить никак противной силе, так и в дом Божий. Представь, человек, какое ты получил достоинство, и, так как сам ты сделался храмом (Божиим), какую ты должен наблюдать чистоту? Как же ты можешь соблюдать чистоту? Если станешь отвергать всякий порочный помысл, если сделаешь область своих мыслей недоступною для диавольских внушений, если будешь постоянно украшать свою душу, как неприступное святилище. Если в храме Иудейском не всякое место доступно было для всех, но было много различных отделений, из которых одно назначалось для прозелитов, другое для иудеев по происхождению, иное для священников, иное для одного первосвященника, и притом даже для него не всегда, а только однажды в год; то представь, какую святость нужно иметь тебе, получившему знамения гораздо важнейшии. Господь херувимов обитает в тебе, не стамну, манну, каменные скрижали и жезл Ааранов получаешь ты, но тело и кровь Господа, Дух вместо письмени, благодать, превышающую человеческое разумение, и дар неизреченный. А чем больших ты удостоен знамений и страшных таинств, тем большая требуется от тебя святость, и тем большему подвергнешься наказанию, если преступишь заповеданное тебе. В нощех воздежите руки вашя во святая. Другой: свято. И благословите Господа (ст. 2). Для чего сказал он: в нощех? Желая научить нас, чтобы мы не всю ночь тратили на сон, и показать, что тогда молитвы бывают чище, когда легче ум и меньше забот. Если же ночью должно ходить во святилище, то представь, может ли получить прощение тот, кто и дома не совершает молитв в это время. Пророк поднимает тебя с постели и ведет к храму, заповедуя проводить ночь там; а ты, и оставаясь дома, не делаешь этого. Хорошо сказано: свято, этим внушается, что молиться должно без памятозлобия, без любостяжания, без всякого другого подобного греха, погубляющего душу. И благословите Господа. Совершенное благословение бывает особенно тогда, когда с словами согласна и жизнь, когда ты делами прославляешь создавшего тебя Бога, по слову евангелия: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела, и прославят Отца ващего, иже на небесех (Мф. 5, 16). Благословит тя Господь от Сиона, сотворивый небо и землю (ст. 3). То есть, если ты будешь делать это, то и сам получишь благословение от Бога, — если будешь так проводить ночи, если будешь молиться свято, если будешь достоин стоять в доме Господнем, если самого себя сделаешь благопотребным храмом. Таким образом, преподав наставление, какое нужно было, пророк заключает речь молитвою. Превосходному учителю свойственно — и исправлять слушателя советом и укреплять молитвами. Что хочет он выразить словом: от Сиона? Это имя было для иудеев вожделенно: там совершались все священные обряды. Посему он молится, чтобы они опять получили прежнее общественное устройство, совершали те же священные обряды и получили такое благословение. Затем, возводя их к более высоким понятиям и научая, что Бог находится везде, а храм Он повелел построить по причине их немощи, и что призывать Его должно везде, прибавляет: сотворивый небо и землю. Иудеи тогда призывали Бога в своем храме, а мы — на всяком месте, во всякой стране, и в доме, и на торжище, и в пустыне, и на корабле, и в гостинице, и где бы мы ни были. Место нисколько не препятствует молитве, только бы настроение души соответствовало молитве. Устроив себя таким образом, будем призывать Бога везде, и Он придет к нам и поможет нам, сделает все трудное для нас легким и удобным и удостоит нас будущих благ, которых да сподобимся все мы, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава ныне, и присно, во веки веков. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Беседа 14-я на Евангелие Матфея Лейт.
Слышав же Иисус, яко Иоанн предан бысть, отъиде в Галилею. И проч. (Мф. 4, 12)
1. Для чего он опять удалился? — Сим Он научает нас не идти самим на встречу искушениям, по отступать и уклоняться от них. Ибо не тот виновен, кто не бросается в опасности, но тот, кто в опасностях не имеет мужества. Итак, чтобы научить сему и укротить зависть иудеев, Иисус Христос удаляется в Капернаум, исполняя пророчество, а вместе поспешая подобно рыбарю уловить учителей вселенной; ибо они, занимаясь своим искусством, имели местом своего пребывания сей город. Затем здесь, как Иисус Христос всякий раз, намереваясь удалиться к язычникам, побуждения для сего берет от иудеев. Так и в настоящем случае. Иудеи, умысливши зло противу Предтечи и посадив его в темницу, Самого Иисуса прогоняют в языческую Галилею. А что под именем Галилеи разумеется не одна какая-либо часть народа Иудейского, но все колена вообще, сие ты можешь видеть из слов, коими пророк определяет страну сию: земля Завулоня, и земля Нефалимля, путь моря обон пол Иордана, Галилея язык. Людие седящии во тме, видеша свет велий (Ис. 9, 1). Тьмою здесь называет он не чувственную тьму, по заблуждение и нечестие; почему и прибавил: седящим во стране, и сени смертней, свет воссия им (Ис. 9, 2). А дабы видно было, что он говорит не о чувственном свете и тьме; для сего, говоря о свете, называет его не просто светом, но Светом великим, который в другом месте именует Светом истинным (Иоап. 1, 9); а говоря о тьме, называет ее сению смертною. Потом показывая, что жители сей страны не сами искали и нашли сей свет, но Бог явил им свыше, Евангелист говорит: свет воссия им (Мф. 4, 16), т. е. сам Свет воссиял и осветил их, а не они наперед пришли к Свету. В самом деле род человеческий пред пришествием Христовым находился в самом бедственном состоянии; люди уже не ходили, а сидели во тьме: а сим означается, что они даже и не надеялись освободиться от оной. Ибо не зная куда итти, они, объятые тьмою, сидели и не могли даже стоять. Оттоле начат Иисус проповедати и глаголати: покайтеся, приближися бо царствие небесное (Ст. 17). Оттоле, когда же это? — С того времени, как Иоанн был посажен в темницу. Но почему Иисус Христос не проповедывал им сначала? Для чего Ему нужен был Иоанн, когда самые дела ясно свидетельствовали о Нем (Ин. 10, 25)? — С одной стороны для того, чтобы из сего видно было Его достоинство, когда и Он так же, как Отец, имеет пророков, о чем и Захария сказал: и Ты отроча пророк Вышняго наречешися (Лк. 1, 76); с другой — для того, чтобы не оставить бесстыдным иудеям никакого извинения, — что сам Христос объяснил следующими словами: прииде Иоанн ни ядый, ни пия, и глаголют: беса имать. Прииде Сын Человеческий ядый и пияй, и глаголют: се чевовек ядца и винопийца, мытарем друг и грешником. И оправдися Премудрость от чад своих (Мф. 11, 18–19). Притом нужно было, чтобы о Иисусе Христе наперед сказал кто-либо, а не сам Он. Ибо если, после столь многих и столь сильных доказательств и свидетельств, говорили: Ты сам о Себе свидетельствуеши, свидетельство Твое несть истинно (Ин. 8, 13); то чего бы не сказали, если бы о Нем ничего не говорил Иоанн, а Он первый начал бы посреди народа сам свидетельствовать о Себе? Посему-то Он не проповедывал прежде Иоанна и не творил чудес до тех пор, пока сей не был посажен в темницу, дабы от сего не произошло разделения в народе. Для того же и Иоанн не сотворил ни одного чуда, дабы и сим привести к Иисусу Христу народ, привлекаемый к Нему силою чудес Его. И действительно, если уже и после столь многих и великих чудес, бывших прежде и после заключения Иоанна, ученики Иоанна с ревностию смотрели на Иисуса Христа, и если многие не Его, а Иоанна почитали Иисусом; то чего бы не произошло, если бы Он совсем не творил чудес? Вот для чего евангелист Матфей показывает, что Иисус Христос оттоле начал проповедати, — и в начале Своего проповедывания Он учил тому же, что проповедывал и Иоанн, а о самом Себе еще не говорил ничего, но продолжал только проповедь Крестителя. Ибо, доколе еще не имели о Нем надлежащего понятия, хорошо было, если бы и сие учение было принято.
2. Для сего же Иисус Христос, начиная Свое учение, не предлагает ничего тягостного и прискорбного, подобно Иоанну. Сей упоминал о секире, о дереве посекаемом, о лопате, о гумне, о неугасаемом огне (Мф. 3, 10, 12); напротив, Иисус Христос начинает Свою проповедь радостным благовестием о небесах и царствии небесном, уготованном слушающим Его. Ходя же при мори Галилейстем, виде два брата, Симона глаголемаго Петра, и Андрея брата его, вметающа мрежи в море, беста бо рыбаря. И глагола има: грядита по Мне, и сотворю вы ловца человеком (Мф. 4, 18, 19). Она же абие оставиша мрежи, по Нем идоста. (ст. 20). Вот самый лучший образ ловли. Посмотри же, какова их вера и послушание. Они заняты были своим делом (а вы знаете как приманчива рыбная ловля); но, как скоро услышали призывание Спасителя, не замедлили, не отложили до другого времени, не сказали: «сходим домой и посоветуемся с родственниками»; но оставив все, за Ним последовали точно так же, как Елисей последовал за Илиею (3 Цар. 19, 20). Ибо Христос такого желает от нас послушания, чтобы мы ни на малейшее время не откладывали, хотя бы сего требовала самая крайняя необходимость. Посему, когда и другой некто пришел к Нему и просил позволения погребсти отца своего (Мф. 8, 21–22), Он и сего не позволил ему сделать, показывая тем, что последование за Ним должно предпочитать всему. Ты скажешь, что им много было обещано. Но посему-то я особенно и удивляюсь им, что они, не видев еще ни одного знамения, поверили столь великому обещанию и всему предпочли последование за Христом; ибо они поверили, что и они в состоянии будут уловлять теми же словами других, какими уловлены были сами. Далее смотри, с какою подробностию евангелист указывает на их бедность: Иисус нашел их починивающими сети свои (Мф. 15, 21). В столь крайней они были бедности, что не имели на что купить новых сетей; и потому починивали обветшавшие. Между тем, немалым доказательством их добродетели служит то, что они легко переносят свою бедность, питаются от праведных трудов, друг с другом связаны узами любви, живут вместе с отцем и служат ему. Таким образом уловивши их, Иисус Христос в их присутствии начал творить чудеса, подтверждая делами то, что сказал о Нем Иоанн; часто посещал синагоги, научая сим учеников Своих, что Он не противник Богу и не обманщик какой-либо, но пришел по согласию с Отцем; а при посещении синагог Он не только проповедывал, но и творил чудеса.
3. Всякий раз, когда что-либо происходит особенное и необыкновенное, или когда вводится какое-либо новое установление, Бог обыкновенно делает знамения, как бы в залог Своего могущества для тех, кои должны принять Его законы. Так, когда хотел дать закон Ною, совершил великие чудеса, изменил всю тварь в ее основаниях: повелел страшному наводнению целый год обдержать землю, и посреди столь великого обуревания сохранил невредимым праведника... Так и пред обнародованием закона иудеям, Он явил дивные и великие чудеса, а потом дал уже закон. Так и здесь, намереваясь дать высшие правила жизни и предложить людям то, чего они никогда не слыхали, подтверждает слова свои чудесами. Возвещаемое им царствие не было видимо, но сими видимыми знамениями Он и невидимое соделал видимым. И заметь, какую краткость наблюдает евангелист: он не говорит о каждом исцелившемся подробно, но в немногих словах упоминает о множестве знамений. И приведоша к Нему, говорит он, вся болящия различными недуги, и страстьми одержимы, и бесны и (месячныя), и расслабленныя (жилами) и исцели их (24). Но, спрашивается, почему Иисус Христос ни от кого из сих исцеленных не требовал веры? Почему не сказал им того, что после говорил: веруеши ли, яко могу сие сотворити (Мф. 9, 28)? Это потому, что Он еще тогда не явил доказательств Своего могущества. Впрочем, немалую их веру доказало и то, что они приступили к Нему и подводили больных, коих издалека приносили; а сего не сделали бы они, если бы не имели к Нему великой веры. Последуем и мы за Христом. Ибо и мы имеем многие болезни душевные, и сии-то болезни Он преимущественно желает уврачевать. Ибо для того Он врачует и телесные болезни, чтобы истребить и душевные. Приступим же к Нему и будем просить не каких либо житейских благ, но отпущения грехов; ибо Он и ныне подает (все нужное), если только просим прилежно. Тогда разнесся о Нем слух по всей Сирии, ныне же по всей вселенной. Тогда жители разных стран, слыша, что Он исцеляет бесноватых, стекались к Нему: а ты, имея пред очами гораздо многочисленнейшие и важнейшие опыты Его могущества, не хочешь восстать и устремиться к Нему! Те оставляли и отечество, и друзей, и сродников; а ты ли не хочешь выйти из дому, чтобы приступить к Нему и получить гораздо лучшее? Но мы и сего от тебя не требуем. Отвергни только злые привычки, и ты можешь, оставаясь дома со своими, удобно спастись. Имея какую-нибудь телесную болезнь, мы всеми силами стараемся освободиться от оной: страдая тяжко от болезней душевных, мы медлим и отрицаемся от врачевства, а потому не избавляемся и от телесных болезней. Ибо необходимое для нас мы почитаем маловажным, а маловажное необходимым, и, оставив самый источник зол, хотим очистить потоки. А что испорченность души есть причина болезней телесных сему служит доказательством и тот расслабленный, который был в болезни тридцать восемь лет, и тот, которого спустили на одре, разобрав кровлю, и кроме их — Каин. Да и многие другие примеры показывают тоже. Итак, истребим источник зол, и тогда все потоки болезней иссякнут сами собою. Не одно расслабление телесное есть болезнь, но и грех; последний еще более первого, поелику душа лучше тела. Итак, приступим и ныне ко Христу, будем просить Его, чтобы Он уврачевал расслабленную нашу душу, и, оставив все житейское, будем заботиться только о духовном. Стяжав сие, ты можешь пещись и об оном. Не почитай себя безопасным, ежели не скорбишь о грехах своих; но о сем-то более и стенай, что не чувствуешь сокрушения о своих беззакониях. Это не от того, чтобы грех не угрызал, но от бесчувствия души, преданной греху. Представь себе, как терзаются чувствующие тяжесть грехов своих, как горько вопиют они, горестнее — нежели те, коих режут или жгут! Что делают они? как страдают? сколько проливают слез, сколько испускают стенаний, чтобы освободиться от мучений совести? Чего они не стали бы делать, если бы сильно не страдали душею.
4. Всего лучше не грешить; а ежели кто согрешил, то надлежит ему чувствовать свой грех и исправляться. Если же сего не будет, то как мы дерзнем умолять Бога и просить отпущения грехов, когда в них самим себе не даем никакого отчета? Если сам ты, грешник, не хочешь знать и того, что согрешил, то о прощении каких грехов будешь просить Бога? тех ли, коих не знаешь? Да и как можешь познать великость благодеяния? Итак, исповедуй все грехи твои подробно, дабы узнать, сколь велик долг, который тебе прощается, и, таким образом, возбудишь в себе благодарность к своему благодетелю. Оскорбив человека, ты упрашиваешь и друзей, и соседей, и самых привратников, тратишь деньги, теряешь много дней, ходя к нему и умоляя о прощении. И хотя бы оскорбленный отогнал тебя однажды, и в другой раз, и тысячу раз, ты не отстаешь, но тем с большею ревностию усугубляешь свои моления. А раздражив Бога всяческих, мы небрежем о том, остаемся холодными, роскошествуем, упиваемся и делаем все то, к чему привыкли: когда же мы Его умилостивим? Напротив, продолжая так жить, не раздражаем ли Его еще более? И действительно, неболезнование о грехах гораздо более возбуждает Его гнев и негодование, нежели самый грех. Посему нам надлежало бы сокрыться в землю, не видеть сего солнца, и даже не пользоваться воздухом за то, что, имея столь (удобопримирительного) милостивого Владыку, мы раздражаем Его, и раздражая даже не раскаиваемся в том. Он и во гневе Своем не только не имеет к нам ненависти и отвращения, но и гневается для того, чтобы хотя сим образом привлечь нас к Себе; ибо если бы Он, будучи оскорбляем, воздавал тебе одними благодеяниями, то ты еще более стал бы презирать Его. Чтобы сего не случилось, Он на время отвращает от тебя лице Свое, дабы соединить тебя с Собою на веки. Итак, одушевимся надеждою на Его человеколюбие, принесем усердное покаяние прежде, нежели настанет день, в который самое покаяние не принесет нам никакой пользы. Ныне все от нас зависит, а тогда приговор над нами будет во власти одного Судии. Итак, предварим лице его в исповедании (Пс. 44, 2), будем плакать и рыдать, ибо если мы прежде дня Господня умилостивим Судию, чтобы Он отпустил нам согрешения, то не будем подлежать суду. В противном случае, каждый из нас, пред лицем всей вселенной, приведен будет на суд, и мы не будем иметь никакой надежды получить прощение. Ибо никто из живущих на земле, не получив разрешения во грехах, по переходе в будущую жизнь, не может избежать истязаний за оные. Но как здесь преступники из темниц приводятся на суд в оковах: так и по отшествии из сей жизни, все души приведутся на страшный суд, обремененные различными узами грехов. Подлинно жизнь настоящая ничем не лучше темницы. Подобно тому, как входя в темничный дом, мы видим всех обремененных оковами: так и теперь, если, устранив весь внешний блеск, войдем в жизнь каждого, то увидим, что душа каждого обложена узами, тягчайшими железных, а особенно если взойдем в души богатых. Ибо чем большим они владеют богатством, тем более и уз на них. Как видя узника, у которого и шея, и руки, а часто и ноги в железах, ты почитаешь его крайне несчастным: так и видевши богатого, владеющего неисчетными сокровищами, не называй его счастливым, но самым злополучпым. Ибо кроме того, что он в узах, при нем находится еще жестокий страж темничный — злое любостяжание, которое не позволяет ему выйти из темницы, но приготовляет для него тысячи новых оков, темниц и заклепов; и ввергнувши его во внутреннюю темницу, еще заставляет его услаждаться своими узами так, что он не может найти никакой надежды освободиться от зол, его угнетающих. И если ты проникнешь мыслию во внутренность души его, то увидишь ее не только связанною, но и крайне безобразною, оскверненною и наполненною червями. Ибо удовольствия сластолюбивой жизни ничем не лучше их, но еще отвратительнее; потому что растлевают и тело и душу, и поражают бесчисленным множеством болезней. Представляя все сие, будем молиться Искупителю душ наших, чтобы Он и разорвал оковы, и отогнал от нас оного жестокого стража, и, освободив дух наш от тяжких железных уз, соделал бы его легче пера; а с молитвою к Нему соединим и собственное старание, и усердие, и благую готовность. Таким образом мы возможем в короткое время освободиться от облежащих нас зол, и познать свое прежнее состояние, и восприять дарованную нам прежде свободу, которой да сподобимся все мы, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Беседа 89-я на евангелие Матфея Лейт.
Во утрий же день, иже есть по пятце, собрашася Архиерее и Фарисее к Пмлату, глаголюще: господи, помянухом, льстец Он рече еще сый жив: по триех днех востану. Повели убо утвердити гроб до третияго дне: да не како пришедше ученицы Его нощию украдут Его, и рекут людем: воста от мертвых: и будет последняя лесть горша первыя (Мф. 27, 62–64).
Ложь везде и все делает против себя, и как бы невольно защищает истину. Смотри. Надлежало верить тому, что Он умер и погребен, и воскрес, — и все сие сами враги делают достойным всякого вероятия. Вникни в сии слова, которые вполне подтверждают все сие: Помянухом, говорят, яко льстец Он рече еще жив сый, — следовательно Он скончался! по триех днех востану. Повели убо утвердити гроб, следовательно, погребен Он! да не како приидут ученицы Его и украдут Его. Итак, если гроб запечатан, то обмана уже не будет? Невозможное дело! Следовательно, из вашей же просьбы составляется непререкаемое доказательство Его воскресения. Ибо если запечатан был гроб, то не было никакого и обмана; если не было обмана, а гроб найден пустым, то явно, что Он воскрес; нельзя и прекословить сему. Видишь ли, как и против воли подвизаются в пользу истины? Рассмотри также, как дорожат истиною и ученики: как ничего не скрывают из того, что говорено врагами, хотя бы то было позорное. Вот они называют Его обманщиком, и ученики не умалчивают об этом. Сие показывает вместе и жестокость тех, поелику и по смерти не оставляли своего гнева. Надлежит при сем исследовать и то, где сказал Он: по триех днех востану. Более ясных слов о сем нигде не найдешь, кроме примера Ионы. Посему беззаконные иудеи знали и понимали слова Его, но произвольно злодействовали. Что же Пилат ответствовал им? Имате, говорил, кустодию: утвердите якоже весте. И утвердиша гроб, знаменавше камень с кустодиею (ст. 65, 66). Не позволяет воинам одним печатать. Как бы узнавши о Его делах, не хочет более действовать с ними за одно, а чтобы освободиться от них, позволяет им и сие, и говорит: вы, как хотите, печатайте, чтобы после не винить других. Подлинно, если бы одни воины запечатали, то иудеи могли бы сказать, хотя бы то было ложно и невероятно, однако, они, как в прочих случаях бесстыдно клеветали, так и теперь могли бы сказать, что воины позволили унесть тело, и подали ученикам повод вымыслить весть о воскресении. Теперь, когда сами утвердили гроб, не могут сказать сего. Видишь ли, как невольно заботятся об истине? Сами пришли, сами просили, сами запечатали вместе со стражею, дабы, таким образом, быть обвинителями и обличителями самих себя. Ибо если и теперь украли, то когда? в субботу ли? и как? Выходить не позволено было. Если же преступили и закон, то как сии столь робкие люди осмелились сделать сие? Как притом могли убедить народ? Что они для сего говорили, что делали? Что за ревность, по коей они стояли за мертвеца? Какой ожидали награды? какой почести? И от живого, когда только Он задержан был, убегли; могли ли же после смерти дерзать за Него, если бы Он не воскрес? Как сие сообразишь? Что они не хотели и не могли вымыслить небывалого воскресения, видно из следующего. Много раз говорено было Им о воскресении, даже беспрестанно повторял Он, что, как сказали и сами враги, по триех днех востану. Посему, если бы Он не воскрес, очевидно, они, как обманутые и преследуемые всем народом, изгоняемые из домов и городов, должны бы были отстать от Него: не захотели бы разносить такую о Нем молву, как обманутые Им и подпавшие за Него крайним бедствиям. А что они не могли вымыслить воскресения, если бы не было его на самом деле, о сем не нужно и говорить. Ибо на что они могли надеяться при совершении сего замысла? На силу ли слова своего? но они были самые неученые люди. На богатство ли? но они не имели даже ни посоха, ни обуви. На знатность ли рода? но они были бедны и от бедных рождены. На знатность ли отечества? но они происходили из весей незнатных. На многочисленность ли свою? их было не более одиннадцати, и те рассеяны. На обещания ли Учителя? но на какие? Если бы Он не восстал, то и обещания Его не были бы достоверны. Итак, как могли они укротить неистовство народа? Если верховный из них не снес слова жены дверницы, а прочие, увидевши Его связанным, рассеялись: то как они вздумали бы идти на край вселенной и там насаждать вымышленное слово о воскресении? Если один из них не устоял от угроз жены, а прочие и при мысли об оковах; то как могли они стать против царей, князей и народов, где мечи, сковороды, печи, бесчисленные роды ежедневной смерти, если бы не были укреплены силою Воскресшего? Если таковы-то были знамения, и ни одного из них не уважили иудеи, но распяли Сотворшего их; то могли ли они поверить простым словам о воскресении Его? Нет! нет! Все сие сотворила сила Воскресшего.
Смотри же, сколько смешны замыслы их! Помянухом бо, говорит, яко лъстец Он рече еще жив сый: по триех днех востану. Если Он был обманщик и хвалился попусту; то чего вы боитесь, бегаете и столько суетитесь? Боимся, говорят, да не како украдут Его ученицы Его, и обольстят чернь. Но доказано уже, что совсем нельзя быть сему, и однако злоба упорна и бесстыдна — покушается и на безумное дело. Повелевает до трех дней оберегать гроб, желая показать, что Он и прежде был льстец и даже во гробе можно подозревать Его в злобе. Посему Он восстал скоро, дабы не говорили, что здесь ложь и тело украдено. На то нельзя было жаловаться, что Он скоро восстал; но если бы позже, сие было бы подозрительно. Если бы Он не тогда воскрес, когда они сидел и оберегали гроб, но тогда, как спустя три дня они отошли бы; то могли бы кое-что говорить вопреки нам, хотя и безрассудно. Для того Он предварил и воскрес, чтобы не имели они и бесстыдного предлога. Надлежало случиться воскресению именно тогда, когда они сидели там и стерегли; следовательно, надлежало быть сему в средине трех дней, так что, если бы сие произошло тогда, как они ушли бы, дело могло бы быть подозрительным. Посему Господь попустил и запечатать гроб, по их желанию, допустил быть и страже военной. Они не заботились при сем и о том, что трудятся в субботу; но имеют в виду только свою злобу, как бы в ней более и более успеть; — вот высшая степень безумия и ужаса, потрясавшего их! Те, которые со всею дерзостию задержали его живого, боятся теперь, когда Он умер. Если это был простой человек, то от чего терять присутствие духа? Пусть же знают, что Он добровольно терпел все, что только терпел: вот и печать, и камень, и стража, и все это не могло удержать мертвеца! Они успевают в том только, что и погребение становится известным, и воскресение Его получает большую достоверность; потому что и воины неотступно притом были, и иудеи назирали. В вечер же субботный, свитающи во едину от суббот, прииде Мария Магдалина, и другая Мария, видети гроб. И се, трус бысть велий: Ангел бо Господень сщед с небесе, приступль отвали камень от дверей гроба, и седяще на нем. Бе же зрак Его яко молния, и одеяние Его было яко снег (Гл. 28, 1,2,3). По воскресении приходит ангел. Для чего приходит и отваливает камень? Для жен; оне его увидели тогда во гробе. Видят гроб пустой, и потому должны были уверовать воскресению Его. Так, для того снят камень, для того было землетрясение, чтобы встали и пробудились от сна. Жены приходили для того, чтобы намастить елеем тело, и это было ночью, посему, вероятно, некоторые из них спали. Для чего, подумаешь ты, сказал им ангел — не боитеся вы? Прежде всего освобождает их от страха и потом разговаривает о воскресении. И это слово — вы — с одной стороны выражает большее уважение, а с другой указывает на то, что ужасные ожидают бедствия тех, которые дерзнули на сие злодеяние, если, то есть, не покаются. Не вам, говорит, надлежит страшиться, а распявшим Его. Итак, когда освободил их от страха и словами, и взором (ибо в светлом показался виде, как принесший радостную весть), тогда присоединяет: вем, яко Иисуса распятаго ищите (ст. 5). Не стыдится назвать Распятым: ибо это есть высочайшее наше благо. — Воста. Откуда сие видно? якоже рече. Если мне не верите, вспомните слова Его: тогда и мне не будете не доверять. Потом вот другое доказательство! Приидите и видите место, идеже лежа. Для того отвален камень, чтобы и отсюда заимствовали новое уверение. И рцыте учеником, якоузрите Его в Галилеи (ст. 7). Повелевает и другим благовествовать о том, что особенно заставляет их верить новому событию. Уместно сказал — в Галилеи: избавляет их от забот и опасностей, дабы страх не поколебал веры. И изыдоща от гроба со страхом и радостию (ст. 8). Почему так? Видели ужасное и странное дело: гроб пустой, в котором прежде при их глазах положено тело. Посему и привел их видеть сие, дабы могли он быть свидетельницами того и другого, и гроба и воскресения. И подлинно, размышляли оне, никто не мог унесть Его, когда столько воинов сидело, если Он не сам восстал. Посему и радуются, и дивятся, и приемлют мзду за таковое постоянство — первые видят и благовествуют, благовествуют то, о чем не только слышали, но и что видели.
Итак, когда оне вышли со страхом и радостию, и се Иисус срете я глаголя: радуйтеся. Оне же ястеся за нозе Его (ст. 9). С великим веселием притекли к Нему, прикосновением твердо уверились в Его воскресении и поклонились Ему. И что Он? Не бойтеся, опять и сам прогоняет страх, уготовляя удобнейший путь вере. Но идите, и возвестите братии Моей, да идут в Галилею и ту Мя видят (ст. 19). Смотри, как и сам чрез сих благовествует ученикам, и, как часто говорил я, пол бесчестный приводит в уважение, подает о нем добрые надежды и немощное врачует. Может быть кто-нибудь из вас захочет, по примеру достохвальных жен, обнять ноги Иисусовы? Можете и ныне, если хотите, не только руки и ноги обнять, но и священную оную главу; вы — приобщайтесь с чистою совестию страшных таин. И не только здесь, но и в оный день вы узрите Его, грядущего в неизреченной славе с сонмом ангелов, если только захотите пребыть человеколюбивыми; вы услышите не только сии слова: радуйтеся, но и оные: приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира (Мф. 25, 34). Итак, будем благочестивы, боголюбивы, братолюбивы, покажем любовь ко всем, дабы услышать оные слова и воспринять самого Христа... Вы, украшающиеся златом жены, видевшие течение оных жен, оставьте, по крайней мере, теперь недуг вожделения злата. Если ревнуете вы блаженным оным женам, перемените украшения ваши, облекитесь милосердием...
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Беседа 27-я на 1-е послание св. апостола Павла к Коринфянам Лейт.
Сие же завещавая не хвалю, яко не на лучшее, а на худшее сбираетеся (1 Кор. 11, 17).
1. Прежде всего надобно объяснить причину предлагаемого обличения: тогда наша речь будет удобопонятнее. В чем же состоит эта причина? Как вначале верующие, в числе трех тысяч, вкушали пищу за общим столом и имели у себя все общее, так было и тогда, когда апостол писал это, хотя и не с такою точностию, а только как бы некоторый остаток прежнего общения сохранился и соблюдался в последующее время. Верующие, из которых одни были богаты, а другие бедны, хотя не отдавали всего своего имущества в общую пользу, однако, в установленные дни, по обычаю, учреждали общие столы и, по окончании собрания и причащения таин, сходились все на общее пиршество, при чем богатые приносили яства, а бедные и ничего не имеющие были приглашаемы ими, и, таким образом, вкушали пищу все вместе. Но впоследствии уничтожился и этот обычай. Причиною было то, что верующие разделились между собою, причисляли себя одни к тем, а другие к другим, и говорили: я такого-то, как говорил и вразумлял апостол в начале послания: возвестися бо ми о вас, братие моя, от домашних Хлоиса, яко рвения в вас суть. Глаголю же се, яко кийждо вас глаголет: аз убо есмь Павлов, аз же Аполлосов, аз же Кифин (1 Кор. 1, 11–12). Это не значит, будто они называли себя Павловыми, он не допустил бы этого; но желая сильнее и с корнем истребить такой образ действий, он привел свое имя, дабы показать, что если бы кто-нибудь принял даже его имя, отторгшись от общего тела (церкви), и в таком случае поступил бы безрассудно и крайне нечестиво; если же нечестиво называться его именем, то тем более именем других, низших учителей. Итак, когда нарушился этот обычай (общения имений), прекрасный и благодетельнейший, ибо он служил к поддержанию любви, утешению бедности, благоупотреблению богатства, внушению великого любомудрия, сохранению смиренномудрия; когда апостол узнал, что погибают столь великие блага, то справедливо употребляет обличительное слово и говорит: сие же завещавая, не хвалю... Что такое сие? Об этом я сейчас скажу. А что значит: завещавая не хвалю? Я не одобряю, говорит, вас за то, что вы поставили меня в необходимость делать вам внушение; не хвалю, что оказалась надобность учить вас этому, что вы имеете нужду в таком увещании от меня. Видишь ли, как в самом начале он показал все безрассудство их поведения? Ибо, если не следовало даже нуждаться в увещании, чтобы не грешить, то, очевидно, как непростительно грешит согрешающий. Почему же он не хвалит? яко, говорит, не на лучшее, но на худшее сбираетеся, т. е. не преуспеваете в добродетели. Тогда как следовало преуспевать и возрастать в любви, вы сократили уже господствовавший обычай, и сократили так, что оказалась надобность в моем увещании вам возвратиться к прежнему порядку. Затем, дабы не показалось, что он говорит только в пользу бедных, апостол не тотчас начинает речь о трапезах; а дабы обличение его не было принято ими за маловажное, употребляет выражение более разительное и внушающее больший страх. Что же он говорит? Первое убо, сходящымся вам в церковь, слыщу в вас распри сущыя (ст. 18). Не говорит: я слышу, что вы не учреждаете общих вечерей, слышу, что вы вкушаете пищу каждый порознь, а не вместе с бедными; но употребляет выражение, которое могло сильнее потрясти их душу, именно: распри, которые были причиною и этого беспорядка; и таким образом опять напоминает о том, о чем говорено было в начале послания и что возвещено было ему домашними Хлоиса. И часть некую сих верую.
2. Дабы не сказали: а что, если солгали какие-нибудь клеветники? — он не говорит: я верю, дабы они не сделались бесстыдными, не говорит — и не верю, дабы обличение не показалось напрасным, но: часть некую, говорит, верую, т. е. несколько верю, и тем делает их внимательными и призывает к исправлению. Подобает бо и ересем в вас быти да искуснии явлени бывают в вас (ст. 19). И под именем ересей он разумеет здесь не заблуждения касательно догматов, но настоящие распри... Что апостол действительно ересями называет здесь беспорядки при трапезах и бывшие при том несогласия и раздоры, что он ясно выразил последующими словами. Ибо, сказав: слышу в вас распри сущыя, не остановился на этом, но желая объяснить, какие он разумеет распри, говорит далее: кийждо бо свою вечерю предваряет (ст. 21), и еще: еда бо домов не имате, во еже ясти и пити: или о церкви Божией нерадите (ст. 22)? Очевидно, что он говорит об этих беспорядках; а что называет их распрями, не удивляйся этому: он хотел, как я сказал, сильнее подействовать на них таким выражением. Если бы он разумел догматические ереси, то не говорил бы с ними так кротко. Ибо, когда он говорит о них, то, послушай, с какою силою и предохраняет и обличает; предохраняет, когда говорит: аще ангел благовестит вам паче, еже приясте анафема да будет (Гал. 1, 8–9); обличает, когда говорит: иже законом оправдаетеся, от благодати отпадосте (5, 4); а ересеначальников называет то псами: блюдитеся, говорит, от псов (Фил. 3, 2), то сожженными в совести и служителями диавола (1 Тим. 4, 2). Но здесь не говорит ничего подобного, а выражается кротко и снисходительно. Что означают слова: да искуснии явлени бывают в вас? Дабы более просияли. Он хочет сказать, что людям непреклонным и твердым это не только не вредит, но еще делает их более заметными и славными. Частица дабы не всегда означает цель, но часто следствия дела. Так употребляет ее Христос, когда говорит: на суд Аз в мир сей приидох, да невидящии видят, и видящии слепи будут (Ин. 9, 39); так и сам Павел, когда говорит о законе: закон же привниде, да умножится прегрешение (Рим. 5, 20). Закон дан был не для того, чтобы умножились преступления иудеев; но так было. И Христос пришел не для того, чтобы видящие сделались слепыми, а с противоположною целию; но так было. Подобным образом, и здесь нужно понимать слова: да искуснии явлени бывают; ереси были не для того, чтобы открылись искусные; но когда явились ереси, тогда это случилось. Апостол сказал это для утешения бедных, великодушно переносящих презрение. Посему не сказал: да искуснии бывают, но: да искуснии явлени бывают, выражая, что они и прежде были такими, но смешивались с другими и, получая утешение от богатых, не очень были заметны, а теперь смятение и несогласие сделали их известными, подобно как буря делает известным кормчего. Справедливо он называет искусными тех, которые не только вместе с другими соблюдали обычай, но и без них не преступали этого прекрасного установления. Такими похвалами он старается возбудить в тех и других большее усердие. Затем он показывает и самый род преступления. В чем же оно состояло? Сходящымся убо вам вкупе, говорит, несть Господскую вечерю ясти (ст. 20). Видишь ли, как он пристыжает их и под видом повествования предлагает внушение? Наружный вид собрания, говорит, показывает одно, ибо происходит как бы из любви и братолюбия; вы собираетесь в одном месте и все вместе, а трапеза не соответствует собранию. Не сказал: когда вы собираетесь, то не вкушаете вместе, не разделяете пищи друг с другом, но опять выражается иначе и гораздо разительнее: несть, говорит, Господскую вечерю ясти, напоминая им и ту вечерю, на которой Христос преподал страшные тайны. Посему и назвал ядение их вечерею, так как на той вечери возлежали все вместе. Хотя не так отличны друг от друга богатые и бедные, как Учитель и ученики, — между последними различие беспредельно, но что я говорю об Учителе и учениках? — представь, какое различие между Учителем и предателем: и однако Он Сам возлежал вместе с ними, не изгнал и предателя, но и с ним разделил соль и сделал его причастником таин.
3. Далее апостол объясняет, почему они не вкушают вечерю Господню: кийждо бо, говорит, свою вечерю предваряет в снедение, и ов убо алчет, ов же упивается (ст. 21). Видишь ли, как он доказал, что они посрамляют более себя самих? Принадлежащее Господу они присвояют себе, и потому прежде всех унижают самих себя, лишая свою трапезу того, в чем состоит величайшее ея достоинство. Почему и каким образом? Господская вечеря, т. е. вечеря Господа должна быть общею; принадлежащее господину не принадлежит тому или другому рабу, но есть общее для всех; она Господская, говорит, следовательно общая. Если же она принадлежит твоему Господу, как и действительно принадлежит, то ты не должен присвоять ее себе, но, как принадлежащую Господу и Владыке, предлагать ее всем вообще. Она Господская, а ты препятствуешь ей быть Господскою, не дозволяя ей быть общею, но вкушая сам по себе. Посему и присовокупляет: кийждо бо свою вечерю предваряет в снедение. Не сказал: отделяет, но: предваряет, прикровенно обличая их в неумеренности и невоздержании, что объясняется и последующим; ибо, сказав это, он продолжает: и ов убо алчет, ов же упивается; то и другое, недостаток и излишество, показывают неумеренность. Вот и вторая вина, которая также вредит им самим; первая в том, что они бесчестят свою вечерю, а вторая в том, что пресыщаются и упиваются, и, еще важнее, тогда, как бедные алчут. То, что следовало предлагать всем вообще, они потребляют одни и, таким образом, впадают в пресыщение и пьянство. Посему он и не сказал: ов убо алчет, ов же насыщается, но: упивается. Каждое из этих дел само по себе достойно осуждения; упиваться, не пренебрегая бедных, преступно, и пренебрегать бедных, не упиваясь, преступно; если же то и другое соединятся вместе, то представь, какое произойдет великое преступление. Показав нечестие дела, далее он употребляет укоризну и говорит с великим гневом: еда бо домов не имате, во еже ясти и пити, или о церкви Божией нерадите, и срамляете неимущыя (ст. 22)? Видишь ли, как от бедных он переносит оскорбление на церковь, дабы усилить речь свою? Вот и четвертая вина, состоящая в том, что они оскорбляют не только бедных, но и церковь. Как Господскую вечерю, говорит, так и самое место вы присвояете себе, пользуясь церковию, как бы своим домом. Церковь устроена не для того, чтобы собирающиеся в ней разделялись, но чтобы разделенные соединялись, как показывает и самое слово: собрание. И срамляете неимущыя. Не сказал: оставляете голодными неимущих, но с большею укоризною: срамляете, выражая, что он не столько заботится о пище, сколько об оскорблении, причиняемом бедным. Вот и пятая вина — в том, что они не только презирают алчущих, но и посрамляют их. Этими словами он, с одной стороны, похваляет бедных, выражая, что они не столько беспокоятся о чреве, сколько о бесчестии, а с другой располагает слушателя к милосердию. Показав столько преступного в их поведении, — унижение вечери, унижение церкви, оскорбление бедных, — он вдруг смягчает силу обличения и говорит: похвалю ли вы о сем? не похвалю. Это особенно и достойно удивления, что, показав столько преступлений, когда следовало бы сильнее выразить гнев свой, он поступает совершенно иначе, смягчает речь и дает им облегчение. Почему же так? Он уже сильно тронул их, доказав важность вины их, и, как превосходный врач, употребляет врачевство соответственное ранам: требующие глубокого разреза не рассекает только на поверхности, — ты слышал, как он отсек от них кровосмесника, а к требующим более легкого врачевания не прилагает железа; посему и здесь говорит с ними кротко. С другой стороны, он преимущественно старался сделать их кроткими к бедным; посему и сам беседует с ними кротко. Далее, желая пристыдить их и паче и еще более, он обращает речь к более важному предмету: аз бо, говорит, приях от Господа, еже и предах вам, яко Господь Иисус в нощь, в нюже предан бываще, прием хлеб, и благодарив преломи, и рече: приимите, ядите: сие есть тело мое, еже за вы ломимое: сие творите в мое воспоминание (ст. 23–24). Почему он упоминает здесь об этих тайнах? Потому, что это было весьма нужно для настоящего предмета. Господь твой, говорит, удостоил всех одной и той же трапезы, и при том самой страшной и много превосходящей достоинство всех; а ты считаешь других недостойными твоей трапезы, маловажной и незначительной, и, тогда как они не получают от тебя ничего без благ духовных, отнимаешь у них и телесные, хотя и они — не твои. Впрочем, он не говорит этого, дабы слова его не были слишком тяжкими, но употребляет речь более кроткую и говорит: Господь Иисус в нощь, в нюже предан бываше, прием хлеб. Для чего он напоминает нам об этом времени, об этой вечери и предательстве? Не просто и не без причины, но дабы сильнее тронуть и самым временем. Ибо всякий, хотя бы кто был даже камнем, представив, как в эту ночь Господь скорбел с учениками, как был предан, связан, веден и осужден, как терпел все прочее, сделается мягче воска, отрешится от земли и всей здешней суеты. Для того апостол и напоминает нам о всем этом: пристыжает нас и временем, и вечерею и предательством и говорит: Господь твой предал Себя самого за тебя, а ты не хочешь уделить и хлеба брату для самого же себя?
4) Но почему Павел говорит, что он принял это от Господа, между тем как сам не был вместе с Ним, а находился тогда в числе Его гонителей? Дабы ты уразумел, что та вечеря не заключала в себе ничего большего в сравнении с последующими. Ибо и ныне тот же Господь все совершает и преподает, как и тогда, и не для этого только он напоминает нам об этой ночи, но дабы тронуть нас еще иным образом. Как вообще мы более помним последние слова, которые слышим от умирающих, и наследникам их, когда они дерзают нарушать их завещания, в укоризну говорим: вспомните, что это последние слова отца нашего, которые он завещал пред самою своею кончиною; так и Павел, желая таким образом усилить речь свою, говорит: вспомните, что это было последнее таинство, которое Он преподал вам, что Он заповедал это в ту ночь, в которую готовился умереть за нас, и, предложив нам эту вечерю, после нея уже не предложил никакой другой. Затем он излагает самые обстоятельства события и говорит: прием хлеб, и благодарив преломи, и рече: приимите, ядите: сие есть тело мое, еже за вы ломимое. Если ты приступаешь (к вечери) для благодарения, то не делай ничего недостойного благодарения, не посрамляй брата своего, не призирай алчущего, не упивайся, не оскорбляй церкви. Ты приступаешь, чтобы благодарить за те блага, которые получил; воздавай же и с своей стороны и не отделяйся от ближнего. Христос преподал вечерю равно всем, сказав: приимите, ядите. Он равно всем преподал Свое тело, а ты не хочешь равно всем раздавать общий хлеб? Хлеб был преломлен Им равно за всех и соделался телом равно за всех. Такожде и чашу, по вечери, глаголя: сия чаша новый завет есть в Моей крови: сие творите, елижды аще пиете, в Мое воспоминание (ст. 25). А ты что делаешь? Совершаешь воспоминание о Христе, и презираешь бедных, и не трепещешь? Когда ты совершаешь поминовение по умершем сыне или брате, то совесть замучила бы тебя, если бы ты не исполнил обычая и не пригласил бедных; а совершая воспоминание о своем Господе, ты не хочешь даже поделиться трапезою? Но что означают слова: сия чаша новый завет есть? Была чаша ветхого завета — возлияния и кровь бессловесных животных; наполняли чашу и фиал кровию и после жертвоприношения совершали возлияние. Предложив вместо крови бессловесных Свою кровь, дабы, слыша это, кто-нибудь не смутился, Господь напомнил о древнем жертвоприношении. Сказав о вечери, далее апостол соединяет настоящее с прошедшим, дабы верующие были и ныне в таком же расположении духа, как будто присутствовали на той самой вечери, возлежали вместе с апостолами и принимали от самого Христа эту жертву, и говорит: елижды бо аще ясте хлеб сей и чашу сию пиете, смерть Господню возвещаете, дондеже приидет (ст. 26). Какь Христос, сказав о хлебе и о чаше: сие творите в Мое воспоминание, открыл нам причину установления таинства, а между прочим внушил, что эта причина достаточна для возбуждения в нас благоговения; — ибо когда ты представишь, что потерпел для тебя Господь твой, то сделаешься любомудреннее, — так и Павел говорит здесь: елижды аще ясте, смерть Господню возвещаете. Такова эта вечеря! Далее внушает, что она пребудет до скончания века, словами: дондеже приидет. Темже иже аще яст хлеб сей, или пиет чашу Господню недостойне, повинен будет телу и крови Господни (ст. 27). Почему? Потому, что проливает кровь и производит заклание, а не жертву приносит. Как тогда пронзившие Господа пронзали не для того, чтобы пить, но чтобы пролить кровь Его; так поступает и тот, кто приобщается недостойно, и не получает никакой пользы. Видишь ли, как страшна речь его и как сильно он тронул их, показав, что если они таким образом намерены пить (кровь Господа), то будут недостойно причащаться предлежащих таин? И подлинно, не недостойно ли приступает тот, кто презирает алчущего, и кроме того, что презирает, еще посрамляет его? Ибо, если неподавание милостыни бедным лишает человека царствия небесного, хотя бы он был девственник, равно как и не щедрое подавание — ибо и девы имели у себя елей, но только не в изобилии, — то представь, сколь велико зло, если совершится столько преступлений?
5) Каких, скажешь, преступлений? О каких преступлениях говоришь ты? Приобщившись такой трапезы, тебе следовало бы сделаться смиреннее всех и уподобиться ангелам, а ты сделался жестокосерднее всех; ты вкусил крови Господней и не признаешь своего брата; достоин ли ты прощения? Если бы даже ты не знал его доселе, то после этой трапезы должен был бы признать его; а ты бесчестишь и самую трапезу, считая сподобившегося быть причастником ея недостойным яств твоих. Разве ты не слышал, чему подвергся требовавший сто динариев от брата своего, как он утратил дар, уступленный ему господином его? Разве не знаешь, чем ты был прежде и чем стал теперь? Разве не помнишь, что гораздо более этого бедного деньгами ты был беден добрыми делами, быв исполнен бесчисленных грехов? Однако, Бог простил тебе все грехи и удостоил тебя такой трапезы; но ты и после того не сделался человеколюбивее; посему не остается ничего более, как и тебя предать мучителям (Мф. 18, 34). Будем же внимать словам апостола все мы, которые здесь приступаем к священной трапезе вместе с бедными, а вышедши отсюда не хотим и смотреть на них, но, предаваясь сами пьянству, алчущих оставляем без внимания, в чем тогда виновны были и коринфяне. Когда же, скажешь, это делается? Всегда, особенно же в праздники, когда особенно следовало бы не делать этого. Тогда-то, после причащения, тотчас и начинается пьянство и пренебрежение бедных; тогда-то, после принятия крови Господней, когда тебе следовало бы соблюдать пост и воздержание, ты и предаешься пьянству и бесчинию. Скушав за обедом что-нибудь приятное, ты остерегаешься, чтобы другим дурным кушаньем не испортить прежнего; а приняв Дух, предаешься сатанинским удовольствиям. Вспомни, что делали апостолы, причастившись священной вечери; не к молитвам ли и песнопениям обратились они, не к священному ли бдению, не к учению ли продолжительному и исполненному великого любомудрия? Ибо великие и дивные тайны Господь преподал и объяснил им тогда, когда Иуда пошел призвать будущих Его распинателей. Также и три тысячи верующих, сподобившись причащения, не пребывали ли постоянно в молитвах и учении, а не в пьянстве и бесчинии? А ты, если прежде причащения постишься, чтобы сколько-нибудь оказаться достойным причащения, то после причащения, когда надлежало бы усилить воздержание, погубляешь все. Но не одно и тоже поститься прежде или после; должно быть воздержным и в то и в другое время, но особенно после принятия Жениха; прежде — для того, чтобы сделаться достойным принятия, а после — для того, чтобы не оказаться недостойным полученных даров. Неужели же, скажешь, должно поститься после причащения? Я не говорю этого и не принуждаю; хорошо делать и так; но я не требую этого, а увещаваю не предаваться безмерному пресыщению. Ибо, если вообще никогда не должно пресыщаться, как внушает Павел в словах: питающаяся пространно жива умерла (1 Тим. 5, 6), то тем более угрожает смерть пресыщающимся после причащения. Если для жены пресыщение есть смерть, то тем бодее для мужа; если оно пагубно во всякое время, то тем более после причащения таин. А ты, приняв хлеб жизни, совершаешь дела смерти, и не трепещешь. Или не знаешь, сколько зол происходит от пресыщения? Неуместный смех, непристойные речи, пагубные шутки, бесполезное пустословие и многое другое, о чем и говорить неприлично. Все это делаешь ты после того, как причастился трапезы Христовой, в тот самый день, в который удостоился прикоснуться языком своим к плоти Его. Посему, дабы этого не было, пусть каждый соблюдает в чистоте руку свою, язык и уста, которые послужили преддверием при вшествии Христа, и предложив свою чувственную трапезу, обращает мысли свои к той духовной трапезе, к вечери Господней, к бдению учеников в ту священную ночь, или лучше сказать, если тщательно вникнем, то и теперь — та же ночь. Будем же бодрствовать вместе с Господом и благоговеть вместе с учениками Его. Непрестанно следует молиться, а не пьянствовать, особенно же в праздник. Праздник не для того, чтобы нам бесчинствовать и умножать грехи свои, но чтобы очистить и те, какие есть у нас. Знаю, что говорю это напрасно, но не перестану говорить. Если вы не все послушаетесь, то не все же и не послушаетесь; а если все не послушаетесь, то мне будет тем большая награда, а вам тем большее осуждение. Дабы с вами не случилось этого, я не перестану говорить; частым повторением, может быть, и трону вас. Итак, увещаваю вас: дабы причащение не послужило к нашему осуждению, напитаем Христа, напоим и оденем; это достойно такой трапезы. Ты слышал священные песни, видел брак духовный, насладился царской трапезы, исполнился Святого Духа, приобщился к лику серафимов, сделался сообщником горних сил? Не нарушай же такой радости, не теряй такого сокровища, не предавайся пьянству — этому источнику скорби, утешению диавола, виновнику бесчисленных зол; ибо от него и сон, подобный смерти, и головокружение, и болезни, и забвение, и изнеможение. Ты конечно, не решился бы в пьяном виде встретиться даже с другом; как осмеливаешься, скажи мне, предаваться пьянству, имея в себе Христа? Но ты любишь удовольствия? Поэтому-то и перестань предаваться пьянству. И я желаю тебе удовольствия, но удовольствия истинного и никогда не увядающего. Какое же это удовольствие истинное и всегда цветущее? Призови к обеду своему Христа, раздели с Ним свои, или лучше, Его же блага; вот в чем заключается бесконечное и всегда цветущее удовольствие! А удовольствия чувственные не таковы; они как скоро являются, тотчас же исчезают, и наслаждающийся ими находится нисколько не в лучшем, или даже в худшем состоянии, нежели не наслаждающийся. Тот находится как бы в пристани, а этот как бы увлекается потоком и осаждается болезнями, не имея возможности преодолеть такую бурю. Посему, дабы не случилось этого, будем соблюдать умеренность; тогда сохраним и тело здравым, и душу спокойною, избавимся от настоящих и будущих зол, которых да избавимся все мы и да сподобимся царствия небесного, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, вместе со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Из слова о молитве Лейт.
Понятие о молитве. «Во время молитвы, мы беседуем с Богом. Она есть занятие общее человеку с ангелами. Все мы нуждаемся в молитве, как деревья в воде. Молитвы — нервы души нашей. Кто не молится Богу и не имеет усердия беседовать с Богом, тот мертв, бездушен, бессмыслен».
Какова должна быть молитва? «Бог не требует от молящегося красоты речи и искусного сложения слов, но душевной теплоты и усердия. Если он в таком расположении изречет пред Ним благоугодное Ему, то отойдет от Него, все получив. Видишь, какое удобство? У людей бывает так, что приступая к кому-либо с прошением, нужно подобрать и особые слова; а здесь ничего такого не нужно; но имей ты трезвенный ум, и ничто не помешает тебе быть близ Бога. Бог приближаяйся Аз есмь, глаголет Господь, а не Бог издалеча (Иер. 23, 23), так что если мы далеки от Него, то причиною этому мы сами, а Он всегда близ есть. Но что я говорю, что здесь не нужно заботиться об искусстве в слове? Часто не нужно бывает и голоса, ибо, если и в сердце своем изречешь Его как должно, то и в таком случае Он услышит тебя. Так Он услышал Моисея, так услышал Анну».
Когда наша молитва будет услышана? «Всегда нужно помнить, что должно не просто только молиться, но молиться так, чтобы быть услышану, ибо одна молитва недостаточна для получения желаемого, если мы не будем воссылать ее так, как угодно Богу. И фарисей молился, но не получил пользы, и иудеи молились, но Бог отвратился от молений их, потому что молились не так, как должно молиться. Что же нужно? Нужны слезы, рыдания, воздыхание, удаление от людей порочных, страх и опасение суда Божьего. Скажу вообще: будем услышаны, если окажемся достойными получить просимое; если молимся согласно с законами Божиими о молитве; если молимся непрестанно, если не просим ничего, Бога — недостойного; если просим полезного; если исполняем должное и с своей стороны. Таким образом многие были услышаны: Корнилий был услышан за (благочестивую) жизнь; сирофиникианка — за неотступность в молитве; Соломон — за достойный предмет прошения; мытарь — за смирение, другие — за другое. Не услышаны бываем — когда произносим бесполезное, — также когда, молясь, не оставляем — грехов своих, — и еще когда просим отмщения врагам».
Молитвы ночью. «Когда святой Петр заключен был в темницу, и приговорен к смерти, в ночь перед тем собрались все верующие воедино и молились о нем (Деян. 12, 5)... Видишь, как бодрственна душа их? с женами и детьми и служанками они воспевали, от скорби сделались чище неба. Нет ничего светлее тогдашней церкви. Будем же подражать ей, будем соревновать. Не для того дана ночь, чтобы мы всю ее спали и бездействовали. Свидетели тому ремесленники, погонщики мулов, торговцы, Церковь Божия, восстающая среди ночи. Встань и ты, посмотри на ход звезд, на глубокую тишину, на великое безмолвие, — и удивляйся делам Господа твоего! Тогда душа бывает чище, легче и бодрее, бывает особенно способна воспарять и возноситься горе; самый мрак и совершенное безмолвие много располагают к умилению, Преклони же колена, воздохни и моли Господа твоего быть милостивым к тебе. Он особенно преклоняется на милость ночными молитвами, когда ты время отдохновения делаешь временем плача. Вспомни о царе, который говорит о себе: утрудихся воздыханием моим, измыю на всякую нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу (Пс. 6, 7). И в другом еще месте: полунощи востах исповедатися Тебе о судьбах правды Твоея (118, 62). Делай то же и ты — муж, и ты — жена.. Пусть дом ваш сделается Церковию. Не считай препятствием к этому того, что и ты муж только один, и что она жена только одна. Идеже бо еста два собрани во имя Мое, ту есмь посреде их, говорит Господь (Мф. 18, 20). А где Христос, там и ангелы, и архангелы и прочие силы. Посему вы не одни, когда с вами Господь всех. Если у тебя есть дети, то подними и детей, и пусть во время ночи весь дом сделается Церковью. Нет ничего прекраснее жилища, в котором совершаются такие молитвы».
Место и время молитвы. «Не говори мне, что для человека, занятого делами, невозможно проводить целый день в молитве. Можно и как легко!.. В молитве нужны не столько звуки, сколько мысль, не воздеяние рук, но возношение ума, не наружный вид, но внутренний смысл... Можно, идучи на площадь, ходя по улицам, творить продолжительные молитвы; можно сидячему в рабочей храмине и занимающемуся работой посвящать Богу дух свой, и входящему, и выходящему, и рабу, и купцу, стоящему у очага можно, говорю, творить продолжительную и усердную молитву».
Молитва — виновница всех добродетелей. «Что может быть святее того, кто беседует с Богом? Что праведнее, что достославнее, что премудрее? Если беседующие с мужами мудрыми от частого собеседования скоро сами становятся, подобно им, мудрыми: то что сказать о тех, которые в молитве своей беседуют с Богом? какою добродетелию, ведением, добродушием, целомудрием и кротостию должно исполнить их молитвенное о сем их к Богу прошение? Поистине тот не погрешит, кто признает молитву виною всякой дободетели и правды, и кто почтет невозможным, чтобы без молитвы душа сделалась благочестивою».
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Из беседы о милостыне.
С ходатайством праведным, полезным и приличным вам предстал я сегодня пред вами: уполномочили на него меня не другой кто, а живущие в нашем городе бедные, не словами, не голосами или мнением общественного совета, но жалким и самым горестным видом своим. Проходя чрез площадь и по улицам, и поспешая в ваше собрание, и видя много лежащих среди дороги людей, из которых одни без рук, другие без глаз, иные покрыты струпами и ранами, и выставляли на вид те особенно члены, которые нужно было бы закрывать по причине находящегося на них гноя, — я почел крайне бесчеловечным — не сказать о них любви вашей, особенно когда, сверх сказанного Лейт, побуждает нас к этому и самое время. Правда, и во всякое время необходимо говорить о милостыне, потому что мы сами имеем великую нужду в милости создавшего нас Господа; но особенно (это необходимо) в настоящее время, когда такая большая стужа. Летом бедные получают великое облегчение от самого времени года: тогда они безопасно могут ходить и нагие, потому что солнечные лучи служат им вместо одежды; могут сидеть просто на мостовой и спокойно проводить ночи под открытым небом; не имеют такой нужды ни в обуви, ни в вине, ни в большом количестве пищи, но довольствуются водою из источников, насыщаются одни самыми дешевыми овощами, другие небольшим количеством сухих семян, так как самое время года предлагает им готовую трапезу. А не менее этого есть тогда для них и другое облегчение — удобство заниматься работами: в их-то особенно содействии нуждаются и строющие дома, и возделывающие землю, и плавающие по морям. Ибо что для богатых — поля, домы и другие источники доходов, то для бедных — их собственное тело, и весь доход их от собственных рук, а больше ниоткуда. Таким образом, летом. они получают некоторое облегчение, но в зимнее время против них со всех сторон великая война и двойная осада, потому что внутри голод съедает их утробы, извне стужа сжимает и делает окоченелым тело их. Поэтому (зимою) они нуждаются и в большем количестве пищи, и в крепчайшей одежде, и кровле, и постели, и обуви и во многом другом; а что всего хуже, не имеют возможности заниматься и работами, потому что не позволяет время года.
Итак, когда у них и наибольшая нужда в необходимом, а, сверх того, нет и работы, потому что никто их, несчастных, не нанимает и не приглашает в услужение: вот мы, взамен нанимающих, употребим в дело руки милосердых. взявши в сотрудники себе в этом деле Павла, истинного покровителя и попечителя бедных. Действительно, он так печется о них, как никто другой. Разделившись с ап. Петром касательно учеников, он не разделился в попечении о бедных, но сказав: десницы даша мне и Варнаве общения, да мы во языки, они же во обрезание, присовокупил: точию нищих да помним, еже и потщахся сие истое сотворити (Гал. 2, 9, 10). И точно, во всех своих посланиях он заводит о них речь, так что не найдешь ни одного, в котором бы не было подобного увещания. Знал он, хорошо знал, как важно это дело; поэтому и присовокупляет наставление о бедных ко всем другим увещаниям и убеждениям своим, как бы полагая на здании прекрасную кровлю. Так сделал он и здесь: побеседовав о воскресении и исправив все прочее, он обратил наконец речь к милостыне и сказал: о милостыни же, яже ко святым, яко же устроих церквам Галатийским, тако и вы сотворяйте: по единей от суббот кийждо вас и пр. (1 Кор. 16, 1, 2). Смотри на мудрость апостола, как благовременно он коснулся этого предмета. Наперед напомнил о будущем суде и страшном оном судилище, о славе, которою облекутся праведные, и о вечной жизни, а потом уже предлагает слово и о бедных, дабы слушатель, одушевившись приятными надеждами и сделавшись благорасположеннее, принял это наставление с большим усердием, когда в нем будет жив страх суда и душа станет услаждаться ожиданием будущих благ. Ибо кто в состоянии любомудрствовать о воскресении и весь перенесся в будущую жизнь, тот почтет за ничто все настоящее, — и богатство, и обилие, и золото, и серебро, и драгоценные одежды, и удовольствия, и роскошный стол, и все прочее подобное этому; а кто считает все это за ничто, тот весьма легко примет на себя попечение о бедных. Поэтому и Павел хорошо (сделал, что), приготовив наперед ум Коринфян рассуждением о воскресении, предложил потом и увещание. И не сказал: о милостыни же, яже к бедным, или к нищим, но — яже ко святым, научая этим слушателей почитать и бедных, когда они благочестивы, и презирать богатых, когда они небрегут о добродетели. Так он и царя назвал нечестивым и беззаконным, когда тот был врогом Божиим, и бедных — святыми, когда они скромны и честны. Ибо Нерона называет тайною беззакония, говоря: тайна бо уже деется беззакония (2 Сол. 2. 7); а бедных, неимеющих и насущного хлеба, но питающихся подаянием, назвал святыми. А вместе с этим он и Коринфянам тайно внушал не высокомудрствовать и не гордиться получением такого повеления, как будто бы они подавали (милостыню) людям низким и презренным, но твердо знать и уверять себя, что, удостоиваясь иметь общение в скорбях бедных, они получают величайшую почесть.
Размышляя об этом, и мы, если понадобится — или самим нам подать, или послужить другим в распоряжении их подаянием, не поленимся (делать это) и не будем унывать, как будто чрез это у нас убавляется имущество. Земледелец, когда бросает семена в землю и на это издерживает все свое достояние, не печалится, не скорбит, и эту трату считает не потерею, но выгодою и прибылью, хотя надежда его и не несомненна. Не странно ли же, что ты, который сеешь не с такою, но с гораздо более верною надеждою, и можешь вручить серебро самому Христу, — уклоняешься, медлишь и ссылаешься на бедность? Разве Бог не мог повелеть земле, чтобы она произрастила чистое золото? Кто сказал: да произрастит земля былие травное (Быт. 1, 11), и тотчас представил это былие во всей красе; тот мог повелеть, чтобы и источники и реки текли везде золотом. Но Он не восхотел этого, а оставил многих жить в бедности, — и для их и для твоей пользы. Бедность более способствует добродетели, нежели богатство; и за кем есть грехи, те могут находить не малое утешение в пособии нуждающимся. Сам Бог так печется об этом, что, когда Он пришел и облекся плотию и жил с людьми, то не отрекся и не почел за стыд — самому заботиться о бедных. Он столько умножал хлебы, одним повелением творил все, что хотел, мог в одну минуту представить тысячи сокровищ, и, однако, не сделал этого, но повелел ученикам Своим иметь ящик, носить, что туда опускали, и из этих денег помогать бедным. Ибо когда Он прикровенно говорил Иуде о предательстве, ученики, не понимая о чем шла речь, подумали, что Он велел Иуде подать что-нибудь бедным; потому что этот, сказано, ковежец имеяше, и вметаемая ношаше (Ин. 12, 6). Бог много печется об оказании милосердия не только с Его стороны нам, но и с нашей стороны подобным нам; Он и в ветхом и новом завете дает множество законов об этом, повелевая быть милосердым всячески — и словами, и деньгами, и делами. Моисей весьма часто говорит об этом в своих узаконениях; пророки от лица Божия вопиют: милости хощу, а не жертвы (Ос. 6, 6), и апостолы все, согласно с ними, и делают и говорят. Не будем же нерадеть об этом деле; потому что чрез него мы приносим величайшую пользу не бедным, а себе; больше получаем, нежели даем.
Говорю об этом не без причины, но потому, что многие часто входят в строгие исследования о нуждающихся расспрашивают об их отечестве, образе жизни, нравах, занятиях и о здоровье телесном, делают им упреки и требуют от них множество объяснений касательно их здоровья. От того-то многие (из бедных) представляются изувеченными по телу, чтобы видом этого несчастия преклонить нашу жестокость и бесчеловечие. Летом попрекать их за это хотя и жестоко, но не так еще; но зимою и во время стужи быть столь безжалостным и бесчеловечным судиею и не оказывать им никакого снисхождения за то, что ничего не делают, не есть ли верх жестокости? Для чего же, скажешь, Павел давал Фессалоникийцам такой закон: аще кто не хощет делати, ниже да яст (2 Сол. 3, 10)? Для того, чтобы и ты, услышав это, обращал слова Павла не к бедному только, но и к себе самому. Ибо заповеди Павла относятся не к бедным только, но и к нам. Скажу нечто такое и неприятное; знаю, что рассердитесь, но, не смотря на это, скажу, потому что и говорю не для того, чтобы оскорбить вас, но чтобы исправить. Мы попрекаем бедных праздностию, которая часто заслуживает и извинения, а сами часто делаем такие дела, которые хуже всякой праздности. Но я, скажет иной, владею отцовским наследством. Неужели же, скажи мне, бедный должен погибнуть за то, что он беден и от бедных (родителей). и не имел богатых предков? Но потому-то особенно он и заслуживает милосердия и сострадания со стороны богатых. Ты проводя часто целый день в театре, или в собраниях и в разговорах бесполезных, или даже вредных, не думаешь, что делаешь худо и ничем не занимаешься, а этого несчастного и жалкого бедняка, который целый день проводит в прошении (милостыни), в слезах и в тысяче бед, осуждаешь и влечешь в судилище, и требуешь от него отчета? Где же тут, скажи мне, человеческая совестливость? Итак, когда будем говорить: что же скажем Павлу? говори так не бедным только, но и себе самому. А с другой стороны, читай не только его угрозу, но и снисхождение; ибо (апостол) сказав: аще кто не хощет делати, ниже да яст, присовокупил: вы же, братие, не стужайте доброе творяще (ст. 13).
Но какой у них благовидный предлог? Это, говорят, беглецы, пришельцы, негодяи; покинув свою родину, они стекаются в наш город. Так, на это ли ты, скажи мне, досадуешь и обрываешь венок нашего города, что все считают его общею пристанью, и чужой город предпочитают своему родному? Но надлежало бы радоваться и восхищаться тем, что все прибегают к вашим рукам, как на общий рынок, и считают этот город общею матерью. Не помрачайте же славы и не умаляйте чести, которою он пользуется издревле, от времен отеческих. Ибо некогда, как угрожал голод всей земле, жители сего города (Антиохии. Деян. 11, 27–30) отправили с Варнавою и Савлом не мало денег жителям Иерусалима... Какое же может иметь оправдание или извинение, если наши предки питали на свой счет живших вдали от них, и сами ходили к ним, а мы отгоняем и тех, кои из других мест прибегают к нам, и делаем о них строгие разыскания, зная притом, что сами мы виновны во множестве грехов? Если бы Бог стал так же строго исследовать наши дела, как мы — бедных, мы не получили бы никакого прощения, никакой милости. Имже бо судом судите, говорит писание, судят вам (Мф. 7, 2). Будь же человеколюбив и снисходителен к брату твоему, прости ему прегрешения, сколь ни много их, и будь милосерд, дабы и сам ты удостоился того же. Для чего сам себе причиняешь беспокойства? Для чего делаешь разыскания? Если бы Бог повелел разведывать образ жизни (бедных), требовать от них объяснений и тщательно исследывать нравы их; тогда многие не стали ли бы роптать? не сказали ли бы: что это такое? Бог предписал нам дело трудное; мы не можем исследывать образ жизни других и знать, какие такой-то сделал грехи? Не сказали ли бы многие много и еще такого? А теперь, когда Он освободил нас от всякого такого разыскания и обещал полную награду (за подаяние милостыни), будут ли получающие ее злые, или добрые люди, мы сами на себя навлекаем беспокойства.
Посему, прошу вас, оставив эту неуместную пытливость, подавайте (милостыню) всем нуждающимся и делайте это с великою щедростию, чтобы и нам самим удостоиться в тот день (будущего суда) великой милости и снисхождения от Бога. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Слово против зрелищ.
1) Можно ли это стерпеть? Можно ли снести? С вами самими я хочу судиться против вас же. Так и Бог поступил с евреями; обращаясь к ним против них же самих, Он говорил: Людие Мои. что сотворих вам, или чим оскорбих вас, или чим стужих вам? Отвещайте Ми (Мих. 6, 3); и еще: кое обретоша отцы ваши во Мне погрешение (Иер. 2, 5)? Ему хочу и я подражать, и опять скажу вам: можно ли это стерпеть, можно ли снести? После столь долгих собеседований после такого учения, некоторые, оставив нас, побежали смотреть на состязающихся коней и впали в такое неистовство, что наполнили весь город непристойным шумом и криком, возбуждающим смех, или лучше, плач. Посему я, сидя дома и слыша поднявшийся вопль, страдал больше застигнутых бурею. Как они в то время, когда волны ударяют в стены корабля, трепещут, подвергаясь крайней опасности; так и меня тяжко поражали те крики, и я потуплял взоры в землю и смущался, когда сидевшие на верхних местах вели себя так непристойно. а находившиеся, внизу среди площади рукоплескали возницам и кричали больше тех. Что же скажем мы, или чем оправдаемся, если кто-нибудь посторонний, случившись здесь, станет осуждать и говорить: это ли город апостолов, это ли город, имевший такого учителя, это ли народ христолюбивый, общество не чувственное, духовное? Даже и самого дня вы не постыдились, в который совершились знамения спасения рода нашего; но в пятницу, когда Господь твой распят за вселенную, когда принесена такая жертва, и отверст рай, и разбойник возведен в древнее отечество, и клятва разрешена, и грех уничтожен, и долговременная вражда прекратилась, и примирение Бога с людьми совершилось, и все изменилось, — в тот день, когда следовало поститься, славословить и возносить благодарственные молитвы за благодеяния для вселенной к Совершившему их, — тогда ты, оставив церковь, и жертву духовную, и собрание братий, и забыв важность поста, отдался в плен диаволу и повлекся на то зрелище. Можно ли это стерпеть, можно ли снести? Я не перестану постоянно повторять это и тем облегчать свою скорбь, чтобы не заглушить ея молчанием, но поставить на вид и обнаружить пред вашими глазами. Как же после этого мы будем в состоянии преклонить Бога на милость? Как можем примирить Его с нами разгневанного? За три дня пред сим лился проливной дождь, увлекая все, исторгая, так сказать, из самых уст пищу земледельцев, ниспровергая зрелые колосья и истребляя все прочее избытком влаги; у нас были молитвы и моления, и весь наш город, подобно потоку, стекался к местам апостольским, и мы умоляли наших защитников — святого Петра и блаженного Андрея, двоицу апостолов, Павла и Тимофея. После того, когда гнев Божий прекратился, мы переплыв море и преодолев его волны, прибегли к верховным, Петру, основанию веры, и Павлу, избранному сосуду, совершая духовное торжество и возвещая их подвиги, трофеи и победы над бесами. И ты, не удерживаясь страхом бывшего и не научившись величием деяний апостольских, так скоро по прошествии одного дня, неистовствуешь и кричишь, не обращая внимания на то, что душа твоя пленена и увлекается страстями? Если тебе хотелось видеть бег бессловесных, то почему ты не обуздал бессловесные свои страсти, гнев и похоть, не наложил на них благого и легкого ярма любомудрия, не поставил над нами правого ума и не поспешил к почести вышнего звания, устремляясь не от преступления к преступлению, а от земли на небо? Такого рода бег вместе с удовольствием, доставляет и великую пользу. А ты, оставив свои дела идти безрассудно и как случится, сидел, следя за победою других, истратив такой день напрасно, тщетно и даже во вред.
2) Или ты не знаешь, что, как мы, вверив деньги своим слугам, требуем у них отчета в каждом оболе, так и Бог потребует от нас отчета в днях нашей жизни, как мы употребили каждый день? Что же мы скажем? Чем будем оправдываться, когда потребуют у нас отчета о том дне? Для тебя воссияло солнце, луна осветила ночь, заблистал разнообразный сонм звезд; для тебя подули ветры, потекли реки; для тебя произрасли семена, поднялись растения, течение природы удерживает свой порядок, является день и приходит ночь; все это сделано для тебя; а ты, между тем как твари служат тебе, исполняешь волю диавола. Получив от Бога такой дом, т. е. этот мир, ты не отдаешь Ему своего долга? И недостаточно тебе было одного дня, но и на другой день, когда следовало бы немного отдохнуть от прежнего нечестия, ты опять пошел на зрелище, из дыма бросившись в пламя, низвергнув себя в другую, ужаснейшую пропасть. Старцы посрамили свои седины, юноши подвергли опасности свою юность, отцы привели туда своих детей, ввергая их, в самом начале невинного возраста, в пропасть нечестия, так что не погрешил бы тот, кто назвал бы их не отцами, а детоубийцами, нечестием погубляющими души рожденных ими. Какое же, скажешь, здесь нечестие? Но потому я и скорблю, что ты, находясь в болезни, не чувствуешь, что ты болен, и не ищешь врача. Ты исполнен прелюбодеяния, и спрашиваешь какое нечестие? Или ты не слышал слов Христовых: иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем (Мф. 5, 28)? А что, если скажешь, буду смотреть не ко еже вожделети? Но как ты можешь убедить меня в этом? Кто не воздерживается от того, чтобы смотреть, но прилагает к этому такое усердие, тот как может после созерцания остаться чистым? Разве тело твое — камень? Разве оно — железо? Ты облечен плотию человеческою, которая скорее соломы воспламеняется от похоти. И что я говорю о зрелище? Часто и на площади, встретившись с женщиною, мы смущаемся, а ты, сидя вверху, где столько побуждений к нескромности, видя блудную женщину, выходящую с обнаженною головою, с великим бесстыдством, одетую в золотые одежды, делающую нежные и обольстительные телодвижения, поющую блудные песни и развратные стихотворения, произносящую срамные слова и совершающую такие непристойности, какие ты, зритель представляя в уме своем, потупляешь взоры, как смеешь говорить, что ты не испытываешь ничего человеческого? Разве тело твое — камень? Разве оно — железо? Я не удержусь повторить опять тоже. Разве ты любомудреннее тех великих и доблестных мужей, которые пали от одного такого взгляда? Не слышал ли ты, что говорит Соломон? Или ходити кто будет на углиях огненных, ног же не сожжет ли? Ввяжет ли кто огнь в недра, риз же не сожжет ли? Тако вшедый к жене мужатей (Притч. 6, 27–29). Ибо, хотя бы ты и не имел совокупления с блудницею, но имел с нею связь пожеланием и сделал грех волею. И не только в то время, но и тогда, когда окончится зрелище, когда она уже уйдет, в душе твоей остается ея образ, слова, одежды, взгляды, походка, стройность, ловкость, прелюбодейные члены, и ты уходишь, получив множество ран. Не отсюда ли беспорядки в доме? Не отсюда ли погибель целомудрия? Не отсюда ли расторжение браков? Не отсюда ли брани и ссоры. Не отсюда ли бессмысленные неприятности? Ибо, когда ты, занятый и плененный ею, приходишь домой, то и жена кажется тебе не так приятною, и дети — несносными, и слуги — обременительными, и дом отвратительным, и обыкновенные заботы к устроению надлежащих дел кажутся беспокойными, и всякий приходящий — обременительным и несносным.
3) Причина этого в том, что ты возвращаешься домой не один, но приводишь с собою блудницу, входящую не явно и открыто, — что было бы сноснее, ибо жена тотчас выгнала бы ее, — но сидящую в твоей душе и в сознании, и воспламеняющую внутри тебя вавилонский, и даже гораздо сильнейший пламень: ибо пищею этого пламени служит не хворост, нефть и смола, но вышесказанное; — и все у тебя приходит в беспорядок. Как больные горячкою, не имея никакой причины обвинять прислуживающих им дурному влиянию болезни, бывают недовольны всеми, отталкивают пищу, оскорбляют врачей, гневаются на домашних и обижают служащих; так точно и одержимые этою тяжкою болезнию, беспокоятся и негодуют, постоянно представляя себе ту блудницу. О, тяжкие дела! Волк, лев и прочие звери, быв ранены стрелою, убегают от охотника, а человек, одаренный разумом, получив рану, стремится к той, которая ранила его, чтобы получить еще жесточайшую рану, и находит удовольствие в этой ране; это прискорбнее всего и производит неизлечимую болезнь. Ибо кто не ненавидит своей раны и не хочет избавиться от ней, тот как станет искать врача? Потому я и скорблю и терзаюсь, что вы приходите оттуда, получив такую заразу и за малое удовольствие навлекаете на себя непрестанное мучение. Подлинно, еще прежде геенны и тамошнего мучения, вы уже и здесь подвергаете себя крайнему наказанию. Не крайнее ли, скажи мне, мучение — питать такую похоть, постоянно воспламеняться и везде носить с собою огонь непотребной любви и угрызение совести? Как ты приступишь к порогу этого святилища? Как прикоснешься к небесной трапезе? Как будешь слушать беседу о целомудрии, весь покрытый такими язвами и ранами, имея душу, порабощенную страсти? И нужно ли говорить о другом? И из того, что происходит теперь у нас, можно видеть душевную скорбь. Вот и теперь я вижу, как некоторые при этих словах ударяют себя в лицо, и изъявляю вам великую благодарность за то, что вы — такие сострадательные люди. Я думаю, что многие, может быть, не согрешив сами ни в чем, делают это из сожаления о ранах братии. Потому я и скорблю и терзаюсь, что диавол заражает такое стадо. Но, если вы захотите, то мы тотчас заградим ему вход. Как и каким образом? Если больных мы увидим здоровыми; если, распростерши сети учения, отправимся искать уловленных зверем и исхитим их из самой пасти льва. Не говори мне: отделившихся от стада немного. Если бы их было только десять, и то не малая потеря, и если бы — пять, если бы — два, если бы — один. Так и тот пастырь, оставивший девяносто девять овец, отправился за одною и не возвратился дотоле, пока не привел ее и возвращением заблудшей пополнил оскудевавшее без ней сторичное число (Мф. 18, 12). Не говори, что он только один, но подумай, что это — душа, для которой сотворено все видимое, для которой существуют законы, наказания, мучения, бесчисленные чудеса и многообразные дела Божии, для которой Бог не пощадил и Своего Единородного. Подумай, какая цена заплачена и за одного, и не пренебрегай его спасением, но поди, веди опять его к нам и убеждай, чтобы он не впадал в то же самое, чтобы нам иметь достаточное оправдание. Если же он не примет ни наших советов, ни наших увещаний, то я, наконец, употреблю власть, юже даде нам Бог, не на разорение, а в создание (2 Кор. 10, 8).
4) Посему я предупреждаю и объявляю громким голосом: если кто после этого увещания и наставления пойдет на нечестивые и гибельные зрелища, того я не впущу внутрь этой ограды, не сделаю причастником таинств, не позволю ему прикоснуться к священной трапезе; но как пастыри отделяют шелудивых овец от здоровых, чтобы болезнь не распространилась и на прочих, так точно поступлю и я. Ибо, если в древности прокаженный должен был оставаться вне стана и, хотя бы это был царь, он выводился туда с диадемою; то тем более мы изгоним прокаженного душею из этого священного стана. Вначале я употреблял увещание и совет, а теперь, после такого увещания и наставления, необходимо, наконец, прибегнуть и к отсечению. Вот уже прошел год с тех пор, как я прибыл в ваш город Лейт, и не переставал часто и постоянно предлагать вам. такое увещание; но так как некоторые остаются в этой заразе, то теперь уже мы сделаем отсечение. Ибо, хотя я не имею железа, но имею слово, острейшее железа; хотя я не ношу огня, но есть у меня учение, пламеннейшее огня, могущее жечь сильнее. Не презирай же нашего приговора. Хотя мы не важны и весьма смиренны, однако, по благодати. Божией, мы получили достоинство, по которому можем делать это. Итак, да будут отлучены такие люди, чтобы здоровые у нас сделались более здоровыми, а больные восстановили себя от тяжкого недуга. Если вы вострепетали, услышав этот приговор, — ибо я вижу всех воздыхающими и сокрушенными, — то пусть они переменятся, и приговор будет отменен. Ибо мы получили власть как вязать, так и разрешать и опять приводить в (церковь). Мы хотим не отлучать наших братий, но отклонить позор от церкви. Иначе и язычники станут издеваться над нами и иудеи станут насмехаться, если мы будем так равнодушно смотреть на наши собственные грехи. А в противном случае и они станут весьма одобрять нас и удивляться церкви, получив уважение к нашим законам. Итак, пусть не входит в церковь никто из предающихся этому прелюбодеянию, но пусть будет он отвержен и вами и станет общим врагом. Аще кто, говорит апостол, не послушает словесе нашего посланием, сего назнаменуйте, и не примешайтеся ему (2 Сол. 3, 14). Сделайте вот что: не разговаривайте с ним, не принимайте его в дом, не разделяйте с ним трапезы, не имейте с ним общения ни при входе, ни при выходе, ни на торжище; таким образом мы легко возвратим его. Как тех зверей, которых не легко поймать, охотники загоняют в сеть, преследуя не с одной стороны, но со всех сторон; так и тех, которые уподобились свирепым зверям, будем преследовать общими силами, мы с одной, а вы с другой стороны, и тогда скоро уловим их в сети спасения. А дабы это сделалось, разделяйте и вы с нами негодование против них, или лучше, скорбите за законы Божии, и мало-помалу обращайте столь тяжко болящих и согрешающих братий, чтобы они постоянно были с вами. Не малое постигнет вас осуждение, если вы будете пренебрегать такою погибелью, но подвергнетесь величайшему наказанию. Ибо, если и в домах человеческих, когда кто-нибудь из слуг уличен в краже серебра или золота, наказывается не один только похититель, но и знавшие о том и не открывшие; то тем более в церкви. Бог скажет тебе так: видя, как из Моего дома украден не серебряный или золотой сосуд, но похищено целомудрие, как тот, кто причащался Пречестного Тела и участвовал в такой Жертве, отправился в диавольское место и впал в такое преступление почему ты молчал, почему терпел, почему не объявил священнику? И тогда ты подвергнешься не малому наказанию. Посему и я, хотя с прискорбием, не пожалею наложить и тягчайшее наказание. Ибо, гораздо лучше нам, испытав скорбь здесь, избавиться от будущего осуждения, нежели тому, кому мы стали бы льстить словами, быть наказану тогда вместе с вами. Подлинно, не благонадежно и не безопасно для нас — покрывать это молчанием. Из вас каждый даст отчет за себя самого, а я должен отвечать за спасение всех. Посему я не перестану делать и говорить все, — хотя бы нужно было опечалить вас, хотя бы показаться тяжелым, хотя бы несносным, — чтобы мне можно было предстать пред тем страшным престолом, не имея скверны или порока или нечто от таковых (Еф. 5, 27). Да будет же молитвами святых, чтобы уже развратившиеся скоро обратились, а оставшиеся неповрежденными еще более преуспели в чистоте и целомудрии, дабы и вы достигали спасения, и мы радовались, и Бог прославлялся ныне и присно и в бесконечные веки веков. Аминь.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Из 1-й беседы к Антиохийскому народу по случаю низвержения царских статуй Лейт.
1) Что мне сказать и о чем говорить? Теперь время слез а не слов, — рыданий, а не речей, — молитвы, а не проповеди. Так тяжко преступление, так неизлечима рана, так велика язва: она выше всякого врачевства и требует горней помощи! Так и Иов, лишась всего, сидел на гноище, и услышав об этом, друзья пришли и увидев его издали, разорвали одежды, посыпали себя пеплом и сильно восстенали. Это же и теперь надлежало бы сделать всем окрестным городам, — придти к нашему городу с полным участием оплакать случившееся. Тогда Иов сидел на гноище; ныне наш город сидит в великой сети: Тогда диавол напал на стада и на скот и на все достояние праведника, теперь он излил свое неистовство на целый город. Впрочем, и тогда и теперь попустил это Бог: тогда для того, чтобы тяжкими искушениями более прославить праведника; теперь для того, чтобы этим чрезмерным бедствием сделать нас более смиренными. Дайте мне оплакать настоящее. Семь дней молчал я, как друзья Иова: дайте мне теперь открыть уста и оплакать это общее бедствие. Кто пожелал зла нам, возлюбленные? Кто позавидовал нам? Откуда такая перемена? Ничего не было славнее нашего города, теперь ничего не стало жалче его. Народ, столь тихий и кроткий и, подобно ручному и смирному коню, всегда покорный рукам правителей, теперь вдруг рассвирепел так, что сделал такие дерзости, о которых и говорить неприлично. Плачу и рыдаю теперь не о великости угрожающего наказания, а о крайнем безрассудстве сделанного. Если царь и не оскорбится и не разгневается, не накажет нас и не предаст мучениям, то, скажи мне, как мы перенесем стыд от наших дел? От плача прерывается мое поучение; едва могу открыть уста, двигать языком и произносить слова: тяжкая печаль, как узда, удерживает мой язык и останавливает слова. Ничего не было прежде счастливее нашего города, теперь ничего нет горестнее его. Жители его, как пчелы, жужжащие около улья, каждый день толпились на площади, и все доселе почитали нас счастливыми за такое многолюдство. Но вот теперь этот улей опустел; потому что как пчел дым, так и нас разогнал страх. И, что сказал пророк, оплакивая Иерусалим, тоже и нам прилично теперь сказать: город наш стал, яко теревинф, отметнувший листвия, и яко вертоград, не имый воды (Ис. 1, 30). Неорошаемый сад представляет деревья без листьев и плодов, таков стал теперь и наш город: как оставила его помощь Всевышнего, он опустел и лишился почти всех жителей. Нет ничего любезнее отечества, но теперь нет ничего горестнее. Все бегут из родного города как из сети, оставляют его как пропасть, выскакивают как из огня. Как от дома, объятого пламенем, с великою поспешностию бегут не только живущие в нем, но и все соседи, стараясь спасти хоть нагое тело так и теперь, когда гнев царя, подобно огню, угрожает упасть сверху, каждый спешит удалиться и спасти хоть нагое тело, прежде чем этот огонь, идя своим путем, не дойдет и до него. Наше бедствие стало загадкою: без врагов бегство, без сражения переселение, без пленения плен! Не видели мы огня варварского, не видали и лица врагов, а терпим тоже, что пленные. Все знают теперь о нашем бедствии; потому что, принимая к себе наших беглецов, слышат от них о поражении нашего города.
2) Но я не стыжусь этого и не краснею. Пусть знают все о злополучии нашего города; для того, чтобы, сострадая матери, вознесли общий от всей земли голос к Богу и единодушно умолили Царя небесного о спасении общей всем им матери и питательницы. Недавно наш город подвергся землетрясению, а теперь сотрясаются самые души жителей; тогда колебались основания домов, теперь содрогается у каждого самое основание сердца. Все мы каждый день видим Смерть пред глазами, живем в непрестанном страхе, и терпим наказание Каина, страдая более, нежели заключенные в темнице, и выдерживая осаду необыкновенную и новую, ужаснее которой и вообразить нельзя. Выдерживающие осаду от врагов бывают заключены только внутри городских стен, а для нас и площадь сделалась недоступною, и каждый заключен в стенах своего дома. И как для осажденных не безопасно выйти за городскую стену, по причине окружающих ее врагов, так для многих из жителей нашего города не безопасно выйти из дома и явиться на площади, потому что везде ловят виновных и невинных, хватают среди площади и влекут в суд без всякого разбора. Поэтому господа, вместе с слугами своими, сидят в домах своих, как связанные. Кто схвачен? Кто посажен в темницу? Кто сегодня наказан? Как и каким образом? Вот о чем только и выведывают и спрашивают они у всякого, у кого только можно. узнать безопасно. Они влачат жизнь, которая жалче всякой смерти: принуждены каждый день оплакивать чужие бедствия, трепещут за собственную безопасность, и ничем не лучше мертвых, потому что сами давно умерли от страха. А если бы кто, свободный от этого страха и беспокойства, и захотел выйти на площадь, то печальный вид ее тотчас прогнал бы его домой: он увидел бы, что там, где за несколько дней пред сим людей было более, нежели волн в реке, бродит один, много два человека, и то с поникшим лицом и в глубоком унынии. Теперь все то многолюдство исчезло. Неприятен вид леса, в котором вырублено множество деревьев, — или головы, во многих местах лишенной волос; так и наш город, когда меньше стало в нем людей и только немногие появляются там и здесь, сделался скучным и на всех, кто ни посмотрит на него, наводит густое облако скорби. И не только город, самый воздух и даже светлый круг солнца, кажется, теперь помрачился скорбно и сделался темнее, не потому, чтобы изменилось свойство стихий, но потому, что наши глаза, помраченные облаком печали, не могут ясно и с прежнею легкостию принимать свет солнечных лучей. Теперь сбылось, что некогда оплакивал пророк: зайдет для них солнце в полудне и померкнет в день (Ам. 8, 9). А это сказал он не потому, чтобы в самом деле скрылось солнце и померк день, по потому, что скорбящие, по причине мрака печали, не могут видеть света даже в полдень. Это и случилось теперь: куда бы кто ни посмотрел, на землю ли, на стены ли, на столпы ли города, или на своих ближних, везде он, кажется, видит ночь и глубокий мрак. Так все исполнено печали! Везде страшное молчание и пустота; исчез приятный тот шум многолюдства; город так безмолвен, как будто все жители скрылись под землею, все стали похожи на камни; уста, связанные бедствием, как оковами, хранят такую глубокую тишину, как будто напали враги и вдруг истребили всех огнем и мечем. Прилично теперь сказать: призовите плачевниц, и да приидут, и к женам мудрым послите, и да вещают (Иер. 9, 17). Пусть очи ваши источат воду, и ресницы ваши прольют слезы. Плачьте холмы и рыдайте горы. Призовем всю тварь сострадать нашим бедствиям. Город столь великий, глава восточных городов, находится в опасности быть изглаженным с лица вселенной; имевший много чад, теперь вдруг сделался бесчадным, и некому помочь; потому что оскорблен тот, кому нет на земле равного; он — царь, верх и глава всех живущих на земле. И потому прибегнем к Царю небесному, Его призовем на помощь: если не получим милости свыше, то нам не остается никакого утешения в бедствии.
3) Я хотел было окончить здесь слово, потому что души скорбящие не любят продолжительных речей. Как черная туча, став на пути солнечных лучей, обращает назад весь блеск их, так и облако печали, когда станет перед нашею душой, не дает свободного прохода слову, но подавляет его и с великим насилием удерживает внутри. И это бывает не только с проповедниками, но и с слушателями, потому что печаль как не позволяет слову свободно изливаться из души говорящего, так не дает ему упадать, с свойственною ему силою, на сердца слушателей. Поэтому и иудеи, удрученные брением и плинфоделанием (Исх. 1, 14), не могли слушать Моисея, когда он часто и много говорил им об их избавлении (6, 9); потому что печаль преграждала слову путь к их душе и закрывала у них слух. Потому и я хотел окончить здесь слово, но подумал, что облако не всегда только пресекает путь солнечным лучам, но часто и само подвергается обратному действию; потому что солнце, постоянно усиливающеюся теплотою своею разрежая облако, часто расторгает его в самой средине, и тогда, вдруг просиявши, предстает во всем свете пред наши взоры. Это же и я надеюсь сделать сегодня; надеюсь, что слово, постоянно беседуя с вашими душами и долго пребывая в них, расторгнет облако печали и осветит ваши мысли обычным наставлением. Предайте же мне ваши души, приклоните на некоторое время ваш слух, отбросьте печаль, возвратимся к прежнему обычаю: и как привыкли мы всегда быть здесь с благодушием, так и теперь сделаем, возложив все на Бога. Это послужит нам и к прекращению бедствия, потому что когда Он увидит, что мы со вниманием слушаем Его слово и в самое бедственное время не оставляем любомудрия, то скоро подаст нам помощь и сделает благую перемену и тишину в настоящей буре. Христианин должен и тем отличаться от неверных, чтобы все переносить благодушно, и окрыляясь надеждою будущего, воспарять на высоту, недосягаемую для человеческих бедствий. На скале стоит верный, и потому не доступен ударам волн. Пусть воздымаются волны искушений, — оне не достигнут до его ног, он стоит выше всякого такого навета. Не упадем же духом, возлюбленные! Не столько мы заботимся о своем спасении, сколько сотворивший нас Бог; не столько мы печемся, чтобы не потерпеть какого-либо бедствия, сколько Тот, Кто даровал нам душу, и затем еще дает такое множество благ. Окрылим себя такою надеждою и будем с обычною ревностию слушать, что имеет быть сказано. Недавно предлагал я вашей любви пространную беседу и видел, что все следовали за мною и никто не воротился с половины дороги. Благодарю вас за такое усердие; в нем получил я награду за труды. Но тогда же просил я у вас еще и другой награды; вы, думаю, знаете это и помните. Какой же награды? — Наказать и вразумить богохульников, находящихся в нашем городе, обуздать оскорбляющих Бога и бесчинствующих. Не думаю, чтобы я сказал тогда это от себя; по сам Бог, предвидящий будущее, вложил в мою душу такие слова. И если бы мы наказали их, которые так дерзко поступили, теперь не случилось бы того, что случилось. Если уже надобно было подвергаться опасности, то не лучше ли было бы потерпеть что-нибудь, вразумляя и обуздывая этих людей (что принесло бы нам и венец мученичества), — нежели теперь бояться, трепетать и ожидать смерти из-за их бесчинства. Вот преступление сделано не многими, а вина пала на всех. Вот все мы из-за них теперь в страхе, и за оказанную ими дерзость сами терпим наказания! Но если бы мы предварительно изгнали их из города, или вразумили, и исцелили больной член, то не подверглись бы настоящему страху. Знаю, что жители нашего города издавна отличаются благородным нравом, и что некоторые только пришельцы и бродяги, нечестивцы и злодеи, отчаявшиеся в своем спасении, решились на такую дерзость. Поэтому я непрестанно взывал к вам и настаивал: «укротим неистовство богохульников, образумим их, позаботимся об их спасении, хотя бы это стоило нам жизни; великую награду принесет нам такой подвиг; не допустим, чтобы нанесено было оскорбление общему Владыке; городу приключится великое несчастие, если мы оставим это без внимания».
4) Так я предсказывал, так и случилось теперь, и мы за эту беспечность терпим наказание. Ты не обратил внимания на то, что оскорбляешь Бога, — и вот Он попустил, чтобы нанесено было оскорбление царю, и чтобы всем нам угрожала крайняя опасность, и таким образом в настоящем страхе мы получали наказание за это нерадение. Напрасно ли и без причины ли я предсказывал и постоянно тревожил вашу любовь? И однако ж успеха не было; по крайней мере теперь пусть будет иначе: умудрившись настоящим бедствием, обуздаем бесчинную наглость этих людей, заградим им уста, заключим, как смертоносные источники, и обратим в противную сторону; тогда прекратятся бедствия, постигшие город. Церковь не зрелище, чтобы в ней слушать нам для одного удовольствия; из нее выходить должно с назиданием, с каким-нибудь важным приобретением: вот как должно выходить отсюда! Напрасно и попусту приходим сюда, если, получив только на время наставление, выйдем без всякой от него пользы. Что мне за выгода в этих рукоплесканиях? Что — в похвалах и восклицаниях? Для меня будет похвалой то, если вы своими делами оправдаете все мои слова. Тогда я счастлив и блажен, когда вы со всем усердием будете не принимать, но исполнять все, что от меня услышите. Пусть каждый исправляет своего ближнего; потому что сказано: созидайте кийждо друг друга (1 Сол. 5, 11). Если же мы не станем делать этого, то преступление каждого будет наносить общий и тяжкий вред всему городу. Вот и теперь, хотя мы и не принимали участия в преступлении дерзких людей, однако ж, не менее их поражены страхом и трепещем, чтобы всех нас не постиг гнев царя. И нам нельзя сказать в извинение: я не был при этом, не знал, не участвовал. За это-то самое, говорят, ты и должен быть наказан и осужден по всей строгости, что ты не был при том, не воспрепятствовал, не удержал бесчинных, не подверг себя опасности за честь царя. Ты не участвовал в дерзости виновных? — хвалю это и одобряю; но ты не воспрепятствовал тому, что случилось, а это достойно осуждения. Такие же слова мы услышим и от Бога, если будем молчать в то время, когда против Него раздаются хулы и поношения. Закопавший талант (Мф. 25, 25–30) осужден не за то, что он сделал какое-нибудь преступление, потому что он возвратил весь залог в целости, а за то, что не увеличил его, не научил других, что не отдал серебра купцам, т. е. не наставил, не посоветовал, не удержал, не исправил своих ближних, — бесчинных грешников: вот за что он без всякой пощады предан тяжкому наказанию! Но если не прежде, то, по крайней мере, теперь вы позаботитесь, — я твердо уверен, — о таком исправлении и не допустите, чтобы Бог подвергался оскорблению. Если бы к этому никто и не убеждал, то уже случившееся достаточно может убедить самых бесчувственных позаботиться о своем спасении.
Лейт Это произошло в 388 году по случаю особенной подати, которую император Феодосий Великий велел собрать по тогдашним военным обстоятельствам. Жители Антиохии возмутились: чернь, подстрекаемая злонамеренными людьми, свалила статуи императора и умершей супруги его Флакиллы влачила их по городу и, наконец, разбила. Когда весть об этом дошла до императора, он, в справедливом гневе, положил предать виновных казни, грозил отнять у Антиохии все преимущества, даже сжечь или разрушить ее до основания. Между тем местное правительство приняло строжайшие меры к отысканию и наказанию виновных; некоторые из них тотчас же преданы были смерти, множество даже знатнейших граждан взято под стражу и заковано в цепи: начались допросы, пытки, казни; народ в ужасе и отчаянии бежал из города. В это тяжкое время св. Иоанн явился отцом утешителем несчастных соотечественников своих, — и особенно когда престарелый епископ Флавиан вскоре оставил Антиохию и отправился в Константинополь молить императора о пощаде виновного города. В продолжении семи дней от начала возмущения, Иоанн, терзаемый горестью, молчал; но когда умы граждан несколько успокоились, он вышел на кафедру и в 19 беседах излил потоки пастырской любви к народу и пламенного красноречия. Он утешал несчастных, ободрял надеждою на милость Бога и государя, воодушевлял к терпению, укреплял против страха смерти и угрожавших наказаний; в тоже время обличал их пороки, особенно гордость и скупость богатых, привычку клясться; убеждал самым тогдашним бедствием — исправиться и добродетельною жизнию заслужить помилование от Бога и разгневанного императора.
***
Св. Иоанн, архиеп. Константинопольский, Златоуст.
Прощальная беседа Лейт.
Сильные волны, жестокая буря! Но я не боюсь потопления, ибо стою на камне. Пусть свирепствует море: оно не может сокрушить камня! Пусть подымаются волны: оне не могут поглотить корабля Иисусова! Скажите, чего бояться мне? Ужели смерти? Мне еже жити Христос, а еже умрети, приобретение (Флп. 1, 21). Ужели ссылки? Господня земля и исполнение ея (Пс. 23, 1). Ужели описи имения? Ничто же внесохом в мир сей, яве, яко ниже изнести что моем (1 Тим. 6, 7). Я презираю устрашения мира сего, и посмеваюсь над его благами. Я не боюсь нищеты, не желаю богатства; не боюсь смерти и не желаю жизни, разве только для вашего успеха. Я для того говорю о настоящих моих обстоятельствах, и для того вопрошаю вас, возлюбленные, чтоб вас успокоить. Никто не может разделить нас! Что Бог совокупил, того человек разделить не может. Если о муже и жене сказано: еже Бог сочета, человек да не разлучает (Мф. 19, 6), ежели брака нельзя расторгнуть, то кольми паче нельзя разрушить церковь Божию. Ничего нет сильнее церкви! Сколь многие тираны покушались разрушить церковь! Сколько употребили они сковород? сколько печей? сколько зубов звериных? сколько острых мечей? Но нимало не успели. Где враги оные? Никто не говорит об них: все они забыты. Где церковь? Она сияет светлее солнца. Если христиане остались непобедимы и тогда, когда их было не много, то можно ли победить их ныне, когда вся вселенная исполнена благочестием? Не тревожьтесь настоящим событием. Окажите мне в одном любовь вашу, в непоколебимой вере. Я имею залог Господа, и не полагаюсь на мои силы. Я имею Его писание. Оно мне опора, оно мне крепость, оно мне спокойная пристань. Пусть вся земля придет в смятение! У меня есть письмецо; его читаю я, слова в нем для меня стена и ограда. Какие слова: Аз с вами есмь во вся дни до скончания века (Мф. 28, 20). Христос со мною, кого мне бояться? Пусть поднимаются на меня волны, пусть море, пусть неистовство сильных! сие для меня слабее паутины. И если бы не вы останавливали меня своею любовию, то я ныне же удалился бы отсюда. Я всегда молюсь: да будет воля Твоя, Господи! Не как хочет тот или другой, но как Ты хочешь. Вот моя крепость, вот мой камень неподвижный, вот моя трость неколеблемая. Если Богу угодно то, да будет! Если Ему угодно оставить меня здесь, благодарю Его. Я буду благодарить Его, где Он ни захочет меня поставить.
Ни от чего не приходите в смущение. Старайтесь быть в молитве. Это сделал диавол, чтобы погасить в вас расположение к молитве. Но он не успел нимало. Я вижу вас более ревностными и усердными. Завтра я выйду с вами для молитвы. Где я, там и вы, а где вы, там и я. Мы одно тело. А тело от головы, как и голова от тела, не отделяется. Мы разделяемся местом, но любовию соединены; даже смерть не может разлучить нас. Хотя умрет мое тело, но душа будет жива и станет воспоминать о сем народе. Вы мне овцы, как могу я забыть вас? Вы мне родные мои, вы моя жизнь, вы моя слава. Если вы преуспеваете; это слава мне, и жизнь моя, как богатство, лежит в сокровищнице вашей. Я готов тысячекратно положить за вас душу свою и не стою никакой благодарности, потому что исполняю долг. Добрый пастырь душу свою полагает за овцы своя (Ин. 10, 11). Пусть тысячекратно меня удавят, тысячекратно отсекут мне голову! Смерть сия поведет меня к бессмертию. Все претерпеваю я за любовь мою к вам; ибо я все предпринимаю, чтоб вам доставить безопасность; чтоб никто чужой не вошел в стадо мое, и оно сохранилось непорочным. Сей подвиг мой доставит мне венец. И чего я не потерплю для вас? Вы мне сограждане, вы мне отцы, вы мне братия, вы дети мои, вы члены мои, вы тело мое, вы свет мой, и лучше света! Вы всегда доставляли мне то, чего желал я. Вы презирали временное, отказывались от земного, возвышались к небу, отрешались от уз телесных и старались о блаженном исполнении учения Господа. Впрочем, может быть, Бог попускает мне терпеть злоумышляемое на меня для того, чтоб испытать меня несчастиями; потому что победа, конечно, от трудов зависит, и венец уготовляется за подвиги. Ибо и Божественный Павел сказал: течение скончах, веру соблюдох: прочее соблюдается мне венец правды (2 Тим. 4, 7). Вечный Господь всех да удостоит и вас венца сего! Аминь.
***
ВЫПИСКИ ИЗ СОЧИНЕНИЙ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО. БИОГРАФИЯ.
***
Житие Святителя Василия Великого
Святитель Василий Великий родился около 330 года в городе Кесарии Каппадокийской (Малая Азия), в благочестивой христианской семье Василия и Емилии. Отец святителя был адвокатом и преподавателем риторики. В семье было десять детей, из которых пять причислены Церковью к лику святых: сам святитель Василий, его старшая сестра преподобная Макрина (†380; память 19 июля), брат Григорий, епископ Нисский (†385; память 10 января), брат Петр, епископ Севастийский (†IV; память 9 января) и младшая сестра — праведная Феозва, диакониса (†385; память 10 января). К лику святых причислена также и мать святителя праведная Емилия (†IV; память 1 января).
Первоначальное образование святой Василий получил под руководством своих родителей и бабки Макрины, высокообразованной христианки, в молодые годы слышавшей наставления святителя Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского (†ок. 266–270; память 17 ноября).
После смерти отца и бабки святитель Василий отправился для дальнейшего образования в Константинополь, а затем в Афины. Здесь он пробыл около пяти лет, в совершенстве изучив разнообразные науки — риторику и философию, астрономию и математику, физику и медицину. Святой Григорий Богослов (†389; память 25 января) также учился в то время в Афинах; между ними установилась тесная дружба, продолжавшаяся всю жизнь. Впоследствии Григорий Богослов, вспоминая те годы, писал, что в Афинах им известны были только две дороги — одна в церковь, а другая — в училище.
Около 357 года святой Василий вернулся в Кесарию, где некоторое время преподавал риторику. Чувствуя призвание к духовной жизни, он решил отправиться туда, где процветало подвижничество. С этой целью святитель предпринял путешествие в Египет, Сирию и Палестину.
В Египте святой Василий провел целый год у архимандрита Порфирия, изучая богословские творения святых отцов и упражняясь в постнических подвигах; затем он посетил преподобного Пахомия, подвизавшегося в Фиваидской пустыне, преподобных Макария Старшего и Макария Александрийского, Пафнутия, Павла и других подвижников. После этого святой Василий совершил паломничество в Иерусалим, где поклонился святым местам земной жизни Спасителя.
На обратном пути святитель Василий некоторое время находился в Антиохии, где в 362 году был посвящен в сан диакона епископом Мелетием.
В Кесарии святой Василий проводил строгую иноческую жизнь. В 364 году он был посвящен в сан пресвитера епископом Кесарийским Евсевием. Исполняя свое служение, святой Василий ревностно проповедовал и неустанно заботился о нуждах своей паствы, благодаря чему снискал высокое уважение и любовь. Епископ Евсевий, по немощи человеческой, проникся завистью к нему и начал выказывать свое нерасположение. Чтобы не возникла смута, святой Василий удалился в Понтийскую пустыню (южный берег Черного моря), где поселился недалеко от монастыря, основанного его матерью и старшей сестрой. Здесь святой Василий подвизался в аскетических подвигах вместе со своим другом святым Григорием Богословом. Руководствуясь Священным Писанием, они написали уставы иноческой жизни, принятые впоследствии христианскими монастырями.
После смерти императора Константина Великого, при сыне его Констанции (337–361), арианское лжеучение, осужденное на 1-м Вселенском Соборе в 325 году, стало вновь распространяться и особенно усилилось при императоре Валенте (364–378), стороннике ариан. Для святых Василия Великого и Григория Богослова настал час, когда Господь призвал их из молитвенного уединения в мир для борьбы с ересью. Святой Григорий вернулся в Назианзин, а святой Василий — в Кесарию, вняв письменной просьбе епископа Евсевия, примирившегося с ним. Епископ Евсевий Кесарийский (автор знаменитой «Церковной истории») умер на руках у святого Василия Великого, благословив его быть своим преемником.
Вскоре святой Василий был избран Собором епископов на Кесарийскую кафедру (370 г.). В тяжелое для Церкви время он проявил себя как пламенный защитник Православной веры, ограждая ее от ересей своими словами и посланиями. Особенно следует отметить три его книги против арианского лжеучителя Евномия, в которых святитель Василий Великий учил о Божестве Святого Духа и единстве Его природы с Отцом и Сыном.
В непрестанных подвигах поста и молитвы святитель Василий стяжал у Господа дар прозорливости и чудотворений. Однажды, во время молебна пред иконой Пресвятой Богородицы и великомученика Меркурия (III в., память 24 ноября), святитель Василий получил откровение о гибели императора Юлиана Отступника (361–363), пытавшегося вновь утвердить язычество. Святитель Василий увидел, как изображение великомученика Меркурия исчезло, а когда вновь появилось на иконе, копье великомученика было обагрено кровью. В это самое время Юлиан Отступник был пронзен копьем и погиб на Персидской войне.
Когда император Валент (361–378) отдал в Никее православную церковь арианам, святитель Василий предложил прибегнуть к Божьему суду: передать церковь той стороне (православным или арианам), по чьей молитве откроются ее запертые запечатанные двери.
Три дня и три ночи молились ариане, но все было тщетно. После этого к церкви подошел святитель Василий с православным клиром и народом, и по молитве святителя двери храма раскрылись.
Известны многие случаи чудесных исцелений, совершенных святителем Василием Великим. Сила молитв святителя Василия была столь велика, что он дерзновенно мог испросить у Господа прощение отрекшемуся от Христа грешнику, приведя его к искреннему покаянию. По молитвам святителя получали прощение и разрешались от своих грехов многие великие, отчаявшиеся в спасении грешники. Так, например, некая знатная женщина, стыдясь своих блудных грехов, записала их и отдала запечатанный свиток святителю Василию. Святитель всю ночь молился о спасении этой грешницы. Утром он отдал ей нераспечатанный свиток, в котором все грехи оказались изглаженными, кроме одного страшного греха. Святитель посоветовал женщине идти в пустыню к преподобному Ефрему Сирину. Однако преподобный, лично знавший и глубоко почитавший святого Василия, отослал каявшуюся грешницу обратно, сказав, что лишь святитель Василий силен испросить ей у Господа полное прощение. Вернувшись в Кесарию, женщина встретила погребальное шествие с гробом святителя Василия. В глубокой скорби она с рыданиями упала на землю, бросив свиток на гроб святителя. Один из клириков, желая посмотреть, что было написано в свитке, взял его и, развернув, увидел чистый лист; так был изглажен последний грех женщины по молитве святителя Василия, совершенной им посмертно.
Находясь на смертном одре, святитель обратил ко Христу своего врача иудея Иосифа. Последний был уверен, что святитель не сможет дожить до утра, и сказал, что в противном случае уверует во Христа и примет Крещение. Святитель испросил у Господа отсрочки своей кончины.
Прошла ночь и, к изумлению Иосифа, святитель Василий не только не умер, но, встав с одра, пришел в храм, сам совершил таинство Крещения над Иосифом, отслужил Божественную Литургию, причастил Иосифа, преподал ему поучение, а затем, простившись со всеми, с молитвою отошел ко Господу, не выходя из храма.
На погребение святителя Василия Великого собрались не только христиане, но язычники и иудеи. Прибыл проводить своего друга святитель Григорий Богослов, которого святитель Василий незадолго до своей кончины благословил принять Константинопольскую кафедру.
За свою короткую жизнь (†379) святитель Василий оставил нам множество богословских трудов: девять бесед на Шестоднев, 16 бесед на разные псалмы, пять книг в защиту православного учения о Святой Троице; 24 беседы на различные богословские темы; семь аскетических трактатов; правила монашеские; устав подвижнический; две книги о Крещении; книгу о Святом Духе; несколько проповедей и 366 писем разным лицам.
Святитель Амфилохий, епископ Иконийский (†394; память 23 ноября), в своем надгробном слове о святителе Василии сказал: «Он для христиан всегда был и будет учителем спасительнейшим».
За свои заслуги перед Православной Церковью святитель Василий назван Великим и прославляется, как «слава и красота Церкви», «светило и око вселенной», «учитель догматов», «палата учености». Святитель Василий Великий является небесным покровителем просветителя Русской Земли — святого равноапостольного великого князя Владимира, нареченного в Крещении Василием. Святой Владимир глубоко чтил своего Ангела и в честь его построил на Руси несколько храмов. Святитель Василий Великий, наряду со святителем Николаем Чудотворцем, издревле пользовался особым почитанием в среде русского верующего народа. Частица мощей святителя Василия и поныне пребывает в Почаевской Лавре. Честная глава святителя Василия благоговейно хранится в Лавре святого Афанасия на Афоне, а десница его — в алтаре храма Воскресения Христова в Иерусалиме.
***
Святитель Василий Великий
Василий Великий, вместе с братом своим св. Григорием Нисским и своим другом св. Григорием Назианзином (Богословом), был представителем Каппадокийской школы православного богословия, занимавшей среднее, примирительное положение между школами Антиохийской и Александрийской. Василий Великий родился в Кесарии Каппадокийской в 329 г. Отец его, того же имени, и мать Эммелия принадлежали к родовитым семьям Каппадокии и Понта и дали своим многочисленным детям наилучшее воспитание. На 18-м году В. отправился в Константинополь, где слушал знаменитого в то время софиста Ливания, а потом провел нисколько лет в Афинах, тогдашнем центре высшего философского образования; там он подружился с жившим для той же цели в Афинах Григорием Назианзином, а также познакомился с будущим императором Юлианом. Вернувшись в Kecapию, В. принял св. крещение и был посвящен в чтецы, после чего, проникшись аскетическим идеалом, захотел ближе познакомиться с процветавшим тогда монашеством и через Сирию и Палестину отправился в Египет. Здесь христианская жизнь произвела на него двойственное впечатление: он был поражен удивлением перед чрезвычайными подвигами св. отшельников - и вместе с тем глубоко огорчен господствовавшими в церкви разделениями и смутами, по случаю Арианской ереси и различных расколов. По возвращении на родину, В. деятельно занялся устроением монашества, основал несколько монастырей в Понтийской области и написал для них устав. Посвященный в 364 г. в пресвитеры, В. принимал весьма влиятельное участие в церковных делах и успешно противодействовал арианам, получившим преобладание при императоре Валенте и хотевшим завладеть кесарийскою церковью. Вместе с тем В. занялся организацией христианской благотворительности, основал множество убежищ для бедных (птохотрофий) и при всяком случае бесстрашно заступался за угнетенных и гонимых. Все это, в соединении с безупречным аскетическим образом жизни, приобрело Василию огромную популярность. Избранный в 370 г. в архиепископы своего родного города, В. занялся и общецерковными делами; через послов и письма он вступил в деятельные сношения со св. Афанасием Александрийским, а также с папою римским Дамасом, стараясь теснее сплотить силы православия, для победы над арианством и умиротворения церкви. При этом Василию пришлось испытать вражду с двух сторон: его возненавидели и ариане, как прямого врага, и чрезмерные ревнители правоверия, находившие, что он слишком уступчив и не тверд в своих примирительных стараниях, хотя, вместе с тем, многие упрекали его за гордость, сухость и высокомерие. В 371 году, В. по случаю одного церковного празднества, говорил большую проповедь богословского содержания. Не желая сразу отталкивать тех полуариан, которые были готовы признать божество Сына Божия, но не решались присвоить того же достоинства и Духу Св., В., говоря о третьем Лице Св. Троицы, ни разу не назвал его прямо Богом. Молва об этом вызвала большое негодование в разных местах. Самого В., а также и Григория Назианзина, пытавшегося защитить своего друга, стали обвинять не только в малодушии, но и прямо в вероотступничестве. Однако величайший в то время богословский авторитет, св. Афанасий Великий, архиепископ александрийский (вскоре после того скончавшийся), успел письменно засвидетельствовать в самых уважительных словах безупречное православие В. и правильность его образа действий. В 372 г. кесарийскому святителю пришлось выдержать другую бурю. Император Валент решился навязать арианство кесарийской церкви и сокрушить ее архиепископа. С этою целью он отправил сначала префекта Эвиппия с другим своим царедворцем, а потом явился и сам. Св. В. отлучил от церкви вельмож-еретиков, а самого Валента допустил в храм только для принесения даров. Император не решился привести в исполнение своих угроз и удалился, ничего не сделавши. Св. В., разрушивший свое здоровье аскетическими подвигами и уже с сорокалетнего возраста называвший себя в письмах стариком, скончался в 378 г., 49 лет от роду. Несмотря на такую сравнительно краткую жизнь, наполненную столь разнообразными и трудными делами, св. Василий оставил после себя богатейший вклад в свято-отческую литературу, где его сочинения занимают одно из первых мест. Вот перечень сочинений, несомненно ему принадлежащих: Девять бесед на шестоднев; шестнадцать бесед на разные псалмы; пять книг в защиту православного учения о Св. Троице против Евномия; двадцать четыре беседы о разных предметах; семь аскетических трактатов; правила монашеские, в двух редакциях (пространной и краткой); устав подвижнический; две книги о крещении; книга о Духе Св.; несколько проповедей и 366 писем к разным лицам.
Память св. Василия В. празднуется в день Обрезания Господня, 1 января. Кроме того, он вместе с другом своим, св. Григорием Назианзином (Богословом) и величайшим христианским светилом следовавшего за ними поколения - св. Иоанном Златоустом, чествуется особым праздником, 30 января, по следующему случаю. В XI веке между греками возник спор: кто из трех названных вселенских святителей и учителей выше достоинством. Этот спор, по обычаю греков, очень ожесточился, и уже готовы были образоваться три секты: Василиан, Григориан и Иоаннитов. Тогда одному святому епископу, Иоанну Эвхаитскому, явились во сне три святителя и объявили, что между ними не может быть никакого вопроса о первенстве, что они равно послужили Богу и церкви, каждый по своему, и приказали Иоанну сообщить патриарху и императору, что для большей славы Божией и мира церкви следует установить общий праздник трех святителей, что и было исполнено.
С начала XVI века сочинения св. В. В. печатались много раз. Главные издания суть: парижское 1526 г., гагское 1528 г., базельское 1532 г., венецианское 1535 г., базельские 1551 и 1566 гг. и парижское 1618 г. Полный русский перевод сочинений В. В. издан московскою духовной академией, в "Творениях св. Отцов".
Владимир Соловьев.
Взгляд В. В. на церковное пение выразился в следующих словах: "поелику Дух Св. знал, что трудно вести род человеческий к добродетели, что по склонности к удовольствию мы нерадивы о правом пути, то что делает? К учениям примешивает приятность сладкопения, чтобы вместе с усладительным и благозвучным для слуха принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. На сей-то конец изобретены для нас стройные песнопения псалмов, чтобы и дети возрастом, или вообще не возмужавшие, по-видимому только пели их, а в действительности обучали свои души". При В. Вел. весь приход участвовал в богослужебном пении, исполняя псалмы, заключительные стихи и короткие музыкальные формулы на слова: "Аминь", "Господи помилуй" и пр.
***
О Святом Духе. К Амфилохию, епископу Иконийскому
Оглавление
Глава 1. Предисловие, в котором рассуждается, что исследования необходимы и в наименее важных частях богословия.
Глава 2. Какое начало тому, что еретики обращают строгое внимание на слоги?
Глава 3. О том, что cиe тонкое различение слогов заимствовано у внешней мудрости.
Глава 4. О том, что в писании употребление сих слогов не выдерживается строго.
Глава 5. О том, что и об Отце говорится: Им, и о Сыне: из Него, также и о Духе.
Глава 6. Ответ утверждающим, что Сын не со Отцем, но после Отца, где рассуждается и о равночестии славы.
Глава 7. Ответ утверждающим, что о Сыне прилично говорить не: с Ним, а: Им.
Глава 8. В каких случаях имеет место речение: Им, и в каком понятии оно свойственнее речения: с Ним, а вместе толкование на то, как Сын приемлет заповедь, и как Он посылается.
Глава 9. Отличительные понятия о Духе, сообразные с учением Писания.
Глава 10. Ответ утверждающим, что Святого Духа не должно ставить наряду с Отцем и Сыном.
Глава 11. О том, что отрицающие Духа суть изменники.
Глава 12. Ответ утверждающим, что достаточно крещения только в Господа.
Глава 13. Изложение причины, по которой Павел с Отцем и Сыном ставит и Ангелов.
Глава 14. Возражение, что и в Моисея иные крестились, и веровали в него, и ответ на cиe возражение, а вместе и о прообразованиях.
Глава 15. Ответ на новое возражение, что крестимся и в воду, а вместе и о крещении.
Глава 16. О том, что во всяком понятии Дух Святый не отлучен от Отца и Сына, и в созидании мира мысленного, и в домостроительстве касательно человеков, и на ожидаемом суде.
Глава 17. Ответ утверждающим, что Дух Святый не сочисляется со Отцем и Сыном, но только подчисляется Им, и вместе краткое изложено веры о благочестном сочислении.
Глава 18. О том, как в исповедании трех ипостасей соблюдаем благочестивый догмат единоначалия, и вместе обличение утверждающих, что Дух подчисляется.
Глава 19. Ответ утверждающим, что Духа прославлять не должно.
Глава 20. В ответ утверждающим, что Дух — ни в рабском, ни в господском чине, но в чине свободных.
Глава 21. Свидетельства из Писания об именовании Духа Господом.
Глава 22. Из того, что Дух подобно Отцу и Сыну недоступен для созерцания, заключение об естественном общении Духа с Отцем и Сыном.
Глава 23. О том, что перечисление принадлежащего Духу есть славословие Ему.
Глава 24. Обличение в несообразности тех, которые не славят Духа, заимствованное из сравнения Его с прославляемыми тварями.
Глава 25. О том, что Писание употребляет слог в вместо слога с а также, что слог и равносилен слогу с.
Глава 26. О том, что в каких только случаях ни говорится предлог в, во всех тех случаях берется он и о Духе.
Глава 27. О том, откуда получил начало, и какую силу имеет слог с, и вместе о не изложенных в Писании узаконениях Церкви.
Глава 28. О том, что противники не дозволяют употреблять о Духе и того, что Писание говорит о людях, именно, что они соцарствуют со Христом.
Глава 29. Перечисление знаменитых в Церкви мужей, которые в сочинениях своих употребляли речение: с.
Глава 30. Изображение настоящего состояния Церквей.
***
Глава 1
Предисловие, в котором рассуждается, что исследования необходимы и в наименее важных частях богословия.
Похвалил я твой навык к боговедению и трудолюбию, чрезвычайно порадовался проницательному и трезвенному рассуждению, по которому полагаешь, что и одного речения, произносимого о Боге, где бы ни потребовалось о Нем слово, не должно оставлять без исследования, о любезная и для меня всех досточестнейшая глава, брат Амфилохий! Ибо, прекрасно вняв Господню наставлению, что всяк просяй премлет, и ищай обретает (Лк. 11, 10), благоискусным прошением, кажется, и самого ленивого можешь ты возбудить к участию. А более дивлюсь в тебе тому, что предлагаешь вопросы не для испытания других, как делают ныне многие, но чтобы доискаться самой истины.
Правда, что много ныне людей, которые слушают и выспрашивают нас, однако же очень трудно встретить душу любоведущую, которая ищет истины к уврачеванию неведения. У многих вопросы, как охотничья сеть и неприятельская засада, заключают в себе скрытый и хитро составленный обман. Они заводят речи не с намерением приобрести из них что-нибудь полезное, но чтобы, как скоро найдут ответы несходственными с своим желанием, признать себя имеющими в этом справедливый предлог к нападению.
Но если несмысленному вопросившу мудрость вменится (Притч. 17, 28), то какую цену назначим разумному послушателю, который у пророка поставлен на ряду ей дивным советником (Ис. 3, 3)? Конечно, справедливость требует, как почтить всяким одобрением, так вести его далее, соединившись с ним в ревности, и разделяя все труды с поспешающим к совершенству.
Ибо не мимоходом выслушивать богословские слова, но прилагать старание — в каждом речении и в каждом слоге открывать сокровенный смысл, есть дело не нерадивых в благочестии, но знающих цель нашего призвания, потому что мы обязаны уподобляться Богу, сколько это возможно для естества человеческого; уподобление же невозможно без ведения, и ведение приобретается не без наставления, начало же учения — слово, и части слова-слоги и речения, а поэтому разбирать и самые слоги не значит удаляться от цели. И если вопросы, как показалось бы иному, маловажны, то они поэтому не достойны еще презрения, напротив того, поскольку истина уловляется с трудом, повсюду должны мы следить за нею. Ибо ежели, как искусства, так и уразумение благочестия, усовершаются чрез постепенные приращения, то вводимым в познание ничем не должно пренебрегать. А кто проходит без внимания первые начатки, как нечто маловажное, тот никогда не достигнет мудрости совершенных. Ей и ни (Мф. 5, 38) — два слога, однако же в сих кратких речениях не редко заключаются лучшее из благ — истина, и крайний предел лукавства — ложь. И что еще говорю о сем? Иной за одно мановение головою при свидетельстве о Христе признан уже исполнителем всего благочестия. А если это справедливо, то какое же богословское речение так маловажно, что оно, будет ли хорошо или нет, в обоих случаях не составит большого веса? Если от закона иота едина, или едина черта не преидет (Мф. 5, 18), то безопасно ли будет для нас преступить и в малости?
А то, о чем требовал ты нашего рассуждения, вместе и мало и велико, — мало по краткости произносимого (почему оно, может быть, и легко оставляется без внимания), но велико по силе означаемого, на подобие горчичного семени, которое менее всякого другого семени, произращающего кустарник, но когда приложено о нем надлежащее попечение, с развитием сокрытой в нем силы, возрастает до значительной высоты.
Если же кто, видя наше (употреблю выражение псалмопевца, Пс. 118, 85) глумление о слогах, посмеется сему, то, пожав плод своего смеха, сам пусть узнает его бесполезность. Но мы не оставим исследования, уступая людским укоризнам и признав себя побужденными насмешкой. Я не только не стыжусь таких предметов, как маловажных, но если, хотя в малой мере, приближусь к их достоинству, то сам себя почту счастливым, как удостоившийся великого, да и о потрудившемся со мною в исследовании брате скажу, что для него в этом не малое приобретение. Посему, хотя вижу, что за немногие речения надобно выдержать весьма великую борьбу, однако же, в надежде наград не уклоняюсь от труда, рассуждая, что слово и для меня самого будет плодоносно, и слушающим принесет достаточную пользу. По сей-то причине, с Самим, скажу так, Святым Духом приступаю к изложению. И если угодно тебе, чтобы утвердился я на пути слова, обращусь несколько к началу предлагаемого вопроса.
В недавнем времени, когда молился я с народом и славословие Богу и Отцу заключал двояко, то словами: «с Сыном и со Святым Духом», то словами: «чрез Сына во Святом Духе», некоторые из присутствовавших восстали против сего, говоря, что мною употреблены речения странные и притом противоречащие одно другому. Ты же, всего более для пользы этих самых людей, а если они совершенно неисцельны, для безопасности встречающихся с ними, просил меня изложить ясное учение о силе, заключающейся в сих слогах. Посему, конечно, должен я говорить кратко по возможности дав слову какое-нибудь всеми допускаемое начало.
***
Глава 2
Какое начало тому, что еретики обращают строгое внимание на слоги?
Мелочная внимательность сих людей к слогам и речениям не без хитрости, как подумал бы иной, и ведет не к малому злу, но заключает в себе глубокий и прикровенный замысел против благочестия. Они стараются показать несходственность выражений, употребляемых об Отце, и Сыне и Святом Духе, чтобы иметь в этом удобное доказательство различия Их и по естеству. Ибо у них есть давнее лжеумствование, изобретенное начальником сей ереси, Аэтием, который, в одном из своих писем выразился так: «не одинаковое по естеству выражается не одинаково, и наоборот, не одинаково выражаемое не одинаково по естеству». И в засвидетельствование сего положения вовлек он Апостола, который говорит: Един Бог Отец, из Негоже вся; и един Господь Иисус Христос, Имже вся (1 Кор. 8, 6). «Посему, — утверждает Аэтий, — как относятся между собою сии речения, так должны относиться и означаемые ими естества. Но речение: Имже, не одинаково с речением: из Негоже; следовательно, и Сын не одинаков с Отцем». От сего-то недуга произошло и глумление этих людей о предложенных мною речениях. От сего-то Богу и Отцу, как исключительное некое наследие, присваивают речение: из Него, а Сыну и Богу отделяют речение: Им, Духу же Святому речение: в Нем, и говорят, что cиe употреблено слогов никогда не переменяется, чтобы, как сказано, из разности выражений явствовала разность и естества. Но нельзя было им утаить, что сей тонкостью в различении речений стараются подкрепить нечестивое учение. Ибо требуют, чтоб речение: из Него, означало Зиждителя, речение же: Им — служителя, или орудие, а речение: в Нем, показывало время или место, и чтобы Зиждитель всяческих представляем был ничем не досточестнее орудия, и Дух Святый оказался подающим от Себя к бытию существ не более того, что привносит место или время.
***Глава 3
О том, что cиe тонкое различение слогов заимствовано у внешней мудрости.
В этот обман ввела их разборчивость писателей внешних, у которых речения: из Него и Им, усвоялись предметам отдельным по естеству. Ибо сии писатели думают, что речением: из Него, обозначается вещество, а речением: Им, выражается орудие, или вообще служебное действие. Лучше же сказать (ибо что препятствует, повторив все учение внешних, кратко обличить несообразность с истиною и несогласие с самими собою сих еретиков?), упражнявшиеся в тщетной философии, различно объясняя сущность причины, и общее ее понятие деля на частные значения, говорят, что одни из причин суть первообразные, другие — содейственные или совиновные, а иные имеют такое отношение к произведению. что не без них оно бывает. Для каждой из сих причин определяют они собственное свое выражение, так что иначе обозначается соорудитель, а иначе орудие. Соорудителю, по их мнению, прилично выражение: от него, ибо в собственном смысле говорится, что скамья произошла от плотника. Орудию же прилично выражение: им, ибо говорят, что она сделана топором, буравом, и прочее. А подобным образом выражение: из него, полагают они собственно означающим вещество, ибо произведение плотника из дерева. Выражение же по нем означает или мысленный, или предложенный художнику образец, потому что или, предначертав в уме построеваемое, представление cиe приводит в исполнение, или, смотря на предложенный ему образец, по его подобию располагает свою работу Лейт. Но выражение: для него, почитают приличным концу, потому что скамья делается для употребления людям. И выражение в нем указывает на время или место, ибо когда скамья сделана? — в такое-то время. И где? — в таком-то месте. А время и место, хотя ни мало не участвуют в произведении, однако же таковы, что без них ничто произведено быть не может, потому что действующим нужны и место и время.
Сим-то наблюдениям суесловия и тщетной лести научась и дивясь, еретики переносят их в простое и нехитрословное учение Духа, к уничижению Бога-Слова, и к отрицанию Святого Духа. И речение, которое у внешних писателей отделено на означение неодушевленных орудий или служения подчиненного и совершенно низкого, разумею речение: им, они не затруднились приложить к Владыке всяческих и, будучи христианами, не постыдились Зиждителю твари усвоить речение, употребляемое о пиле или молоте.
***
Глава 4
О том, что в писании употребление сих слогов не выдерживается строго.
А мы признаемся, что и слово истины нередко употребляет эти речения, впрочем утверждаем, что свобода Духа нимало не порабощается ограниченности внешних, но, соображаясь с каждым новым случаем, изменяет выражения соответственно потребности.
Ибо речение из него не означает непременно вещества, как думают внешние, напротив того, Писанию обычнее употреблять это речение о высочайшей Причине, как в следующем месте: един Бог, из Негоже вся. И еще: вся же (;; ;;; ;;;;) от Бога (1 Кор. 11, 12). Однако же слово истины употребляет это речение нередко и о веществе, например, когда говорит: сотвори ковчег от (;;) древ негниющих (Быт. 6, 14). И: да сотвориши светильник от (;;) злата чиста (Исх. 25, 31). И: первый человек от (;;) земли перстен (1 Кор. 15, 17). И: от (;;) брения сотворен еси ты, якоже и аз (Иов. 23, 6).
Но еретики, как заметили мы, чтобы показать разность естества, хотя повод к различению заимствовали у внешних, однако же, не во всем с точностью им раболепствуя, узаконили, что речение это прилично одному Отцу, напротив того, Сыну по законоположению внешних присвоили наименование орудия, и Духу — места (ибо говорят: в Духе, и также говорят: Сыном). Богу же усвоили речение: из Него, последуя в этом не чуждым, но перейдя, как сами говорят, к апостольскому словоупотреблению, потому что сказано: из Негоже вы есте о Христе Иисусе (1 Кор. 1, 30). И: вся же от (;;) Бога.
Посему какое заключение выводится из сего тонкого различения? То, что иное естество причины, иное — орудия, и иное — места, следовательно, Сын по естеству чужд Отцу, как и орудие чуждо художнику, чужд и Дух, поскольку время или место отдельны от естества орудий или от естества действующих орудиями.
***
Глава 5
О том, что и об Отце говорится: Им, и о Сыне: из Него, также и о Духе.
Таковы рассуждения еретиков, и мы докажем сказанное выше, именно же, что несправедливо, будто бы Отец, взяв для Себя речение: из Него, поверг Сыну речение: Им, и опять, будто бы Сын, по узаконению еретиков, не приемлет Духа Святого в общение речений: из Него, или: Им, как распределено по новому их разделу.
Един Бог и Отец, из Негоже вся: и един Господь Иисус Христос, Имже вся. Это — слова не закон дающего, но различающего Ипостаси. Апостол произнес это не для того, чтобы ввести мысль о различии естества, но чтобы понятие об Отце и Сыне представить не слитным.
А что сии речения не противоположны одно другому, и, подобно поставленным в сопротивные ряды для битвы, не вводят с собою в противоборство и самых естеств, к которым приданы, cиe видно из следующего. Блаженный Павел совокупил оба речения об одном и том же подлежащем, сказав: яко из Того, и Тем, и в Нем всяческая (Рим. 11, 36). И что это место очевидным образом относится к Господу, скажет всякий, хотя нисколько вникнувший в намерение сего изречения. Ибо Апостол, предпоставив (Рим. 11, 35) слова из Исаии пророка: кто уразуме ум Господень? или кто советник Ему бысть? — присовокупил: яко из Того, и Тем, и в Нем всяческая. У пророка же сказано cиe о Боге Слове, Зиждителе всей твари. Это можешь узнать из предыдущих его слов. Кто измери горстию воду, и небо пядию, и всю землю горстию? кто постава горы во мериле, и холмы в весе? кто уразуме ум Господень, и кто советник Ему бысть (Ис. 40, 12, 13)? Слово: кто означает здесь не вовсе невозможное, но редкое, как в изречении: кто востанет ми на лукавнующыя (Пс. 93, 16)? И: кто есть человек хотяй живот (Пс. 33, 13)? И: кто взыдет на гору Господню (Пс. 23, 3)? Так, конечно, сказано и здесь: кто уведавший ум Господень, и кто сообщник Его совета? — Отец бо любит Сына, и вся показует Ему (Ин. 5, 20). Тот содержит землю, и объял ее горстью, Кто все привел в порядок и благоустройство, Кто дал горам равновесие, назначил водам меру, каждой вещи, находящейся в мире, определил собственный ее чин; Кто целое небо объемлет малою частью всецелой Своей силы, что пророческое слово и наименовало иносказательно пядию. Посему кстати присовокупил Апостол: из Того, и Тем, и в Нем (;;; ;;;;;) всяческая. Ибо из Него, по воле Бога и Отца, причина бытия существ. Им все существа пребывают и составляются, поскольку Творец каждой твари уделяет все нужное и к ее сохранению. А посему, конечно, все возвращается к Нему (;;; ;;;;;), с каким-то неудержимым желанием и с какою-то неизреченною любовью стремясь к Начальнику и Снабдителю жизни, по написанному: очи всех на Тя уповают (Пс. 144, 15). И еще: вся к Тебе чают (Пс. 103, 27). И: отверзаеши Ты руку Твою, и исполнявши всяко животно благоволения (Пс. 144, 16). Если же еретики противятся сему нашему изъяснению, то спасет ли их какое умствование от явного противоречия себе самим? Ибо если не согласятся, что эти три речения: из Того, Тем и в Нем, сказаны о Господе, то по всей необходимости должны присвоить их Богу и Отцу. А вследствие сего явным образоме подорвется их различение. Ибо открывается, что не только речение: из Него, но и речение: Им, прилагается к Отцу. Если же последнее из сих речений не означает ничего унизительного, почему отделяют оное Сыну, как нечто низшее? А если оно непременно выражает служебность, то пусть отвечают: у какого князя служителем Бог славы и Отец Иисуса Христа? Так они сами себя низлагают, а наша крепость соблюдается в том и другом случае. Ибо, если превозможет мысль, что слово идет о Сыне, то найдется, что речение из Того приличествует Сыну. А если кто пророческое это изречение упорно будет относить к Богу, то опять согласится, что речение Тем прилично Богу, и оба речения будут иметь равное достоинство, потому что в равной силе употреблены о Боге. И в том и другом случае речения эти окажутся одно с другим равночестными, как употребляемые об одном и том же Лице. Но возвратимся к своему предмету.
Апостол, пиша к Ефесеям, говорит: истинствующе же в любви, да возрастим в Него всяческая, иже есть глава Христос, из Негоже все тело составляемо и счиневаемо приличне, всяцем осязанием подаяния, по действу в меру единыя коеяждо части, возращение тела творит (Еф. 4, 15, 16). И еще, в послании к Колоссянам, сказано не имеющим познания об Единородном: не держа главы (то есть Христа), из неяже все тело составы и соузы подаемо, растит возращение Божие (Кол. 2, 19). А что глава Церкви — Христос, знаем из другого места у Апостола, который говорит: и Того даде главу выше всех Церкви (Еф. 2, 22). И: от (;;) исполнения Его мы вси прияхом (Ин. 1, 16). И Сам Господь говорит: яко от (;;) Моего приимет, и возвестит вам (Ин. 16, 14). И вообще, внимательно читающему откроются различные употребления сего речения: из Него. Ибо и Господь говорит: чух силу исшедшую из Мене (Лк. 8, 46).
Но подобно сему и о Духе, как примечаем, во многих местах употреблено речение: из Него. Ибо сказано: сеяй в Дух, от (;;) Духа пожнет живот вечный (Гал. 6, 8). И Иоанн говорит: о сем разумеем, яко в нас пребывает, от (;;) Духа, Егоже дал есть нам (1 Ин. 3, 24). И Ангел говорит: Рождшееся бо в ней от (;;) Духа есть Свята (Мф. 1, 20). И Господь сказал: рожденное от (;;) Духа дух есть (Ин. 3, 6). Таково употребление сего речения.
Но остается показать, что Писание и речение: Им, одинаково употребляет об Отце, и Сыне, и Святом Духе. Конечно, приводить на cиe свидетельства о Сыне было бы лишним делом, потому что cиe известно, да и противники то же самое доказывают. Но покажем, что и об Отце употреблено речение: Им (;; ;;). Сказано: верен Боге Имже звани бысте в общение Сына Его (1 Кор. 1, 9). И: Павел посланник Иисус Христов волею (;;; ;;;;;;;;;) Божиею (2 Кор. 1, 1). И еще: темже уже неси раб, но сын: аще ли же сын, и наследник Богом Лейт (Гал. 4, 7). И: якоже воста Христос от мертвых славою (;;; ;;; ;;;;;) Отчею (Рим. 6, 4). И Исаия говорит: горе творящим глубоко совет, а не Господем (Ис. 29, 15).
Можно представить многие свидетельства, что речение это употребляется и о Духе. Сказано: нам же Бог открыл есть Духом (1 Кор. 2, 10). И в другом месте: доброе завещание соблюди Духом Святым (2 Тим. 1, 14). И еще: овому бо Духом дается слово премудрости (1 Кор. 12, 8).
А то же самое можем сказать и о слове: в (;;), а именно, что Писание допускает употребление сего слова и о Боге Отце. Так в Ветхом Завете сказано: о (;;) Бозе сотворим силу (Пс. 107, 14) И: о (;;) Тебе пение мое выну (Пс. 70, 7). И еще: о (;;) имени Твоем возрадуюся (Пс. 88, 17). И у Павла сказано: в Бозе создавшем всяческая (Еф. 3, 9). И: Павел и Силуан и Тимофей, церкви солунстей о (;;) Бозе Отце (2 Сол. 1, 1). И: аще убо когда поспешен буду волею (;; ;; ;;;;;;;;) Божиею приити к вам (Рим. 1, 70). И: хвалишися, говорит, о (;;) Бозе (Рим. 2, 17). Много и других мест, которые не легко перечислить.
Но для нас важно показать не множество свидетельств, а изобличить, что еретики неосновательно делают такие различения. И что употребление сего слога принято в Писании о Господе или о Святом Духе, сего, как известного, не стану доказывать. Нужно же сказать то, что для разумного слушателя достаточным будет опровержение еретического положения, взятое от противного. Ибо, если по рассуждению еретиков разность выражения доказывает различие естества, то пусть теперь тождество речений заставит их со стыдом исповедать неразличную сущность.
Но не только в богословии разнообразно употребление сих речений, они нередко меняются даже между собою и значением, когда одно принимает значение другого. Например: стяжах человека Богом (Быт. 4, 1), говорит Адам, вместо того, чтобы сказать: от Бога. И в другом месте: Елика заповеда Моисей Израилю по (;;;) повелению Господню (Чис. 36, 5). И еще: еда не Богом изъявление их есть (Быт. 40, 8)? — говорит Иосиф, рассуждая о снах с заключенными в темнице, и очевидно, вместо того, чтобы сказать: от Бога, сказал он: Богом. А наоборот, Павел употребляет речение: от Него (;; ;;) вместо речения: Им (;; ;;), когда говорит так: раждаемый от (;;) жены (Рал. 4, 4), вместо: женою. Ибо в другом месте ясно различил это, сказав, что жене свойственно рождаться от мужа, а мужу — женою. Якоже бо жена от мужа, сице муж женою (1 Кор. 11, 12). Впрочем здесь, как показывая различие употребления, так вместе исправляя мимоходом погрешительное мнение думавших, что тело Господне духовно, в доказательство того, что богоносная плоть составилась из нашего смешения, Апостол предпочел речение более выразительное (ибо слово: женою, выражало бы переходное понятие рождения, а речение: от жены, достаточно показывает общение естества у рожденного с рождающею). И в этом не противоречит он сам себе, а дает только видеть, что речения сии легко могут уступать место одно другому. А если о чем определено говорит в собственном смысле: им, о том самом употребляется: от него, то какое основание к клевете на благочестие решительно разделять между собою речения?
***
Глава 6
Ответ утверждающим, что Сын не со Отцем, но после Отца, где рассуждается и о равночестии славы.
И конечно, нельзя прибегнуть к извинению себя неведением, когда приступают к слову с такою хитростью и злонамеренностью явно негодующие на нас за то, что вместе с Отцем совершаем славословие Единородному, и Святого Духа не отделяем от Сына. И за это как они не называют нас! новоделами, нововводителями, изобретателями слов, и другими укоризненными именами! Но не только не огорчаюсь я их злословием, а напротив того, если бы собственный их вред не причинял мне скорби и непрестающей болезни, готов бы сказать, что благодарен им за хулы, которыми споспешествуют моему блаженству. Ибо сказано: блажени есте, егда поносят вам Мене ради (Мф. 5, 11).
Но вот за что они гневаются. «Сын, — говорят, — не со Отцем, но после Отца, поэтому Им, а не с Ним должно возносить славу Отцу. Ибо речение с Ним выражает равночестие, а речение Им показывает служебное действие. Но и Духа, говорят, должно ставить не наряду со Отцем и Сыном, а ниже Сына и Отца, как не единочиновного, но подчиненного, не купночислимого, но подчисляемого». И подобными сим тонкостями в составлении речений искажают они простоту и безыскусственность веры. Посему могут ли извиняться неопытностью такие люди, которые своею пытливостью не позволяют и другим оставаться в неопытности?
Но мы прежде всего спросим их о том, на каком основании говорят, что Сын после Отца? как младший ли по времени, или по чину, или по достоинству?
Но никто не будет столько бессмыслен, чтобы стал утверждать, что Творец веков есть второй по времени, когда нет никакого расстояния, посредствующего в естественном единении Сына с Отцем. Да и с человеческим понятием несообразно утверждать, что Сын моложе Отца, не только потому, что Отец и Сын умопредставляются во взаимном между Собою отношении, но и потому, что вторым по времени называется, что имеет меньшее расстояние от настоящего времени, и первым опять, что далее отстоит от настоящего времени. Например, бывшее при Ное старее случившегося с Содомлянами, потому что более удалено от нынешнего времени, и последнее позднее первого, потому что кажется как бы более близким к настоящему. Но бытие Жизни, превосходящей всякое время и все веки, измерять расстоянием от настоящего, не будет ли не только нечестиво, но и сверх всякой меры неразумно, если только представить, что, каким образом говорится о вещах имеющих начало бытия и тленных, что они одна другой прежде, таким же образом Бог и Отец, сравниваемый с Сыном и Богом, сущим прежде веков, превосходит Его? Напротив того, такое превосходство Отца в отношении к старейшинству неудобомыслимо, потому что ни размышление, ни понятие никак не простираются далее рождения Господа, после того как Иоанн прекрасно двумя словами заключил разумение в описанных пределах, сказав: в начале бе Слово. Ибо это бе неисходно для мышления, и начало непреступно для представлений. Сколько ни углубляйся мыслию в давнее, не выйдешь из сего: бе, и сколько ни усиливайся увидеть, что первоначальнее Сына, не возможешь стать выше Начала. А на сем основании благочестиво представлять себе Сына вместе с Отцем.
Если же представляют они какое-то понижение Сына пред Отцем в отношении к месту, так что Отец восседает выше, а Сын по порядку занимает низшее место, то пусть признаются в этом, и мы умолкнем, потому что несообразность видна сама собою. Ибо не соблюдают последовательности в суждениях те, которые не приписывают Отцу вездесущия, когда здравый разум верит, что Бог все наполняет. И сказанного пророком: аще взыду на небо, Ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси (Пс. 138, 8), не помнят те, которые между Отцем и Сыном делят верх и низ. Но не буду ничего говорит в обличение невежества приписывающих место Бесплотному.
Их бесстыдству, с каким восстают против Писания и противятся ему, поможет ли сколько-нибудь сказанное: седи одесную Мене (Пс. 109, 1), и: седи одесную величествия Божия (Евр. 1, 3)? Слово одесную означает не низшее место (как понимают они), но отношение к равному, потому что понятие десного берется не чувственно (иначе у Бога было бы и шуее), а напротив того, Писание почетным именованием приседения выражает великолепие чести Сыну.
Итак остается им сказать, что сим речением означается низшая степень достоинства. Посему да знают, что Христос есть Божия сила и Божия премудрость (Кор. 1, 24), что Он есть образ Бога невидимаго (Кол. 1, 15), и cияниe славы (Евр. 1. 3), и что Его напечатлел Бог Отец, всецело изобразив в Нем Себя.
Неужели же скажем, что уничижительны сии и другие, сродные с ними, свидетельства, какие только есть в целом Писании? Или сознаемся, что это суть как бы некие провозглашения, которыми возвещается великолепие Единородного и равенство славы Его с Отцем? Да услышат же, как Сам Господь ясно изображает равночестную славу Сына с Отцем, когда говорит: видевый Мене виде Отца (Ин. 14, 9). И еще: егда npиидет Сын во славе Отца (Мк. 8, 38). И: да чтут Сына, якоже чтут Отца (Ин. 5, 23). И: видехом славу Его, яко славе Единороднаго от Отца (14). И: Единородный Бог Лейт, сый в лоне Отчи (Ин. 1, 18). Еретики, ни мало не рассуждая о сем, назначают Сыну место, определенное врагам. Ибо Отчее лоно — вот седение приличное Сыну, а подножие — место для тех, кого нужно унизить.
Мы коснулись сих свидетельств мимоходом, потому что имеем в виду другую цель. Но ты, собрав на досуге доказательства, сам можешь видеть высоту славы и превосходство силы Единородного. Впрочем, для благомыслящего слушателя не маловажны и приведенные свидетельства, если только не разумеет кто плотским и низким образом слов: одесную и лоно не описывает Бога местом, не вымышляет для Него телесного очертания, образа и положения, что весьма несходно с понятием простого, беспредельного и бесплотного. Не говорю уже о том, что такое понятие равно низко и для Отца, и для Сына. Почему рассуждающий подобным образом не только унижает достоинство Сына, но впадает в грех богохульства. Ибо что осмелится сказать он против Сына, то же самое необходимо ему приложить и к Отцу. Кто дает Отцу для председательства высшее место, об Единородном же Сыне говорит, что Он сидит ниже, у того следствием такого построения ума будут все телесные принадлежности.
А если такие представления свойственны людям, у которых ум помутился от вина и расстроен помешательством, то благочестиво ли будет, чтобы и по естеству, и по славе, и по достоинству Соединенного со Отцем не вместе с Отцем чествовали поклонением и славословили те, которые научены Им Самим, что иже не чтит Сына, не чтит Отца (Ин. 5, 23)? Ибо что скажем? какое справедливое оправдание будем иметь для себя на страшном и общем для всей твари суде, если после того, как Господь ясно возвестил, что придет во славе Отца (Мф. 16, 27), и Стефан видел Иисуса стояща одесную Бога (Деян. 7, 55), и Павел Духом засвидетельствовал о Христе, что Он есть одесную Бога (Рим. 8, 34), и Отец говорит: седи одесную Мене (Пс. 109, 1), и Святый Дух свидетельствует, что седе одесную величествия Божия (Евр. 8, 1), мы Сопрестольного и Равночестного низведем на низшую степень из состояния равенства? Ибо думаю, что стоянием и седением выражается неколеблемость и совершенное постоянство естества, как и Варух, показывая неподвижность и непреложность Божия пребывания, сказал: Ты пребываяй во век, мы же погибающии во век (Вар. 3, 3). А десною страною означается равночестие достоинства. Как же не дерзко — лишать Сына общения в славословии, как будто Он достоин быть поставленным на низшей степени чести?
***
Глава 7
Ответ утверждающим, что о Сыне прилично говорить не: с Ним, а: Им.
Но они утверждают, что «говорить: с Ним, совершенно странно и необычайно, речение же: Им, и слову Писания есть самое свойственное, и в употреблении у братии затверженное». Чти же скажем им на это? — Блаженны уши, которые не слушали вас, и блаженны сердца, которые спаслись не уязвленными от ваших учений!
А вам христолюбцам скажу, что Церкви известно то и другое словоупотребление, и что она ни которого из них не отметает, как исключающего другое. Ибо, когда берем в рассмотрение величие естества в Единородном и превосходство Его достоинства, тогда свидетельствуем, что имеет Он славу со Отцем. А когда представляем себе, что Он подает нам блага, и нас самих приводит к Богу, и делает Ему своими, тогда исповедуем, что благодать эта совершается Им и в Нем. Посему речение с Ним свойственно славословящим, а речение Им по преимуществу прилично благодарящим.
Но ложно и то, чтобы речение с Ним устранено было из употребления благоговейных. Ибо речение это употребляют и в селах и в городах все те, которые, твердо держась своих обычаев, почтенную древность предпочли новизнам, и предание отцов соблюли неповрежденным. А которые наскучили обыкновенным и восстали против древнего, как против устаревшего, те ухватились за нововведения, как и любители нарядов всегда предпочитают одежду нового покроя общеупотребительной. У сельских жителей и доселе найдешь издревле употребительное речение, а у сих искусников, ввыкших в словопрения, слова выкованы по новой мудрости. Посему, что говорили отцы наши, то говорим и мы, то есть, общая слава Отцу и Сыну, почему вместе с Сыном приносим славословие Отцу.
Но не то удовлетворяет нас, что таково предание отцов, ибо и отцы следовали намерению Писания, взяв за основание свидетельства, которые не задолго пред сим привели мы вам из Писания. Ибо сияние представляется в мыслях вместе со славою, и образ — вместе с Первообразом, и Сын необходимо — со Отцем, потому что ни последовательная связь имен, ни естество именуемых не допускают никакого разлучения.
***
Глава 8
В каких случаях имеет место речение: Им, и в каком понятии оно свойственнее речения: с Ним, а вместе толкование на то, как Сын приемлет заповедь, и как Он посылается.
Посему Апостол, когда благодарит Бога Иисусом Христом (Рим. 1, 8), и также говорит, что Им приял благодать и апостольство в послушание веры во всех языцех (Рим. 1, 5), или что Им приведение обретохом во благодать cию, в нейже стоим и хвалимся (Рим. 5, 2), тогда изображает благодеяния нам Христовы, поскольку Христос, то Сам изливает на нас от Отца благодать даров, то приводит нас Собою к Отцу. Ибо словами: Им приняли мы благодать и апостольство, выражает даяние благ от Него, а словами: приведение обретохом, изображает наше восприятие и присвоение Богу, совершенное Христом. Посему исповедание благодати, Им в нас совершаемой, неужели служит к умалению славы? Или справедливее будет сказать, что описание благодеяний есть приличное содержание славословия?
Поэтому находим, что Писание, говоря нам о Господе, дает Ему не одно имя, и не те одни имена, которыми означается только Его Божество и величие. Но иногда употребляет наименования, показывающие отличительные признаки естества, ибо знает имя Сына, еже паче всякаго имени (Фил. 2, 9), именует Его истинным Сыном (1 Ин. 5, 20), Единородным Богом (Ин. 1, 18), силою Божиею и премудростию (1 Кор. 1, 24) и Словом (Ин. 1, 1). И опять, по причине многообразных нам даров благодати, какие от богатства благости, по многоразличной Своей премудрости, подает требующим, Писание обозначает Его тысячами других именований, называя то Пастырем, то Царем, и также Врачом, и Его же именуя Женихом, Путем, Дверью, Источником, Хлебом, Секирою, Камнем. Ибо сии именования означают не естество, но, как сказал я, различные образы действования, какие по милосердию к собственному Своему созданию являет требующим, по свойству их нужды. Ибо тех, которые прибегли к Его заступлению и чрез терпение преуспели в любообщительности, называет Он овцами, а Себя признает Пастырем таковых овец, слушающих Его голоса и не внимающих учениям странным. Ибо говорит: овцы гласа Моего слушают (Ин. 10, 27). А Царем называется для тех, которые взошли уже высоко и имеют нужду в законном управлении. Называется Дверью, потому что правотою Своих заповедей приводит к делам достославным, а также безопасно вводит во двор Свой тех, которые чрез веру в Него прибегли ко благу ведения. Почему и сказано: Мною аще кто внидет, и внидет и изъидет и пажить обрящет (Ин. 10, 9). Называется Камнем, как охранение для верных крепкое, незыблемое и неколебимейшее всякого оплота.
И в сих случаях, когда, например, называется Дверью или Путем, самое приличное и благознаменательное употребление дают речению: Им. Впрочем, как Бог и Сын, имеет Он славу купно со Отцем (;;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;), потому что о имени Иисусове всяко колено поклонится небесных и земных и преисподних: и всяк язык исповесть, яко Господь Иисус Христос в славу Бога Отца (Фил. 2, 10, 11). По сей-то причине употребляем оба речения, одним возвещая собственную Его славу, а другим — даруемую нам благодать. Ибо Им подается всякая помощь душам, соответственно каждому роду попечения измышлено какое-нибудь отличительное наименование. Ибо, когда неукоризненную душу, не имущу скверны или порока, представит Себе (Еф. 5, 27), как чистую деву, именуется Женихом, а когда приемлет душу, изъязвленную жестокими ранами от диавола, и исцеляет ее от тяжкого греховного недуга, тогда называется Врачом.
Неужели же такие попечения о нас приводят наше помышление к чему-либо низкому? или, напротив того, производят в нас удивление к великому могуществу и вместе к человеколюбию Спасающего, потому что Он и благоволил спострадати немощем нашим, и возмог снизойти до самой нашей немощи? Ибо превосходство крепости доказывают не столько небо, и земля, и обширность морей, и животные живущие в водах и на суше, и растения, и звезды, и воздух, и времена года, и разнообразное украшение вселенной, сколько то, что невместимый Бог мог чрез плоть бесстрастно вступить в борьбу с смертью, чтобы собственным Своим страданием даровать нам бесстрастие. А если Апостол говорит, что во всех сих препобеждаем за (;;;) Возлюбльшаго ны (Рим. 8, 37), то этим выражением дает разуметь не низкое какое-нибудь служение, а помощь подаваемую в державе крепости. Ибо Сам, связав крепкого, расхитил его сосуды (Мф. 12, 29), то есть нас, которых крепкий употреблял на всякое лукавое действе, и Сам соделал нас сосудами благопотребными Владыце, чрез уготовление того, что зависит от нас, на всякое дело благое (2 Тим. 2, 21).
Так Им приведение обретохом ко Отцу мы, преставленные от власти темныя в причастие наследия святых во свете, (Кол. 1, 12, 13). Посему домостроительство, совершенное Сыном, будем представлять себе не служением вынужденным у рабского уничижения, а добровольным попечением, какое Сын по благости и человеколюбию согласно с волею Бога и Отца приложил о собственном Своем создании. А в таком случай соблюдем благочестие касательно всего, что соделано Сыном, свидетельствуя о совершенном Его могуществе и ни мало не отделяя Его от воли Отца.
Так, когда Господь именуется путем, возводимся ж высшему понятию, а не останавливаемся на том, какое представляется с первого взгляда. Ибо под словом путь разумеем преспеяние в совершенстве, последовательно и в порядке достигаемое делами правды и просвещением разума, когда непрестанно желаем преднего и простираемся к тому, чего еще не достает у нас, пока не достигнем блаженного конца, то есть, познания Божия, какое Господь уверовавшим в Него дарует Собою. Ибо Господь наш действительно есть путь благий, неуклонный и непогрешительный, ведущий к действительному благу — к Отцу. Ибо говорит: никтоже приидет ко Отцу токмо Мною (Ин. 14, 6). И таково наше восхождение к Богу чрез Сына. Но теперь следует сказать, как еще и от Отца подаются блага нам Сыном. Поскольку всякое сотворенное естество, и видимое, и умопредставляемое, для поддержания своего имеет нужду в Божием попечении, то Зиждитель — Слово, Единородный Бог, по мере нужды каждого естества, оказывая ему помощь Свою, по требованию необходимости увеличивает даяния, сколько разнообразные и на все благопотребные по причине разновидности благодетельствуемых, столько соразмерные с природою каждой твари. Он просвещает содержимых во тьме неведения, и потому есть Свет истинный. Он судит, возмеряя воздаяние по достоинству дел, и потому есть Судия праведный. Отец бо не судит никомуже, но суд весь даде Сынови (5, 22). Он восставляет от падения тех, которые с высоты жизни поползнулись в грех, и потому есть воскрешение (Ин. 11, 25). Все же это производит, действуя прикосновением могущества и изволением благости. Пасет, просвещает, питает, путеводит, врачует, воскрешает, не сущее осуществляет, сотворенное поддерживает.
Так от Бога доходят до нас блага чрез Сына, Который в каждом действует с большею скоростью, нежели с какою могло бы это выговорить слово. С сим не сравнятся ни молнии, ни скорое течение света в воздухе, ни быстрое мгновение ока, ни движения самой нашей мысли, но все это в сравнении с скоростью Божия действования имеет недостаток в большой мере, нежели в какой неповоротливейшие из наших животных уступают в подвижности, не скажу, птицам, или ветрам, или стремительности небес, но парению самого нашего ума. Ибо какое временное протяжение нужно Тому, Кто носит всяческая глаголом силы Своея (Евр. 1, 3), и не телесно действует, не требует пособия рук к созиданию, а имеет естество тварей во всем покорным свободному Своему хотению? Так говорит Иудифь: помыслил, и собышася, яже мыслил еси (Иудиф. 9, 5).
Впрочем, чтобы величие производимого не увлекло нас к представлению, что Господь безначален, что говорит источная Жизнь? Аз живу Отца ради (Ин. 6, 58). И что говорит Божия Сила? Не может Сын творити о Себе ничесоже (Ин. 5, 19). И что говорит самосовершенная Премудрость? Заповедь приях, что реку, и что возглаголю (Ин. 12, 49). Всем этим возводит Он нас к уразумению Отца, и к Отцу обращает удивление твари, чтобы мы познали Им Отца. Ибо не из различия дел умосозерцается Отец, когда указывается на отдельное и собственно Отцу принадлежащее действование: еже видит Отца творяща, cия и Сын такожде творит (Ин. 5, 19). Но поскольку Единородный восписывает Ему славу, то Он собирает удивление тварей, при величии Своих произведений прославляемый Самим Творцом и превозносимый познающими в Нем Отца Господа нашего Иисуса Христа, Имже всяческая, и Егоже ради всяческая (Евр. 2, 10).
Посему-то говорит Господь: Моя вся Твоя суть, потому что к Отцу возводится начало созданий, и Твоя Моя (Ин. 17, 10), потому что от Отца приемлет Он и то, чтоб стать причиною созидания, не в том смысле, что Сын в действовании пользуется пособием Отца, и что Ему особыми частными приказаниями вверяется служение каждого дела — это было бы рабственно и чрезмерно ниже Божеского достоинства, но в том смысле, что Слово, исполнившись Отчими благами, от Отца возсияв, все творит по подобию Рождшего. Ибо если не имеет с Ним разности по сущности, то не будет иметь разности и по могуществу. A у кого сила равная, у тех непременно и действование равное. Христос же Божия сила и Божия премудрость (1 Кор. 1, 20). Посему вся Тем быша (Ин. 1, 3), и всяческая Тем и о Нем создашася (Кол. 1, 16), не в том смысле, что Он исполняет какое-то орудное и рабское служение, но в том, что Он зиждительно совершает Отчую волю.
Итак, когда говорит: Аз от Себе не глаголах (Ин. 12, 49), и еще: яко же рече Мне Отец, тако глаголю (Ин. 12, 50), и: слово, еже слышасте, несть Мое, но Пославшаго Мя (Ин. 14, 24), и в другом месте: якоже заповеда Мне Отец, тако творю (Ин. 14, 31), не как лишенный свободной воли, или несамодвижный, или ожидающий повеления в условленных наперед знаках, употребляет подобные сим речения, но показывает ими, что собственная Его воля соединена и неразлучна с волею Отца.
Посему и так называемую заповедь будем принимать не за повелительное слово, произносимое словесными органами, как подчиненному, и назначающее, что делать Сыну, но будем разуметь ее боголепно, как сообщение воли, подобно отражению какого-нибудь образа в зеркале, не во времени переходящее от Отца к Сыну. Отец бо любит Сына, и вся показует Ему (Ин. 5, 20).
Посему все, что имеет Отец, принадлежит Сыну, не как что-либо постепенно в Нем прибывающее, но как всецело в Нем пребывающее. И у людей, обучившийся искусству и долговременным размышлением укоренивший в себе непоколебимый к нему навык может уже действовать сам собою по составившимся в нем законам знания. Неужели же Божия Премудрость, Зиждитель всей твари, всегда совершенный, без научения премудрый, Божия Сила, Тот, в Ком вся сокровища премудрости и разума сокровенна (Кол. 2, 3), имеет нужду в частном указании, которым бы определялись и образ, и мера Его действований? Разве мы, в суете своих помыслов, откроем училище, и Одного сделаем председящим в чине учителя, а Другого предстоящим с неопытностью ученика, потом при постепенном умножении уроков научающимся мудрости и преуспевающим в совершенстве? А в таком случае, если умеешь соблюсти последовательность суждений, заключишь из сего, что Сын всегда учится, и никогда не может достичь совершенства, потому что премудрость Отчая беспредельна, а в беспредельном невозможно достигнуть конца. Посему кто не соглашается, что Сын от начала имеет все, тот не может согласиться, что Он когда-либо дойдет до совершенства. Но стыжусь низости понятия, к которому приведен я последовательностью речи. Посему возвратимся опять на высоту слова.
Видевый Мене виде Отца (Ин. 14, 9), видел не отпечатление, не образ, потому что Божие естество не допускает в себе сложности, но благость воли, которая созерцается во Отце и в Сыне, как нечто сопутственное сущности, подобное и равное ей, лучше же сказать, тождественное с нею.
Что же значат выражения: послушлив быв (Флп. 2, 8), и: за нас всех предал есть Его (Рим. 8, 32)? Значат, что от Отца дано Сыну и то, чтобы по благости действовать за людей.
Но ты выслушай и следующие места: Христос ны искупил есть от клятвы законныя (Гал. 3, 13), и: яко еще грешником сущим нам, Христос за ны умре (Рим. 5, 8). Обрати также тщательное внимание и на слова Господа. Когда научил Он нас об Отце, тогда и Сам употребляет уже выражения полновластные и владычественные, говоря: хощу, очистися (Мф. 8, 3), и: молчи, престани (Мк. 4, 39), и: Аз же глаголю вам (Мф. 5, 22, 28, 32); и: душе немый и глyxий, Аз ти повелеваю (Мк. 9, 25), и тому подобные, чтобы из этих выражений познали мы своего Владыку и Творца, а из предыдущих научились познавать Отца нашего Владыки и Творца. Таким образом из всего доказывается истинное учение, что если Отец созидает чрез Сына, то этим ни зиждительная сила в Отце не представляется несовершенною, ни действие Сына не признается бессильным, но изображается единение воли. Посему речение Им заключает в себе признание первоначальной вины, и берется не к унижению производящей причины..
***
Глава 9
Отличительные понятия о Духе, сообразные с учением Писания.
Исследуем теперь, каковы наши общие понятия и о Духе, как собранные нами о Нем из Писания, так и занятые из неписанного предания отцов. И, во-первых, кто, услышав наименование Духа, не воспрянет душою, и не восторгнется мыслию к Естеству Высочайшему? Ибо Он называется Духом Божиим (Мф. 3, 16), и Духом истины, Иже от Отца исходит (Ин. 15, 26), Духом правым, Духом Владычним (Пс. 50, 12, 14).
Дух Святый есть главное и собственное Его имя. И оно преимущественно пред всяким другим есть именование чего-то бесплотного, чисто невещественного и несложного. Посему и Господь в беседе с женой, которая думала, что Богу должно покланяться в известном месте, научая ее, что бестелесное беспредельно, говорит: Дух есть Бог (Ин. 4, 24). Поэтому, слыша слово Дух невозможно вообразить в мысли естества ограниченного, или подлежащего изменениям и переиначиваниям, или вообще подобного твари, но, простираясь мыслями к Высочайшему, необходимо должно представить себе сущность умную, бесконечную по силе, беспредельную по великости, неизмеримую временами или веками, неоскудевающую в благах, какие имеет.
К Духу Святому обращено все имеющее нужду в освящении, Его желает все живущее добродетельно, вдохновением Его как бы орошаемое и вспомоществуемое к достижению свойственного себе и естественного конца. Он усовершает других, а Сам ни в чем не имеет нужды; Он живет без возобновления сил, но есть Податель жизни; Он не чрез прибавления возрастает, но вдруг полон, Сам в Себе водружен и вездесущ. Он есть начало освящения, мысленный свет, доставляющий Собою всякой разумной силе при искании истины, как бы некоторую очевидность. Он неприступен по естеству, и удобовместим по благости, хотя все исполняет Своею силою, однако же сообщается одним достойным, и не в одной мере приемлется ими, но разделяет действование по мере веры. Он прост по сущности, многообразен в силах, весь присутствует в каждом, и весь повсюду. Он разделяемый не страждет, и когда приобщаются его, не перестает быть всецелым, наподобие солнечного сияния, наслаждающийся приятностью которого как бы один им наслаждается, между тем как сияние это озаряет землю и море и срастворяется с воздухом. Так и Дух в каждом из удобоприемлющих Его пребывает, как ему одному присущий, и всем достаточно изливает всецелую благодать, которого наслаждаются причащающиеся по мере собственной своей приемлемости, а не по мере возможного для Духа.
Освоение же Духа с душою есть не местное сближение (ибо бестелесное может ли приближаться телесным образом?), по устранение страстей, которые привзошли в душу в последствии от привязанности ее к телу, и отдалили ее от сродства с Богом. Посему, кто очистился от срамоты, какую произвел в себе грехом, возвратился к естественной красоте, чрез очищение как бы возвратил древний вид царскому образу, тот единственно может приблизиться к Утешителю. И Он, как солнце, которым встречено чистое око, в Себе самом покажет тебе образ Невидимого. А в блаженном созерцании образа увидишь неизреченную красоту Первообраза.
Чрез Духа — восхождение сердец, руковождение немощных, усовершение преуспевающих. Дух воссиявая очищенным от всякой скверны, чрез общение с Собою делает их духовными. И как блестящие и прозрачные тела, когда упадет на них луч света, сами делаются светящимися, и отбрасывают от себя новый луч, так духоносные души, будучи озарены Духом, сами делаются духовными, и на других изливают благодать. Отсюда — предведение будущего, разумение таинств, постижение сокровенного, раздаяния дарований, небесное жительство, ликостояние с ангелами, нескончаемое веселие, пребывание в Боге, уподобление Богу и крайний предел желаемого — обожение.
Таковы-то (если из многого достаточно предложить немногое) наши понятия о Святом Духе, какие из самых словес Духа научились мы доставлять себе об Его величии, достоинстве и действиях. Теперь же должно обратиться к препирающимся с нами, и попытаться отразить возражения, какие предлагают они нам от лжеименного ведения.
***
Глава 10
Ответ утверждающим, что Святого Духа не должно ставить наряду с Отцем и Сыном.
Говорят: «не надобно с Отцем и Сыном ставить наряду Святого Духа, потому что Он и по естеству Им чужд, и по достоинству Их ниже». — Справедливо можно отвечать им апостольским словом: повиноватися подобает Богови паче, нежели человеком (Деян. 5, 29). Ибо, если Господь, предавая заповедь о спасительном крещении, ясно повелел ученикам крестить вся языки во имя Отца и Сына и Святаго Духа (Мф. 28, 19), не гнушаясь общения с Духом, они же говорят, что не надобно ставить Духа наряду с Отцем и Сыном, то не явно ли противятся они Божию повелению?
Если утверждают, что таковое сочетание у Господа не означает какого-либо общения и единения, то пусть скажут, как приличнее разуметь оное, и какой найдется у них другой, более свойственный, образ единения? Впрочем, если Господь, заповедуя о крещении, не соединял с Собою и с Отцем Духа, то да не обвиняют и нас в сем соединении, потому что мы не придумываем и не говорим ничего иного с Господом. А если там Дух соединен с Отцем и Сыном, и никто не дойдет до такого бесстыдства, чтобы утверждать что-нибудь иное, то и в этом случае да не обвиняют нас, что следуем написанному.
Но на нас обращено уготование брани, на нас устремлена всякая мысль, и языки хулителей мечут здесь стрелы с большим напряжением, нежели христоубийцы метали камни на Стефана. Да не скроется же то, что нападения их имеют в нас только видимый предлог, в действительности же устремлены в высоту. Посему, хотя на нас видимо готовят боевые снаряды и засады, против нас призывают друг друга на помощь, чтобы всякому показать свою опытность или силу, однако же целью их нападений служить вера, и у всех противников и врагов здравого учения одно общее намерение — поколебать твердыню веры во Христа, ниспровергнув и истребив апостольское предание. По сей-то причине, как наружно честные должники, громко требуют доказательств из Писаний и отвергают не подтвержденное Писанием свидетельство отцов, как не имеющее никакой силы.
Но мы не отступимся от истины, не предадим ее из робости. Ибо если Господь сочетание Святого Духа с Отцем предал, как необходимый и спасительный догмат, они же рассуждают иначе, отделяют, отторгают Духа и низводят Его в природу служебную, то не правда ли, что они хулу свою ставят выше Владычней заповеди? Поэтому, оставив все споры, рассмотрим сообща с ними, что есть у нас под руками.
Почему мы христиане? — Всякий скажет: по вере. А каким образом спасаемся? Таким, что возрождаемся, именно же, благодарю подаваемою в крещении. Ибо чем иначе спастись? — Неужели, познав cиe спасение, утвержденное Отцем и Сыном, и Святым Духом, отступимся от принятого нами образа учения? Великого сокрушения было бы достойно, если бы теперь оказались мы более далекими от своего спасения, нежели когда уверовали, если бы теперь отреклись от того, что тогда приняли. Равна потеря — умереть ли не сподобившись крещения, или принять такое крещение, в котором недостает чего-либо одного из преданного. А кто не сохраняет навсегда того исповедания, какое произнесли мы при первом нашем введении, когда, освободившись от идолов, приступили к живому Богу, и кто не содержит его в продолжение всей своей жизни, как безопасного хранилища, тот сам себя делает чуждым обетований Божиих, поступая вопреки собственному своему рукописанию, какое дал в исповедании веры. Ибо, если крещение для меня — начало жизни, и этот день, день паки бытия, первый из дней, то очевидно, что всего драгоценнее и то слово, которое произнес я в благодати сыноположения. Итак неужели, обольстившись убеждениями таких людей, изменю тому преданию, которое вводит меня в свет, даровало мне познание о Боге, и чрез которое стал чадом Божиим я, бывший дотоле врагом Божиим по причине греха? Напротив того, и себе желаю отойти ко Господу с сим исповеданием, и им советую соблюсти неповрежденную веру до дня Христова, сохранить Духа неотлучным от Отца и Сына, учение о крещении соблюдая и в исповедании веры и в исполнении славы.
***
Глава 11
О том, что отрицающие Духа суть изменники.
Кому горе, кому скорбь, кому смятение и тьма, кому вечное осуждение? Не изменникам ли, не отрекшимся ли от веры? Где ж доказательство отречения? Не в том ли, что отринули собственные свои исповедания? Что ж они исповедывали? или когда это исповедывали? Исповедывали, что веруют в Отца и Сына и Святого Духа. Исповедывали, когда, отрекшись диавола и аггелов его, произнесли оное спасительное слово. Посему какое же приличное наименование найдено для них чадами света? Не изменниками ли именуются они, как нарушившие завет своего спасения? Как назову отрекшегося от Бога? как назову отрекшегося от Христа? Как иначе, как не изменником? Какое же угодно дать наименование отрекшемуся от Духа? Не то же ли самое, какое даем человеку, который изменил своему завету с Богом? Посему, когда исповедание веры в Духа предуготовляет нам ублажение за благочестие, а отречение от Духа подвергает осуждению за безбожие, то не страшно ли отречься от Него ныне, не огня, не меча, не креста, не бичей, не колеса, не орудия пытки убоявшись, но обольстившись одними лжеумствованиями и доводами духоборцев?
Уверяю всякого человека, который исповедует Христа и отрицает Бога, что ему не воспользует Христос как и тому, кто призывает Бога, но отвергает Сына, потому что суетна вера его. Уверяю и того, кто отметает Духа, что вера в Отца и Сына обратится для него в тщету, и что он не может иметь сей веры, если не соприсутствует Дух. Ибо не верующий в Духа не верует в Сына, а не уверовавши в Сына не верует в Отца. Не может бо рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым (1 Кор. 12, 3). И: Бош никтоже виде нuгдеже: но Единородный Сын, сый в лоне Отчи, Той нам исповеда (Ин. 1, 18). Не верующий в Духа не имеет части и в истинном поклонении. Ибо не иначе можно покланяться Сыну, как только во Святом Духе, и не иначе можно призывать Отца, как только в духе сыноположения.
***
Глава 12
Ответ утверждающим, что достаточно крещения только в Господа.
Никого да не вводит в обман у Апостола то, что, упоминая о крещении, нередко умалчивает он об имени Отца и Святого Духа, и никто не должен заключать из сего, что не надобно соблюдать призывания имен. Сказано: елицы во Христа крестистеся; во Христа облекостеся (Гал. 3, 27). И еще: елицы во Христа крестистеся, в смерть Его крестистеся (Рим. 6, 3). Это потому, что наименование Христа есть исповедание всего, оно указывает и на помазующего Бога, и на помазанного Сына, и на помазание — Духа, как учат нас Петр в Деяниях: Иисуса, Иже от Назарета, Егоже помаза Бог Духом Святым (Деян. 10, 38), и Исаия: Дух Господень на Мне, Егоже ради помаза Мя (Ис. 61, 1), и Псалмопевец: сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастник Твоих (Пс. 44, 8).
Притом видим, что Апостол, говоря о крещении, упоминал иногда и об одном Духе. Ибо говорит: вси во едино тело единем Духом крестихомся (1 Кор. 12, 13). А с сим согласно и следующее: вы же имате креститися Духом Святым (Деян. 1, 5), и: Той вы крестит Духом Святым (Лк. 3, 16). Но на сем основании никто не назовет совершенным крещения, в котором призвано только имя Духа. Ибо надобно, чтобы предание, сообщенное в животворящей благодати, всегда пребывало ненарушимо. Избавивший жизнь нашу от тления дал нам силу обновления, которая, хотя имеет причину неизъяснимую и заключающуюся в таинстве, однако же приносит душам великое спасение, посему прибавить или убавить что-нибудь значит явным образом отпасть от вечной жизни.
А поэтому, если отлучение Духа от Отца и Сына в крещении опасно крещающему, и не полезно приемлющему крещение, то как же мы ненаказанно можем отторгать Духа от Отца и Сына? Вера и крещение — суть два способа спасения, между собою сродные и нераздельные. Ибо вера совершается крещением, а крещение основополагается верою, а та и другое исполняются одними и теми же Именами. Как веруем в Отца и Сына и Святого Духа, так и крестимся во имя Отца и Сына и Святого Духа. И как предшествует исповедание, вводящее во спасение, так последует крещение, запечатлевающее собою наше согласие на исповедание.
***
Глава 13
Изложение причины, по которой Павел с Отцем и Сыном ставит и Ангелов.
Говорят: «но к Отцу и Сыну сопричисляется нечто и иное, между тем оно, конечно, не спрославляется с Ними. Так Апостол включил ангелов в свидетельство, какое дает Тимофею, говоря: засвидетельствую тебе пред Богом и Иисусом Христом, и избранными Его Ангелы (1 Тим. 5, 21). Но ангелов не отделяем от прочей твари, и не согласны причислить их к Отцу и Сыну».
А я, хотя рассуждение cиe не стоит никакого ответа (так с первого взгляда заметна в нем несообразность!), однако ж скажу, что иной и подобного себе раба может представить во свидетели пред таким судиею, который кроток и снисходителен и по особенной благосклонности к подсудимым доказывает непререкаемость правдивости своего суда. Но из раба стать свободным, наименоваться сыном Божиим и от смерти перейти в жизнь, не чрез иного кого можно, а только чрез Того, Кто по естеству Свой Богу и свободен от рабского состояния. Ибо как сделает своим Богу, кто чужд ему? Как освободить, кто сам подлежит игу рабства?
Поэтому не одинаково упоминаются и дух и Ангелы, но Дух именуется, как Господь жизни, Ангелы присовокупляются, как помощники подобных им рабов, и как верные свидетели истины. Ибо у святых — в обыкновении давать заповеди Божии при свидетелях, как сей же самый Павел говорит Тимофею: яже приял еси от мене многими свидетели, сия предаждь верным человеком (2 Тим. 2, 2). Теперь свидетельствуется Ангелами, ибо знает, что и Ангелы будут с Судиею, когда придет Он во славе Отчей судить вселенную в правде. Ибо сказано: иже аще исповесть Мя пред человеки, и Сын человеческий исповесть его пред Ангелы Божиими: а отвергийся Мене пред человеки, отвержен будет пред Ангелы Божиими (Лк. 12, 8, 9). И Павел в другом месте говорит: во откровении Господа Иисуса с небесе со Ангелы (2 Сол. 1, 7). По сей причине еще здесь свидетельствует пред Ангелами, чтобы приготовить годные доказательства для будущего судилища.
И не один Павел, но и все вообще, кому вверено было служение слова, никогда не перестают свидетельствовать, и призывают во свидетели даже небо и землю, потому что и теперь пред ними совершается всякое дело, и при будущем испытании жизни они вместе будут с судимыми. Ибо сказано: призовет небо свыше, и землю, разсудити люди Своя (Пс. 49, 4). Посему Моисей, намереваясь предложить людям словеса Божии, говорит: засвидетельствую вам днесь небом и землею (Втор. 4, 26). И опять, произнося песнь, говорит: вонми небо, и возглаголю, и да слышит земля глаголы уст моих (Втор. 32, 1). И Исаия: слыши небо, и внушu земле (Ис. 1, 2). А Иеремия описывает какое-то исступление неба, в которое приходит оно, слыша непреподобные дела народа: ужасеся небо о сем, и вострепета по премногу зело, два бо зла сотвориша людие Мои (Иер. 2, 12, 13). Посему и Апостол, зная, что ангелы приставлены к людям как бы детоводителями и воспитателями, призывал их во свидетели, Иисус же Навин и камень поставил свидетелем слов своих; а Иаковом даже и холм прозван свидетель (Быт. 31, 47). Иисус сказал: будет камень днесь в свидение в последния дни, егда солжете Господу Богу вашему (Нав. 24, 27). Может быть, он верил, что силою Божиею и камни издадут глас в обличение преступников, а если нет, то по крайней мере совесть каждого будет уязвляться действием напоминания. Так те, кому поверено домостроительство душ, предуготовляют каких бы то ни было свидетелей, чтоб представить их в последствии. Но Дух не по требованию времени а по общению естества, сопоставляется с Богом, не нами на cиe привлекаемый, но приобщаемый Господом.
***
Глава 14
Возражение, что и в Моисея иные крестились, и веровали в него, и ответ на cиe возражение, а вместе и о прообразованиях.
Но говорят: «если и крестимся в Духа, то и в таком случае несправедливо ставить Его наравне с Богом. Ибо иные и в Моисея крестишася во облаце и в мори (1 Кор. 10, 2). А подобным образом известно, что и вера бывала в людей. Ибо вероваша людие Богу, и Моисею угоднику Его (Исх. 14, 31). Для чего же, говорят, вследствие веры и крещения столько возвышаешь и возвеличиваешь Святого Духа над тварью, когда то же самое засвидетельствовано и о людях»?
Что скажем на cиe? То, что вера в Духа, а подобно и крещение, таковы же, как в Отца и в Сына. А если была вера и крещение в Моисея и в облако, то как в тень и прообразование. Но потому, что божественное предызображается вещами малыми и человеческими, конечно, не есть что-либо малое и самое естество божественного, которое нередко прознаменовалось сеннописанием прообразований.
Ибо прообразование есть выражение ожидаемого в уподоблении, которым назнаменательно предуказуется будущее. Так Адам — прообразование будущего Адама, и камень преобразовательно есть Христос, а вода из камня — прообразование живоносной силы Слова. Ибо сказано: аще кто жаждет, да приидет ко Мне и пиет (Ин. 7. 37). И манна — прообразование животворящего хлеба, сошедшего с небес, а змий, поставленныйя на знамени (Числ. 21, 9) — спасительного страдания, довершенного крестом; почему и взирающие на него спасались. Так, конечно, и повествуемое об изведении Израиля служит указанием на спасаемых крещением. Ибо первородные у Израильтян, как и тела крещаемых, спаслись по благодати, данной запечатлевшимся кровью, потому что кровь овчая есть образ крови Христовой, а первородные — образ первозданного. И поскольку он необходимо в нас, передаваемый от одного к другому до конца, по непрерывному преемству, то посему о Адаме вси умираем(1 Кор. 15, 22), и царствовала смерть до исполнения Закона и до пришествия Христова. Соблюдены же Богом первородные, и их не коснулся Погубляющий — в показание, что и мы, оживотворенные во Христе, не умираем уже в Адаме. А море и облако, в настоящем приводили к вере изумительностью события, относительно же к будущему, как прообразования, прознаменовали будущую благодать. Кто премудр, и уразумеет сия (Ос. 14, 10), каким образом море прообразовательно служит крещением, отлучая от Фараона, как и сия купель отлучает от мучительства диавольского? Море умертвило в себе врага, и здесь умирает вражда наша на Бога. Народ вышел из моря, не потерпев вреда, и мы восходим от воды как бы из мертвых ожившие, будучи спасены благодарю Призвавшего нас. А облако есть сень дара, подаваемого Духом, и чрез умерщвление членов угашающего пламень страстей.
Итак что же? Неужели потому, что прообразовательно крестились в Моисея, и благодать крещения маловажна? В таком случае и иное что-нибудь в наших таинствах не будет велико, если досточестное в каждом будем унижать по его прообразованиям. В таком случае не будет чем-то великим и чрезвычайным и любовь Божия к людям, по которой Бог за грехи наши отдал Единородного Сына, потому что и Авраам не пощадил собственного сына своего. И страдание Господне не славно, потому что вместо Исаака прообразованием приношения послужил овен. И сошествие во ад не страшно, потому что Иона тремя днями и столькими же ночами предысполнил прообразование смерти.
То же делает и тот, кто в крещении сравнивает действительность с тенью, кто наравне с прообразованиями ставит знаменуемое ими, кто Моисеем и морем думает вдруг подорвать все евангельское домостроительство. Ибо какое отпущение прегрешений, какое обновление жизни в море? Какое духовное дарование чрез Моисея? Какое там умерщвление греха? Они не умерли со Христом, а потому и не восстали с Ним. Они не облеклись в образ небесного, не носили в теле мертвости Иисусовой, не совлеклись ветхого человека, не облеклись в человека нового, обновляемого в познании, по образу Создавшего его. Для чего же сравниваешь два крещенья, в которых одно наименование общее, а на деле столько же разности, сколько может быть между сновидением и действительностью, между тенью или изображениями и тем, что самостоятельно существует?
Но и вера в Моисея не то доказывает, чтобы вера в Духа была маловажна, а, напротив того, по рассуждению сих людей, она умаляет более исповедание Бога всяческих. Ибо сказано: вероваша людие Богу, и Моисею угоднику Его. Итак, Моисей поставлен вместе с Богом, а не с Духом, и был прообразованием не Духа, но Христа, ибо в законном служении предызображал тогда собою Ходатая Бога и человеков. Не прообразованием Духа служил Моисей, ходатайствующий о народе пред Богом, потому что Закон дан, будучи вчинен Ангелы, рукою Ходатая, по предложению народа, который говорил: глаголи ты к нам, и да не глаголет к нам Бог (Исх. 20, 19). Посему вера в Моисея возводится к Господу, Ходатаю Бога и человеков, сказавшему: аще бысте веровали Моисеови, веровали бысте Мне (Ин. 5, 46). Неужели же маловажна вера в Господа, потому что прознаменована Моисеем? Так и благодать Духа в крещении не маловажна по тому, что иной крестился в Моисея.
Притом могу сказать, что Писанию обычно называть Моисеем и Закон, как в следующих словах: имут Моисея и пророки (Лк. 16, 29). Посему Апостол, разумея подзаконное крещение, сказал: крестишася в Моисея.
Итак почему же похваление упования нашего и преизобильный дар Бога и Спасителя нашего, который обновляет пакибытием юность нашу, яко орлю, стараются представить чем-то презренным сии люди, которые действительности приписывают то, что принадлежит тени и прообразованиям?
Конечно, младенческому разуму и какому-нибудь отроку, который действительно имеет еще нужду в молоке, свойственно не знать того великого таинства нашего спасения, что, сообразно с предуготовительным способом учения, и мы, в упражнении благочестием возводимые до совершенства, начинаем сперва с начатков знания, удобопонятных для нас и соразмерных с нашими силами, потому что Домостроитель нашего спасения, подобно глазу человека, выросшего во тьме, вводит нас в великий свет истины после постепенного к нему приобучения, потому что щадит нашу немощь. В глубине богатства Своей премудрости и не исследованных судах разумения предначертал Он для нас это легкое и к нам применимое руководство, приучая сперва видеть тени предметов и в воде смотреть на солнце, чтоб, приступив вдруг к зрению чистого света, мы не омрачились. На таком же основании измышлены Закон, имый сень грядущих (Евр. 10, 1), и предображения у пророков — эти гадания истины, для обучения очей сердечных, чтобы удобнее для нас сделался переход от них к премудрости в тайне сокровенной.
Довольно сего о прообразованиях, да и невозможно долее останавливаться на сем предмете. Иначе о постороннем было бы сказано больше, нежели о главном.
***
Глава 15
Ответ на новое возражение, что крестимся и в воду, а вместе и о крещении.
Что же сверх сего говорят еще? Ибо они обильны на решения.
«Мы крестимся и в воду, но конечно, воды не предпочитаем всей в совокупности твари, или не воздаем и ей такой же чести, как Отцу и Сыну».
Их рассуждения похожи на рассуждения людей рассерженных, которые, по причине помрачения рассудка страстью, не щадят ничего для отмщения оскорбившему. Но мы не обленимся дать ответ и на это, или научим незнающих, или не уступим злонамеренным. Начнем же несколько выше.
Домостроительство Бога и Спасителя нашего о человеке есть воззвание из состояния падения, и возвращение в общение с Богом из состояния отчуждения, произведенного преслушанием. Для того пришествие Христово во плоти, предначертания евангельских правил жизни, для того страдания, крест, погребение, воскресение, чтобы человек, спасаемый чрез подражание Христу, воспринял древнее оное сыноположение. Посему для совершенства жизни необходимо подражание Христу, то есть, не только показанным в жизни Христовой примерам негневливости, смиренномудрия и долготерпения, но и смерти Христовой, как говорит подражатель Христов Павел: сообразуяся смерти Его, аще како достигну в воскресение мертвых (Флп. 3, 10, 11).
Как же бываем мы в подобии смерти Его? — Спогребшись Ему крещением (Рим. 6, 4, 5). В чем же образ погребения? И почему полезно такое подражание? Во-первых, нужно, чтобы порядок прежней жизни был пресечен. А cиe, по слову Господню, невозможно для того, кто не родится свыше (Ин. 3, 8). Ибо пакибытие, как показывает и самое имя, есть начало новой жизни. Посему, до начатия новой жизни, надобно положить конец жизни предшествовавшей. Как у тех, которые бегут на поприще туда и обратно, два противоположные движения разделяются некоторою остановкою и отдыхом, так и при перемене жизни оказалось необходимым, чтобы смерть служила средою между той и другою жизнью, оканчивая собою жизнь предыдущую, и полагая начало жизни последующей. Как же совершаем сошествие во ад? Подражая в крещении Христову погребению, потому что тела крещаемых в воде как бы погребаются. Посему крещение символически означает отложение дел плотских, по слову Апостола, который говорит: обрезани бысте обрезанием нepукomвopeнным, в совлечении тела плоти, во обрезании Христове, спогребшеся Ему крещением (Кол. 2, 11). Оно есть как бы очищение души от скверны, произведенной в ней плотским мудрованием, по написанному: омыеши мя, и паче снега убелюся (Пс. 50, 9). Посему не омываемся по-иудейски при каждом осквернении, но знаем одно спасительное крещение, потому что одна есть смерть за мир, и одно воскресение из мертвых, образом которых служит крещение. Посему-то Домостроитель жизни нашей Господь положил с нами завет крещения, имеющий в себе образ смерти и жизни, и изображением смерти служит вода, а залог жизни подается Духом.
А таким образом делается из сего ясным и то, чего мы искали, то есть, почему вместе с Духом и вода. Поскольку в крещении предположены две цели: истребить тело греховное, чтобы оно не приносило уже плодов смерти, ожить же Духом и иметь плод во святыне, то вода изображает собою смерть, принимая тело как бы во гроб, а Дух сообщает животворящую силу, обновляя души наши из греховной мертвенности в первоначальную жизнь. Сие-то значит родиться свыше водою и Духом, потому что умерщвление наше производится водою, а жизнь творится в нас Духом. Посему великое таинство крещения совершается тремя погружениями, и равночисленными им призываниями, чтобы и образ смерти отпечатлелся в нас, и просветились души крещаемых чрез предание им боговедения. Поэтому, если есть какая благодать в воде, то она не из естества воды, но от присутствия Духа. Ибо крещение есть не плотския отложение скверны, но совести благия вопрошение у Бога (1 Петр. 3, 21). Посему Господь, уготовляя нас к жизни по воскресении, излагает уставы всей евангельской жизни, узаконивая нрав негневливый, терпеливый, не оскверняемый сластолюбием, не сребролюбивый, чтобы мы по произволению исполняли предварительно, что принадлежит будущему веку по его природе. Почему, если кто, определяя Евангелие, скажет, что оно есть предображение жизни по воскресении, то он, по моему мнению, не погрешит в верности понятия. Возвратимся же к своей цели.
Духом Святым — восстановление наше в рай, вступление в небесное царство, возвращение в сыноположение, дерзновение именовать Отцем своим Бога, соделываться общниками благодати Христовой, именоваться чадами света, приобщиться вечной славы, одним словом, приобрести всю полноту благословения и в сем, и в будущем веке, когда в себе, как в зеркале, отражаем благодать тех благ, какие предназначены нам по oбетoвaниям, и которыми чрез веру наслаждаемся, как уже настоящими. Ибо, если таков залог, то каково совершенное? и если таков начаток, то какова полнота целого?
Но разность между благодатью Духа и крещением в воде видна еще и из того, что Иоанн крестил водою в покаяние, а Господь наш Иисус Христос крестит духом Святым. Ибо Иоанн говорит: Аз вы крещаю водою в покаяние: Грядый же по мне, креплий мене есть. Емуже несмь достоин сапоги понести: Той вы крестит Духом Святым и огнем (Мф. 3, 11), под огненным крещением разумея испытание на суде, по сказанному у Апостола: коегождо дело, яковоже есть, огнь искусить, и еще: день бо явит: зане огнем открывается (1 Кор. 3, 13). А иные в подвигах за благочестие действительно, а не подражательно, прияв смерть за Христа, не имели уже нужды для своего спасения в символы — воде, крестившись собственною кровью. И cиe говорю, не крещение водою отметая, но низлагая помышления вземлющихся на Духа, соединяющих несоединимое, сравнивающих несравнимое.
***
Глава 16
О том, что во всяком понятии Дух Святый не отлучен от Отца и Сына, и в созидании мира мысленного, и в домостроительстве касательно человеков, и на ожидаемом суде.
Возвратимся к сказанному в начале, а именно, что Дух Святый во всем совершенно неотлучен и неотделим от Отца и Сына. Павел, в том месте послания к Коринфянам, где рассуждает о даровании языков, говорит: аще вси пророчествуете, внидет же некий неверен или невежда, обличается всеми, истязуется от всех; тайная сердца его явлена бывают: и тако пад ниц, поклонится Богови, возвещая, яко воистину Бог с вами есть (1 Кор. 14, 24, 25). Итак, если по пророчеству, которое производится вследствие разделения дарований Духа, познается, что в пророках Сам Бог, то пусть размыслят эти люди, какое место дать Святому Духу, и что справедливее, поставить ли Его наряду с Богом, или низвести в ряд тварей? И сказанное Петром Сапфире: что согласистеся искусити Духа Святого? не человеком солгали есте, но Богу (Деян. 5, 3, 4), показывает, что один и тот же грех — и против Духа Святого и против Бога. А таким же образом можешь дознать, что Дух и во всяком действовании соединен и неразделен с Отцем и Сыном. Вместе с Богом, Который производит разделение действ, и с Господом, Который производит разделение служений, сопребывает и Святый Дух, Который полновластно домостроительствует в раздаянии дарований по достоинству каждого. Ибо сказано: разделения дарований суть, а тойжде Дух: и разделения служений суть, а тойжде Господь: и разделения действ суть, а тойжде Бог, действуяй вся во всех. Вся же сия, продолжает Апостол, действует един и тойжде Дух, разделяя властию коемуждо якоже хощет (1 Кор. 12, 4–6, 11).
Впрочем из того, что Апостол упомянул здесь, во-первых, о Духе, во-вторых, о Сыне, и в-третьих, о Боге и Отце, вовсе не должно заключать, что у него извращен порядок. Апостол за начало принял отношение к нам: потому что мы, приемлющие дар, прежде всего обращаем мысль к Раздающему, потом представляем себе Посылающего, а потом возводим помышление к Источнику и Вине благ. Общение же Духа с Отцем и Сыном можешь познать и из того, что первоначально создано. Ибо чистые, духовные и премирные Силы святы и именуются святыми, как приобретшие святыню по благодати, данной Святым Духом. Посему, хотя умолчано о том, как сотворены небесные Силы, потому что посредством одного чувственного открыл нам Создателя описавший миротворение, однако же ты, имея способность от видимого заключать о невидимом, прославь Творца, Которым (;; ;) создана быша всяческая, аще видимая, аще невидимая, аще начала, аще власти, аще силы, аще престоли, аще господствия (Кол. 1, 16), и какие еще есть разумные, не именуемые природы. В творении же их представляй первоначальную причину сотворенного — Отца, и причину зиждительную — Сына, и причину совершительную — Духа, так что служебные духи имеют бытие по воде Отца, приводятся же в бытие действом Сына, и совершаются в бытии присутствием Духа. Совершение же Ангелов — святыня и пребывание в святыне.
И никто да не подумает, будто бы утверждаю, что три начальственные Ипостаси, и что действование Сына несовершенно. Ибо одно Начало существ, созидающее чрез Сына и совершающее в Духе. И у Отца, действующего вся во всех, не несовершенно действование, и у Сына не недостаточно созидание, если не совершено Духом. Ибо так ни Отец, созидающий единым хотением, не имел бы нужды в Сыне, однако же хочет чрез Сына, ни Сын, действующий подобно Отцу, не имел бы нужды в содействии, однако же и Он хочет совершать чрез Духа. Словом бо Господним небеса утвердишася, и Духом уст Его вся сила их (Пс. 32, 6). Слово же — не знаменательное видоизменение в воздухе, производимое словесными орудиями, и Дух — не пар уст, исторгаемый дыхательными членами, но Слово, Которое в начале у Бога и Бог (Ин. 1. 1), и Дух уст Божиих — Дух истины, Иже от Отца исходит (Ин. 15, 25).
Посему представляй Трех, — повелевающего Господа, созидающее Слово и утверждающего Духа. Поскольку же утверждение показывает неослабность, неизменность и неколебимую водруженность в добре, что иное означаться будет утверждением, как не совершение в святыне? Но святыня возможна не без Духа. Ибо небесные Силы не по природе святы, иначе они не имели бы никакой разности с Святым Духом. Напротив того, они по мере превосходства одной пред другой имеют от Духа известную меру святыни. Как в понятие прижигания входить понятие огня, однако же иное есть прижигаемое вещество, и иное есть огонь, так и в небесных силах сущность их составляет воздушный, если можно так сказать, дух или невещественный огонь, по написанному: творяй Ателы Своя духи, и слуги Своя огнь палящ (Евр. 1, 7), почему они ограничены местом и бывают видимы, являясь святым в образе собственных своих тел, но святыня, будучи вне сущности, дает им совершенство чрез общение Духа. Сохраняют же достоинство свое пребыванием в добре, как имеющие свободу в избрании, и никогда не теряющие непрестанного стремления к истинно благому.
Посему, если отнимем мысленно Духа, расстроятся ангельские лики, истребятся архангельские начальства, все придет в смешение, жизнь их сделается незаконосообразною, бесчинною, неопределенною. Ибо как Ангелы, не прияв силы от Духа, скажу т: слава в вышних Богу (Лк. 2, 14)? Никтоже бо может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым, и никтоже Духом Божиим глаголяй, речет анафема Иисуса (1 Кор. 12, 3). Последнее могли бы сказать лукавые и сопротивные духи, отпадением которых доказывается то положение, что невидимые силы свободны, равно наклонны и к добродетели и к пороку, а потому имеют нужду в помощи Духа. Полагаю, что и Гавриил не иначе предсказывает будущее, как по предуведению Духа, потому что пророчество есть одно из дарований, разделяемых духом, а получивший повеление возвестить мужу желаний тайны ведения (Дан. 10, 11) кем, как не Духом Святым умудренный, мог научить сокровенному? Потому что откровение тайн собственно принадлежит Духу, по написанному: нам открыл есть Бог Духом (1 Кор. 2, 10). Престолы же и Господствия, Начала и Власти, как могли бы проводить блаженную жизнь, если бы не выну видели лице Отца небеснаго (Мф. 18, 10)? А видеть невозможно без Духа. Как ночью, если вынесешь свет из дому, глаза твои делаются слепы, силы остаются в бездействии, достоинство вещей не познается, но золото и серебро равно попираются по неведению, так и для умных чинов не возможно, чтобы жизнь их пребывала сообразною с законом без Духа, равно как невозможны благоустройство в войске без тысяченачальника и согласие в лике поющих без ликоначальника, приводящего их в стройность. Как сказали бы Серафимы: свят, свят, свят (Ис. 6, 3), если бы не были научены Духом, коликократное возглашение сего славословия благочестно? Посему, если хвалят Бога все Ангелы Его, и хвалят Его все Силы Его, то по действию Духа. Если предстоят Ему тысячи тысяч Ангелов и тьмы тем служащих, то силою Духа совершают они непорочно дело своего служения. Поэтому вся эта пренебесная и неизреченная стройность, как в служении Богу, так и во взаимном между собою согласии премирных Сил, не может быть сохранена иначе, как под управлением Духа. Так в созидании Дух Святый присущ тварям не постепенно усовершаемым, но с минуты сотворения уже совершенным, и сообщает им от Себя благодать к совершению и восполнению каждого существа (;;; ;;;;;;;;;;).
Кто же будет спорить против того, что домостроительства о человеке, какие по благости Божией совершены великим Богом и Спасителем нашим Иисусом Христом, окончательно исполнены Духом Святым? Пожелаешь ли рассмотреть ветхозаветное, благословения патриархов, помощь данную в законоположении, прообразования, пророчества, доблестные подвиги в бранях, чудеса совершенные праведниками, а потом и все домостроительство пришествия Господня во плоти, все cиe чрез Духа. Во-первых, Дух соприсущ самой плоти Господней, ставь ея помазанием, и неразлучно сопребывая с нею, по написанному: над Негоже узриши Духа сходяща и пребывающа, Той есть Сын Мой возлюбленный (Ин. 1, 33), и: Иисуса, Иже от Назарета, Его помаза Бог Духом Святым (Деян. 10, 38). Потом всякое действие совершалось в присутствии Духа. Дух со присущ был и искушаемому от диавола. Ибо сказано: возведет бысть Иисус Духом в пустыню, искуситися (Мф. 4, 1). Дух неотлучно соприсущ был совершающему чудеса. Ибо говорит: Аз о Дусе Божии изгоню бесы (Мф. 12, 28). Дух не оставил и воскресшего из мертвых. Ибо, обновляя человека, и опять возвращая ему ту благодать, которую вдохнул в него Бог, и которую человек погубил, Господь дунул в лице ученикам, и что говорит при сем? Приимите Дух Свят. Имже отпустите грехи, отпустятся им, и имже держите, держатся (Ин. 20, 22, 23). А управление Церкви не явно ли и не непререкаемо ли производится Духом? Ибо сказано: Той даде Церкви перепе Апостолов, второе пророков, mpeтие учителей, потом же силы, тоже дарования исцелений, заступления, правления, роди языков (1 Кор. 12, 28). Ибо сей чин установлен с разделением даров Духа.
А внимательный исследователь может найти, что и во время ожидаемого явления Господня с небес Дух Святый будет не бездействен, как думают иные, но явится вместе и в день откровения Господня, в который станет судить вселенную по правде Блаженный и единый Сильный. Кому так мало известны те блага, какие Бог уготовал достойным, чтобы не знать, что и венец праведных есть благодать Духа, которая обильнее и полнее будет сообщаема, когда духовная слава разделится каждому по мере доблестных дел его? Ибо во светлостях святых у Отца обители многи (Ин. 14, 2), то есть, многие различия достоинств. Как звезда от звезды разнствует во славе, такожде и воскресение мертвых (1 Кор. 15, 41, 42). Посему запечатленные Духом Святым в день избавления и сохранившие чистым и целым приятый ими начаток Духа, они только услышат: добре, рабе благий и верный, о мале Ми был еси верен, над многими тя поставлю (Мф. 25, 21). А подобно, и огорчившие Духа Святого лукавством начинаний своих или ничего не приобретшие к данному, будут лишены того, что получили, и благодать отдастся другим. Или, как говорит один из Евангелистов, они будут растесаны совершенно (Лк. 12, 46), под растесанием разумея конечное отчуждение от Духа. Ибо не тело делится на части, чтобы одна часть была предана наказанию, а другая освобождена, потому что походит на басню и не достойно праведного Судии предположение, что подвергается наказанию одной половиной, кто согрешил весь. Также и не душа рассекается пополам, потому что она вся и всецело приняла греховное мудрование и содействовала телу во зле. Напротив того, растесание это, как сказал я, есть отчуждение навсегда души от Духа. Ибо ныне Дух, хотя не имеет общения с недостойными, однако же, по-видимому, сопребывает некоторым образом с теми, которые запечатлены однажды, ожидая их спасенья по обращении. А тогда совершенно отсечется от души, поругавшей Его благодать. Посему несть во аде исповедующийся, и в смерти поминаяй. Бога (Пс. 6, 6), потому что там не сопребывает уже помощь Духа. Как же можно представить, чтобы суд совершился без Святого Духа, между тем как Слово показывает, что Он есть и награда праведных, когда вместо залога дано будет совершенное, и что первое осуждение грешников будет состоять в том, что отнимется у них все, что почитают себя имеющими?
Но самым важнейшим доказательством, что Дух соединен со Отцем и Сыном, служит сказанное, что Он такое же имеет отношение к Богу, какое и к каждому имеет дух, находящийся в нем. Ибо сказано: кто бо весть от человек, яже в человеце, точию дух человека живущий в нем? такожде и Божия никтоже весть, точию Дух Божий (1 Кор. 2, 11). И сего довольно.
***
Глава 17
Ответ утверждающим, что Дух Святый не сочисляется со Отцем и Сыном, но только подчисляется Им, и вместе краткое изложено веры о благочестном сочислении.
Не легко и понять, что разумеют они под сим подчислением (;;;;;;;;;;;), и какое значение дают сему слову. Ибо всякому известно, что оно введено к ним из мирской мудрости. Но посмотрим, имеет ли оно какое-нибудь отношение к нашему предмету.
Искусные в суесловии говорят, что одни имена суть общие, и значением своим простираются на многие предметы, а другие более собственные, и они имеют одни других более частнейшую силу. Например, сущность есть имя общее, прилагаемое ко всему, равно и к одушевленному и к неодушевленному, а животное есть имя более собственное, и хотя прилагается к меньшему числу предметов, нежели первое, однако же к большему, нежели имена под ним заключающиеся, ибо им объемлется природа как разумных, так и неразумных животных. Опять имени животное собственнее имя человек, а сего собственнее имя муж, и имени муж еще собственнее именование каждого порознь: Петр, или Павел, или Иоанн.
Итак cиe ли разумеют под словом «подчисление» — разделение общего именования на именования теснейшие? Но не поверю, чтобы дошли они до такого тупоумия, и стали утверждать, что Бог всяческих, подобно какому-нибудь общему понятию, представляемому только в уме и не имеющему бытия ни в какой самостоятельности, делится на подлежащие, а потом подразделение cиe стали называть подчислением. Сего не скажут и страждущие черножелчием. Ибо cиe не только нечестиво, но ведет еще к понятию, которое противно собственному их намерению, потому что подразделяемые — одной сущности с тем, от чего отделяются.
Но самая очевидность нелепости, по-видимому, затрудняет нас в слове, и не находим выражений к посрамлению их неразумия, почему, кажется, самым безумием своим приобретают они некоторую для себя выгоду. Ибо как телам мягким и удобоподвижным невозможно нанести крепкого удара по тому самому, что они не имеют упорства, так и явно безумствующим невозможно сделать сильного обличения. Посему остается прейти молчанием мерзость их нечестия, но и безмолвия не дозволяют любовь к братьям и нестерпимое поведение противников.
Ибо что говорят они? Посмотрите, какие выражения изобретены их высокомерием! «Мы утверждаем, что равночестным прилично сочисление, отличающимся же низшим достоинством прилично подчисление». Что же под сим разумеете? Я не понимаю вашей странной мудрости. То ли, что золото с золотом сочисляется, а свинец недостоин сочисления с золотом, но по дешевизне вещества подчисляется золоту? И неужели числу приписываете вы такую силу, что оно возвышает достоинство вещей малоценных и унижает досточестность вещей многоценных? Поэтому и золото опять будут подчислять драгоценным камням, и из сих последних менее блестящие и мелкие подчислять более доброцветным и крупным. Но чего не скажут люди, у которых не достает досуга ни на что иное, как только говорить или слышать что-либо новое? Да славятся впредь вместе с Стоиками и Эпикурейцами подающие голос в пользу нечестия! Ибо какое возможно подчисление вещей малоценных вещам многоценным? Почему медный овол будет подчисляться золотому статиру? Потому, говорят, что, имея их, не говорим: у нас две монеты, но: одна и одна. Которая же из сих монет которой подчисляется? Ибо название каждой произносится подобно. Посему, если каждую монету будешь счислять отдельно, то одинаковым образом счисления введешь равноценность. А если сопряжешь их в счислении, то опять, счисляя обе одну с другою, соединишь достоинством. А если подчисление будет принадлежать тому, что счисляется во-вторых, то от счисляющего зависит начать счисление с медной монеты. Но отлагая до времени обличение невежества, обратим речь к главному предмету.
Утверждаете ли, что и Сын подчисляется Отцу, и Дух Сыну, или одному Духу приписываете подчисление? Ибо, если и Сына подчисляете, то возобновляете то же учение нечестия и окажетесь в одном этом речении повторяющими неподобосущие, низшую степень достоинства, рождение в последствии, одним словом, все вдруг хулы на Единородного, которые опровергать потребовалось бы более времени, нежели сколько можно уделить, сообразно с настоящим намерением, притом cиe нечестивое учение, по мере сил, обличено уже нами в другое время и в других местах. А если полагают, что подчисление приличествует одному Духу, то пусть знают, что одинаковым образом произносится Дух с Господом и Сын со Отцем. Ибо одинаково преподано имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28, 19). Посему, по словосочинению, преподанному в крещении, как Сын относится к Отцу, так Дух к Сыну. А если Дух ставится наряду с Сыном, а Сын ставится наряду с Отцем, то очевидно, что и Дух ставится наряду с Отцем. Поэтому уместно ли утверждать об именах, поставленных в одной и той же связи, что одно из них счисляется, а другое подчисляется?
Вообще же, какая вещь чрез счисление утрачивала когда-нибудь свою природу? Напротив того, исчисленные вещи не остаются ли такими же, какими были от начала, и число не прилагается ли нами к вещам как знак, показывающий множество подлежащих? Из тел одни счисляем, другие меряем, иные же взвешиваем, и которые составляют нечто непрерывное, те берем на меру, а которые раздельны, те подвергаем числу, впрочем и они, если мелки, также бывают измеряемы, о телах же тяжелых заключаем по наклонению весов. Но если мы изобрели для себя знаки к познанию количества, то сим не изменили еще природы означаемых вещей. Посему, как весомых веществ одного другому не подвешиваем, хотя бы то было золото или олово, и измеряемых не подмериваем, так и счисляемых, конечно, не будем подчислять. А если ничто прочее не допускает подчисления, то почему же утверждают, что Духу прилично быть подчисляемым? Но страждущие недугом язычества полагают, что если одно другому уступает или по степени достоинства или по подчинению сущности, то уступающему в сем принадлежит — быть подчисляемым.
***
Глава 18
О том, как в исповедании трех ипостасей соблюдаем благочестивый догмат единоначалия, и вместе обличение утверждающих, что Дух подчисляется.
Господь, предавая нам об Отце и Сыне и Святом Духе, не счетом переименовал Их, ибо не сказал: в первое, второе и третие, или — в одно, два и три, но в святых Именах даровал нам познание веры, приводящее ко спасению. Посему, спасающее нас есть вера, а число придумано как знак, показывающий количество подлежащих. Между тем люди, из всего извлекающие для себя вред, и способность считать употребляют против веры, и хотя знают, что все прочее не изменяется от прибавки числа, однако же в рассуждении Божия естества боятся числа, чтобы ради него не преступить меры в чествовании, подобающем Утешителю.
Но недоступное, о премудрые, тем наипаче да будет выше числа! Так и древнее благоговение Евреев особенными знаками начертывало неизглаголанное Божие имя, и тем показывало превосходство его над всеми именами. А если должно и счислять, то по крайней мере не надобно и в этом повреждать истины. Или молчанием почти неизреченное, или благочестно счисляй святое. Един Бог и Отец, и един Единородный Сын, и един Дух Святый. О каждой из Ипостасей возвещаем отдельно, но когда нужно будет счислять, тогда не попустим, чтобы невежественное счисление довело нас до понятия многобожия.
Мы счисляем не чрез сложение, от одного делая наращение до множества, и говоря: одно, два, три, или: первое, второе, третье. Аз Бог первый, и Аз по сих (Ис. 44, 6). О втором же Боге никогда не слыхали мы даже доселе. Поклоняясь Богу от Бога, и различие Ипостасей исповедуем, и остаемся при единоначалии, не рассекая богословия на раздробленное множество, потому что в Боге Отце и в Боге Единородном созерцаем один как бы образ, отпечатлевшийся в неизменности Божества. Ибо Сын во Отце, и Отец в Сыне, потому что и Сын таков же, каков Отец, и Отец таков же, каков Сын, и в этом Они — едино. Почему по отличительному свойству Лиц — един и един, а по общности естества Оба — едино.
А почему, хотя един и един, однако же не два Бога? Потому что царем именуется и образ царев, и не два царя, ибо ни держава не рассекается, ни слава не разделяется. Как одно державствующее над нами начало и одна власть, так и наше славословие одно, а не многие, потому что чествование образа переходит к первообразу. Но что здесь подражательно есть образ, cиe там естественно есть Сын. И как в искусственных произведениях подобие — в образе, так в Божием несложном естестве единение — в общении Божества.
Но един и Святый Дух, и о Нем возвещается отдельно, чрез единого Сына сочетавается Он с единым Отцем и Собою восполняет препетую и блаженную Троицу. Единение Его со Отцем и Сыном достаточно выражается тем, что Он не поставляется в один ряд со множеством тварей, но произносится отдельно. Ибо Он — не единый из многих, но единый. Как един Отец, и един Сын, так един и Святый Дух. Посему Он столько же далек от тварной природы, сколько единичное не подобно составному и имеющему в себе множество. Со Отцем же и Сыном постольку соединен, поскольку единица имеет свойство с единицею.
Но не из сего только заимствуются доказательства общения Его по естеству, а также и из тех мест, где говорится, что Он от Бога, не как и все от Бога, но как исходящий от Бога, исходящий не чрез рождение, подобно Сыну, но как Дух уст Божиих. Без сомнения же, и уста — не член, и Дух — не рассеивающееся дыхание, а напротив того, и уста разумеются боголепно, и Дух есть сущность живая, владычица святыни, из чего хотя открывается Его единение с Богом, но образ исхождения остается неизъяснимым.
Он называется и Духом Христовым, как соединенный со Христом по естеству. Посему кто Духа Христова не имать, сей несть Егов (Рим. 8, 9). Поэтому Он один достойно прославляет Господа. Ибо Господь сказал: Он Мя прославит (Ин. 16, 14), не как тварь, но как Дух истины, ясно показывающий в Себе истину, и как Дух премудрости, в величии Своем открывающий Христа, Божию силу и Божию премудрость. А как Утешитель, Он показывает в Себе благость пославшего Его Утешителя, и в достоинстве Своем являет величие Того, от Кого исшел. Посему есть слава какая-то естественная, как слава солнца — свет, и есть слава какая-то внешняя, рассудительно воздаваемая достойным, по свободному произволению. Но и сия опять двояка. Ибо сказано: сын славит отца, и раб господина своего (Мал. 1, 6). Итак, одна из них, рабская, воздается тварью, а другая, скажу так, домашняя (;;;;;;;;), совершается Духом. Ибо Господь, как о Себе сказал: Аз прославих Тя на земли, дело соверших, еже дал еси Мне, да сотворю (Ин. 17, 4), так и об Утешителе говорит: Он Мя прославит, яко от Моего приимет, и возвестит вам (Ин. 16, 14). И как прославляется Сын Отцем, Который говорит: и прославих, и паки прославлю (Ин. 12, 28), так прославляется Дух, по причине общения с Отцем и Сыном, и по свидетельству Единородного, Который говорит: всяк грех и хула отпустится вам человеком: а яже на Духа хула, не отпустится (Мф. 12, 31).
Но как скоро при содействии просвещающей силы устремляем взор на красоту Образа Бога невидимого и чрез нее возводимся к превосходящему всякую красоту созерцанию Первообраза, неотлучно соприсутствует при сем Дух ведения, Который любозрителям истины в Себе Самом подает тайнозрительную силу к созерцанию Образа, и не вне Себя показывает Его, но в Себе Самом вводит в познание. Ибо как никтоже знает Отца, токмо Сын (Мф. 11, 27), так никтоже может рещи Господа Иисуса, точию в Духе Святом Лейт (1 Кор. 12, 3). Ибо не сказано: Духом (;;; ;;;;;;;;;), но: в Духе (;; ;;;;;;;;). И: Дух есть Бог: и иже кланяется Ему , в Духе и истине достоит кланятися (Ин. 4, 24), как написано: во свете Твоем, то есть, в просвещении Духа, узрим свет (Пс. 35, 10), — свет истинный, иже просвещает всякаго человека грядущаго в мир (Ин. 1, 9). Посему Дух в Себе показывает славу Единородного, и в Себе сообщает истинным поклонникам ведение Бога. Поэтому путь боговедения — от единого Духа, чрез Единородного Сына, к единому Отцу. И обратно, естественная благость, и естественная святыня и царское достоинство от Отца, чрез Единородного, простираются на Духа.
Таким образом и Ипостаси исповедуются, и благочестивый догмат единоначалия не падает. А те, которые допускают подчисление, говоря: первое, второе и третье, да будут признаны вводящими в нескверное христианское богословие многобожие эллинского заблуждения. Ибо это ухищренное введение подчисления ни к чему иному не ведет, а только к тому, чтобы исповедывать Бога первого, второго и третьего. Но для нас достаточно порядка предложенного Господом, кто перемешивает оный, тот погрешит не менее, чем и сии нечестивцы.
Итак достаточно сказано о том, что естественное общение нимало не нарушается подчислением, как погрешительно думают сии люди. Но сделаем снисхождение человеку упорному и суемудренному и уступим, что второе после чего-нибудь называется так в смысле подчисления сему чему-нибудь. И посмотрим, что выходит из сего положения. Сказано: первый человек, от земли перстен: вторый человек, Господь с небесе (1 Кор. 15, 47). И в другом месте сказано: не прежде духовное, но душевное, потом же духовное (1 Кор. 15, 46). Поэтому, если второе подчисляется первому, а подчисляемое малоценнее того, чему подчисляется, то, по вашим словам, духовный человек малоценнее душевного, и небесный — перстного.
***
Глава 19
Ответ утверждающим, что Духа прославлять не должно.
«Пусть так, — говорят они, — но из сего не следует, что и слава непременно принадлежит Духу, почему и мы должны превозносить Его славословиями». Итак откуда возьмем доказательства, что достоинство Духа превыше всякого ума, когда общение с Ним Отца и Сына почитают они неудостоверительным свидетельством сего достоинства? По крайней мере, обратив внимание на знаменование имен, на величие действований Духа и также на благодеяния, какие оказывает Он нам, лучше же сказать, всей твари, можем, в некоторой мере, составить себе понятие о величии Его естества и о неизреченном Его могущество.
Он называется Духом, как: Дух есть Бог (Ин. 4, 24), и: Дух лица нашего, помазанный Господь (Плач. 4, 20). Называется Святым, как свят Отец и свят Сын. Ибо в тварь привносится святыня совне, а в Духе святость восполняет естество, почему Он есть не освящаемый, но освящающий. Называется благим, как благ Отец и благ Рожденный от Благого. Называется правым, как прав Господь Бог (Пс. 91, 16), потому что Он — источная истина и источная правда, по неизменяемости Своей сущности не имеет отступлений и уклонений в ту и другую сторону. Называется Утешителем, как и Единородный, Который Сам говорит: Аз умолю Отца, и иного Утешителя даст вам (Ин. 14, 16). Так у Духа имена общие с Отцем и Сыном, и Он имеет сии наименования по естественному с Ними единению. А иначе почему же мог бы иметь? Еще называется владычним и Духом истины, и Духом премудрости. Дух Божий сотворивый мя (Иов. 33, 4). И о Веселеиле сказано, что наполнил его Бог духом Божиим премудрости, и смышления, и ведения (Исх. 31, 3). Таковы имена, так они высоки и велики, однако же не выражают никакого преизбытка славы!
А каковы действования? Неизреченны по величию, неисчислимы по множеству. Ибо как представим мыслью то, что за пределами веков? Каковы были действования Духа прежде мысленной твари? Сколь многочисленны благодеяния Его к твари? Какое могущество на времена грядущая? Ибо Дух был, был прежде веков, был купно со Отцем и Сыном. Поэтому, если и представишь что за пределами веков, то найдешь, что оно после Духа. А если представишь в уме творение, то Силы небесные утвердились Духом, под утверждением же, очевидно, должен ты разуметь неудобоизменность в навыке к благому. Ибо от Духа даровано Силам и общение с Богом, и неуклонность ко греху, и пребывание в блаженстве. Пришествие Христово! и Дух предшествует. Явление во плоти! и Дух неотлучен. Действия сил, дарования исцелений — от Духа Святого. Бесы были изгоняемы Духом Божиим, диавол приведен в бездействие — в соприсутствии Духа, искупление грехов — по благодати Духа. Ибо омыстеся и освятистеся именем Господа нашего Иисуса Христа, и Духом Святым (1 Кор. 6, 11). Присвоение нас Богу — чрез Духа. Ибо посла Бог Духа Сына Своего в сердца наша, вопиюща: Авва Отче (Гал. 4, 6). Воскресение из мертвых — действием Духа. Ибо послеши Духа Твоего, и созиждутся, и обновиши лице земли (Пс. 103, 30). Если кто под творением захочет разуметь оживотворение разрушившегося, то ужели не велико действование Духа, Который устраивает нам жизнь из воскресения и восстанавливает души наши для духовной жизни? И если творением будет названо здешнее преобразование в лучшее тех, которые пали вследствие греха (ибо и так употребляется слово cиe по обыкновению Писания, например, когда говорит Павел: аще кто во Христе, нова тварь (2 Кор. 5, 17), то и здешнее обновление и здешний переход от жизни земной и страстной к жительству небесному, совершаемый в нас чрез Духа, приводят душу нашу в крайнее удивление.
Чего же побоимся после этого? Неужели того, чтобы избытком чествования не превысить достоинства? Или, напротив того, чтобы понятия о Духе не унизить, хотя, по-видимому, скажем о Нем самое великое, что только произносится человеческою мыслью и человеческим языком? Cиe говорит Дух Святый, потому что cиe говорит Господь: сниди, и или с ними, ничтоже разсуждая: зане Аз послах их (Деян. 10, 20). Неужели это — слова униженного и презренного? Отделите Ми Варнаву и Савла на дело, на неже призвах их (Деян. 13, 2). Ужели говорит так раб? И Исаия сказал: Господь посла мя, и Дух Его (Ис. 48, 16). И: сниде Дух Господа, и настави их (Ис. 63, 14). А слово: наставление, принимай опять не в низком значении. Ибо Писание свидетельствует, что это есть Божие дело. Сказано: наставил еси, яко овцы, люди Твоя (Пс. 76, 21), и: наставляяй, яко овча, Иосифа (Пс. 79, 1), и: настави я на упование, и не убояшася (Пс. 77, 53). Посему, когда услышишь: егда приидет Утешитель, Той воспомянет вам, и наставит на всяку истину (Ин. 16, 13; 14, 26), тогда слово наставление разумей, как научен, и не подкапывай понятия.
Но говоришь: «и ходатайствует о нас (Рим. 8, 26). Посему сколько проситель ниже благодетеля, столько и Дух по достоинству далек от Бога». Но разве не слыхал ты об Единородном, что Он есть одесную Бога, и ходатайствует о нас (Рим. 8, 34)? За то, что Дух в тебе (если только совершенно в тебе), и за то, что нас ослепленных учит и наставляет избранию полезного, ты не искажай благочестивого и святого о Нем верования. Ибо крайняя мера непризнательности — человеколюбие благодетеля обращать в предлог к неблагодарности.
Посему не оскорбляйте Духа Святаго (Еф. 4, 30). Слышите, что говорит начаток мучеников — Стефан, укоряя народ непокорный и не подчиняющийся. Вы присно Духу Святому противитеся (Деян. 7, 41), говорит он. И еще Исаия: разгневаша Духа Святаго, и обратися им на вражду (Ис. 63, 10). И в другом месте: дом Иаковль разгнева Дух Господень (Мих. 2, 7). Не выражает ли это полновластного могущества? Предоставляю суду читающих, какие понятия о Духе должны иметь слышащие cиe. Как об орудии ли, как о чем ли подчиненном, равночестном твари и нам сослужебном? Или благочестивым весьма тяжело и единым словом поползнуться на такую хулу? Рабом ты называешь Духа? Но сказано: раб не весть, что творит господь его (Ин. 15, 15), а Дух так же весть Божия, как и дух человека — яже в человеце (1 Кор. 2, 11, 12).
***
Глава 20
В ответ утверждающим, что Дух — ни в рабском, ни в господском чине, но в чине свободных.
Говорят, что «Дух — не раб и не Господь, но свободен». Удивительно бесчувствие, жалко бесстрашие — утверждающих это! Что более оплакивать в них? невежество ли? или хульничество? Богословские догматы унижают они человеческими примерами и здешний обычай, по которому иное различие достоинств, стараются применить к Божию неизреченному естеству, не размышляя, что у людей никто не раб по естеству.
Ибо люди или насильственно приведены под иго рабства, как в пленениях, или поработились по бедности, как Египтяне Фараону, или, по какому-то мудрому и таинственному домостроительству, худшие из детей, словом отцев осуждены рабствовать благоразумнейшим и лучшим, и это иной правдивый исследователь событий назовет даже не осуждением, а благодеянием. Ибо тому, кто по недостатку благоразумия от природы не имеет в себе начальственного, полезнее стать достоянием другого, чтобы им управлял рассудок владетеля, как колесницею, которой дан возница, и кораблем, на котором при кормиле сидит кормчий. Поэтому Иаков по благословению отца — господин Исаву, чтобы неразумный, не имея собственного своего попечителя — ума, против воли воспользовался благодеяниями благоразумного. И Ханаан отрок раб будет братиям (Быт. 9, 25), потому что неспособен сам собою научиться добродетели, имея у себя отцом несмысленного Хама. Вот по каким причинам бывают здесь рабы, а свободны те, которые избегли бедности, или войны, или не имеют нужды в попечительство других. Поэтому, хотя один называется властелином, а другой рабом, однако же все мы сослужители и по взаимной равночестности одного с другим, и как достояние Сотворившего нас.
А там, что возможешь освободить от рабства? Ибо вдруг и создано, и предустроено к тому, чтоб быть рабским. Небесные не начальствуют друг над другом, потому что нет у них страсти к преобладанию, но все покорны Богу, Ему, как Владыке, воздают должный страх, и как Создателю — подобающую славу. Ибо сын славит отца, и раб господина своего. И Бог непременно требует одного из двух. Ибо говорит: аще Отец есмь Аз, то где слава Моя? и аще Господь есмь Аз, то где есть страх Мой (Мал. 1, 6)? И весьма жалка была бы жизнь, если бы не состояла под надзором Владыки. Те отступнические силы, которые, вознесши выю против Бога Вседержителя, отказываются от рабства, поступают так не по иному устройству природы, а по непокорности своей Сотворшему. Поэтому кого называешь ты свободным? Того ли, кто не имеет над собою царя? того ли, кто сам не имеет силы начальствовать над другим, и не терпит, чтоб над ним начальствовали? Но между существами нет подобной природы, и думать так о Духе — явное нечестие. Почему, если Он создан, то, без сомнения, рабствует наряду со всеми тварями. Ибо сказано: всяческая работна Тебе (Пс. 118, 91). А если Он выше твари, то соучастник в царской власти.
***
Глава 21
Свидетельства из Писания об именовании Духа Господом.
И нужно ли в спорах о понятиях унизительных домогаться словом неславной победы, когда, представив понятия досточестнейшие, можно доказать неоспоримое превосходство славы? Но если скажем, чему научены мы Писанием, то, может быть, духоборцы возопиют громко и сильно, и устремятся на нас, заткнув уши, взяв камни, или обратив в оружие все, что ни попадется кому в руки. Впрочем мы не должны предпочитать истине свою безопасность.
Итак у Апостола нашли мы: Господь же да исправит сердца ваша в любовь Божию, и в терпение Христово ради скорбей (2 Сол. 3, 5). Кто же сей Господь, исправляющий в любовь Божию и ради скорбей в терпение Христово? Пусть отвечают нам порабощающие Духа. Если бы речь была о Боге Отце, то непременно было бы сказано: Господь же да исправит вас во любовь Свою. И если бы говорилось о Сыне, то было бы приложено: в терпение Свое. Поэтому пусть сыщут, какое иное лице достойно того, чтобы почтить его наименованием Господа.
А подобно сему сказанное в другом месте: вас же Господь да умножит, и да избыточествит любовию ко всем, якоже и мы ко вам, во еже утвердити сердца ваша непорочна в святыни, пред Богом и Отцем нашим, в пришествие Господа нашего Иисуса Христа со всеми святыми Его (1 Сол. 3, 12. 13). Какого Господа умоляет Апостол пред Богом и Отцем нашим, в пришествие Господа нашего, во еже сердца всех находящихся в Солуни утвердити непорочна, как утвержденные во святыни? Пусть ответят нам те, которые поставляют Духа Святого наряду с служебными духами, посылаемыми в служение.
Но они ничего не могут ответить. Потому пусть выслушают другие свидетельства, в которых также ясно именуется Дух Господом. Сказано: Господь же Дух есть (2 Кор. 3, 17). И еще: якоже от Господа Лейт Духа (2 Кор. 3, 18). Но чтобы не оставалось никакого предлога к противоречию, предложу собственное изречение Апостола: даже бо до сего дне тожде покрывало во чтении ветхаго завета пребывает неоткровенно, зане о Христе престает. Внегда же обратятся ко Господу, взимается покрывало. Господь же Дух есть (2 Кор. 3, 14–17). Что cиe значит? То, что останавливающийся на голом разумении буквы и коснеющий в подзаконных соблюдениях, таким иудейским толкованием буквы закрывает сердце свое как бы некоторым покровом, подвергается же этому по незнанию, что телесное соблюдение закона престает в пришествие Христово, когда прообразования перешли уже в действительность. Ибо не нужными делаются светильники при явлении солнца, бездействен закон и умолкают пророчества, как скоро воссияла истина. Кто возмог проникнуть в глубину законного разумения и, неясность буквального смысла расторгнув как некоторую завесу, взошел в смысл таинственный, тот подражает Моисею, который, во время собеседования с Богом, снимал с себя покрывало, и сам обращаясь от буквы к духу. По сей-то причине покрывалу на лице Моисеевом соответствует неясность подзаконных учений, обращению же Моисея, и именно обращению ко Господу — духовное созерцание. Поэтому, кто при чтении Закона отбрасывает букву, тот обращается ко Господу (Господом же называется теперь Дух), и он делается подобным Моисею, у которого лице было прославлено вследствие Божия явления. Как лежащее вместе с цветными веществами от разливающихся вокруг цветных лучей само окрашивается, так и тот, кто ясно вник в Дух, от славы Его преобразуется до просветления, озаряя сердце истиною Духа, как бы некоторым светом. И cиe-то значит преображаться от славы Духа в собственную свою славу, не скудно и не едва приметно, но в такой мере, в какой свойственно просвещенному Духом.
Не стыдно ли тебе, человек, Апостола, который говорит: храм Божий есте, и Дух Божий живет в вас (1 Кор. 3, 16)? Неужели бы согласился он когда-нибудь рабское жилище почтить наименованием храма? И что еще? Называющий Писание богодухновенным, потому что оно написано по вдохновению Святого Духа, неужели употребляет речения оскорбляющие и унижающие Духа?
***
Глава 22
Из того, что Дух подобно Отцу и Сыну недоступен для созерцания, заключение об естественном общении Духа с Отцем и Сыном.
Превосходство естества в Духе познается не только из того, что Он с Отцем и Сыном имеет те же наименования и общение в действованиях, но и из того, что подобно Им недоступен для созерцания. Что сказано об Отце, как о превышающем человеческое разумение, и что сказано о Сыне, то же самое Господь говорит и о Святом Духе. Отче праведный, и мир Тебе не позна (Ин. 17, 25), а миром называется здесь не состав неба и земли, а эта привременная жизнь, подлежащая тысячам перемен. И о Себе беседуя, говорит: еще мало, и мир ктому не увидит Мене, вы же увидите Мя (Ин. 14, 19), и здесь опять именует миром тех, которые преданы вещественной и плотской жизни, доверяют в истины одним глазам и, не веря воскресению, никогда не увидят Господа нашего сердечными очами. Но то же самое сказал Он и о Духе. Дух истины, Егоже мир не может прияти, яко не видит Его, ниже знает Его, вы же знаете Его, яко в вас пребывает (Ин. 14, 17). Ибо плотский человек, у которого ум не упражнялся в созерцании, лучше же сказать, весь, как в тине, погребен в плотском мудровании, не может воззреть на духовный свет истины. Поэтому мир, то есть, жизнь порабощенная плотским страстям, не приемлет благодати Духа, как больной глаз — света солнечных лучей. А ученикам Своим, о которых Господь засвидетельствовал, что они, следуя учениям Его, имеют чистоту жизни, дает Он и силу быть тайнозрителями и созерцателями Духа. Ибо говорит: уже вы чисти есте, за слово, еже глаголах вам (Ин. 15, 3). Посему мир не может прияти, яко не видит Его: вы же знаете Его, яко в вас пребывает. То же говорит и Исаия: утверждаяй землю, и яже на ней, и даяй дыхание людем, иже на ней, и Дух ходящым Лейт на ней (Ис. 42, 5). О попирающих земное и о ставших выше него свидетельствует пророк, что они достойны дара Святого Духа. Посему чем должно признать Того, Кто не вместим для мира, и созерцаем одними святыми, по причине чистоты их сердца? или какие чествования приличны Ему?
***
Глава 23
О том, что перечисление принадлежащего Духу есть славословие Ему.
О прочих Силах верим, что каждая находится в определенном месте. Ибо Ангел, представший Корнилию, не был в то же время и у Филиппа (Деян. 8, 26; 10, 3), и Ангел, беседовавший с 3ахариею у олтаря кадильнаго (Лк. 1, 10), не занимал в то же время свойственного ему места на небе. О Духе же веруем, что Он в одно время действует в Аввакуме и в Данииле в Вавилонии (Дан. 14, 33. и проч.), вместе и с Иеремиею в кладе (Иер. 20, 2), и с Иезекиилем на Ховаре (Иез. 1, 1). Яко Дух Господень исполни вселенную (Прем. 1, 7). И: камо пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего камо бежу (Пс. 138, 7)? И пророк говорит: зане Аз с вами есмь, глаголет Господь и Дух Мой настоит посреде вас (Агг. 2, 5, 6). Каким же должно признавать естество Того, Кто вездесущ и соприсущ с Богом? Всеобъемлющим ли или объемлемым частными местами, каково, по указанию Писания, естество ангельское? Но никто не скажет последнего.
Как же не превознесем и не прославим Того, Кто божествен по естеству, не вместим по величию, могуществен по действиям, благ в действиях? А я не в ином чем поставляю славу, как в исчислении чудес, Ему принадлежащих. Поэтому, или пусть эти люди предпишут нам не помнить благ, даруемых Духом, или пусть описание принадлежащего Духу необходимо будет признано совершением высочайшего славословия, ибо не иначе можем славить Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа, и Единородного Его Сына, как перечисляя, по мере сил, Его чудеса.
***
Глава 24
Обличение в несообразности тех, которые не славят Духа, заимствованное из сравнения Его с прославляемыми тварями.
Притом славою и честью увенчан вообще человек, а по обетованиям уготованы слава и честь и мир всякому делающему благое (Рим. 2, 10). Есть какая-то слава собственно принадлежащая Израилю, сказано: их всыновление, и cлaвa, и служение (Рим. 9, 4). Псалмопевец говорит и о своей какой-то славе: егда воспоет Тебе слава моя (Пс. 29, 13). И еще: востани слава моя (Пс. 107, 2). А есть некая слава солнцу, луне, и звездам (1 Кор. 15, 41), по слову же Апостола: и служение осуждения — для славы (2 Кор. 3, 9). При таком числе прославляемых, тебе хочется, чтобы один Дух был всех менее прославляем? Однако же сказано, что служение Духа — в славе (2 Кор. 3, 8). Почему же Сам Он недостоин прославления? И хотя велия слава праведного, по словам псалмопевца (Пс. 20, 6), однако же, по твоему мнению, нет никакой славы Духа. Как же не явная опасность — навлечь на себя такими словами неизбежный грех? Если человек, спасающийся делами правды, прославляет и боящихся Господа, то тем менее должен лишать подобающей славы Духа.
Говоришь: «пусть будет славим, но не с Отцем и Сыном». — Какое же основание придумывать для Духа новое место, оставив то, которое определено Господом, и лишать общения в славе Того, Кто везде присоединен к Божеству, в исповедании веры, в крещении искупления, в действии сил, в обитании святых, в благодатных дарах покорным? Ибо вообще нет дара, который бы без Святого Духа нисходил к твари, так что, как научены мы в Евангелии Господом и Спасителем нашим, и простого слова в защищение веры Христовой невозможно сказать без содействия Духа (Мф. 10, 20). Не знаю, какой же причастник Святого Духа, опустив из вида все это, и забыв об общении Духа во всем, согласится отторгать Его от Отца и Сына? Да и куда причтем Его? к тварям ли? Но вся тварь рабствует, и Дух освобождает. Ибо идеже Дух Господень, ту свобода (2 Кор. 3, 17).
И поскольку многое можно сказать в подтверждение, что Духа Святого не должно причислять к тварной природе, то речь о сем отложу до другого времени. Ибо если, сообразно с важностью предмета, станем приводить собственные свои доказательства и решать возражения противников, то потребуется продолжительное слово, и могли бы мы наскучить читателям многословием книги. Почему, сберегая cиe для особого сочинения, буду держаться настоящего предмета.
Итак рассмотрим подробно. Дух благ по естеству, как благ Отец и благ Сын, а тварь в избрании благого причастна только благости. Дух ведает глубины Божии, а тварь только чрез Духа приемлет откровение тайн. Дух оживотворяет вместе с животворящим все Богом и дающим жизнь Сыном. Ибо сказано: воздвигий Христа из мертвых, оживотворит мертвенная телеса ваша, живущим Духом Его в вас (Рим. 8, 10). И еще: овцы Моя гласа Моего слушают, и Аз живот вечный даю им (Ин. 10, 27, 28). Но сказано также: и Дух животворит (1 Кор. 15, 45). И еще сказано: Дух жизнь Лейт правды ради (Рим. 8, 10). И Господь свидетельствует, что Дух оживлет, плоть не пользует ничтоже (Ин. 6, 63). Посему как же Духа, соделав чуждым животворящей силы, присоединим к природе, еще требующей жизни? Кто такой любитель споров, так не причастен небесного дара, так мало вкусил добрых Божиих глаголов, до того лишен вечных надежд, чтобы Духа, поставив вне Божества, сопричислил к твари?
Говорят: «в нас есть Дух, как дар Божий. Но дар никогда не чествуется с Давшим равными почестями». — Правда, что Дух есть дар Божий, но дар жизни (закон бо, — сказано, — Духа жизни свободил нас, Рим. 8, 2), — и дар силы (ибо приимете силу, нашедшу Святому Духу на вы, Деян. 1, 8). Итак, неужели за cиe достоин Он презрения? И Сына не даровал ли Бог людям? Сказано: Иже Сына Своего не пощаде, но за нас всех предал есть Его: како убо не и с Ним вся нам дарствует (Рим. 8, 32)? И в другом месте говорит Апостол о тайне вочеловечения: да вемы, яже от Бога дарованная нам (1 Кор. 2, 12). Посему утверждающие это не превзошли ли иудеев в неблагодарности, самый избыток благости обратив в повод к хуле? Они винят Духа за то, что дает нам дерзновение именовать Бога Отцем Своим. Ибо посла Бог Духа Сына Своего в сердца наша, вопиюща: Авва Отче (Гал. 4, 6), чтобы глас Его сделался собственным гласом приявших Его.
***
Глава 25
О том, что Писание употребляет слог в вместо слога с а также, что слог и равносилен слогу с.
«Почему же, — говорят, — Писание нигде не предало о спрославлении Духа со Отцем и Сыном, но тщательно уклонялось сего выражения: с Духом, всегда же предпочитало, как более приличное, выражение: прославлять в Духе»?
А я с своей стороны не сказал бы, что слог в дает смысл менее досточестный, напротив того заметил бы, что он, понимаемый здраво, возводит разумение на большую высоту. Ибо примечаем, что он нередко ставится вместо слога с. Например, вниду в дом Твой во всесожжениях, вместо: со всесожжениями (Пс. 65, 13). И изведе их в сребре и злате, вместо: с серебром и златом (Пс. 104, 37). И: не uзъuдeши в силах наших, вместо: с силами нашими (Пс, 43, 10). Подобных мест есть тысячи. Но, одним словом, желал бы я узнать от новой мудрости, какое славословие совершал Апостол с речением: в, в том виде, в каком произносят оное эти люди, как заимствованное из Писания? Ибо нигде не нашел я, чтоб сказано было: «Тебе, Отцу, честь и слава, чрез Единородного Твоего Сына во Святом Духе», между тем как у них ныне славословие cиe обычнее, так сказать, самого дыхания. Хотя каждое из сих речений можно найти в отдельности, однако же не в состоянии они будут указать их где-либо совокупно в этом именно порядке. Поэтому, если доискиваются того, что есть в Писании, то пусть укажут, откуда взяли то, что говорят. А если уступают обычаю, то да не препятствуют в том же и нам. Ибо мы, в употреблении у верных находя оба речения, обоими пользуемся, будучи уверены, что тем и другим равно воздается слава Духу.
А тем, которые искажают истину, более заграждает уста предложное речение, которое в Писании, будучи употребляемо вместо союза и, имеет подобное значение, но не столько сподручно противникам, почему ныне и оспаривается ими. Ибо одно значит, сказать ли: Павел, и Силуан, и Тимофей, или — Павел с Силуаном и Тимофеем. В том и другом образе выражения одинаково соблюдается сопряжение имен. Посему, если Господь сказал: Отца и Сына и Святаго Духа, а я скажу: Отца и Сына со Святым Духом, то относительно к силе речи, другое ли что будет мною сказано? Но много свидетельств о сопряжении Имен посредством союза: и. Ибо сказано: благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога, и общение Святаго Духа (2 Кор. 13, 13). И еще: молю же вы, Господем нашим Иисус Христом, и любовию Духа (Рим. 15, 30). Поэтому, если вместо и захотим употребить с, разное ли что сделаем? Я не вижу никакой разности, разве кто, следуя холодным грамматическим правилам, предпочтет союз, как частицу сопрягающую и производящую большее единение, отринет же предлог, как не имеющий равной силы.
Но если бы потребовали у нас в этом отчета, то, может быть, не много было бы нужно слов к нашему оправданию. Теперь же у нас речь не о слогах, и не о звуке того или другого слова, но о предметах, которые имеют весьма великую разность в значении и истине. По этой-то причине, хотя употребление слогов безразлично, они замышляют одни слоги признать законными, а другие изгнать из Церкви.
Но хотя употребление сего предлога (с) и с первого взгляда представляется очевидно полезным, впрочем, покажу причину, по которой Отцы не без рассуждения приняли его в употребление. Ибо кроме того, что предлог сей равносильно с слогом: и, изобличает зломудрие Савеллиево, и подобно сему слогу показывает отличие Ипостасей (как в выражениях: Аз и Отец приидем, Ин. 14, 13, и: Аз и Отец едино есма Ин. 10, 30), он служит еще превосходным свидетельством вечного общения и непрекращающегося единения. Сказавший, что Сын со Отцем, показало тем вместе и особенность Ипостасей, и неотлучность общения. Это можно видеть, когда говорится и о людях. Союз и выражает общность действования, а преддог с показывает вместе какое-то общение. Например, Павел и Тимофей отплыли в Македонию, а Тихик и Онисим посланы к Колосянам. Из сих слов узнаем , что они делали одно и то же. Но если скажут, что и отплыли и посланы один с другим, то сим извещаемся, что они сообща исполнили дело. Таким образом cиe речение, более всякого другого, рассеивая зломудрие Савеллиево, низлагает и вдающихся в противоположное нечестие, разумею же тех, которые временными расстояниями отделяют Сына от Отца и Святого Духа от Сына. С слогом же в слог с имеет ту особенную разность, что сей последний изображает взаимное единение находящихся в общении, например, вместе плывущих, вместе живущих, или что-нибудь сообща делающих, а слог в выражает отношение к тому месту, где они действуют. Ибо, слыша о плывущих или живущих в чем-либо, тотчас подразумеваемы ладью или дом. Такова взаимная разность сих предлогов по общему словоупотреблению, но трудолюбивые могут найти еще и большую, а я не имею свободного времени входить в исследование о слогах.
Посему, так как доказано, что предлог с дает весьма ясное понятие об единении, примиритесь, если угодно, и прекратите с ним жестокую и лютую брань. Впрочем, хотя речение cиe так ясно, однако же, если кому угодно в славословиях сопрягать имена слогом и и славить Отца и Сына и Святого Духа, как научены мы в Евангелии при крещении, пусть славит, никто не противоречит сему, на это, если хотят, и мы согласны. Но они скорее согласятся лишиться языка, нежели принять cиe речение. Cиe-то и воздвигает у нас лютую и непримиримую брань. Они говорят: славословие воздавать должно Богу в Духе Святом, а не Богу и Духу, и со всем жаром держатся сего изречения, как уничижительного для Духа. О нем не бесполезно поговорить и долее. И для меня удивительно будет, если они, выслушав это, не провозгласят самого речения предательским, перешедшим защищать славу Духа.
***
Глава 26
О том, что в каких только случаях ни говорится предлог в, во всех тех случаях берется он и о Духе.
Рассматривая cиe простое и краткое речение, полагаю, что значение его многочисленны и разнообразны. А в каких только случаях ни говорится предлог в, во всех тех случаях, как находим, служит он к составлению понятия о Духе. Так говорится, что образ в веществе, что сила в способном к принятию ее, что навык в расположенном сообразно с оным, и тому подобно.
Посему Святый Дух, поскольку для разумных тварей есть сила совершающая, возводящая их на самую высоту, постольку удерживает понятие образа. Ибо кто живет уже не по плоти, но водится Духом Божиим и сыном Божиим именуется, и делается сообразным образу Сына Божия, тот называется духовным.
И как сила зрения в здоровом глазе, так действование Духа в очищенной душе. Потому и Павел желает Ефесеям, чтобы были просвещенна очеса их в Духе премудрости (Еф. 1, 18).
И как искусство в обучившемся ему, так благодать Духа в приявшем ее, хотя всегда пребывающая, но не непрерывно действующая, потому что и искусство в художнике находится как сила, в действие же приводится тогда только, когда он действует сообразно с искусством. Так и Дух, хотя всегда пребывает в достойных, однако же в случае только нужды действует или в пророчествах, или в исцелениях, или в других действиях сил.
Еще как в телах здравие или теплота, или вообще свобода телесных отправлений, так душе нередко присущ Дух, но не остается на всегда в тех, которые, по непостоянству воли, легко отталкивают от себя принятую ими благодать. Таков был Саул, таковы семьдесят старцев у сынов Израилевых, кроме Елдада и Модада (ибо на них одних оказывается пребывшим Дух, Чис. 11, 25, 26), таков вообще всякий, им подобный своим произволением. И как слово в душе, иногда бывает сердечным помышлением, а иногда произносится языком, так и Дух Святый, то иногда сосвидетельствует духу и вопиет в сердцах наших: Авва Отче; то иногда говорит за нас, по сказанному: не вы глаголющий, но Дух Отца глаголяй в вас (Мф. 10, 20).
Еще же Дух, относительно к разделению даров, представляется и как целое в частях. Ибо все мы — члены в рассуждении друг друга, имеем же различные дарования по данной нам Божией благодати. Потому не может око рещи руце, не тpeбе ми еси: или паки глава ногам, не требе ми есте (1 Кор. 12, 21). Но все члены, как в совокупности составляют тело Христово в единении Духа, так взаимно друг другу доставляют необходимую пользу своими дарованиями, потому что Бог поместил члены в теле, и каждый из них, как Ему было угодно. Члены же об одном и том же заботятся друг для друга, по духовному общению врожденной им сострадательности. Потому, аще страждет едино уд, с ним страждут вси уди: аще ли же славится един уд, с ним радуются вси уди (1 Кор. 12, 26). И как части в целом, так мы, каждый отдельно взятый, в Духе, потому что все в едином теле крещены в единого Духа.
Хотя странно сказать, однако же тем не менее истинно, что Дух нередко называется как бы местом освящаемых. И такой образ речи, как окажется, не унижает, а еще более прославляет Духа, потому что Писание, для ясности, нередко переносить на духовные понятия и то, что в именах есть чувственного. Поэтому примечаем, что псалмопевец говорит и о Боге: буди ми в Бога защитителя, и в место укрепленное Лейт, еже спасти мя (Пс. 30, 3). О Духе же сказано: се место у Мене, и станеши на камени (Исх. 33, 21). Ибо что иное называется здесь местом, как не созерцание в Духе, в котором находясь Моисей мог сознательно видеть явившегося ему Бога? Вот то место, которое свойственно истинному богопоклонению. Ибо сказано: внемли себе, да не принесеши всесожжений твоих на всяком месте, токмо на месте, еже изберет Господь Бог твой (Втор. 12, 13, 14). Поэтому какое есть духовное всесожжение? Жертва хвалы (Пс. 49, 14). В каком же месте станем приносить сию жертву, как не в Духе Святом? Где мы научились сему? У Самого Господа, Который говорит: истиннии поклонницы в Духе и истине поклонятся Отцу (Ин. 4. 23). Сие место видя Иаков сказал: Господь на месте сем (Быт. 28, 16). Посему Дух — воистину место святых. И святой есть собственное место Духа, представляет себя в жилище Духа с Богом, и именуется храмом Его. Как во Христе глаголет Павел, ибо говорит: пред Богом, во Христе глаголем (2 Кор. 3, 17), и Христос глаголет в Павле, о чем сам он говорит: искушения ищете глаголющаго во мне Христа (2 Кор. 13, 3), так и в Духе глаголет он тайны, и Дух опять глаголет в нем (1 Кор. 14, 2).
Посему о Духе говорится, что Он так многочастно и многообразно пребывает в тварях. В отношении же к Отцу и Сыну гораздо благочестивые будет сказать, что Он не в Них, но с Ними сопребывает. Ибо о благодати Духа, живущего в достойных и производящего в них Свои действия, прекрасно говорится, что Дух пребывает в приемлющих Его. А когда рассматривается предвечное существование, и не прекращающееся пребывание с Сыном и Отцем, тогда требуются именования, показывающие вечное соединение. Ибо собственно и действительно сопребывающими называются те, которые неотлучно друг с другом вместе. О теплоте говорим, что она пребывает в раскаленном железе, сопребывает же в самом огне. И здравие в теле пребывает, а жизнь в душе сопребывает. Посему, где есть общение собственное, естественное и неотлучное, там выразительнее предлог с, которым дается понятие о неразлучном общении. А к кому благодать Духа может приближаться и опять удаляться от него, о том в собственном и действительном смысле говорится, что благодать пребывает в нем, хотя в приявших ее, по причине твердого их расположения к добру, нередко остается она и долгое время. Посему, когда представляем себе собственное достоинство Духа, тогда рассматриваем Его со Отцем и Сыном, а когда разумеем благодать действующую в ее причастниках, тогда говорим, что Дух в нас.
И славословие, приносимое нами в Духе, служит не исповедаием Его достоинства, но сознанием собственной нашей немощи. Сим показываем, что даже и славить не довольны есмы от себе, но довольство наше (2 Кор. 3, 5) в Духе Святом, — в Котором почерпнув силу, за оказанные нам благодеяния воздаем благодарение Богу нашему, по мере нашей чистоты от греха, поскольку больше или меньше друг друга получаем помощи от Духа к приношению жертв хвалы Богу. Посему так одинаковым образом благочестно совершаем благодарение в Духе, хотя и то не беструдно, чтобы кто-нибудь сам о себе мог засвидетельствовать: Дух Божий во мне, и Его благодатию умудренный воздаю славу. Ибо Павлу приличны слова: мнюся бо и аз Духа Божия имети (1 Кор. 7, 40). И еще: доброе завещание соблюди Духом Святым живущим в нас (2 Тим. 1, 14). И о Данииле можно было сказать, что в нем Дух Божий Святый (Дан. 5, 11), и еще о том, кто им подобен добродетелью.
Но вот и другой смысл, которого также нельзя отрицать. Как в Сыне видим для нас Отец, так в Духе Сын. Посему поклонение в Духе указывает на действование нашего ума, совершаемое как бы во свете, что можешь уразуметь из сказанного Самарянке. Ибо жену сию, которая, по местному обычаю страны, ложно думала, что поклонение определяется местом, Господь наш, научая, сказал, что в Духе и истине достоит кланятися, очевидно под истиною разумея Себя. Посему, как говорим, что есть поклонение в Сыне, как в образе Бога и Отца, так есть поклонение и в Духе, так как Он в Себе показывает Божество Господа.
Поэтому Дух Святый и в поклонении не отлучен от Отца и Сына. Ибо, если ты вне Духа, то никоим образом не можешь покланяться, а если ты в Духе, то никоим образом не будешь отлучать Его от Бога, — как и от видимых вещей не станешь отделять света. Не возможно иначе видеть Образ Бога невидимого, как только в озарении Духа. И кто устремляет взор на образ, тому нельзя отлучить свет от образа. Ибо служащее причиною видения, по необходимости, бывает видимо вместе с видимыми чрез него предметами. Поэтому, при озарении только Духа, собственно и надлежащим образом видим сияние славы Божией, а посредством Образа возводимся к той славе, которой Он есть образ и равнообразная печать.
***
Глава 27
О том, откуда получил начало, и какую силу имеет слог с, и вместе о не изложенных в Писании узаконениях Церкви.
Говорят: «если слог в собственно приличен Духу и достаточен к выражению всякого о Нем понятия, то для чего вводите этот новый слог, говоря со Духом, а не в Духе Святом, употребляя и ненужные, и не узаконенные Церковью речения»? Выше было уже сказано, что слог в не исключительно присвоен Святому Духу, но есть общий Ему со Отцем и Сыном. Думаю же, достаточно сказано и о том, что сим речением не только не отъемлется у Духа нисколько достоинства, а напротив того, еще на большую высоту возводятся мысли людей не вовсе развращенных. Остается теперь касательно предлога с рассмотреть, откуда получил он начало, какую имеет силу, и в какой мере согласен с Писанием.
Из догматов и проповедей, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского предания, приняли мы в тайне. Но те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях. Ибо, если бы вздумали мы отвергать не изложенные в Писании обычаи, как не имеющие большой силы, то неприметным для себя образом исказили бы самое главное в Евангелии, лучше же сказать, обратили бы проповедь в пустое имя. Например (напомню сначала о первом и самом общем), кто из возложивших упование на имя Господа нашего Иисуса Христа письменно научил знаменовать себя крестным знамением? Какое Писание научило нас — в молитве обращаться к востоку? Кто из святых оставил нам на письме слова призывания при показании Лейт Хлеба благодарения и Чаши благословения? Ибо мы не довольствуемся теми словами, о которых упомянули Апостол или Евангелие, но и прежде, и после них произносим другие, как имеющие великую силу к совершению таинства, приняв их из не изложенного в Писании учения. Благословляем же и воду крещения, и елей помазания, и даже самого крещаемого по каким изложенным в Писании правилам? Не по соблюдаемому ли в молчании и таинственному преданию? Что еще? Самому помазыванию елеем научило ли какое писанное слово? Откуда и троекратное погружение крещаемого человека? Из какого писания взято и прочее, относящееся к крещению — отрицаться сатаны и аггелов его? Не из этого ли не обнародованного и сокровенного учения, которое Отцы наши соблюдали в непытливом и скромном молчании, очень хорошо понимая, что достоуважаемость таинств охраняется молчанием?
На что непосвященным непозволительно даже и смотреть, прилично ли было бы учение о том выставлять на показ письменно? Или с каким намерением Моисей не все в храме сделал доступным всякому, но оскверненных поставил вне святых оград, вход же в первый двор дозволив более чистым, одних Левитов призвал достойными служителями Божиими, а заклания, всесожжения и прочие священнодействия предоставив только иереям, одного избранного из них допускает во святилище, и того не всегда, но в один только день в году, и в этот день назначив ему определенный час для вхождения, чтобы, по неприступности и непривычке, с изумлением взирал он на Святая Святых? Моисей очень знаю по своей мудрости, что попираемое и само собою дающееся в руки близко к презрению, а изъятое из употребления и редкое естественным образом делается предметом усильного искания. Подобным сему образом законополагавшие в начале о Церкви апостолы и Отцы достоуважаемость таинств охранили сокровенностью и соблюдением в молчании. Ибо вообще то уже не таинство, что разглашается в слух народу и всякому встречному. Такова причина, по которой предано иное и не изложенное в Писании, чтобы не требующее усилий знание догматов, по привычке к оным, не сделалось для многих удобопрезираемым. Ибо иное догмат, а иное проповедь. Догмат умалчивается, а проповедь обнародывается. Но вид молчания — и та неясность, какую употребляет Писание, делая смысл догматов, к пользе читающих, трудным для уразумения.
Посему во время молитв все смотрим на восток, но не многие знаем, что при сем ищем древнего отечества, рая, который насади Бог в Едеме на востоцех (Быт. 2, 8).
В первый день седмицы совершаем молитвы, стоя прямо Мальвина, но не все знаем тому причину. Ибо не только, как совоскресшие со Христом и обязанные искать вышних, в воскресный день прямым положением тела во время молитвы напоминаем себе о дарованной нам благодати, но и потому cиe делаем, что этот день, по-видимому, есть как бы образ ожидаемого нами века. Посему, будучи началом дней, у Моисея назван он не первым, а единым. Ибо сказано: бысть вечер, и бысть утро, день един (Быт. 1, 5), потому что один и тот же день возвращается многократно. Посему он же есть и единый и восьмой, изображающий собою действительно единый и воистину восьмой день, о котором псалмопевец упомянул в некоторых надписаниях Псалмов (Пс. 6 и 11), то есть, оное состояние, которое последует за теперешним временем, оный непрекращающийся, невечерний, несменяющийся день, оный нескончаемый и нестареющийся век. Посему Церковь по необходимости научает питомцев своих совершать в сей день молитвы стоя, чтобы при частом напоминании о нескончаемой жизни не вознерадели мы снабдить себя напутствиями к представлению в оную. Но и вся Пятидесятница есть напоминание о воскресении ожидаемом в вечности. Ибо единый и первый оный день, семикратно умноженный на число семь, совершает семь седмиц священной Пятидесятницы, потому что, начинаясь первым днем седмичным, им же и оканчивается, по пятидесятикратном обращении подобных, средних между ними дней. Почему уподобительно подражает веку, как бы в кругообразном движении с тех же знаков начинаясь, и теми же знаками оканчиваясь. В сию-то Пятидесятницу церковные уставы научили нас предпочитать прямое положение тела в молитве, сим ясным напоминанием как бы преселяя наш ум из настоящего в будущее. Но и каждым коленопреклонением и восклонением от земли на самом деле показываем, что чрез грех пали мы на землю и человеколюбием Сотворшего нас воззваны на небо.
Не достанет мне и дня пересказать о всех не изложенных в Писании таинствах Церкви. Оставляю прочее. Но самое исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа из каких у нас писаний? Ибо если в сообразность благочестию на основании предания о крещении, обязаны будучи так и веровать, как крестимся, излагаем исповедание подобное крещению, то пусть дозволят нам по той же сообразности воздавать славу подобную вере. А если отметут этот образ славословия, как не изложенный в Писании, то пусть дадут нам изложенные в Писании доказательства на исповедание веры, и на все прочее, что нами исчислено. Притом, когда так много не изложенного в Писании, и оно имеет такую силу в тайне благочестия, неужели не дозволят нам одного речения, которое дошло к нам от Отцев, которое нашли мы сохранившимся вследствие неумышленно соблюдаемого обычая в Церквах не поврежденных, и которое имеет не маловажное основание, и доставляет силе таинства не малое подкрепление?
Итак сказано, какая сила каждого из сих речений, скажем еще, в чем они между собою согласны и в чем различны, впрочем так, что не противоречит одно другому, но каждое привносит свою особенную мысль в учение благочестия. Ибо речение в выражает более относящееся к нам, а речение с возвещает общение Духа с Богом. Посему употребляем оба слова, одним выражая достоинство Духа, а другим возвещая о благодати Его в нас. Таким образом воздаем славу Богу и в Духе, и с Духом, ничего не говоря от себя, но из Господня учения, служащего нам правилом, перенося речение на то, что близко между собою, состоит во взаимной связи и имеет необходимую соприкосновенность в таинствах. Ибо при крещении купно счисляемое необходимо, как думаем, должно сочетавать и в вере. А исповедание веры соделали мы для себя как бы некоторым началом и матерью славословия. Но что же надлежит делать? Пусть теперь научат нас или не крестить, как нам предано, или не веровать, как мы крещены, или не славословить, как мы уверовали. Пусть докажет нам кто-нибудь, или что во всем этом нет взаимной, необходимой и непрерывной связи, или что нововведение в этом не будет разорением всего.
Но они не перестают при всяком случае славословие cиe: со духом Святым, оглашать не засвидетельствованным, не изложенным в Писании, и тому подобно. Сказано уже, что в отношении к силе речи одно и то же — сказать: «слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу», и: «слава Отцу, и Сыну со Святым Духом». Посему, как невозможно кому-либо отринуть или изгладить слог и, заимствованный из собственных слов Господа, так ничто не препятствует принять слог ему равносильный, о котором выше показали мы, сколько имеет он с первым разности и сходства. Наше рассуждение подтверждает и Апостол, который безразлично употребляет то и другое речение, и в одном месте говорит: именем Господа Иисуса Христа, и Духом Бога нашего (1 Кор. 6, 11), а в другом: собравшимся вам и моему Духу, с силою Господа Иисуса (1 Кор. 5, 4), не полагая никакой разности в употреблении при сопряжении имен то союза, то предлога.
Лейт То есть: Богу Отцу, как читается в Литургии св. Василия Великого в молитве во время трисвятой песни: Свят, Свят, Свят, и проч.
Мальвина То есть, без земных поклонов и коленопреклонений.
***
Глава 28
О том, что противники не дозволяют употреблять о Духе и того, что Писание говорит о людях, именно, что они соцарствуют со Христом.
Посмотрим же, нельзя ли придумать какого оправдания Отцам нашим в таком употреблении. Ибо положившие начало сему словоупотреблению более нас подлежат обвинению. Итак Павел, пиша к Колоссянам, говорит: и вас мертвых сущих в прегрешениих и в необрезании сооживил есть со Христом (Кол. 2, 13). Неужели же Бог целому народу и Церкви даровал жизнь со Христом, а Духу Святому нет жизни со Христом? Если же и помыслить так нечестиво, то почему неправильно, как действительно есть по естеству, так и исповедание приносить совокупно? Притом, не крайнее ли ожесточение — исповедывать о святых, что они со Христом (так как, без сомнения, Павел, отошедши от тела, водворяется с Господом и, разрушившись, пребывает уже со Христом, (2 Кор. 5, 8)), а Духу, сколько есть сил, не уступать и того, чтобы Он, наравне с людьми, был со Христом? Павел себя называет споспешником Божиим в домостроительстве Евангелия (1 Кор. 3, 9), неужели же нас, если споспешником назовем Духа Святого, чрез Которого Евангелие плодоносно во всей твари под солнцем, станут за cиe обвинять в нечестии? И видно, хотя живот уповавших на Господа сокровен есть со Христом в Бозе: и егда Христос явится, живот наш, тогда и они с Ним явятся в славе (Кол. 3, 3, 4), однако же Сам Дух жизни, освободивший нас от закона греховного, вовсе не со Христом, как в тайной и сокровенной с Ним жизни, так и в явлении славы, которая по ожиданию нашему откроется во святых? Мы наследницы Богу, снаследницы же Христу (Рим. 8, 17), а Дух лишен наследия и части в общении с Богом и Христом Его? И хотя самый Дух спослушествует духови нашему, яко есмы чада Божия (Рим. 8, 16), однако же мы не даем Духу свидетельства об Его общении с Богом, будучи научены Господом, что Он имеет cиe общение? И что составляет верх безумия, хотя чрез веру во Христа, и именно, чрез веру в Духе, надеемся мы воскреснуть со Христом и быть спосажденными на небесных (Еф. 2, 6), когда тело смирения нашего преобразится из душевного в духовное, однако же Духу не даем части ни в соседении, ни в славе, ни во всем прочем, что сами от Него имеем, но даже чего, веря нелживому дару Обетовавшего, себя признаем достойными, из всего того не уступаем ничего Духу Святому, как будто все cиe выше Его достоинства! Тебе всегда быть с Господом сообразно с твоим достоинством, и ты ожидаешь, что восхищенный на облацех в сретение на воздусе всегда с Господем будешь (1 Сол. 4. 17), а между тем оспариваешь, что Дух и теперь со Христом, и если кто счисляет и счиневает Его со Отцем и Сыном, того изгоняешь, как нетерпимого нечестивца! Стыжусь присовокуплять прочее, а именно, что ты надеешься быть спрославлен со Христом (потому что с Ним страждем, да и с Ним прославимся, Рим. 8, 17), но Духа святыни не спрославляешь со Христом, как будто Он недостоин и равного с тобою. Сам надеешься царствовать со Христом, а Духа благодати укоряешь, отделяя Ему место раба и служителя.
И cиe говорю не с намерением только доказать. что в такой же мере обязаны мы славословить и Духа, но чтобы обличить неблагодарность тех, которые не воздают Ему и сего, даже как нечестия избегают мысли, что Дух имеет общение славы с Отцем и Сыном. Кто может без стенания коснуться сего словом? Ибо не явно ли уже (так что и дитя может видеть) предначинается в настоящем то оскудениe веры, которым угрожал Господь? Непререкаемое стало сомнительным. Веруем в Духа и боремся с собственным своим исповеданием. Крещаемся и снова противоборствуем. Как начальника жизни призываем Духа и презираем как подобного нам раба. С Отцем и Сыном прияли Его, и бесчестим как часть твари. Те, которые не знают без Духа, о чесом помолятся (Рим. 8, 26), как скоро вынуждены сказать о Духе нечто досточестное, как будто они исследовали Его достоинство, начинают ограничивать превосходящее меру слова, когда надлежало им оплакивать свою немощь, потому что мы и не в состоянии достаточно выразить словом благодарности за то, что испытываем на деле. Ибо cиe превосходит всякую мысль и изобличает немощь слова, не равняющегося в достоинстве и самой малой части сего, по слову книги, надписанной: Премудрость. Ибо сказано: вознесите, елико аще можете, превзыдет бо и еще. И возносяще Его умножитеся: не трудитеся, не имате бо постигиути (Сир. 43, 32, 33). Конечно, страшный ответ дадите за подобные слова вы, слышавшие от неложного Бога, что хула на Духа Святого не прощается (Мф. 12, 31).
***
Глава 29
Перечисление знаменитых в Церкви мужей, которые в сочинениях своих употребляли речение: с.
А на то, будто бы славословие: со Духом, не засвидетельствовано и не изложено в Писании, отвечаем: если не приемлется и все прочее не изложенное в Писании, то пусть не приемлется и это. А если большая часть касающегося до таинств водворяется у нас, хотя cиe и не изложено в Писании, то вместе со многим другим примем и это. Почитаю же правилом апостольским — держаться и не изложенных в Писании преданий. Ибо сказано: хвалю вы, братие, яко вся моя помните, и якоже предах вам, предания держите (1 Кор. 11, 2), и: держите предания, имже научистеся, или словом, или посланием (2 Сол. 2, 15). Особенно одним из сих преданий есть и рассматриваемое нами славословие, которое первоначальные установители, предавшие своим преемникам, при продолжающемся с течением времени употреблении, укоренили в Церквах долговременным обычаем. И если, как перед судом за недостатком письменного доказательства представим вам множество свидетелей, то неужели не получим от вас милующего приговора? А я надеюсь получить. Ибо при устех двою и триех свидетелей станет всяк глагол (Втор. 19, 15). Если же ясно вам докажем, что и давность — в нашу пользу, то не признаете ли справедливым утверждаемое нами, что нас и суду подвергать не должно? Ибо догматы древние внушают к себе какое-то благоговение и достоуважаемость за свою давность, как бы за какую-то седину.
Поэтому перечислю вам защитников учения (а при сем соблюден будет, конечно, и порядок времени без указания на оное), ибо учение не от нас получило начало. Откуда же? Мы действительно, по слову Иова, как бы вчерашни есмы (Иов. 8, 9), в сравнении с временем, в которое продолжается сей обычай. Посему, и сам я (если нужно сказать мне нечто и собственное свое), как отеческое наследие, соблюдаю cиe речение, заимствовав его от мужа, который много времени проводил в служении Богу, которым я крещен и введен в церковнослужение. И по тщательном разыскании, не употреблял ли сих оспариваемых ныне речений кто из древних и блаженных мужей, нашел я многих и по древности достоверных, и по точности знаний не уподобляющихся нынешним учителям. И хотя одни из них связывали в славословии речь предлогом, а другие союзом, однако же о них не думали, что делают сим какую-нибудь разность в рассуждении прямого понятия о благочестии. И это — оный Ириней, и Климент Римский, и Дионисий Римский. А Александрийский Дионисий Лейт, о чем удивительно слышать, во втором к соименнику своему послании «Об обличении и защищении» так заключил слово. Но выпишу вам собственные слова Дионисия. «Сообразно со всем этим, — говорит он, — и мы, заимствовав образец и правило еще у живших прежде нас пресвитеров, и единогласно с ними принося благодарение, заключаем уже теперь и наше к вам послание. Богу же Отцу и Сыну Господу нашему Иисусу Христу со Святым Духом слава и держава во веки веков, аминь». И никто не может сказать, что cиe переправлено после. Дионисий не стал бы усиливать так речь, и говорит, что заимствовал образец и правило, если бы у него было сказано: в Духе, потому что употребление сего последнего речения было обыкновенно. А то речение требовало оговорки. Он же где-то в средине сочинения сказал Савеллианам так: «Если утверждают, что Ипостаси, как скоро Их три, раздельны, то Их действительно три, хотя бы еретикам сего не хотелось, иначе пусть совершенно истребят понятие о Божественной Троице». И еще: «Ибо по сему самому после Единицы и Троица пребожественна». А Климент говорит простое: «Жив Бог, и Господь Иисус Христос, и Дух Святый». Но послушаем, как упоминает о Духе, в слове против ересей, Ириней, живший близко к Апостолам. «А людей необузданных, — говорит он, — и увлекающихся в собственные похоти, нимало не вожделевающих Божия Духа, справедливо Апостол (1 Кор. 3, 3) называет плотскими». И в другом месте он же говорит: «Чтобы мы, став непричастными Божия Духа, не лишились небесного царствия, Апостол (1 Кор. 15, 50) воскликнул, что плоть не может царствия Божия нacледumu». А если достоверен для кого по своей многоопытности и Евсевий Палестинский, то укажем и у него те же речения в недоумениях его о многоженстве древних. Ибо, сам себя возбуждая к слову, говорит так: «Святого Бога Просветителя пророков чрез Спасителя нашего Иисуса Христа призвав со Святым Духом».
Но нашли мы также, что со Святым Духом воздает славу во многих беседах на Псалмы и Ориген, человек не во всем имеющий совершенно здравые понятия о Духе. Однако же и он, уважая силу обычая, на многих местах оставил благочестивые речения о Духе. А в шестой, как кажется, книге толкований на Евангелие от Иоанна ясно подтвердил, что Дух достопоклоняем, пиша дословно так: «Водная баня есть символ очищения души, омываемой от всякой греховной скверны, но тем не менее, для того, кто предает себя Божеству достопоклоняемой Троицы, она и сама по себе, по силе призываний, имеет начало и источник дарований». И еще в толкованиях на послание к Римлянам говорит: «Священные Силы могут принимать в себя Единородного и Божество Святого Духа». Так, думаю, твердость предания заставляла нередко людей противоречить и собственным своим мнениям.
Но и Африкану, писателю истории, не безызвестен был такой вид славословия. Ибо, кажется, в пятой книге сокращенного Временника, он говорит так: «Мы, познавшие меру и оных слов, мы, которым не неизвестна благодать веры, благодарим Отца, Который нам, присным Его, даровал Спасителя всяческих и Господа нашего Иисуса Христа. Ему слава, величие со Святым Духом во веки». В иных случаях можно и не доверять, или, если место поддельно, трудно открыть обман, потому что разность в одном слоге; но предложенное нам в длинных выписках делает невозможною злонамеренную подделку, и несомненно доказывает, что свидетельства взяты из самых сочинений.
Но что в другом случае не стоило бы, может быть, и указания, для обвиняемого же в нововведении необходимо для свидетельства по давности времени, то и представлю теперь. Отцам нашим заблагорассудилось не в молчании принимать благодать вечернего света, но при явлении его немедленно благодарить. И не можем сказать, кто виновник сих речений светильничного благодарения, по крайней мере народ возглашает древнюю песнь, и никто не признавал нечествующими тех, которые произносят: хвалим Отца и Сына и Святаго Духа Божия Мальвина. А если кому известна и песнь Афиногена, которую он вместо предохранительного врачевства оставил ученикам своим, когда сам поспешал уже ко всесожжению; то он знает, какое мнение о Духе имели мученики. И о сем довольно.
А где дадим место Григорию великому, и словам его? Не с Апостолами ли и Пророками? Говорю о муже, который ходил в едином с ними Духе, во все время жизни шествовал по следам святых, во все дни свои тщательно преуспевал в жизни евангельской. Так о нем говорю, иначе преобидим истину, не сопричислив к присным Божиим сию душу, сего мужа, который, подобно какому-то светозарному великому светилу, озарял Церковь Божию, который при содействии Духа имел над демонами страшную для них силу, и такую приял благодать слова в послушание веры во языцех (Рим. 1, 5), что там, где до него было семнадцать только человек христиан, весь народ в городах и селах научив боговедению, привел к Богу. Он и речной поток, повелев ему великим именем Христовым, обратил назад, он иссушил и озеро, которое любостяжательным братьям служило поводом к войне. А предсказания его о будущем таковы, что ничем не ниже он прочих пророков. И конечно, долго было бы пересказывать все чудеса сего мужа, которого, по преизбытку дарований, какие в нем явлены по действию Духа во всякой силе в знамениях и чудесах, и самые враги истины называли вторым Моисеем. Так у него во всяком слове и деле, как совершавшихся по благодати, просиявал какой-то свет — знак небесной силы, невидимо ему сопутствующей. И доныне еще велико к нему удивление туземных жителей, нова и всегда свежа в Церквах твердо укорененная память о нем, не увядающая и от самого времени. Поэтому в тамошней Церкви не прибавляли ни действия, ни слова, ни таинственного какого-либо знака, сверх тех, какие он оставил. А от того многое из совершаемого у них при давности своего установления кажется недостаточным, потому что преемственно домостроительствовавшие в тех Церквах не соглашались принять в дополнение что-либо из приисканного после него. Поэтому одним из Григориевых установлений есть и оспариваемый ныне образ славословия, по его преданию сохраненный в Церкви.
И не много нужно труда, чтобы при небольшом усилии приобрести в сем несомненное удостоверение. Такова была вера и нашего Фирмилиана, как свидетельствуют оставленные им слова. И о Мелетии великом утверждают современники, что он был того же мнения. И нужно ли говорить о давнем? И ныне на Востоке не по этому ли одному всего более узнают благочестивых, отличая их по сему речению, как бы по некоторому знаку? И как слышал я от одного жителя Месопотамии, человека и в языке сведущего, и в образе мыслей неповрежденного, на туземном их наречии, если б кто и хотел, невозможно сказать иначе, но по свойству отечественного языка необходимо произносить славословие с союзом и, а еще лучше с помощью равнозначительных ему речений. И мы Каппадокияне так же выражаемся на туземном своем наречии, потому что Дух тогда еще, при разделении языков, предусмотрел пользу такого образа выражения. Да и весь почти Запад, от Иллирика до пределов обитаемых нами стран, не предпочитает ли сего речения?
Почему же я нововводитель и слагатель новых речений, когда началовождями и защитниками сего речения имею целые народы и города, и обычай, своею древностью простирающиеся за пределы человеческой памяти, и мужей бывших столпами Церквей, отличавшихся всяким ведением и силою Духа? За cиe подвиглись на меня эти бранноносные полчища, всякий город, всякое село, и все отдаленные страны стали наполнены клеветниками! Правда, что прискорбно и болезненно cиe для сердец ищущих мира, но поскольку велики награды терпению в страданиях за веру, то пусть еще сверх этого угрожает мне меч, изощряются на меня секиры, возгорается огонь сильнейший вавилонского, приводятся в действие все орудия мучений! Для меня ничто так не страшно, как не убояться угроз, какие Господь произнес на хулителей Духа.
Поэтому перед людьми благомыслящими достаточным оправданием послужит сказанное, по каким причинам принимаю речение, столько угодное и обычное святым, и столько утвержденное обыкновением. Ибо оказывается, что с того самого времени, как возвещено Евангелие, и до ныне употреблялось сие речение в Церквах, а, что всего важнее, и по смыслу оно благочестиво и праведно. Но что приуготовим себе в оправдание пред великим судилищем? То, что к славе Духа ведет нас, во-первых, честь, воздаваемая Самим Господом, Который к Себе и к Отцу соприемлет в крещении и Духа, во-вторых то, что и каждый из нас таковым же тайноводством вводится в богопознание, и наконец, страх угроз, удаляющий мысль от всякого недостойного и унизительного мнения.
Но что скажут противники? Какое оправдание найдут своим хулам, не устыдившись чести, воздаваемой Господом, и не убоявшись угроз Его? Конечно, они имеют полную власть решиться в рассуждении себя, на что им угодно, или даже и переменить свое решение. А я с своей стороны желал бы наипаче того, чтоб благий Бог даровал мир Свой, управляющий сердцами всех, и чтоб те, которые на меня скрежещут зубами и сильно ополчаются, успокоились в духе кротости и любви. Если же они совершенно рассвирепели и стали неукротимы, то нам да дарует великодушно перенести все, что ни терпим от них. Конечно же, тем, которые имеют в себе осуждение смерти, не страдать за веру прискорбно, но нестерпимо то, что не подвизались за нее, потому что и борцам не столько тяжело получить удар во время борьбы, как вовсе не быть допущенными на поприще. Или, может быть, это было время молчати, по слову премудрого Соломона (Еккл. 3, 7)? Ибо, действительно, какая польза кричать на ветер, когда жизнь так сильно обуревается, что ум всякого оглашаемого словом, наполнившись обманчивыми лжеумствованиями, как глаз пылью, приходит в замешательство, и слух у всякого оглушается несносными и непривычными звуками, наконец все в колебании и в опасности падения?
***
Глава 30
Изображение настоящего состояния Церквей.
Поэтому с чем сравним настоящее состояние? Без сомнения, оно подобно морской битве, в которую мужи браннолюбивые и привыкшие к морским сражениям вступили с раздражением друг против друга за давние обиды. Смотри же на это изображение! Как страшно с обеих сторон устремляются ряды кораблей, и, когда гнев достигает высшей степени, схватившись, начинают борьбу! Предположи, если угодно, что корабли порываются сильною бурей, что мгновенная мгла, разлившись из облаков, очерняет все видимое, что невозможно различить ни друзей, ни врагов, и от смятения не распознаются подаваемые друг другу знаки. Для большей ясности подобия предположим еще, что море надувается, из самых глубин бьет клубом вверх, что из облаков льет стремительный дождь, что началось страшное треволнение гонимых бурею валов, и потом, что ветры отовсюду стремятся к одной точке, и оттого корабли с треском взаимно сталкиваются, и стоявшие в боевом порядке, частью передаются неприятелям и вследствие самой борьбы переходят в их власть, а частью поставлены в необходимость вместе отталкивать наносимые на них ветрами ладьи и сопротивляться нападающим на них кораблям, и убивать. друг друга во время мятежа, произведенного и завистью к превосходству других, и желанием каждого самому одержать верх. Вообрази еще сверх этого, что все море оглашено там какими-то смешанными и неразличимыми звуками, от свистящих ветров, от взаимного ударения кораблей, от шума кипящих волн, от крика сражающихся, которые выражают страсти свои всякими голосами, отчего не слышно голоса ни кораблеправителя, ни кормчего, а видны какой-то ужасный беспорядок и смятение, и чрезмерность бедствия при отчаянии в жизни производит в них то, что грешат с совершенным бесстрашием. Присовокупи какое-то неисцельное беснование честолюбия в тех, которые на кораблях, так что они не оставляют между собою спора о первенстве, когда корабль погружается уже в глубину.
Перейди же теперь от сего изображения к самому первообразу зла. Не казалось ли некоторым образом прежде, что иномыслие арианское, отделившись от Церкви Божией для противоборства с нею, одно, своими только силами, противостоит нам в рядах неприятельских? Но когда после продолжительных и жестоких споров вступили они с нами в явную борьбу: тогда брань приняла много видов и разделилась на много частей, потому и по общей вражде, и по частной подозрительности, во всех поселилась непримиримая ненависть. И это обуревание Церквей не свирепее ли всякого морского волнения? Им сдвинуты с места все пределы Отцов, приведены в колебание все основания и все твердыни догматов. Зыблется и потрясается все поставленное на гнилой опоре. Друг на друга нападая, друг другом низлагаемся. Кого не низринул противник, того уязвляет защитник. Если враг низложен и пал, то наступает на тебя прежний твой заступник. До тех только пор взаимное у нас общение, пока сообща ненавидим противников. А как скоро враги прошли мимо, друг в друге видим уже врагов. Сверх того кто исчислит множество кораблекрушений? Одни утопают от нападения врагов, другие от тайного злоумышления споборников, иные от неискусства управляющих. В ином месте Церкви со всеми своими членами потерпели повреждение, как о подводные камни сокрушившись об еретические ухищрения, другие, быв недавно врагами спасительных страданий, взялись за кормило и подверглись крушению. А смятения, производимые князьями мира сего, не сильнее ли всякой бури и всякого вихря совращают с прямого пути народы? Подлинно какое-то плачевное и горестное омрачение объемлет Церкви, после того, как изгнаны в заточение Светила мира, поставленные Богом просвещать души людей. А непомерное соревнование друг против друга делает людей бесчувственными, когда близок уже страх всеобщего разрушения. Ибо частная неприязненность сильнее общей и народной войны, когда общей пользе предпочитается слава одолеть врагов, и настоящее упоение честолюбия дороже наград, ожидающих впоследствии. Поэтому все равно, кто только как может, заносят убийственные руки друг на друга. А какой-то грубый клич людей, взаимно сталкивающихся по своей охоте к спорам, и неясный крик, и неразличимые звуки неумолкающей молвы наполнили собою всю уже почти Церковь, то прибавлениями, то убавлениями, извращая правый догмат благочестия. Одни увлекаются в иудейство чрез слияние Лиц, а другие в язычество чрез противоположение Естеств. Недостаточно богодухновенного Писания для их сближения апостольские предания не решают взаимных между ними условий примирения. Один предел дружбы — говорить в угождение друг другу, и один предлог к вражде — не соглашаться в мнениях. А сходство в заблуждениях вернее всяких клятв на участие в раздоре. Всякий — богослов, хотя и тысячи пятен лежат у него на душе. Оттого у этих новоделов большое обилие в помощниках к произведению мятежей. Поэтому получают предстоятельство в Церквах самопоставленные и низкие искатели, отринувшие домостроительстве Святого Духа. И поскольку евангельские уставы бесчинием приведены в совершенную слитность, то неописанная толкотня около председательских мест, всякий честолюбец силою вынуждает дать ему первенство. А от такого любоначалия напало на людей какое-то страшное безначалие, отчего совершенно бездейственны и напрасны стали увещания начальствующих, всякий в невежественном кичении рассуждает, что он обязан не столько слушать кого-нибудь, сколько сам начальствовать над другими.
Посему полагал я, что полезнее слова молчание, потому что голос чедовеческий не может быть и слышим среди такой молвы. Если справедливо изречение Екклесиаста, что словеса мудрых покои слышатся (Еккл. 9, 17), то при настоящем положении дел весьма было бы неприлично сказать это о сих людях. А меня удерживает и cиe пророческое изречение: смысляй в то время премолчит, яко время лукаво есть (Ам. 5, 13). Теперь одни подставляют ногу, другие ругаются над падшим, а иные рукоплещут, но нет человека, который бы из сострадания подал руку поскользнувшемуся, хотя по ветхому закону не избавлен от осуждения и тот, кто пройдет мимо, увидев осля врага падшее под бременем (Исх. 23, 5). Не то делается ныне. От чего же? От того, что во всех охладила любовь, исчезло единодушие братии, и неизвестно стало имя единомыслия, прекратились дружеские увещания, нигде нет христианского милосердия, нигде нет сострадательной слезы. Некому поддержать немощного в вере, а напротив того, такая взаимная ненависть возгоралась между единоплеменными, что каждый падению ближнего радуется больше, нежели собственным своим добрым делам. Как во время моровых поветрий и те, которые со всею тщательностью берегут свое здоровье, занемогают наравне с прочими, заражаясь от одного обращения с больными, так и ныне все мы стали подобны друг другу, овладевшая нашими душами страсть к спорам всех увлекает в соревнование худому. Оттого у нас неумолимые и жестокие ценители неудач, непризнательные и неприязненные судьи успехов, и зло, кажется, укоренилось до того, что стали мы неразумнее бессловесных животных, ибо они, если одной породы, живут одним стадом, а у нас жестокая война с нашими домашними.
По всему этому надлежало молчать, но к иному влекла любовь, которая не ищет своих си (1 Кор. 13, 5), и любит преодолевать все затруднения времени и обстоятельств. Нас и вавилонские отроки научили исполнять свои обязанности, хотя бы и никто не радел о благочестии. Они и среди пламени песнословили Бога, не рассуждая о множестве отметающих истину, но довольствуясь друг другом, когда их было трое. Поэтому и нас не привела в бездействие туча врагов, но, возложив упование на помощь Духа, со всяким дерзновением возвестили мы истину. Иначе, всего было бы бедственнее, когда хулители Духа с таким удобством нападают на благочестивое учение, нам, имея такого заступника и защитника, не послужить учению, которое из предания Отцов в непрерывной памяти сохранено до нас. Но нашу ревность всего более возбудили пламенность твоей нелицемерной любви непоколебимость и спокойствие твоего нрава, которые ручаются, что сказанное мною не будет разглашено многим, не потому что оно недостойно оглашения, но чтоб не бросать бисера свиньям. — И о сем довольно.
А для тебя, если достаточно сказанного, здесь пусть будет предел слову о сем. А если покажется сего недостаточным, не позавидую, когда в люботрудном исследовании прострешься далее в приумножении ведения посредством нелюбопретельных вопросов. Ибо Господь или чрез нас, или чрез других, восполнит недостающее по мере ведения, какое достойным его сообщает Дух.
***
Святитель Василий Великий, архиепископ Кесарии Каппадокийской.
Беседы на Шестоднев
Оглавление
Беседа 1. В начале сотвори Бог небо и землю (Быт. 1, 1).
Беседа 2. О том, что земля бе невидима и неустроена (Быт. 1, 2).
Беседа 3. О тверди.
Беседа 4. О собрании вод.
Беседа 5. О прозябениях земли.
Беседа 6. О сотворении небесных светил.
Беседа 7. О пресмыкающихся.
Беседа 8. О птицах.
Беседа 9. О животных земных.
Беседы 10 и 11 приводятся по «Журналу Московской Патриархии», 1972, № 1.
Аннотация к 10 и 11 беседам.
Беседа 10. Святого Василия Кесарийского беседа первая о сотворении человека «по образу...».
Беседа 11. Вторая беседа о человеке святого Василия Великого, архиепископа Кесарийского.
***
Беседа 1
В начале сотвори Бог небо и землю. (Быт. 1, 1).
Кто хочет повествовать о составе мира, для того приличное начало — сказать предварительно о начале устроения видимых вещей. Ибо он должен передать историю о творении неба и земли, которое не само собою произошло, как представляли себе некоторые, но имело причину в Боге.
Какой слух будет достоин великости повествуемого? С каким приуготовлением надобно приступать душе к слышанию таких предметов? Ей должно быть чистою от плотских страстей, не омраченною житейскими заботами, трудолюбивою, изыскательною, вникающею во все, из чего только можно занять понятие о Боге, достойное Бога.
Но прежде нежели исследуем точность речений и рассмотрим многознаменательность сих немногих слов, представим себе, кто беседует с нами? Чрез это, хотя бы, по немощи нашего разумения, и не проникли мы в глубину сердца повествователю, однако же, обратив внимание на достоверность говорящего, сами собою дойдем до необходимости согласиться на сказанное.
Итак, составивший cиe повествование есть Моисей — тот Моисей, о котором засвидетельствовано, что бе угоден Богови (Деян. 7, 20), будучи еще грудным младенцем, которого усыновила дочь Фараонова, и воспитала по-царски, приставив к нему для обучения мудрых Египетских наставников. Который, возненавидев гордость преобладания и обратившись к униженному состоянию единоплеменников, паче изволи страдати с людьми Божиими, нежели имети временную греха сладость (Евр. 11, 25); который, получив от самой природы любовь к правде, еще прежде, нежели вверено ему начальствование над народом, по естественному отвращению от зла, оказывается даже до смерти готовым преследовать злых; который, будучи изгнан облагодетельствованными, и с радостью оставив Египетские мятежи, удалившись же в Эфиопию, там, на совершенной свободе от других занятий, в продолжение целых сорока лет, упражнялся в умозрении о существующем; который, будучи уже семидесяти дет, видел Бога, как можно видеть человеку, лучше же сказать, как не видал ни один человек, по собственному Божию свидетельству: аще будет в вас пророк Господень, в видении ему познаюся, и во сне возглаголю ему. Не тако якоже раб Мой Моисей, во всем дому Моем верен есть: усты ко устом возглаголю ему яве, и не гаданием (Чис. 12, 6–8). Сей-то, наравне с Ангелами удостоившийся лицезрения Божия, повествует нам нечто из того, что слышал он от Бога. Послушаем же вещаний истины, которые изречены не в препретельных человеческия премудрости, но в наученых Духа (1 Кор. 2, 4; 2, 13), и имеют целью не похвалу слушающих, но спасение поучаемых.
В начале сотвори Бог небо и землю. Изумительность мысли связывает у меня слово. О чем говорить прежде? С чего начать толкование? Обличать ли суетность язычников? Или возвеличить истину нашего учения?
Еллинские мудрецы много рассуждали о природе, — и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым, потому что последующим учением всегда ниспровергалось предшествовавшее. Посему нам нет и нужды обличать их учения, их самих достаточно друг для друга к собственному низложению. Ибо не знавшие Бога не допускали, что происхождение всех вещей зависит от разумной причины, а сообразно с сим коренным своим неведением заключали и о прочем. Потому одни прибегали к вещественным началам, и причину всех вещей приписывали стихиям мира, другие же представляли себе, что природу видимых вещей составляют атомы и неделимые тела, тяжесть и скважинность, потому что рождение и разрушение происходят, когда неделимые тела то взаимно сходятся, то разлучаются, а в телах, существующих долее других, причина продолжительного пребывания заключается в крепчайшем сцеплении атомов.
Подлинно ткут паутинную ткань те, которые пишут это, и предполагают столько мелкие и слабые начала неба, земли и моря. Они не умели сказать: в начале сотвори Бог небо и землю. Потому вселившееся в них безбожие внушило им ложную мысль, будто бы все пребывает без управления и устройства, и приводится в движение как бы случаем. Чтобы и мы не подверглись тому же, описывающий мироздание прямо, в первых словах, просветил наше разумение именем Божиим, сказав: в начале сотвори Бог.
Какой прекрасный порядок! Сперва упомянул о начале, чтобы иные не почли мир безначальным, а потом присовокупил: сотвори — в показание, что сотворенное есть самая малая часть Зиждителева могущества. Как горшечник, с одинаковым искусством сделавший тысячи сосудов, не истощил тем ни искусства, ни силы, так и Создатель этой вселенной, имея творческую силу, не для одного только мира достаточную, но в бесконечное число крат превосходнейшую, все величие видимого привел в бытие одним мановением воли.
А если мир имеет начало и сотворен, то спросим себя: кто дал ему начало, и кто его Творец? Лучше же сказать, чтобы тебе, доискиваясь сего посредством человеческих умствований, не уклониться как-нибудь от истины, Моисей предварил своим учением, вместо печати и ограждения нашим душам, наложив досточтимое имя Божие, когда сказал: в начале сотвори Бог. Cиe блаженное Естество, сия неоскудевающая Благость, сия Доброта любезная и многовожделенная для всякого одаренного разумом существа, cиe Начало существ, сей Источник жизни, сей духовный Свет, сия неприступная Мудрость, — вот Кто сотвори в начале небо и землю!
Посему, человек, не представляй себе видимого безначальным, и из того, что движущиеся на небе тела описывают круги, а в круге чувство наше с первого взгляда не может приметить начала, не заключай, что природа круговращаемых тел безначальна. Да и этого круга, то есть начертания, на плоскости описанного одною чертою, не должны мы предполагать уже безначальным потому, что убегает от нашего чувства, и не можем мы найти, где он начался и где окончился. Напротив того, хотя cиe и убегает от нашего чувства, однако же в действительности, кто описывал круг из средоточия и известным расстоянием, тот, без сомнения, начал его откуда-нибудь. Так и ты, видя, что тела, описывающие круги, возвращаются в прежнее свое положение, равномерностью и непрерывностью их движения не удерживай себя в той ложной мысли, будто бы мир безначален и нескончаем. Преходит бо образ мира сего (1 Кор. 7, 31), и: небо и земля мимоидет (Мф. 24, 35).
Предвозвещением же догматов о скончании и изменении мира служит и то, что предано нам ныне кратко в самых начатках богодухновенного учения в начале сотвори Бог. Начавшееся со временем по всей необходимости и окончится во времени. Если имеет начало временное, то не сомневайся о конце.
Но к какому концу приводят геометрия, арифметические способы, исследования о толщах и пресловутая астрономия — эта многопопечительная суета, если изучившие эти науки дошли до заключения, что видимый сей мир совечен Творцу всяческих Богу, и если то, что ограничено и имеет вещественное тело, возвели они в одну славу с естеством непостижимым и невидимым, не в состоянии будучи уразуметь и того, что где подлежат повреждениям и переиначиваниям части, там и целое необходимо потерпит некогда одинаковые видоизменения с собственными своими частями? Но они до того осуетишася помышлении своими, и омрачися неразумное их сердце, и глаголющеся быти мудри объюродеша (Рим. 1, 21–22), что одни утверждали, будто бы небо от вечности существует вместе с Богом, а другие говорили, что оно есть Бог безначальный и нескончаемый, причина благоустройства в частях вселенной. И без сомнения, излишество мирской мудрости принесет для них некогда приращение тяжкого осуждения за то, что, с такою осмотрительностью вникая в пустые предметы, произвольно слепотствовали в уразумении истины. Но они, вымерившие расстояние звезд, описавшие звезды, всегда видимые и северные, а также звезды находившиеся около южного полюса, и живущим там видимые, а нам неизвестные, разделившие на тысячи частей и северную широту и зодиакальный круг, с точностью наблюдавшие возвращение звезд, их стояния, склонения и общее движение к прежним местам, а также время, в какое каждая из планет совершает свой период, — они не нашли одного из всех способа, как уразуметь Бога, Творца вселенной и праведного Судию, воздающего каждому достойно по делам, и как вместить в уме вытекающую из понятия о суде мысль о скончании, потому что миру необходимо измениться, если и состояние душ перейдет в другой род жизни. Ибо как настоящая жизнь имеет качества сродные сему миру, так и будущее существование наших душ получит жребий свойственный своему состоянию. Но они до того не расположены внимать сим истинам, что даже громким смехом встречают нас, которые возвещаем кончину сего мира и вечное пакибытие.
Поелику начало, естественным образом, предшествовало тому, что от начала, то повествующий о вещах, получивших бытие во времени, по необходимости всему предпоставил это выражение: в начале сотвори. Было нечто, как вероятно, и прежде сего мира, но cиe, хотя и постижимо для нашего разумения, однако же не введено в повествование, как несоответствующее силам новообучаемых и младенцев разумом. Еще ранее бытия мира, было некоторое состояние приличное премирным силам, превысшее времени, вечное, присно продолжающееся. В нем-то Творец и Зиждитель всяческих совершил создания — мысленный свет, приличный блаженству любящих Господа, разумные и невидимые природы и все украшение умосозерцаемых тварей, превосходящих наше разумение, так что нельзя изобрести для них и наименования. Они-то наполняют собою сущность невидимого мира, как научает нас Павел, говоря: яко Тем создана быша всяческая, аще видимая, аще невидимая, аще престоли, аще господствия, аще начала, аще власти (Кол. 1, 16), и ангельские воинства, и архангельские чиноначалия.
А когда уже стало нужно присоединить к существующему и сей мир — главным образом училище и место образования душ человеческих, а потом и вообще место пребывание для всего подлежащего рождению и разрушению, тогда произведено сродное миру и находящимся в нем животным и растениям преемство времени, всегда поспешающее и протекающее, и нигде не прерывающее своего течения. Не таково ли время, что в нем прошедшее миновалось, будущее еще не наступило, настоящее же ускользает от чувства прежде, нежели познано? А такова природа и бывающего в сем мире. Оно то непременно возрастает, то умаляется, и явным образом не имеет ничего твердого и постоянного. Посему и телам животных и растений, которые необходимо соединены как бы с некоторым потоком, и увлекаются движением, ведущим к рождению или разрушению, прилично было заключиться в природе времени, которое получило свойства сродные вещам изменяемым. По сей-то причине премудро изъясняющий нам бытие мира, рассуждая о мире, весьма кстати присовокупил: в начале сотвори, то есть в сем начале, в начале временном. Ибо, конечно, не во свидетельство того, что мир по своей первобытности предшествует всему сотворенному, именует его происшедшим в начале, но говорит о начале происхождения сих видимых и чувством постигаемых вещей после невидимого и умосозерцаемого.
Началом называется и первое движение, например: начало пути блага, еже творити праведная (Притч. 16, 6), потому что прежде всего праведные дела движут нас к блаженной жизни. Но началом называется и то, с чего начинается какая-нибудь вещь, между тем как в ней есть и другое, например: в доме основание и в корабле подводная часть. В таком смысле сказано: начало премудрости страх Господень (Притч. 1, 7), потому что богобоязненность есть как бы основа и опора совершенства. Началом же искусственных произведений именуется искусство, например: мудрость Веселеила была началом украшения Скинии. А началом нравственных поступков бывает часто и полезный конец сделанного, например: началом милостыни — приобретение благоволения Божия, и началом всякого добродетельного действования — ожидающий нас по обетованиям конец.
Поелику же начало берется в стольких значениях, то смотри, нельзя ли к слову сему и в настоящем случае приложить всех знаменований. Ибо тебе можно узнать, с какого времени началось строение сего мира, если, от настоящего поступая назад, потрудишься найти первый день бытия мира. В таком случай найдешь, с чего во времени началось первое движение. Потом найдешь и то, что, как бы некоторыми основаниями и опорами, предварительно прочему, положены небо и земля, а потом, что есть какой-то художественный Ум, который распоряжался украшением видимых вещей, как показывает тебе самое слово: начало. Найдешь также, что не напрасно и не без цели, но для полезного некоторого конца, представляющего существам обширное употребление, измышлен сей мир, — если только действительно он есть училище разумных душ, в котором преподается им боговедение и чрез видимое и чувственное руководствует ум к созерцанию невидимого, как говорит Апостол, что невидимая Его от создания мира творенми помышляема видима суть (Рим. 1, 20).
Или, может быть, поелику действие творения мгновенно и не подлежит времени, то и сказано: в начале сотвори, потому что начало есть нечто не состоящее из частей и непротяженное. Как начало пути еще не путь, и начало дома еще не дом, так и начало времени еще не время, а даже и не самомалейшая часть времени. Если же какой-либо любитель споров скажет, что начало времени есть время, то пусть знает, что сим разделить начало на части, а части сии суть: начало, середина и конец. Но придумывать начало для начала весьма смешно. И кто делит начало на двое, тот из одного сделает два начала, лучше же сказать, много и бесконечное число начал, потому что каждую отделенную часть должен будет непрестанно рассекать на новые части. Итак, чтобы мы уразумели вместе, что мир сотворен хотением Божиим не во времени, сказано: в начале сотвори. В означение сего древние толкователи Лейт, яснее выражая мысль, сказали: вкратце (;; ;;;;;;;;) сотвори Бог, то есть вдруг и мгновенно.
Доселе, чтобы из многого сказать не многое, рассуждали мы о начале. Но из искусств одни называются творящими (;;;;;;;;;), другие состоящими то в действовании (;;;;;;;;;), то в умозрении (;;;;;;;;;;). Концом искусств, состоящих в умозрении, служит самое действование ума, а концом искусств, состоящих в действовании, — самое движение тела, по прекращении которого ничего уже нет и не осталось для зрителей: так пляска или игра на свирели не дают ничего в произведении, но действие cиe ограничивается только само собою. А в искусствах творящих, и по прекращении действия, дело на виду: таковы искусства домостроительства, плотничества, кузнечества, ткачества и сим подобные. Хотя художника и нет на лице, однако же искусства сии сами собою достаточно показывают художнический ум, и ты можешь удивляться домостроителю, кузнецу, ткачу, смотря на его произведение.
Посему и премудрый Моисей, желая показать, что мир есть художественное произведение, подлежащее созерцанию всякого, так что чрез него познается премудрость его Творца, не другое какое слово употребил о мире, но сказал: в начале сотвори. Не сделал, не произвел, но сотворил. И поелику многие из представлявших, что мир от вечности существует с Богом, соглашались не на то, что он сотворен Богом, но что сам собою осуществился, будучи как бы оттенком Божия могущества, и потому хотя признавали Бога причиною мира, но причиною непроизвольною, как тело бывает причиною тени, и сияющее — сияния, то пророк, поправляя сию ложную мысль, употребил слова с особенной точностью, сказав: в начале сотвори Бог. Бог был для мира не сим одним — не причиною только бытия, но сотворил как благий — полезное, как премудрый — прекраснейшее, как могущественный — величайшее. Пророк показал тебе в Боге едва не художника, который, приступив к сущности вселенной, приноровляет ее части одну к другой, и производит само себе соответственное, согласное и гармоническое целое.
В начале сотвори Бог небо и землю. Двумя крайностями обозначил сущность вселенной, приписав небу старейшинство в бытии, а о земле сказав, что она занимает второе место по сущности. Без сомнения, ежели есть что-нибудь среднее между небом и землею, то оно сотворено вместе с сими пределами. Почему, хотя не сказано о стихиях: огне, воде и воздухе, но ты собственным своим разумением постигни, во-первых, что все находится во всем. И в земле найдешь и воду, и воздух, и огонь. Огонь выскакивает из камней, и из железа, которое само ведет начало от земли, при ударениях обыкновенно блещет неистощимый огонь. И достойно удивления, каким образом существующий в телах огонь скрывается в них безвредно, но, будучи вызван наружу, делается истребительным для тел, хранивших его в себе прежде. А что в земле есть и водное естество, доказывают копатели колодцев. И о находящемся в нем воздушном естестве свидетельствуют пары, какие выходят из земли влажной и согретой солнцем. Во-вторых, если по природе своей небо занимает верхнее место, а земля составляет самый низ, почему легкое стремится к небу, а тяжелое обыкновенно клонится к земле, верх же и низ противоположны между собою, то упомянувший о небе и земле, которые по самой природе наиболее удалены друг от друга, конечно, обозначил тем совместительно и все, что наполняет средину между ними. А потому и не ищи повествования о каждой стихии, но в сказанном подразумевай и умолчанное.
В начале сотвори Бог небо и землю. Исследование о сущности каждого существа, или подпадающего нашему умозрению, или подлежащего нашим чувствам, введет в толкование самые длинные и многосложные рассуждения, и при рассмотрении этой задачи нужно будет потратить более слов, нежели сколько можно сказать о каждом из прочих вопросов. Сверх того ни мало не послужит к назиданию Церкви — останавливаться на таком предмете.
Но касательно сущности неба довольно для нас сказанного у Исаии, который в простых словах дал нам достаточное понятие о природе его, сказав: Утвердивый небо яко дым (Ис. 51, 6), то есть, для составления неба Осуществивший естество тонкое, не твердое, не грубое. И об очертании неба достаточно для нас сказано у того же пророка в славословии Богу: Поставивый небо яко камару (Ис. 49, 22).
То же самое правило предпишем себе и касательно земли, не любопытствовать об ее сущности, что она такое, не тратить времени на умствования, исследуя самое подлежащее, не доискиваться какого-то естества, которое лишено качеств, и само в себе взятое безкачественно, но твердо помнить, что все свойства, усматриваемые в земле, будучи восполнением сущности, входят в понятие бытия. Покусившись отвлечь разумом от земли каждое из находящихся в ней качеств, придешь ни к чему. Ибо если отнимешь черноту, холодность, тяжесть, густоту, качества земли, действующие на вкус, или и другие, какие в ней усматриваются, то подлежащим останется ничто.
Посему советую тебе, оставив все это, не доискиваться и того, на чем земля основана. Ибо при таком изыскании мысль придет в кружение оттого, что рассудок не найдет никакого несомненного предела. Если скажешь, что воздух подложен под широту земли, то придешь в затруднение, каким образом естество мягкое, заключающее в себе много пустоты, противоборствует такой тяжести, будучи ею сдавлено, а не расплывается во все стороны, убегая из-под гнета, и непрестанно переливаясь на верх гнетущего. Опять, если предположишь себе, что вода под землею, то и в таком случай должен будешь спросить, отчего тяжелое и густое не погружается в воду, но слабейшим естеством поддерживается естество столько превосходящее его тяжестью? Сверх того надобно будет найти опору и самой воде, и опять с недоумением спрашивать: на чем твердом или упорном лежит нижний ее слой? Если же предположишь, что другое тело, которое тяжелее земли, препятствует ей идти книзу: то должен будешь рассудить, что и для него нужно какое-нибудь поддерживающее тело, не дозволяющее ему падать вниз. Если же и для него можешь придумать какой-нибудь подкладень, то разум наш опять потребует подпоры и для сего подкладня. А таким образом пойдем в бесконечность, для находимых непрестанно оснований придумывая опять новые. И чем далее станем простираться разумом, тем большую принуждены будем вводить поддерживающую силу, которая бы могла противиться в совокупности всему на ней лежащему.
Посему положи пределы своей мысли, чтобы за любопытство, старающееся изведать непостижимое, и тебя не коснулось слово Иова, чтобы и к тебе не мог относиться его вопрос: на чем столпи Мальвина ея утверждени суть (Иов. 38, 6)? Но если слышишь иногда в псалмах: Аз утвердих столпы ея (Пс. 74, 4), то разумей, что столпами названа сила, поддерживающая землю. Ибо слова: на морях основал ю есть (Пс. 23, 2), что означают, как не то, что водное естество повсюду разлито вокруг земли? Как же вода, будучи текучею, и по скату обыкновенно падающая вниз, остается висящею и никуда не стекающею? А ты не рассуждаешь, что тоже, или еще и большее затруднение представляет разуму земля, сама на себе повешенная, между тем как она по естеству тяжелее. Но согласимся ли, что земля висит сама на себе, или скажем, что она держится на воде, — в обоих случаях необходимо не отступать от благочестивого разумения и признавать, что все в совокупности содержится силою Творца. А потому и себе самим, и спрашивающим нас: на чем опирается этот огромный и несдержимый груз земли? — надобно отвечать: в руце Божией концы земли (Пс. 94, 4). Эта мысль и для нас самая безопасная и для слушающих полезная.
Некоторые естествоиспытатели остроумно доказывают, что земля пребывает неподвижною уже и по следующим причинам: поелику она заняла среднее место в мире, и во все стороны имеет равное расстояние от краев, то, по недостатку причины уклониться куда-нибудь преимущественно, необходимо остается в своем положении, и окружающее ее отовсюду равенство делает совершенно невозможным движение ее к чему-нибудь. Среднее же место досталось земле не по жребию и не по случаю, но таково естественное и необходимое положение земли. Ибо, рассуждают они, как небесное тело удержало за собою крайнее место вверху, так все тяжести, какие предположим падающими сверху, должны отовсюду устремиться к средине. А куда стремятся части, туда, очевидно, соберется и целое. Если же камни, деревья и все земляные частицы стремятся к низу, то это самое положение будет свойственно и прилично целой земле. А если что легкое устремится прочь от средины, то, очевидно, движение его будет к верху. Посему стремление к низу есть стремление свойственное веществам тяжелым, словом же: низ, означается средина. Итак не дивись, что земля ни куда не падает, занимая естественное для нее место — середину. Ибо, по всей необходимости, ей должно пребывать на своем месте, или, приняв противоестественное движение, сойти с свойственного ей основания.
Но если в сказанном доселе кажется тебе что-нибудь правдоподобным, то обратись с удивлением к Божией премудрости, которая так cиe устроила. Ибо изумление пред великими предметами не уменьшается, когда открыт способ, каким произошло что-нибудь необычайное. А если и не открыт, то простота веры да будет крепче доказательств от ума.
То же самое можем сказать и о небе, то есть, что мирские мудрецы предложили многословные рассуждения об естестве неба. Одни говорили, что оно сложено из четырех стихий, как осязаемое, видимое и содержащее в себе — землю, потому что упорно, — огонь, потому что видимо, — прочая же стихии, потому что есть смесь. А другие отринув cиe мнение как неправдоподобное, в состав неба ввели какое-то пятое телесное естество, выдумав его самовольно и сами от себя Алиса. У них есть какое-то эфирное тело, которое, как говорят они, ни огонь, ни воздух, ни земля, ни вода, ни вообще какое либо из простых веществ, потому что простым веществам свойственно движение прямолинейное, так как легкие стремятся вверх, и тяжелые — вниз, а это тело ни вверх ни вниз не движется, но вращается кругообразно, движение же прямолинейное вообще весьма отлично от кругообразного вращения. Но в телах, у которых естественные движения различны, по необходимости, как рассуждают они, и сущности должны быть различны. Невозможно предположить нам и того, что небо сложено из простых тел иди, так называемых, стихий, потому что сложенное из различных тел не может иметь равномерного и свободного движения, так как каждое простое тело, заключающееся в сложном, имеет по природе свое собственное стремление. По сей причине сложные тела, во-первых, с трудом удерживаются в непрерывном движении, потому что одно движение не может быть соразмерно и дружно со всеми противными движениями. Напротив того, движение, свойственное легкому телу, враждебно движению, которое свойственно самому тяжелому телу. Ибо когда движемся вверх, обременяют нас земляные части, а когда несемся вниз, терпят в нас насилие огненные части, вопреки их природе увлекаемые книзу. Стремление же стихий в противные стороны бывает причиною распадения. Принужденное и противоестественное, будучи удержано не надолго, и то насильственно и с трудом, вскоре разлагается на составные свои части, потому что каждая из частей, вошедших в состав, возвращается в собственное свое место. По сей-то, говорят, необходимости выведенных умозаключений, должны были отвергнуть прежние мнения и составить свое предположение те, которые, для происхождения неба и звезд небесных, предположили пятое телесное естество. А иной, изобретательный на тонкости, восстав против сих умозаключений, расстроит и опровергнет их, введет же собственное свое мнение. И если мы предпримем теперь говорить о таких предположениях, то сами впадем в такое же пустословие, как и их изобретатели.
Но мы, предоставив им низлагать друг друга, сами же, не касаясь рассуждений о сущности, и поверив Моисею, что сотвори Бог небо и землю, прославим наилучшего Художника, премудро и искусно сотворившего мир, и из красоты видимого уразумеем Превосходящего всех красотою. Из величия сих чувственных и ограниченных тел сделаем наведение о Бесконечном, превысшем всякого величия, и по множеству Своей силы превосходящем всякое разумение. Хотя и не знаем природы сотворенного, но и то одно, что в совокупности подлежит нашим чувствам, столько удивительно, что самый деятельный ум оказывается недостаточным для того, чтобы изъяснить, как следует, самомалейшую часть мира, и чтобы воздать должную похвалу Творцу, Которому слава, честь и держава во веки веков, аминь.
Лейт Св. Василий, вероятно, разумел здесь перевод Аквилы, по которому читается: ;; ;;;;;;;; ;;;;;;; ; ;;;; ;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;;;
Мальвина В подлиннике, как и у Семидесяти: ;; ;;;;;;, собственно — кольца; у Аквилы же и Феодотиона, ;; ;;;;;;, основания, — что ближе к Еврейскому подлиннику.
Алиса Предыдущее мнение принадлежит Платону, а последнее Аристотелю.
***
Беседа 2
О том, что земля бе невидима и неустроена (Быт. 1, 2).
На не многих словах остановившись утром, нашли мы в них такую сокровенную глубину мыслей, что приходим в совершенную безнадежность касательно последующих. Ибо если вход во Святая таков, и преддверие храма так досточестно и величественно, таким преизбытком красоты осиявает наши очи и умы, то каково же Святая-Святых? И кто достоин смело взойти во святилище? Или кто прострет взор на таинственное? И зрение сих тайн недоступно, и знаменование вмещаемого умом совершенно неизъяснимо.
Впрочем, поскольку у Праведного Судии назначены немаловажные награды и за одно преднамерение исполнить должное, то не обленимся заняться исследованием. Ибо, хотя не постигнем достоинства предметов, однако же, если при помощи Духа не уклонимся от намерения Писания, то и сами, конечно, не будем признаны ни к чему негодными, и при содействии благодати сделаем нечто к назиданию Церкви Божией.
Сказано: земля же бе невидима и неустроена. Почему, когда то и другое, и небо и земля, сотворены равночестно, небо доведено до совершенства, а земля еще несовершенна и не получила полного образования? Или вообще, что значит неустроенность земли? И по какой причине была она невидима?
Совершенное устройство земли означает обилие ее произведений, прозябение всякого рода растении, появление высоких деревьев, и плодовитых и неплодовитых, доброцветность и благовоние цветов, и все то, что в скором времени должно было, по Божию повелению произникнув на земли, украсить породившую все cиe. А как ничего этого еще не было, то Писание справедливо наименовало землю неустроенною.
Но то же самое можем сказать и о небе. И оно не имело еще полного образования, не получило свойственного ему украшения, потому что не освещалось луною и солнцем, не венчалось сонмами звезд. Всего этого еще не было, а потому не погрешишь против истины, если и небо назовешь неустроенным.
Невидимою же названа земля по двум причинам, или потому что не было еще зрителя земли — человека, или потому что она погружалась в глубине, и от разливающейся на ее поверхности воды не могла быть видимою. Ибо воды не были еще совокуплены в свои собрания, которые совокупивший их Бог наименовал в последствии морями. Да и что бывает невидимо? Как то, чего нельзя видеть плотскими глазами, какова наша мысль, так и то, что по природе видимо, но скрывается по причине заграждения наложенным на него телом, как железо в глубине. В сем значении, как думаю, и теперь названа невидимою земля, покрытая водою. Сверх того, поелику не был еще сотворен свет, то не удивительно, что земля, по причине неосвещенного над нею воздуха, лежащая во тьме, и в этом отношении названа в Писании невидимою.
Но подделывающиеся под истину, не приучившие ума своего следовать Писанию, а напротив того, по собственному усмотрению, превращающие смысл написанного, говорят, что сими словами означается материя. Ибо материя, рассуждают они, по природе своей невидима и неустроена, потому что сама в себе взятая бескачественна, не имеет никакого вида и очертания. И ее-то взяв, Художник, по Своей премудрости, образовал и привел в порядок, а таким образом осуществил из нее видимое.
Итак если материя не сотворена, то, во-первых, она равночестна Богу, как удостоенная тех же преимуществ. Но что может быть сего нечестивее? Бескачественное, не имеющее вида, крайнее безобразие, не получившую никакого образования гнусность (употребляю собственные выражения сих учителей) удостоить одинакового предпочтения с премудрым, всемогущим и прекраснейшим Создателем и Творцом всяческих! Во-вторых, если материя так вместительна, что может принять в себя все ведомое Богу, то чрез это сущность материи уравнивают они некоторым образом с неисследимым Божиим могуществом, как скоро материя достаточна к тому, чтобы измерить собою весь разум Божий. А если материя мала для Божьего действования, то и в таком случай учение их обратится в нелепую хулу, потому что недостаточностью материи заставят они Бога остаться в бездействии и не довершить дел Своих.
Но их ввела в заблуждение скудость естества человеческого.Поскольку у нас каждое искусство трудится над одним каким-нибудь веществом отдельно, например: кузнечное над железом, плотничное над деревами, поелику в сих искусствах иное есть материя, иное форма, а иное — производимое по форме, и вещество берется совне, форма же прилаживается искусством, а произведением бывает нечто сложенное из того и другого, из формы и из материи, то они рассуждают таким же образом и о Божием созидании, что форма дана миру премудростью Творца всяческих, а вещество имел Создатель совне, и произошел сложенный мир, который материю и сущность имеет от иного начала, а очертание и образ получил от Бога. В следствие сего они отрицают, чтобы великий Бог был полновластен при устроении всего сущего, представляют же Его как бы участвовавшим в складчине и малую только долю вложившим от Себя в бытие существ. Так они, по низости своих умствований, не могут досязать взором до высоты истины, потому что здесь искусства позднее веществ, будучи внесены в жизнь нашу по требованию необходимости. Прежде была шерсть, потом родилось ткацкое искусство, чтобы восполнить от себя недостаток природы. Было и дерево, строительное же искусство, взяв и обделывая cиe вещество для каждой представлявшейся нужды, показало нам пользу дерев, доставляя мореходцам весло, земледельцам веяльную лопату, воинам древко для копья.
Но Бог, прежде нежели существовало что-нибудь из видимого ныне, положив в уме и подвигшись привести в бытие не сущее, вместе и помыслил, каким должен быть мир, и произвел материю соответственную форме мира. Для неба отделил Он естество приличное небу, и в форму земли вложил сущность, свойственную земле и для нее потребную. Огню же, воде, воздуху и формы дал, какие хотел, и в сущность их привел, как требовало умопредставление каждой из творимых вещей. И целый мир, состоящий из разнородных частей, связал Он каким-то неразрывным союзом любви в единое общение и в одну гармонию, так что части, по положению своему весьма удаленные одна от другой, кажутся соединенными посредством симпатии. Посему да прекратят свои баснословные построения те, которые, при немощи собственных умствований, измеряют могущество непостижимое для разумения и вовсе неизреченное на человеческом языке!
Сотвори Бог небо и землю, не в половину каждое, но целое небо и целую землю, самую сущность, взятую вместе с формою, потому что Он не изобретатель только образов, но Зиждитель самого естества существ. Иначе, пусть отвечают нам, каким образом встретились между собою и деятельная сила Божия, и страдательная природа вещества, встретились между собою и вещество, доставляющее материю без образа, и Бог, имеющий знание образов без вещества, встретились так, что недостающее у одного дается другим, дается Зиждителю то, над чем показать искусство, а веществу то, чтобы отложить свое безобразие и неимение формы? Но о сем довольно. Возвратимся к сказанному в начале.
Земля же бе невидима и неустроена. Сказавший: в начале сотвори Бог небо и землю, умолчал о многом: о воде, о воздухе, об огне, и о видоизменениях, из них происшедших. Хотя все это, как служащее к восполнению мира, очевидно, существовало в целом, однако же история не коснулась сего, чтобы приучить ум наш к самодеятельности, и дать ему случай по немногим данным делать заключения и о прочем. Посему, когда не сказано о воде, что сотворил ее Бог, но сказано, что земля была невидима, рассуди сам в себе: какою же завесою она была покрыта и не являлась зрению? Огонь не мог ее закрывать, потому что огонь светоносен, и к чему присоединяется, тому сообщает скорее видимость, нежели темноту. Также и не воздух был тогда покровом земли, потому что естество воздуха тонко и прозрачно, принимает в себя все образы видимых вещей и передает их взорам видящих. Итак остается нам представить, что вода возвышалась на земной поверхности, пока еще влажная сущность не была отделена в особое место. А от сего земля была не только невидима, но и неустроена, потому что излишество влаги даже и ныне бывает препятствием плодородию земли. Итак одна причина и невидимости и неустроенности, если только под устройством земли разуметь свойственное ей и естественное украшение — жатвы, волнующаяся в долинах, зеленеющие и испещренные различными цветами луга, цветущие холмы и осененные лесами вершины гор. Всего этого еще не было. Земля, по силе, вложенной в нее Создателем, хотя готова была породить все cиe, однако же ожидала приличного времени, чтобы, по Божию повелению, произвести на свет свои порождения.
Но сказано: и тма верху бездны. Опять новый предлог к баснословию, новые основания к нечестивым построениям для тех, которые извращают слова по собственным догадкам! Ибо не объясняют по обыкновенному, что тьма есть какой-нибудь не освященный воздух, или место затененное от преграждения света телом, или, вообще, место, лишенное света по какой ни есть причине, но толкуют, что тьма есть злая сила, лучше же сказать, самое зло, само от себя имеющее начало, противоположное и противодействующее Божией благости. Если Бог свет есть (1 Ин. 1, 5), то сила Ему противоборствующая, говорят они, в сообразность сей мысли, очевидно будет тьма — тьма, не от другого кого имеющая бытие, но самобытное зло, тьма, нечто враждебное душам, нечто производящее смерть, противление добродетели. И в самых словах пророка, по ложному их разумению, показывается, что тьма сия существовала, а не Богом сотворена. И на этом предположении каких не построено лукавых и безбожных учений! Kaкиe волцы тяжцы (Деян. 20, 29), расточающие Божие стадо, устремлялись на души, ведя начало от сего краткого слова Лейт! Не отсюда ли Маркионы? Не отсюда ли Валентины? Не отсюда ли мерзкая ересь Манихеев, которую, если назовет кто гнилостью в церквах, не погрешит в приличии наименования?
Для чего, человек, бежишь вдаль от истины, сам для себя вымышляя случаи к погибели? Просто и для всякого удобопонятно слово; сказано: земля бе невидима. Какая же тому причина? Та, что земля имела над собою распростертую бездну. Что же за понятие: бездна? Это — множество воды, в котором невозможно достать нижнего предела. Но знаем, что многие тела часто бывают видны сквозь тонкую и прозрачную воду. Почему же ни одна часть земли не показывалась в водах? Потому что разлитый над водою воздух был еще не светел, но темен. Ибо луч солнечный, проходящий чрез воды, показывает часто в глубине мелкие камни. Но в глубокую ночь никто никаким образом не увидит находящегося под водою. Посему словам: земля бе невидима, пояснением служит присовокупленное, что лежала на ней бездна, и бездна была темная.
Итак бездна — не множество сопротивных сил, как представляли себе некоторые, и тьма — не первоначальная какая-нибудь и лукавая сила, противопоставляемая добру. Ибо две силы, по противоположности одна другой уравнивающиеся, непременно будут одна для другой разрушительны, и состоя между собою в непрекращаемой брани, непрестанно будут иметь и доставлять друг другу случаи ко вражде. И если одна из противоположных сил превосходить другую могуществом, то делается совершенно истребительною для преодолеваемой силы. Посему, если говорят, что сопротивление зла добру равносильно, то вводят непрекращающуюся брань и непрестанное разрушение, поелику каждое отчасти одолевает и одолевается. А если добро превосходить силою, то по какой причине природа зла не истреблена совершенно? А если, чего и выговорить невозможно... дивлюсь, как не бегут они сами от себя, будучи увлекаемы в такие злочестивые хулы!
Но неблагочестиво сказать и то, будто бы зло имеет начало от Бога, потому что противное от противного не происходит. Жизнь не рождает смерти, тьма не начало свету, болезнь не содетельница здравия. Напротив того, хотя при перемене состоянии бывают переходы из противоположного в противоположное, однако же в рождениях каждая рождающаяся вещь происходит не от противоположного, но от однородного. Итак спрашивают: если зло и не есть нечто несотворенное, и не Богом сотворено, то откуда же имеет свою природу? А что зло существует, сего не будет отрицать никто из причастных жизни.
Что же скажем на cиe? То, что зло не живая и одушевленная сущность, но состояние души, противоположное добродетели и происходящее в беспечных чрез отпадение от добра. Посему не доискивайся зла вовне, не представляй себе, что есть какая-то первородная злая природа, но каждый да признает себя самого виновником собственного злонравия.
Все, что ни бывает, всегда приключается с нами частью по природе, например, старость и немощи, частью по случаю, например, неожиданные встречи чего-нибудь нередко скорбного или и радостного, происходящие от посторонних причин, как-то: роющему колодезь — обретение сокровища, или идущему на рынок — встреча бешеной собаки, частью же от нас зависит, например, взять верх над пожеланиями или не полагать меры удовольствиям, удержаться от гнева или наложить руки на раздражившего, сказать правду или солгать, иметь нрав кроткий и умеренный или гордый и заносчивый.
Посему не ищи вовне начал тому, над чем сам ты господин, но знай, что зло, в собственном смысле взятое, получило начало в произвольных падениях. А если бы оно было не произвольно, и не от нас зависело, то как законы не угрожали бы таким страхом обидчикам, так и наказания, налагаемые на преступников в судах по мере вины, были бы тогда неизбежны. Cиe пусть будет сказано о зле, в собственном смысле взятом. А болезнь, бедность, бесславие, смерть и другие человеческие скорби не должно и включать в число зол, потому что противоположное им не причисляется нами к величайшим благам, и скорби сии частью бывают по природе, а частью оказываются для многих послужившими в пользу.
Итак в настоящем случае, заставив умолкнуть всякое переносное и догадочное толкование, изложим понятие тьмы просто, без тонкостей, следуя намерению Писания. Разум спрашивает: сотворена ли тьма вместе с миром, и первоначальнее ли она света, а поэтому точно ли худшее старше? — Ответствуем, что и сии тьма не что-либо самостоятельное, но видоизменение в воздухе, произведенное лишением света. Какого же света лишенным вдруг нашлось место в мире, так что поверх воды стала тьма?
Полагаем, что, если было что-нибудь до составления сего чувственного и тленного мира, то оно, очевидно, находилось во свете. Ибо ангельские чины, все небесные воинства, вообще, какие только есть именуемые и не именуемые умные природы и служебные духи, жили не во тьме, но во свете и во всяком духовном веселии имели приличное для себя помещение. И против сего никто не будет спорить, тем паче тот, кто в числе обетованных благ ожидает пренебесного света, о котором говорит Соломон: свет праведным всегда (Притч. 13, 9), и Апостол: благодаряще Бога и Отца, призвавшаго нас в причастие нacледия святых во свете (Кол. 1, 12). Ибо если осужденные посылаются во тьму кромешную, то совершившие дела достойные благоволения, очевидно, имеют упокоение в премирном свете.
Посему, когда по Божию повелению, вдруг распростерто было небо вокруг того, что заключилось внутри собственной его поверхности, и стало оно непрерывным телом, достаточным к тому, чтобы отделить внутреннее от внешнего Мальвина, тогда по необходимости само небо сделало неосвещенным объемлемое им место, пресекши лучи, идущие совне. Ибо для тени нужно быть в одно время свету, телу и неосвященному месту. Таким образом тьма в мире произошла от тени небесного тела. Сказанное же мною поймешь из очевидного примера, если в ясный полдень поставишь над собою палатку из плотной и непроницаемой ткани, и сам себя заключишь в составившуюся мгновенно тьму. Такою же предположи и оную тьму, то есть, не чем-нибудь предварительно осуществленным, но следствием других вещей. О сей, конечно, тьме говорится, что она возвышалась над бездною, потому что с поверхностями тел обыкновенно соприкосновенны крайние пределы воздуха, но тогда над всеми телами разлита была вода, почему по необходимости сказано, что тьма верху бездны.
И Дух Божий, говорит Моисей, ношашеся верху воды. Или дух сей означает разлияние воздуха, и ты разумей, что Писатель перечисляет части мира, то есть, что Бог сотворил небо, землю, воду, воздух, и притом воздух уже разлитый и текущий. Или, что ближе к истине и одобрено прежде нас, духом Божиим назван Дух Святый, потому что Он, по замеченному, преимущественно и исключительно достоин такого упоминания в Писании, и никакой другой дух не именуется Божиим, кроме Святого, восполняющего Собою Божественную и блаженную Троицу. И ты, допустив такое разумение, извлечешь из него большую пользу. Как же Он ношашеся верху воды? Скажу тебе не свое мнение, но мнение одного Сириянина, который был столько же далек от мирской мудрости, сколько близок к ведению истинного. Итак он говорил, что Сирский язык выразительнее и, по сродству с Еврейским, несколько ближе подходит к смыслу Писания. Разумение же сего речения таково. Слово ношашеся, как говорит он, в переводе употреблено вместо слова согревал и оживотворял водное естество, по подобию птицы, насиживающей яйца и сообщающей нагреваемому какую-то живительную силу. Подобная сей мысль, говорят, означается сим словом и в настоящем месте. Дух носился, то есть приуготовлял водное естество к рождению живых тварей. Таким образом из сего достаточно объясняется предлагаемый иными вопрос: без действия ли оставался Дух Святый в деле творения?
И рече Бог: да будет свет (Быт. 1, 3). Первое Божие слово создало природу света, разогнало тьму, рассеяло уныние, обвеселило мир, всему дало вдруг привлекательный и приятный вид. Явилось небо, покрытое дотоле тьмою, открылась красота его в такой мере, в какой еще и ныне свидетельствуют о ней взоры. Озарился воздух, лучше же сказать, в целом своем объеме растворил все количество света, повсюду, до самых своих пределов распространяя быструю передачу лучей, ибо вверх простирался он до самого эфира и неба, а в широту все части мира, северные и южные, восточные и западные, освещал в быстрое мгновение времени. Такова природа воздуха, она тонка и прозрачна, и потому проходящий чрез него свет не имеет нужды ни в каком временном протяжении. Как не во времени переносит он зрение наше к видимым предметам, так и приливы света во все свои пределы приемлет мгновенно, в сравнении с чем нельзя и мысленно представить кратчайшего мига времени. И эфир стал приятнее при свете, воды сделались светлее, не только принимая в себя лучи, но и испуская их от себя чрез отражение света, потому что вода во все стороны отбрасывала отблески. Божиим словом все изменено в приятнейший и честнейший вид. Как пускающие в глубину масло производят на том месте блеск, так и Творец всяческих, изрекши слово Свое, мгновенно вложил в мир благодать света. Да будет свет. И повеление стало делом, произошло естество, приятнее которого к наслаждению невозможно ничего и представить человеческим разумом.
Когда же приписываем Богу глас, речь и повеление, тогда под Божиим словом не разумеем звука, издаваемого словесными органами, и воздуха, приводимого в сотрясение посредством языка, но, для большей ясности учащимся, хотим в виде повеления изобразить самое мановение в воле.
И виде Бог свет, яко добро (Быт. 1, 4). Можем ли мы сказать что-нибудь достаточное в похвалу света, когда он предварительно имеет о себе свидетельство Сотворившего: яко добро? И в наших делах разум предоставляет судить глазам, когда не может ничего сказать с такою же силою, с какою предварительно свидетельствует чувство. Но если красота тела состоит во взаимной соразмерности частей и в наружной доброцветности, то как понятие красоты удерживает место в свете, который по природе прост и однороден? Не потому ли, что свету приписывается соразмерность, не в отношении к собственным его частям, но в отношении к неболезненному и приятному действию на зрение? Так и золото прекрасно, хотя имеет привлекательность для взора и приятность не по соразмерности частей, но по одной доброцветности. И вечерняя звезда прекраснее всех звезд, не потому что соразмерны части, из которых она состоит, но потому что лучи ее падают на глаза, не производя никакого болезненного ощущения и с приятностью. Сверх того Бог произносит теперь суд о красоте, без сомнения не имея в виду приятности для зрения, но предусматривая пользу света в последствии, потому что глаза и не судили еще о красоте света.
И разлучи Бог между светом, и между тмою, то есть Бог соделал природу их несоединимою и совершенно противоположною, потому что удалил их друг от друга и отделил великою средою.
И нарече Бог свет день, а тму нарече нощь (Быт. 1, 5). Ныне, по сотворении уже солнца, день есть освещение воздуха солнцем, которое сияет в полушарии, лежащем над землею, а ночь — покрытие земли тенью, когда скрывается солнце. Но тогда не по солнечному движению, но потому что первобытный оный свет в определенной Богом мере то разливался, то опять сжимался, происходил день и следовала ночь.
И бысть вечер, и бысть утро, день един. Вечер есть общий предел дня и ночи, подобным образом и утро есть смежность ночи со днем. Посему, чтобы старейшинство бытия приписать дню, Моисей сперва наименовал конец дня, а потом конец ночи, так как ночь следует за днем. Ибо состояние в мире, предшествовавшее сотворению света, было не ночь, но тьма, а что стало отлично от дня, то названо ночью, сему и наименование дано после дня.
И так бысть вечер, и бысть утро. Пророк разумеет продолжение дня и ночи, но не наименовал дня и ночи, а дал наименование только превосходнейшему. Тот же обычай найдешь и во всем Писании, при измерении времени счисляются дни, а не вместе и ночи со днями. Дние лет наших, говорит псалмопевец (Пс. 69, 10). И Иаков также говорит: дние жития моего малы и злы (Быт. 47, 9). И еще сказано: вся дни живота моего (Пс. 22, 6). Таким образом преданное ныне в виде истории служит законом и для последующего.
И бысть вечерь, и бысть утро, день един. Почему назван не первым, но единым? Хотя намеревающемуся говорить о втором, и третьем, и четвертом днях было бы приличнее наименовать первым тот день, с которого начинаются последующие, однако же он назвал единым. Или определяет сим миру дня и ночи, и совокупляет в одно суточное время, потому что двадцать четыре часа наполняют продолжение одного дня, если под днем подразумевать и ночь. Почему, хотя при поворотах солнца случается, что день и ночь друг друга превосходят, однако же продолжение дня и ночи всегда ограничивается одним определенным временем. И Моисей как бы так сказал: мера двадцати четырех часов есть продолжение одного дня, или возвращение неба от одного знака к тому же опять знаку совершается в один день. Почему всякий раз, как от солнечного обращения наступают в мире вечер и утро, период сей совершается не в большее время, но в продолжение одного дня. Или главное сему основание скрывается в таинственном знаменовании, именно, что Бог, устроив природу времени, мерою и знамениями оного положил продолжения дней, и измеряя время седмицею, повелевает, чтобы седмица, исчисляющая движение времени, всегда круговращалась сама на себя, а также и седмицу наполнял один день, семикратно сам на себя возвращающийся. А образ круга таков, что сам он с себя начинается, и сам в себе оканчивается. Конечно же и век имеет то отличительное свойство, что сам на себя возвращается и нигде не оканчивается. Потому Моисей главу времени назвал не первым, но единым днем, чтобы день сей по самому наименованию имел сродство с веком. И он, как обнаруживающий в себе признак одинокости (?одинаковости) и несообщимости с чем-либо другим, в собственном смысле и прилично наименован единым. Хотя Писание представляет нам многие веки, часто говоря: век века и веки веков, однако же в нем не перечисляются ни первый, ни второй, ни третий век, чтобы из этого были нам более видны различия состояний и разнообразных вещей, нежели ограничения, окончания и преемство веков. Ибо сказано: день Господень велик и светел (Иоил. 2, 11). И еще: вскую вам искати дне Господня, сей бо есть тма, а не свет (Ам. 5, 18), — тьма же, очевидно, для достойных тьмы. Ибо по нашему учению известен и тот невечерний, не имеющий преемства и нескончаемый день, который у псалмопевца наименован осмым (Пс. 6, 1), потому что он находится вне сего седмичного времени. Посему назовешь ли его днем, или веком, выразишь одно и то же понятие, скажешь ли, что это день, или что это состояние, всегда он один, а не многие, наименуешь ли веком, он будет единственный, а не многократный. Посему и Моисей, чтобы вознести мысль к будущей жизни, наименовал единым сей образ века, сей начаток дней, сей современный свету, святый Господень день, прославленный воскресением Господа. Потому и говорит: бысть вечер, и бысть утро, день един.
Но рассуждения об одном вечере, застигнутые настоящим вечером, здесь полагают конец нашему слову. Отец истинного Света, украсивший день светом небесным, просветливший ночь блеском огня, предуготовивший упокоение будущего века в духовном и непрекращающемся свете, да просветит сердца ваши в познании истины, и да соблюдет жизнь вашу непреткновенною, даровав вам яко во дни, благоразумно ходити (Рим. 13, 13), чтобы воссиять подобно солнцу, во светлости святых, в мое похваление, в день Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Лейт То есть слово: тьма.
Мальвина Дуцей советует здесь читать: внешнее от внутреннего, согласно с Феодоритом, который в вопросе 6-м на книгу Бытия заимствует все cиe место у Св. Василия.
***
Беседа 3
О тверди.
Дела первого дня, лучше же сказать (не будем отнимать у него естественного преимущества, какое получил он от Создателя, будучи произведен особенно и не включен в один разряд с другими днями), дела единого дня, именно то, что произведено в оный, изобразило слово вчера, и преподав толкование слушателям, составило для душ как утреннее пропитание, так и вечернее веселие, а теперь переходит к чудесам второго дня. Говорю же так, приписывая это не силе толкователя, но изяществу Писания, потому что оно естественным образом нравится, привлекательно и вожделенно для всякого сердца, предпочитающего истинное правдоподобному. Так псалмопевец, весьма выразительно изображая усладительность истины, говорит: коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим (Пс. 118, 103). Почему, увеселив вчера души ваши по мере возможности собеседованием о словесах Божиих, опять собрались мы ныне — на другой день, чтобы обозреть чудеса дел второго дня.
Но не сокрыто от меня и то, что среди нас стоят многие ремесленники, которые, занимаясь художествами рукодельными, с трудом добывают себе пропитание дневною работою, и они-то обсекают у меня слово, чтобы не надолго отвлекаться от работы. Что же скажу им? То, что часть времени, данная взаим Богу, не пропадает, но вознаграждается Им с великим прибытком. Ибо все те обстоятельства, которые способствуют к делу, благоустроит Господь предпочитающим духовное, подав в делах их и крепость тела, и усердие души, и удобство к сбыту работ, и благоуспешность в целой жизни. Но хотя бы в настоящей жизни плоды трудов наших и не соответствовали надеждам, по крайней мере для последующего века доброе сокровище — учение Духа. Посему отложи из сердца всякое житейское попечение, и весь соберись теперь сам в себя. Ибо мало пользы, если телом ты здесь, а сердце твое занято земным сокровищем.
И рече Бог: да будет твердь посреде воды: и да будет разлучающи посреде воды и воды (Быт. 1, 6). И вчера уже слышали мы слова Божии: да будет свет, и ныне слышим: да будет твердь. Но в настоящем случае они, по-видимому, заключают в себе нечто большее, потому что слово не ограничилось простым повелением, но определило и причину, по которой требуется устроение тверди. Сказано: да разлучает посреде воды и воды.
Остановившись на первом, спрашиваем: как говорит Бог? Так же ли, как и мы, то есть, сперва в мысли рождается образ предметов, потом по представлении их, избрав значения свойственные и соответственные каждому предмету, Он излагает, а потом, передав мыслимое на производство словесных органов, таким уже образом, чрез сотрясение воздуха, нужное к членораздельному движению голоса, делает ясной тайную Свою мысль? И не походит ли на басню утверждать, что Богу нужно столько околичностей для обнаружения Своей мысли? Или благочестивее будет сказать, что Божие хотение и первое устремление мысленного движения есть уже Божие слово? Писание же изображает Бога многословно, чтобы показать, что Он не только восхотел бытия твари, но и привел ее в бытие чрез некоего Содейственника. Как сказало оно в начале, так могло бы выразиться и обо всем, сказав: в начале сотвори Бог небо и землю, потом могло бы сказать: сотвори свет, а потом: сотвори твердь. Но теперь, представляя Бога повелевающим и разглагольствующим, самым умолчанием указывает на того, кому Бог повелевает и с кем разглагольствует, ни мало не скупясь в сообщении нам ведения, но распаляя в нас желание тем, что набрасывает некоторые следы и указания Неизреченного. Ибо приобретенное с трудом с радостью приемлется и тщательно соблюдается. А где приобретение удобно, там и обладание не важно. Посему Писание как бы окольною дорогою и постепенно приближает нас к мысли об Единородном.
Но для естества бестелесного и в этом случае не было нужды в слове, произносимом посредством голоса, потому что Содействующему самые мысли могли быть переданы. Ибо какая нужда в слове тем, которые могут друг другу сообщать изволения свои мысленно? Голос для слуха, и слух по причине голоса. А где нет ни воздуха, ни языка, ни уха, ни извитого прохода, который бы переносил звуки к сочувствию в голове, там не нужны речения, но передаются самые, как сказал бы иной, сердечные помышления воли. Посему, как замечено, для того, чтобы возбудить ум наш к исследованиям о Лице, к Которому изречены слова, премудро и искусно употреблен этот образ разглагольствия.
Во вторых, должно исследовать, иное ли что отличное от неба, сотворенного в начале, эта твердь, которая и сама называется небом, и точно ли два неба? Любомудрствовавшие о небе согласились бы лучше лишиться языка, нежели признать cиe истинным. Ибо они предполагают, что небо одно, и что нет естества, из которого могло бы произойти второе, третье, и так далее, небо, потому что вся сущность небесного тела как они думают, издержана на составление одного неба. И круговращающееся тело, говорят они, одно и притом ограничено, если же оно употреблено на первое небо, то ничего не остается к происхождению второго и третьего неба. Так представляют себе те, которые, кроме Создателя, вводят несотворенное вещество, и сложив первую басню, увлекаются к последующей лжи.
Но мы просим Еллинских мудрецов не смеяться над нами, пока они не кончат между собою своих споров. Ибо есть между ними и такие, которые говорят, что небес и миров бесчисленное множество. Но когда изобличат они невероятность последнего мнения, употребив самые сильные доводы, и с геометрическою неизбежностью докажут, что по природе невозможно быть другому небу, кроме одного, тогда особенно посмеемся над их чертежной мудростью и ученым пустословием. Если только они, видя, что от одинаковой причины происходят и один пузырь, и многие пузыри, при всем том сомневаются касательно многих небес, достаточно ли зиждительной силы к приведению их в бытие. Ибо думаем, что крепость и величие небес не много превосходят эту влагу, в виде пустого шара надувшуюся в родниках, если обращено будет внимание на превосходство Божия могущества. Так смешно их понятие о невозможном! А мы столько далеки от мысли не верить второму небу, что взыскуем и третьего неба, видеть которое удостоен был блаженный Павел (2 Кор. 12, 2). Псалом же, наименовывая небеса небес (Пс. 148, 4), подал мне мысль и о большем числе небес.
И это ни мало не страннее тех семи кругов, по которым, как все почти согласно признают, вращаются семь звезд, и которые, как говорят, приноровлены друг к другу на подобие кадей, одна в другую вложенных, и двигаясь противоположно вселенной, по причине рассекаемого ими эфира, издают какой-то благозвучный и гармонический голос, который превосходит всякую приятность сладкопения. Потом, когда у говорящих это требуют чувственного удостоверения, что отвечают они? То, что мы по первоначальной привычке к сему звуку, и прислушавшись к нему с первого мгновения бытия, от долговременного упражнения в слушании потеряли ощущение, подобно людям, у которых уши постоянно бывают поражаемы стуком в кузницах. Обличать ухищренность и гнилость таких рассуждений, когда это ясно показывает каждому собственный его слух, не дело человека, который умеет беречь время и предполагает слушателей людьми разумными.
Но внешние учения оставляя внешним, возвратимся к учению церковному. Некоторыми прежде нас сказано, что это не творение второго неба, но полнейшее повествование о первом небе, потому что там описывается вообще творение неба и земли, а здесь Писание передает нам, как происходили и небо и земля окончательным образом. Но мы говорим, что, поелику передано нам и другое имя и особенное назначение второго неба, то оно отлично от сотворенного в начале, имеет естество более плотное и служит во вселенной для особенного употребления.
И рече Бог, да будет твердь посреде воды: и да будет разлучающи посреде воды и воды. И сотвори Бог твердь, и разлучи Бог между водою, яже бе под твердию, и между водою, яже бе нaд твердию (Быт. 1, 6, 7). Прежде нежели коснемся смысла написанного, попытаемся решить возражение, какое делают другие. Ибо спрашивают у нас: если тело тверди шарообразно, как показывает зрение, а вода текуча и скатывается с возвышенностей, то как было возможно утвердиться воде на кривой окружности тверди? Что будем отвечать на cиe? — То особенно, что, ежели видим какую вещь с внутренней вогнутости кругообразною, нет еще необходимости заключать, что и внешняя ее поверхность сделана шаровидно, вся выточена на станке и гладко выведена. Иногда видим каменные потолки в банях и постройку пещеровидных зданий, которые, если смотреть изнутри, выведены полукружием, а сверху строения имеют часто ровную поверхность. Посему ради таких причин не должны и сами они затрудняться в деде, и нас затруднять, как будто не можем удержать воды вверху.
Теперь следует сказать, какое естество имеет твердь, и для чего повелено ей занимать средину между водою.
Наименование тверди (;;;;;;;) в Писании обыкновенно дается тому, что имеет превосходную крепость, например, когда говорится: Господь утверждение (;;;;;;;) мое, и прибежище мое (Пс. 17, 3), и: Аз утвердих (;;;;;;;;) столпы ея (Пс. 14, 4), и: хвалите Его во утвержети (;; ;;;;;;;;;) силы. Его (Пс. 150, 1). А Писатели внешние называют твердым (;; ;;;;;;) тело как бы плотное и наполненное, в отличие от тела геометрического. Геометрическое же тело есть то, которое состоит в одних измерениях, то есть в широте, глубине Лейт и высоте, между тем как твердое тело сверх измерений имеет и упорство. Но в Писании обыкновенно, что имеет силу и неуступчиво, то называется твердью. Так, часто употребляется cиe слово и о сгустившемся воздухе, например, когда говорится: утверждаяй гром (Ам. 4, 13). Ибо твердость и упорство духа, заключенного в полостях облаков и усильным исторжением производящего громовый треск, Писание наименовало утверждением грома.
Посему думаем, что и теперь употреблено cиe слово о каком-нибудь твердом естестве, достаточном к удержанию воды, которая удобно скатывается и разливается. Но на том основании, что по общепринятому мнению твердь представляется происшедшею из воды, не следует еще почитать ее подобною или отвердевшей воде или такому веществу, которое получает начало чрез процеживание влаги, как, например, камень кристалл, который, как сказывают, превращается из воды вследствие чрезвычайного ее отвердения, или слюда, образующаяся между металлами, а это такой прозрачный камень, имеющий преимущественно ему свойственный и самый ясный блеск, что если найден в чистом своем виде, не источен какой-нибудь гнилостью и не наполнен внутри трещинами, то прозрачностью подобен почти воздуху. Посему мы не уподобляем тверди ничему такому. Ибо, конечно, детскому и простому разуму свойственно иметь такие понятия о небесном. А также, хотя и все находится во всем, огонь в земле, воздух в воде, и прочие стихии одна в другой, так что из стихий, подпадающих чувствам, ни одна не бывает в чистом состоянии и не в сообщении с чем-нибудь или средним, иди противоположным, однако же не осмеливаемся поэтому утверждать, что твердь состоит или из одного простого вещества, или из смешения простых веществ, ибо мы научены Писанием не давать себе свободы представлять умом что либо, кроме дозволенного.
Но не оставим без замечания и следующего. После того, как Бог повелел: да будет твердь, сказано не просто: и бысть твердь, но: и сотвори Бог твердь, и еще: разлучи Бог. Пусть глухие слышат, и слепые прозрят! И кто же глух, кроме не слышащего, когда столь громогласно вопиет Дух? И кто слеп, кроме не видящего столь ясных доказательств об Единородном? Да будет твердь, — это вещание первоначальной Вины! Сотвори Бог твердь, — это свидетельство о Силе творческой и зиждительной!
Но обратим слово к продолжению толкования. Сказано: да будет разлучающи посреде воды и воды. Разлитие вод было беспредельно, как вероятно, они со всех сторон омывали собою землю и возвышались над нею, так что, по-видимому, выходили из соразмерности с прочими стихиями. Посему-то выше было сказано, что бездна отовсюду облегала собою землю.
Причину такого множества воды покажем впоследствии. Между тем, конечно, никто из вас, хотя он много работал умом и хорошо проник во все, что касается до сего тленного и текущего естества, никто, говорю, не нападает на сию мысль, будто бы мы вопреки разуму предполагаем что-нибудь невозможное и вымышленное, и не потребует от нас изысканий о том, на чем было утверждено водное естество. На каком основании говорят, что земля, которая тяжелее воды, висит посредине и удалена от краев, на том же основании должны, без сомнения, согласиться, что и это необъятное количество воды, по естественному стремлению книзу, и по причине равного тяготения во все стороны, держалось около земли. Таким образом, водное естество в безмерном множестве было разлито вокруг земли, не в соразмерности с нею, но во много крат превосходя ее, ибо так из начала предусматривал будущее великий Художник, и в первых распоряжениях соображался с последующей потребностью.
Какая же была потребность в том, чтобы вода избыточествовала в такой чрезмерности? Во вселенной необходима огненная сущность, не только для благоустройства земных вещей, но и для восполнения вселенной. Целое было бы не полно, при недостатке самой важной и благопотребной из всех стихий. Но огонь и вода противоположны между собою и друг для друга разрушительны, именно: огонь для воды, когда преодолевает ее силою, и вода для огня, когда превосходит его множеством. А надобно было, чтобы и между ними не происходило мятежа, и совершенное оскудение того или другого из них не послужило к разрушение вселенной. Посему-то Домостроитель вселенной приуготовил влажное естество в такой мере, чтобы оно, постепенно истребляемое силою огня, пребывало во все то время, какое назначено стоять миру. А Расположивший все весом и мерою (ибо по слову Иова: изочтены Ему суть капли дождевныя. Иов. 36, 37) знал, сколько времени определить пребыванию мира, и сколько нужно приготовить пищи огню. Такова причина преизбытка воды во время творения!
А что касается до необходимости огня в мире, то нет человека, столько не знакомого с нуждами жизни, чтобы потребовал о сем учении разума. Не только огненного содействия требуют все искусства, служащие к поддержанию нашей жизни (разумею: ткацкое, кожевенное, строительное и. земледелие), но даже и произрастание деревьев, и созревание плодов, и рождение животных земных и водных, и также все служащее к их питанию, или в начале не состоялось бы, или со временем не могло бы продолжаться, если бы не было теплоты.
Посему, как необходимо было создание теплоты для образования и пребывания всего рождающегося, так необходимо было и обилие влаги, по причине непрестанного и неизбежного истребления ее огнем. Обозри все твари и увидишь, что сила теплоты владычествует во всем рождающемся и разрушающемся. Для сего и множество воды, которое разлито по земле, поднято выше видимого тобою, и также рассеяно во всех земных глубинах. От сего неоскудеваемость родников, скопление воды в колодцах, течения рек и не пересыхающих, и образующихся во время дождей, по причине соблюдаемой влажности во многих и различных хранилищах. С востока Мальвина, от зимних поворотов течет река Инд, это, как повествуют описатели окружностей земли, самая большая водотечь из всех речных вод. С среднего же востока текут Бактр, Хоасп и Аракс, от которого отделившийся Танаис вливается в Меотийское озеро. Кроме сих, Фазис, вытекающий из Кавказских гор, и множество других рек от северных стран стремятся в Евксинский Понт. А от летнего запада из-под горы Пиринейской выходят Тартис и Истр, из которых первый впадает в море за Столпами, а Истр, протекая чрез Европу, вливается в Понт. И к чему перечислять другие реки, порождаемые Рифейскими горами, лежащими за внутреннейшею Скифией? В числе их находится Родан и множество других рек даже судоходных, которые все, омывши страны западных Галатов, Келтов и соседственных с ними варваров, вливаются в западное море. Другие реки текут с полудня из верхних стран чрез Эфиопию, и одни входят в наше море, а другие вливаются в море, неизвестное мореходцам. Таковы: Егон, Низис, так называемый Хреметис, и сверх того Нил, который не походит даже на реку, когда, подобно морю, наводняет Египет. Так, вся часть населяемой нами земли объемлется водою, окружаемая необъятными морями, и орошаемая тысячами не пересыхающих рек, по неизреченной премудрости Предустроившего, чтобы естество, противоборствующее огню, было неудобоистребимо. Но настанет время, когда все будет иcсушено огнем, как говорит Исаия, обращая речь к Богу всяческих: Глаголяй бездне: опустпеши, и реки твоя изсушу (Ис. 44, 27). Посему, отринув объюродевшую мудрость, вместе с нами прими учение истины, хотя и не ученое по слову, но непогрешительное в познании.
Посему да будет твердь посреде воды, и да будет разлучающи посреде воды и воды. Сказано, что значит в Писании наименование твердь, а именно: не естество упорное, твердое, имеющее тяжесть и сопротивление, называет оно твердью (в таком случае, в более собственном смысле принадлежало бы cиe именование земле), — напротив того, поелику все, лежащее выше, по природе своей тонко, редко и для чувства неуловимо, то в сравнении с сим тончайшим и неуловимым для чувства, она названа твердью. И ты представь себе какое-то место, в котором отделяются влаги, и тонкая, процеженная влага пропускается вверх, а грубая и землянистая отлагается вниз, чтобы, при постепенном истреблении влажностей, от начала до конца сохранялось то же благорастворение.
Но ты не веришь множеству воды, а не обращаешь внимания на множество теплоты, которая и в малом количестве имеет силу истреблять много влажности. Ибо она притягивает влагу, подверженную ее действию, как видно в рожке, всасывающем кровь, притянутую же влагу истребляет, подобно огню в светильнике, который всасываемое посредством светильни горючее вещество тотчас по изменении его сжигает. Кто же сомневается об эфире, что он не огнен, и не в раскаленном состоянии? Если бы Творец не сдерживал его необходимым законом, что воспрепятствовало бы ему, воспламеняя и сжигая все приближающееся, истребить вдруг всю влажность, какая есть в существах? Посему-то, чтобы не обхватил всего раскаляющий все эфир, есть воздушная вода, и она образуется чрез увлажнение горних мест поднимающимися парами, какие дают из себя реки, источники, болота, озера и все моря.
Видим, что и это солнце, летом, в самое короткое продолжение времени, страну часто влажную и болотистую делает сухой и совершенно безвлажной. Где же эта вода? Пусть покажут нам знатоки всего. Не всякому ли известно, что она поглощена, раздробленная теплотою солнечною? Но они говорят, что солнце не имеет даже теплоты. Так у них на все готово слово. И смотрите, на какой опираясь довод, доходят они до очевидности. Говорят: поелику солнце цветом бело, а не красно и не желто, то по сему самому, по природе своей, оно не огненное, теплота же его происходит от скорого обращения. Что же думают приобрести себе из этого? — Доказать, что солнце не истребляет влажности. А я, хотя сказанное и несправедливо, не отвергаю сего потому, что оно служить к подтверждению моего слова. Ибо сказано было, что множество вод нужно по причине истребления их теплотою. Но нет разности — быть ли теплым по природе своей, или стать раскаленным вследствие какого-либо видоизменения, для произведения тех же перемен в тех же веществах. Если дерева, приведенные во взаимное трение, возжигают огонь и дают пламень, или если они загораются от возженного пламени, — в обоих случаях конец бывает равный и сходный. Но мы видим, что великая премудрость Правителя вселенной переводит солнце из одного места в другое, чтобы оно, оставаясь всегда в одном месте, не расстраивало порядка избытком теплоты. Напротив того, во время зимнего поворота, уводит солнце в южную часть неба, потом перемещает в равноденственные знаки, и оттуда, во время летнего поворота, ведет на север, так что чрез постепенное перехождение солнца соблюдается на земной окружности благорастворение. И пусть рассудят, не противоречат ли сами себе те, которые говорят, что море не прибывает от рек по причине убыли, производимой солнцем, и что сверх того оно остается соленым и горьким вследствие поглощения теплотою всего тонкого и годного к питью, что опять производится по большей части посредством отделения влаг солнцем, которое, похищая легкое, оставляет грубое и землянистое, как некоторую тину и отсед, отчего вода в море получает горький, соленый и жгучий вкус. И те же, которые утверждают cиe о море, переменив свое мнение, говорят, что никакого уменьшения во влаге не производится солнцем.
И нарече Бог твердь, небо (Быт. 1, 8). Хотя название cиe собственно приличествует другому, но и твердь, по подобию, приемлет то же наименование. Примечаем же, что небом (;;;;;;;) называется часто видимое (;;;;;;;;) пространство, — по причине густоты и непрерывности воздуха, который ясно подлежит нашим взорам, и, как видимый, получает наименование неба, например, когда говорится: птицы нeбecныя (Пс. 8, 9), и еще: летающыя по тверди небесней (Быт. 1, 20). Подобно сему выражение: восходят до небес (Пс. 106, 26). И Моисей, благословляя колено Иосифово, дает благословения от красот небесных и росы, от солнечных обращений и схождений месячных, и от верха гор и холмов вечных (Втор. 33, 13–15), потому что, при благоустройстве всего этого, угобжается окружность земли. Но и в проклятиях Израилю сказано: будет небо над главою медяно (Втор. 28, 23). Что cиe означает? Совершенную сухость и оскудение воздушных вод, которыми земле сообщается плодородие. Посему, когда говорится, что роса или дождь приносится с неба, тогда представляем в уме те воды, которым назначено занимать горнюю страну. Ибо если испарения собрались в высоте, и сгнетаемый ветрами воздух сгустился, то как скоро парообразно и в тонких частицах рассеянные дотоле по облаку влаги между собою сблизятся, тотчас образуются капли, тяжестью соединившихся частиц влекомые книзу, и таково происхождение дождя. Когда же влага, раздробленная стремительностью ветров, обратится в пену, потом до крайности охлажденная в целом своем объеме, замерзнет, тогда по расторжении облака падает вниз снег. И вообще, таким же образом можешь ты рассмотреть все влажное естество, составившееся в воздухе над нашими головами.
Но простоту и неприуготовленность духовного учения никто да не сравнивает с пытливостью любомудрствовавших о небе. Сколько красота в женах целомудренных предпочтительнее красоты любодейной, столько же разности между нашими учениями и учениями внешних. Ибо внешние вводят в учение натянутое правдоподобие, а здесь предлагается истина, обнаженная от всяких измышлений ума. И нужно ли нам трудиться над обличением их лжи? Не довольно ли и того, чтобы, сличив между собою собственные их книги, в совершенном покое оставаться зрителями их борьбы? Ибо и числом не меньше, и достоинством не ниже, а по многословию гораздо еще преимущественнее, защитники противного сим учения, которые утверждают, что вселенная сгорает и опять оживотворяется из семенных начал, какие остаются по перегорании. Отсюда производят они бесчисленное множество разрушений и обновлений. — Так, в ту и другую сторону уклоняясь от истины, и здесь и там находят себе новые стези к заблуждению!
Но нам о разделенных водах нужно сказать одно слово тем церковным толковникам, которые под видом применения и возвышенных размышлений прибегли к иносказаниям, утверждая, что под водами в переносном смысле разумеются духовные и бесплотные силы, и что вверху над твердью силы совершенные, а в визу, в местах надземных, наполненных грубейшим веществом, удержались силы лукавые Алиса. Посему-то, рассуждают они, и воды, яже превыше небес (Пс. 148, 11), хвалят Бога, то есть добрые силы, по чистоте владычественного в них, достойны воздавать Творцу подобающую хвалу. А воды, которые ниже небес, суть духи лукавые, с естественной своей высоты ниспадшие во глубину повреждения, и они-то, как беспокойные и мятежные, волнуемые бурями страстей, именуются морем, по удобоизменяемости и непостоянству движений воли.
Отринув подобные сим учения, как толкование снов и басни старых женщин, мы под водою будем разуметь воду, и разделение, произведенное твердью, будем принимать сообразно с изложенною выше причиною. Хотя к славословие общего всех Владыки приобщаются иногда и воды, яже превыше небес, однако же на сем основании не признаем их разумною природою. Ибо небеса неодушевленны, когда поведают славу Божию, и твердь — не животное одаренное чувством, когда возвещает творение руку Его (Пс. 18, 1). Если кто скажет, что небо означает силы созерцательные, и твердь — силы деятельные, приводящие в исполнение, что прилично, то принимаем cиe, как остроумное слово, но не согласимся вполне, чтобы оно было истинно. Иначе и роса, и слана, и студь, и зной, которым у Даниила (Дан. 3, 64–72) повелевается хвалить Зиждителя всяческих, будут природы умные и невидимые. Напротив того, и в сих творениях людьми, имеющими ум, созерцательно постигнутый закон служит восполнением к славословию Творца, ибо не только вода, которая выше небес, как удостоенная преимущественной чести по превосходству своих совершенств, приносит хвалу Богу, но сказано: хвалите Его, и яже от земли: змиеве и вся бездны (Пс. 148, 7). Посему и бездна, которую иносказательно толкующие причислили к худшей части, и она у псалмопевца не признана достойною отвержения, но включена в общее ликостояние твари, и она, по вложенным в нее законам, стройно возносит песнопение Творцу.
И виде Бог, яко добро (Быт. 1, 8). Созидаемое Богом не очам Божиим доставляет приятность, и одобрение красоты у Бога не таково, как у нас. Для Него прекрасно то, что совершено по закону искусства и направлено к благопотребному концу. Посему-то Предположивший явственную цель созидаемого одобрял творимое по частям, сообразуясь с Своими художническими законами, поскольку оно служило к достижению конца. Когда рука лежит сама по себе, а глаз особо, и каждый член статуи положен отдельно, тогда не для всякого покажутся они прекрасными. А если все поставлено на своем месте, то красота соразмерности, часто и с первого взгляда, усматривается даже невеждою. По художник и прежде сложения знает красоту каждой части, и хвалит ее отдельно, возводя мысль свою к концу. Подобным художником, одобряющим каждое свое произведение порознь, изображается теперь и Бог. Но Он воспишет приличную похвалу и целому миру вместе взятому, когда будет он совершен.
Сим да прекратится у нас слово о втором дне, чтобы трудолюбивым слушателям осталось времени исследовать слышанное и, что полезно, то удержать в памяти, и посредством тщательного размышления, как бы посредством некоторого переваривания, приуготовить к изнесению из себя служащего на пользу, и чтобы снискивающим пропитание трудами иметь досуг кончить свои попечения в остающееся свободным время и с душою чистою от забот прийти на вечерний пир слова.
Бог же, создавший великое и устроивший, чтобы сказано было cиe маловажное, да даст вам во всем разумение истины Его, чтобы вы из видимого познавали невидимое, из величия и красоты тварей собирали подобающее понятие о Сотворшем нас. Невидимая бо Его от создания мира творенми помышляема видима суть, и присносущная сила Его и Божество (Рим. 1, 20). Да даст нам и в земле, и в воздухе, и в небе, и в воде, и в ночи, и во дне, и во всем видимом собирать ясные напоминания о Благодетеле. Ибо не оставим никакого времени грехам, не уступим места врагу в сердцах своих, если чрез непрестанное памятование будем вселять в себе Бога, Которому всякая слава, и поклонение, ныне и всегда, и во веки веков, аминь.
Лейт То есть длине.
Мальвина Следующие за сим сведены о реках взяты Св. Василием большею частью из Аристотеля (см. ;;;;;;;;;; ;;;;;;;;;;;;;, lib. 1, с. ХШ).
Алиса Иероним, в письме 61, приписывает cиe мнение Оригену.
***
Беседа 4
О собрании вод.
Есть города, в которых жители, с глубокого утра до самого вечера, насыщают взоры всякого рода представлениями чудесников, и сколько ни слушают каких-нибудь нескромных и неблагочинных песен, от которых в душах необходимо зарождается много бесстыдства, однако не могут их наслушаться. Даже многие почитают таких людей счастливыми, потому что они, оставив торговлю на рынках или занятия искусствами необходимыми для жизни, в праздности и забавах проводят определенное им время жизни, не зная, что позорище, обильное нескромными зрелищами, для присутствующих на нем служит общим и народным училищем распутства, и что самые стройные звуки свирелей и блуднические песни, напечатлевшись в душах слушателей, не к иному чему побуждают всех, как только к бесчинству, к тому, чтобы подражать бряцаниям играющих на гуслях или на свирели. А страстные охотники до конских ристалищ и во сне состязаются о конях, перепрягают колесницы, переменяют возничих, и вообще даже в сонных мечтаниях не покидают дневного безумия. Итак, мы ли, которых Господь, великий Чудотворец и Художник, созвал теперь, чтобы явить нам дела Свои, мы ли отяготимся созерцанием или обленимся выслушать словеса Духа? Не обступим ли, напротив того, сию великую и полную разнообразия Художническую храмину Божия созидания, и, востекши каждый своею мыслью ко временам давним, не будем ли рассматривать украшение вселенной? — Небо, по слову пророка, поставленное яко камара (Ис. 40, 22), землю, при безмерной ее величине и тяжести, утвержденную на себе самой, воздух, разлитый, мягкий и по природе влажный, тварям дышащим доставляющий сродную им и всегдашнюю пищу, по мягкости своей уступающий телам движущимся и легко ими рассекаемый (так что нет от него ни какого препятствия проторгающимся сквозь него, и он всегда удобно передвигается и переливается назад рассекших его тел), и естество воды и питательной, и на другие потребности приготовленной, также правильное ее собрание в определенные места, — все сие увидишь из прочтенного нам недавно.
И рече Бог: да соберется вода, яже под небесем, в собрание едино, и да явится суша: и бысть тако, и собрася вода, яже под небесем, в собрания своя, и явися суша. И нарече Бог сушу, землю: и собрания вод нарече моря (Быт. 1, 9, 10). Сколько представлял ты мне затруднений в предыдущих беседах, требуя причины, почему земля была невидима, когда во всяком теле естественно есть цвет, а всякий цвет ощутителен для зрения! И может быть, тебе показалось неудовлетворительным сказанное, что земля названа невидимою не по природе, но относительно к нам, по причине заграждения водою, которая покрывала тогда всю землю. Вот слушай теперь, как Писание объясняет само себя. Да соберутся воды, и да явится суша. Снимаются завесы, чтобы открылась земля, дотоле невидимая.
Но, может быть, иной сверх сего спросит еще и о следующем. Почему, во-первых, принадлежащее воде по природе, то есть силу стремиться вниз по скату, Писание приписывает повелению Зиждителя? Ибо вода, доколе стоит на ровном месте, неподвижна, потому что некуда ей течь, а как скоро встретит какую-либо покатость, по немедленном устремлении передней части, на место ее вступает непосредственно с нею соединенная, а на место сей последней — за нею следующая, и таким образом непрестанно предшествующая часть убегает, последующая же гонит ее. И стремление cиe бывает тем быстрее, чем большую тяжесть имеет падающая вниз вода, и чем больше впадина, в которую сток. Если же таково свойство воды, напрасно дано ей повеление собраться в собрание едино. Ибо вода сама собою, по естественному стремлению вниз, неминуемо должна была стекать туда, где была наибольшая впадина, и не прежде остановиться, как по сравнении поверхности. Ибо ничто не бывает так плоско, как поверхность воды. А во-вторых, говорят: почему водам повелено собраться в собрание едино, когда видим многие моря, и притом отделенные одно от другого весьма большим пространством?
На первый из сих вопросов ответствуем, что тебе особенно известны стали движения воды после повеления Владыки. Теперь она везде растекается, непостоянна, по природе стремится в покатые и вогнутые места, но какую силу имела она прежде, нежели вследствие сего повеления, произошло в ней такое стремление к движению, сего сам ты не знаешь и не мог слышать от какого либо очевидца. Рассуди же, что глагол Божий творит самое естество, и повеление, данное тогда твари, определило порядок сотворенного и на последующее время. День и ночь созданы однажды, но с тех пор и до ныне не престают попеременно следовать друг за другом и делить время на равные части.
Да соберутся воды. Водному естеству повелено течь, и по сему поведению, непрестанно поспешая, оно никогда не утомляется. Говорю же cиe, имея в виду текущую часть вод. Ибо иные воды сами собою текут, например родниковые и речные, а другие собраны в одно место и не проточны. Теперь же у меня слово о водах движущихся.
Да соберутся воды в собрание едино. Тебе, стоявшему при роднике, дающем обильную воду, не приходила ли когда-либо мысль спросить: кто гонит эту воду из недр земли? кто заставляет ее спешить вперед? Каковы хранилища, из которых она выходит? Что за место, куда она поспешает? Почему и хранилища не оскудевают, и место стоков не наполняется? — Все cиe зависит от первого Божия глагола. Им дана воде сила течь. При всяком повествовании о водах помни этот первый глагол: да соберутся воды. Им надлежало течь, чтобы занять свойственное им место, а потом, достигнув определенных мест, оставаться в своем положении и далее не поступать. Посему-то, как говорит Екклесиаст, вси потоцы идут в море, и море несть насыщаемо (Еккл. 1, 7). Ибо если воды текут, то cиe по Божию повелению, и если море заключено внутри своих пределов, то cиe есть следствие первого законоположения.
Да соберутся воды в собрание едино. Чтобы текучая вода, выливаясь из мест, принявших ее в себя, непрестанно переходя далее и далее и наполняя одно место за другим, не потопила постепенно всей твердой земли, повелено ей собраться в собрание едино. Посему-то море, не редко приводимое в ярость ветрами и на весьма большую высоту воздымающее волны, как скоро коснется берегов, отступает назад, истощив свою стремительность в одну пену. Мене ли не убоитеся, рече Господь, Иже положих песок предел морю (Иер. 5, 22)? Песком, который слабее всего, обуздывается невыносимое насилие моря. Ибо что воспрепятствовало бы Чермному морю наводнить собою весь Египет, который в сравнении с ним составляет впадину, и соединиться с морем, прилежащим к Египту, если бы оно не было связано повелением Создателя? А что Египет ниже Чермного моря, в этом самым делом уверили хотевшие соединить между собою сии моря — Египетское и Индийское, на котором и Чермное. По сей-то причине отказались от своего предприятия и Египтянин Сезострис, который первый начал дело, и Дарий Мид, который хотел его докончить Лейт. Это сказано мною, чтобы уразуметь нам силу повеления: да соберутся воды в собрате едино: то есть, после сего собрания не должно быть другого, но в первом собрании будет оставаться собранное.
Потом Повелевший водам собраться в собрание едино показал тебе, что были многие воды, разделенные по многим местам. Ибо и впадины в горах, изрытые глубокими оврагами, имели в себе собрание вод. А также многие покатые равнины, не уступающие пространством самым великим морям, бесчисленное множество долин и лощины, образуются всякого рода впадины, которые все были тогда наполнены водами, вдруг опустили по Божественному повелению, как скоро вода устремилась отовсюду в собрание едино. И никто не говори, что ежели вода была выше земли, то по необходимости и все впадины, которые теперь вместили в себя море, были уже наполнены водою. А следовательно, не куда было и собраться водам, по предварительном занятии водою сих впадин. На cиe скажем, что в то же время, когда воде надлежало отделиться в один состав, приготовлены были и вместилища. Ибо не было еще моря за Гадесом, а также и того великого и страшного для плавателей, которое омывает Британский остров и западных Ибериян, но тогда по повелению Божию, устроилось обширное вместилище, и в него стекло множество вод.
А на возражение, будто бы учение о нашем миротворении противоречит опыту (ибо, по-видимому, не в одно собрание вод стеклась вся вода), можно сказать многое, и это само по себе известно всякому. Да едва ли и не смешно препираться с делающими подобные возражения. Неужели они укажут нам на болотные и от дождей собирающиеся воды, и будут думать, что сим опровергли наше учение? Но Творец наименовал собранием единым самое великое и полное сборище вод. Ибо и колодцы делаются рукотворенными собраниями вод, когда в углубление земли стекает рассеянная влага. Посему словом собрание означается не какое-либо стечение вод, но преимущественное и наибольшее, в котором оказывается собранною целая стихия. Ибо как огонь и раздроблен на мелкие части для здешних потреб, и в совокупности разлит в эфире, и как воздух и разделен по малым долям, и совокупно занял все надземное пространство, так должно разуметь и о воде. Хотя есть отдельный небольшие собрания вод, но собрание, отделяющее целую стихию от прочих стихий, только одно. Ибо и озера, какие находятся в странах северных, на пределах Греции, в Македонии, Вифинии и Палестине, конечно, суть собрания, но теперь у нас слово о собрании из всех наибольшем и по величине равняющемся земле. Никто не спорит, что в сих озерах много воды, но никто, однако же, не назовет их в подлинном смысле морями, не смотря на то, что некоторые, подобно великому морю, содержат в себе множество соли и земляных частиц, как например, Асфальтовое озеро в Иудеи, и Сирбоново между Египтом и Палестиною, простирающееся в Аравийскую пустыню. Это озера, а море одно, как повествуют путешествовавшие вокруг земли. Хотя некоторые полагают, что моря Гирканское и Каспийское заключены в особых пределах, но если сколько-нибудь достойны внимания землеописания повествователей, то и сии моря имеют между собою сообщения, и все вместе впадают в великое море, как и о Чермном море говорят, что оно соединяется с морем, лежащим позади Гадеса Мальвина.
Но скажут: почему же Бог собрания вод назвал морями? — Потому что, хотя воды стеклись в собрание едино, однако же и сборища вод, то есть заливы, которые имеют особенный вид свой, будучи заключены окружающею землею, Господь наименовал морями. Есть море Северное, море Южное, море Восточное, а также и Западное. Морям даются и собственные имена: Евксинский Понт, Пропонтида, Геллеспонт; моря: Эгейское, Ионическое, Сардийское, также Сицилийское и Тирренское. И имена морей бесчисленны, так что теперь перечислять их подробно было бы долго и неприлично. Посему-то Бог собрания вод назвал морями. Но хотя уже к этому привела нас связь речи, однако же возвратимся к началу.
И рече Бог: да соберется вода в собрание едино, и да явится суша. Не сказал: да явится земля, чтобы не показать ее еще неустроенною, грязною, смешанною с водою, не получившею свойственного ей образа и надлежащей силы, а вместе, чтобы причину осушения земли не приписали мы солнцу, Создатель произвел сухость земли до сотворения солнца. Вникни же в смысл написанного: не только излишек вод стек с земли, но даже вода, смешанная с землею во глубине, вышла из нее, повинуясь непреложному повелению Владыки.
И бысть тако. Сия прибавка достаточно показывает, что слово Создателя пришло в исполнение. Но во многих списках присовокупляется: и собрася вода, яже под нeбeceм, в собрания своя, и явися суша, — каковых слов не передали прочие толковники, да, кажется, и у Евреев они не читаются. Ибо, действительно, по засвидетельствовании, что бысть тако, излишне повествование опять о том же. Почему в исправных списках слова сии отмечены чертами, а такая черта служит знаком исключения.
И нарече Бог сушу, землю; и собрания вод нарече моря. Почему, как выше сказано: да соберется вода в собрание едино, и да явится суша, а не написано: и да явится земля, так и здесь опять: да явится суша, и нарече Бог сушу, землю? — Потому что суша есть свойство, служащее как бы отличительным признаком природы предмета, а земля есть голое наименование сего предмета. Как разумность есть свойство человека, а слово человек, означает самое животное, в котором есть cиe свойство, так сухость есть свойство земли, и свойство преимущественное. Итак в чем собственно есть сухость, то названо землею, подобно как то, чему собственно принадлежит способность ржать, названо конем.
И cиe имеет место не в одной только земле, но и каждая из прочих стихий имеет свойственное себе и исключительное качество, по которому отличается от прочих стихий, и сама в себе познается, какова она. Вода собственным своим качеством имеет холодность, воздух — влажность, огонь — теплоту. Впрочем и земля, и вода, и воздух, и огонь, только как первые стихии сложных вещей, представляются разуму с поименованными качествами, а когда они сопоставлены в теле и подлежат чувствам, тогда имеют уже сопряженные качества, и ничто видимое и чувствам подлежащее не бывает в отрешенном смысле одиноко, или просто, или чисто. Напротив того, земля суха и холодна, вода влажна и холодна, воздух тепел и влажен, а огонь тепел и сух. Таким образом, вследствие сопряженного качества, происходит в стихиях возможность смешиваться каждой с каждою, ибо каждая стихия, в следствие общего качества, срастворяется с смежною к ней стихией, а вследствие общения в сродном, соединяется и с противоположною. Например, земля, будучи суха и холодна, соединяется с водою по сродству холодности, а чрез воду соединяется с воздухом, потому что вода, поставленная в средине между землею и воздухом, каждым из своих качеств, как бы наложением двух рук, соприкасается к той и другой из прилежащих к ней стихий, — холодностью к земле, а влажностью к воздуху. Опять, воздух чрез посредство свое делается примирителем враждебных природ воды и огня, вступая в единение посредством влажности — с водою, а посредством теплоты — с огнем. А огонь, будучи по природе тепел и сух, посредством теплоты соединяется с воздухом, а посредством сухости входит опять в общение с землею. И таким образом составляется круг и стройный лик, по причине взаимного согласия и соответствия всех стихий. Почему весьма прилично дано им и название стихий Алиса.
Это сказал я, чтобы представить причину, почему Бог землю назвал сушею, а не сушу нарек землею. Именно, сухость есть нечто не в последствии приданное земле, но с самого начала восполнявшее ее сущность. А что служит одинаковой причиной бытия, то по природе первоначальнее и предпочтительнее привзошедшего после. Посему справедливо измышлены признаки, заимствованные от предсуществовавшего и старейшего.
И виде Бог, яко добро. Писание показывает не то, что Богу открылся какой-то приятный вид моря. Ибо Творец не очами рассматривает красоту тварей, но с неизреченною премудростью созерцает происходящее. Усладительно, правда, зрелище — море белеющееся, когда царствует на нем постоянная тишина, усладительно также, когда хребет его, зыблемый тихими ветрами, представляется зрителям в пурпуровом или лазурном цвете, когда оно не ударяет сильно в смежную сушу, но как бы лобзает ее в мирных объятиях. Однако не должно думать, чтобы, по словам Писания, и Богу в таком же смысле казалось море прекрасным и приятным. Напротив того, в Писании красота определяется относительно к мирозданию.
Во-первых, морская вода служит источником всей земной влаги. Ибо она рассеяна по неприметным скважинам, как доказывают рыхлые места и пещеры в твердой земле, в которые проникает текучая морская вода. И когда бывает она заперта в кривых и не прямо идущих проходах, тогда гонимая движущим ее духом стремится наружу, проторгая поверхность, и делается годною к питью, чрез процеживание теряя горечь. Когда же во время перехождения заимствует у металлов качество теплоты, тогда по такой же причине, заключающейся в движущем духе, делается она часто кипящею, даже огненною, что можно видеть на многих островах и во многих приморских странах. А если сравнивать малое с великим, иногда и в средине материка некоторые места, смежные с ручными водами, терпят почти то же самое. К чему же сказал я это? К тому, что вся земля имеет в себе множество проходов, и чрез неприметные скважины из начал моря расходится по ней вода.
Итак море прекрасно пред Богом, потому что влага из него идет по земным глубинам. Оно прекрасно также и потому, что служит приемником рек, принимает в себя отовсюду потоки, и не выступает из своих пределов. Прекрасно и потому, что служит началом и источником воздушных вод, когда нагревается лучами солнечными, и отлагает от себя, посредством испарения, тонкия частицы воды, которые, будучи привлечены в горнее пространство и потом охлаждены, как возвысившиеся далее, нежели куда простираются лучи отражаемые земною поверхностью, при возрастающем холоде, также и от тени облаков, делаются дождем и утучняют землю. И в этом, конечно, никто не усомнится, если представить себе поставленные на огонь котлы, которые, будучи наполнены влагою, нередко делаются пустыми, потому что все варимое в них разрешилось в пары. Можно еще видеть, как мореплаватели варят самую морскую воду, и собирая пары губками, в случае нужды, удовлетворяют несколько своей потребности. Но море прекрасно пред Богом и в другом отношении, потому что ограничивает собою острова, и служит им вместе и украшением и ограждением, а еще и потому, что приводит собою в связь самые отдаленные друг от друга части твердой земли, доставляя беспрепятственное сообщение мореплавателям, чрез которых снабжает нас сведениями о неизвестном, обогащает купцов, удобно удовлетворяет нашим жизненным потребностям, доставляет возможность изобилующим сбывать излишнее, а нуждающимся вознаграждать свои недостатки.
Но каким образом могу во всей подробности рассмотреть красоту моря, в какой явилось оно очам Творца? Если море прекрасно и достойно похвалы пред Богом, то не гораздо ли прекраснее собрание такой Церкви, в которой, подобно волне ударяющейся в берег, совокупный глас мужей, жен и младенцев воссылается к Богу в наших к Нему молитвах? Глубокая тишина хранит ее незыблемою, потому что лукавые духи не возмогли возмутить ее еретическими учениями. Будьте же достойны благословения Господня, соблюв, сколько возможно, благолепнее cиe благочиние, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Лейт Аристотель, в своей Метеорологии кн. 1, гл. 14, говорит, что Сезострис первый из древних предпринял соединить сии моря, но нашел, что море выше земли. Это же впоследствии заставило и Дария прекратить работы.
Мальвина Здесь разумеется соединение Индийского или Южного Океана с Океаном Атлантическим, которое во времена Св. Василия по неизвестности южных стран Африки не было еще ясно доказано, а подлежало догадкам.
Алиса От ;;;;; чинно иду.
***
Беседа 5
О прозябениях земли.
И рече Бог: да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду, и древо плодовитое, творящее плод по роду, емуже семя его о нем (Быт. 1, 11). После того как земля, сложив с себя бремя воды, успокоилась, весьма прилично ей дано повеление произращать сперва траву, потом дерева, что, как видим, совершается еще и ныне. Ибо тогдашний глагол и первое сие повеление сделались как бы естественным некоторым законом и остались в земле и на последующие времена, сообщая ей силу рождать и приносить плоды.
Да прорастит земля. В происхождении растений первое есть появление ростка, потом, когда ростки несколько поднимутся, является былие Лейт, а потом, увеличиваясь, оно делается травою, при постепенном развитии растения и приближении его к совершенству, то есть к осеменению. Ибо зеленение и созревание во всех одинаково.
Да прорастит земля былие травное. Земля сама собою должна произвести прозябение, не имея нужды ни в каком постороннем содействии.Поскольку некоторые думают, что причина произрастающего из земли в солнце, которое притяжением теплоты извлекает на поверхность земли таящуюся в глубине силу, то земля украшается прежде солнца, чтобы заблуждающие перестали поклоняться солнцу, и признавать, будто оно дает причину жизни. Посему, если убедятся, что вся земля украшена до сотворения солнца, то уменьшат безмерное к нему удивление, рассудив, что оно по бытию позднее травы и зелени.
Но когда заготовлена была пища скотам, неужели мы одни оказались недостойными какого-либо промышления? Напротив того, Заготовивший корм волам и коням наипаче приуготовляет богатство и наслаждение для тебя. Ибо Питающий твой скот умножает тем твои жизненные запасы. Притом, самое произведение семян — что иное, как не запас для твоего продовольствия? Сверх того, многие травы и зелия сами по себе служат пищею людям.
Сказано: да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду. Посему, хотя иной род былий полезен другим, но их польза возвращается к нам, и нам предоставлено употребление семян. Почему смысл сказанного таков: да прорастит земля былие травное, и семя сеющее по роду. Ибо таким образом можно будет восстановить порядок речи, в которой теперь сочинение слов представляется нестройным. И тогда соблюдется необходимая последовательность в том, что производит природа. Ибо сначала росток, потом зелень, потом возрастание травы, потом совершение возращенного чрез семя.
Скажут: как же Писание представляет, что все произрастающее из земли осеменено, когда ни тростник, ни полевица, ни мята, ни шафран, ни чеснок, ни бутом, ни другие бесчисленные роды растений, по-видимому, не производят семени? На cиe ответим, что многие из земных произрастений в нижней своей части и корне имеют силу семени. Например, тростник, по однолетнем росте, пускает от корня некоторый отпрыск, и он на будущее время заступает место семени. То же делают и другая бесчисленные растения которые, будучи рассеяны по земле, силу продолжать свой род содержать в корнях. Итак всего несомненнее, что в каждом растении или есть семя, или скрывается некоторая семенная сила. И это значит слово: по роду. Ибо отпрыск тростника не производит маслины, а напротив того, от тростника бывает другой тростник, и из посеянных семян произрастает сродное им. И таким образом, что при первом сотворении изникло из земли, то соблюдается и до ныне, чрез сохранение рода последовательностью преемства.
Да прорастит земля. Представь себе, что по малому речению и по столь краткому повелению холодная и бесплодная земля вдруг приближается ко времени рождения, подвигнута к плодородию, и, как бы сбросив с себя печальную и горестную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством, и производит на свет тысячи родов растений.
Мне желательно тверже укоренить в тебе удивление к твари, чтобы ты, где ни находишься, и какой род растений ни встречаешь, всегда возобновлял в себе ясное воспоминание о Творце. Посему, во-первых, когда видишь на траве зелень и цвет, приведи себе на мысль человеческое естество, припоминая изображение мудрого Исаии: всяка плоть яко сено, и всяка слава человеча яко цвет травный (Ис. 40, 6). Кратковременность жизни, непродолжительность радостей и веселий человеческого благоденствия нашли себе у Пророка самое приличное уподобление. Сегодня цветет телесно, утучнен от наслаждений, сообразно с цветущим возрастом имеет свежую доброцветность, бодр, развязен, неудержим в стремлении, а на утро он же самый жалок, или увянув от времени, или ослабев от болезни. Иной обращает на себя взоры изобилием богатства, вокруг его множество льстецов, сопровождение притворных друзей, уловляющих его благосклонность, множество сродников, которые носят на себе личину, многочисленный рой слуг, то заботящихся об его пище, то исполняющих другие его потребности, которых влачит он за собою, выходя из дому и возвращаясь домой, и тем возбуждает зависть встречающихся. Присовокупи к богатству какую-либо гражданскую власть или почести от царей, или управление народом, или начальство над войском, провозвестника, который громко взывает перед ним, жезлоносцев, которые здесь и там вселяют в подначальных сильный ужас, побои, описание имущества, взятие под стражу, темницы, что все увеличивает в подчиненных нестерпимый страх. И что же после сего? Одна ночь, или горячка, или боль в боку, или воспаление легких, похитив сего человека из среды людей, сводят с позорища, и место его действия вдруг делается опустевшим, и эта слава оказывается ничем, как сновидение. Посему-то составилось у Пророка уподобление человеческой славы самому слабому цветку.
Да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду и по подобию. И теперь еще порядок растительности свидетельствует о первобытном постановлении. Ибо всякой зелени и траве предшествует появление ростка. Выходит ли что от корня из подземного отростка, как например, шафран и полевица, оно должно сперва дать росток и взойти наружу, вырастает ли что от семени, и в сем случае необходимо быть сперва ростку, потом зелени, потом зеленеющей траве, а потом плоду, ботеющему уже на сухом и дебелом стебле.
Да прорастит земля былие травное. Когда семя упадет в землю, которая имеет в себе соразмерную влажность и теплоту, тогда оно, разбухнув, сделавшись многоскважинным, и объемлемое близ лежащею землею, привлекает к себе, что ему свойственно и сродно. Самые же тонкие частицы земли, приставая к скважинам и входя в них, расширяют объем семени, отчего оно пускает вниз корни и идет вверх, давая из себя стебли по числу корней. А при постоянном согревании ростка привлекаемая корнями влага притяжением теплоты извлекает из земли сколько нужно питательного и разделяет это стеблю, коже, влагалищам зерен, самым зернам и колосьям. Таким образом, при постепенном возрастании, каждое растение приходит в свойственную ему меру, будет ли оно из рода хлебных, или бобовых, или овощных, или растущих кустарником.
Одна травка, или одна былинка достаточна занять всю мысль твою рассмотрением искусства, с каким она произведена, как например, стебель пшеницы опоясывается коленцами, чтобы они, подобно связкам, удобно поддерживали тяжесть колосьев, когда исполненные плодами клонятся к земле. Посему стебель у овса совершенно пуст, так как вершина его ничем не обременена, и стебель пшеницы природа защитила такими связками, зерно же заключила во влагалище, чтобы не могло быть похищено птицами, и длинными остями, подобными иглам, предотвратила вред от мелких животных. Что мне сказать? И о чем умолчать? В богатых сокровищницах творенья трудно найти предпочтительное прочему, а если оставим что без внимания, урон будет несносен.
Да прорастит земля былие травное. Вместе с питательным произросло и вредное, вместе с пшеницею и болиголов, и вместе с другими питательными растениями — чемерица, борец, мандрогора и маковый сок. Итак что же? Ужели откажемся приносить благодарение за полезное, и станем обвинять Создателя за разрушительное для нашей жизни? А не рассудим того, что не все создано для нашего чрева? Напротив того, как назначенное нам в пищу у нас под руками и всякому известно. Так каждая сотворенная вещь в целом творении выполняет какой-нибудь свой особенный закон.Поскольку воловья кровь для тебя яд, то ужели по сему самому надлежало или не творить сего животного, или сотворить вола бескровным, хотя сила его для стольких потреб нужна нам в жизни? Но тебе довольно живущего в тебе разума, чтобы предохранить себя от вредного. Если овцы и козы умеют избегать злотворного для их жизни, посредством одного чувства различая вредное, то скажи мне, ужели трудно уклониться от ядоносного тебе, у которого есть и разум, и врачебная наука, указывающая полезное, и опыт предшественников, внушающий убегать вредного? Но и из сего ничто не сотворено напрасно и без пользы. Ибо оно или служит пищею какому-либо животному, или с помощью врачебной науки открывается годным для нас самих, служа к облегчению каких-нибудь недугов. Скворцы питаются болиголовом, и по устройству своего тела не терпят вреда от яда, имея в сердце тонкие скважины, они, кажется, переваривают поглощенное, прежде нежели производимое им охлаждение коснется главных членов. Чемерица служит пищею перепелам, и они по своему сложению остаются невредимыми. Но сии же самые растения и нам иногда бывают полезны. Мандрогорою врачи наводят сон, и опиумом успокаивают жестокие боли в теле. А некоторые болиголовом усмиряли ярость вожделений, чемерицею же искореняли многие застарелые болезни. Посему, за что думал ты обвинять Творца, то самое обратилось для тебя в побуждение к большей благодарности.
Да прорастит земля былие травное. Сколько разумеет под сим Писание снедей, которые сами собою готовы для нас то в корнях, то в зелени, то уже в плодах! Сколько еще снедей, которые присоединяются нашим трудом и земледелием! Бог повелел земле не вдруг произвести семя и плод, но сперва дать ростки и зелень, а потом уже закончить семенем, чтобы первое повеление служило природе уроком к соблюдению порядка на последующее время. Говорят: как же земля приносит семена по роду, а между тем часто, посеяв пшеницу, собираем черное пшеничное зерно Мальвина? Но это не изменение в другой род, а как бы недуг и болезнь семени. Здесь пшеница не перестала быть пшеницею, но почернела от обожжения, как можно видеть из самого названия. Загорев от чрезмерной стужи, она приняла другой цвет и вкус. Но сказывают, что она и опять, если будет иметь пригодную землю и благорастворенный воздух, обращается в первоначальный вид. Посему ничего не найдешь в растениях, что совершилось бы вопреки сему повелению. А так называемый куколь и все другие вносные семена, какие только примешиваются к употребляемым в пищу и в Писании обыкновенно называются плевелами, происходят не чрез изменение пшеницы, но имеют собственное свое начало, и составляют свой особенный род. Они изображают собою тех, которые искажают учение Господне, не изучили Писания как должно и повреждены учением лукавого, но присоединяются к здравому телу Церкви, чтобы неприметно сообщить свое повреждение не зараженным. Но Господь и усовершение уверовавших в Него уподобляет возрастанию семян, говоря: яко (егда) человек вметает семя во землю, и спит, и востает нощию и днию, и семя прозябает и растет, якоже не весть он. От себе бо земля плодит прежде траву, потом клас, таже исполняет пшеницу в клас (Мк. 4, 26–28).
Да прорастит земля былие. И земля, соблюдая законы Создателя, начав с ростка, в краткое мгновение времени прошла все виды возрастания, и тотчас довела прозябения до совершенства. Луга наполнились изобильною травою, плодоносные равнины, воздымаясь от жатв, в колебании колосьев сохранили подобие волнующегося моря. Всякая зелень и всякий род овощей, все, что растет кустарником, и что приносит стручковые плоды, во всем изобилии явились тогда на земле. Ибо ничто тогда не останавливало произрастания, неопытность земледельцев, неблагорастворенность воздуха и какая-либо другая причина не делали вреда изникнувшему. Осуждение еще не препятствовало плодородию земли, все cиe было прежде греха, за который осуждены мы в поте лица своего есть хлеб.
Но сказано: и древо плодовитое, творящее плод, емуже семя его в нем по роду и по подобию на земли. По сему глаголу сгустились кустарники, выбежали из земли все деревья, обыкновенно достигающие чрезвычайной высоты, — ели, кедры, кипарисы, певги. Все мелкие дерева сделались вдруг ветвистыми и густыми; явились употребляемые для венцов растения — розы, мирты и лавры. Ничего этого прежде не было на земле, и все в одно мгновение времени пришло в бытие, с принадлежащим каждому свойством, самыми явными разностями отличенное от растений инородных, и узнаваемое по свойственному для каждого признаку. Но роза была тогда без шипов, впоследствии уже к красоте цвета присоединены терния, чтобы неподалеку от приятности наслаждения имели мы и готовую скорбь, воспоминая о грехе, за который земля осуждена взращать нам терния и волчцы (Быт. 3, 18).
Но скажут: повелено земле произрастить древо плодовитое, творящее плод на земли, емуже семя его в нем; а между тем видим, что многие деревья не имеют ни плодов, ни семян. Что ответить на cиe? То, что здесь упомянуты преимущественно растения предпочтительнейшие по природе, а сверх того, при тщательном рассмотрении окажется, что все растенья имеют или семя, или нечто равносильное семени. Ибо осокори, ивы, ильмы, тополи и другие им подобные деревья, по-видимому, не приносят явно плода, по тщательный испытатель найдет, что каждое из них имеет семя. Ибо лежащее под листом зерно, которое умеющие давать всему свои имена, называют ;;;;;; Алиса, имеет силу семени. Дерева же, которые обыкновенно разводятся от ветвей, пускают от них во множестве корни. А может быть значение семени имеют и отростки корней, чрез отнятие которых садовники размножают род. Но во-первых, как сказано, удостоены упоминания те дерева, которые наипаче поддерживают жизнь нашу, и которые должны были, снабжая человека своими плодами, уготовлять ему обильную пищу. Таков виноград, производящий вино, которое должно веселить сердце человека. Такова олива, доставляющая плод, который может умастити лице елеем (Пс. 103, 15).
Сколько стеклось вместе производимого природою с такою поспешностью! Корень виноградной лозы, зеленеющие и большие ветви, кругами раскидывающиеся по земле, зародыш, завивание лозы, зеленые ягоды, спелые гроздья! Достаточно для тебя одного взора, и разумный взгляд на виноградную лозу внушит тебе, о чем напоминает природа. Ибо помнишь, конечно, об уподоблении Господа, Который называет Себя лозою, а Отца делателем, каждого же из нас именует розгою, чрез веру насажденною в Церкви, и побуждает нас к многоплодию, чтобы не преданы мы были огню по осуждении за бесполезность (Ин. 15, 16). И Он не престает везде уподоблять человеческие души виноградным лозам. Ибо сказано: виноград бысть возлюбленному в розе, на месте тучне. И: лозу насадих, и оградих ограждением (Ис. 5, 1, 2). Очевидно, что под виноградом разумеет человеческие души, для которых соградил ограждение — оплот заповедей и охранение от Ангелов. Ибо ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его (Пс. 33, 8). Потом как бы и окоп сделал около нас, положив в Церкви первее Апостолов, второе пророков, mpeтие учителей (1 Кор. 12, 28). Примерами же древних и блаженных мужей возводя мысли наши на высоту, не оставил их поверженными долу и достойными попрания. Он хочет также, чтобы мы, как бы некоторыми завивками, сплетались с ближними объятиями любви и упокоевались в них, и, всегда стремясь к горнему, как вьющиеся виноградные ветви, старались уравниваться с вершинами самых высоких. Он требует еще, чтобы мы терпели, когда окапывают нас. А душа окапывается чрез отложение мирских забот, которые составляют бремя для наших сердец. Посему отложивший плотскую любовь и привязанность к богатству, и признавший презренным и смешным пристрастие к здешней бедственной славе, как бы окопался и обновился в силах, свергнув с себя напрасное бремя земного мудрования. Не должно же, по слову притчи, разрастаться в ветви , то есть жить на показ, и домогаться похвалы за внешность, но надобно быть благоплодным, предоставляя истинному Земледелателю показание дел. А ты будь и яко маслина плодовита в дому Божии (Пс. 51, 10), никогда не совлекаясь упования, но имея в себе всегда цветущее спасение, приобретаемое чрез веру. Ибо таким образом будешь подражать всегдашней зелености сего растения, и соревновать его многоплодию, во всякое время подавая обильную милостыню.
Но возвратимся к рассмотрению Художнических распоряжений. Сколько произникло тогда родов растений плодовитых, годных к созиданию кровов, к строению кораблей, к сожжению! И здесь опять в каждом дереве устройство частей его разнообразно, а также едва можно отыскать свойство каждого дерева, и усмотреть взаимные различия деревьев разнородных. Отчего одни из них пускают корень в глубь, а другие стелют по земной поверхности, одни растут прямо и имеют один ствол, другие низки и от самого корня разделены на многие отростки? Отчего у деревьев, имеющих ветви длинные и далеко раскинутые по воздуху, корни глубоки и простираются вокруг на большое пространство, как будто природа положила основания, соразмерные тяжести верхних частей? Сколько различий в древесной коре! У одних деревьев кора гладкая, у других морщиноватая, у одних однослойная, а у других многослойная. А что удивительно, и в растениях найдешь признаки похожие на человеческую юность и старость. Ибо на деревьях молодых и здоровых кора бывает вокруг плотно обтянута, а на состарившихся она морщится и твердеет. Одни деревья, будучи срезаны, прозябают вновь, другие, потерпев посечение, как бы это было для них смертью, остаются без преемства. А некоторые заметили даже, что срубленные и обожженные сосны превращались в дубы. Известно и то, что в некоторых деревьях естественный порок исправляется попечением земледельцев. Например, кислые гранаты и горкие миндали, когда ствол у корня будет провернуть и в самую середину сердцевины впущен тучный клин из певга, переменяют горький свой сок на приятный. Посему, да не отчаивается в себе никто из провождающих жизнь во грехе, зная, что как земледелие изменяет качество растении, так попечительность души о добродетели может одержать верх над всякими недугами.
В плодоношении же плодовитых растений столько разности, что невозможно описать сего словом. Ибо не только на деревьях разнородных плоды различны, но много разностей бывает даже в одном и том же виде дерева. Иной отличительный признак плода бывает иногда на растении мужеского пола, и иной на растении женского пола, как различают сие садовники, которые и финиковые деревья делят на два пола, мужеский и женский. И можешь видеть, что иногда растение, как называют они, женского пола, опускает ветви, как будто оно возбуждено вожделением, и желает мужеских объятий, ходящие же за растениями бросают на ветви нечто подобное мужеским семенам, что называется у них ;;;;; Нэт, и в таком случае дерева как бы чувствуют услаждение, снова выпрямляют свои ветви, и многолиственные вершины их приходят в прежний свой вид. То же самое рассказывают о смоковницах. Посему дитя смоковницы сажают вместе с садовыми, а другие врачуют бессилие садовых смоковниц, приносящих вкусные плоды, тем, что привязывают к ним незрелые смоквы, и поддерживают сим плод, который уже начал истаивать и рассыпаться.
О чем же дает тебе разуметь эта загадка природы? О том, что мы часто и у людей чуждых веры должны заимствовать себе побуждение к показанию добрых дел. Если видишь, что живущий в язычестве, или отторгнутый от Церкви какою-либо превратною ересью, целомудрен по жизни и во всем прочем старается о нравственном благочинии, то тем паче ты напрягай свое старание уподобиться плодоносной смоковнице, которая собирает силы из приближенных к ней диких смоковниц, перестает истаивать, и тщательнее питает свой плод.
Столь многочисленны различия в образе рождения плодов, если из многого сказать только не многое! Но кто же опишет разнообразие самых плодов, их вид, цвет, свойства соков, и пользу каждого? Отчего некоторые созревают на солнце обнаженные, а другие приходят в полноту покрытые в оболочках? Отчего, у которых плод нежен, у тех листвяной покров груб, — как на смоковнице, а у которых плоды закрыты, у тех листвяная одежда легка, — как на орешнике? Потому что первые по своей слабости имеют нужду в большей помощи, а последним более плотная оболочка причинила бы вред тенью от листьев. Какие разрезы на виноградных листьях, чтобы гроздь была и защищена от вредных действий воздуха, и по причине редкости листьев в обилии принимала на себя солнечные лучи! Ничто не без причины, и ничто не случайно, везде видна какая-то неизглаголанная мудрость.
Какое же слово будет для сего достаточно? Как ум человеческий исследует все в подробности, чтобы и свойства усмотреть, и взаимные разности различить явственно, и без недостатка представить сокровенные причины? Одна и та же вода, притянутая корнем, иначе питает самый корень, иначе кору ствола, иначе древесину, и в ней опять иначе сердцевину. Одно и тоже и листом делается, и разделяется по сучьям и ветвям, и доставляет рост плодам, от той же причины происходит и сок в растении, и вытекающая из него наружу влага. Какая же есть разность между всем этим, не объяснит никакое слово. Иная влага, вытекающая из мастичника, и иной сок бальзамического дерева, а некоторые нарды в Египте и Ливии источают другой род сока. Сказывают также, что и янтарь есть сок растений, отвердевший в камень. И такое мнение подтверждают примечаемые в янтаре травинки и мелкие животные, которые, будучи захвачены, когда сок был еще мягкий, остаются в нем. И вообще, кто не изведал опытом различия соков относительно к их качеству, тот не найдет и слова к объяснению их действий. Как опять из одной и той же влаги в винограде составляется вино, а в маслины — масло? И удивительно не одно то, каким образом влажность в винограде сделалась сладкою, а в маслине тучною, но и то, что в сладких плодах неисчислимо различие качеств. Ибо иная сладость в винограде, иная в яблоке, смоковнице и Финиковом дереве. И я желаю, чтобы ты еще подумал об этом вопросе: отчего одна и та же вода, то мягка для ощущения, когда, находясь в известных растениях, делается она сладкою, то жестка для вкуса, когда, пройдя чрез другие растения, окисляется; и опять обратившись в крайнюю горечь, нестерпима для ощущения, когда находится в полыни и в скаммонеи Станислав Козлов; а в желудях, или в плоде дерена превращается в острое и вяжущее качество; в терпентинных же растениях и в орехах изменяется в свойство нужное и маслянистое? И нужно ли говорить о чем-либо малоизвестном, когда в одной и той же смоковнице вода переходит в противоположные качества? Та же влага весьма горька в древесном соке, и весьма сладка в самом плоде и в винограде имеет самый вяжущий вкус — в сучьях, и самый приятный — в ягодах.
Но сколько различий в цветах! Можешь видеть на лугах, что одна и та же вода в одном цветке румяна, в другом багрова, в этом голуба, а в этом бела. И опять, еще больше разности представляет она в запахах, нежели сколько имеет разнообразия в цветах. Но вижу, что слово мое, от ненасытимого желания все обозреть, преступает меру, и если не наложу на него уз и не возведу к необходимому закону творения, то не достанет у меня дня на изображение пред вами великой мудрости, сокрытой в вещах самых маловажных.
Да прорастит земля древо плодовитое творящее плод на земли. И тотчас вершины гор осенились кудрями, устроились сады, и берега рек украсились тысячами родов растений, и одни уготовились украшать собою человеческую трапезу, а другие предложили в пищу скотам и листья и плоды. Но они доставляют нам и врачебные пользы в своих соках, влагах, прутьях, коре, плодах. И одним словом, что открыл нам долговременный опыт, из частных случаев собирая полезное, то привел в бытие вдруг все объемлющий Промысл Творца, предусмотрев из начала.
А ты, когда видишь растения садовые или дикие, прозябающие в воде или на суше, приносящие цветы или бесцветные, в малом познавая великое, усугубляй непрестанно свое удивление, и возрастай в любви к Творцу. Размысли, как Он иные растения сотворил всегда зеленеющими, а другие обнажающимися, и всегда зеленеющие — то меняющими листья, то не теряющими листьев. Ибо меняют листья и олива, и сосна, хотя перемена сия происходить неприметно, так что, по-видимому, они никогда не обнажаются от зелени. Но финиковое дерево не теряет листьев, и до конца сохраняет те же листья, которые получило с первого прозябения. Потом прими во внимание и то, отчего мирика, ж) есть как бы водоземное растение, причисляется к растущим в воде и разводится в местах пустынных. Посему и Иеремия (Иер. 17, 6) справедливо уподобляет такому растению нравы лукавые и преклонные на доброе и худое.
Да прорастит земля. Краткое cиe повеление тотчас стало великою природою и художественным словом, быстрее нашей мысли производя бесчисленные свойства растении. То же повеление, и доныне действуя в земле, побуждает ее, по истечении каждого года, обнаруживать силу свою, какую она имеет к произведению трав, семян и деревьев. Как кубарь, по силе первого данного ему удара, совершает последующие обращения, когда описывает круги, соблюдая в себе средоточие неколеблемым, так и последовательный порядок природы, получив начало с первым повелением, простирается на все последующее время, пока не достигнет общего скончания вселенной. К нему будем поспешать и мы все, плодонося добрые дела и преисполняясь ими, да насаждени в дому Господни, во дворех Бога нашего процветем (Пс. 91, 14) о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Лейт Зелень.
Мальвина ;;;;;; ;;;;;;; это пшеница, родящаяся собственно в Сицилии, но также вырождающаяся и из обыкновенной пшеницы, в употреблении безвредная.
Алиса У Гезехия читаем следующее объяснение сему слову: ;;;;;;: так называют то, чем примыкается к растению или плод, или лист. ;;;;;;, зерно на листе.
Здесь Св. Василий, вероятно, имеет в виду место из Ocии пророка (Ос. 10, 1), которое, по переводу Симмаха, читается: ;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;;;;;, виноград многоветвистый Израиль.
Нэт Плодотворная пыль на дереве мужеского пола, которую некоторые древние естествословы представляли в виде червячков или мошек, к чему привело их, вероятно, наблюдение над смоковничными деревьями. Ибо насекомое, известное под именем орехотворки, гнездясь на сих деревьях и покрываясь пылью из тычинок, переносить сию пыль на женские цветки и оплодотворят их.
Станислав Козлов Из рода вьюнчиков (convolvulus): дает из корня сок острый и молочный, имеющий сильное слабительное свойство, подобно корню ялаппа.
***
Беседа 6
О сотворении небесных светил.
Кто смотрит на подвизающихся, тот и сам должен напрягать несколько свои силы. Это всякий может видеть из зрелищных уставов, которые требуют, чтобы заседающие на поприще сидели с открытою головою. А cиe, мне кажется, для того, чтобы каждый не только был зрителем подвизающихся, но в некоторой мере и сам сделался подвижником. Подобным образом и ценителю великих и сверхъестественных зрелищ и слышателю подлинно высшей и неизреченной мудрости, приходя сюда, надобно иметь уже в себе некоторое стремление к созерцанию предлагаемого, и по мере сил участвовать со мною в подвиге, являясь не столько судиею, сколько сподвижником, чтобы не лишиться нам случая открыть истину, и чтобы моя ошибка не сделалась общим вредом для слушающих. К чему же говорю cиe? К тому что, поелику нам предлежит исследовать состав мира и рассмотреть вселенную не по началам мирской мудрости, но как научил сему служителя Своего Бог, глаголавший с ним яве, а не гаданием (Чис. 12, 8), то совершенно необходимо, чтобы любители великих зрелищ имели ум не необученный к уразумению предлагаемого нам. Итак, если ты когда-нибудь, среди ясной ночи смотря на несказанную красоту звезд, составлял себе понятие о Художнике всяческих, Кто Сей испестривший небо сими цветами, и почему в видимом мире более необходимого, нежели приятного. И опять, если во время дня трезвенным разумом изучал ты дивные чудеса, то пришел ты сюда готовым слушателем, достойным того, чтобы восполнить собою cиe честное и блаженное позорище.
Приступите же! Как в городах берут за руку и всюду водят людей, в них не бывавших, так и я введу вас в сокровенные чудеса сего великого града. А в этом граде, в котором древнее наше отечество, и из которого изгнал нас человекоубийца-демон, поработивший человека своими приманками, — в этом граде увидишь ты первое бытие человека и вскоре постигшую нас смерть, которую породил грех — этот первородный плод начальника зла — демона. Здесь познаешь и себя самого, земного по природе, но дело Божиих рук, много уступающего бессловесным в силе, но поставленного властелином над бессловесными и неодушевленными тварями, умаленного в том, чем снабдила природа, но по превосходству разума способного возноситься в самое небо. Если cиe изучим, то познаем себя самих, уведаем Бога, поклонимся Творцу, поработаем Владыке, прославим Отца, возлюбим нашего Питателя, почтим Благодетеля, не престанем покланяться Началовождю нашей, и настоящей и будущей, жизни, — Тому, Который дарованным уже богатством удостоверяет и в обетованных благах, и по изведании нами настоящего делает для нас несомненным ожидаемое. Ибо если временное таково, то каково же вечное? И если видимое так прекрасно, то каково невидимое? Если величие неба превосходит меру человеческого разумения, то какой ум возможет исследовать природу Присносущего? Если cиe подлежащее разрушению солнце так прекрасно, так велико, так быстро в своем движении и совершает чинные обращения, имеет величину соразмерную вселенной, и не выступает из своих отношений к целому, а по красоте своего естества составляет как бы светлое око, украшающее собою тварь, и если им не насыщается зрение, то каково по красоте Солнце правды? Если не видеть сего солнца — большая потеря для слепого, то какая утрата для грешника быть лишенным истинного Света?
И рече Бог: да будут светила на тверди небесней, освещати землю, и разлучати между днем, и между нощию (Быт. 1, 14). Всему предшествовали небо и земля, после них сотворен свет, различены ночь и день, потом опять твердь и явление суши, потом вода совокуплена в постоянное и определенное собрание, земля наполнилась собственными порождениями, произрастив бесчисленные роды трав и обогатившись растениями всякого рода. Но солнца и луны еще не было, дабы не ведущие Бога не именовали солнца начальником и отцом света, и не почитали его зиждителем земных произрастений. Посему настал четвертый день, и тогда рече Бог: да будут светила на тверди нeбecней.
Как скоро слышишь о Говорящем, присоединяй немедленно в мысли и Внемлющего: Рече Бог: да будут светила. И сотвори Бог два светила (Быт. 1, 16). Кто сказал, и Кто сотворил? Не проразумеваешь ли в сем двойственности Лиц? Везде с повествованием таинственно всеян и сей догмат Богословия.
Указывается и потребность, по которой сотворены светила. Сказано: освещати землю. Если сотворение света предшествовало, то почему говорится, что и солнце теперь сотворено также освещати? Во-первых, да не возбуждает в тебе ни малого смеха своеобразность речения, если мы не следуем вашей разборчивости в. словах, и не стараемся о стройности их сочинения. У нас нет ваятелей слова, и везде предпочитается не благозвучие речений, но ясность именований. Итак смотри, не достаточно ли Моисей словом: освещати, выразил то, что хотел? Ибо он сказал: освещати, вместо: быть светлым. Но cиe ни мало не противоречит сказанному уже о свете. Тогда произведено было самое естество света, а теперь приготовляется это солнечное тело, чтобы оно служило колесницею тому первобытному свету. Иное есть огонь, а иное — светильник, один имеет силу издавать свет, а другой устроен светить, кому нужно. Так и оному чистейшему, ясному и невещественному свету устрояется теперь колесница, то есть светила. Как Апостол говорит о некоторых светилах мира (Фил. 2, 15), но иное есть истинный Свет мира, чрез причастие Которого святые соделались светилами для душ, ими наставленных и освобожденных от тьмы неведения, так и Зиждитель всяческих возжег теперь в мире cиe солнце, наполнив его этим светозарнейшим светом.
И никому да не кажется невероятным утверждаемое, что иное есть блистательность света, а иное — тело, в котором находится свет. Во-первых, видно cиe из того, что все сложное делится у нас таким же образом на вмещающую сущность и на приданное ей качество. Посему как по природе иное есть белизна, а иное — тело выбеленное, так и теперь упоминаемые Лейт, будучи различны по природе, соединены силою Творца. И не говори, что нельзя отделить их друг от друга. Я и не утверждаю, чтобы для меня или для тебя было возможно отделение света от солнечного тела, но говорю только, что представляющееся нам раздельным в мыслях может быть и в самой действительности разделено Творцом их природы. Тебе не возможно отделить попаляющую силу огня от светозарности, но Бог, желая обратить внимание Своего служителя чудным видением, вложил в купину огонь, в котором действовала одна светозарность, а сила жечь пребывала в покое. Так и Псалмопевец свидетельствует, говоря: глас Господа пресецающаго пламень огня (Пс. 28, 7). От сего и о воздаянии за дела жизни нашей некоторое учение втайне преподает нам, что естество огня будет разделено, и свет предоставлен в наслаждение праведным, а мучительность жжения назначена наказываемым.
А потом удостоверение в исследуемом можно нам находить и в видоизменениях луны. Ибо когда она исходит и убывает, тогда не тело ее совершенно истребляется, но представляет она нам явления уменьшения и возрастания тем, что слагает с себя и опять восприемлет облекающий ее свет. А что самое тело луны при ее исходе не уничтожается, ясным тому свидетельством служит видимое. Ибо в чистом и свободном от всякого тумана воздухе, даже когда луна имеет вид самого тонкого серпа, можно тебе, всмотревшись, увидеть несветлую и не освещенную ее часть, описанную такою же дугою, какая очерчивает целую луну во время полнолуния, так что ясно усматривается полный круг, если зрение сводит вместе с освещенною частью и ту, которая помрачена и темна. И не представляй мне, что свет луны заимствованный, потому что она ущербает, приближаясь к солнцу, и опять возрастает, удаляясь от него. Не cиe подлежит нашему исследованию в настоящем случае, но то, что иное есть тело луны, а иное — освещающее. Подобное же нечто представляй и о солнце, кроме того, что оно, однажды прияв свет и имея его растворенным в себе, не отлагает света. Но луна, постоянно как бы совлекающаяся света и опять в него облекающаяся, удостоверяет собою и в сказанном о солнце. Сим светилам поведено разлучати между днем и между нощию. И выше разлучи Бог между светом и между тмою, но тогда природу их привел Он в противоположность, чтобы они не смешивались между собою, и у света не было ни какого общения со тьмою. Ибо что днем есть тень, то (надобно представлять себе) ночью составляет природу тьмы. Если всякая тень от тел, освещенных каким-нибудь лучом, падает со стороны противоположной свету, и утром простирается к западу, вечером склоняется к востоку, а в полдень бывает северною, то и ночь отступает в сторону противоположную лучам, будучи по природе своей не что иное, как земная тень. Как днем тень неразлучна с преграждающим луч, так и ночь обыкновенно происходит, когда воздух около земли затенен. И cиe значит сказанное: разлучи Бог между светом и между тмою, ибо тьма убегает вторжений света, вследствие того естественного побуждения чуждаться друг друга, какое вложено в них при первом сотворении. А теперь Бог повелел солнцу измерять день, и луну, когда она бывает в полном своем круге, сделал предводительницею ночи. Ибо тогда светила бывают почти диаметрально противоположны друг другу, потому что во время полнолуний, как с восхождением солнца луна переходит в невидимую часть неба, так опять, при захождении солнца, она большею частью восходит на востоке. Если же при других видах луны свет ее не вместе с ночью появляется, то cиe не относится сюда. По крайней мере луна, когда бывает полна, начинает собою ночь, светом своим превосходя звезды и освещая землю, и также наравне с солнцем определяет меры времени.
И да будут в знамения, и во времена, и во дни, и в лета (Быт. 1, 14). Для человеческой жизни необходимы указания светил. И если кто не чрез меру многого ищет в их знамениях, то при долговременном наблюдении найдет полезные приметы. Многое можно узнавать об изобилии дождя, многое о засухе и о движении ветров, или местных или повсюдных, сильных или легких. Одно из указаний солнца предал нам и Господь, говоря: зима будет, дряселует бо чермнуяся небо (Мф. 16, 3). Когда солнце поднимается сквозь туман, тогда лучи его помрачаются, и оно кажется огненного и кровавого цвета, потому что густота воздуха производит в глазах такое представление. Но сгущенный и отстоявшийся воздух, которого не рассеяли и солнечные лучи, очевидно, не мог быть ими преодолен по причине избытка земных паров, и по множеству влаги произведет ненастье в тех странах, где он собирается. Подобным образом, когда луна кажется увлаженною, или когда солнце окружают так называемые венцы, cиe служит признаком или множества воздушной воды, или движения сильных ветров. Или когда вместе с солнцем идут так называемые побочные солнца, они бывают знаком каких-нибудь воздушных перемен. А также столпы радужного цвета, являющиеся на облаках в прямом положении, показывают дожди или жестокие бури, или вообще большой переворот в воздухе. И в луне возрастающей или убывающей упражнявшиеся в этом заметили многие признаки, а именно, что вместе с ее видоизменениями необходимо изменяется и окружающий землю воздух. Если трехдневная луна тонка и чиста, то предвещает постоянную ясную погоду, а если она представляется с толстыми рогами и красноватою, то угрожает или обилием воды из облаков, или сильным южным ветром. Кто же не знает, сколько полезного доставляется такими указаниями? Пловец, предусматривая опасности от ветров, может удержать ладью свою в пристани. Путешественник, по мрачности воздуха ожидающий перемены, заранее может уклониться от вреда. А земледельцы, занимающиеся посевами и хождением за растениями, отсюда заключают о благовременности всякого дела. Господь же предсказал, что в солнце, луне и звездах явятся даже знамения разрушения вселенной. Солнце обратится в кровь, и луна не даст света своего (Мф. 24, 29; Иоил. 2, 31). Таковы знамения скончания вселенной!
Но преступающие границы обращают слова Моисеевы в защищение науки о днях рождения, и говорят, что жизнь наша зависит от движения небесных тел, а на сем основании у Халдеев сделаны по звездам указания, чему должно с нами случиться. И это простое выражение Писания: да будут в знамения, по усмотрению своему, разумеют они не о состояниях воздуха, и не о переменах годовых времен, но о жребиях жизни. Ибо что говорят? Стечение известных движущихся звезд с звездами находящимися на зодиаке, когда они, сошедшись между собою, составляют известную фигуру, производит определенные рождения, а иное расположение звезд доставляет противоположный жребий жизни.
О сем не бесполезно, может быть, рассудить, начав, для ясности, несколько выше. Но скажу не что-либо собственное свое, а воспользуюсь к обличению их собственными их словами, чтобы зараженным таким недугом доставить некоторое врачевание и прочих предостеречь от падения в подобные заблуждения.
Изобретатели этой науки о днях рождения, приметив, что в продолжительные части времени ускользают от них многие фигуры, заключили меры времени в возможно тесные пределы, потому что в самое малое и краткое время, и как выражается Апостол, вскоре, во мгновении ока (1 Кор. 15, 52), бывает величайшая разность между рождением и рождением. И родившийся в сию точку времени будет обладателем городов, князем народов, станет изобиловать богатством и властительствовать, а родившийся в другое мгновение времени будет попрошайкою и нищим, и ради насущного пропитания станет ходить от дверей к дверям. Посему, разделив на двенадцать частей, так называемый, зодиакальный круг, поелику солнце сию двенадцатую часть, так называемой, неподвижной сферы проходит в тридцать дней, каждую двенадцатую часть разделили они на тридцать частей. Потом, каждую таковую часть подразделив на шесть-десять частей, каждую из шестидесятых рассекли опять на шестьдесят.
Итак, предполагая, что для родившихся есть известные положения неба, посмотрим, возмогут ли они соблюсти такую точность в разделении времени. Как скоро родился младенец, бабка начинает рассматривать, мужеского или женского пола родившийся, а потом дожидается крика, который бы служил признаком жизни в новорожденном. Сколько шестидесятых долей протечет в это время! Вот объявила она Халдею о новорожденном. Сколько надобно положить мельчайших частей на пересказ бабки, особливо, если случится, что замечающий час стоял вне женского отделения в доме? Ибо тому, кто хочет рассмотреть гороскоп, надобно с точностью описать час, будет ли это дневное, или ночное время. Какое же множество шестидесятых долей протечет еще в это время? Рассматривающему гороскоп надобно найти о звездах не только в какой они из двенадцатых частей, но и в какой доле двенадцатой части и в какой шестидесятой доле из тех, на которые, по сказанному, разделена каждая из первых долей, или, чтобы дойти до точности, в какой шестидесятой из тех, на которые подразделяются первые шестидесятые. И такое столько дробное и неуловимое вычисление времени, говорят они, надобно сделать для каждой из планет, чтобы найти, какое положение имели они в рассуждении неподвижных звезд и какую фигуру составляли из себя взятые в совокупности звезды во мгновение рождения младенца. Посему если не возможно с точностью определить время, а замена одной кратчайшей доли другою делает погрешительным все, то смешны те, которые трудятся над этою несостоятельною наукою и с разверстым ртом углубляются в себя, как будто могут узнать, что с ними будет.
Каковы же и выводы? Говорят: этот будет кудряв волосом и с голубыми глазами, потому что родился в час Овна, и таково по виду cиe животное. Но он будет и человек великого духа, потому что овен имеет в себе владычественное, а также щедр и промышлен, потому что животное cиe без огорчения слагает с себя волну, и удобно облекается в новую, по действие природы. А родившийся в Тельце, говорят они, будет терпелив в трудах и раболепен, потому что телец носит ярмо. Родившийся в Скорпионе охотник до драк, по подобию с сим животным. Родившийся же в Весах правдив, по причине верности наших весов.
Что же может быть смешнее сего? Овен, от которого берешь ты время рождения человека, есть одна из двенадцатых частей неба, в которой находящееся солнце касается весенних знаков. А также Весы и Телец суть двенадцатые части, так называемого, зодиакального круга. Как же, говоря, что там находятся главные причины человеческой жизни, даешь человеческим нравам отличительные признаки взятые от скотов, родящихся у нас? Родившийся в Овне щедр, не потому что такой нрав производит та часть неба, но потому что таково свойство овцы. Для чего же стращаешь нас достоверностью звезд, и стараешься уверить блеяньем овец? Если небо имеет такие свойства нравов, заимствовав их у животных, то и оно само подлежит посторонним началам, как имеющее причины зависимые от скотов. Но если смешно говорить таким образом, то гораздо смешнее усилие придавать достоверность учению от вещей, между которыми ничего нет общего. Но такие их мудрования подобны паутинным тканям, в которых если увязает комар или муха, или что-нибудь столько же бессильное, то остается связанным, но если приближается к ним другое сильнейшее животное, то удобно освобождается, и слабую паутину разрывает и уничтожает.
Но они не останавливаются на сем одном, а приписывают небесным телам причину и того, в чем властно произволение каждого из нас, то есть причину расположений к добродетели или к пороку. С одной стороны смешно оспаривать их, а с другой, поелику многие заражены сим заблуждением, может быть, необходимость требует не оставлять сего и в молчании.
Итак прежде всего спросим у них: не каждый ли день тысячекратно изменяются фигуры из звезд? Ибо, так называемые, планеты непрестанно движутся, и одни скорее друг с другом сходятся, а другие совершают медлительнейшие обращения, часто бывают в один и тот же час и в виду одна у другой и скрыты друг от друга. А в минуту рождения, как они говорят, весьма великую имеет силу — быть в виду у благотворной или у злотворной звезды. И нередко, по незнанию одной самомалейшей доли, не найдя времени, по которому звезда показывала себя благотворною, описывали ее, как состоящую в числе неблагополучных. Ибо я вынужден употреблять собственные их речения.
Но в словах сих конечно много неразумного, а гораздо больше нечестивого. Ибо злотворные звезды причину своей злотворности переносят на Творца своего. Если зло им естественно, то Создатель — творец зла. А если они делаются злыми по произволению, то, во-первых, они суть живые существа, одаренный произволом, предающиеся непринужденным и свободным стремлениям. Утверждать же cиe о вещах неодушевленных есть верх безумия. Потом сколько несообразно с разумом, чтобы зло и добро уделялось каждому не по достоинству, но чтобы звезда была благотворною, потому что находится в таком-то месте. и чтобы она же делалась злотворною, потому что усматривается под такою-то звездою, и опять тотчас забывала свою злокачественность, если несколько уклонилась от известной фигуры! И о сем довольно.
Если же в каждое мгновение времени взаимное положение звезд из одного вида превращается в другой, а при бесчисленности таковых перемен, не один раз в день составляются очертания, показывающие рождение царей, то почему не каждый день родятся цари? Или почему достается им царство по наследству от отцов? Ибо, конечно, не всякий царь тщательно соображает рождение своего сына с царственным очертанием звезд? Да и какой человек властен в этом? Как Озия родил Иоафама, Иоафам Ахаза, Ахаз Езекию? И ни одному из них не случилось родиться в час рабский?
Сверх того, если начала поступков порочных и добродетельных не от нас зависят, но необходимы вследствие рождения, то напрасно есть законодатели, определяющие, что нам делать, и чего убегать, напрасно есть и судии, награждающие добродетель и наказывающие порок. Ни вор, ни убийца не виновны в преступлении, ему, если бы и хотел, невозможно было удержать руки, потому что к сим поступкам неизбежно побуждала его необходимость. А всех (более обманываются трудящиеся над искусствами. Напротив того, земледелец соберет обильные плоды, и семян не бросая в землю, и не точа косы, а купец обогатится, хочет ли того, или нет, потому что судьба соберет ему кучи денег. Великие же надежды христиан обратятся v нас в ничто, потому что ни праведность не будет почтена, ни грех осужден, так как люди ничего не делают по собственному произволу. Ибо где господствуют необходимость и судьба, там не имеет ни какого места воздаяние по достоинству, что и составляет преимущество правосудия.
Довольно сказано держащимся сего заблуждения. Ибо вы не имеете нужды в большем числе доводов, будучи здравы сами по себе, а время не позволяет распространяться сверх меры и с ними. Возвратимся же к последующим словам Писания.
Сказано: да будут в знамения, и во времена, и во дни, и в лета. О знамениях у нас говорено, а под временами, как полагаем, разумеются перемены годовых времен: зимы, весны, лета и осени, которые возвращаются у нас в непременном порядке, вследствие установленного движения светил. Ибо зима бывает, когда солнце замедляет в южных частях, и в наших местах производит длинное ночное помрачение, отчего охлаждается окружающий землю воздух, и все влажные испарения, собравшиеся около нас, делаются причиною дождей, стужи и обильного снега. Когда же солнце, возвратившись опять из полуденных стран, достигает средины, так что делит время между ночью и днем поровну, тогда, чем более замедляет оно над каким-либо местом на земле, тем большее в каждом производит благорастворение. И наступает весна, виновница прозябения во всех растениях, доставляющая оживление большей части деревьев, и чрез преемство рождающихся поддерживающая роды всех животных, живущих на суше и воде. Отсюда уже солнце, переходя на самый север к летним поворотам, производит у нас самые долгие дни, а тем, что наибольшее время действует на воздух, как распаляет самый воздух, находящийся у нас над головою, так иссушает и землю, способствуя чрез то семенам созревать и побуждая древесные плоды приходить в спелость. Тогда и самое солнце наиболее опаляет, и тени в полдень делает короткими, потому что осиявает наши страны с высоты. Ибо те дни бывают должайшие, в которые имеют место самые короткие тени, и опять, те дни кратчайшие, в которые имеем самые длинные тени. И cиe бывает у нас, называемых однотенными и населяющих северную часть земли. Ибо из живущих на полдень есть такие, что у них по два дня в продолжение целого года совершенно не бывает тени. Солнце, сияя у них над головою, равно освещает со всех сторон, так что и в глубине колодцев вода освещается чрез узкие отверстия. От сего называют их и безтенными. А живущие далее страны изобильной ароматами имеют тени попеременно в ту и другую сторону. Ибо они, одни в обитаемой нами вселенной, в полдень отбрасывают тень к югу, отчего некоторые называют их и круготенными. Все же cиe бывает, когда солнце переходит уже в северную часть. А из сего можно заключать, какое разгорячение в воздухе бывает от солнечного луча, и какие производятся сим явления. Наступающее у нас за сим осеннее время года ослабляет излишний жар, и постепенно уменьшая теплоту посредственностью растворения, безвредно вводит нас за собою в зиму, между тем как солнце из северных стран переходит опять в южные. Сии-то круговращения годовых времен, следующие за движениями солнца, распоряжают и нашею жизнью.
Но да будут, сказано, и во дни, не для того, чтобы производить дни, но чтобы начальствовать над днями. Ибо день и ночь были до сотворения светил. Это показывает нам и Псалом, говоря: поставил солнце во область дне, луну и звезды во область нощи (Пс. 135, 8, 9). Как же солнце имеет власть над днем? Оно носит в себе свет, и как скоро восходит над нашим горизонтом, рассеяв тьму, доставляет нам день. Посему не погрешит, кто даст такое определение дню: это есть воздух, освещенный солнцем, или: день есть мера времени, в которую солнце пребывает в полушарии над землею.
Но солнцу и луне повелено быть также и в лета. Луна, совершив двенадцатикратное свое течение, исполняет год, кроме случаев, в которых для точного совпадения годовых времен бывает нередко нужен дополнительный месяц. Так измеряли год в Ветхом Завете Евреи и древнейшие из Эллинов. Солнечный же год есть возвращение солнца, вследствие собственного его движения, из известного знака в тот же самый знак.
И сотвори Бог два светила великая (Быт. 1, 16). Слово великий имеет иногда отрешенный смысл, например, великое небо, великая земля, великое море, а во многих случаях употребляется сравнительно с другим. Например, великий конь и великий вол, ибо подобные сим вещи свидетельство о своей величине заимствуют не от чрезмерной громадности тела, но от сравнения с чем-либо подобным. Посему в каком смысле возьмем здесь великое? В таковом ли же, в каком муравья, или иное что по природе малое, называем великим, свидетельствуя о превосходстве по сличению с однородным? Или возьмем теперь великое так, что величина оказывается в собственном устройстве светил? Я полагаю последнее. Светила сии велики не потому, что они больше меньших звезд, но потому что имеют объем достаточный к тому, чтобы изливаемыми из них лучами осиявать небо и воздух, и вдруг распростираться по всей земле и морю. В какой части неба ни бывают они, восходят ли и заходят, или занимают средину неба, отовсюду представляются людям равными, а cиe служит ясным доказательством чрезмерной их величины, пред которою широта земли ничего не значит и не может сделать, чтобы они показались большими или меньшими. Ибо предметы далеко отстоящие видим несколько меньшими, и чем более к ним приближаемся, тем большею находим величину их. Но в рассуждении солнца никто ни ближе, ни дальше, а напротив того, обитателям всех частей земли представляется оно в равном расстоянии. Доказательством же сему то, что и Инды и Британцы видят его равным. Ибо для живущих на востоке не убывает оно в величине по захождении, и живущим на западе не кажется меньшим при восхождении, и, находясь в средине неба, не переменяет своего вида для тех или других.
Ты не обманывайся видимостью и из того, что солнце для смотрящих представляется величиною в локоть, не заключай, что такова действительная его величина. Ибо на больших расстояниях величина видимых предметов обыкновенно сокращается, потому что сила зрения оказывается недостаточною пробежать разделяющее пространство, но как бы поглощается средою, и только малою своею частью приражается к видимым предметам. Посему зрение наше, сделавшись малым, заставляет почитать малыми и видимые предметы, перенося на них собственный свой недостаток. А если зрение обманывается, то и суд его неверен. Припомни о собственных своих ошибках, и сам в себе будешь иметь подтверждение сказанного. Если ты сматривал когда-нибудь с вершины высокой горы на обширную и низкую равнину; какими представлялись тебе пары запряженных волов? Каковы были сами земледельцы? Не казались ли они тебе в виде муравьев? И если с башни, обращенной к великому морю, простирал ты взоры вдоль морской поверхности, как великими почитал ты самые большие острова? И каким казался тебе один из грузных кораблей на белых парусах плывущий по лазоревому морю? Не представлялся ли он тебе по виду менее всякого голубя? Посему, как сказал я, поглощаемое воздухом зрение, сделавшись слабым, недостаточно к точному представлению видимых предметов. Так и величайшие из гор, прорезанных глубокими пропастями, зрение признает повсюду выпуклыми и гладкими, потому что приражается к одним выдавшимся местам, а в находящиеся между ними впадины по слабости своей проникать не может. Посему и очертания тел не сохраняет зрение таким, каково оно действительно, а напротив того четырехугольные башни почитает круглыми. Таким образом из всего видно, что зрение на весьма больших расстояниях получает представление о телах не совершенное, но слитное. А следственно небесное светило, согласно с свидетельством Писания, велико, и до бесконечности больше, нежели каким представляется.
Но ясным также признаком величины солнечной может служить для тебя и следующее. Хотя звезд на небе бесчисленное множество, однако же совокупного их света недостаточно к тому, чтобы рассеять сумрачность ночи. Но одно солнце, явившееся на горизонте или даже только еще ожидаемое, не успеет стать совершенно над землею, как уже и тьма исчезла, и звезды им помрачены, и воздух, дотоле сгущенный и сжатый около земли, разжижается и делается текучим. От сего бывают утренние ветры, и росы увлажняют землю в ясную погоду. Но при такой величине земли, как могло бы солнце в одно мгновение времени осветить всю ее, если бы не из великого круга посылало лучи свои? Из сего познай премудрость Художника, Который солнцу дал теплоту соразмерную такому расстоянию. Жар солнца таков, что не пожигает земли чрезмерностью и не оставляет ее по причине недостатка жара охлажденной и бесплодной.
И о луне представляй нечто подобное сказанному о солнце. И ее тело велико и после солнца самое светлое. Впрочем, величина ее не всегда пребывает видимою, а, напротив того, является то полною в виде круга, то не достигающею до полного круга и уменьшенною, показывающею остаток той или другой своей части. Ибо луна одною своего частью помрачается, когда возрастает, а другая ее часть закрывается во время ущерба. И премудрый Создатель имел какую-нибудь тайную причину сего разнообразного изменения видов луны.
Может быть, нам хотел Он дать явственный образец нашего естества, что ничто человеческое не постоянно, но иное из небытия приходить в совершенство, а другое, достигнув своей зрелости и возросши до наибольшей своей меры, чрез постепенные убавления истощается и утрачивается, и, уменьшаясь, истребляется. Посему, взирая на луну, можем познать самих себя и, составив себе понятие о скорой превратности всего человеческого, не думать высоко о благоденствии жизни, не восхищаться своим могуществом, не превозноситься неверным богатством, презирать плоть, которой свойственна изменяемость, иметь же попечение о душе, которой благо непоколебимо. Если тебя огорчает луна, при постепенных уменьшениях теряющая свет, то пусть еще более огорчает тебя душа, которая стяжала добродетель и по нерадению обращает в ничто свою доброту, никогда не остается в том же расположении, но по неосновательности мыслей непрестанно обращается туда и сюда и изменяется. Ибо действительно, по сказанному, безумный яко луна изменяется (Сир. 27, 11).
Но думаю, что лунные перемены имеют не малое влияние на устройство животных и на прочие земные произведения. Ибо иное состояние тел, когда луна убывает, и иное, когда она возрастает. То с ущербом луны делаются они тонки и тощи, то при возрастании луны и приближении ее к полноте тела опять полнеют, потому что луна неприметным образом сообщает им какую-то влажность, растворенную с теплотою и проникающую во внутренность. Доказывают же cиe те, которые спят на лунном свете, и у которых головные пустоты наполняются излишнею влагой, а также мяса недавно убитых животных, которые от падения на них лунных лучей скоро портятся, и еще мозги животных, влажность животных морских и сердцевины деревьев. Но всего этого луна не могла бы изменять вместе с своим изменением, если бы в ней, согласно с свидетельством Писания, не было чего-то особенного и превосходного по силе.
Но и видоизменения в воздухе бывают согласны с переменами луны, как свидетельствуют нередко после тихой и ясной погоды случающиеся у нас при новолунии бури от движения и взаимного столкновения облаков, также обратные течения еврипов, прилив и отлив в так называемом океане, по замечанию прибрежных жителей в точности следующий времени лунных кругообращений. Ибо еврипы при прочих видах луны текут в ту и другую сторону, а во время рождения ни на минуту не остаются в покое, но находятся в волнении и непрестанном колебании, пока луна, сделавшись опять видимою, не введет некоторой последовательности в обратных течениях. А западное море подвержено отливам и приливам, то убывая, то опять прибывая, как будто бы луна своими вдыханиями отвлекает его назад, и опять своими же выдыханиями гонит до свойственной ему высоты.
Сие сказано мною в доказательство величины светил и в подтверждение, что в богодухновенных словах нет ничего напрасно сказанного даже и до единого слова, хотя наше слово и не коснулось почти ничего главного. Ибо о величинах и расстояниях солнца и луны можно многое найти посредством умозаключений, если кто не поверхностно рассмотрит их действия и силы. И нам должно искренно признаться в своей немощи, чтобы кто не стал нашим словом измерять величайших созданий, а, напротив того, из немногого нами сказанного сам вывел заключение о том, сколь многое нами опущено, и как оно важно.
Посему измеряй луну не глазом, но рассудком, который при открытии истины гораздо вернее глаз. Повсюду распространились смешные какие-то басни — бред пьяных старух, будто бы луна, сдвинутая с своего основания какими-то чародействами, низводится на землю. Каким же образом наговоры чародеев подвигнут ту, которую основал Сам Вышний? Да и где поместится она сведенная с неба?
Хочешь ли из малых признаков заимствовать доказательство об ее величине? Города, наиболее отстоящие один от другого во вселенной, все равно принимают лунный свет на стогны свои, обращенные к востоку. Но если бы луна не была всем прямо противоположна, то она, без сомнения, освящала бы узкие улицы, на одной прямой с нею лежащие, а в улицы, выходящие из ее широты, бросала бы наклоненные лучи, идущие наискось. Это можно видеть на светильниках, зажигаемых в домах. Когда около светильника стоят многие, тень стоящего на одной с ним прямой лежит прямо, а прочие тени уклоняются в ту или другую сторону. Посему если бы лунное тело не было огромно и не имело превосходной величины, то не находилось бы одинаково против всех. Ибо когда луна восходить в местах равноденственных, одинаково видят ее живущие в холодном поясе под кругом Медведицы и жители жаркого пояса, вдавшегося на полдень. Ко всем им обращена она прямо своею широтою, и тем дает самое ясное свидетельство о своей величине. Кто же будет еще спорить, что тело ее весьма велико, как равняющееся вдруг столь многим предметам и на таких больших расстояниях? И сего довольно о величине солнца и луны.
Но Даровавший нам разумение, чтобы и из малейших творений познавать великую мудрость Художника, да подаст силы из великих тварей приобрести еще большие понятия о Творце, хотя в сравнении с Создателем и солнце, и луна не более муравья и мошки. Ибо из них нельзя заимствовать такого умозрения, которое было бы достойно величия Бога всяческих, но могут они возводить нас только к малым некоторым и неясным представлениям, равно как и каждое из самых малых животных или былий. Удовольствуемся сказанным, и возблагодарим — я Даровавшего мне cиe малое служение слова, а вы — Питающего духовными брашнами. Он и ныне напитал вас малоценностью моей речи, как бы ячменным каким хлебом, и да питает всегда, по мере веры подавая вам явление Духа (1 Кор. 12, 7), о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Лейт Свет и светлое тело.
***
Беседа 7
О пресмыкающихся.
И рече Бог: да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающия по тверди нeбecней, по роду (Быт. 1, 20). По сотворении светил наполняются и воды животными, чтобы и эта область была украшена. Земля получила уже украшение в свойственных ей произрастениях, и небо имело также цветы свои — звезды, и, как бы два ока, украшала его чета великих светил, оставалось и водам дать приличное украшение. Вышло повелите; и тотчас реки производят, и озера рождают свойственные себе и естественные породы, и море чревоболезнует всякого вида плавающими животными. Где только ни была вода, в болотах и тинистых местах, — она не остается бездейственной и не участвующей в размножении тварей. Ибо нет сомнения, что из воды воскипели жабы, мошки и комары. Видимое ныне служит доказательством и прошедшего. Так, всякая вода спешила исполнить повеление Зиждителя, деятельная и самодвижная жизнь тварей, которых породы даже неисчислимы, немедленно явлена великою и неизреченною Божией силой, потому что повелением Божиим сообщена водам способность живорождать.
Да изведут воды гады душ живых. Теперь в первый раз созидается животное одушевленное и одаренное чувством. Ибо растения и дерева, хотя им приписывается жизнь, как имеющим питательную и растительную силу, еще не животные и не одушевленные твари. Для сего-то да изведут воды гады. Все плавающее, плавает ли по поверхности вод, или рассекает водные глубины, принадлежит к природе пресмыкающихся, потому что влачит тело по воде. Хотя некоторые из водяных животных имеют ноги и могут ходить (особенно таковы многие из водоземных, как-то: тюлени, крокодилы, бегемоты, жабы и раки), но им свойственнее плавать. Посему да изведут воды гады. Какая порода опущена в сих немногих словах? Что не включается в этом зиждительном повелении? Не включаются ли живородящие, каковы: тюлени, дельфины, гнюси и подобные им так называемые хрящеватые рыбы? Не включаются ли мечущие икру, каковы почти все породы рыб твердочешуйных и мягкочешуйных, снабженных перьями и не снабженных ими? Глас повеления краток, или лучше сказать, это не глас, а только мановение и устремление воли, но мысль, заключающаяся в повелении, столько же многообъемлюща, сколько есть различий и сходств у рыб, которых всех описать подробно то же значит, что и счесть морские волны или попытаться ладонью вымерять воду в море.
Да изведут воды гады. В числе их находятся и морские, и прибрежные, и водящиеся в глубинах, и живущие на камнях, плавающие стадами и по одиночке, киты, огромный и мелкие рыбы. От той же силы, от одинакового повеления получает бытие и великое, и малое.
Да изведут воды. Сим показано тебе, что плавающие животные имеют естественное сродство с водою, почему рыбы, не надолго разлученные с водою, умирают, ибо не имеют дыхания, чтобы втягивать в себя этот воздух. Но что для земных животных — воздух, то для породы плавающих — вода. Причина сему очевидна. В нас есть легкое, наполненное пустотами и скважинами, и грудобрюшня, которая, чрез расширение груди принимая в себя воздух, проветривает и прохлаждает внутренний жар, а у них расширение и сжатие жабер, принимающих и выпускающих воду, заступает место дыхания. У рыб собственное свое назначение, собственная своя природа, отдельная пища, своеобразная жизнь. Поэтому ни одно из плавающих животных не может сделаться ручным и вообще терпеть прикосновения руки человеческой.
Да изведут воды гады душ живых по роду. Теперь повелевает произойти начаткам каждой породы, и как бы некоторым семенам естества, а множество живых тварей сокрыто в последующем преемстве, когда нужно им будет расти и множиться. К иному роду принадлежат, так называемые, черепокожные, например: раковины, гребенки, морские улитки, веретенки, и тысячи разнообразных устриц. Иной опять кроме сего род составляют так именуемые мягко-черепные: крабы, раки и тому подобное. К иному сверх сего роду принадлежат, так названные, слизняки, имеющие плоть мягкую и губчатую: полипы, каракатицы, и им подобные. И между сими опять есть бесчисленные различия, ибо драконы, мурены, угри, которые водятся в илистых реках и озерах, по сходству природы своей, приближаются более к ядовитым пресмыкающимся, нежели к рыбам. Иной род мечущих икру, и иной — живородящих. Живых детей рождают вьюны и мокрицы, и вообще животные, так называемые, хрящеватые. Живородящие суть: большая часть китов, дельфины и тюлени, о которых рассказывают, что они новорожденных детей своих, чем-нибудь испуганных, приняв опять в чрево, прячут там. Да изведут воды по роду. Иной род составляют киты, и иной — мелкие рыбы. И опять, между рыбами есть бесчисленные разности, различаемые по родам. У них и имена свои, и пища несходная, и наружность, и величина, и качества плоти — все разделено между собою, имеет весьма великие разности и относится к различным видам. Кто из наблюдавших свойства рыб в состоянии перечислить нам разности пород? Хотя они говорят о себе, что в великих стадах рыб могут определять даже число, однако же кто из состарившихся на взморьях и берегах может рассказать нам подробную историю всех рыб? Иные породы известны рыболовам Индийского моря, иные — рыбным промышленникам Египетского залива, иные — островитянам, иные — МаврузиямЛейт. Но все, и малое и великое, одинаково произведено оным первым повелением, оною неизреченною силою. Много несходств в образе жизни, много разностей и в расположении каждой породы. Большая часть рыб не насиживают яиц, как птицы, не вьют гнезд, не вскармливают с трудом детей своих, но вода, приняв выметанную икру, производить из нее животное. И у каждой породы способ размножения неизменен и бывает без смешения с другою природою. Невозможно такое же размножение рыб, как распложаются лошаки на суше, или невозможны такие же совокупления, какие бывают у некоторых птиц, производящих от себя смешанные породы. Между рыбами нет вооруженных зубами в половину, как у нас вол и овца. Ибо ни одна из них не имеет жвания, исключая разве скара, о котором cиe рассказывают. Но все рыбы снабжены весьма частыми и острыми зубами, чтобы пища при продолжительном жевании не растекалась, ибо, если бы не скоро была раздробляема и передаваема чреву, то во время самого измельчения могла бы уносима быть водою.
Пища же различным рыбам определена различная, по роду каждой. Одни питаются илом, другие поростами, иные довольствуются травами, растущими в воде, большая же часть пожирают друг друга, и меньшая из них служит пищею большей. Иногда случается, что овладевшая меньшею себя делается добычею другой, и обе переходят в одно чрево последней? Что же иное делаем и мы люди, угнетая низших? Чем различается от сей последней рыбы, кто по ненасытимому богатолюбию во всепоглощающие недра своего лихоимства сокрывает бессильных? Он овладел достоянием нищего, а ты, уловив его самого, сделал частью своего стяжания. Ты оказался несправедливее несправедливых и любостяжательнее любостяжательного. Смотри, чтобы и тебя не постиг одинаковый конец с рыбами — уда, верша или сеть. Без сомнения же и мы, совершив много неправд, не избегнем последнего наказания.
Примечая уже и в слабом животном много хитрости и лукавства, желаю, чтобы ты избегал подражания делающим зло. Рак жаден до мяса устрицы, но ему трудно поймать эту добычу, у которой оболочкою череп. Ибо сама природа несокрушимым оплотом обезопасила нежную плоть устрицы, почему и называется она черепокожною. И поелику две вогнутые раковины, плотно прилаженные одна к другой, совершенно закрывают устрицу, то клещи рака по необходимости остаются недействительными. Что же он делает? Как скоро видит, что устрица в безветренном месте с наслаждением греется и открывает половинки своего черепа солнечным лучам, неприметно вбросив в них камень, препятствует закрыться и овладевает добычею, недостаток силы заменив выдумкою. Такая злоумышленность в животных не одаренных ни разумом, ни словом! А я хочу, чтобы ты, подражающий уменью и ловкости раков снискивать пищу, удерживался от вреда ближним. Таков тот, кто с коварством приходит к брату, содействует невзгодам ближнего, увеселяется чужими бедами. Бегай того, чтобы подражать людям предосудительным, довольствуйся собственным. Нищета при истинном самодовольстве для целомудренных предпочтительнее всякого наслаждения.
Не могу умолчать о лукавстве и вороватости полипа, который всякий раз принимает цвет камня, к которому легко пристает, почему многие рыбы, без опасения плавая, приближаются к полипу, точно как в камню, и делаются готовою добычею хитреца. Таковы нравом те, которые угождают всякой преобладающей власти, каждый раз сообразуются с обстоятельствами, не держатся постоянно одного и того же намерения, удобно делаются то тем, то другим, с целомудренными уважают целомудрие, с невоздержными невоздержны, в угодность всякому переменяют расположения. От таких людей не легко уклониться и спастись от наносимого ими вреда, потому что задуманное ими лукавство глубоко закрыто личиною дружбы. Людей такого нрава Господь называет волками хищными, которые являются во одеждах овчих (Мф. 7, 15). Бегай на все изворотливого и многоличного нрава, домогайся истины, искренности и простоты. Змея пестровидна, за то и осуждена пресмыкаться. Праведник не лукав, как и Иаков (Быт. 25, 27). Посему вселяет Господь единомысленныя в дом (Пс. 67, 7).
Cиe море великое и пространное: тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими (Пс. 103, 25). Однако же у них есть мудрый и благоустроенный порядок. Мы не осуждать только должны рыб, у них есть нечто и достойное подражания. Каким образом каждая порода рыб, получив в удел удобную для себя страну, не делает нашествий на другие породы, но живет в собственных своих пределах? Ни один землемер не отводил им жилищ, они не ограждены стенами, не отделены рубежами, но бесспорно каждой породе уступлено полезное. Один залив прокармливает такие породы рыб, а другой — другие. Во множестве водящиеся здесь рыбы редки в других местах. Не разделяет гора, возносящая острые вершины, не пересекает перехода река, но есть какой-то закон природы, который равно и правдиво, сообразно с потребностями каждой породы, распределяет им места жительства. Но мы не таковы. Из чего cиe видно? Из того, что прелагаем пределы вечные, яже положиша отцы наши(Прит. 26, 28). Перерезываем землю, совокупляем дом к дому и село к селу, да ближнему отъимем что (Ис. 5, 8). Киты знают определенное им природою местопребывание, они заняли море, лежащее вне обитаемых стран, не имеющее островов, за которым нет уже ни какой твердой земли, почему оно не кораблеходно, ни любопытство, ни какая-либо нужда не побуждают пловцов пускаться в него. Cиe-то море заняв киты, величиною, как сказывают самовидцы, уподобляющиеся величайшим горам, пребывают в собственных своих пределах, не делая вреда ни островам, ни приморским городам. Так, каждая порода поселяется в назначенных ей частях моря, как бы в городах или селах, или древних родовых отчинах. А есть и перехожие рыбы. Они, как бы по общему совещанию собравшись на переселение, все отправляются под одним знаменем, ибо, как скоро наступит определенное для них время чадородия, поднявшись из разных заливов, и побуждаемые общим законом природы, поспешают в северное море. Во время сего восхождения увидишь рыб, соединенных как бы в один поток, и текущих чрез Пропонтиду в Евксинский Понт. Кто же их движет? Какое царское повеление, какие указы, прибитые на площади, извещают о наступившем сроке? Кто у них проводники? Видишь, как Божие распоряжение все заменяет собою и доходит до самых малых тварей!
Рыба не прекословит Божию закону, а мы, человеки, не соблюдаем спасительных наставлений. Не презирай рыб потому, что они совершенно безгласны и неразумны, но бойся, чтобы не сделаться тебе неразумнее и рыб, чрез противление постановлению Творца. Выслушай, что едва не говорят тебе рыбы своими действиями: «мы для продолжения рода собираемся в это дальнее странствование». У них нет своего разума, но есть естественный закон, крепко в них основанный, и показывающий, что им делать. «Пойдем, — говорят они, — в северное море». В нем вода слаще, нежели в прочих морях, потому что солнце стоит над ним не долго, и не извлекает из него лучами всего годного к питью. А сладости любят и обитатели морей, почему часто уплывают в реки и стремятся вдаль от моря. Поэтому Понт предпочитается ими прочим заливам, как благоприятный к рождению и воспитанию детей. Но как скоро достаточно выполнено желаемое, опять всею толпою возвращаются они домой. И какая тому причина? Выслушаем у безмолвных. «Северное море, — говорят оне, — не глубоко, и будучи открыто для сильных ветров, мало имеет берегов и убежищ, почему ветры удобно взволновывают его до самого дна, так что и глубокий песок мешают с волнами. К тому же оно зимней порою холодно, как наполняемое многими и большими реками». Посему рыбы, в известной мере насладившись им во время лета, к зиме опять поспешают в теплоту глубин и в страны лежащие под солнцем и, избегая бушевания северных ветров, укрываются в заливах менее обуреваемых. Видел я это, и дивился во всем Божией премудрости. Если неразумные твари догадливы и искусны в попечении о собственном своем спасении, и если рыба знает, что ей избрать, и чего ей бегать, что скажем мы, отличенные разумом, наставленные законом, побужденные обетованиями, умудренные Духом, и при всем том распоряжающиеся своими делами неразумнее рыб? Ибо они умеют промышлять несколько о будущем, а мы, отринув надежду на будущее, губим жизнь в скотском сластолюбии. Рыба меняет столько морей, чтобы найти какое-нибудь удобство, что же скажешь ты, провождающий жизнь в праздности? Праздность — начало злых дел. Никто да не извиняется неведением. В нас вложен природный разум, который учит присваивать себе доброе, а удалять от себя вредное.
Но перестану представлять в пример морских обитателей, потому что они подлежат нашему рассмотрению. Слышал я от одного приморского жителя, что морской еж, животное, конечно, малое и презренное, часто дает знать пловцам о тишине и буре. Когда предчувствует он волнение от ветров, взойдя на какой-нибудь значительный камень, на нем, как на якоре, с твердостью выносит бурю, потому что тяжесть камня препятствует увлечь его волнам. И как скоро мореходцы усматривают этот признак, знают, что надобно ожидать сильного движения ветров. Ни какой звездочет, ни какой Халдей, предугадывающий по восхождению звезд волнения в воздухе, не учил сему ежа, но Господь моря и ветров и в малом животном положил ясные следы великой Своей премудрости. У Бога ничто не оставлено без промышления и попечения. Все назирает cиe недремленное Око, всему Оно присуще, предустрояя спасение каждой твари. Ежели и ежа не исключил Бог из Своего надзора, то как не надзирать Ему за твоею жизнью?
Мужие, любите жены (Еф. 5, 25), хотя вы чужды были друг другу, когда вступали в брачное общение! Сей узел естества, cиe иго, возложенное с благословением, да будут единением для вас, бывших далекими! Ехидна, самая лютая из пресмыкающихся, для брака сходится с морскою муреною и, свистом извещая о своем приближении, вызывает ее из глубин для супружеского объятия. И она слушается и вступает в соединение с ядовитою ехидной. К чему клонится сия речь? К тому, что если и суров, если и дик нравом сожитель, супруга должна переносить это и ни под каким предлогом не соглашаться на расторжение союза. Он буен? Но муж. Он пьяница? Но соединен по естеству. Он груб и своенравен? Но твой уже член и даже драгоценнейший из членов.
Да выслушает и муж приличное ему наставление! Ехидна, уважая брак, предварительно извергает свой яд, неужели же ты из уважения к союзу не отложишь жестокосердия и бесчеловечия? Но пример ехидны, может быть, и иначе послужит нам в пользу, потому что соединение ехидны с муреною есть некоторое прелюбодеяние в природе. Да вразумятся же те, которые посягают на чужое брачное ложе. Какому пресмыкающемуся уподобляются они? У меня одна цель — все обращать в назидание Церкви. Да укротятся страсти невоздержных — обуздываемые примерами взятыми с суши и моря!
Здесь принуждают меня положить конец слову и телесная немощь и вечернее время, хотя для любителей слушания и мог бы я присовокупить еще много достоудивительного о морских произведениях, о самом море: как вода отвердевает в соль, как многоценный камень коралл в море бывает травой, а когда вынесен на воздух, получает твердость камня, откуда природа в самое малоценное животное — устрицу вложила дрогоценный бисер. Чего домогаются царские сокровищницы, то рассыпано на взморьях, при берегах, около диких камней и лежит в оболочках устриц. Из чего морские перья Мальвина возращают златую волну, цвету которой доселе не умел подражать ни один красильщик? Из чего улитки дарят царям порфиры, который доброцветностью превзошли и полевые цветы?
Да изведут воды. И что ж из необходимого не произведено ими? Что из многоценного не даровано жизни? Одно сотворено на службу человекам, а другое для того, чтобы он созерцал чудеса творения, иное же для нас страшно, чтобы вразумлять нашу нерадивость.
Сотвори Бог киты великии (Быт. 1, 21). Великими названы они не потому, что больше нежели сквилла и менаАлиса, но потому что огромностью тел равняются с самыми великими горами, а иногда кажутся островами, если всплывают на поверхность воды. И они при такой величине не у берегов водятся и не на взморьях, но живут в так называемом Атлантическом море. Таковы животные созданные нам в страх и в ужас. Но если слышишь, что малейшая рыбка прилпуша останавливает величайшие корабли, при благополучном ветре несущиеся на полных парусах, и что она долгое время держит корабль неподвижным, как будто бы им среди самого моря пущены корни, то и в этой малой рыбке не имеешь ли такого же доказательства о могуществе Творца? Ибо не только Мечи, Пилы, Акулы, Валены и Молотки рыбы страшны, но не менее страшны — жало рыбы-пилохвоста, даже мертвой, и рыба-пиногорь, потому что они приносят скорую и неизбежную гибель. Таким образом Творец всем хочет приучить тебя к бдительности, чтобы ты в надежде на Бога избегал причиняемого ими вреда.
Но, спасшись из глубин, прибегнем на твердую землю. Ибо чудеса мироздания, одно за другим подавляя нас собою, как бы подобно волнам, частыми и непрерывными притоками, держали слово ваше погруженным в водах. Хотя для меня и то будет удивительно, если мысль наша не встретит на твердой земле еще больших чудес и, по примеру Ионы, не побежит опять к морю. Но мне кажется, что слово мое, увлекшись тысячами чудес, забыло соразмерность, и подверглось одной участи с плавающими по морю, которые, не имея непременных знаков к измерению своего движения, часто не знают, далеко ли уплыли. То же, кажется мне, случилось и с нами, пока слово обтекало творение, мы и не почувствовали множества нами сказанного. Но хотя честное cиe собрание и имеет охоту к слушанию, и для слуха рабов приятно повествование о чудесах Владычных, однако же, здесь введя слово в пристань, подождем дня, чтобы пересказать остальное. Восстанем же все, возблагодарим за сказанное и помолимся об исполнении оставшегося. Да будет у вас и во время принятия пищи предметом застольных бесед как то, чего коснулось слово утром, так и то, что излагало оно вечером; в мыслях о сем застигнутые сном и, почивая, да насладитесь дневным весельем, чтобы можно было сказать вам о себе: аз сплю, а сердце мое бдит (Песн. 5, 2), день и ночь поучаясь в законе Господа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Лейт Жителям Мавритании.
Мальвина Так называются раковины, в которых заключающиеся животные выпускают из себя шелк.
Алиса Породы морских раков.
***
Беседа 8
О птицах.
И рече Бог: да изведет земля душу живу по роду четвероногая и гиды, и звери земли по роду: и бысть тако (Быт. 1, 24). Вышло повеление, следовавшее по порядку, и земля получила свойственное ей украшение. Там сказано: да изведут воды гады душ живых, здесь: да изведет земля душу живу. Неужели земля одушевлена? и правы суемудрые Манихеи, которые и в землю влагают душу? Когда сказал: да изведет, не значит, что земля износит уже находившееся в ней, но, дав повеление, даровал земле и силу извести. Ибо когда земля услышала: да прорастит былие травное и древо плодовитое, не сокрытую какую-нибудь в ней траву извела из себя, не таившиеся где-нибудь внизу в недрах ее пальмы, или дуб, или кипарис, пустила на свою поверхность, но Божие слово созидает естество тварей. Да прорастит земля, да изринет не то, что имеет, но да приобретает то, чего не имеет, поскольку Бог дарует силу действовать. Так и теперь: да изведет земля душу, не ту, которая уже в ней, но ту, которая дана ей Богом чрез самое cиe повеление. Притом, учение Манихеев само собою обращается против них. Ибо если земля извела душу, то себя оставила она уже лишенною души. Но мерзость их учения сама собою очевидна.
Почему, однако же, водам повелено извести гады душ живых, а земле — душу живу? Потому, как рассуждаем, что естество плавающих причастно, по-видимому, жизни менее совершенной, по самому обитанию своему в грубой воде. И слух у них тяжел, и видят они тупо, потому что смотрят сквозь воду, у них нет ни памяти, ни представления, ни понятия о свычке. Посему слово как бы показывает, что в водных животных плотская жизнь управляет душевными движениями; а в животных, живущих на суше, так как жизнь в них совершеннее, все владычество вручено душе. У большей части четвероногих чувства больше уяснены, представления настоящего изощрены, памятование прошедшего подробно. Посему, как кажется, в водных сотворены одушевленные тела (ибо гады душ живых изведены из воды), в живущих же на суше повелено произойти душе управляющей телом, чтобы обитающие на земле несколько более причастны были жизненной силы. Ибо хотя и живущие на суше животные бессловесны, однако же каждое из них естественным своим голосом выражает многие их душевные состояния, ибо и радость, и скорбь, и знание привычного, и недостаток пищи, и разлуку с пасущимися вместе, и другие многие состояния оно обнаруживает звуком. Водные же животные не только безгласны, но не могут быть ни укрощаемы, ни обучаемы, и ко всякому общению в жизни с людьми неподручны. Позна вол стяжавшаго, и осел ясли господина своего (Ис. 1, 31), но рыба не может знать того, кто ее кормит. Осел знает привычный голос, знает дорогу, по которой много раз ходил, а иногда бывает путеуказателем и человеку сбившемуся с дороги, такой же остроты слуха, какая у сего животного, говорят, не имеет ни одно из живущих на суше животных. Какое из морских животных могло бы подражать памятозлобию верблюда, его гневливости и продолжительности гнева? Верблюд, если давно когда-нибудь ударен, долгое время таив гнев, как скоро улучает удобный случай, отмщает за обиду. Слышите жестокосердые, старающиеся укоренить в себе, как добродетель, памятозлобие. Кому вы подобны, когда огорчение на ближнего, как искру, сокрытую в пепле, храните в себе до тех пор, как получив предлог, подобно пламени, распаляете гнев?
Да изведет земля душу живу. Для чего земля изводит душу живу? Чтобы ты знал различие между душою скота и душою человека. Вскоре узнаешь, как сотворена душа человеческая, а теперь слушай о душе бессловесных. Поскольку, по Писанию, душа всякаго животнаго кровь его есть (Лев. 17, 11), а сгустившаяся кровь обыкновенно обращается в плоть, и истлевшая плоть разлагается в землю, то, по всей справедливости, душа скотов есть нечто земное. Итак да изведет земля душу живу. Рассмотри связь души с кровью, крови с плотью, плоти с землею, и опять в обратном порядке переходи от земли к плоти, от плоти к крови, от крови к душе, и ты найдешь, что душа скотов есть земля. Не думай, что она старше телесного их состава, и что она пребывает по разрушении тела. Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою, и говорить о себе, что они были некогда и женами, и деревьями, и морскими рыбами. А я, хотя не скажу, бывали ли они когда рыбами, однако же со всем усилием готов утверждать, что, когда писали cиe, были бессмысленнее рыб.
Да изведет земля душу живу. Для чего при обильном течении слова молчал я не малое время, удивляются, может быть, многие. Но внимательнейшим из слушателей, конечно, не безызвестна причина, по которой прервана речь. Из чего же cиe видно? Из того, что они, взглядывая друг на друга и подавая друг другу знаки, обратили на себя мое внимание и привели мне на мысль опущенное мною. Ибо целый род тварей, и притом не маловажный, укрылся от нас, и слово наше едва не простерлось далее, оставив его вовсе неисследованным.
Да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающия по земли, по тверди небесней (Быт. 1, 20). Говорили мы о плавающих, сколько позволило вечернее время, а сегодня перешли к исследованию живущих на суше, но забыты нами птицы, занимающие средину между теми и другими. Посему, по примеру забывчивых путешественников, которые, не захватив чего-либо важного, хотя и много уже прошли пути, опять возвращаются тою же дорогой, и в этом путешественном труде несут достойное наказание за свою нерадивость, по сему, говорю, примеру и нам, кажется, необходимо идти назад прежним путем. Ибо опущенное нами не должно быть презрено, но составляет, как кажется, третью часть живых тварей, так как три рода животных: живущее на суше, летающее и водное.
Сказано: да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающия по земли, по тверди небесней по роду. Почему и птиц произвел из вод? Потому что у летающих с плавающими есть как бы некоторое сродство. Как рыбы рассекают воду, посредством движения перьев поступая вперед, а чрез обращение хвоста давая себе то поворотные, то прямые направления, так и в птицах можно видеть, что они подобным образом плавают по воздуху на крыльях. Посему, так как у тех и других одно свойство — плавать, то происхождением из вод сообщено им одно некоторое сродство, за исключением, что нет ни одной птицы без ног, потому что всем доставляет пропитание земля, и все они по необходимости имеют нужду в содействии ног. И хотя хищным птицам для лова даны острия когтей, однако же прочим и в добывании пищи и в других потребах жизни необходимую услугу доставляют ноги. У немногих птиц слабые ноги, и они неспособны ни ходить, ни ловить ногами добычу, таковы ласточки, которые не могут ни ходить, ни ловить ногами, и так называемые турки Лейт, которым определено в пищу носящееся в воздухе. Впрочем для ласточки летание близкое к земле служит вместо ног.
И у птиц есть бесчисленные разности пород. Если кто станет их описывать таким же образом, как отчасти коснулись мы рассмотрении рыб, то найдет, что, хотя все имеют одно имя — птица, однако же в них много разностей по величине, по виду, и цвету, и также в роде жизни, в занятиях и нравах столько разнообразия между ними, что нельзя и описать. Некоторые пытались уже составить свое именословие, чтобы, по неупотребительному дотоле и новому наименованию, как по клейму, можно было распознавать свойство каждой породы. И одних птиц назвали разрезистоперыми, каковы орлы, других кожеперыми, каковы нетопыри, иных плевоперыми, каковы осы, других жесткоперыми, каковы жуки и все родящиеся в каких-то мешочках и оболочках, и по разорвании своих надкрылий начинающие летать свободно. Но для нас достаточный признак к различению свойства пород — общая польза и употребительное в Писании. разделены на чистых и нечистых. Итак иная порода птиц плотоядных и иное устройство их, приличное способу их пропитания — острия когтей, загнутость клюва, полет быстрый, чтобы удобно уловлялась добыча, и растерзанная служила пищею ловцу. Иное устройство птиц, питающихся семенами, и иное тех, которые едят все, что ни попалось. И между сими опять весьма много различий. Одни водятся стадами, исключая хищных птиц; у сих нет никакой общительности, кроме общения между супругами. Но тысячи других любят жизнь общественную, например, голуби, журавли, скворцы и галки. Опять и между сими у одних безначалие и как бы вольность, а другие не отказываются подчиняться вождю, как журавли. А еще есть у них и другое различие, по которому одни оседлы и туземны, другие же привыкли улетать далеко и по большей части переселяться с приближением зимы. Многие из птиц, будучи воскормлены человеком, делаются ручными и смирными, исключая слабосильных, которые, по причине чрезмерного страха и робости, не терпят, чтобы их часто беспокоили, прикасаясь рукою. А некоторые из птиц любят жить с людьми и в одних с нами жилищах, иные живут на горах и любят пустыни. Весьма большое различие составляет и свойство голоса в каждой птице. Одни из птиц говорливый болтливы, а другие молчаливы, одни приятно поют и на разные голоса, другие совсем не имеют музыкальности в голосе и не умеют петь. Одни переимчивы или от природы имея дар подражать, или приобретя оный чрез упражнение, а другие издают однообразные и неизменные звуки. Петух горд, павлин любитель красоты, голуби и домашние куры похотливы и во всякое время предаются похоти, куропатка лукава и ревнива, хитро содействует ловцам к уловлению добычи.
Тысячи также, как сказали мы, различий в занятиях и роде жизни. Некоторые из бессловесных ведут жизнь гражданственную, поскольку гражданственности свойственно, чтобы действия всех клонились к одному общему концу, как это можно видеть у пчел. Ибо у них и жилище общее, и вылет общий, и занятие у всех одно; а, что всего важные, за всякое дело принимаются под распоряжением царя и чиноначальника, не прежде осмеливаются вылетать на поля, как увидев царя предначавшим полет. И царь у них не по большинству голосов избирается (ибо безрассудство народа часто поставляло начальником худшего), не по жребию получает власть (ибо неразумная случайность жребия нередко вручает могущество самому последнему), не по родовому преемству возводится на царство (ибо таковые от роскоши и ласкательства всего чаще бывают малосведущи и не приучены ни к какой добродетели), но от природы имеет первенство над всеми, и превосходит их величиною, видом и кротостью нрава. У царя сего есть и жало, но он не употребляет его на мщение. Таковы как бы неписаные законы природы, чтобы достигшие высочайшего могущества были медлительны в наказании. Впрочем, если которые из пчел не последуют примеру царя, они вскоре раскаиваются в своей безрассудности, потому что умирают поражаемые жалом. Да слышат cиe христиане, которые имеют заповедь, ни единому же зла за зло воздавать, но побеждать благим злое (Рим. 12, 17, 21).
Подражай особенному свойству пчелы, которая, никому не делая вреда и не портя чужого плода, составляет соты. Ибо воск, очевидно, собирает она с цветов, и мед — эту в виде росы рассеянную в цветах влажность, высасывая ртом, впускает в полости сотовых чашечек. Почему мед сначала бывает жидок, потом, сгустившись от времени, достигает свойственной ему вязкости и сладости. Прекрасные и приличные похвалы восписаны пчеле в Притчах, где она названа мудрой и деятельной, ибо с таким трудолюбием собирает пищу (еяже трудов, говорит Притча (Прит. 6, 8), цapиe и простии во здравие употребляют), с такой мудростью устраивает влагалища для меда! Растянув воск в тонкую кожицу, пчела строит из него частые и непрерывно сплоченные между собой углубления, так что непрерывность взаимной связи между самыми малейшими частями служит опорой всему. Каждый колодчик примыкает к другому, отделяясь от него, а вместе и соединяясь о ним, тонкою перегородкою. Потом пещерки сии надстраиваются одни над другими в два или три ряда, потому что пчела опасается сделать одну совершенно впадину, чтобы жидкость своею тяжести) не проторглась вон. Смотри же, как изобретенья геометрии приложены к делу у премудрой пчелы. Все сотовые пещерки шестиугольны и равносторонни, и не в прямой линии лежат одна над другою, чтобы донышки, приходясь над пустотами, не могли проломиться, но углы нижних шестиугольников служат основанием и опорою для верхних, чтобы безопасно поднимали на себе тяжесть, и влажность заключалась в каждой пустоте отдельно.
Как же опишу тебе в подробности все свойства птиц касательно рода жизни? Как, например, журавли по очереди содержать ночную стражу, и одни спят, а другие, ходя вокруг, доставляют им во время сна совершенную безопасность. Потом, когда исполнится срок стражи, стерегущий, вскрикнув, обращается ко сну, а другой сменяет его, и отчасти вознаграждает за ту безопасность, какою сам пользовался. Такой же порядок усмотришь и в летании их. То один, то другой служит путеводителем, и определенное некоторое время летев впереди, перелетает назад, и право предводительства в пути передает другому, за ним следующему.
А дела буселей не далеки от разумного соведения. Все они в одно время прилетают в наши страны, и все как бы под одним знаменем улетают. Их окружают и сопровождают наши вороны, которые, как мне кажется, подают им некоторую помощь против неприязненных птиц. Доказательством же сему служит, во-первых, то, что около сего времени вовсе не видно ни одной вороны, а во-вторых и то, что вороны, возвращающиеся с ранами, носят на себе ясные знаки своего сподвижничества и ратоборства. Кто постановил у них законы странноприимства? Кто грозил им обвинением за оставление воинского строя, так что ни одна ворона не остается дома во время сопровождения? Да слышат cиe негостеприимные, которые запирают двери, и даже зимой и ночью не хотят принять под кров свой пришельцев.
А заботливость буселей о состарившихся достаточна к тому, чтобы и наших детей, если только захотят внимать сему, сделать отцелюбивыми. Ибо, конечно, нет человека столь скудного благоразумием, чтобы не почел он себя за стыд быть в добродетели ниже бессловесных птиц. Бусели, обступив вокруг отца, у которого от старости вылиняли перья, согревают его своими крыльями, и обильно доставляя ему пищу, даже в летании оказывают сильную помощь, слегка поддерживая с обеих сторон своими крыльями. И это так известно всякому, что некоторые вместо: воздать за благодеяния, говорят: отбуселить.
Никто да не сетует на свою нищету, и хотя бы ничего не оставалось в доме у него, да не отчаивается в своей жизни, смотря на замысловатость ласточки. Когда вьет она гнездо, сучья носит во рту, но грязи не может захватить ногами, посему, омочив края перьев в воде и обмазав их тонкою пылью, чрез этот способ отвращает недостаток в грязи, и мало помалу, как клеем, слепив грязью сучья, в гнезде своем выкармливает птенцов. А если кто им выколет глаза, ласточка от природы имеет какое-то врачебное искусство, и посредством оного возвращает здоровье глазам детей. Научись из сего по причине нищеты не приниматься за худые дела и в самых тяжких злостраданиях не терять надежды и не сидеть в праздности и бездействии, но прибегать к Богу, Который, даруя столько ласточке, тем больше подаст тому, кто возопиет к Нему от всего сердца.
Есть морская птица — зимородок. Она имеет обычай вить гнездо у самых берегов, кладет яйца на песке и сидит в гнезде среди зимы, когда от частых и сильных ветров море выплескивается насушу. Но вдруг умолкают ветры, и морская волна не движется, пока в течение семи дней зимородок сидит на яйцах, ибо во столько дней выводит он своих птенцов. Поскольку же им нужна и пища, то великодаровитый Бог дал сему малейшему животному и другие семь дней на возращение птенцов. Это знают все мореплаватели, почему и называют дни сии зимородковыми Мальвина. Все cиe узаконено промышлением Божиим о бессловесных в научение тебе, чтобы ты просил у Него нужного ко спасению. Какие чудеса не совершатся для тебя, созданного по образу Божию, когда Бог для такой малой птицы удерживает великое и страшное море, повелев ему быть тихим среди самой зимы?
Рассказывают о горлице, что она, будучи разлучена с супругом, не терпит уже общения с другим, но проводит безбрачную жизнь, в память прежнего супруга отказываясь от нового союза. Слышите жены, как честно вдовство, и у бессловесных предпочитается неприличию многобрачия!
В воспитании детей всех несправедливее поступает орел. Выведя двух птенцов, одного из них, отталкивая ударами крыльев, сбрасывает он на землю, принимает же и усвояет себе только другого, по трудности пропитания отринув того, которого родил. Впрочем отринутому, как сказывают, не дает погибнуть орел костолом, но берет его и воспитывает вместе с своими птенцами. Таковы те из родителей, которые под предлогом нищеты подкидывают младенцев или не наблюдают равенства в разделе наследства детям. Ибо справедливость требует, чтобы они, как равно дали каждому бытие, так равно одинаковые доставили им способы к жизни.
Не подражай жестокости птиц, одаренных кривыми когтями, которые, как скоро видят, что птенцы их уже отваживаются летать, начинают бить и толкать их крыльями, выкидывают из гнезда и не имеют уже более ни какого о них попечения. Похвально чадолюбие вороны, которая следует и за летающими уже детьми, доставляет им пищу и кормит их весьма долгое время.
Многие породы птиц для зачатия не имеют нужды в сообщении с самцами, но у других неосемененные яйца бывают бесплодны. О коршунах Алиса сказывают, что они большей частью рождают детей без взаимного сообщения и при всем том бывают весьма долговечны, ибо жизнь их часто продолжается даже до ста лет. И сей случай из истории птиц возьми себе на замечание, чтобы, когда увидишь посмеивающихся нашему таинству, будто бы невозможно и несовместно с природою родить Деве, сохранив неоскверненным свое девство, мог ты привести себе на мысль, что Благоизволивый буйством проповеди спасти верующих (1 Кор. 1, 21), к удостоверению нас в чудесах, предварительно указал нам множество случаев в самой природе.
Да изведут воды гады душ живых, и птицы летающия по земли, по тверди небесней. Птицам повелевается летать по земле, потому что земля доставляет всем пищу, но и по тверди небесной, потому что, как предварительно нами замечено, небом (;;;;;;), от слова ;;;;;;; (быть видимым), наименован здесь воздух. Но сей воздух, находящийся над нашею головою, назван также и твердью, потому что он, в сравнении с эфирным телом, несколько плотнее и более сгущен от поднимающихся паров.
Итак вот перед тобою небо украшенное, облеченная в убранство земля, море изобилующее свойственными ему порождениями, воздух наполненный летающими в нем птицами! Все, что Божиим повелением приведено из небытия в бытие, даже и то, чего не коснулось ныне слово, уклоняясь от должайшего замедления на сем предмете и не желая показаться преступившим меру, все cиe, трудолюбец, сообразив в уме своем и во всем изучив премудрость Божию, не преставай никогда удивляться и во всякой твари славить Творца!
И во тьме ночной имеешь породы птиц, снискивающих пищу ночью, и во свете дневном другие породы, летающих днем. Ибо нетопыри, совы и филины принадлежат к числу птиц, питающихся ночью. Почему, если иногда нет у тебя сна, достаточно тебе остановиться на сих пернатых и исследовать находящиеся в них свойства, чтобы возбудить себя к славословию Творца. Как неусыпен соловей, когда сидит на яйцах, во всю ночь не прекращающий пения! Как нетопырь есть вместе и четвероногое животное, и птица; как он один из птиц имеет зубы и рождает живых детей подобно четвероногим, но плавает по воздуху, поддерживаемый не крыльями, а какою-то кожаною перепонкою! Какая взаимная любовь в сих тварях от природы! Нетопыри на подобие цепи сплетаются между собою и держатся один на другом, что не легко произвести и между нами человеками, потому что отдельное и частное для многих из нас предпочтительнее общего и совокупного. Сколько уподобляются глазам совы упражняющиеся в суетной мудрости! И у совы зрение ночью остро, но помрачается, как скоро воссияет солнце, и у них весьма изощрено разумение для пустых умозрений, но омрачено к познанию истинного света.
А днем для тебя гораздо удобнее собирать отовсюду возбуждающее удивление к Создателю. Как домашняя птица будит тебя на работу, восклицая пронзительным голосом, еще издали возвещает о приближающемся солнце, рано встает с путешественниками, а земледельцев выводит на жатву! Как неусыпна порода гусей, как чутко слышат они неприметное другим! Гуси спасли никогда царственный город, дав знать о неприятелях, которые с помощью тайных подземных подкопов готовы уже были взять Римскую крепость. В какой породе птиц природа не открывает какого-либо особенного ей свойственного чуда? Кто предвещает коршунам смерть людей, когда они ополчаются друг против друга? Ибо увидишь, что бесчисленные стада коршунов следуют за войсками и по приготовлению оружий заключают о следствиях. A cиe не далеко уже от человеческих умозаключений.
Как опишу тебе страшные полчища саранчи, которая, вдруг поднявшись под одним знаменем и расположившись станом на широте страны, не прежде касается до плодов, но когда дано ей будет повеление Божие? Как саранчу преследует селевкид , — это врачевство от язвы, птица, одаренная не имеющею пределов способностью пожирать, потому что человеколюбивый Бог в благодеяние людям дал ей ненасытную природу?
Какой способ пения у кузнечиков? Как они в полдень поют громче обыкновенного, чрез производимое расширением груди привлечение воздуха, который издает звук? Но кажется, что слово мое, изображая все чудесное у птиц, отстает более, нежели сколько отстал бы я, покусившись на ногах своих следовать за их быстротою.
Когда видишь между птицами так называемых насекомых, например, пчел и ос (а насекомыми названы по причине каких-то на них повсюду видимых насечек), заметь, что у них нет дыхания и легкого, но всем телом принимают они в себя воздух. Почему, обмочившись в масле, они умирают от закрытия телесных скважин, но облитые вскоре уксусом опять оживают, потому что проходы для воздуха открываются. Бог наш ничего не создал как избыточествующего сверх потребности, так и недостаточествующего в чем-либо нужном.
Рассматривая опять животных любящих воду, найдешь в них другое устройство, ступни неразделенные, как у вороны, и не искривленные, как у плотоядных птиц, но широкие и перепончатые, чтобы удобно было плавать по воде и перепонками на ступнях, как веслами, раздвигать влагу. Когда заметишь, как лебедь, опуская шею в глубину, достает себе со дна пищу, и здесь откроешь премудрость Создателя, Который лебедю дал шею длиннее ног, чтобы он, запуская ее как уду, добывал себе пищу, сокрытую в глубине.
Слова Писания, читаемые просто, состоять из нескольких кратких слогов: да изведут воды птицы летающия по земли, по тверди небесней. Но исследуем и смысл, заключающийся в словах, и тогда откроется великое чудо премудрости Создателя. Сколько различий предусмотрел Он в птицах! Как отличил между собою одинаковых породою! Как снабдил каждую птицу отличительными свойствами! Недостанет мне дня, чтобы пересказать вам воздушные чудеса. Нас призывает суша и хочет показать нам зверей, гадов и скотов, имея у себя в готовности столько же стоящее внимания, как и растения, и род плавающих, и все птицы. Да изведет земля душу живу скотов и зверей и гадов по роду.
Что скажете вы, которые не верите Павлу об изменении при воскресении, когда видите, что многие из воздушных животных переменяют свой вид? Так рассказывают и об Индийском черве рогоносце, который сначала превращается в куколку, потом со временем делается шелковичною бабочкой, но и в этом виде не остается, но окрыляется мягкими и широкими лепестками. Посему, когда сидите вы, женщины, и прядете произведение этих червей, то есть нити, какие доставляют вам сиры Нэт, для приготовления роскошных одежд, приводя себе на память превращение сего животного, составляйте ясное представление о воскресении и не сомневайтесь об изменении, которое всем возвещает Павел.
Но чувствую, что слово превосходит меру, когда посмотрю на множество мною сказанного, вижу, что сим я преступил меру. Но опять, когда обращу внимание на разнообразие премудрости, явленной в тварях, мне кажется, что я еще и не начинал своей беседы. К тому же и держать вас долее не бесполезно. Ибо что стал бы иной из вас делать до вечернего времени? Вас не торопят учредители пиршеств, вас не ожидают угощения, а посему, если угодно, употребим телесный пост к увеселению душ. Часто служил ты плоти, доставляя ей наслаждения, теперь побудь в служении душе. Насладися Господеви, и даст ти прошения сердца твоего (Пс. 36, 4). Если ты богатолюбив, вот тебе богатство духовное: судьбы Господни истинны, оправданы вкупе: вожделенны паче злата и камене честна многа (Пс. 18, 10, 11). Если ты любитель наслаждений и удовольствий, вот тебе словеса Божии для человека здравого духовным чувством слаждша паче меда и coma (Пс. 18, 11). Если позволю вам идти и распущу собрание, иные пойдут играть в зернь. Там клятвы, упорные споры и мучения корыстолюбия. Там стоит демон, посредством костей с точками воспламеняет бешенства, одни и те же деньги переводит и на ту, и на другую сторону, то одного возносит победой, а другого погружает в уныние, то наоборот, последнего делает гордым, а первого покрывает стыдом. Что пользы поститься телом, когда душа наполнена тысячами зол? А кто, хотя не играет в зернь, однако же время проводить в праздности, тот чего не скажет пустого? Каких не услышит нелепостей? Праздность без страха Божия учит пороку не умеющих пользоваться временем. Итак, в сказанном мною найдется, может быть, нечто и полезное, а если нет, то по крайней мере та выгода, что, проводя время здесь, вы не грешите, а потому удерживать вас долее значит на большее время отводить вас от грехов.
Для признательного судии достаточно и сказанного, если обратить он внимание не на богатство творения, но на немощь наших сил и на то, что и сего довольно к увеселению собравшихся. Земля угощала нас своими произрастениями, море — рыбами, воздух — птицами. И суша готова предложить нам равноценное сему. Но здесь положим конец утреннему угощению, чтобы чрезмерное пресыщение не притупило в нас вкуса к вечернему наслаждению. Исполнивший же все Своею тварью и во всем оставивши нам явственные памятники чудес Своих да исполнит сердца ваши всяким веселием духовным о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Лейт В подлиннике дрепаны, которых Плиний пречисляет к безногим птицам, а по переводу Евстафия — мероисы.
Мальвина Или алционическими. Это 7 дней пред зимним солнцестоянием, и столько же дней после оного.
Алиса Св. Василий, вероятно, разумеет здесь Египетского ворона, который в Египте был символом богини-Матери, и вообще женского начала Природы. О сей породе воронов Египтяне думали, что в ней нет мужеского пола. См. Hora Apoll. Lib. I. cap. II. Amm. Marc. XVII. 4, 11.
О том, как седевкиды преследуют и истребляют саранчу, свидетельствует Гален, de locis afеctis lib. 6. cap. 3. Евcтафий переводит margas (нырок).
Нэт Салмазий замечает, что название сиры (;;;;;) может принадлежать, как шелковичным червям, так и народу, от которого стал известен первоначально шелк, а именно: китайцам.
***
Беседа 9
О животных земных.
Какою вам показалась утренняя словесная трапеза? А мне пришло на мысль уподобить свою беседу усердию какого-нибудь бедного гостеприимца, который желает прослыть богатым угостителем, но не имеет дорогих яств и досаждает гостям, щедро нося на стоп свой бедный запас, так что его радушие обращается для него в укоризну незнания приличий. Подобно несколько и мое слово, если только вы не скажете о нем иначе. Впрочем, каково бы оно ни было, вы не должны презирать его. Ибо Елиссея не обвиняли за худое угощение современники его, не смотря даже на то, что он предложил друзьям зелия дивия Лейт (4 Цар. 4, 39).
Известны мне правила иносказаний, хотя не сам я изобрел их, но нашел в сочинениях других. По сим правилам, иные, принимая написанное не в общеупотребительном смысли, воду называют не водою, но каким-нибудь другим веществом, и растению, и рыбе дают значение по своему усмотрению, даже бытие гадов и зверей объясняют сообразно с своими понятиями, подобно как и снотолкователи виденному в сонных мечтаниях дают толкования соглаcные с собственным их намерением. А я, слыша о траве траву и разумею, также растение, рыбу, зверя и скот, все, чем оно названо, за то и принимаю. Не стыжуся бо благовествованием (Рим. 1, 16 ). И поскольку писавшие о мире много рассуждали о фигуре земли, что она такое, шар ли, или цилиндр, или походит на кружок, со всех сторон одинаково обточенный, или на лоток, имеющий в средине впадину (ибо ко всем сим предположениям прибегали писавшие о мире, и каждый из них опровергал предположение другого), то не соглашусь еще признать наше повествование о миротворении стоящим меньшего уважения потому единственно, что раб Божий Моисей не рассуждал о фигурах, не сказал, что окружность земли имеет сто восемьдесят тысяч стадий, не вымерил, на сколько простирается в воздухе земная тень, когда солнце идет под землею, и как тень сия, падая на луну, производит затмения. Если умолчал он о не касающемся до нас, как о бесполезном, то неужели за cиe словеса Духа почту маловажнее объюродевшей мудрости? Не паче ли прославлю Того, Кто не затруднил ума нашего предметами пустыми, но устроил так, чтобы все было написано в назидание и усовершение душ. наших? Сего, кажется мне, не уразумели те, которые по собственному своему уразумению вознамерились придать некоторую важность Писанию какими-то наведениями и приноровлениями. Но это значит ставить себя премудрее словес Духа и под видом толкования вводить собственные свои мысли. Посему так и будем разуметь, как написано.
Да изведет земля душу живу, и скотов, и зверей, и гадов. Представь глагол Божий, протекающий всю тварь, некогда начавшийся, до ныне действенный и готовый действовать до конца, пока не скончается мир. Как шар, приведенный кем-нибудь в движение и встретивший покатость и по своему устройству и по удобству места стремится к низу, и не прежде останавливается, разве когда примет его на себя и плоскость, так и природа существ, подвигнутая одним повелением, равномерно проходит и рождающуюся, и разрушающуюся тварь, сохраняя последовательность родов посредством уподобления, пока не достигнет самого конца; ибо коня делает она преемником коню, льва — льву, орла — орлу, и каждое животное, сохраняемое в следующих одно за другим преемствах, продолжает до скончания вселенной. Ни какое время не повреждает и не истребляет свойств в животных. Напротив того, природа их, как недавно созданная, протекает вместе со временем.
Да изведет земля душу живу. Повеление cиe соблюлось в земле, и она не престает служить Создателю. Одно производится чрез преемство существовавшего прежде, другое даже и ныне является живородящимся из самой земли. Ибо не только она производит кузнечиков в дождливое время, и тысячи других пород пернатых, носящихся по воздуху, из которых большая часть, по малости своей, не имеют и имени, но из себя же дает мышей и жаб. Около Египетских Фив, когда в жару идет много дождя, вся страна наполняется вдруг полевыми мышами. Видим, что угри не иначе образуются, как из тины. Они размножаются не из яйца и не другим. каким-либо способом, но из земли получают свое происхождение.
Да изведет земля душу. Скоты суть животные земные и поникли к земле, но человек — насаждение небесное, отличен сколько видом телесного состава, столько и достоинством души. Какой вид у четвероногих? Голова их наклонена к земле, смотрит на чрево и всеми мерами ищет приятного чреву. Твоя голова поднята к небу, очи твои взирают горе. Потому, хотя ты иногда бесчестишь себя плотскими страстями, работая чреву и низшему чрева, приложившись скотом несмысленным и уподобившись им (Пс. 48, 13), однако же тебе прилично иное попечение — вышних искати, идеже есть Христос (Кол. 3, 1), мыслью своею быть выше земного. А какой дан тебе вид, так располагай и своею жизнью. Жuтие свое имей на небесех (Флп. 3, 20). Истинное отечество твое — горний Иерусалим; граждане и соотечественники твои — первородные написанные на небесех (Евр. 12, 22).
Да изведет земля душу живу. Итак не из земли явилась сокрытая в ней душа бессловесных, но произошла вместе с повелением. А душа бессловесных одна, потому что один отличительный признак — бессловесие. Но каждое животное отличается различными свойствами. Вол стоек, осел ленив, конь горяч в вожделении другого пола, волк не делается ручным, лисица лукава, олень боязлив, муравей трудолюбив, собака благодарна и памятлива в дружбе. Ибо в одно время и создано каждое животное, и придано ему особенное естественное свойство. Льву прирождены ярость, склонность к одинокой жизни и необщительность с зверьми подобного рода. Он, как царь бессловесных, по природному своему презорству не терпит себе равных. Он не допускает до себя с вечера приготовленной пищи, не возвращается к остаткам своей добычи. Природа дала ему такие органы голоса, что многие животные, превосходя его быстротою, нередко бывают уловлены одним его рыканием. Барс стремителен и быстр в своих нападениях. Ему дано способное к тому тело, при гибкости и легкости успевающее следовать за душевными движениями. У медведя природа неповоротлива, и нрав своеобразен, коварен, глубоко скрытен. Он облечен в такое же и тело, тяжелое, плотное, не имеющее составов, действительно приличное зверю холодному, живущему в берлоге. Если коснемся словом той заботливости, какую сии бессловесные имеют о своей жизни, не учившись и по природе, то или сами подвигнемся к хранению себя самих и к промышлению о спасении душ, или еще более осудим себя, когда найдем, что даже в подражании и бессловесным остаемся мы позади. Медведица, когда ей нанесены самые глубокие раны, часто лечит сама себя, всеми способами затыкает язвины травою — коровьяк Мальвина, которая имеет свойство сушить. Можешь увидеть, что и лисица лечить себя сосновою смолою. Черепаха, наевшись ехидниной плоти, избегает вреда от яда, употребив вместо противоядия душицу. II змея вылечивает больные глаза, наевшись волошского укропа.
А предузнавание воздушных перемен не помрачает ли собою даже разумного ведения? Овца пред наступлением зимы с жадностью нападает на корм, как бы наедаясь на время будущей скудости. Волы, долго запертые в продолжение зимы, с приближением весны, по естественному уже чувству узнав перемену, начинают смотреть туда, где выход из хлевов, и все как бы по данному знаку переменяют положение. Некоторые из трудолюбивых наблюдателей заметили, что живущий на суше еж в норе своей делает две отдушины, и если будет дуть северный ветер, закладывает отдушину с севера, и опять, когда начинает дуть южный ветер, переходить к северной отдушине.
Что же показывается чрез cиe нам человекам? Не одно то, что попечительность Создавшего нас простерлась на все, но также, что и у бессловесных есть некоторое чувство будущего, почему и мы должны не к настоящей жизни прилепляться, но иметь всякое попечение о будущем веке. Не потрудишься ли сам о себе, человек? Еще в настоящем веке не заготовишь ли нужного к успокоению в будущем, взирая на пример муравья? Он летом собирает себе пищу на зиму, и не проводит времени в праздности потому что еще не наступили зимние скорби, а, напротив того, с каким-то неумолимым тщанием напрягает себя к работе, пока не вложит в свои сокровищницы достаточного количества пищи. И делает cиe не с небрежением, но прилагает мудрую заботливость, чтобы пищи достало, сколько можно, на большее время. Он рассекает своими клещами каждое зерно пополам, чтобы оно не проросло и не сделалось негодным для употребления ему в пищу. Также просушивает зерна, когда приметит, что они отсырели, и не во всякое время рассыпает их, но когда предчувствует, что воздух будет долго находиться в ветряном состоянии. Верно не увидишь льющегося из облаков дождя во все то время, когда рассыпан запас у муравьев.
Какого слова достаточно будет на cиe? Какой слух вместит это? Достанет ли времени описать и поведать все чудеса Художника? Скажем и мы с пророком: яко возвеличишася дела Твоя, Господи: вся премудрости. сотворил еси (Пс. 103, 24). Посему не довольно к нашему извинению того, что не учены мы полезному по книгам, когда и не по незаученному закону природы можем избирать, что служит к нашей пользы. Знаешь, какое добро должен ты сделать ближнему? То же, какого сам себе желаешь от другого. Знаешь, что такое зло? То, чего бы сам ты не согласился потерпеть от другого. Не какое-либо искусство резать корни, не опытное изведание трав открыло бессловесным познание полезного. Напротив того, каждое животное естественным образом отыскивает спасительное для него и имеет какое-то непостижимое сродство с тем, что сообразно его природе.
И в нас есть естественные добродетели, с которыми душа имеет сродство не по человеческому научению, но по самой природе. Ни какая наука не учит нас ненавидеть болезнь, но сами собою имеем отвращение ко всему, что причиняет нам скорбь, так и в душе есть какое-то не учением приобретенное уклонение от зла. Всякое же зло есть душевный недуг, а добродетель соответствует здравию. Хорошо некоторые определяли здоровье, что оно есть благоустройство естественных действований. Кто скажет то же и о благосостоянии души, тот не погрешит против приличия. Посему душа, и не учась, желает свойственного ей и сообразного с ее природою. По сей-то причине для всякого похвально целомудрие, достойна одобрения справедливость, удивительно мужество, вожделенно благоразумие. Сии добродетели душе более свойственны, нежели телу здоровье.
Чада, любите отцов, родители, не раздражайте чад (ЕФ. 6, 4). Не то же ли говорит и природа? Не новое что советует Павел, но скрепляет узы естества. Если львица любит рожденных ею, и волк вступает в бой за своих волчат, что скажет человек, и заповедь преступающий, и природу искажающий, когда или сын не уважает старости отца, или отец, вступив во второй брак, забывает прежних детей? У бессловесных неодолима взаимная любовь между детьми и родителями, потому что создавший их Бог вознаградил в них недостаток разума избытком чувств. Почему ягненок, выскочив из хлева, среди тысячи овец знает самый цвет и голос матери, спешит к ней, ищет своих собственных источников молока? И хотя он встретит тощие матерние сосцы, довольствуется ими, пройдя мимо многих сосцев обремененных молоком. И мать в тысяче ягнят узнает своего. Один у всех голос, и цвет то же, и запах подобен, сколько представляется нашему обонянию, но у них есть какое-то чувство, которое гораздо острее нашего представления, и по которому для каждого легко распознать собственное свое.
У щенка нет еще зубов, однако же ртом защищается уже он от раздражившего. У тельца нет еще рогов, но он уже знает, где у него вырастет оружие. Все cиe служит доказательством, что всяким животным природное ему не изучается, и что в существах ничего нет беспорядочного и неопределенного; а, напротив того, все носят на себе следы Творческой премудрости, и каждое показывает в себе, что оно снабжено нужным к охранению собственного благосостояния.
Пес не одарен разумом, но имеет чувство почти равносильное разуму. Что едва изобрели мирские мудрецы, просидев над сим большую часть жизни, — разумею хитросплетение умозаключений, — тому пес оказывается наученным от природы. Ибо, отыскивая звериный след, когда найдет, что он разделился на многие ветви, обегает уклонения ведущие туда и сюда, и тем, что делает, почти выговаривает следующее умозаключение: или сюда поворотил зверь, или сюда, или в эту сторону. Но как не пошел он ни туда, ни сюда, то остается бежать ему в эту сторону. И таким образом, чрез отрицание ложного, находит истинное. Более ли сего делают те, которые, чинно сидя над доскою и пиша на пыли, из трех предложений отрицают два и в остальном находят истину?
А памятование милости в этом животном не пристыдит ли всякого неблагодарного к благодеяниям? Рассказывают, что многие псы, когда господа их были убиты в пустом месте, умирали над ними. А некоторые, вскоре по совершении убийства, служили путеводителями сыщикам убийц и достигали того, что злодеев предавали казни. Что же скажут те, которые не только не любят сотворившего и питающего их Господа, но и в числе друзей имеют глаголющих неправду на Бога, одной приобщаются с ними трапезы и при самом вкушении пищи терпят хулы на Питающего?
Но возвратимся к рассмотрению тварей. Животные, удобно уловляемые, бывают многоплоднее. Поэтому зайцы и дикие козы рождают детей помногу, а дикие овцы по двойне, чтобы не оскудел род, истребляемый плотоядными зверями. Напротив того, животные, пожирающие других, рождают детей понемногу. Посему львица едва бывает матерью и одного льва. Ибо львенок, как сказывают, сперва остриями когтей растерзывает матернюю утробу, а потом выходит на свет. И ехидны рождаются, прогрызая утробу рождающей, и тем воздавая ей приличную награду. Таким образом ни одно существо не оставлено без Промысла, и ни одно не лишено надлежащего попечения.
Если станешь рассматривать и самые члены животных, найдешь, что Творец не прибавил ни одного лишнего и не отнял необходимого. Плотоядным животным придал острые зубы, ибо в таких имели они нужду по роду пищи. А которых в половину вооружил зубами, тех снабдил многими и различными влагалищами для пищи.Поскольку они с первого раза не могут достаточно, разжевать пищу, дал им возможность отрыгать поглощенное, чтобы измельченное посредством жвачки усвоилось питаемому. Желудок, предутробие, сеточка и утроба не напрасно даны животным, у которых они есть, но каждое из сих орудий служит для необходимой потребности. У верблюда шея долга, чтобы она равнялась ногам и доставала до травы, которою кормится верблюд. Шея коротка и вдалась в плечи у медведя, льва, тигра и прочих того же рода животных, потому что они питаются не травою, и им, как плотоядным и довольствующимся ловлею животных, нет нужды наклоняться к земле.
К чему хобот у слона? Великому этому животному и даже величайшему из всех живущих на суше, как созданному на ужас всякому встречающемуся, надлежало быть рослым и иметь громадное тело. Если бы ему дана была большая и соразмерная с ногами шея, трудно было бы носить ее, потому что она, от чрезмерной тяжести, клонилась бы всегда к земле. А теперь голова соединена у слона с хребтом не многими шейными позвонками, но есть у него хобот, вознаграждающий недостаток шеи, им слон достает пищу и черпает питье. Да и ноги у него без составов и как соединенные столбы подпирают тяжесть тела. А если бы заменить их нежными и слабыми мышцами, то у слона часто случились бы вывихи в составах, которые были бы недостаточны к поддержанию тяжести, когда слон становится на колена или встает. Но теперь короткая надпяточная кость подставлена под ногу слону, а ни в подколенье, ни в колене нет у него составов, потому что шаткость составов не выдержала бы чрезмерно громадного и зыблющегося тела, каким слон обложен. Посему нужен был этот нос, опускающийся до ног. Не видишь ли на сражениях, как слоны, подобно каким-то одушевленным башням, идут перед рядами, или, подобно плотяным холмам, в неудержимом стремлении прорывают сплоченные щиты неприятелей? А если бы нижние части у слонов не были соразмерны, не долго бы держалось это животное. Теперь же, как некоторые повествуют, слон живет триста и более лет. Посему-то ноги у него цельные и без составов. А пищу, как сказали мы, с земли вверх поднимает хобот, который по природе гибок, сжимается и разжимается, на подобие змеи. Так верно слово, что в сотворенном нельзя найти ничего ни излишнего, ни недостаточного. Однако и cиe столь огромное по величине животное Бог сотворил покорным человеку. Когда учим его, оно понимает, и когда бьем, терпит. А сим Бог ясно научает нас, что Он все подчинил нам, потому что мы сотворены по образу Создателя.
Но не в одних только великих животных можно усматривать неисследимую премудрость. Напротив того, и в самых малых легко соберешь не меньшее число чудес. Как высоким вершинам гор, которые по близости к облакам чрез непрестанное дуновение ветров сохраняют постоянную стужу, удивляюсь не более, сколько и низменным долинам, которые не только спасаются от жестокости горных ветров, но и всегда удерживают в себе теплый воздух, так и в устройстве животных не более дивлюсь слону за его величину, чем мыши, потому что она страшна и для слона, или самому тонкому жалу скорпиона, которое Художник сделал пустым, как свирель, чтобы чрез него вливался яд в уязвленных.
И никто не ставь в вину Творцу, что Он произвел животных ядовитых, разрушительных и враждебных нашей жизни. Иначе станет кто-нибудь винить и пестуна, что он удобоподвижность юности приводит в порядок ударами и бичами уцеломудривает продерзость. Звери делаются и доказательством веры. Веришь ли Господу сказавшему: на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. (Пс. 90, 13)? И по вере имеешь ты власть попирать змей и скорпионов. Разве не знаешь, что ехидна прикоснувшаяся к Павлу, когда он собирал хворост, не сделала ему никакого вреда, потому что святой нашелся исполненным веры (Деян. 28, 3–6)? А если не имеешь веры, то бойся не зверя, а своего паче неверия, чрез которое сделал ты себя от всего удоборазрушаемым.
Но давно чувствую, что спрашиваете меня о сотворении человека, и кажется, почти слышу вопиющих слушателей: мы трудимся над изучением природы принадлежащего нам, а не знаем самих себя. Итак необходимо сказать о сем, отразив от себя удерживавшую нас доселе медленность. Ибо в самом деле, всего кажется труднее познать самого себя. Не только глаз, рассматривающий внешнее не может быть употреблен к рассмотрению самого себя, но и самый ум наш, проницательно усматривающий чужую погрешность, медлителен в познании собственных своих недостатков. Посему и теперь слово наше, с такою проницательностью описывавшее чуждое, слабо и медлительно к исследованию собственного, хотя к познанию Бога не столько ведет небо и земля, сколько собственное наше устройство, если кто благоразумно испытает сам себя, как говорит пророк: удивися разум Твой от мене (Пс. 138, 6), то есть, рассмотрев самого себя, познал я превосходство Твоей премудрости.
И рече Бог, сотворим человека (Быт. 1, 26). Где иудей, который, когда и выше, как бы чрез некоторые окна, просиявал свет Богословия, и второе Лице, хотя показывалось таинственно, но не являлось ясно, восставал против истины и утверждал, что Бог Сам с Собою беседует? Он говорит: Бог Сам сказал, Сам и сотворил. Да будет свет, и бысть свет. И тогда в словах иудея легко было открыть несообразность. Ибо какой кузнец, или плотник, или сапожник, сидя один с орудиями своего ремесла, когда никто не разделяет с ним труда, скажет сам себе: сделаем нож, или сколотим плуг, или сошьем башмак? Напротив того, не молча ли он окончит требуемую от него работу? Подлинно странное пустословие — утверждать, что кто-нибудь сидит и сам себе приказывает, сам над собою надзирает, сам себя понуждает властительски и настоятельно. Но не убоявшиеся клеветать на самого Господа, чего не могут сказать, имея язык обученный во лжи? Однако же настоящее речение совершенно заграждает им уста. И рече Бог: сотворим человека. Скажи мне: неужели и теперь одно Лице? Не написано: да будет человек, но — сотворим человека. Пока не являлся еще ученик, проповедь Богословия скрыта была в глубине. Но, когда уже ожидаемо стало сотворение человека, обнажается вера, и очевиднее открывается догмат истины. Сотворим человека. Слышишь, христоборец, речь обращена к Участвующему в мироздании, к Тому, Имже и веки сотвори, Иже носит всяческая глаголом силы Своея (Евр. 1, 23)!
Но иудей не в безмолвии принимает слово благочестия. А как самые человеконенавистные звери, когда заключены в клетки, грызут колки, и хотя выказывают тем лютость и неукротимость своей природы, однако же не могут привести в исполнение своей ярости, так и враждующий против истины род — иудеи, будучи стеснены, говорят: много лиц, в которым было Божие слово. Ибо Ангелам, предстоящим Ему, говорит: сотворим человека. Иудейский вымысел, иудейскому только легкомыслию свойственное баснотворство! Чтобы не принять одного, вводят тысячи, и отвергая Сына, достоинство советодательства приписывают служителям, подобных нам рабов делают властелинами нашего сотворения. Усовершившийся человек возводится в достоинство ангельское. Но какое создание может быть равно Создателю?
Рассмотри и последующие слова: по образу Нашему. Что скажешь на cиe? Не один ли образ у Бога и ангелов? У Сына и у Отца, по всей необходимости, тот же образ, если только разуметь образ боголепно, то есть состоящим не в телесном очертании, но в Божественном свойстве. Слушай и ты, который принадлежишь к новому обрезанию, и в христианстве берешься защищать иудейство. Кому говорит: по образу Нашему? Кому иному, как не Сиянию славы и Образу ипостаси Его (Евр. 1, 3), Иже есть образ Бога невидимаго (Кол. 1, 15)? Итак, говорит собственному Своему Образу, Образу живому, вещающему: Аз и Отец едино есма (Ин. 10, 30), и: видевый Мене, виде Отца (Ин. 14, 9). Ему говорит: сотворим человека по образу Нашему. А где образ один, там может ли быть неподобие?
И сотвори Бог человека (Быт. 1, 27).Не — сотворили. Здесь Моисей избежал множественности лиц. Первым вразумляя иудея, а последним исключая язычество, он безопасно возвратился к единству, чтобы ты вместе с Отцем разумел и Сына и избег опасности многобожия.
Во образе Божии сотвори его. Опять вводит лице Содейственника. Ибо не сказал: во образе Своем, но во образе Божием. В чем же человек имеет образ Божий и как участвует в подобии, о сем, если даст Бог, будет сказано в следующих беседах. Теперь же скажем только: если образ один, откуда пришла тебе мысль так нестерпимо нечествовать и говорить, что Сын не подобен Отцу? Какая неблагодарность! Сам ты сделался причастником подобия и сего-то подобия не приписываешь Благодетелю! Данное тебе по милости почитаешь собственно себе и навсегда принадлежащим, а Сыну не позволяешь иметь естественно Ему принадлежащего подобия с Родившим!
Однако вечер, давно уже приведший солнце на запад, предписывает нам молчание! Посему и мы упокоим здесь слово, удовольствовавшись сказанным. Ибо ныне коснулись мы слова, сколько cиe нужно было к возбуждению вашей ревности, и совершеннейшее исследование сего предмета, при содействии Духа, предложим в следующих беседах.
Идите же с радостью вы, христолюбивая церковь, и вместо дорогих припасов, вместо разнообразных приправ, украсьте честные свои трапезы припоминанием сказанного! Да постыдится аномей, да посрамится иудей, да увеселяется догматами истины благочестивый; да славится Господь! Ему слава и держава во веки веков. Аминь!
Лейт ;;;;;; ;;;;;. Сими словами переводит Св. Василий оставленное без перевода у Семидесяти Еврейское слово ;;;;;.
Мальвина Так называется однолетняя трава, известная также под именем: царский скипетр.
***
Святой Василий Кесарийский о сотворении человека
(X и XI беседы на Шестоднев)
Аннотация к беседам, публикуемым на русском языке
Две проповеди-беседы святого Василия Великого, епископа Кесарийского, «О сотворении человека» публикуются на русском языке впервые. Однако они не представляют собой совершенно нового открытия. Патриотическая традиция знала и бережно передавала их из века в век в многочисленных рукописях. Уверенности же относительно авторства этих бесед не было: одни издатели приписывали их Василию Великому, другие — его брату, святому Григорию Нисскому. В конечном счете, авторство стали приписывать последнему на основании замечания святого Григория Нисского, который в предисловии к своему сочинению «Об устроении человека» говорит, что в «Шестодневе» его брата Василия «недостает рассуждения о человеке», и при этом дает понять, что он сам намерен восполнить этот пробел. В самом деле, девятую беседу своего Шестоднева, которая до сих пор считалась последней, святой Василий Великий заканчивает словами: «В чем же состоит факт подобия человека Богу? Вот о чем, если Бог поможет мы будем говорить в следующих беседах». Вскоре после этого он умер (1 января 379 т.), а его Шестоднев в составе девяти проповедей, продолжал распространяться в том же объеме. На этом основании, да еще благодаря замечанию Григория Нисского, у части позднейших издателей сложилось убеждение, что великому поборнику православного вероучения так и не удалось исполнить своего обещания.
Установлением авторства этих произведений в течение нескольких лет занимались французские ученые — патрологи Алексис Сметс и Мишель ван Эсброэк. Они всесторонне исследовали сохранившиеся тридцать три наиболее древние рукописи (X–XIV вв.), отыскали следы этих произведений в патристической литературной традиции и неопровержимо доказали, что их подлинным автором является святой Василий Великий, епископ Кесарийский.
Авторы исследования А. Сметс и М. ван Эсброэк считают причиной раздельного существования первых девяти бесед под названием «Шестоднев» и двух последующих «О сотворении человека» болезнь автора, на которую святой Василий ссылается в начале 10-й беседы: «Я приступаю к тому, чтобы сполна уплатить старый долг; возврат его я задержал не по злому умыслу, а из-за телесной немощи». Естественно предположить, утверждают исследователи, что, когда появились последние две беседы, первые уже были изданы отдельным сборником.
Знал ли святой Григорий Нисский о существовании этих двух проповедей своего брата? Исследователи отвечают на этот вопрос утвердительно. Так почему же он замалчивай их? Французские патрологи видят причину этого в исторической ситуации 70-х — 80-х годов IV века, в острой идейной борьбе между защитниками Православия во главе с Василием Великим, а после его смерти — Григорием Нисским и поборниками арианской ереси, предводительствуемыми арианским ритором Евномием. По тактическим соображениям в ходе этих событий святой Григорий Нисский счел нужным выступить с собственным трактатом на ту же тему.
Однако эти два произведения святого Василия Великого не погибли. Сохранились и несомненные доказательства его авторства: в целом ряде манускриптов, причем наиболее древних и наименее подверженных произвольным стилистическим и доктринальным ретушировкам, эти две проповеди воспроизводятся с указанием авторства святого Василия Великого и обычно следуют под номерами 10 и 11 сразу же за «Шестодневом», либо выступают как самостоятельное произведение. В пользу его же авторства свидетельствуют упоминания об этих произведениях в разной форме у Прокопия из Газы (VI в.), в Loci communes (авторство спорное; Максим Исповедник, ум. 662 г.; Иоанн Дамаскин, ум. ок. 749 г.: Антоний Мелисса, XI век), у патриарха Константинопольского Никифора (ум. 829 г.). Полностью воспроизведены эти сочинения под именем святого Василия, хотя и с соответствующими доктринальными подчистками, в Антологии иконоборческого Собора 815 года.
В ряде древних рукописей, после заголовка к этим двум произведениям, помещен краткий комментарий по поводу отношения издателя к вопросу об авторстве. Вот один из них: «Необходимо знать, что эти две беседы некоторыми ставятся под сомнение: принадлежат ля они Василию Великому? Если верить покойному Феодору Студиту и его доказательствам, то следует признать, что они действительно принадлежат этому знаменитому Отцу. Как бы то ни было, их надо сохранять и почитать, потому что благодать Святого Духа действует во всех святых». Принадлежность девяти бесед «Шестоднева» двух проповедей перу одного автора убедительно доказывается также единством стиля, Композиции этих произведений, приемов обращения к аудитории и т. д., что мастерски анализируется в исследовании А. Сметса и М. ван Эброэка.
Патрологическое исследование А. Сметса и ван Эсброэка, опубликованное в серии «Христианские источники» (№ 160, Париж, 1970) устранило всякие сомнения относительно их принадлежности святому Василию Великому.
В издании взятом для настоящего перевода («ЖМП», № 1, с. 29–30, и №3. с. 33), каждой беседе предшествует план, написанный на греческом языке, и подзаголовки издателей к главам каждой беседы — на французском языке. Приводим их русский перевод:
ПЛАН ПЕРВОЙ БЕСЕДЫ
Вступление.
О необходимости познания самого себя (1). Чудо тела (2).
Сотворим человека (Быт. 1, 26). «Сотворим»: божественное размышление (3). «Сотворим»: выражение тринитарного богословия (4).
По образу Нашему (Быт. 1, 26).
Не должно быть грубых представлений о Боге (5). По образу человек благодаря разуму (6–7).
Да властвуют (Быт. 1, 26). Дарование власти (8). Превосходство над животными (9–10).
И сотворил Бог человека (Быт. 1, 27). И благословил их Бог, и сказал им Бог: растите и размножайтесь (Быт. 1, 28).
Человек; его возрастание и размножение (11–14).
По образу Божию сотворил его (Быт. 1, 27). Образ и подобие (15–16). Подобие через христианство (17).
Мужчину и женщину сотворил их (Быт. 1, 27). Женщина также по образу Божию (18).
И да властвуют (Быт. 1, 26). Нравственные выводы (19).
Заключение (20).
ГЛАВЫ ПЕРВОЙ БЕСЕДЫ
1. В предыдущих беседах святой отец пообещал преподать нам, что значит «человек по образу» и как он участвует в подобии. После некоторого перерыва он припоминает свое обещание и говорит: «Я приступаю к тому, чтобы сполна уплатить старый долг».
2. В предыдущей беседе он показал, что Отец сказал Сыну: «Сотворим человека по образу Нашему».
3. Об Отце, Сыне и Святом Духе, — слава которых едина.
4. Что значит «по образу Божию»?
5. Бог познается не по внешней форме, но по силе.
6. Не от формы тела зависит наше бытие «по образу», но тленное обязано своей формой нетленному.
7. Сравнение, в отношении тела, человека с верблюдом и дикими животными.
8. Нам была дана власть господства.
9. Владычество над морскими животными дано было нам в первую очередь.
10. Дельфины и их покорность.
11. Человеческая изобретательность.
12. Лев и его ловец.
13. Пантеры, которыми забавляется человек.
14. Птицы.
15. Орел.
16. Пресмыкающиеся.
17. Подобно возрастанию прочих животных, человек начинает с малого и достигает полноты роста.
18. Пределы роста.
19. Деление земли на три части: одна — для жительства, другая —для сельского хозяйства, третья — под пастбища четвероногим.
20. Бытие по образу и подобию. Первым обладаем мы в силу творения, второе приобретаем усилием воли.
21. Как мы становимся по подобию.
22. Женщина: она тоже обладает бытием по образу, как и мужчина.
23. Как мы уподобляемся Богу.
24. Опровержение тех, кто утверждает, что в нас нет диких зверей.
25. Как властвовать над страстями и дикими зверями, которые в нас.
ПЛАН ВТОРОЙ БЕСЕДЫ
Вступление.
Ничтожество и величие человека.
И создал Господь Бог человека из праха земного (Быт. 2, 7) .
Сотворение и лепка (3–4).
И благословил их Господь: плодитесь и размножайтесь (Быт. 1, 28).
Возрастание и размножение (5).
Вот Я дал вам всякое дерево, приносящее плод (Быт. 1, 29).
Растительный рай (6–7).
И почил Господь в день седьмый (Быт. 2, 2). Отказ от языческих теорий о седмице (8). Седмица в Писании (9). Седмица и отпущение грехов (10). Седьмой день и последнее пришествие (11).
И взял Господь от праха земли (Быт. 2, 7).
Земная сущность человека (12–13).
И создал Господь Бог человека (Быт. 2, 7).
Божественная лепка не сходна с работой скульптора (14). Строение человеческого тела (15). Чудо глаза (16).
Заключение.
ГЛАВЫ ВТОРОЙ БЕСЕДЫ
1. Сравнение между происхождением человека и происхождением света..
2. Для неразумных существ слово «возрастайте» было сказано в смысле телесного совершенствования, для нас же — в отношении человека внутреннего.
3. Даже плотоядные питались некогда плодами земными.
4. Коршуны обычно питаются трупами.
5. Врачи, лечащие больных сообразуясь с райским режимом, запрещают обильную пищу и излечивают болезнь при помощи плодов и зерна.
6. О математике и тех, кто предается наукам подобного рода.
7. Седьмой день, то есть суббота.
8. Восьмой день — день Господа или день Суда.
9. День будущего века и что в сей день совершится.
10. Дела земные будут оставлены в тот день.
11. Памятование, что мы рождены от праха, сковывает гнев.
12. О гордых и тщеславных.
13. Строение неразумных существ и строение человека.
14. Глаз и его внутренние оболочки.
15. Веки и защитники (глаза).
16. Брови и их роль.
17. Ограда бровей, сравнение с виноградником.
***
Беседа 10
Святого Василия Кесарийского беседа первая о сотворении человека «по образу...» Лейт
1. Я приступаю к тому, чтобы сполна уплатить старый долг, возврат его я задержал не по злому умыслу, а из-за телесной немощи. Долг же этот в высшей степени необходим и важен для вашего просвещения. Было бы несправедливо, получив сведения о животных, о тех, кто плавает, пасется, летает, о небе и о том, что к нему относится, о земле и о том, что на ней, в то же время не быть просвещенным — через Богодухновенное Писание — в вопросе о нашем происхождении. Подобно тому, как паши глаза смотрят во внешний мир и не видят самих себя, если не встречают чего-либо гладкого и твердого, когда отраженный там взор, будто при отливе, позволяет видеть то, что находится на дне, так и наш разум не может созерцать себя, если не обратится к Писанию. Отраженный там свет побуждает каждого из нас к самопознанию. Если наш разум неразвит, если мы не вдумываемся в строение своего существа, то мы не знаем, кто мы и почему существуем. Мы относимся к самим себе с величайшим пренебрежением, не имея представления о том, что доступно познанию, не зная того, самого малого, что заключено в нас.
2. Многие труды с превеликим усердием написаны о нашем теле, теле человеческом.
Если ты заинтересуешься медициной, то обнаружишь, как много говорит она о действии того, что (заключено) в нас; сколько скрытых путей в нашем организме она обнаружила при анатомических опытах! Она выявила невидимые протоки, согласованность органов тела в процессе дыхания, дыхательные пути, кровеносные сосуды, протяженность вдоха, очаг тепла у сердца, непрерывное дыхательное движение в околосердечной области. Тысячи исследований в этой области привели к науке, в которой никто из нас не сведущ, так как этой сфере не уделялось никакого внимания, и никто не знает, что он, человек, сам собой представляет. Мы склонны изучать небо тщательнее, чем себя самих. Не пренебрегай же чудом, заключенным в тебе. Ты убежден в своей незначительности, но дальнейшее рассуждение раскроет твое величие. Вот; почему мудрый Давид, прекрасно умеющий познавать самого себя, сказало «Дивно познание Тебя через меня» (Пс. 138, 6). Чудесным образом я пришел к познанию Тебя. Каким же образом через меня? Дивно познание Тебя через меня. Познавая всю свою сложность и то, с какой мудростью устроено мое тело, а через это крохотное создание постиг великого Творца.
3. «Сотворим человека по образу Нашему и то подобию» (Быт. 1, 26). Ранее, между прочим, было указано, и притом вполне основательно, что это за слова и к кому они обращены. Церковь дает им объяснение, более того, она имеет веру, которая сильнее объяснения. «Создадим человека». Именно с этого момента и начинай познавать себя. Такие слова не были обращены ни к одному из созданий. Появился свет, а повеление было простым, Бог сказал: «Да будет свет!» Возникло небо, но без волеизъявления. Стали существовать светила, но не было предписания в отношении их. Моря и бескрайние океаны были вызваны к бытию приказом. По приказу же появились разного вида рыбы. То же и с животными, дикими и приученными, плавающими и летающими: сказал — и они родились. Но тогда не было ни человека, ни волеизъявления о человеке. Он не сказал, как об остальных: «Да будет человек!» Осознай же свое достоинство. Он не провозгласил твое появление приказом, но выразил размышление Бога о том, как предстоит появиться в жизни достойному существу. «Сотворим!» Мудрый размышляет, Творец обдумывает. Разве Он оставляет без внимания искусство? Не стремится ли Он со всей заботливостью сделать Свое любимое творение совершенным, законченным и прекрасным? Не хочет ли Он показать тебе, что ты совершенен в глазах Бога?
4. Ты узнал, что есть два лица: Говорящий и Тот, к Кому обращено слово. Почему Он не сказал: «Сотворю», но «Сотворим человека»? Чтобы ты познал высшую власть; чтобы, признавая Отца, ты не отверг Сына; дабы ты ведал, что Отец сотворил через Сына, а Сын создал по велению Отца; чтобы ты прославил Отца в Сыне и Сына — в Святом Духе. Таким образом, ты родился как общее творение, чтобы стать общим почитателем Того и Другого, не проводя разделения в почитании, но относясь к Божеству как к единому. Обращай внимание на внешний ход истории и на глубокий внутренний смысл Богословия. «И создал Бог человека. — Создадим!» И не сказано: «И создали», чтобы у тебя не было основания впасть в многобожие. Если бы лицо было по своему составу множественным, то у людей было бы основание сделать себе множество богов. Теперь же выражение «создадим» употреблено, чтобы ты познал Отца и Сына и Святаго Духа.
«Бог создал человека», чтобы ты признавал (уразумел) единство Божества, не единство Ипостасей, а единство в силе, чтобы ты прославлял Бога единого, не делая различия в поклонении и не впадая в многобожие. Ведь не сказано «сотворили боги человека», но «сотворил Бог». Особая Ипостась Отца, особая — Сына, особая — Духа Святаго. Почему же не три Бога? Потому что Божество одно. Какое Божество я созерцаю в Отце, такое же — в Сыне, и какое в Духе Святом, такое же — в Сыне. Поэтому образ (;;;;;) в Обоих один, и власть, исходящая от Отца, остается той же в Сыне. Вследствие этого наше поклонение, а также и прославление одинаковы. Предвестие нашего создания — это истинное Богословие.
5. «Сотворим человека по образу и по подобию Нашему». По образу Бога мы созданы. Как же именно по образу Бога? Очистим свое грубое сердце, невоспитанное восприятие, отбросим невежественные представления о Боге. Если мы сотворены по образу Бога, как об этом сказано, то и строение (;;;;;;;;;) у нас то же самое. У Бога есть глаза и уши, голова, руки, седалищная часть, — ведь и говорится в Писании, что Бог восседает, — также ноги, на которых Он ходит. Разве Бог не таков? Но устрани из сердца непотребные выдумки (представления). Отбрось от себя мысли, не соответствующие величию Бога. Бог не имеет очертаний (;;;;;;;;;;;;), Он прост (;;;;;;). Не фантазируй насчет Его строения; не преуменьшай на иудейский манер Того, Кто велик; не замыкай Бога в свои телесные представления; не ограничивай Его мерой своего ума. Он неограничен в Своем могуществе. Подумай о чем-нибудь великом, прибавь к этому большее по сравнению с тем, о чем ты подумал, а к этому — еще более великое и убедись, что в своих рассуждениях (мудрствованиях) ты никогда не достигнешь того, что бесконечно. Не пытайся представить. Его внешние очертания (;;;;;) — Бог познается в могуществе, природа Его проста, величие неизмеримо. Он присутствует везде и над всем избыточествует; Он неосязаем, невидим. Он — то, что ускользает от восприятия твоего разума; Он не ограничен величиной, не имеет (досл.: не охвачен) внешних очертаний, не соразмерен никакой силе, не связан временем, не заключен ни в какие границы. К Богу не приложимо то, что приложимо к нам.
6. В каком же все-таки смысле Писание гласит, что мы созданы по образу Бога?
Давайте исследуем то, что относится к Богу, и мы познаем то, что касается нас, а именно, что мы не имеем образа Божиего, если понимать его в телесном смысле. Внешние очертания бывают (лишь) у тела, подверженного гибели. Не может в смертном заключаться бессмертное, и смертное не может быть образом бессмертного. Тело увеличивается, уменьшается, стареет, изменяется; оно одно в молодости, другое в старости; одно в добром здоровье, другое в болезнях; одно в страхе, другое в радости; одно в довольстве, другое в нужде; одно в мире, другое в битве. Разный цвет лица у бодрствующего и у спящего: у первого появляется яркий румянец из-за прилива теплоты к поверхности, у второго теплота уходит внутрь, именно поэтому цвет тела у спящих бледноватый.
Как же может изменяющееся быть подобным неизменному? То, что всегда остается одним и тем же, уподобится ли тому, что никогда не является устойчивым? Телесное убегает от нас, как нечто текучее, — прежде чем его увидишь, оно ускользает; вместо одного оно оказывается Другим. «По образу Нашему». Неподвижной природы текущий образ? Оформившийся образ бесформенного? Как нам узнать, что значит «по образу»? Из того, что сказал Сам Господь. Если я говорю что-либо от себя, не принимайте; если же я говорю как посланец Господа, примите.
«Сотворим человека по образу Нашему и по подобию, и да владычествует он над рыбами». Телом или разумом? В чем основа власти: в душе или в плоти? Плоть у нас слабее, чем у многих животных. Какое может быть сравнение по плоти между человеком и верблюдом, человеком и быком, человеком и каким-либо диким зверем? Человеческая плоть легче ранима по сравнению с плотью животного.
Однако в чем же основа власти? В превосходстве разума. Насколько (человек) уступает в телесной силе, настолько превосходит устройством разума. При помощи чего человек перемещает огромные тяжести? При помощи разума или физической силы?
7. «Сотворим человека по образу Нашему». О внутреннем человеке сказано: «Сотворим человека». Однако ты скажешь: «Почему Он не говорит нам о разуме?» Он сказал, что человек (создан) по образу Божию. Разум — это человек. Послушай, что говорит апостол: «Если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со, дня на день обновляется». Каким же образом? Я различаю двух людей: одного, кто появляется, и другого, кто скрывается под появившимся, т. е. невидимого; это человек внутренний. Итак, в нас есть внутренний человек, и мы в некотором смысле двойные и, сказать по правде, мы есть бытие внутреннее. «Я» — говорится о человеке внутреннем. То, что находится вне (меня), — это не лично «я», но это «мое». Рука — это не «я», но «я» — это разумное начало души. Рука же — часть человека. Поэтому тело — это (как бы) орудие человека, орудие души; словом «человек» обозначается душа как таковая.
«Создадим человека по образу Нашему», т. е. дадим ему превосходство в разуме.
8. «И пусть владычествует». Не сказано: «Создадим человека по образу Нашему, и пусть они (люди) проявляют свою страсть, желание, скорбь». Не страсти заключены в образе Божием, а разум, владыка страстей. «И да владычествуют они над рыбами». Едва ты был сотворен; как уже сотворен быть владыкой. «И да владычествуют...» Получив от императора власть на один год, как человек от человека, смертный от смертного, приняв (ее) от неимущего, какую власть души приобретает человек? Ты же получил от Бога (власть), которая не записана на дощечках или листах, обреченных на съедение червям, но (сама) природа несет в себе Божественное слово: «Да владычествуют», — и в этом все, касающееся человеческой власти.
«Пусть владычествуют над рыбами, зверями земными, птицами небесными, скотом, гадами, ползающими по земле». Он не сказал: «Создадим человека по образу и по подобию Нашему, и пусть едят они (люди) от всякого плодового дерева, имеющего на себе плоды». На второе место нужно ставить относящееся к телу, на первое — относящееся к душе.
Главное, что тебе предназначено, — это сила власти. Ты человек, существо, которое властвует. Почему же ты порабощаешься страстями? Почему пренебрегаешь своим достоинством и становишься рабом греха? Почему превращаешь себя в достояние диавола? Ты призван быть владыкой твари, но отбрасываешь благородство своей природы.
«Рабом ли ты призван?» (1 Кор 7, 21) Почему тебя огорчает рабство тела? Почему ты не ценишь данной тебе от Бога власти, того, что у тебя есть разум, владыка страстей? Когда ты видишь, что твой владыка (разум) является рабом наслаждения, а ты сам раб своего тела, то знай, что ты раб только по названию, а он (разум) обладают (тогда) чисто номинальной властью, на самом же деле находится в сугубом рабстве. Ты видишь, как он влачит свое существование с блудницей; разве ты не господин страсти, а — не раб отвергнутых тобою наслаждений?
Поэтому «Сотворим человека, и пусть они владычествуют» (означают): где сила власти, там и образ Божий.
9. «Да владычествуют они над рыбами». Прежде всего нам дана власть над живущими в иной сфере. Он не сказал: «Да владычествуют они над домашними животными», но «над рыбами»: ведь вода — их стихия. Власть над рыбами дана нам прежде всего.
И как же мы властвуем над рыбами?
Вероятно, ты замечал, появляясь около пруда, как твоя тень приводила все в замешательство. Не так ли и глава семейства, когда в доме беспорядок, своим внезапным появлением водворяет спокойствие, и одно лишь присутствие властителя все приводит в порядок? А как морская тварь при появлении одного человека изменяет свое поведение (;; ;;;;;)? Она уже не предается беспечной игре, не осмеливается выплыть на поверхность моря или пруда.
Когда дельфин видит где-нибудь поблизости человека, то, будучи самым царственным из морских животных, испытывает страх. Вот каким образом дана человеку власть над плавающими существами. Разве ты не видишь, что твой разум все постигает и все одолевает; так почему же тебе не властвовать над морскими существами?
Я наблюдал человеческую изобретательность; видел, как делают устройство из крючков, насаживают на них приманку, соответствующую размерам тех существ, которые будут ее заглатывать. Затем к верхним концам веревок, к другим концам которых подвешены крючки, привязывают надутые воздухом бурдюки и оставляют их плавать на поверхности моря. Морские чудовища набрасываются на приманку и заглатывают скрытые в ней крючки, а затем увлекают бурдюки в пучину. Поскольку по своей природе бурдюки стремятся подняться, они (чудовища) снова всплывают на поверхность. Будучи пронзенными своей собственной пищей, они прыгают вверх и вниз в неистовстве; таким образом они бороздят пучину, проплывая бесконечные воды, напрасно предпринимая великий труд: в конце концов, они становятся жертвой упомянутого крючка. Укрощенные болью, изнуренные голодом и, наконец, издохшие, они тащатся за бурдюками и делаются добычей рыбаков. Маленькому достается великое, бессильному — огромное.
Почему?
Потому, что человек благодаря превосходству разума получил возможность владычествовать: точно беглых рабов он приводит непокорных к повиновению. Тех, кого нельзя привлечь кротостью, он подчиняет принуждением. Таким образом, человек повсюду может осуществлять свою власть, данную ему Самим Богом. Поэтому меч-рыба, молот-рыба, кит, пила-рыба, морская корова и все морские чудовища, носящие страшные имена, оказались под властью человека.
10. «Пусть они владычествуют над рыбами морскими и зверями земными». Не видел ли ты свирепого и рычащего льва, даже имя которого невыносимо, чей рев приводит землю в трепет? У кого найдется столько выносливости, чтобы выдержать его натиск? Никакое животное не полагается на свое превосходство в силе, чтобы противостоять нападению льва, однако ты видишь, как его заключили в тесную клетку.
Кто заключил его? Кто изобрел маленькую тюрьму для большого зверя? Кто расчетливо оставил узкое расстояние между деревянными прутьями, как отдушину, чтобы животное не задохнулось от собственного дыхания, имело свободный приток воздуха и чтобы одновременно была обеспечена безопасность? Кто, как не человек? Из самых опасных зверей он делает забаву. Не забавляется ли человек с пантерами, выставляя картонный манекен, изображающий человека, и когда пантера терзает картон, не смеется ли спрятавшийся под ним человек над глупостью зверя? Не надо всем ли властвует человек благодаря своему превосходству? А что сказать тебе о тех, кто летает? Конечно, человек не поднимается на воздух, но он (как бы) летает наравне с пернатыми благодаря силе разума. Ничто не ограничивает его разум, он исследует то, что в глубине морской, охотится за тем, что на земле, уловляет то, что в небе.
А не видел ли ты когда-нибудь, чтобы птица, сидя на кончике ветки, насмехалась над людьми, полагаясь на быстроту своих крыльев? Равным образом можно наблюдать, как забавляется ребенок: он насаживает один тростник на другой, смазывает кончик смолой, скрывает все это в листве и ветках, а сам устремляет свой взор вверх; едва коснувшись тростника, птица оказывается в его руках. И вот такого воздухоплавателя, существо, которое летает, несомое эфиром, он уносит, поймав при помощи небольшого количества смолы. Человек внизу, рука его тоже внизу, но мысль устремляется ввысь, и благодаря искусству все доступно человеку.
Он расставляет сети пернатому племени; он берет лук и стреляет в то, что летает; с помощью приманок он захватывает свирепых животных. Разве ты никогда не видел, как орел стремительно бросается на свою добычу, а затем запутывается в сетях на земле? Вот так житель высот спускается на землю, будучи привлечен приманкой, изобретенной человеком. Бог все подчинил человеческой руке; завершая Свое творение, Он не лишил человека права господства. Не говори: «Насколько превосходят меня те, кто летает по воздуху!» Благодаря твоему разуму и они подчинены твоей власти.
«И да владычествуют они над гадами, пресмыкающимися по земле». Видишь, что значит быть созданным по образу Божию?
11. «И сотворил Бог человека». Так что же такое человек? Сделаем заключение на основании того, что узнали и услышали. У нас нет нужды заимствовать чуждые определения и к рассуждению об истине примешивать нечто суетное.
Человек есть разумное творение Бога, созданное по образу его Творца. Если что в этом рассуждении упущено, то те, кто потратил (силы) на постижение преходящей мудрости, пусть займется исследованием. Человек создан по образу Бога.
12. И благословил Бог человека, и сказал: «Растите, размножайтесь и наполняйте землю». Таким же было и благословение рыбам: «И сказал Бог: Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую, и стало так». А затем Бог сказал: «Растите, размножайтесь и заполните землю». Так что же больше? Безусловно, благословение это охватывает то, что у тебя общее (с тварями), и то, что остается как твое собственное. Ты ведь растешь, как остальные живые существа, и, будучи сначала маленьким, постепенно прибавляя в росте, достигаешь его полноты. То же (происходит) с лошадьми, собаками, орлами, лебедями и со всеми, кого бы ты ни назвал: будучи крохотными в начале беременности, они, постепенно прибавляя в росте, достигают его предела; затем рост идет на спад и они становятся меньше. Именно в этом (у нас с ними) природная общность, которой (Бог) нас одарил.
13. «Растите», т. е. набирайте рост (;;;;;;;;). Родившись маленькими, делайтесь большими и достигайте предельного роста. Ведь если мы возрастаем в первом семилетии, растем и во втором, то это вовсе не значит, что мы должны одинаковым образом изменяться каждое семилетие на протяжении всей нашей жизни.
Первое семилетие охватывает детский возраст. Граница детского возраста ясна: это — смена зубов. Одни выпали, другие выросли взамен. Подростковый возраст — это второе семилетие, тянущееся до исполнения 14 лет: сначала ребенок, потом подросток. Далее, отсчитывая от 14 лет, юноша, затем муж. Таковы границы роста. Итак, «растите». Ты можешь достигнуть ста лет, но рост не будет продолжаться с первого года до сотого. Однако это мудро сказанное слово содержит промысл о нашем устроении. «Растите!» Но до каких пор? Нет меры роста. Одновременно с образованием плода в утробе матери, в нем оказываются заложенными и принципы возрастания. Каждый возраст после того уже не несет в себе чего-то нового. В материнском чреве зародыши получают все необходимые для возрастания элементы. Выпали зубы — и мы узнали, что рост достиг известного предела. Отец измеряет своего трехлетнего ребенка, зная, что рост его к концу этого периода удвоится. Ведь он будет вдвое выше по сравнению с тем, каким был в 3 года. Завершится этот период возрастания, снова удвоится его рост. Таково измерение человеческой природы до конца ее развития, до перехода от первого семилетия ко второму. В это время (телесное) тепло увеличивается, фигура делается стройнее, размягченность исчезает, члены становятся сильнее. Люди находятся в начале сильной юности, но еще не достигли ее полноты. Тело их еще не совсем окрепло и не приспособлено к тяжелому труду. В это время человек обладает легкостью и подвижностью. В третьем семилетии оно достигает предельного роста; тело еще вытягивается в длину.
После третьего семилетия, когда природа, устав от роста вверх, приходит в себя, начинается увеличение (тела) вширь, и то, что вытянулось вверх, как бы получает поддержку с боков, утучняется, и все части тела делаются сильными. Так поступает природа согласно своему расположению (;;;;;;;;;). Произошло же это с самого начала по воле Господней, и то, что было некогда положено в основание, пронизывает все творение до самого конца.
14. «Растите и размножайтесь». «Растите», чтобы творение не было ограничено каким-либо одним состоянием. «Размножайтесь», — поскольку творение направлено не на одного человека, а на многих людей. «И наполните землю». «Наполните» не значит просто «населите», ибо мы жили бы в тесноте, раз земля, составляющая пределы нашего обитания, имеет такие (ограниченные) размеры; но (имеется в виду) наполните своим могуществом, которое Он даровал нам для господства над землею.
«Наполните землю»; конечно, не землю выжженную, необработанную, замерзшую, непроходимую. Разумеется, не такую землю люди вынуждены наполнять, но Он сделал так, что мы наполняем ее как повелители и наполняем ее по (определенному) замыслу. Но, изучая пространства выжженной и ненаселенной земли, протяжность северной страны, которая из-за чрезмерного холода не поддается обработке и бесполезна, разве мы тем самым не наполняем землю? Выбрав себе то, что полезно, не отбрасываем ли мы то, что людям в жизни бесполезно? Поэтому (выражение) наполните землю» сделало нас повелителями. И дело совсем не обстоит так, что, раз мы не извлекаем пользы со всей (земли), то, значит, и не властвуем над всей (землей). Купив хлеб, не являешься ли ты владельцем всего этого хлеба, даже если часть его съедобна, а часть в пищу не годится? Не выбрасываешь ли ты камни, так как от них нет пользы? И если к пище примешается еще что-нибудь негодное, то не отвеешь ли ты мякину, не удалишь ли плевелы, не отберешь ли то, что по своему качеству годится для поддержания жизни? Так же и с землей: одна, лучшая, считается благоприятной для заселения, другая признается подходящей для обработки, остальную отводят для прокорма четвероногих.
Скажи мне, могу ли я устроить (все) по своему желанию, раз по дару создавшего меня Господа я родился властелином?
«И наполните, и да владычествуйте над рыбами морскими, птицами небесными, зверями земными». Вот благословение, вот законодательство, вот достоинство, данное нам от Бога.
15. «И создал Бог человека; по образу Божиему создал его». Не заметил ли ты, что это свидетельство неполное? Мальвина «Создадим человека по образу Нашему и по подобию». Это волеизъявление содержит два элемента: «по образу» и «по подобию». Но созидание содержит только один элемент. Решив, одно, не изменил ли Господь Свой замысел? Не возникло ли у Него в ходе творения раскаяние? Не проявляется ли в этом немощь Творца, раз Он замышляет одно, а делает другое? — Или это суесловие? Может быть, это то же самое, что и: «Создадим человека по образу и по подобию»; ведь здесь Он сказал «по образу», но не сказал «по подобию». Какое бы объяснение мы ни выбрали, наше толкование написанного было бы неверным. Если речь идет об одном и том же, то не стоило бы дважды повторять одно и то же.
Заявлять, что в Писании находятся пустые слова, — опасное богохульство. Да и на самом деле (Писание) никогда не говорит (ничего) пустого.
Итак, неоспоримо, Что человек создан по образу и по подобию.
Почему не сказано: «И создал Бог человека по образу Божиему и по подобию». Что же, Создающий бессилен? — Нечестивая мысль! Что же, Устроитель раскаялся? Рассуждение еще более нечестивое! Или Он сначала сказал, а потом переменил мнение? — Нет! Писание не говорит этого; Творец не бессилен и решение не было пустым. Так какой же смысл в умолчании?
16. «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию». Одно мы имеем в результате творения, другое приобретаем по своей воле. При первоначальном творении нам даруется быть рожденными по образу Божиему; своей же волею приобретаем мы бытие по подобию Божиему. Тем, что зависит от нашей воли, мы распоряжаемся в полную силу; добываем же мы это себе благодаря своей энергии. Если бы Господь, создавая нас, не сказал предопределительно: «Сотворим» и «по подобию», если бы нам не была дарована возможность стать «по подобию», то своими собственными силами мы бы не стяжали подобия Божиего. Но в том-то и дело, что Он сотворил нас способными уподобляться Богу. Одарив нас способностью уподобляться Богу, Он предоставил нам самим быть тружениками в уподоблении Богу, чтобы мы получили за (этот) труд вознаграждение, чтобы мы не были инертными вещами, подобно портретам, созданным рукой художника, чтобы плоды нашего уподобления не принесли похвалы кому-нибудь другому. В самом деле, когда видишь портрет, в точности передающий модель, то не портрету воздаешь хвалу, а художником восхищаешься. Итак, чтобы восхищение относилось ко мне, а не к кому-то другому, Он предоставил мне самому позаботиться о достижении подобия Божиего. Ведь, «по образу» я обладаю бытием существа разумного, «по подобию» же я делаюсь, становясь христианином.
17. «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен есть». Понял теперь, в чем состоит дарование нам Господом (бытия) по подобию? «Ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных». Если ты станешь врагом зла, забудешь прошлые обиды и вражду, если будешь любить своих братьев и сочувствовать им, то уподобишься Богу. Если от всего сердца простишь врагу своему, то уподобишься Богу. Если ты относишься к брату, погрешившему против тебя, так же, как Бог относится к тебе, грешнику, ты своим состраданием к ближнему уподобляешься Богу. Таким образом, ты обладаешь тем, что «по образу», будучи (существом) разумным, «по подобию» же становишься, стяжевая благость. «Облекись в милосердие и благость, дабы облечься во Христа». Делами, которыми ты облекаешься в милосердие, ты облекаешься во Христа и благодаря близости к Нему становишься близким Богу. Таким образом, история (творения) есть воспитание жизни человеческой. «Сотворим человека по образу». Пусть он с момента создания владеет тем, что «по образу», и пусть (сам) становится тем, что «по подобию». Бог дал ему для этого силу. Если бы Он создал тебя и «по подобию», то в чем была бы твоя заслуга? Ради чего ты увенчан? Если бы Создатель все тебе даровал, то как бы открылось тебе Царство Небесное? И вот одно тебе дано, а другое оставлено незавершенным, дабы ты совершенствовался и стал достойным исходящего от Бога воздаяния.
— Каким же образом мы достигаем того, что «по подобию»?
— Через Евангелие.
— Что такое христианство?
— Это уподобление Богу в той мере, в какой это возможно для природы человеческой. Если ты по милости Божией решил быть христианином, торопись стать подобным Богу, облекись во Христа. Но как ты облечешься, не будучи отмечен печатью? Как ты облечешься, не восприняв крещение? Не надев одежду нетления? Или ты отказываешься от подобия Божиего? Если бы я сказал тебе: «Давай, стань подобным царю», не счел ли бы ты меня благодетелем? Теперь же, когда я предлагаю тебе стать подобным Богу, неужели ты побежишь от слова, которое тебя обожает, неужели ты заткнешь уши, чтобы не слышать спасительных слов?
18. «И сотворил Бог человека по образу Своему». «Человека, — говорит жена, — но какое это имеет отношение ко мне? Сотворен был муж, — продолжает она, — ведь не сказал Бог: «Та, которая есть человек», но определением «человек» Он показал, что речь идет о мужском существе. — Далеко не так! Чтобы никто по незнанию не подумал, что определением «человек» обозначается только мужской пол, (Писание) добавляет: «мужчину и женщину сотворил их». Жена наравне с мужем имеет честь быть сотворенной по образу Божиему. Природа того и другого равночестна, равны их добродетели, равны награды, одинаково и возмездие. Пусть (женщина) не говорит: «Я бессильна». Бессилие ведь присуще плоти, а сила — в душе. Поскольку образ Божий, конечно, почитается в них одинаково, пусть будут равночестными и добродетели их обоих и проявление благих дел. Нет никакого оправдания тому, кто ссылается на телесную слабость. Но разве тело такое уж слабое? Напротив, при сострадании оно проявляет выносливость в лишениях, бодрость в бессоннице. Как может мужская природа состязаться с женской, проводящей жизнь в лишениях? Как может мужчина подражать выносливости женщины во время поста, ее упорству в молитве, обилию ее слез, прилежанию в добрых делах?
Я сам видел, как женщина тайком совершала с благими целями воровство: без ведома мужа она оказывала благодеяния ради мужа, ради блага дома, ради счастья детей. Не ставя в известность мужа, она творила милостыню, расходуя средства ради его блага втайне от него. Но она творила это на глазах Того, Кто видит тайное, и не разглашала своего благодеяния.
Добродетельная женщина обладает тем, что «по образу». Не обращай внимания на внешнего человека: это только видимость. Душа находится как бы под покровом слабого тела. Все дело в душе, а душа равночестна; разница лишь в покрове.
И вот ты стал подобный Богу своей добротою, терпением, послушанием, любовью к брату и ближним; ты ненавидишь зло и подавляешь греховные страсти, дабы приобрести право владычествовать.
19. «И да владычествуют они над рыбами». Дано тебе властвовать над рыбами, лишенными разума; тем самым ты стал и владыкой слепой страсти.
«И да владычествуют они над зверями дикими». Ты властвуешь над всяким диким зверем. Но почему же, скажешь ты, дикие звери сидят во мне самом? Да, и притом мириады, великое множество диких зверей, находится в тебе. И сказанное не сочти за обиду! Диким зверем является гнев, когда он кричит в твоем сердце. Не более ли он дик, чем любая собака?
А лукавство, затаившееся в коварной душе, не свирепее ли пещерного медведя? А лицемерие разве не дикий зверь? А жалящий оскорблениями не скорпион ли? А тайно готовящийся мстить не опаснее ли ядовитой змеи? А честолюбие — не хищный ли волк? Какого только дикого зверя в нас нет! А женолюбец — не похотливый ли конь? «Они, — говорит (Писание), — это кони похотливые, каждый из них ржет на жену ближнего своего». Не сказано «беседует с женой», но «ржет». Писание приравнивает его из-за страсти, которой он предан, к природе неразумных существ. Итак, много в нас зверей.
В самом деле, разве ты властитель диких зверей, если властвуешь над теми, что находятся вне, а тех, что внутри, обуздать не в состоянии? Ты можешь разумом подчинить льва, не обращая внимания на его рыканье, но в то же время сам скрежещешь зубами, издаешь нечленораздельные звуки, и весь твой внутренний гнев готов разом прорваться наружу. Что может быть ужаснее человека, который не может внутри себя оставаться самим собой, раз он подвластен страсти, раз гнев прогнал разум и овладел властью над душой?
Ты все же создан как властитель, властитель над страстями, властитель над дикими зверями, властитель над пресмыкающимися, властитель над пернатыми. Не заносись высоко своим разумом, не будь неустойчив и легкомыслен в суждениях. Тебе предназначено властвовать над птицами. Нелепо, если вне ты ловишь пернатых, а сам легкомыслен и неустойчив. Не гордись, не превозносись, не думай о том, что превышает человеческую природу; не раздувайся от похвалы, не кичись, не считай себя чем-то великим. Иначе ты уподобишься непоседливой птице, которая из-за своей подвижной натуры носится то туда, то сюда. Властвуй над своими мыслями, чтобы стать властителем над всеми существами. Таким образом, дарованная нам власть над живыми существами подготавливает нас к властвованию над самим собой. Недопустимо, чтобы тот, кем командуют дома, командовал народами, или чтобы подчиняющийся в частной жизни гетере, в общественной жизни стоял во главе государства. Следует, чтобы тот, кто все прекрасно устраивает в личной жизни и водворяет порядок у себя дома, получал право властвовать над остальными (людьми). Если же у тебя в доме царят беспорядок и неразбериха, то подвластные тебе люди обратятся к тебе с изречением: «Врач, исцели сам себя». Поэтому прежде всего исцелим самих себя!
Того, кто не сумел поймать льва, никто не обвинит. Напротив, над тем, кто не умеет обуздать своего гнева, всякий будет смеяться. Поэтому не владеющий собственными страстями навлекает на себя осуждение, в то время как тот, кто не смог одолеть диких зверей, явно не совершил еще ничего, достойного осуждения.
20. Господь, позаботившийся о составлении Священного Писания, позволивший нашему тихому и слабому голосу до сих пор беседовать с вами, показавший вам при помощи нашего слабого рассуждения великие сокровища в этих немногих отсветах истины, Этот Господь да дарует всем вам великое в малом, совершенство познания — в немногих ростках; нам же да подаст полную награду за стремление потрудиться, а вам — совершенный плод наслаждения Словом Божиим, ибо у Него слава и сила во веки веков. Аминь.
Лейт Это творение святого Василия Великого (329–379 гг.) сохранилось в древних греческих списках и представляет собой завершение его «Шестоднева». До сих пор оно приписывалось его брату — святому Григорию Нисскому. Данная Беседа 1 имеет в оригинальном тексте, опубликованном в «Sources chretiennes», t. 160. Papis, 1970, с. 166–220. такое надписание: ;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;; ;' ;;; ;; ;;;' ;;;;;;. Перевод сделан с этого издания. Там же помещено исагогическое исследование Алексиса Смитса (с. 13–157), который более склонен переводить заглавие этой Беседы — «Происхождение человека».
Мальвина Т. е. в этом свидетельстве о чем-то не сказано. — Ред.
***
Беседа 11
Вторая беседа о человеке святого Василия Великого, архиепископа Кесарийского Лейт
1. Премудрый Соломон, умудренный «не убедительными речами человеческой мудрости», а научениями Святого Духа, прославляя человека в той (притче), которая нам только что была прочитана, восклицал: «Великое создание человек, и достоин чести муж сострадательный». Я же тщетно исследовал понятия о человеке, сложившиеся в моем уме, а также познанные из Писания. Я рассуждал примерно так: как может быть великим человек, существо смертное, подверженное тысячам страстей, претерпевающее от рождения до старости неисчислимое множество зол, тот, о котором сказано: «Господи, что есть человек, что Ты помнишь его?» Но если Псалмопевец с пренебрежением относится (к человеку), как к существу малоценному, то притча прославляет человека как нечто великое.
2. Из затруднительного положения меня вывела прочитанная история человеческого творения. Ведь мы только что слышали, что «Бог взял прах от земли» и «создал человека». Из этих слов я понял, что человек одновременно ничто и нечто великое. Если посмотришь только на его природу, то он — ничто и ничего не достоин; а если обратишь внимание на честь, которой он удостоился, то человек — это нечто великое. Что же это за честь?
«Сказал Бог: да будет свет и стал свет».
Сравни происхождение человека и происхождение света. Тогда Он сказал: «Да будет твердь». И вот огромное небо, созданное по слову Божию, распростерлось над нами.
Звезды, солнце, луна, — все, что мы видим воочию и что воспринимаем в недостижимой высоте, — все это получило бытие по слову Божию. Море, и земля, и все, что их украшает, разнообразные породы животных, различные виды растений — нее это родилось по слову.
А как обстоит дело с человеком? Не сказано: «Да будет человек», как было сказано: «Да будет твердь». Но в человеке ты видишь нечто большее. Сотворение человека возвышается над всем: над светом, над небом, над звездами, «Взял Господь Бог». Он соизволил вылепить наше тело собственной рукой. Он не дал об этом приказа ангелу, и не сама по себе земля извергла нас наподобие кузнечиков и не приказал Бог служащим ему силам сделать то или иное. Но собственной — искусной — рукой взял земли. Если посмотришь на то, что было взято, чем же окажется человек? Если поразмыслишь о Том. Кто творил, то каким же великим предстает человек! Итак, с одной стороны, он ничтожен как материя, с другой — велик по возданной ему чести.
3. «И взял Бог». Но как же так? Ведь раньше мы читали: «И сотворил Бог человека», а теперь снова идет речь о сотворении человека! История, словно мы ничего не знаем о человеке, говорит: «И взял Бог прах от земли и вылепил Бог человека». Некоторые говорили, что слово «вылепил» (;;;;;;;) относится к телу, а слово «сотворил» (;;;;;;;;) — к душе. Пожалуй, такое толкование не лишено истины. В самом деле, когда говорится: «И сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его», то употребляется слово «сотворил». Когда же нам повествуется о телесной сущности (;;;;;;;;;;), то употребляется слово «вылепил». На это различие между творением и лепкой указывает Псалмопевец, когда говорит: «Руки Твои сотворили меня и вылепили меня». Сотворил внутреннего человека, вылепил внешнего. Ведь лепка имеет дело с глиной, а творение — с тем, что по подобию. Поэтому плоть вылеплена, а душа сотворена.
4. И вот, по-иному выразившись о сущности (;;;;;;;;;;) души, Писание повествует нам теперь о формировании тела. Восприми это как первый довод.
Какой же довод другой? Сначала об этом говорится вообще, а затем передается, каким образом это произошло. Выше было сказано, что сотворил Бог, здесь же говорится, как Он сотворил. Ведь если бы было просто сказано, что Бог сотворил, ты подумал бы, что Он сотворил человека так же, как скотов, как диких животных, как растения, как траву. И вот, чтобы ты не относил себя к разряду диких животных, Божественное слово сообщает о том особом искусстве, которое Бог проявил при создании тебя: «Взял Бог прах от земли». Там сказано, что Бог сотворил, здесь — как Он сотворил. Он взял прах от земли и вылепил собственными руками.
Вспомни, как ты создан. Поразмысли о мастерской этого естества. Рука, взявшая тебя, — рука Божия. А вылепленное Богом не должно быть осквернено пороком, не должно извращаться грехом; не выпадай из руки Бога! Ты — сосуд, созданный Богом, происшедший от Бога; прославь же Творца. Ведь ты появился не ради чего-то иного, но только ради того, чтобы стать орудием, достойным славы Божией. И весь этот мир для тебя — словно некая написанная книга, повествующая о славе Божией, возвещающая собой тебе тайное и незримое величие Божие, тебе, имеющему ум к познанию истины. Итак, тщательно запомни сказанное.
5. «И благословил их Бог, и сказал: возрастайте и размножайтесь, и наполняйте землю». Есть два вида возрастания: одно — тела, другое — души. Возрастание души — это восхождение через знания к совершенству, а возрастание тела — это развитие от малого роста до нормального.
В самом деле, «возрастайте» сказано бессловесным животным в смысле телесного развития, в смысле совершенствования их природы. Когда же нам сказано «возрастайте», то подразумевался человек внутренний и его возрастание в Боге. Таков был Павел, устремленный вперед, предающий забвению (достигнутое) в прошлом. Это — совершенствование мировоззрения, укрепление благочестия, устремленность к лучшему, дабы мы всегда держались истинного бытия, к забвению достигнутого, чтобы стремиться к тому, чего недостает для благочестия. Так же поступал Исаак, о котором в Писании содержится такое свидетельство: «И возвеличивался человек сей и стал весьма великим» (Быт. 26, 13). Ибо он не отступал (от пути своего) и не останавливался, достигнув небольшого успеха, но большими шагами постоянно шел вперед, восходил делами добродетели: быстрой поступью прошел он через воздержание, достиг справедливости, а от нее поднялся к мужеству. Вот как, целеустремленно двигаясь, праведник достигает наивысшей точки добра. Итак, «возрастайте» возрастанием по Богу и совершенствованием по внутреннему человеку.
«Размножайтесь»: это (обращено) и к Церкви. Да не будет богословие для одного, но да будет проповедано Евангелие спасения по всей земле.
«Размножайтесь!» К кому это относится? К тем, кто родились согласно Евангелию.
«Наполняйте землю». Плоть, данную нам для служения, наполните добрыми делами. Да будет око исполнено созерцания того, что подобает. Да будет рука дополнена добрых дел, да будут ноги готовы посетить немощных, пусть они идут, куда следует Мальвина. Пусть будут все наши члены в их совокупности полностью заняты заповеданными нам делами. Вот что значит «наполняйте землю».
Таким образом, эти слова относятся и к бессловесным, но они приобретают особый смысл для нас, обладающих образом, которого удостоены. Ибо они растут телесно, мы же — духовно; и одни наполняют землю своим множеством, а мы добрыми делами наполняем сопряженную с нами землю, то есть (осуществляем) телесное служение.
6. «Вот Я дал вам всякое дерево, которое имеет в себе плод, это будет вам в пищу». Пусть Церковь ничего не оставляет в небрежении: все есть закон. Не сказал (Бог): «Я дал вам в пищу рыб, дал вам скот, пресмыкающихся, четвероногих». (Писание) гласит, что не ради этого Он создал их. Но первое законодательство допустило вкушение плодов: ведь мы еще считались достойными рая.
Что означает для тебя скрывающаяся здесь тайна?
Вам и диким зверям, и птицам — плоды, говорит (Писание), а также зелень и травы: «вам в пищу и птицам небесным и всем диким зверям на земле». Однако мы видим, что многие из животных не питаются плодами. В самом деле, какой плод себе для пропитания берет пантера? А каким плодом можно накормить льва?
Но все же эти (существа) питались какими-то плодами, предназначенными законом природы. Когда же человек отклонился (от закона) и вышел за предназначенные ему пределы, Бог после потопа, зная неумеренность людей, позволил им употреблять в пищу все: «Все это вкушайте, как зелень травную». Этим разрешением и остальные живые существа получили беспрепятственный выбор в еде.
Итак, с того времени лев пожирает мясо, коршуны выжидают падаль. А ведь в те времена, когда родились животные, коршуны еще не выискивали (этого) на земле. Ведь еще ничто из того, что получило от Бога свое назначение и существование, не умерло, и коршуны не могли этим насыщаться. И в природе не было раздора, ибо она пребывала в полном цветении; охотники еще не губили (животных), ибо такого занятая (как охота) у людей еще не было. И звери никого не терзали, ибо не были плотоядны. У коршунов обычай кормиться трупами: тогда же не было еще ни трупов, ни трупного запаха и пища коршунов была иная. Но все жили, как лебеди, и кормились на лугах. Мы часто замечаем, как собаки едят траву в качестве лекарства, и это не потому, что такова их естественная пища; неразумные существа, движимые природным инстинктом, идут к тому, что им полезно. Из этого сделай заключение, что и в те времена плотоядные животные поступали таким же образом; они считали своей пищей траву и не нападали друг на друга.
7. Каким было первое творение, таким должно быть впоследствии восстановление. Человек возвращается к своему прежнему состоянию, отвергая порок, эту многосуетную жизнь, рабство души у житейских забот; отбросив все это, он снова обращается к райской жизни, избавленной от рабства плотским страстям, к жизни свободной в непосредственной близости к Богу, к жизни ангелоподобной.
Это мы сказали не потому, что желаем отказаться от пищи, которую дает нам Бог, а потому, чтобы восхвалить былое время, какой была жизнь, в какой степени она была свободна от (всякой) нужды, как мало требовалось людям для их жизни, и сколь прихотлив наш образ жизни, ведущий к греховности. Однажды лишенные подлинных райских наслаждений, мы стали выдумывать себе поддельную пищу. И так как мы уже не видим более древа жизни и с возвышенной душой не любуемся его красотой, то для услаждения нам даны повара и пекари, всевозможные печенья, ароматические вещества и другие подобного рода вещи, утешающие нас в нашем оттуда изгнании.
Так больные, изнуренные тяжелым недугом, не могут участвовать в обычных наслаждениях и получают от врачей подкрепление в виде ароматических и других подобных средств; поскольку они лишились наслаждения более твердой пищей, то потворствующие их чувствам врачи выдумывают больным средства, соответствующие их слабостям. А потому теперь, коль скоро мы стремимся подражать жизни райской, нам следует избегать чрезмерного наслаждения пищей и придерживаться, насколько это возможно, определенного образа жизни: использовать для поддержания жизни продукты земли, семена и твердые плоды, а все, что сверх того, отбросить как ненужное. И хотя Творец не сделал это неприемлемым, все же не стоит это предпочитать, даже если достигается удовольствие для тела.
8. «И почил Бог от всех дел своих в день седьмой». Пусть знатоки науки чисел и те, кто изучал подобного рода предметы и считает знания в этой области чем-то важным, скажут, что число «шесть» сродни сотворению мира по своей плодовитости, поскольку рождает из себя много числовых сочетаний и является совершенным в своих частях. Что же касается теорий о шестерке, излагаемых математиками в школьных рассуждениях, то пусть те, у кого есть досуг, говорят об этом особо. Пусть также говорят и о семерке, что в этом числе есть некая бесплодность, потому что число «семь» ничего из себя не рождает и само от другого не рождается. Чтобы избежать чрезмерного увлечения этим пространным предметом, я скажу о нем немного и перейду к тому, что легче для понимания.
Сведущие в этих вопросах пусть знают, что сокровище этих знаний заложено в нас. Вот почему именно здесь семена математики, если математика есть нечто важное. Поскольку эта наука порождена мудростью мира или сама есть мудрость мира, мы не собираемся хвастаться тем, что сами заимствовали кое-что из значительных трудов. И чтобы показать этим людям, что исследуемое ими со столь великим усердием в наших глазах презренно, обойдем молчанием изучение этих вопросов, к тому же теоретизирование по этому поводу не всем будет понятно. Но Церковь существует не для того, чтобы слушать отвлеченные рассуждения, а чтобы искать решения проблем домостроительства.
9. Итак, седьмой день, то есть суббота, был особенно почитаемым днем. Седьмое число было в почете у иудеев, на него приходились праздники кущей, труб и умилостивления. У них почитался седьмой год, называвшийся годом отпущения долгов. В эпоху, когда они владели землей обетованной, им разрешалось шесть лет обрабатывать землю, на седьмой же год надлежало довольствоваться тем, что произрастет само собой. Шесть лет еврей был рабом, а на седьмой год освобождался от рабства. На семидесятый год у них прекратился плен. Однако вернемся к нашему предмету.
Семь раз, как говорит (Писание), праведник упадет и встанет. Так постепенно семерка входит в наш обиход. Енох, седьмой от сотворения, не увидел смерти: это — тайна Церкви. Будучи седьмым после Авраама, Моисей получил закон, который явился изменением жизни, падением беззакония Алиса, введением справедливости, схождением Бога, благочинием в мире, законодательством того, что должно делать. В семьдесят седьмом поколении от Адама появился Христос.
10. Петр знал потаенный смысл семерки. «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?» Петр знал тайну недостаточно; он еще не познал ее, так как был только учеником. «До семи ли раз?» Не пренебрегал семеркой и Учитель; что же касается ученика, то он сказал то, что знал. Господь несравненно превосходил его. «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня?»
Почему он (Петр) не спросил: «Не до шести ли раз?», «Не до восьми ли раз?», а опросил: «До семи ли раз?» Почему Господь не ответил: «до ста сотен», но умножил число семь?
Ни Петр в своем вопросе не употребил другое число, ни Господь не вышел за пределы канона «семерки». Петр заметил, что эта традиция древняя, что семерка обозначает известное отпущение грехов, заключительный отдых, знаком коего является суббота, седьмой день после начала творения. Петр (дошел) до семи раз, Господь — до семижды семидесяти раз.
Грехи наказуются семь раз. Разве не сказано: «Всякому, убившему Каина, отомстится всемеро»? И здесь речь идет о семи, а, скажем, не о восьми. Почему?
Потерпи немного — и ты откроешь: тайну. Первое преступление наказывается семь раз. Вторым грехом было убийство, совершенное Ламехом. «Если за Каина отомстится всемеро, то за Ламеха — семьдесят раз всемеро». Если для Петра семикратное отпущение восходит к наказанию Каина, то снисхождение от Господа отпускать (грехи) до семижды семидесяти раз соответствует осуждению Ламеха семьдесят раз всемеро. Как ни велико прегрешение, столь же велико и милосердие. Там, где прегрешение невелико, невелико и отпущение, ибо кому мало оставляется, тот и мало любит. «Где умножился грех, стала преизобиловать благодать». В чем же, однако, тайна? Восьмым днем называют то время суда, когда грешник будет наказан всемеро, а совершивший тяжелое преступление — семьдесят раз всемеро. Праведнику воздается всемеро, а сверхправеднику — семьдесят раз всемеро. Ныне по человеколюбию Божию мы постигаем грядущее гадательно, тогда же, во время пришествия, истина предстанет светлой и прозрачной: она покажет, кто чего достоин. Итак, Господь дарует нам, грешникам, семикратное отпущение грехов, сжалившись над нами ради нашей исповеди и раскаяния. Вот почему, зная этот страшный день и предоставленную грешникам возможность расплатиться со своими долгами, давайте путем раскаяния заранее предложим воздаяние, соответствующее долгу, совершенным проступкам, и уничтожим наши грехи, чтобы избежать тогда (в день суда) гнетущего обилия долгов. Итак, скажем, что теперь седьмой день перед тем восьмым днем расплаты (за грехи) века сего.
11. «И почил Бог от дел Своих». В этот день нет в мире больше ни работы, ни свадеб, ни торговых сделок; не производится сельских работ, но вся земля в оцепенении, тварь в смятении, все в поте лица. Даже праведники будут в тревоге о том, какой жребий им выпадет. Даже Авраам тогда будет испытывать страх, не потому, что и он может быть осужден в геенну, а в ожидании определения, и какой чин праведников он будет поставлен: в первый, второй или третий: Господь сходит с небес, а сами небеса разверзаются, все могущество обнаруживается, вся тварь содрогается. Кто свободен от страха? Даже ангелы (в трепете)! Хотя они присутствуют не для того, чтобы дать ответ Богу, однако славное явление всем внушает трепет. Не слышишь ли, что говорит Исаия: «Если бы Ты расторг небеса, перед лицом Твоим потряслись бы горы». В тот день замерзнут моря, прекратится творение, природа замрет. Всякое обращение к словам бессмысленно перед лицом Того, Кто грядет с неба. Тогда восхитят праведников, а колесницей праведникам послужат облака; тогда провожатыми праведников будут ангелы, тогда праведники вознесутся от земли на небо, подобно звездам. Грешники же, в оковах, под бременем своих грехов ниспадут в преисподнюю со своей нечистой совестью.***
Тот седьмой день прообразуется этим седьмым днем: «И почил Бог от всех дел Своих». В этот день уже не должно быть места чрезмерным житейским попечениям. Улеглись юношеские страсти, пет стремления к браку, нет желания родить детей, нет беспокойства о золоте, ты, сребролюбец, забыл о своей мошне; ты, землевладелец, забыл о земельных владениях; ты, честолюбец, забыл о славе. Все это вылетело из мыслей. Душа находится пред Тем, Кто внушает страх; она (объята) ожиданием грозящих ужасов. Страх изгоняет все страстные помыслы, поселившиеся в наших душах. Там, где присутствует страх Божий, исчезают все пятна страстей из наших мыслей. Таков этот седьмой день — отпечаток того седьмого дня.
12. «Взял Бог прах от земли и вылепил Бог человека». Сотворение мира не было закончено. Повествование не прерывается вставкой рассказа о том, что касается нас, но сказано: «Сотворил Бог человека и почил от всех дел Своих». И когда Он предался покою, (Писание) осведомляет нас о том, как именно сотворил Бог: «Взял Бог прах от земли».
Когда ты слышишь слово «прах», научайся бесстрашию. Не суди о человеке по его наружности. Что ты так гордишься? Когда посетят тебя помыслы, подобные червоточине и смущающие сердце, проникайся воспоминаниями о творении, о том, как ты сотворен: «Взял Бог прах от земли и вылепил Бог человека». Когда ты можешь забыть о себе самом? Ты тогда забываешь о себе, когда отрываешься от земли, а если ты никогда не отделяешься от земли, но сросся с землей, то ты ходишь по земле, отдыхаешь на земле, судишься на земле. Чего бы ты на земле ни делал великого или малого, тебе всегда сопутствует напоминание о твоей незначительности.
Ты горделив и вспыльчив? Откуда у тебя гнев? От недостатка в уважении? Тебе невыносимо слышать о своем скромном происхождении? В тебе тотчас закипает гнев? Ты тщишься выразиться хуже того, что услышал? Опусти взор — и прекратится у тебя гнев. Посмотри на землю и подумай: он сказал, что я, происшедший из земли, низок по происхождению. Он сказал менее значительное по сравнению с тем, чем я являюсь; ведь он не сказал, что я от земли, но сказал, что — от человека. Насколько человек, обладающий душой, достоин большей чести, чем попираемая земля! Я же смотрю на землю, как на древнюю мать, поэтому родиться от раба не позор, а честь, поскольку родился имеющим душу. Тот, кто думал меня оскорбить, сам того не зная, скорее оказал мне честь, чем оскорбил. Я же, со своей стороны, имею понятие о своей природе, знаю, кто я и откуда явился.
Таким образом, память о том, что мы произошли из земли, никогда не позволяет нашему гневу пробуждаться. Да будет спутницей разуму земля, вечно сущая и напоминающая о себе!
13. Всякий раз, когда ты бежишь, гонимый страстью, ты бежишь по земле. Вспомни, как ты явился (в мир); если ты осознаешь, что обратишься в землю, то безумство твоей страсти прекратится. «Ты — земля и в землю возвратишься». Вспомни, что этих членов, в которых теперь пульсирует кровь, скоро не будет, как не станет и нынешней плотской страсти, ибо члены распадутся и обратятся в землю. Вспомни о (своей) природе — и прекратится всякое стремление к пороку. Да будет нам это воспоминание предостережением от всякого греха.
«Вылепил Бог человека, прах от земли». Прекрасное умаление, и воспоминание об этом сообразно природе. Если бы (Писание) сказало: «Бог вылепил человека, взяв (нечто) от неба», то когда бы мы взглянули на него (небо), чтобы вспомнить о (своей) природе? Напоминание о нашем ничтожестве находится под нашими руками и ногами. Наклонись к земле и пойми, что ты создан из того, что родственно земле и что в тебе низменно. Что есть на свете более жалкого, чем мы? Что способно унизить нас более чем мы сами?
Не видел ли ты какого-нибудь гордеца, облаченного в пестрые одежды, со сверкающим перстнем на руке, с драгоценным камнем — предметом его гордости, одетого в шелковые ткани, имеющего слуг, отрастившего длинные да к тому же рыжие волосы, шествующего важно и чинно, носящего золотые ожерелья, восседающего на серебряном троне, величественного в манерах, кичливого, высокомерно говорящего перед толпой слуг и льстецов, которых он всюду таскает за собой? Не видел ли ты его за роскошной трапезой, во время приветствий, которые расточают ему все в общественных местах: одни — поднимаясь со своих скамей, другие — идя навстречу, третьи — сопровождая его, а иные — беря на себя роль охранителей порядка? Когда ты видишь, как выступают эти властители, перед которыми идет с громким криком глашатай; когда ты видишь, как одного они запугивают, другого предают пытке, у одного конфискуют имущество, другого предают смерти, не страшись того, что видишь, при (подобных) событиях, не пугайся того, кто их вызвал; пусть воображение не лишает тебя разума. Вспомни, что Бог вылепил человека, прах от земли. Если это не так, страшись, если же этот человек — прах от земли, презирай его.
14. «И вылепил Бог человека». Выражение «вылепил» вовсе не раскрывает нам процесс действия Бога по отношению к человеку. «Вылепил Бог». Не вылепил ли Он так, как лепят из глины или как отливают из меди? Но лепка статуи и отливка гипса воспроизводят только внешнюю сторону. Ты, наверное, заметил, что всякая статуя выражает характерные черты. Статуя воина выражает храбрость; бронзовая фигура, которой придана форма женщины, передает женственность; или же статуя выражает что-то иное, насколько искусство способно через подражание воспроизводить характерные черты нрава.
Лепка, осуществляемая Богом, совсем иная. Он вылепил человека, и Его творческая сила, начиная изнутри, расположила в строгом порядке все внутренние органы. Если бы у меня было достаточно свободного времени, чтобы объяснить тебе строение человека, ты на своем собственном примере постиг бы Божественную мудрость, (проявленную) в тебе, ибо человек — это поистине микрокосм (малый мир), и правильно поступили те, кто назвал его этим именем. Сколько исследований посвящено этому вопросу! Труды медиков по физиологии, составленные учителями гимнастики руководства, где говорится о соотношении частей тела, об их симметричности и о распределении мышц, — все это свидетельствует о лепке человека. Где я найду такие слова, которыми с точностью мог бы передать, как много содержится в одном только выражении: «Он вылепил»? Что касается общедоступного, то это ты сам знаешь, даже если я об этом ничего не скажу.
15. Бог создал человека стоящим прямо. Прямое положение Он даровал тебе как преимущество над остальными живыми существами.
— Почему?
— Потому что Он был намерен даровать тебе и исключительную способность. Все остальные живые существа — это скоты, их телесное устройство соответствует тому, ради чего они произведены на свет. Скот родился, чтобы пастись, поэтому голова его наклонена вниз, а взор обращен к желудку и к тому, что под желудком, поскольку предел счастья для скота — наполнение желудка и наслаждение. Человек же не смотрит на свой желудок, его голова находится наверху и посажена прямо, дабы взирать на родственную человеку высоту. Глаза его не опущены к земле. Так не поступай же вопреки природе. Приковывай свой взор не к земному, а к небесному, где находится Христос. «Если вы воскресли с Христом, — гласит Писание, — то ищите горнего, где Христос». Вот как тебя вылепили. Сама эта лепка поучает тебя цели, ради которой ты рожден. Ты родился, чтобы взирать Бога, а не ползать по земле; не наслаждаться удовольствиями скотов, а готовить себя к Царству Небесному. Именно поэтому «у мудреца глаза на голове его», как говорит мудрый Екклесиаст. А у кого глаза не на голове? «На голове» — это для того, чтобы созерцать горнее. Напротив, кто созерцает не горнее, а земное, того взор устремлен к земле.
16. Глаза имеют округлую форму. Голова находится на плечах, но не скрывается в них, чтобы не была принижена, она покоится на достойном возвышении — на шее. Наверху — голова, наверху — и два смотрящих глаза.
Не достаточно ли было бы мне одного глаза?
Но два глаза могут заменять друг друга, чтобы при повреждении одного другой мог прийти на помощь. Кроме того, зрение одним глазом слабое; напротив, образующийся из двух источников (зрительный) отпечаток делается более отчетливым. Взгляды, направленные вперед, скользят вдоль стенок носа, а выйдя за их пределы, соединяются воедино. Подобно водному потоку, два взгляда выходят из двух источников (зрения), — один — из одного, другой — из другого, — но вскоре, сливаясь, объединяются. Взгляд же, ставший единым, естественно, сильнее.
Что же служит доказательством того, что взгляд становится единым?
Не замечаешь ли, что старики не видят того, что находится вблизи? Поскольку раздвоенный взгляд слабый, то он не видит того, что близко. А там, где взгляды сливаются воедино, происходит как бы зрительное наводнение, при котором восприятие чувственных вещей становится более отчетливым.
А сколько защитников находится вокруг глаз?
Внутри оболочка (;;;;;), но ее недостаточно: ведь она не могла быть плотной. Если бы она была плотной, то служила бы помехой зрению. Она должна была быть прозрачной и легкой. Во всяком случае, одна оболочка прозрачная, другая — тонкая; одна — кристалловидная, другая — роговидная; наружная — более толстая, внутренняя — более тонкая, чтобы не мешать проходу (взгляда). А третья — кристалловидная, чтобы и образ запечатлевать, и быть прозрачной. Защитой служит веко; это — покров и завеса, своего рода жилище и убежище. Загораживать (глаза) может и рука. Но в ожидании, пока она поднимется, глаз может потерять зрение. Веко же расположено совсем близко к глазу, находится над ним. Едва оно почувствует опасность, как сразу же защищает глаз как завеса. Вот почему, зрачок, находящийся под защитным покровом, всегда трудно задеть. Из всех наших органов только глаз, скрывшись под покровом века, хочет остаться недоступным. Его окружают ресницы. Для чего?
Чтобы смыкание верхнего и нижнего века совершалось точнее, ибо ресницы, как шнурки, перекрещиваются друг с другом. Кроме того, они отгоняют мелких насекомых и не позволяют пыли садиться на зрачок, который по разным причинам может потерять зрение. Это — своего рода охрана, расставленная вокруг нас ресницами. Охрана эта приятна на вид внешними очертаниями и приносит пользу.
Бровь, нависающая над глазом, представляет собой своеобразное возвышение для направления взгляда по прямой линии.
Каково доказательство этого? Когда ты хочешь посмотреть вдаль и, согнув руку, приставляешь ее к бровям, ради чего ты так делаешь? Ради того, чтобы направленный ввысь взгляд случайно не рассеивался, но при помощи приложенной руки получал нужное направление и устремлялся вперед и, чтобы скорректированное таким образом зрение было более точным и острым. Благодаря прикладыванию руки взгляд направляется по нужному пути. Брови же одновременно и направляют взгляд, и не позволяют выступившему при тяжелой работе поту капать (на глаза) и мешать зрению. Вот почему брови служат своего рода защитной стеной.
Какой виноградарь может так удачно расположить свой виноградник, оградив его валом, чтобы чужому нельзя было забраться, и чтобы это место было недоступно окружающим его водным потокам, как это сделал Господь, устроив ограду из бровей? Как заботливо начертал Он их контуры ради нашего блага, распределив по обе стороны носа, исходящими из единого сочленения, чтобы пот стекал по краям (лица) и не причинял неудобства земледельцу, и чтобы не нужно было отрывать руку от виноградника для вытирания пота; между тем как пот стекает по своим собственным путям, ибо Творец с самого начала указал каналы для отекания вниз, глаз может беспрепятственно осуществлять свое назначение.
17. Если бы мы захотели сказать только о том, с каким искусством Бог все в нас устроил, нам бы не хватило полного дня. Но и по одному приведенному примеру вы можете составить представление о целом. Нас же отпустите с молитвами в необходимый путь, который мы поспешно предприняли, дабы возвратиться к вам здравыми и невредимыми и отдать вам оставшийся долг благодатию все о нас устроившего Господа, сотворившего нас по милости Своей, ибо Ему слава во веки веков. Аминь.
Лейт Вторая беседа имеет надписание: ;;; ;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;.
Мальвина Вариант: будут скоры на исполнение долга
Алиса Вариант: освобождением от греха
***
***
Беседы на псалмы
Оглавление
Псалом 1
Псалом 7
Псалом 14
Псалом 28
Псалом 29
Псалом 32
Псалом 33
Псалом 44
***
Беседа на первую часть первого псалма
Всяко писание богодухновенно и полезно есть (2 Тим. 3, 16)? Для того написано Духом Святым, чтобы в нем, как в общей врачебнице душ, все мы человеки находили врачевство — каждый от собственного своего недуга. Ибо сказано: исцеление утолит грехи велики (Еккл. 10, 4). Но иному учат Пророки, иному бытописатели; в одном наставляет закон, а в другом — предложенное в виде приточного увещания, книга же Псалмов объемлет в себе полезное из всех книг. Она пророчествует о будущем, приводит на память события, дает законы для жизни, предлагает правила для деятельности. Короче сказать, она есть общая сокровищница добрых учений, и тщательно отыскивает, что каждому на пользу. Она врачует и застарелые раны души, и недавно уязвленному подает скорое исцеление, и болезненное восставляет, и не поврежденное поддерживает; вообще же, сколько можно, истребляет страсти, какие в жизни человеческой под разными видами господствуют над душами. И при сем производит она в человеке какое-то тихое услаждение и удовольствие, которое делает рассудок целомудренным.
Дух Святый знал, что трудно вести род человеческий к добродетели, и что, по склонности к удовольствию, мы не радим о правом пути. Итак что же делает? К учениям примешивает приятность сладкопения, чтобы, вместе с усладительным и благозвучным для слуха, принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. Так и мудрые врачи, давая пить горькое врачевство имеющим от него отвращение, не редко обмазывают чашу медом. На сей-то конец изобретены для нас сии стройные песнопения псалмов, чтобы и дети возрастом, или вообще не возмужавшие нравами, по видимому только пели их, а в действительности обучали свои души. Едва ли кто из простолюдинов, особливо нерадивых, пойдет отсюда, удобно удержав в памяти апостольскую и пророческую заповедь; а стихи из псалмов и в домах поют, и на торжищах возглашают. И если бы кто, как зверь, рассвирепел от гнева; как скоро усладится слух его псалмом, пойдет прочь, немедленно укротив в себе свирепость души сладкопением.
Псалом — тишина душ, раздаятель мира; он утишает мятежные и волнующиеся помыслы; он смягчает раздражительность души и уцеломудривает невоздержность. Псалом — посредник дружбы, единение между далекими, примирение врождующих. Ибо кто может почитать еще врагом того, с кем возносил единый глас к Богу? Посему псалмопение доставляет нам одно из величайших благ — любовь, изобретя совокупное пение вместо узла к единению, и сводя людей в один согласный дик.
Псалом — убежище от демонов, вступление под защиту Ангелов, оружие в ночных страхованиях, упокоение от дневных трудов, безопасность для младенцев, украшение в цветущем возрасте, утешение старцам, самое приличное убранство для жен. Псалом населяет пустыни, уцеломудривает торжища. Для нововступающих — это начатки учения, для преспевающих — приращение ведения, для совершенных — утверждение; это глас Церкви. Он делает празднества светлыми; он производит печаль, яже по Бозе. Ибо псалом и из каменного сердца вынуждает слезы. Псалом — занятие Ангелов, небесное сожительство, духовный фимиам. Это — мудрое изобретение Учителя, устроившего, чтобы мы пели, и вместе учились полезному. От сего и уроки лучше напечатлеваются в душах. Ибо с принуждением выучиваемое не остается в нас надолго; а что с удовольствием и приятностию принято, то в душах укореняется тверже.
Чему же не научишься из псалмов? Не познаешь ли отсюда величие мужества, строгость справедливости, честность целомудрия, совершенство благоразумия, образ покаяния, меру терпения, и всякое из благ, какое ни наименуешь? Здесь есть совершенное богословие, предречение о пришествии Христовом во плоти, угроза судом, надежда воскресения, страх наказания, обетования славы, откровения таинств. Все, как бы в великой и общей сокровищнице, собрано в книге Псалмов, которые из многих музыкальных орудий Пророк приспособил к так называемому псалтирю, давая тем, как кажется мне, разуметь, что в нем издает гласы благодать, подаваемая свыше — от Духа; потому что в этом одном из музыкальных орудий причина звуков находится вверху. В цитре и в лире внизу звучит мед под смычком; а псалтирь причины гармонических ладов имеет вверху, чтобы и мы заботились искать горнего, и приятностию пения не увлекались в плотские страсти. Притом пророческое слово, как думаю, глубокомысленно и премудро, самым устройством сего орудия, показало нам, что люди с прекрасною и благонастроенною душою удобно могут восходить к горнему.
После сего рассмотрим и начало Псалмов.
1. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Строители домов, возводя в высоту огромный здания и основания полагают соразмерно высоты. И кораблестроители, приготовляя корабль к поднятию больших грузов, укрепляют подводную часть, соображаясь с тяжестью нагружаемых товаров. И при рождении животных сердце, которое естественно образуется прежде всего, получает от природы устройство, приличное будущему животному. Почему телесная ткань образуется вкруг сердца соразмерно собственным началам; и отсюда происходят различия в величине животных. Но что значат основание в доме, подводная часть в корабле и сердце в теле животного, такую же силу, кажется мне, имеет и это краткое предисловие в отношении к целому составу псалмов. Поскольку Псалмопевец, с продолжением слова, намерен увещавать ко многому такому, что трудно и исполнено бесчисленных подвигов и усилий; то он подвижникам благочестия предварительно указывает на блаженный конец, чтобы мы, в чаянии уготованных нам благ, беспечально переносили скорби настоящей жизни. Так и для путешественников, идущих по негладкому и неудобопроходимому пути, облегчается труд ожидаемым ими удобным пристанищем; и купцов отважно пускаться в море заставляет желание приобрести товары; и для земледельцев делает неприметными труды надежда плодородия. Посему и общий Наставник в жизни, великий Учитель, Дух истины, премудро и благоискусно предложил наперед награды, чтобы мы, простирая взор далее тех трудов, которые под руками, поспешали мыслию насладиться вечными благами.
Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. — Итак есть истинное благо, которое в собственном и первоначальном смысле должно назвать блаженным; и это есть Бог. Почему и Павел, намереваясь упомянуть о Христе, говорить: по явлению блаженнаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа (1 Тим. 1, 11, Тит. 2, 13). Ибо подлинно блаженно сие источное добро, к Которому все обращено, Которого все желает, сие неизменяемое Естество, сие владычественное Достоинство, сия безмятежная Жизнь, сие беспечальное Состояние, в котором нет перемен, Которого не касаются, превратности, сей приснотекущий Источник, сия неоскудевающая Благодать, сие неистощимое Сокровище. Но невежественные люди и миролюбцы, не зная природы самого добра, часто называют блаженным то, что не имеет никакой цены: богатство, здравие, блистательную жизнь, — что все по природе своей не есть добро; потому что не только удобно изменяется в противоположное, но и обладателей своих не может сделать добрыми. Ибо кого сделало справедливым богатство, или целомудренным здоровье! Напротив того, каждый из сих даров злоупотребляющему им часто способствует ко греху. Посему блажен, кто приобрел достойное большей цены, кто стал причастником благ неотъемлемых. Но почему узнаем его? Это тот, иже не иде на совет нечестивых.
И прежде нежели скажу, что значит не идти на совет нечестивых, намерен я решить для вас вопрос здесь представляющийся. Спросите: для чего Пророк берет одного мужа, и его называет блаженным? Ужели из числа блаженных исключил он жен? Нет; одна добродетель для мужа и жены, так как и творение обоих равночестно; а потому и награда обоим одинакова. Слушай, что сказано в книге Бытия. Сотвори Бог человека: по образу Божию сотвори его: мужа и жену сотвори их (Быт. 1, 27). Но в ком природа одна, у тех и действования те же; а чьи дела равны, для тех и награда та же. Итак почему же Псалмопевец, упомянув о муже, умолчал о жене? Потому что, при единстве естества, почитал достаточным для обозначения целого указать на преимуществующее в роде.
Посему блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Смотри, какая точность в словах, и сколько каждое речение исполнено мыслей. Не сказал: иже не ходит на совет нечестивых, но: иже не иде. Кто еще в живых, того нельзя назвать блаженным, по неизвестности окончания жизни; но кто исполнил возложенные на него обязанности и заключил жизнь неукоризненным концом, того безопасно уже можно назвать блаженным. Почему же блажени ходящии в законе Господни (Пс. 118, 1)? Здесь Писание называет блаженными не ходивших, но еще ходящих в законе. Это потому, что делающие добро за самое дело достойны одобрения; а избегающие зла заслуживают похвалу не тогда, как они раз или два уклонятся от греха, но тогда, как возмогут навсегда избежать искушения во зле.
Но по связи понятий открывается нам и другое затруднение. Почему Псалмопевец называет блаженным не преуспевающего в добродетели, но не соделавшего греха? В таком случае и конь, и вол, и камень могли бы назваться блаженными. Ибо какое неодушевленное существо стояло на пути грешных или какое бессловесное сидело на седалищи губителей? Но потерпи не много, и найдешь врачевство. Пророк присовокупляет (Пс. 1, 2): но в законе Господни воля его. Поучение же в законе Божием принадлежит только разумному существу. А мы скажем и то, что начало к усвоению доброго есть удаление от злого. Ибо сказано: уклонися от зла, и сотвори благо (Пс. 36, 27).
Итак премудро и благоискусно, приводя нас к добродетели, псалмопевец удаление от греха положил началом добрых дел. А если бы он вдруг потребовал от тебя совершенства, то, может быть, ты и замедлил бы приступить к делу. Теперь же приучает тебя к более удобоприступному, чтобы ты смелее взялся и за прочее. И я сказал бы, что упражнение в добродетели уподобляется лествице, той именно лествице, которую видел некогда блаженный Иаков, которой одна часть была близка к земле и касалась ее, а другая простиралась даже выше самого неба. Посему вступающие в добродетельную жизнь должны сперва утвердить стопы на первых ступенях, и с них непрестанно восходить выше и выше, пока, наконец, чрез постепенное преспеяние, не взойдут на возможную для человеческого естества высоту. Посему как первоначальное восхождение но лествице есть удаление от земли, так и в жизни по Богу удаление от зла есть начало преспеяния. Вообще же, всякое бездействие гораздо легче какого бы то ни было дела. Например, не убий, не прелюбы сотвори, не укради (Исх. 20, 13–15); каждая из сих заповедей требует только бездействия и неподвижности. Возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе (Мф. 19, 19), и: продаждь имение твое, и даждь нищим (Мф. 19, 21), и: аще кто тя поимет по силе поприще едино, иди с ним два (Мф. 5, 41) — вот уже действия приличные подвижникам, и к совершению их потребна уже душа мужественная. Посему подивись мудрости того, кто чрез более легкое и удобоприступное ведет нас к совершенству.
Псалмопевец предложил нам три условия, требующие соблюдения: не ходить на совет нечестивых, не стоять на пути грешных, не сидеть на седалищи губителей. Следуя естественному ходу дел, он внес этот порядок и в сказанное им. Ибо сперва начинаем обдумывать намерение, потом подкрепляем его, а после того утверждаемся в обдуманном. Посему первоначально должно назвать блаженною чистоту наших помышлений, потому что корень телесных действий составляют сердечные совещания. Так любодеяние воспламеняется сперва в душе сластолюбца, а потом производит телесное растлите. Посему и Господь говорит, что внутри человека оскверняющее его (Мф. 15, 18). Поскольку же грех против Бога называется в собственном смысле нечестием; то никогда не допустим в себе сомнений о Боге, по неверию. Ибо значит уже пойти на совет нечестивых, ежели скажешь в сердце своем: есть ли Бог, всем управляющий? Есть ли Бог, на небе распоряжающий всем порознь? Есть ли суд? есть ли воздаяние каждому по делам его? Для чего праведные живут в нищете, а грешные богатеют? одни немощны, а другие наслаждаются здравием? одни бесчестны, а другие славны? Не самослучайно ли движется мир? и не случай ли неразумный без всякого порядка распределяет каждому жребий жизни? Если так помыслил ты, то пошел на совет нечестивых. Посему блажен, кто не дал в себе места сомнению о Боге, кто не впал в малодушие при виде настоящего, но ожидает чаемого; кто о Создавшем нас не возымел недоверчивой мысли.
Блажен и тот, кто не стал на пути грешных. Путем называется жизнь; потому что каждый из рожденных поспешает к концу. Как сидящие на корабле без всякого усилия несутся ветром к пристани, и хотя сами того не чувствуют, однако же бег корабля приближает их к цели: так и мы, с протекающим временем жизни нашей, как бы некоторым непрерывным и непрестанным движением в незаметном течении жизни, увлекаемся каждый к своему пределу. Например: ты спишь? а время утекает от тебя. Ты бодрствуешь, и мысль твоя занята? но вместе и жизнь тратится, хотя и убегает это от нашего чувства. Все мы человеки бежим по какому-то поприщу, и каждый из нас спешит к своей цели; поэтому все мы в пути. И таким образом можешь составить себе понятие о сем пути. Ты путник в этой жизни, все проходишь мимо, все остается позади тебя: видишь на пути растение, или траву, иди воду, или другое что достойное твоего зрения; полюбовался недолго, и пошел дальше. Опять встречаешь камни, пропасти, утесы, скалы, пни, а иногда зверей, пресмыкающихся гадов, терние, или иное что неприятное; поскорбел не долго, и потом оставил. Такова жизнь, она не имеет ни удовольствий постоянных, ни скорбей продолжительных. Не твоя собственность этот путь, но и настоящее также не твое. У путников такой обычай: как скоро первый сделал шаг, тотчас за ним заносить ногу другой, а за этим и следующий. Смотри же, не подобна ли сему и жизнь? Ныне ты возделывал землю, а завтра будет ее возделывать другой, после же него еще другой. Видишь ли эти поля и великолепные здания? Сколько раз каждое из них, со времени своего существования, переменяло имя! Называлось собственностью такого-то, потом переименовано по имени другого, перешло к новому владельцу, а теперь стало именоваться собственностью еще нового. Итак жизнь наша не путь ли, на которой вступают то те, то другие, и по которому все один за другим следуют? Посему блажен, иже на пути грешных не ста.
Что же значит не ста? Человек, находясь в первом возрасте, еще ни порочен, ни добродетелен, потому что сей возраст не способен ни к тому, ни к другому состоянию. Но когда разум в нас созрел, тогда сбывается написанное: пришедшей же заповеди, грех убо оживе, аз же умрох (Рим. 7, 9–10). Ибо возникают лукавые помыслы, рождающиеся в душах наших от плотских страстей. Действительно, заповедь пришла, то есть приобретено познание добра, и если она не преодолеет худого помысла, но попустит рассудку поработиться страстям, то грех ожил, умер же ум, сделавшись мертв чрез грехопадения. Посему блажен, кто не закоснел на пути грешных, но благим разумом востек в жизнь благочестную.
Два есть пути, один другому противоположные, — путь широкий и пространный, и путь тесный и скорбный. Два также путеводителя, и каждый из них старается обратить к себе. На пути гладком и покатом путеводитель обманчив; это лукавый демон, и он посредством удовольствия увлекает следующих за ним в погибель, а на пути негладком и крутом путеводителем добрый Ангел, и он чрез многотрудность добродетели ведет следующих за ним к блаженному концу. Пока каждый из нас младенец, и гоняется за тем, что услаждает в настоящем, до тех пор ни мало не заботится он о будущем. Но став уже мужем, когда понятия усовершились, он как бы видит, что жизнь перед ним делится, и ведет то к добродетели, то к пороку; и часто обращая на них душевное око, различает, что свойственно добродетели и пороку. Жизнь грешников показывает в себе все наслаждения настоящего века. Жизнь праведных являет одни блага будущего века. Путь спасаемых сколько обещает благ будущих, столько представляет трудов в настоящем. А жизнь сластолюбивая и невоздержная предлагает не ожидаемое в последствии, но настоящее уже наслаждение. Посему всякая душа приходит в кружение и не может устоять среди помыслов. Когда приведет себе на мысль вечное, избирает добродетель; когда же обратит взор на настоящее, предпочитает удовольствие. Здесь видит прохладу для плоти, а там ее порабощение; здесь пьянство, а там пост; здесь необузданный смех, а там обильные слезы; здесь пляски, а там молитву; здесь свирели, а там воздыхания; здесь блуд, а там девство. Поскольку же истинное благо удобопостижимо разумом только чрез веру (ибо оно отдалено от нас, и око не видало его, и ухо о нем не слыхало); а сладость греха у нас под руками, и наслаждение вливается посредством каждого чувства, то блажен, кто не увлекся в погибель приманками удовольствия, но с терпением ожидает надежды спасения, и при выборе того или другого пути, не вступил на путь ведущий к злу.
И на седалищи губителей не седе. О тех ли говорит седалищах, на которых покоим тела свои? и какое отношение дерева ко греху, так что седалища, которое было прежде занято грешником, мне должно бегать, как чего-то вредного? Или надобно думать, что под седалищем разумеется неподвижное и постоянное коснение в одобрении греха? Сего должно остерегаться нам, потому что ревностное коснение во грехе производит в душах некоторый неисправимый навык. Ибо застаревшаяся душевная страсть, или временем утвержденное помышление о грехе, с трудом врачуются, или делаются и совершенно неисцелимыми, когда навыки, как всего чаще случается, переходят в природу. Посему должно желать, чтобы нам даже и не прикасаться к злу. А другой путь — тотчас по искушении бежать его, как удара наносимого стрелком, по написанному у Соломона о злой жене: ниже настави ока своего к ней, но отскочи, не замедли (Притч. 9. 18). И теперь знаю таких, которые в юности поползнулись в плотские страсти, и до самой седины, по привычке к злу, пребывают во грехах. Как свиньи, валяясь в тине, непрестанно более и более облипают грязью: так и эти люди, чрез сластолюбие, с каждым днем, покрывают себя новым позором. Итак, блаженное дело — и не помышлять о зле. Если же, уловленный врагом, принял ты в душу советы нечестия, не стой во грехе. А если и тому подвергся, не утверждайся во зле. Посему не сиди на седалищи губителей. Если ты понял, какое седалище разумеет Писание, а именно, называет так продолжительное пребывание во зле, то исследуй, кого именует оно губителями. О моровой язве люди сведущие в этом говорят, что она, если прикоснется к одному человеку или скоту, чрез сообщение распространяется на всех приближающихся. Таково свойство этой болезни, что все друг от друга наполняются тою же немощно. Таковы и делатели беззакония. Ибо, передавая друг другу болезнь, все вместе страждут недугом, и вместе погибают, Не случалось ли тебе видеть, как блудники сидят на торжищах, осмеивают целомудренных, рассказывают свои срамные деда, свои занятая достойный тьмы, и перечисляют случаи своего бесчестия, как подвиги, или другие какие доблести? Это губители, которые стараются собственный свой порок передать всем, и усиливаются сделать многих себе подобными, чтобы избежать поношения, когда пороки будут общими. Огонь, коснувшись удобосгораемого вещества, не может не обхватить всего этого вещества, особенно если подует сильный ветер, который переносит пламень с одного места на другое. Так и грех, прикоснувшись к одному человеку, не может не перейти ко всем приближающимся, когда раздувают его лукавые духи. Так дух блуда не ограничивается тем, чтобы подвергнуть бесчестию одного, но тотчас присоединяются товарищи: пиры, пьянство, срамные повести и непотребная женщина, которая вместе пьет, одному улыбается, другого соблазняет, и всех распаляет к тому же греху. Ужели мала эта зараза, маловажно такое распространено зла? А подражающий лихоимцу, или человеку, который другим каким-нибудь пороком достиг значительной власти в обществе, стал правителем народов, или военачальником, и потом предался самым постыдным страстям, — ужели подражающий ему не приемлет в душу свою пагубы, обратив в свою собственность порок того, кому подражает? Блистательное положение в свете показывает вместе с собою и жизнь людей поставленных на виду. Воины всего чаще подражают военачальникам, живущие в городах берут для себя примеры с начальствующих; и вообще, когда многие почтут достойным подражания порок одного человека, тогда справедливо и прилично будет сказать, что от него распространяется в жизни какая-то пагуба душ. Ибо грех в лице именитом многих поползновенных привлекает подражать тому же. И поскольку один от другого заимствуют повреждение, то о таковых людях говорится, что они губят души. И так не сиди на седалищи губителей, не участвуй в собрании людей, повреждающих нравственность и пагубных, не оставайся в обществе советников на зло!
Но слово мое доселе медлит на одном предисловии, между тем примечаю, что обилие его превзошло должную меру, так что и вам не легко соблюсти в памяти, если бы сказано было больше, и мне трудно продолжать служение слову, потому что, по врожденной немощи, недостает у меня голоса. Но хотя и не досказано то, о чем мы говорили; хотя, показав что должно бегать зла, умолчал я о том, как усовершаться посредством добрых дел: впрочем, предложив настоящее благосклонному вниманию, обещаюсь, при Божией помощи, восполнить и недостающее, если только не наложено будет на меня совершенного молчания. Да дарует же Господь и нам награду за сказанное, и вам плод от того, что слышали, по благодати Христа Своего, так как Ему слава и держава во веки веков. Аминь.
***
Беседа на псалом седьмой
(1) Псалом Давиду, егоже воспет Господеви о словесех Хусиевых, сына Иемениина.
Надписание седьмого Псалма, по видимому, противоречит несколько повествуемому в книгах Царств, где писано о Давиде: ибо там повествуется о Хусии, первом друге Давидовом (2 Цар. 15, 32), и о сыне Арахиином; а здесь Хусий, сын Иемениин. Но как этот Хусий не Иемениин сын, так из упоминаемых там нет и другого Хусия, сына Иемениина. Не за то ли разве назван сыном Иеменииным, что оказал великое мужество и доблестный подвиг, когда, под личиной дружбы, приходил к Авессалому и разорил совет Ахитофела, предлагавшего мнение, приличное человеку весьма оборотливому и знающему военное дело? Ибо сын Иемениин в переводе значит сын десницы. Когда же Ахитофел советовал ни мало не отлагать дела, но немедленно напасть на отца, еще не готового к сражению; Хусий не допустил, чтобы принять был совет Ахитофелов, яко да наведет, как сказано, Господь на Авессалома вся злая (2 Цар. 17, 14). Но напротив того, чтобы Давиду дать время собрать свои силы, рассудил он уверить их в пользе отсрочки и замедления, чем и угодил Авессалому, который сказал: благ совет Хусии Арахиина, паче совета Ахитофелева. Между тем чрез священников Садока и Авиафара дал он знать Давиду о распоряжениях Авессалома, и требовал, чтобы Давид не оставался на ночь в Аравофе пустыне, но спешил переходом. Почкольку же чрез этот добрый совет стал он правою рукою Давида, то получил наименование от доблестного своего дела, и потому назван сыном Иеменииным, то есть сыном десницы. А в Писании есть обыкновение порочным давать имя чаще по греху, нежели по отце, и добрых сынов именовать по отличающей их добродетели. Так Апостол Павел именует диавола сыном погибели: аще не открыется беззаконник сын погибели (2 Сол. 2, 3). И в Евангелии Господь Иуду назвал сыном погибельным; сказано: никтоже погибе, токмо сын погибельный (Ин. 17, 12). Образованных же в боговедении наименовал чадами премудрости; сказано: и оправдися премудрость от чад своих (Мф. 11, 19). И еще говорит: аще будет ту сын мира (Лк. 10, 6). Посему не удивительно, если и теперь умолчано о плотском родителе первого друга Давидова; наименован же он сыном десницы, получив это приличное ему имя по своему деянию.
(2) Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя. Подумаешь, что слова просты, что кому бы то ни было можно в прямом смысле сказать: Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя. А на деле, может быть, и не так. Кто надеется на человека, или напыщается чем-нибудь другим житейским, например: могуществом, или деньгами, или чем иным из почитаемого у людей блистательным, тот не может сказать: Господи Боже мой, на Тя уповах. Ибо есть заповедь не надеяться на князей; и сказано: проклят человек, иже надеется на человека (Иер. 17, 5). Не должно воздавать как Божескую честь чему-либо кроме Бога, так и надеяться на другого кроме Бога, Господа всяческих. Сказано: упование мое, и пение мое Господь (Пс. 10, 5, 117, 14).
Почему же Пророк молится, чтобы его сперва спасти от гонящих, а потом — избавить? Знак препинания сделает речь ясною: спаси мя от всех гонящих мя, и избави мя, (3) да не когда похитит яко лев душу мою. Что же за различие между спасением и избавлением? То, что в спасении собственно имеют нужду немощные, а в избавлении содержимые в плену. Посему, кто имеет в себе немощь, но в себе же находит и веру, тот собственною верою направляется к спасению; ибо сказано: вера твоя спасе тя (Лк. 7, 50), и еще: буди тебе, якоже веровал еси (Мф. 8, 13). А кто требует избавления, тот ожидает, чтобы другие за него представили должную цену. Посему тот, кому угрожает смерть, зная, что один Спаситель и один Искупитель, говорить: на Тя уповах, спаси мя от немощи, и избави мя от плена. Думаю же, что о мужественных Божиих подвижниках, которые чрез всю свою жизнь довольно боролись с невидимыми врагами, когда избежать всех их гонений, находясь при конце жизни, князь века сего изведывает, чтобы удержать их у себя, если найдутся на них раны, полученные во время борьбы, или какие-нибудь пятна и отпечатки греха. А если будут найдены не уязвленными и не запятнанными, то как непобедимые, как свободные, будут упокоены Христом. Посему, Пророк молится о будущей и настоящей жизни. Здесь говорит: спаси мя от гонящих, а там, во время испытания: избави мя, да не когда похитит яко лев душу мою. И сие можешь узнать от самого Господа, Который пред страданием говорит: ныне князь мира сего грядет, и во Мне не имать ничесоже (Ин. 14, 30). Но Он, не сотворивший греха, сказал: не имать ничесоже; для человека же довольно, если осмелится сказать: грядет князь мира село, и во мне имать не многое и маловажное. Опасно же, чтобы сие не случилось с нами, когда нет у нас ни избавляющего, ни спасающего. К двум понятиям приданы также два понятия: спаси мя от множества гонящих мя, и избави мя, да не когда буду похищен, не сущу избавляющу.
(4) Господи Боже мой, аще сотворих сие, аше есть неправда в руку моею, (5) аще воздах воздающим ми зла: да отпаду убо от враг моих тощ: (6) да поженет убо враг душу мою, и да постигнет. Писанию обычно употреблять слово: воздаяние, не только в общепринятом смысле, когда добро или зло уже совершено, но и о чем-нибудь предначинаемом, как в следующем месте: воздаждь рабу твоему (Пс. 118, 17), вместо того, чтобы сказать: даждь, сказано: воздаждь. Дать, значит положить начало благотворению; отдать, значит возмерить равным за сделанное себе добро; а воздаяние есть какое-то второе начало и возвращение оказанного кому-нибудь добра или зла. А я думаю, что когда в Писании вместо прошения выражается как бы некоторое взыскание и требуется воздаяние, тогда оно представляет смысл, подобный следующему: какой долг попечения о детях по природе необходимо лежит на родителях, — это самое выполни и в рассуждении меня. Отец же естественною любовью к детям обязывается иметь промышление о жизни их. Ибо сказано: родители должны снискати имения чадом (2 Кор. 12, 14), чтобы сверх жизни доставить им и средства к поддержанию жизни. Подобным сему образом даяние, или воздаяние, нередко употребляется в Писании о действиях первоначальных. А теперь, кажется, Пророк с уверенностью говорит: не воздах воздающим ми зла, не воздал подобным за подобное. Аще сотворих сие, аще воздах воздающим ми зла: да отпаду убо от враг моих тощ. Отпал от врагов тощ, кто лишился благодати, подаваемой от полноты Христовой.
Да поженет убо враг душу мою, и да постигнет, и поперет в землю живот мой. Душа праведника, отрешившись от соучастия в теле, имеет живот сокровен со Христом в Бозе (Кол. 3, 3), так что может сказать с Апостолом: живу же не ктому аз, но живет во мне Христос. И еще: а еже ныне, живу во плоти, верою живу (Гал. 2, 20). Душа же грешника, живущая по плоти, погрязшего в телесных удовольствиях, валяется в плотских страстях, как в тине. Враг, попирая ее, старается еще более осквернить и, так сказать, погребсти, наступив на падшего и ногами своими втаптывая его в землю, то есть жизнь поползнувшегося — в тело.
И славу мою в персть вселит. Святых, которые имеют жительство на небесах и сокровиществуют себе блага в вечных сокровищницах, и слава на небесах; а о людях перстных и по плоти живущих говорится, что и слава их вселяется в персть. Кто славится земным богатством, кто домогается кратковременной чести от людей, кто возлагает надежду на телесные преимущества, тот имеет у себя славу, но она не возникает к небу, а пребывает в персти.
(7) Воскресни Господи гневом Твоим, вознесися в концах враг Твоих. Пророк молится уже о совершении тайны воскресения в потребление греха их, или о том вознесении на крест, которое должно было совершиться, когда злоба врагов возвысится до крайнего предела. Или слова: вознесися в концах враг Твоих заключают в себе смысл подобный следующему: до какой бы высоты ни дошла злоба, разливаясь безмерно и беспредельно, Ты по множеству силы Своей можешь, как добрый врач, предварительно оградить пределы, остановить болезнь, всюду разливающуюся и проникающую, и пресечь ее непрерывное распространение, Твоими вразумляющими ударами.
И востани Господи Боже мой повелением, имже заповедал еси. Слова сии можно относить и к тайне Воскресения, разумея так, что Пророк молит Судию востать и отомстить за всякий грех и привести в действие предписанные нам заповеди; а можно понимать их и о тогдашнем состоянии Пророка, который молит Бога восстать и отметить за ту заповедь, какую Он дал. Богом же дана была заповедь: чти отца твоего и матерь (Исх. 20, 12); и ее преступил сын Давидов. Почему, для исправления его и для вразумления многих, молит Бога не долготерпеть, но восстать гневом, восстав, отомстить за Свою заповедь. Он говорит: отомсти не за меня, но за пренебрежение заповеди, которую Сам Ты дал.
(8) И сонм людей обыдет Тя. Известно, что, по вразумлении одного неправедного, обращаются многие. Посему накажи его преступление, да великий сонм людей обыдет Тя.
И о том на высоту обратися. За окружающий Тебя сонм, который приобрел Ты благодатным снисхождением и домостроительством, возвратись на высоту той славы, юже имел еси, прежде мир не бысть (Ин. 17, 5).
(9) Господь судит людем. На многих местах Писания всеяно слово о суде, как весьма необходимое и многовнушающее при обучении благочестию уверовавших в Бога чрез Иисуса Христа. Поскольку же слово предлагается различно, то оно представляется несколько слитным для тех, которые не делают точного различения в значениях. Ибо сказано: веруяй в Мя несть осужден: а не веруяй уже осужден есть (Ин. 3, 18). Но если слово: неверующий, равнозначительно слову: нечестивый, то как же сказано, что не воскреснут нечестивии на суд (Пс. 1, 5)? И еще: если верующие чрез веру стали сынами Божиими, а потому и сами удостоены именоваться богами: то как же Бог ста в сонме богов, посреде же боги разсудит (Пс. 81, 1)? Но кажется, что слово: судить, берется в Писании иногда в значении: испытывать; а иногда в значении: осуждать. Так в значении: испытывать, в словах: суди ми, Господи, яко аз незлобою моею ходих, ибо здесь Пророк присовокупляет: искуси мя, Господи, и испытай мя (Пс. 25, 1–2). И в значении: осуждать, в словах: аще бо быхом себе судили, не быхом осуждени были (1 Кор. 11, 31). Это значит: если бы мы испытывали самих себя, то не подверглись бы осуждению. Опять сказано, что Господь судитися имать со всякою плотию (Иер. 25, 31), то есть при исследовании жизни Господь сам Себя подвергает суду всякого, и Свои заповеди противопоставляет делам грешников, в оправдание Свое приводя доказательства, что Он сделал все от Него требовавшееся ко спасению судимых, чтобы грешники, убедившись, сколько они виновны во грехах, и приняв Божий суд, не без согласия терпели положенное на них наказание.
Но слово: судить, имеет и иное значение, в котором Господь говорит: Царица Южская востанет на суд, и осудит род сей (Мф. 12, 42). О тех, которые отвращаются Божественного учения, нерадят о чистоте нравов и совершенно отвергли вразумляющие учения мудрости, Господь говорит, что они, по сравнению и сличению с их современниками, показавшими отличную ревность к добру, понесут тягчайшее осуждение за неисполненное ими. А я думаю, что не все, облеченные в сие земное тело, одинаково будут судимы праведным Судиею, потому что весьма различные внешние обстоятельства, встречающиеся с каждым из нас, сделают, что и суд над каждым будет различен. Или делает более тяжкими или облегчает наши грехи то, что от нас не зависит, или стекается вокруг нас не по нашей воле. Представь, что подвергнется суду блуд. Но один впал в сей грех, из детства будучи воспитываем в порочных нравах, ибо и на свет произведен распутными родителями, и возрастал в привычках к дурному, к пьянству, играм и срамным беседам; а другой много имел побуждений к жизни совершенной — воспитание, учителей, слышание слова Божия, душеспасительное чтение, наставления родительские, беседы образующие в честности и целомудрии, умеренность в пище; и потом вовлечен в подобный с первым грех, и должен дать отчет в своей жизни: не по справедливости ли сей последний, в сравнении с первым, заслужит тягчайшее наказание? Первый виновен будет в том одном, что не возмог воспользоваться спасительными влечениями, насажденными в мысли; последний сверх сего будет еще обвинен и в том, что, при многих содействиях ко спасению, по не воздержности и кратковременному нерадению, сам себя предал. Подобным образом, кто с самого начала воспитывался в благочестии, избег всякой превратности в учениях о Боге, был наставлен в законе Божием, осуждающем грех и внушающем тому противное, тот, если впадет в идолослужение, не будет иметь такого же извинения, как получивший воспитание от родителей, не знавших закона, от язычников, из детства наученных идолослужению. Господь судит людем: иначе судит иудея, и иначе скифа. Ибо иудей почивает на законе, хвалится о Бозе, разсуждает лучшая (Рим. 2, 17–18). Он оглашен в законе, и сверх общих всем понятий был убеждаем и вразумляем писаниями Пророков и Закона; и если окажется впадшим в беззаконие, то сие вменяется ему гораздо в тягчайший грех. Скифы — народ кочующий; они воспитаны в зверских и бесчеловечных обычаях, привыкли к грабежам и взаимным насилиям, неукротимо предаются гневу, легко раздражаются взаимными оскорблениями, привыкли всякий спор решать оружием, приучены оканчивать ссоры кровопролитием; и ежели они окажут друг другу сколько-нибудь человеколюбия и снисходительности, то своими услугами уготовят нам жесточайшее наказание.
Суди ми, Господи, по правде моей, и по незлобе моей на мя. Слова сии, по видимому, заключают в себе некоторую похвальбу, и близки к молитве возвышавшего себя фарисея. Но благонамеренно рассмотревший их найдет, что Пророк далек от подобного расположения. Суди ми, Господи, говорит он, по правде моей. Это значит: обширно понятие праведности, и пределов совершенной праведности трудно достигнуть. Ибо есть праведность Ангельская, которая превосходит человеческую; и ежели есть какая-либо сила выше ангелов, то она имеет и превосходство праведности, соответственное ее величию; а праведность самого Бога превыше всякого разума; она неизреченна и непостижима для всякой сотворенной природы. Суди ми, Господи, по правде моей, то есть по правде, какая удободостижима для людей и возможна для живущих во плоти; и по незлобе моей на мя: сим особенно подтверждается, что расположение сказавшего весьма далеко от фарисейского высокомерия. Ибо незлобою своею называет как бы простоту и неопытность в том, что полезно знать, по сказанному в притчах: незлобивый емлет веру всякому словеси (Притч. 14, 15). Поскольку мы, человеки, во многих случаях неосторожно погрешаем по неопытности, то Пророк молит и просит Бога даровать ему прощение по незлобе. А из сего видно, что сказанное показывает более смиренномудрия, нежели высокомерие сказавшего. Суди ми, Господи, говорит он, по правде моей, и суди меня по незлобе, какая во мне. Праведные дела мои сравни с немощию человеческою, и тогда суди меня. Вникни в простоту моих нравов; вникни в то, что я необоротлив и непроницателен в делах мирских; и тогда осуждай меня за прегрешения.
(10) Да скончается злоба грешных. Приносящий сию молитву явно есть ученик Евангельских заповедей; он молится за творящих напасть (Мф. 5, 44), прося положить предел и конец злобе грешных, подобно тому, как если бы кто, молясь о страждущих телесно, сказал: да скончается болезнь страждущих. Чтобы грех, как пожирающий огонь в членах, распространяясь дальше и дальше, не занял большего места, Пророк молит Бога остановить дальнейшее разлияние греха и положить ему предел, — молит, ибо любит врагов своих, желает добро творить ненавидящим его, и потому молится за творящих напасть.
Исправиши праведнаго. Праведник называется правым, и право сердце, успевающее в добре. Что же значит здесь у Пророка сия молитва? Он молится об исправлении имеющего уже правоту; ибо никто не скажет, чтобы в праведнике было что-нибудь строптивое, не прямое, превратное. Но может быть и о праведнике необходимо прошение, чтобы его преднамеренная правота и непревратность воли была исправляема под руководством Божиим, чтобы он даже и по немощи не уклонялся никогда от правила истины, и чтобы враг истины не мог растлить его превратными учениями.
Испытаяй сердца и утробы Боже праведно. Поскольку Писание во многих местах слово: сердце, употребляет в значении владычественного в душе; а слово: утроба, в значении вожделевательной ее силы, то и здесь значение слов то же самое, именно: суди меня, Боже, в учениях, какие имею о благочестии, и в движениях страстных; ибо Ты испытаяй сердца и утробы. Пытание, в собственном смысле, есть допрос судией испытуемого, сопровождаемый всякого рода истязаниями, чтобы утаивающие выпытываемое у них, от боли, по необходимости, вывели наружу утаенное. А на непогрешительных испытаниях Судии как испытываются наши помышления, так испытываются и дела. Посему никто не упреждай праведного Судию, и не суди прежде времени, дондеже приидет Господь, Иже во свете приведет тайная тмы, и объявит советы сердечныя (1 Кор. 4, 5). В испытании сердец и утроб Бог показывает Свое правосудие. Испытано было сердце Авраама, от всей ли души и от всего ли сердца любит он Бога, когда ему было поведено принести Исаака во всесожжение, дабы открылось, что он не любит сына паче Бога. Испытан был и Иаков, когда терпел козни от брата, дабы, при таких согрешениях Исава, просило его неослабное братолюбие. Итак в них были испытаны сердца; а в Иосифе испытаны утробы, когда, при безумном воспламенении к нему похотливой госпожи, честность целомудрия предпочел он гнусному сладострастию. Испытан же был для того, чтобы зрители суда Божия признали, сколько праведно воздана ему честь, когда среди великих искушений просияла его чистота.
(11) Помощь моя от Бога. Собственно на войне, при нашествии неприятелей, ищут помощи те, на кого враги нападают. Посему и здесь ощутивший невидимых врагов своих и усматривающий предстоящую ему опасность от ополчившихся на него врагов, говорить: помощь моя не в богатстве, не в телесных пособиях, не в силе, не в крепости моей, не в человеческом родстве, но помощь моя от Бога. А какую помощь посылает Господь боящимся Его, сие видим из другого псалма, в котором сказано: ополчится Ангел Господень окрест боящихся его; и избавит их (Пс. 33, 8), и из другого места: Ангел, иже мя избавляет (Быт. 48, 16).
Спасающаго правыя сердцем. Прав сердцем тот, чей рассудок не допускает ни излишества, ни недостатка в добродетели, но держится средины. Кто от мужества уклонился в недостаток, тот совращается в робость, а кто простерся в излишество, тот переходит в дерзость. Посему Писание называет строптивыми (Притч. 16, 28) людей, которые излишествами или недостатками выступают из средины. Как черта делается кривою, когда прямое направление преломляется то в выпуклое, то в вогнутое; так и сердце додается строптивым, когда его то возвышает высокомерие, то унижают скорби и тесноты. Посему Екклесиаст говорить, что развращенное не исправится (Еккл. 1, 15).
(12) Бог судитель праведен, и крепок, и долготерпелив, и, не гнев наводяй на всяк день. Кажется, что Пророк говорит сие, имея в виду тех, которые смущаются иногда приключившимся, как бы для успокоения сих людей от смущения, чтобы они не теряли веры в Промысл о всем пекущийся, видя не отмщенным восстание сына на отца и благоуспешный лукавый замысел Аввессаломов. Почему, исправляя, что в их умозаключениях не разумно, засвидетельствовал им: Бог судитель праведен, и крепок, и долготерпелив, и не гнев наводяй на всяк день. Не без причины бывает все то, что ни случается. Напротив того, Бог возмеривает по мерам каждого, какими он предварительно измеривал свои поступки в жизни. Поскольку сделал я какой-нибудь грех, то и получаю, что заслужил. Итак не глаголите на Бога неправду (Пс. 74, 6); ибо Бог судитель праведен. Не думайте так низко о Боге, чтобы почитать Его не имеющим сил отметить; ибо Он и крепок. Какая же причина тому, что не скоро налагает казнь на согрешающих? Та, что Он долготерпелив, и не гнев наводяй на всяк день.
(13) Аще не обратитеся, оружие Свое очистит. Это речь угрожающая, возбуждающая к обращению тех, которые медлят покаянием. Угрожает не прямо ранами, ударами и смертями, но очищением оружия, и как бы приготовлением ко мщению. Как те, которые чистят оружие, тем самым обнаруживают свою готовность к войне, так и Писание, желая выразить Божие намерение наказать, говорит, что Он очищает Свое оружие.
Лук Свой напряже и уготова и, (14) и во нем уготова сосуды смертный. Не тетива напрягает Божий лук, но карающая сила, которая иногда напряжена, а иногда ослаблена. Посему слово грозит грешнику тем, что готово ожидающее его наказание, если пребудет во грехе, потому что в луке уготованы сосуды смертные, а сосуды смертные суть силы, потребляющие врагов Божиих.
Стрелы Своя сгараемым содела. Как огонь произведен для сгораемого вещества, создан не для алмаза, который не расплавляется в огне, а для возгорающихся дров: так и стрелы Божии соделаны для душ удобосгораемых, в которых собрано много вещественного и годного к истреблению. Посему, которые имеют уже в себе предварительно разожженные стрелы диавола, те приемлют на себя и стрелы Божии. Потому и сказано: стрплы Своя уже сгаравмым содела. Сожигают же душу: плотская любовь, любостяжательность, распаленный гнев, скорби попаляющие и снедающие душу, страх чуждый страха Божия. А кто не уязвлен стрелами врага и облечен во всеоружие Божие, того не прикасаются и смертоносные стрелы.
(15) Се боле неправдою, зачат болезнь, и роди беззаконие. В сем изречении, по видимому, перемешан порядок. Ибо рождающие сначала зачинают, потом болят, и наконец рождают; а здесь сперва болезни рождения, потом зачатие, потом рождение. Но относительно к зачатию в сердце, речение сие весьма выразительно. Ибо неразумные стремления похотливых, бешеные и неистовые вожделения названы болезнями рождения, потому что рождаются в душе с быстротою и трудом. А кто, вследствие такого стремления, не одержал победы над порочными помыслами, тот зачат болезнь, и кто сердечное повреждение распалил порочными делами, тот роди беззаконие. По-видимому же, Давид говорит сие, стыдясь того, что он отец беззаконного сына. Не мой он сын, говорит Пророк, но стал сыном отца, которому усыновил себя чрез грех. Ибо по словам Иоанна: творяй грех от диавола рожден (1 Ин. 3, 8). Итак се диавол боле им в неправде, и зачат его, то есть как бы ввел его в самую свою внутренность, в утробу своих расположений, и чревоносил его, и потом роди его, произвел на свет его беззаконие; потому что всем проповедано о восстании его против отца.
(16) Ров изры, и ископа и. В божественном Писании находим, что ров берется не в очень хорошем смысле, как кладязь водный не в худом смысле. Ибо был ров, куда брошен Иосиф своими братьями. И когда Господь поражает, поражает от первенца Фараонова до первенца пленницы, яже в рове (Исх. 12, 29). И в Псалмах сказано: привменен бых с низходящими в ров (Пс. 87, 5); и у Иеремии: Мене оставиша, источника воды живы, и ископаша себе кладенцы сокрушенныя, иже не возмогут воды содержати (Иер. 2, 13). Да и у Даниила описан ров львиный, в который был ввержен Даниил. А колодезь искапывает Авраам, искапывают также отроки Исааковы. При кладязе успокоился ушедший из Египта Моисей (Исх. 2, 15). И от Соломона приемлем заповедь пить воды от своих сосудов, и от своих кладенцов источника (Притч. 5, 15). И Спаситель при кладязе беседует с Самарянкою о Божественных тайнах. А почему ров берется в худом значении, колодезь же в хорошем, тому полагаем следующую причину: вода во рвах бывает пришлая, падающая с неба; а в колодцах водяные жилы, засыпанный землею, пока место не разрыто, обнаруживаются, как скоро сняты покрывающие их глыбы земли, или лежащая сверху другие вещества, входящие в состав земля. Так нечто подобное рву бывает и в тех душах, в которые западает доброе, но превращенное и подмешанное, когда человек запавшие в него понятия о добре гонит от себя, обращая их на худое и противное истине употребление и решившись не иметь в себе ни какого собственного добра. И опять в душах бывает нечто подобное кладязям, когда, по снятии худых покровов, воссиявает свет и источник удобопиемой воды в слове и учении. Посему каждому необходимо приуготовить для себя кладязь, чтобы выполнить вышеупомянутую заповедь, которая говорит: пий воды от своих сосудов, и от твоих кладенцев источника (Притч. 5, 15). В таком случае и мы наименуемся чадами ископавших кладязи — Авраама, Исаака, и Иакова. А рва рыть не должно, чтобы не пасть нам в яму, по сказанному в сем псалме, и не услышать написанного у Иеремии в укоризну грешников, где Сам Бог говорит о них (как не давно приводили мы слова сии): Мене оставиша, источника воды живы, и ископаша себе младенцы сокрушенныя, иже не возмогут воды содержати (Иер. 2, 13).
***
Беседа на окончание четырнадцатого псалма и на ростовщиков
Вчера беседовал я с вами о четырнадцатом псалме, но время не дозволило дойти до конца речи. Ныне являюсь, как признательный должник, чтобы отдать вам оставшийся долг. А остальное, по видимому, не продолжительно для слышания, для многих же из вас, может быть, и не заметно; почему они и не представляют, чтобы в псалме оставалось что-нибудь. Впрочем, зная, что краткое сие изречение имеет великую силу в делах житейских, я не думал, чтобы должно было оставить без исследования полезное.
Пророк, изображая словом человека совершенного, который желает перейти в жизнь непоколебимую, к доблестям его причисляет и то, чтобы сребра своего не давать в лихву (Пс. 14, 5). Во многих местах Писания порицается грех сей. Иезекииль полагает в числе самых важных беззаконий брать лихву и избыток (Иез. 22, 12). Закон ясно запрещает: да не даси во лихву брату твоему и ближнему твоему (Втор. 23, 19). В другом месте говорится: лесть на лесть, и лихва на лихву (Иер. 9, 6). А что псалом говорит о городе, который изобиловал множеством беззаконий? Не оскуде от стогн его лихва и лесть (Пс. 54, 12). И теперь Пророк отличительною чертою человеческого совершенства принял то же самое, сказав: сребра своего не даде в лихву.
В самом деле, крайне бесчеловечно, когда один, имея нужду в необходимом, просит в заем, чтобы поддержать жизнь, другому не довольствоваться возвращением данного в заем, но придумывать, как извлечь для себя из несчастия убогого доход и обогащение. Посему Господь дал нам ясную заповедь, сказав: и хотящаго от тебе заяти не отврати (Мф. 5, 42). Но сребролюбец, видя, что человек, борющийся с нуждою, просит у колен его (и каких не делает унижений, чего не говорит ему!), не хочет сжалиться над поступающим вопреки своему достоинству, не думает об единстве природы, не склоняется на просьбы, но стоить непреклонен и неумолим, не уступает мольбам, не трогается слезами, продолжает отказывать, божится и заклинает сам себя, что у него вовсе нет денег, что он сам ищет человека, у кого бы занять; и эту ложь утверждает клятвою, своим бесчеловечием приобретая себе недобрую покупку — клятвопреступление. А как скоро просящий в займы помянет о росте и поименует залоги; тотчас, понизив брови, улыбнется, иногда припомнит и о дружбе своей с отцом его, назовет его своим знакомым и приятелем, и скажет: «посмотрим, нет ли где сбереженного серебра. Есть у меня, правда, залог одного приятеля, положенный ко мне для приращения, но приятель назначил за него обременительный рост; впрочем я непременно сбавлю что-нибудь, и отдам с меньшим ростом». Прибегая к таким выдумкам, и такими речами обольщая и заманивая бедного, берет с него письменное обязательство, и, при обременительном убожестве, отняв у него даже и свободу, оставляет его. Ибо, взяв на свою ответственность такой рост, которого платить не в состоянии, он на всю жизнь принимает на себя самопроизвольное рабство.
Скажи мне: денег ли и прибыли ищешь ты у бедного? Если бы он мог обогатить тебя, то чего бы стал просить у дверей твоих? Он пришел за помощью, а нашел врага; он искал врачевства, а в руки дан ему яд. Надлежало облегчить убожество человека, а ты увеличиваешь нужду, стараясь отнять и последнее у неимущего. Как если бы врач, пришедши к больным, вместо того, чтобы возвратить им здравие, отнял у них и малый остаток сил: так и ты несчастие бедных обращаешь в случай к своему обогащению. И как земледельцы молят дождя для приумножения семян: так и ты желаешь людям скудости и убожества, чтобы деньги твои приносили тебе прибыль. Иди не знаешь, что ты более приращаешь грехи свои, нежели умножаешь богатство придуманным ростом?
И ищущий займа бывает поставлен в затруднительное положение: когда посмотрит на свое убожество, отчаивается в возможности заплатить долг, а когда посмотрит на свою настоящую нужду, отваживается на заем. Потом один остается побежденным, покорясь нужде, а другой расстается с ним, обеспечив себя письменным обязательством и поруками. Взявший же деньги сначала светел и весел, восхищается чужими цветами, допускает перемену в жизни: стол у него открытый, одежда многоценная, слуги одеты пышнее прежнего; есть льстецы, застольные друзья и тысячи трутней в доме. Но как деньги утекают, а время своим продолжением увеличивает рост; то и ночи не приносят ему покоя, и день не светел, и солнце не приятно; а напротив того жизнь для него тягостна, ненавистны дни, поспешающие к сроку; боится он месяцев, потому что от них плодится рост. Спит ли он? и во сне видится заимодавец — это злое привидение, стоящее в головах. Бодрствует ли? и помышление, и забота у него о росте. Сказано: заимодавцу и должнику, сретшимся друг со друго., посещение творит обема Господь (Притч. 29 13). Один как пес, бежит на добычу, другой, как готовая ловитва, страшится встречи, потому что нищета отнимает у него смелость. У обоих счет на пальцах; один радуется увеличению роста, другой стенает о приращении бедствий.
Пий воды от своих сосудов (Притч. 5, 15), то есть рассчитывай свои средства, не ходи к чужим источникам, но из собственных своих каплей собирай для себя утешения в жизни. Есть у тебя медная посуда, одежда, пара волов, всякая утварь? Отдай это. Согласись отказаться от всего, только не от свободы. Но я стыжусь, говоришь ты, сделать это гласным. Что ж? В скором времени другой выставить же это на показ, провозгласить, что оно твое, и в твоих глазах станет продавать по низкой цене. Не ходи к чужим дверям: ибо, действительно, студенец чуждий тесен (Притч. 23, 27). Лучше посильными трудами помогать своим нуждам, нежели, вдруг поднявшись чужим имуществом, в последствии лишиться всего достояния. Ежели у тебя есть чем отдать; почему же не удовлетворяешь этим средством настоящей нужде? Если же не в состоянии заплатить долг, то одно зло лечишь другим. Не верь заимодавцу, который ведет около тебя окопы. Не дозволяй, чтобы тебя отыскивали и преследовали, подобно какой-нибудь добыче.
Брать в заем — начало лжи, случай к неблагодарности, вероломству, клятвопреступлению. Иное говорит, кто берет в заем, а иное, с кого требуют долг. «Лучше бы мне не встречаться тогда с тобою! я бы нашел средства освободиться от нужды. Не насильно ли вложил ты мне деньги в руки? И золото твое было с подмесью меди, и монеты обрезаны». Ежели дающий в заем тебе друг, не берись за случай потерять его дружбу. Если он враг, не подчиняй себя человеку неприязненному. Не долго будешь украшаться чужим, а после потеряешь и отцовское наследие. Теперь ты беден, но свободен. А взяв в заем, и богатым не сделаешься, и свободы лишишься. Взявши в заем стал рабом заимодавца, рабом, наемником, который несет на себе самую тяжелую службу. Псы, получив кусок, делаются кроткими, а заимодавец раздражается по мере того, как берет; он не перестает лаять, но требует еще большего. Если клянешься: не верит, высматривает, что есть у тебя в доме, выведывает, что у тебя в долгах. Если выходишь из дома, влечет тебя к себе и грабит. Если скроешься у себя, стоит пред домом и стучит в двери, позорит тебя при жене, оскорбляет при друзьях, душит на площади. И праздник не весело тебе встретить; самую жизнь делает он для тебя несносною.
Но говорит: нужда моя велика, и нет другого способа достать денег. — Какая же польза из того, что отдалишь нужду на нынешний день? Нищета опять к тебе придет, яко благ течец (Притч. 24, 34), и та же нужда явится с новым приращением. Ибо заем не вовсе освобождает от затруднительного положения, но только отсрочивает его не надолго. Вытерпим ныне тяготу бедности, и не станем отлагать сего на завтра. Не взяв в заем, равно ты будешь беден, и сегодня, и в следующие дни; а взяв, истощишь себя еще больше, потому что нищета возрастает от роста. Теперь никто не винит тебя за бедность, потому что зло не произвольно; а когда обяжешься платить рост, всякой станет упрекать тебя за безрассчетность.
Итак к невольным бедствиям не будем, по неразумию своему, прилагать еще произвольного зла. Детскому разуму свойственно не покрывать своих нужд тем, что имеешь, но, вверившись неизвестным надеждам, отваживаться на явный и непререкаемый вред. Рассуди наперед: из чего станешь платить? Из тех ли денег, который берешь? Но их не достанет и на нужду, и на уплату. А если ты вычислишь и рост; то откуда у тебя до того размножатся деньги, что они частью удовлетворят твоей нужде, частью восполнят собою, что занято, а сверх того принесут и рост? Но ты отдашь долг не из тех денег, которые берешь в рост? Разве из другого источника возьмешь деньги? Подождем же исполнения этих надежд, а не станем, как рыбы, кидаться на приманку. Как они вместе с пищею глотают уду, так и мы ради денег пригвождаем себя к росту. Ни какого нет стыда быть бедным; для чего же навлекаем на себя позор, входя в долги? Никто не лечит раны раною, не врачует зла злом; — и бедности не поправишь платою роста. Ты богат? не занимай. Ты беден? также не занимай. Если имеешь у себя достаток; то нет тебе нужды в долгах. А если ничего не имеешь у себя, то не чем будет тебе заплатить долга. Не предавай жизнь свою на позднее раскаяние, чтобы тебе не почитать счастливыми тех дней, в которые ты не платил еще роста. Мы бедные отличаемся от богатых одним — свободою от забот; наслаждаясь сном, смеемся над их бессонными ночами; не зная беспокойств и будучи свободны, смеемся над тем, что они всегда связаны и озабочены. А должник — и беден, и обременен беспокойствами. Не спит он ночью, не спит и днем; во всякое время задумчив, оценивая то свое собственное имущество, то великолепные домы и поля богачей, одежды мимоходящих, домашнюю утварь угощающих. «Если бы это было мое, говорит он, я продал бы за такую и такую-то цену, и тем освободился бы от платежа роста». Это и ночью лежит у него на сердце, и днем занимает его мысли. Если стукнешь в дверь; должник прячется под кровать. Вбежал кто-нибудь скоро, у него забилось сердце. Залаял пес; а он обливается потом, томится предсмертною мукою, и высматривает, куда бежать. Когда наступает срок, заботливо придумывает, что солгать, какой изобрести предлог, и чем отделаться от заимодавца.
Представляй себе не то одно, что берешь, но и то, что потребуют с тебя назад. Для чего ты вступаешь в союз с многоплодным зверем? О зайцах говорят, что они в одно время и родят, и кормят, и зачинают детей. И у ростовщиков деньги в одно время и отдаются в заем, и родятся, и подрастают. Еще не взял ты их в руки, а уже требуют с тебя приращения за настоящий месяц. И это, опять причтенное к долгу, воспитывает новое зло, от которого родится еще новое, и так до бесконечности. Потому-то и наименованием таким почтен этот род любостяжания; ибо называется ростом (;;;;;) Лейт, как я думаю, по причине многоплодности этого зла. Да и от чего произойти иначе сему именованию? Или, может быть, называется ростом, по причине болезней и скорбей, какие обыкновенно производит в душах задолжавших. Что рождающей — болезни рождения, то должнику наступающий срок. Рост на рост, это — злое исчадие злых родителей. Такия приплодия роста да назовутся порождением ехидниным! Об ехиднах говорят, что они рождаются, прогрызая утробу матери; и рост отрождается, изъедая дом должника. Семена дают плод, и животные приходят в зрелость с течением только времени; а рост сегодня рождается, и сего же дня начинает рождать. Животные скоро начинающие рождать, скоро и перестают; а деньги, получив начало скорого приумножения, до бесконечности более и более приращаются. Все возрастающее, как скоро достигнет свойственной ему величины, перестает возрастать, но серебро лихоимцев во всякое время, по мере его продолжения, само возрастает. Животные, когда их дети делаются способными к рождению, сами перестают рождать, но серебряные монеты у заимодавцев, и вновь прибывающие рождают, и старые остаются в полной силе. Лучше тебе не знать по опыту сего чудовищного зверя!
Ты свободно смотришь на солнце. Для чего же завидуешь сам себе в свободе жизни? Ни один боец не избегает так ударов противника, как должник встречи с заимодавцем, стараясь спрятать голову за столпами и стонами. «Как же мне прокормиться»? — говоришь ты. — У тебя есть руки, есть ремесло. Наймись, служи; много промыслов жизни, много способов. Но у тебя нет сил? Проси у имеющих. Но просить стыдно? А еще стыднее не отдать взятого в заем. Я говорю тебе это вовсе не как законодатель, но хочу показать, что все для тебя сноснее займа. Муравей может пропитаться, хотя не просит и не берет в заем; и пчела остатки своей пищи приносит в дар царям; но им природа не дала ни рук, ни искусств. А ты, человек, животное изобретательное на промыслы, не можешь изобрести одного из всех промысла, чем тебе прожить?
Впрочем видим, что доходят до займа не те, которые нуждаются в необходимом (им никто и не поверит в долг), но занимают люди, которые предаются безрасчетным издержкам и бесполезной пышности, раболепствуют женским прихотям. Жена говорит: «мне нужно дорогое платье и золотые вещи, и сыновьям необходимы приличные им и нарядные одежды, и слугам надобны цветные и пестрые одеяния, и для стола потребно изобилие». И муж, выполняя такие распоряжения жены, идет к ростовщику; прежде нежели получить в руки занятые деньги, меняет одного на другого многих владык, непрестанно входя в обязательство с новыми заимодавцами, и непрерывностью сего зла избегает обличения в недостаточности. И как одержимые водяною болезнью остаются в той мысли, что они тучны: так и этот человек представляет себя богатым, непрестанно то занимая, то отдавая деньги, и новыми долгами уплачивая прежние, так что самою непрерывностью зла приобретает себе доверие к получению вновь. Потом как больные холерою, непрестанно извергая вон принятую им пищу, и прежде нежели желудок совершенно очищен, наполняя его новою пищею, опять подвергаются рвоте с мучительною болью и судорогами: так и эти люди, меняя один рост на другой, и прежде нежели очищен прежний долг, делая новый заем, на несколько времени повеличавшись чужим имуществом, в последствии оплакивают собственное свое достояние. Как многих погубило чужое добро! Как многие, видев себя богатыми во сне, понесли ущерб!
Но говорят, что многие чрез долги разбогатели, а я думаю, что больше было таких, которые дошли до петли. Ты видишь разбогатевших, а нее считаешь удавившихся, которые, не терпя стыда подвергнуться взыскание долгов, позорной жизни предпочли удавку и смерть. Видал я жалкое зрелище, как свободно рожденных за отцовские долги влекли на торг для продажи. Ты не можешь детям оставить денег? по крайней мере не отнимай у них и благородства. Сбереги для них это одно достояние — свободу, этот залог, полученный тобою от родителей. Никого никогда не винили за убожество отца, но отцовский долг доводит до тюрьмы. Не оставляй по себе рукописания, которое бы уподоблялось отеческой клятве, переходящей на детей и внуков.
Послушайте богатые, какие советы даем мы бедным, по причине вашего бесчеловечия, — лучше с терпением переносить другие бедствия, нежели те, которые бывают следствием роста. Но если бы вы повиновались Господу, то какая нужда была бы в сих словах? Какой же совет дает Господь? Взаим дадите, от нихже не чаете восприяти (Лк. 6, 34–35). Скажешь: какой же это заем, с которым не сопряжена надежда возвращения? Вникни в силу речения, и подивишься человеколюбию Законодателя. Когда будешь давать бедному ради Господа; это будет и дар, и заем, — дар, по безнадежности получить обратно, — заем, по великодаровитости Владыки, Который Сам за него заплатит, и взяв малость чрез бедного, воздает за то великим. Ибо милуяй нища взаим дает Богови (Притч. 19, 17). Ужели не захочешь, чтобы общий всех Владыка принял на Себя ответственность заплатить тебе? А ежели какой-нибудь богач в городе обещается заплатить за других, не примешь ли его поручительства? Но Бога не допускаешь платить за убогих? Отдай серебро, которое лежит у тебя напрасно, не отягощая бедного приращениями, и будет хорошо обоим, — тебе, потому что серебро сбережется в безопасности, и взявшему у тебя, потому что он чрез употребление извлечет из него пользу. А если домогаешься прибытка, то удовольствуйся тем, какой получишь от Господа. Он за бедных заплатит и приращение. От того, Который подлинно человеколюбив, ожидай человеколюбия.
Если берешь с бедного, то сие верх человеконенавистничества. Ты из чужих несчастий извлекаешь прибыль; со слез собираешь деньги; душишь нагого, бьешь голодного. У тебя нет жалости, нет и мысли о родстве с страдальцем; и ты называешь человеколюбивыми получаемые таким образом прибытки? Горе глаголющим горькое сладкое, и сладкое горькое (Ис. 5, 20), и называющим бесчеловечие человеколюбием. Не таково было гадание, которое Сампсон предлагал пирующим: от ядущаго изыде ядомое, и от крепкаго изыде сладкое (Суд. 14, 14), и от человеконенавистника вышло человеколюбие. Не объемлют от терния грозды, и от репия смоквы, и от роста — человеколюбия; всяко бо древо злое плоды злы творит (Мф. 7, 16–17). Есть какие-то ростособиратели-то со ста, то с десяти (и самые названия их страшно слышать), и какие-то помесячные взыскатели, которые как бесы, производящие падучую болезнь, по лунным кругообращениям нападают на бедных. Худая для обоих уплата, и для дающего, и для получающего! У одного производить ущерб в деньгах, у другого вредит самой душе. Земледелец, получив колос, не ищет опять под корнем семени; а ты и плоды берешь, и не прощаешь того, с чего получаешь рост. Ты без земли сеешь; не сеяв, жнешь. Неизвестно, кому собираешь. Есть проливающий слезы от роста, — это известно; но кто воспользуется приобретенным чрез это богатством, — это сомнительно. Ибо неизвестно, не другим ли предоставишь употребление богатства, собрав для себя одно зло неправды.
Итак хотящаго заяти не отврати (Мф. 5, 42), и сребра твоего в лихву не дай, чтобы, из Ветхого и Нового Завета научившись полезному, с благою надеждою отойти тебе ко Господу, и там получить лихву добрых дел, во Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
***
Беседа на двадцать осмый псалом
Псалом Давиду, исхода скинии.
Двадцать осмый псалом имеет общее надписание, ибо сказано: Псалом Давиду. Но имеет также и особенное; ибо присовокуплено: исхода скинии. Что же это значит? Разберем, что такое исход, и что такое скиния, чтобы можно нам было войти в намерение псалма. Что касается до смысла исторического, то кажется, что священникам и левитам, по совершении ими своего дела, давалось повеление помнить, что они должны приготовить к служению. Ибо выходящих из Скинии и оставляющих ее псалом учит, что им надлежит приготовить, и что иметь при себе, когда придут в следующий раз, а именно: принести сыны овни, славу и честь, славу имени Его, и знать, что нигде не подобает служить, как только во дворе Господнем, и на месте Святыни. Что же касается до нашего ума, который созерцает возвышенное, и высоким, приличным Божию Писанию, разумением усвояет нам закон; то представляется нам следующее: здесь разумеется не овен, то есть мужеский пол овец, не скиния, то есть храмина, сооруженная из неодушевленного сего вещества, не исход из скинии, или удаление из храма, но сие тело, которое есть для нас скиния, как научил нас Апостол, сказав: ибо сущии в скинии сей Лейт воздыхаем» (2 Кор. 5, 4); и еще псалом: рана не приближится селению твоему (Пс. 90, 10). А исход из скинии есть отшествие из сея жизни, к которому Писание советует нам приготовляться, чтобы принести в дар Господу то или другое; потому что здешнее делание служить напутствием к будущей жизни. И кто здесь добрыми делами приносит славу и честь Господу, тот сам себе сокровиществует славу и честь во время праведного воздаяния Судии.
Во многих списках находим присовокупленные слова: (1) принесите Господеви сынове Божии. Ибо не от всякого дар благоприятен Богу, но только от того, кто приносит от чистого сердца. Сказано: не чисты обеты от мзды блудницы (Притч. 19, 13). И Иеремия также говорит: еда обеты и мяса свиная отымут от тебе лукавства, или ты чрез них будешь чисть (Иер. 11, 15)? Посему псалом требует, чтобы мы прежде всего стали сынами Божиими, и тогда уже приступали приносить дары Богу, и дары, не какие случилось, но какие Он Сам повелел. Сперва скажи: Отче! а потом проси, что следует далее. Испытай сам себя: какова доселе была жизнь твоя: достоин ли ты наименовать отцем своим Святого Бога? Только чрез освящение можно нам вступить в общение со Святым. Ежели желаешь всегда быть сыном Святого, то пусть усыновит тебя Святыня. Посему принесите Господеви, не всякой, кто бы то ни был, и от кого бы кто ни происходил, но сынове Божии. Он потребует великих даров; потому избирает и великих приносителей. Чтобы не низринуть помыслов твоих долу, и не заставить тебя искать овна, сего бессловесного, четвероногого и блеющего животного, в надежде умилостивить Бога сею жертвою, псалом говорит: принесите Господеви сынове Божии. Не сын нужен и не то, чтобы ты принес самого сына; но если сын есть нечто великое, то прилично, чтобы и приносимое было велико и достойно как сыновнего расположения так и отцева достоинства.
Посему говорить: принесите сыны овни, дабы и приносимые сами переменились, и из сынов овних стали сынами Божиими. Овен есть животное начальственное; он водит овец на питательные пажити, на место отдохновения при водах, и обратно в загоны и ограды. Таковы же некоторые и предстоятели стада Христова; они приводят его к доброцветным и благоуханным снедям духовного учения, по дару Духа орошают живою водою, возвышают, воспитывают до плодоношения, указывают путь к месту упокоения, к пристанищу безопасному от наветующих. Посему слово хочет, чтобы их сыны были приведены ко Господу сынами Божиими. Если же овны суть предводители прочих, то сынами их будут те, которые, по учению предстоятелей, чрез попечение о добрых делах, образовали себя для жизни добродетельной. Принесите Господеви сынове Божии, принесите Господеви сыны овни. Понял ли ты, к кому обращена речь? Понял ли, о ком говорится?
Сказано: принесите Господеви славу и честь. Как же мы, земля и пепел, великому Господу приносим славу? как приносим Ему честь? — Мы приносим славу добрыми делами, когда дела наши бывают светлы пред человеками; и люди видят дела наши, и прославляют Отца нашего, который на небесах (Мф. 5, 16). А также можно прославить Бога целомудрием и святостью, к какой обязаны давшие обет благочестивой жизни, как увещавает нас Павел, говоря: прославите убо Бога в членах ваших (1 Кор. 6, 20). Сей-то славы требует Господь от верующих в Него и почтенных даром сыноположения; ибо говорит: Сын славит отца: и аще отец Аз есмь, то где слава Моя (Мал. 1, 6)? А честь приносит Богу, по слову Притчи (3, 9), кто чтит Бога от праведных своих трудов, и дает Ему начатки от плодов своей правды. Также всякий, кто богословствует по предписанному, чтобы не отпасть от правого разумения об Отце и о Божестве Единородного, и о славе Св. Духа, приносит Господу славу и честь. Возвеличивает же славу тот, кто может показать законы, по которым все создано, по которым все содержится, по которым, после здешнего домостроительства, все приведется на суд. Кто возмог сам созерцать все в подробности, в ясных и неслитных представлениях, и после того, как сам созерцал, может и другим изобразить благость Божию и праведный суд Его, тот приносит Господу славу и честь, равно как и тот, кто проводит жизнь, сообразную с таковым созерцанием, потому что свет его светится пред человеками и Отец небесный прославляется от него, и словом, и делом, и всякого рода доблестями. Но не приносит Господу славы и чести, кто пристрастен к славе человеческой, кто уважает деньги, кто дорого ценит плотские удовольствия, кто дивится учениям чуждым богочестия: ибо как добрыми делами приносим славу Господу, так худыми делами производим противное. Что говорит Господь грешникам? Имя Мое вас ради хулится во языцех (Ис. 52, 5). А Апостол говорит еще: преступлением закона Бога безчествуеши (Рим. 2, 23). Ибо оскорбление законодателю — презрение и пренебрежение законов. Если в доме худое устройство, потому что в нем гнев и крик, обида и смех, роскошь и расточительность, нечистота и наглость; то бесчестие и стыд за все происходящее в доме падает на владеющего им. Из сего да уразумеем, что как добрыми делами прославляется Бог, так делами порочными славится враг. Когда взем уды Христовы, сотворю уды блудничи (1 Кор. 6, 15); тогда и слава от Спасшего меня перенесена будет мною на погубившего меня. И неверующий изменяет славу нетленнаго Бога в образ тленна человека, и птиц, и четвероног, и гад земных (Рим. 1, 23). Также воздающий честь и служащий твари вместо Творца приносит славу не Богу, но тварям. Посему, кто говорит, что тварь есть нечто, и кланяется ей, тот да знает, куда будет вчинен жребий его. Итак убоимся, чтобы, грехом своим доставляя славу и похваление диаволу, не подвергнуться нам вечному с ним стыду. А что грех наш обращается в славу тому, кто внушает его нам, уразумей это из подобия. Два военачальника вступают в сражение. Когда побеждает одно войско, предводитель его приобретает славу; а когда одерживает верх противное войско, вся честь принадлежит полководцу сего другого войска. Так в добрых делах твоих прославляется Господь, а в противных противник. Не представляй, что враги далеко, и на военачальников смотри не издали, но обрати взор на себя самого, и найдешь совершенную верность подобия. Ибо когда ум борется со страстью, и своим усилием и внимательностью одерживает верх; тогда торжествует он победу над страстью, и успехом своим как бы увенчавает самого Бога, а когда, ослабев, поддается сластолюбию, тогда, сделавшись рабом и пленником грехов, доставляет врагу случай к похвальбы, превозношению и высокомерию.
(2) Поклонитеся Господеви во дворе святем Его. По принесении требуемых плодов, нужно поклонение, поклонение, совершаемое не вне церкви, но в самом дворе Божием. Псалом говорит: не придумывайте особенных дворов и сходбищ. Святой двор Божий один. Прежде двором сим была Иудейская Синагога; но после того, как согрешили иудеи против Христа, двор их пуст (Пс. 68, 26). Посему и Господь говорит: и ины овцы имам, яте не суть от двора сего (Ин. 10, 16); и разумея тех, которые из язычников предопределены ко спасению, показывает, что у Него есть собственный Свой двор, кроме двора иудеев. Посему надобно поклоняться Богу не вне святого двора сего, но находясь внутри его, чтобы, оставаясь вне и увеселяясь внешним, не потерять и права быть во дворе Господнем. Ибо многие по наружности стоят на молитве, но не суть во дворе, потому что мысль их носится там и здесь, и ум развлечен суетою заботы. Но под двором, в смысле более возвышенном, можно еще разуметь небесную обитель. Посему, которые здесь насаждени в дому Господни, что есть Церковь Бога живого, те и там во дворех Бога нашего процветут (Пс. 9, 14). А кто боготворит чрево, или славу, иди серебро, или другое что предпочитаемое им всему прочему, тот не поклоняется Господу, тот не во дворе святем, хотя бы и казался достойным видимых собраний.
(3) Глас Господень на водах. Во многих местах найдешь употребленным слово: глас. Посему, чтобы понять, что такое глас Господень, не напрасно будет собрать нам по возможности что в божественном Писании сказано о гласе. Так в пророчестве Аврааму: и абие глас бысть глаголющий: не будет сей наследник твой (Быт. 15, 4). Также при Моисее: и вси людие зряху глас и свещи (Исх. 20, 18). И еще у Исаии: глас вопиющаго: возопий (Ис. 40, 6). У нас голос есть или сотрясенный воздух, или такое видоизменение в положении воздуха, какое хочет сообщить ему издающий голос. — Что же такое глас Господень? Разуметь ли сотрясение в воздухе, или что сотрясенный воздух достигает до слуха того, к кому глас? Или не бывает ничего подобного, но глас сей совершенна иного рода, и слышащим его представляет себя владычественное Мальвина в том человеке, которому Бог хочет явить собственный Свой глас; так что представление сие имеет сходство с тем, что бывает нередко во сне? Ибо как без сотрясения воздуха, в следствие представлений, бывающих во сне, удерживаем в памяти некоторые слова и звуки, не чрез слух приняв голос, потому что он напечатлен в самом сердце нашем; так чем-то подобным сему должно представлять и тот глас, который бывает к пророкам от Бога.
Глас Господень на водах. Если искать смысла чувственного, то поскольку облака, когда они наполнены водою, сталкиваясь между собою, издают звук и треск, и здесь сказано: глас Господень на водах. Но также, если бывает шум от вод, рассекаемых какими ни есть преградами, и если море, возмущаемое ветром, волнуется и издает сильный звук; то сии неодушевленные вещества имеют глас от Господа, по указанно Писания, что всякая тварь едва не вопиет, возвещая о своем Создателе. И когда раздается гром из облаков, не иное что должно представлять, а то, что возгреме Бог славы, и что Господь Своею силою содержит влажное естество. Господь на водах многих. Из истории миротворения знаем, что есть вода превыше небес, также вода бездны, и еще вода — собрание морей. Кто же содержит воды сии, и не попускает им, по естественному их стремлению, падать вниз, кто, если не Господь, Который имеет власть и над водами? А может быть, что в смысле более таинственном сказано: глас Господень на водах, когда при крещении Иисуса, был глас свыше: сей есть Сын Мой возлюбленный (Мф. 3, 17). Ибо тогда был Господь на водах многих, освящая воды крещением, и Бог славы велегласным свидетельством возгреме свыше. И крещаемым возглашается оставленный Господом глас; ибо сказано: шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святою Духа (Мф. 28, 19). И так глас Господень на водах. Гром составляется, когда сухой и сильный дух, заключенный в пустотах облака, с напряжением вращающийся по облачным пустотам, ищет выхода вонь. Облака, противящиеся сильному давлению, трением о них духа производят тот резкий звук. А когда облака, как надутые пузыри, не возмогут противиться духу и удерживать его, тогда они, будучи сильно расторгаемы и пропуская дух стремящийся вон, производят громовые удары. Это же обыкновенно производит и молнию. Итак Господь, сущий на водах и творящий великие громовые удары, и в нежном естестве воздуха производит такую чрезмерность треска. А тебе, и в церковном смысле, то сообщение догматов, которое по крещении с Евангельским громогласием производится в душах людей уже совершенных таинством, можно назвать громом. А что Евангелие есть гром, это доказывают ученики, переименованные Господом и названные сынами громовыми. Посему не во всяком раздается глас такового грома, но разве кто достоин именоваться колесом; ибо сказано: глас грома твоего в колеси (Пс. 76, 19); разве кто простирается вперед, как колесо, малой частью касается земли, и совершенно таков, каково было колесо, о котором сказал Иезекииль: и видех, и се коло едино на земле держащееся животных четырех. И видение колес, и сотворение их, яко видение Фарсиса (Иез. 1, 15–16).
Итак Бог славы возгреме, Господь на водах многих. Воды — это святые; потому что из чрева их текут реки, то есть духовное учение, напояющее души слушающих (Ин. 7, 38). И еще: они приемлют в себя воду текущую в живот вечный, которая в хорошо приявших делается источником воды текущим в живот вечный (Ин. 4, 14). И на таковых водах — Господь. Припомни историю Илии, егда небо заключися лета три и месяц шесть (Лк. 4, 25), когда, во время ясной погоды, на вершине Кармила услышал он голос вод многих, а за сим последовало и то, что гром был из облаков, и потекла вода (3 Цар. 18, 42–45). Итак Господь на водах многих.
(4) Глас Господень в крепости. Как бывает глас в колеси, так глас Господень состоит в крепости, ибо кто вся может о укрепляющем Христе (Фил. 4, 13), тот слышит и исполняет заповеди Господни. Посему глас Господень не в немощной и расслабленной душе, но в той, которая с напряжением и крепостью творит добро.
Глас Господень в великолепии. Великолепие есть доблесть особенно великая. Посему кто с благоприличием совершает все, что входит в какое-нибудь великое деяние, тот называется великолепным. Когда душа не будет раболепствовать мудрованию плоти, но в сознания того, что дано ей от Бога, восприемлет приличные ей величие и достоинство, тогда в ней глас Господень. Кто имеет не тесные понятия о Боге, кто с высокой точки зрения исследовал законы тварей, возмог, по крайней мере несколько, постигнуть благость Божьего Промысла, и сверх того не щадить издержек, но щедр, когда потребно исправить нужды братии, тот великолепен. И в таковых вселяется глас Господень. Ибо в подлинном смысле великолепный презирает все телесное, признавая оное не имеющим ни какой цены в сравнении с невидимым. Того, кто великолепен, ни какое обстоятельство не оскорбит; вообще, ни какое страдание его не возмутит; проступки людей негодных и презренных не приведут его в движение; нечистота плоти не унизит его; он недоступен унизительным страстям, которые не могут возвести на него очей, по причине высоты его мыслей. Приписывается же и Богу некоторое великолепие; например, взятся великолепие Твое превыше небес (Пс. 8, 2). Посему те, которые имеют о Боге великие представления, превозносят Его великолепие.
(5) Глас Господа сокрушающаго кедры. Кедр иногда похваляется в Писании, как дерево долговечное, не подверженное тлению, благовонное, годное служить покровом; а иногда порицается, как дерево бесплодное, с трудом сгибаемое, и потому употребляемое в подобие нечестивого: видех нечестиваго превозносящася, и высящася, яко кедры Ливанския (Пс. 36, 35). В последнем значении взят кедр и теперь. Ибо глас Господень сокрушает кедры. Как глас сей бывает в душе великолепной, так говорится, что он сокрушает всуе надмевающихся, превозносящихся мнимыми преимуществами мира сего, богатством, или славою, или властью, или телесною красотою, или силою, или крепостью.
И стрыет Господь кедры Ливанския. Кто, захватив чужое, обращает это для себя в предмет похвальбы, тот кедр Ливанский. Как кедры, сами по себе высоте, стоя на высокой горе, от высоты ее делаются еще виднее, так и эти люди, опираясь на том, что есть тленного в мире, по высокомерию и кичению ума делаются кедрами. Называются же кедрами Ливанскими, потому что гордятся чужею высотою, и потому что земля и все земное, подобно вершине Ливана, возносят их и делают высокомерными. Но не все кедры сокрушает Господь, а только кедры Ливанские; потому что Ливан есть место идолослужения. И души взимающияся на разум Божий (2 Кор. 10, 5) называются кедрами Ливанскими и осуждаются на сокрушение.
А есть и кедры Божии, которые покрыты ветвями винограда, перенесенного из Египта, как видим в Псалмах: покры горы сень его, и ветвие его кедры Божия (Пс. 79, 11). Поскольку, сверх других понятий о Христе, имеем и то, что Господь наш называется лозою виноградною: Аз есмь лоза, говорит Он, вы же рождие (Ин. 15, 5); то все те, которые прежде были бесплодны и годны на сожжение, но вступив под кров Христов, и как бы облекшись в Него, благодатью Его покрыли бесплодие своей жизни, суть кедры Божии. Посему кедры Божии охраняются обвившимися около них благоплодными ветвями; а кедры Ливанские сокрушает Господь.
(6) И истнит я яко тельца Ливанска. Припомни, что в книге Исхода сказано о тельце, который слит был для идолослужения, и которого Моисей истнил, и напоил народ (Исх. 32, 20). На подобие сего тельца Господь истребит весь Ливан и преобладающий на нем обычай идолослужения.
И возлюбленный яко сын единорожь. Единородный Сын, дающий жизнь миру, когда приносит Себя в жертву и приношение Богу за грехи наши (Еф. 5, 2), тогда именуется и агнцем Божиим и овчатем (се, говорится, агнец Божий, Ин. 1, 29.; и еще: яко овча на заколение ведеся, Деян. 8, 32); а когда нужно Ему отметить и низложить владычество, превозмогшее над родом человеческим — какую-то зверонравную и ожесточенную силу, тогда называется сыном единорога. Ибо единорог, как знаем из Иова, есть животное, но силе неодолимое, людям не покаряющееся; о нем сказано: не привяжеши его ремением, и не поспит при яслех (Иов. 39, 10). В том же месте пророчества говорится многое другое о любви сего животного к свободе и о неповиновении его человеку. Замечательно и то, что Писание двояко употребляет подобие единорога, и в похвалу, и в охуждение. Ибо сказано: избави от оружия душу мою и от рог единорожь смирение мое (Пс. 21, 21–22). И сие говорится в укоризну браннолюбивому народу, который восстал на Него во время страдания. В другом месте сказано: вознесется яко единорога рог мой (Пс. 91, 11). Посему кажется, что, по мстительности сего животного, часто берется оно для уподобления в худую сторону, а но высоте рога и по любви к свободе, употребляется вместо подобия и в хорошую сторону. И вообще, поскольку в Писании можно находить, что слово: рог, многократно употреблено в значении славы, как то: вознесет рог людей Своих (Пс. 148, 14), и: рог его вознесется в славе (Пс. 111, 9), или, поскольку слово: рог, часто берется в значении силы, как-то: защититель мой и рог спасения моего (Пс. 17, 3); а Христос есть Божия сила (1 Кор. 1, 24): то Он, как имеющий один рог, то есть одну силу, — силу Отца, называется единорогом.
(7) Глас Господа пресецающаго пламень огня. Пламень огня был пресечен и в Вавилоне, как видим из истории трех отроков, когда печь разливала его на сорок девять локтей и пожигала всех стоящих около (Дан. 3, 47), пресеченный же поведением Божиим пламень принял в себя дух и доставил отрокам самое приятное дуновение и прохладу, так что они находились в спокойном состоянии, как бы под древесною тенью. Ибо сказано: бысть яко дух росы шумящ (Дан. 3, 50). И гораздо удивительнее пресечение огненного естества, нежели разделение на части Чермного моря. Но глас Господень пресекает естественную неразрывность и связность огня. Хотя, по человеческим понятиям, огонь кажется нерассекаемым и неделимым; однако же, по повелению Божию, он пресекается и разделяется. Думаю же, что огонь, уготованный в наказание диаволу и аггелам его, пресекается гласом Господним на тот конец, чтобы из двух сил свойственных огню, а именно: силы сожигать и силы освещать, грозное и карательное в огне предоставлено было достойным сожжения, а светоносное и светозарное отделено было в отраду веселящимся. Посему глас Господа, пресецающаго и разделяющего пламень огня, нужен для того, чтобы огнем наказания стало несветлое, а светом упокоения осталось несожигающее. (8) Глас Господа сотрясающаго пустыню. Самое сотрясение пустыни Господом обращается ей в благодеяние, чтобы она, изменившись, из пустыни стала землею обитаемою, и сложив с себя позорь бесчадия, приобрела похвалу многочадия; многа бо чада пустыя паче, нежели имущия мужа (Ис. 54. 1), и чтобы бывшее дотоле пустынею, наполнившись водами Духа, обратилось в езера водная (Пс. 106, 35).
И стрясет Господь пустыню Каддийскую. Посему не всякую пустыню сотрясает Господь, но только пустыню Кадес, то есть освящение, ибо Кадес значит освящение.
(9) Глас Господа свершающий елени. Сообразно с предыдущим должно изъяснять и совершение еленей, какое производит глас Господень. Олень имеет такое устройство, что ему не могут вредить пресмыкающиеся; но, как говорят естествонаблюдатели, съеденная им ехидна служить для него очищением. А все ядовитые животные берутся в изображение злых и противных сил, как говорит Господь: даю вам власть наступати на змию и на скорпию, и на всю силу вражию (Лк. 10, 19), и как еще Псалом обещает Пророку: на аспида и василиска наступиши (Пс. 90, 13). Посему, когда слышишь в Писании имя оленя, необходимо искать в слове изображения чего-то лучшего. Ибо горы высокия еленем (Пс. 103, 18), и: желает елень на источники водныя (Пс. 41, 2). Но и всякой праведник имеет пребывание в вышних, к намеренному гоня, к почести вышняго звания (Флп. 3, 14), и прибегает к удобопиемым источникам, ища первых начал богословия. Олень же дыханием своим извлекает ядовитых гадов, кроющихся в гнездах, и силою сего дыхания заставляет выходить их из убежищ. Посему святый, как именуется орлом за свою превыспренность и большею частью отделенность от земли, овцею — за кротость и готовность делиться всем, что имеет, овном — за то, что предводит других, голубицею — за незлобие, так и оленем — за противодействие злу. Посему и Соломон говорит: елень любве и жребя твоих благодатей да беседуют тебе (Притч. 5, 19); а сим дает нам разуметь, что упомянутые теперь олени способны к учению богословия. Глас Господень свершающий елени. Посему, когда увидим какого-либо Божия человека совершенного и во всем преуспевшего, будем усильно искать пользы в беседах с ним! Где есть олень, оттуда прогоняется всякая пресмыкающаяся злоба; потому что ядовитые гады не терпят запаха сего животного, бегут даже и оттуда, где есть запах оленьих рогов.
И открыет дубравы. Сперва глас Господень свершает елени, а потом открывает дубравы — места заросшие деревами, покрытые чащами диких и бесплодных растении, куда преимущественно привыкли убегать ядовитые гады. Поскольку же олень, свершаемый Господом, уже приуготован, то уподобляемый ему праведник открывает дубравы, чтобы преданы были обнаженные и уготованные растлители нашей жизни. И как всяко древо, еже не творит плода добра, посекаемо бывает секирою, и во огнь вметаемо (Мф. 3,10); то по необходимости очищаются дубравы — те огрубелые души, в которых, как дикие животные, гнездятся различные греховные страсти, очищаются же словом, которое есть острейше паче всякаго меча обоюду остра (Евр. 4, 12). Поскольку же у многих из людей, обремененных житейскими заботами, души подобны земле, приносящей терние, и оно не позволяет душе питаться в плодоношение слова; то Господь открывает дубравы, то есть неприличие, непристойность и вред забот сей жизни, чтобы, когда откроется место добру и злу, люди не имели, по неведению, превратных суждений о вещах. Ибо многие и добро, когда оно трудно, почитают злом, и за худым гоняются, как за добром, по причине соединенного с ним удовольствия, И заблуждение людей в таких делах неописанно. Потому к роду благ принадлежат дерева плодоносные и все кедры, и ими означается нечто похвальное;. а к роду зол — дубравы, который открывает и обнаруживает глас Божий, чтобы не обманывались думающие найти в них какой-либо полезный плод.
И в храме Его всякий глаголет славу. Да слышат слова Псалма, и да стыдятся те, которые предаются многоглаголанию. Что говорит Псалом? Кто во храме Божием, тот не злословит и возвещает не суету, не что-либо исполненное срама, но во храме Его всякий глаголет славу. Здесь стоят святые Ангелы и записывают твои слова; здесь Сам Господь, и назирает расположение входящих. Молитва каждого открыта пред Богом; Ему открыто, кто по расположению, кто -- разумно просит небесного, кто только для вида, одними краями уст, выговаривает слова, а сердце его далеко отстоит от Бога; кто хотя и молится, но просит здоровья телесного, плотского богатства, человеческой славы. Ни о чем же подобном не должно молиться, как научает Псалом; но во храме Его всякий глаголет славу. Небеса поведают славу Божию (Пс. 18, 2). Занятие Ангелов — славословить Бога. Для всего небесного воинства одно дело — воссылать славу Создателю. Всякая тварь, и безмолвная и вещающая, и премирная и земная, славит Создавшего. А жалкие люди, оставив дома и стекшись в храмы, чтобы получить там некоторую пользу, не преклоняют слуха к словесам Божиим, не приходят в сознание своей природы. Не скорбят о том, что ими обладает грех, не скорбят, приводя себе на память грехи свои, не трепещут суда, но, с улыбкою простирая друг к другу руки, дом молитвы делают местом длинных бесед, не внимая Псалму, который свидетельствует и говорит, что в храме Божием всякий глаголет славу.
А ты не только сам не глаголешь славы, но и другому служишь препятствием, обращая его внимание на себя, и своим шумом заглушая учение Духа. Смотри, вместо того, чтобы получить награду за славословя, не выйди отсюда осужденным вместе с хулящими имя Божие. У тебя есть Псалом, есть пророчество, Евангельские заповеди, Апостольские проповеди. Пусть поет язык; пусть ум изыскивает смысл сказанного, чтобы воспеть тебе духом, воспеть же и умом. Бог не требует славы, но хочет, чтобы ты стал достоин прославления. Посему еже сеет человек, тожде и пожнет (Гал. 6, 7). Посей славословие, чтобы пожать тебе венцы, и почести, и похвалы в царстве небесном. Сие не без пользы сказано мною, в виде отступления, на слова: во храме Его всяий глаголет славу, потому что есть люди, которые во храме Божием непрестанно пустословят, и без пользы ходят во храм. И хорошо еще, если без пользы, а не со вредом!
(10) Господь потоп населяет. Потоп есть разлив воды, которая делает невидимыми все вещи, и очищает, что прежде было осквернено. Посему потопом Пророк называет благодать Крещения, чтобы душа, омытая от грехов и очищенная от ветхого человека, соделалась, наконец, способною стать Божиею обитель в Духе. Согласно же с сим сказанное и в тридцать первом Псалме, где после слов: беззаконие мое познах и греха моего не покрых: за то помолится к Тебе всяк преподобный, Пророк присовокупил: обаче в потопе вод многих к нему не приближатся (Пс. 31, 5–6); ибо не приближатся грехи к принявшему крещение отпущения грехопадений водою и Духом. Близко к сему и то, что находим в пророчестве Михея: яко Водитель милости есть. Той обратит и помилует ны, погрузит грехи наша, и ввержет во глубины морския (Мих. 7, 19).
И сядет Господь Царь во век. Бог, утвердившись в душе просветленной потопом, делает ее как бы престолом Своими.
(11) Господь крепость людем Своим даст, Господь благословит люди Своя миром. От народа грешного Господь отымет крепкаго и крепкую (Ис. 3, 11), а народу творящему правду даст крепость. Посему имущему везде дано будет (Мф. 25, 29). А кто приобрел силы к совершению добрых дел, тот делается достойным Божия благословения. Но мир, как благоустройство владычественного в человеке, кажется мне, есть совершеннейшее из благословений; почему одним из признаков мирного мужа полагается умерение нрава; боримый же страстями не причастен мира Божия, какой даровал Господь ученикам Своим, и который, как превосходяй всяк ум, соблюдет души достойных (Флп. 4,7). Сего-то мира и Апостол испрашивает Церквам, говоря: благодать вам и мир да умножится (1 Петр. 1, 2). О если бы и нам, добре подвизавшись, и низложив мудрование плотское, которое есть вражда на Бога (Рим. 7, 7), когда душа придет в спокойное и безмятежное состояние, наименоваться сынами мира и в мире приобщиться Божия благословения, о Христе Иисусе, Господе нашем, Которому слава и держава, ныне, и всегда, и во веки веков! Аминь.
Лейт По Славянскому переводу: в теле сем.
Мальвина Ум.
***
Беседа на двадцать девятый псалом
(1). Псалом песни, обновления дому Давидова.
Состав тела, в переносном смысле, есть псалтирь и орган, мусикийски настроенный для хвалебных песнопений Богу нашему; телесные же действия, совершаемые во славу Божию, когда, под управлением благонастроенного ума, не допускаем ничего нестройного в движениях своих, составляют псалом; а что соединено с выспренним созерцанием и богословием, то есть песнь. Посему псалом есть музыкальная речь, когда, по законам гармонии, мерно ударяют в орган; а песнь есть стройный голос, выводимый гармонически и взятый отдельно от звуков органа. Так как здесь написано: Псалом песни, то думаем, что в сих словах разумеется действие, сообразное с созерцанием.
Но сей Псалом песни, по надписанию, содержит в себе какую-то речь об обновлении дома. И кажется, что, в смысле вещественном, псалом сей, петый под звуки псалтиря, указывал на знаменитый храм, воздвигнутый во времена Соломона; а в смысле духовном, он означает воплощение Бога Слова; и надписание Псалма указывает на обновление Его дома, новым и необыкновенным образом устроенного. Ибо находим, что в псалме сем многое возвещено от лица Господня. Или, может быть, под домом прилично будет разуметь созданную Христом Церковь, как и Павел в послании к Тимофею пишет: да увеси, како подобает в дому Божии жити, яже есть Церковь Бога жива (1 Тим. 3, 15). Под обновлением же Церкви должно разуметь обновление ума, совершаемое Духом Святым в каждом из восполняющих тело Церкви Христовой. И Псалом сей есть божественная и мусикийская гармония; он содержит в себе слова, не слух увеселяющие, но низлагающие и укрощающие лукавых духов, которые смущают души, подверженные их нападениям.
(2) Вознесу Тя Господи, яко подъял мя еси, и не возвеселил еси врагов моих о мне. Каким же образом Обитающий в вышних может быть вознесен получившими в удел страну низкую? Ежели Бог на небеси — горе, а ты на земле — долу, то как вознесешь Бога? И так что же означает у Пророка такое обещание? Не то ли разумеется, что возносят Бога способные составить о Нем великие и достолепные понятия, живущие во славу Божию? Посему разумно поспешающий к блаженству возносит Бога; а идущий противоположным путем (не возможно и выразить в какой степени) унижает Бога. Да и всякое состояние, соответствующее нашим делам, мы как бы переносим на самого Бога. Посему, когда мы нерадивы и медленно действуем, говорится, что Бог спит, почитая нас недостойными бодрственного Своего над нами надзора. А как скоро, почувствовав вред от сна, скажем: воскресни, вскую спиши, Господи? (Пс. 43, 24); не воздремлет, ниже уснет Храняй Израиля (Пс. 120, 4). А другие как бы отвращают от себя очи Божии, потому что делают постыдное и недостойное очей Божиих. Раскаивающийся же говорит: вскую лице Твое отвращаеши? И кроме сих есть еще изринутые из памяти Божией и как бы производящие в Боге забвение о них. Таковые говорят: забываеши нищету нашу и скорбь нашу (Пс. 43, 25). И вообще, что говорится о Боге человекообразно, то производят люди, делая для себя Бога таким, каким каждый сам себя предуготовил. И так вознесу Тя Господи, яко подъял мя еси, и не возвеселим еси врагов моих о мне. Не потерплю в жизни моей ничего низкого, ничего презренного. И откуда во мне сила возносить? Потому имею ее, что Ты предварительно подъял мя еси. Выразительно сказал Пророк: подъял мя еси, вместо: вознес меня и поставил выше восстающих на меня. Ты подъял, как иной, подняв рукою отрока, не умеющего плавать, ведет его на верх воды. Почему кто, при помощи Божией, восстал от падения, тот обещает Богу возношение добрыми делами. Или — Ты подъял, как иной, ослабевающего борца поддержав в минуту падения и сделав сильнее соперника, доставляет ему случай победить, а противника лишает радости об его падении. Но не скорби, для испытания посылаемые святым, доставляют веселие невидимым врагам нашим; напротив того, когда падаем под тяжестью скорбей, и от утомления многочисленными бедствиями рассудок наш приходите в недоумение, они веселятся, рукоплещут и радуются. Так было с Иовом. Он потерял имение, лишился детей, плоть его воскипела гноем и червями; но и это — не веселие врагу! Если бы он, уступив бремени несчастий, по совету жены сказал какое-нибудь хульное слово, то враги возвеселились бы о нем. Когда и Павел терпел голод и жажду, наготу и побои, трудился и скитался (1 Кор. 4, 11), враг не веселился, а напротив того сокрушался, видя, что так он переносит подвиг и с презрением ко врагу говорит: кто ны разлучит от любве Христовой (Рим. 8, 35)?
(3) Господи Боже мой, воззвах к Тебе, и исцелил мя еси. Блажен, кто знает внутреннюю язву свою, может прийти ко Врачу и сказать: исцели мя Господи, яко смятошася кости моя (Пс. 6, 3), и: аз рех: Господи помилуй мя, исцели душу мою, яко согреших Ти (Пс. 40, 5). Но здесь Пророк приносит благодарение за поданное ему исцеление: ибо говорит: Господи Боже мой. Бог есть Бог не всех но только тех, которые по любви стали Ему Свои; Он Бог Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковль (Исх. 4, 4). Если бы был Бог всех, то не присвоил бы сего им исключительно. И еще Иаков говорит: поможе тебе Бог мой (Быт. 49. 25). И Фома, по удостоверении своем объемля Владыку, говорит: Господь мой и Бог мой (Ин. 20, 28). И так воззвание: Господи Боже мой, излилось у Пророка из сердца, и прилично его состоянию. Воззвах к Тебе, и исцелил мя еси. Не было промежутка между моим воззванием и Твоею благодатию; едва воззвал я, как и пришло исцеление; ибо сказано: еще глаголющу ти, реку: се приидох (Ис. 58, 9). Посему молящийся Богу должен говорить не маловажное, чтобы пришло к нам скорое исцеление.
(4) Господи, возвел еси от ада душу мою. За такое исцеление благодарит Бога нисшедший от изнеможения во ад, но возведенный из ада силою Того, Кто за нас преоборол имущаго державу смерти (Евр. 2, 14).
Спасл мя еси от нисходящих в ров. Часто рвами называются подземелья, устроенные для содержания в них узников; так сказано в книге Исхода: от первенца Фараонова до первенца пленницы, яже в рове (Исх. 12, 29). Да и Иеремию ввергли в ров, и Иосифа братья по ненависти заключили во рве, не имеющем воды. Но всякий поступок или низводит нас долу, отягчая грехом, или возносит горе, окриляя нас к Богу. Посему Ты спас меня, который доселе вел порочную жизнь, и спас, отделив от нисходящих в место потемненное и холодное. То же значат слова: подъял мя еси, то есть удержал меня от стремления долу, чтоб не дать случая порадоваться врагам моим. Как в другом месте сказал: совершаяй нозе мои яко елени, и на высоких поставляяй мя (Пс. 17, 34); так здесь возвращение вверх именует освобождением из рва и подъятием.
(5) Пойте Господеви преподобнии Его. Не всякой тот поет Господеви, кто произносит устами слова Псалма, но все, которые от чистого сердца воссылают псалмопения, все, которые преподобны и хранят правду пред Богом, все таковые могут петь Богу, верно соблюдая духовные размеры. Сколь многие пришли сюда, сделав блуд! сколь многие скрывают в сердце обман или ложь! Они представляют себя поющими, но не поют в действительности. Ибо Псалом приглашает к псалмопению преподобного. Не может древо зло плоды добры творити (Мф. 7, 18), и порочное сердце износить из себя слова жизни. Посему сотворите древо добро, и плоды его добры (Мф. 12, 33). Очистите сердца, чтобы плодоносить Духу и, став преподобными, прийти в состояние разумно петь. Господу.
И исповедайте память святыни Его. Не сказал: исповедайте святыню Его, но: память святыни Его, то есть благодарите. Ибо здесь исповедание берется вместо благодарения. Посему благодарите; что имеете память святыни Его вы, которые прежде, погрузившись во грехе и осквернившись нечистотами плоти, дошли до забвения святыни Сотворившего вас. А для исходатайствования прощения за грехи, исповедайтесь в том, что учинено вами не здравого.
(6) Яко гнев в ярости Его, и живот в воли Его. Сперва напомянул грозное: гнев ярости Божией, потом радостное: живот в воли Его. Неспособным доходить до точности значений кажется тождесловием сказанное у Пророка, яко гнев в ярости Божией, потому что гнев и ярость по их мнению одно и то же; но в сих словах весьма большое различие. Ярость -- (;;;;;) означает определение наложить известное наказание на достойного; а гнев (;;;;) означает уже труд и наказание, наложенное Праведным Судиею по мере неправды. Но из примера яснее будет, что разумею. Врач, приметив воспаление и опухоль в члене признал необходимым для больного отнять сей член. Писание называет это яростию. За суждением врача о помощи больному следует уже самое действие, которым приводится в исполнение, что врач присудил; приносится острое орудие, отъемлющее член, и причиняющее боль тому, у кого он отъемлется. Это называется гневом Божиим. Обратись теперь к предложенному, и найдешь последовательность мысли. Яко гнев в ярости Его. Наказаны по праведному суду Божию. А живот в воли Его. И так что говорит псалом? Бог хочет, чтобы все были причастными жизни Его. Бедствия же не волею Его производятся, но навлекаются достоинством согрешивших. Посему Бог каждому дарует жизнь по собственному хотению; но каждый сам себе собирает гнев в день гнева и откровения и праведнаго суда Божия (Рим. 2, 5). Писанию же обычно предпоставлять печальное разностному, потому что наслаждение приятнее, когда предшествовало ему скорбное. Ибо сказано: Аз убию, и жити сотворю, — благодеяние после наказания. Поражу, и Аз исцелю (Втор. 32, 39). Сам причиняет скорбь, и Сам опять восстановляет; Он поразил, и Его же руки исцелили. Огорчающее предшествует, чтобы прочнее были для нас благодеяния, ибо в таком случай более заботимся о сохранении дарованного.
Вечера водворится плачь, и заутра радость. Вспомни время страдания Господня, и найдешь значение сих слов. Вечером водворялся плачь у учеников Господних, когда видели Его висящим на кресте; а заутра радость, когда по воскресении бежали, с радостью друг другу благовествуя, что видели Господа.
Или может быть, и вообще вечером называется век сей, в котором блаженно плачущие утешатся при наступлении утра. Блажени плачущии, яко тии утешатся (Мф. 5, 5). Блажени плачущии, яко тии возсмеются (Лк. 6, 20). Посему, кто дни века сего, уже скончавающегося к своему западу, проводит в оплакивании своих грехов, тот возрадуется при наступлении истинного оного утра; ибо сеющии слезами ныне, радостию пожнут (Пс. 125, 5), очевидно, в будущем веке.
(7) Аз же рех во обилии моем: не подвижуся во век. Как множество продаваемого на рынке составляет обилие города, и ту страну называем обильною, которая приносит много плодов: так и в душе есть некоторое обилие, когда она исполнена всякого рода делами. Надобно, чтобы и она сперва была тщательно возделана, потом напоена обильными потоками небесных вод; тогда может приносить плод на тридесять, и на шестьдесят, и на сто (Мк. 4, 20), и сподобиться следующего благословения: благословены житницы твои и останцы твои (Втор. 28, 5). Посему чувствующий свою твердость с уверенностью скажет и подтвердит, что его не искоренит противник, как полную ниву, которую благословил Господь.
(8) Господи, волею Твоею подаждь доброте моей силу. Трудившиеся над исследованием учения о добродетели говорили, что одни добродетели составляются из умозрения, а другие неумозрительны: так благоразумие составляется из умозрений при рассуждении о добре и зле; целомудрие — из умозрений о том, что должно избирать и чего избегать; справедливость — из умозрений об усвояемом и неусвояемом; мужество — из умозрений о страшном и нестрашном. Но красота и крепость суть добродетели неумозрительные, следующие за теми, которые из умозрения; ибо некоторые из мудрых красоту находили в соразмерности и стройности душевных умозрений, а крепость усматривали в окончательном произведении положенного в нас добродетелями умозрительными. Впрочем, чтобы в душе были красота и сила производить должное, для сего имеем мы нужду в Божией благодати.
Посему как выше сказал, что живот в воли Его, 1) так теперь благодарственно превозносит Бога, говоря: волею Твоею подаждь доброте моей силу. Хотя прекрасен был я по природе, но стал немощен, потому что умерщвлен грехом, по злоумышлению змия. Посему Ты к доброте моей, какую я получил от Тебя при первом устроении, присовокупил и силу исполнять должное. Прекрасна всякая душа, в которой созерцается соразмерность свойственных ей сил; но истинная и вожделеннейшая красота, созерцаемая только имеющими очищенный ум, принадлежит Божию и блаженному естеству. Кто внимательно устремляет взор на сияние и изящество сей Красоты, тот заимствует от Нее нечто, как бы от красильного раствора, на собственное свое лице наводя какие-то цветные лучи. Почему и Моисей, соделавшись причастником оной Красоты во время собеседования с Богом, имел прославленное лице. Посему чувствующий свою добродетель издает сей благодарственный глас: Господи, волею Твоею доброте моей подаждь силу. Но как за умозрительными добродетелями следуют неумозрительные, красота и сила; так есть и пороки неумозрительные, безобразие и бессилие. Ибо что неблагообразнее и отвратительнее души, преданной страстям? Посмотри на гневного и на примечаемую в нем дикость! Рассмотри скорбящего, унижение и упадок его души! А кто подпал сладострастию и чревоугодию, кто вне себя от страха, на того согласится ли кто и смотреть? В них душевное расположение выступает на самые оконечности тела; равно как и следы душевной красоты бывают видимы во внешности святого мужа. И так нам должно заботиться о сей красоте, чтобы Жених-Слово, сретив нас, сказал: вся добра еси ближняя моя, и порока несть в тебе (Песн. 4, 7).
Отвратил же еси лице Твое, и бых смущен. Пока лучи Твоего посещения, говорит Пророк, осиявали меня, я проводил жизнь в непоколебимом и безмятежном состояли. Но когда отвратил еси лице Твое, тогда обличилось страстное и смущенное положение души. Говорится же о Боге, что Он отвращает лице Свое, когда подвергшегося искушениям оставляет во время тесных обстоятельств, чтобы сделалась известною крепость подвизающегося. Посему, если мир, превосходяй всяк ум соблюдет сердца наши (Флп. 4, 7), то возможем избежать смущения и слитности страстей. Итак, поскольку воле Божией противополагается отвращение, а красоте, изяществу и силе — смущение, то значит, что смущение есть безобразие и бессилие души вследствие отчуждения от Бога. Будем же непрестанно молиться, чтобы осиявало нас лице Божие, чтобы нам быть в священнолепном состоянии, кроткими и ничем не смущенными, по готовности нашей к добру! Ибо сказано: уготовахся и не смутихся (Пс. 118, 60).
(9) К Тебе Господи воззову, и к Богу моему помолюся. Многократно говорится о взывании ко Господу, потому что взывать свойственно только желающему великого и небесного. А кто просит у Бога малого и земного, тот употребляет слабый и низкий голос, который не достигает в высоту и не доходит до слуха Господня.
(10) Кая польза в крови моей, внегда сходити ми во истление? Для чего, говорит, взывал я? для чего молился Тебе, Господу моему и Богу моему? Что мне пользы в благосостоянии плоти и во множестве крови, когда она, если еще не повредилась, будет предана общему разрушению тела? Но умерщвляю тело мое и порабощаю (1 Кор. 9, 27), чтобы, когда кровь во мне бодра и кипит, мое добротелесие не послужило поводом ко греху. Не угождай плоти сном, банями, мягкими постелями, непрестанно повторяя слово сие: кая польза в крови моей, внегда сходити ми во истление? Для чего заботишься о том, что вскоре сотлеет? для чего утучняешь себя и отягощаешь плотью? Разве не знаешь, что чем более дебелою сделаешь ты плоть свою, тем более тягостное узилище приготовишь душе?
Еда исповестся Тебе персть? или возвестит истину Твою? Как перстный и плотский человек исповестся Тебе, Богу? Как возвестит истину, кто не посвящал своего времени учению, у кого ум погребен под таким бременем плоти? Посему-то иссушаю плоть свою и не щажу крови, которая обыкновенно сгущается в плоть, чтобы не было у меня препятствия к исповеданию, или уразумению истины.
(11) Слыша Господь, и помилова мя: Господь бысть помощник мой. После того, как сказал, о чем взывал к Богу, вскоре почувствовал он Божию помощь, и нас возбуждает к прошению подобного: слыша, говорит, Господь, и помилова мя: Господь бысть помощник мой. И так будем и мы молиться и взывать духовным гласом, испрашивая великого, а не домогаясь плотского (ибо сущии во плоти Богу угодити не могут, Рим. 8, 8), чтобы Господь и нас услышал, помиловал нашу немощь, а мы, воспользовавшись Божией помощью, могли сказать:
(12) Обратил еси плачь мой в радость мне. Не всякой душе дается радость от Бога, но, если кто много плакал о грехе своем, с крепким воплем и непрестанными слезами, и как над умершим творил над собою плачь, то плачь его обращается в радость. А что и плакать бывает похвально, доказывают дети, которые сидят на торжищах и говорят: рыдахом вам и не плакасте, пискахом Лейт вам, и не плясасте (Лк. 7, 32). Свирель есть музыкальное орудие при содействии нашего дыхания издающее нужные звуки. Посему думаю, всякий святый пророк, в переносном смысле, называется свирелью, как движимый Св. Духом; почему и сказано: пискахом вам, и не плясасте, ибо пророческие слова увещают нас к мирному выполнению святого пророчества, и это называется плясанием. Но Пророки для нас и рыдают, призывая нас к плачу, чтобы мы, от пророческих слов пришедши в сознание своих грехов, оплакивали свою погибель, смиряя плоть свою утомлением и трудами. У такового раздирается плачевная одежда, в какую он облекся, оплакивая свой грех; возлагается же на него одежда веселия и риза спасения (Пс. 61, 10), сии светлые и брачные одеяния, украшенный которыми не будет извержен из брачного чертога.
Растерзал еси вретище мое, и препоясал мя еси веселием. Вретище содействует к покаянию, как символ смирения; ибо сказано: древле убо во вретищи и пепеле покаялися быша (Мф. 11, 21). Поскольку же Апостол, откровенным лицем, в той же образ преобразуется, от славы в славу (2 Кор. 3, 18), то дарованную ему от Господа благодать называет своею славою.
(13) Яко да воспоет Тебе слава моя. Слава праведного — дух, который в нем. Посему, кто поет духом, тот говори: яко да воспоет Тебе слава моя, и не умилюся. Не буду уже делать ничего такого, говорит Пророк, за что бы сердце мое умилялось и уязвлялось воспоминанием греха моего.
Господи Боже мой, во век исповемся Тебе, то есть буду благодарить Тебя. Поскольку мне за покаяние даровал Ты отпущение, и возвел меня в славу, отняв стыд греховный, то во весь век исповемся Тебе. Ибо найдется ли такое продолжение времени, которое бы могло в душе моей произвести забвение толиких благодеяний?
Лейт Мы играли на свирели.
***
Беседа на тридцать второй псалом
(1) Радуйтеся праведнии о Господе: правым подобает похвала.
Обычное Писанию выражение радости, показывающее какое-то светлое и весьма радостное состоите души в достойных благодушия! И так радуйтеся праведнии о Господе, не тому, что благоуспешны ваши домашние дела, не тому, что наслаждаетесь телесным здоровьем, не тому, что поля ваши изобилуют всякими плодами, но тому, что имеете Господа, Который так прекрасен, так благ, так премудр. Довольно для вас веселия о Господе. И кажется, кто с веселием и радостью восхищается о ком либо из весьма любимых, тот радуется и о себе самом. Посему Псалом побуждает праведных восчувствовать свое достоинство, что они удостоены быть рабами такового Владыки, и восхищаться своим рабством Ему с неизреченною радостью и с скаканиями, как бы рвалось у них сердце от восторга любви ко Благому. Ежели когда в сердце твоем как бы ниспадший свет произвел внезапную мысль о Боге, и озарил твою душу, так что ты возлюбил Бога, а презрел мир и все телесное, то из сего слабого и малого подобия познай полное состояние праведных, которые равномерно и непрерывно возрастают в веселии о Боге. Тебя по временам и редко посещает сия радость; по смотрению Божию, чтобы малое ее вкушение приводило тебе на память, чего ты лишился; а в праведнике постоянно божественное и небесное веселие, потому что в нем несомненно обитает Дух; первый же плод духа есть любы, радость, мир (Гал. 5, 22). Итак радуйтеся праведнии о Господе. Господь для праведных есть как бы вместилище, вступившему в которое, по всей необходимости, должно благодушествовать и веселиться. И праведный делается местом для Господа, приемлющим Его в себя. А грешник дает в себе место диаволу, не внимая говорящему: ниже дадите места диаволу (Еф. 4, 27), и Екклесиасту: аще дух владеющаго взыдет на тя, места твоею не остави (Еккл. 10, 4). Посему, пребывая в самом Господе, и, сколько можем, созерцая чудеса Его, из созерцания сего будем таким образом приобретать сердцем своим веселие!
Правым подобает похвала. Как кривая нога не годится для прямого сапога; так и сердцам развращенным неприлична Божия похвала. Поэтому думаю, что поскольку слово о Спасителе не прилично устам демонов, отнимается у них власть, да неявлена Его сотворят (Мк. 3, 12). И Павел запрещает духу пытливу, чтоб нечистый не мог давать одобрения Святому (Деян. 16, 18). Таково и следующее место: грешнику же рече Бог: вскую поведаеши оправдания Моя (Пс. 49, 16)? Итак потщимся избегать всякого непрямого и ухищренного дела, ум же и судилище души исправим в себе, как верное правило, чтоб нам, когда соделаемся правыми, была дозволена похвала Господня. Предначинатель греха называется змием лукавым, и меч Божий наводится на драконта змия лукаваго (Ис. 27, 1), потому что змея, при перехождении с места на место, делает многие уклонения и извороты; почему след, оставляемый змеей на земле, имеет неправильное направление; по одному направлению движутся у нее передние части, средина имеет косвенное движение, а хвост уклоняется опять в противоположную сторону. Посему кто следует змию, у того жизнь оказывается лукавою, неправильною и исполненною противоречия. А кто идет во след Господа Бога, тот творит стези правы (Ис. 40, 31) и правы течения ног своих (Притч. 4, 26); ибо прав Господь Бог наш (Пс. 91, 16), и правоты виде лице Его (Пс. 10, 7). Ежели два правила приложить одно к другому, то прямизна их сделает, что будут плотно прилегать друг к другу; а ежели кривое дерево приложишь к правилу, то найдешь, что искривленное не сходится с прямым. Итак, поскольку похвала Божия есть правая, то нужно правое сердце, чтобы ему могла быть дозволена и приличествовала похвала. Ежели никтоже может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым (1 Кор. 12, 3); то как принесешь хвалу, когда нет в тебе духа праваго, обновленнаго во утробе твоей (Пс. 50, 12)?
(2) Исповедайтеся Господеви в гуслях, во псалтири десятоструннем пойте Ему. Сперва должно исповедаться Господу в гуслех, то есть телесные действия производит стройно. Поскольку мы грешили телом, когда представили уды наши рабы греху в беззаконие (Рим. 6, 19), то и исповедаемся телом, употребив то же орудие к истреблению греха. Ты злословил? Благослови. Ты лихоимствовал? Отдай. Ты упивался? Постись. Ты гордился? Смирись. Ты завидовал? Утешь. Ты убил? Претерпи мученичество, или, что равносильно мученичеству, при исповедании изнури свое тело. И тогда — по исповедании достоин ты петь Богу во псалтири десятоструннем. Сперва должно исправить действия телесные, чтобы совершались согласно с словом Божиим, а потом уже восходить к созерцанию мысленного. Псалтирем, может быть, называется ум, ищущий горнего, потому что орудие сие, по устройству своему, силу издавать звуки имеет вверху. Посему телесные действия исповедаются Богу как бы снизу; а тайны, возвещаемый умом, имеют причину свою свыше, так как бы ум издавал звуки чрез Духа. Посему, кто имеет в виду все заповеди и приводит их в себе как бы в созвучие и согласие, то поет Богу на псалтири десятострунном, потому что десять есть главных заповедей, написанных при первом законодательство.
(3) Воспойте Господу песнь нову, то есть служите Богу не в ветхости буквы, но в обновлении духа. Кто принимает закон не чувственно, но разумеет духовный его смысл, тот поет песнь новую, потому что ветшающее и старающееся в завете миновалось, началась же для нас новая и обновленная песнь учения Господня, которая обновляет юность нашу, яко орлю, когда умерщвляем в себе ветхого человека и обновляемся со дня на день. Но простирающийся в предняя (Флп. 3, 13) непрестанно становится новее в отношении к себе самому. Посему, кто непрестанно становится новее в отношении к себе самому, тот поет новую песнь Богу, а новым обыкновенно называется или необычайное, или недавно пришедшее в бытие. Посему, если поведаешь чудный и всю природу превосходящий образ Господня вочеловечения, то поешь новую и необыкновенную песнь; и если рассуждаешь о возрождении и обновлении всего мира, состарившегося под грехом, а также возвещаешь тайны воскресения, то и в сем случай поешь новую и недавно сложенную песнь.
Добре пойте Ему со восклицаниемjа. Слышите заповедь: добре пойте, с нерассеянной мыслию, с искренним расположением. Пойте со восклицанием. Как некоторые добрые воины, одержав победу над врагами, возносите хвалебные песни Виновнику победы! Дерзайте, говорит Он, Аз победих мир (Ин. 16, 33). Кто из людей в состоянии ратоборствовать с лукавым, если не прибег под кров Архистратига силы (Нав. 5, 14), и если не оттуда, не с верою в Него низлагает и поражает стрелами нашего врага? Итак, добре пойте со восклицанием. Восклицание же есть какой-то нечленораздельный звук, который воины согласно издают во время сражения, сомкнув над собою щиты. Посему пойте в согласии, единодушии и единении любви. Что же должны говорить поющие?
(4) Яко право слово Господне. Правых призывает сперва к хвалению, потому что право и имеющее прославиться Слово Господне, Которое в начале бе к Богу, и Бог бе (Ин. 1, 1). Посему прав Отец, прав Сын, прав Дух Святый.
И вся дела Его в вере. Что значит сказанное? Его дело — небо, Его дело — земля. Его дело — море, воздух, все неодушевленное, одушевленное, разумное, неразумное. Как же все это в вере? Какая вера в неодушевленных? Какая вера у неразумных? Какая вера в камне? Какая вера во псе? Неодушевленное и неразумное не в вере. Но настоящее изречение ничего не исключило, а все объяло, сказав: вся дела Его в вере. Посему, что же значит сказанное? Если, говорит Псалом, видишь небо и порядок в нем, — это для тебя руководитель к вере, потому что указывает собою на Художника. Если же рассматриваешь порядок на земле, — и чрез это опять возрастает вера твоя в Бога; ибо, не плотскими очами познав Бога, уверовали мы в Него, но силою ума посредством видимого усматриваем Невидимого. Посему вся дела Его в вере. Если рассмотришь и камень, то и он служит некоторым указанием силы Создавшего. А то же найдешь, если рассмотришь муравья, или комара, или пчелу; часто и в самых малых вещах видна мудрость Зиждителя. Ибо, Кто распростер небо и наполнил неизмеримую величину морей, Тот и самое тонкое жало пчелы соделал пустым, как свирель, чтобы чрез него выливался яд. Посему вся дела Его в вере. Ничто да не приводит тебя к неверию. Не говори: это произошло случайно, а это встретилось само собою. В том, что существует, нет ничего беспорядочного, ничего неопределенного, ничего напрасного, ничего случайного. Не говори: злая случайность, или не добрый час. Это слова людей невежественных. Не две ли птицы ценятся ассарием, и ни едина от них падет без воли Божией (Мф. 9, 29)? Сколько волосов на голове? Ни один из них не забыть. Видишь ли Божие око, как ничто, и самое малое, не избегает Его надзора?
(5) Любит милостыню и суд Господь, милости Господни исполнь земля. Если бы суд Божий действовал сам по себе и со всею строгостью воздавал нам, чего стоят дела, нами совершенные, то какая была бы надежда? кто бы из людей спасся? Ныне же любит милостыню и суд. Как бы сопрестольною и даже председательствующею на царском престоле соделав милостыню, изводит Он каждого на суд. Аще беззакония назриши Господи, Господи кто постоит (Пс. 129, 3)? Милостыня у Него не без суда, суд не без милостыни. Прежде суда любит милостыню, и после милостыни приходит на суд. У Него сопряжены между собою милость и суд, чтобы одна милость не произвела в нас расслабления, и один суд не довел до отчаяния. Судия хочет тебя помиловать и соделать участником Своих щедрот, но в таком только случае, если найдет, что ты, по содеянии греха сталь смирен, сокрушен, много плакал о лукавых своих делах, без стыда открыл содеянное тайно, просил братию потрудиться с тобою о твоем уврачевании. Одним словом, если увидит, что ты достоин сожаления, то беззавистно подает Свою милостыню. Когда же видит в тебе сердце нераскаянное, ум гордый, который не верит будущему веку, не боится суда, тогда любит суд над тобою. Ибо так искусный и человеколюбивый врач прежде старается смягчить опухоль припарками и смягчающими средствами, но когда увидит, что опухоль не опадает, а затвердевает, тогда отложив в сторону масло и мягчительные врачевства, употребляет, наконец, в дело острые орудия. Посему любит милостыню к раскаивающимся, но любит и суд над упорными. Подобное нечто говорит и Исаия Богу: милость Твоя на мерилех (Ис. 28, 17); потому что Он и милость являет с судом, по достоинству каждого возмеривая мерою, числом и весом.
Милости Господни исполнь земля. Здесь отделяется милость от суда; ибо земля полна одною милостию Господнею, между тем как суд отложен до определенного времени. Посему здесь милость без суда, потому что пришел, не да судит мирови, но да спасет мир (Ин. 3, 17). А там суд не без милости, потому что не возможно найти человека чистого от скверны, аще и един день бытия его (Иов. 14, 4). Посему, ежели кто возьмет во внимание, что повреждение с каждым днем распространяется, и что тленный род человеческий достоин тысячей смертей, поскольку пребывает во грехах, то удивится богатству Божией благости, снисходительности и долготерпению. Однако ж мы, пока на земле, имеем нужду в милости; ибо те, которые на небе, достойны ублажения, а не помилования. Или, может быть, по причине осуждения, произнесенного на нас за грех, землею называемся мы, которым сказано от Бога: земля еси, и в землю отъидешии (Быт. 3, 19), и которые полны Божиих щедрот; ибо сущих нас мертвых грехами и прегрешеньми помиловав Бог, сооживи Христом (Еф. 2, 5).
(6) Словом Господним небеса утвердишася, и Духом уст Его вся сила их. Где унижающие Духа? Где отделяющие Его от зиждительной силы? Где отсекающие Его от единения со Отцем и Сыном? Да слышат Псалом, который говорит: Словом Господним небеса утвердишася, и Духом уст Его вся сила их. И под словом разумеется здесь не обыкновенная речь, из имен и глаголов состоящая, и под духом — не дыхание, разливающееся в воздухе, но разумеется Слово, которое в начале бе к Богу, и Дух Святый, в собственном смысле так именуемый. Посему как Зиждительное Слово утвердило небо, так Дух, Который от Бога, Который от Отца исходит (то есть из уст Его, чтобы ты не признавал Его чем либо внешним или тварным, но славил как имеющего ипостась Свою от Бога), сопривнес от Себя все силы, какие в Нем. И так Духом утверждена всякая сила пренебесная, то есть, по содействию Духа, имеет она напряженность, крепость и несомненность в освящении и во всякой добродетели, приличной священным силам. Посему-то написано здесь: Дух уст Его, а в других местах, как найдем, сказано: Слово уст Его (Ис. 11, 4), дабы разумели мы, что Спаситель и Святый Дух Его — от Отца. Поскольку Слово Господне есть Спаситель, и Дух уст Его — Святый Дух, Оба же Они содействовали в творении неба и сил небесных; то сказано: Словом Господним небеса утвердишася, и Духом уст Его вся сила их. Ибо что ни освящается, освящается только присутствием Духа. Посему приведение в бытие Ангелов совершило Зиждительное Слово — Творец всего, а освящение им даровал Дух Святый; ибо Ангелы созданы не младенцами, которые бы потом, усовершившись чрез постепенное упражнение, соделались таким образом достойными принять Духа; но в первоначальный состав и, так сказать, раствор их сущности была вложена святость. Потому-то они не удобопреклонны ко греху, будучи немедленно, как бы некоторым составом, покрыты освящением, и по дару Святого Духа имея постоянство в добродетели.
(7) Собираяй яко мех воды морския, полагаяй в сокровищах бездны. Не сказал: собираяй воды морская, как в мехе; но: яко мех, так воды морския собираяй. Представь свойство меха, который то надувается, когда кожа натянута принятым внутрь духом, то сжимается, когда растягивавшее выйдет вон; так и море иногда надмевается и кипит, когда ветры приводят его в ярость и воздымают, а иногда опять, при безветрии, успокаивается и улегается. Посему Господь яко мех согнетает и смиряет воду морскую. Но в некоторых списках находим: собираяй яко в мехе воды морския, и такое выражение указывает нам на древнюю историю, когда Чермное море, никем не разделяемое и не удерживаемое, само по себе стало как бы заключенное в каком мехе, потому что Божие повеление не позволяло ему разливаться.
Полагаяй в сокровищах бездны. Сообразнее с общим понятием было бы сказать: полагаяй в безднах сокровища, то есть содержащий в тайне свое богатство. А здесь сказано, как будто самые бездны суть какие-то дорогие утвари, достойные Божиих сокровищ. Итак безднами называются не законы ли Божия суда, как неизреченные и непостижимые для человеческого разумения, потому что одному Божию ведению предоставлены те законы, по которым Он каждою вещью распоряжает? А что суд Божий о каждой вещи порознь называется бездною, видим из другого Псалма, в котором говорится: судьбы Твоя бездна многа (Пс. 35, 7). Посему, если домогаешься узнать: для чего жизнь грешника продолжается, а дни пришельствия праведнику сокращаются? для чего неправедный благоденствует, а праведный угнетается? для чего похищен смертью отрок, прежде нежели пришел в совершенный возраста? отчего войны? для чего кораблекрушения. землетрясения, засухи, излишество дождя? для чего сотворено вредное для людей? для чего один — раб, другой — свободен? один богат, другой беден? даже много разности как между грешащими, так и преуспевающими в добродетели: иная продана содержателю непотребного дома, и по неволе живет во грехе; а другая с малолетства досталась доброй госпоже, и воспитана в правилах целомудрия: за что же последняя облагодетельствована, а первая осуждена? и какое каждому воздаяние от Судии? — когда все это приходит тебе на мысль, рассуди, что судьбы Божии бездна, и, будучи заключены в божественных сокровищах, не для всех удобопостижимы. А верующему дано обетование от Бога: дам ти сокровища сокровенная, невидимая (Ис. 45, 3). Посему, когда удостоимся ведения лицем к лицу, тогда узрим и в сокровищах Божиих бездны. Собрав же сказанное в Писании о мехах, удобнее выразумеем намерение Пророка. Которые со дня на день обновляются и вмещают в себе вино новое из винограда истины, те в Евангелии называются мехами новыми, а которые не отложили ветхого человека, те суть мехи ветхие, и ненадежно впивать в них вино новое; никтоже вливает вина нова в мехи ветхи, чтобы не пролилось вино и не погибли совершенно те мехи (Мк. 2, 22), сделавшись уже не заслуживающими никакой пощады после того, как прольют доброе и новое вино; ибо новое вино должно быть вливаемо в мехи новые. И новое и духовное вино, кипящее Духом Святым, то есть никогда не стареющееся разумение истины, должно быть впиваемо в человека нового, который, всегда мертвость Иисусову в теле нося (2 Кор. 4, 10), справедливо может быть назван мехом новым.
(8) Да убоится Господа вся земля, от Него же да подвижутся вси живущии по вселенней. Поскольку страх Господень начало чувства (Притч. 1, 7), то мудрствующих земное должен вразумлять страх. И страх, как предуготовитель к благочестию, допускается по необходимости; последующая же за ним любовь усовершает тех, которые образовались в училище страха. Поэтому Псалом всей земле предписывает страх. Сказано: да подвижутся же от Него вси живущии по вселенней, то есть всякое движение, совершаемое или мысленно, или телесным действием, да происходит в них согласно с Божией волею. Так разумею слова: да подвижутся от Него, то есть, ни глаз да не движется без Бога, ни рука да не движется без Бога, ни сердце да не помышляет чего либо не благоугодного Богу. И вообще ничем другим да не подвижутся; ничто, кроме страха Божия, да не приводит их в движение.
(9) Яко Той рече, и быша: Той повеле, и создашася. К двум предыдущим выражениям: да убоится вся земля, и да подвижутся вси живущии по вселенней, присовокупил два также выражения: Той рече, и быша: Той повеле, и создашася. Поскольку человек сложен из земного состава и из души, обитающей в теле, то образованное из земли называется землею, а душа, которой дано в удел обитать в теле, именуется жителем вселенной. В соответствии же слову: земля, сказано: Той рече, и быша, — и образование наше, именно образование из земли, выражается словом: бысть, а сотворение по образу Божию изображается словом: создася, потому что слово: тварь (;;;;;;), берется часто в значении изменения и улучшения, как в словах: аще кто во Христе, нова тварь (2 Кор. 5, 17), и также в словах: да оба созиждет (;;;;;) во единаго новаго человека (Еф. 2, 15). А может быть, словом: бысть, указывается па первое осуществление человека, а словом: создася, на второе возрождение благодатию Христовою. Но сколько заповедь Божия различается от простого слова; столько же между творением и приведением в бытие.
(10) Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей. Сие служит объяснением предыдущему, то есть тому, как Бог созидает уверовавших в Него тем, что разорил неразумные совещания людей, какие они имели об идолослужении и о всякой суете, и отметает совещания князей. Но можно отнести сие и ко времени страдания, когда люди умыслили распять Царя славы, а Он домостроительством креста обновил человечество. Ибо воскресением разорен совет язычников, Пилата, воинов и всех, которые содействовали к распятию, и отвергнуты совещания князей, архиереев, книжников и царей народа, потому что воскресение разрушило все их замыслы. Но и в каждом повествовании, замечая то, что соделал Бог с неверными язычниками, найдешь, что слова Пророка, в вещественном смысле, имеют большое значение. Ибо когда Иорам, сын Ахаава, царствовал во Израиле, тогда Сирийский царь, сын Адеров, ополчившись силою многою и рукою тяжкою, осадил Самарию, так что у жителей не доставало необходимого, и бысть глава ослова за пятьдесят сикль сребра, а четвертая часть меры гноя голубинаго за пять сикль сребра (4 Цар. 6, 25). И в сие-то время, чтоб исполнилось обещание Елиссеево, разорены советы Сирии, и, оставив сени свои и все достояние свое, Сирияне бежали, а в Самарии произвели такое обилие, что мера муки пшеничны продавалась за сикль един, и две меры ячменя за сикль (4 Цар. 7, 7, 16). Так Господь умеет разорять советы языков! А как отметает Он советы князей, знаем из сказания об Ахитофеле, когда Давид молился, говоря: разруши совет Ахитофелев (2 Цар. 15, 31). Посему когда слышишь, что кто-нибудь многим угрожает тебе и обещает нанести тебе всякого рода огорчения, ущерб, или раны, или смерть, возведи взоры ко Господу, Который разоряет советы языков и отметает мысли людей.
(11) Совет же Господень во век пребывает, помышления сердца Его в род и род. Видишь ли учения язычников, эту суетную философию, как они тонки и обильны на изобретение учении, в умозрительных науках, в нравственных предписаниях, в естествословии и в других учениях, называемых тайными, как все это рассеялось и сделалось бесполезным, водворяется же ныне одна истина Евангелия? Много замышлений в сердце человеческом, но совет Господень превозмог. И чтобы совет Божий постоянно и твердо пребывал в душах наших, необходимо прежде разориться в нас помыслам человеческим. Кто хочет писать на воску, сначала углаживает воск, а потом налагает изображения, какие ему угодно. Так и сердцу, на котором бы отпечатлелись ясно словеса Божии, надобно сделаться чистым от противных помыслов.
Помышления сердца Его в род и род. Поскольку два избранные народа, и два даны им завета, то в сказанном: помышления сердца Его в род и род по причине двукратно наименованного рода, можно разуметь и два помышления, — одно, по которому мы получили первый завет, а другое, которое даровало нам новое и спасительное учение Христово.
(12) Блажен язык, ему же есть Господь Бог его, люди, яже избра в наследие Себе. Никто не ублажает народа иудейского, ублажают же народ, который по превосходству избран из всех народов; ибо мы — тот язык, для которого Господом есть Бог наш, мы — люди, яже избра в наследие Себе: мы, — язык, потому что собраны из многих язычников, мы — люди, потому что призваны вместо народа отверженного. И поскольку мнози звани, мало же избранных (Мф. 20, 16); то ублажает не званного, но избранного: блажени, яже избра. Какая же причина ублажения? — Ожидаемое наследие вечных благ. Или, по слову Апостола, что, когда исполнение языков внидет, тогда весь Израиль спасется (Рим. 11, 25–26), не ублажает ли сперва исполнение языков, а потом спасаемого наконец Израиля?
А как известно, что спасется не всякий, но только останок, по избранию благодати (Рим. 11, 5); то посему сказано: люди, яже избра в наследие Себе.
(13) С небесе призре Господь, виде вся сыны человеческия. (14) От готоваго жилища Своего. На пребывающих в свойственном себе чине и на исполняющих обязанности природы человеческой Господь призирает свыше, а над теми, которые дошли до крайнего повреждения, надзирает иначе, — снисходя к ним Сам. Ибо сказано: вопль Содомский и Гоморрский умножися, и греси их велицы зело. Сошед убо узрю, аще по воплю их грядущему ко Мне совершаются (Быт. 18, 20–21). И еще: сниде видети град и столп, егоже созидаша сынове человечестии (Быт. 11, 5). А здесь говорится: с небесе призре Господь, виде вся сыны человечесчкия. Не теряй из вида сего высокого Зрителя, не теряй из вида Приникающего свыше на дела человеческие. Куда ты ни идешь, что ни делаешь, во тьме ли, или среди дня наздирает над тобою Божие око.
От готоваго жилища Своего. Не отверзаются двери, не собираются завесы; готово к видению Божие жилище. Бог видит всех сынов человеческих. Ни один не избегает Его зрения; не закрывают ни тьма, ни стены; нет ни какого препятствия очам Божиим. Он не только видит каждого, но видит и сердца, которые создал Сам, не примешав к ним ничего худого. Зиждитель человека Бог создал его простым по образу Своему, который спасает сердца; но впоследствии, опутав его плотскими страстями, мы сделали из него сердце многовидное и многоличное, растлив его боговидность, простоту и единообразность.
Поскольку же Он Создатель сердец, то посему (15) разумевает на все дела наши. А делами называем и и слова, и мысли, и вообще всякое движение человеческое. Ибо с каким расположением и с каким намерением делаем мы что-либо, в угождение ли людям, или в исполнение заповедей, данных нам от Бога, сие знает один Разумеваяй на все дела наши. Посему и во всяком праздном слове дадим отчет (Мф. 12, 36), и даже за чашу студеной воды не погубим мзды (Мф. 10, 43); потому что Господь разумевает на все дела наши.
(16) Не спасается царь многою силою. Не множество воинских сил, не стены городов, не полки пеших, не крепость всадников, не снаряжение морских сил, доставляют спасение царю, ибо Господь поставляет цари и преставляет (Дан. 2, 21), и несть власть, аще не от Бога учинена (Рим. 13, 1). Посему спасается царь не многою силою, но Божией благодатью, так что и в этом отношении истинно слово: благодатию есте спасени (Еф. 2, 5). Так и земледелец не столько своим прилежным возделыванием приобретает плоды земледелия, сколько содействием Бога возращающего возделанное; ибо ни насаждаяй есть что, ни напаяяй, но возращаяй Бог (1 Кор, 3, 7). Если же сердив царево в руце Божией (Притч. 21, 1), то он спасается не силою оружия, но Божиим руководством. В руке же Божией не всякой, но достойный имени царя. А некоторые определяли, что царская власть есть законное господство, или начальство над всеми, не подлежащее греху.
И исполин не спасется множеством крепости своея. Исполином же называет Пророк того, кто употребляет естественную силу и телесное напряжение. Посему и царю не достаточно для спасения помощи оружия, и мужественный не может быть во всем достаточен сам для себя, ибо все человеческие силы, вместе взятые, немощны и бессильны в сравнении с истинною силою. Посему-то немощная мира избра Бог, да посрамит крепкая (1 Кор. 1, 27), и из уст младенец и ссущих совершил хвалу, еже разрушити врага и местника (Пс. 8, 3); ибо благодать Божия наипаче просияла, действуя в младенцах и в невысоких умом.
(17) Лож конь во спасение, во множестве же силы своея не спасется. Конь исключается из употребления святых, и Израиль, во дни благоденствия, никогда, кажется, не пользовался в войнах конскою силою, и никто из святых не признавал приличным иметь коней в собственном употреблении. Но Фараон имеет у себя коня, и высокомерный Сеннахирим надмевается множеством коней. Посему-то коня и всадника Фараонова вверже в море (Исх. 15, 1); а у Сеннахирима воздремаша все вседшии на кони (Пс. 75, 7). По сей же причине, и данный чрез Моисея закон, предписывая закон царям, говорит да не умножит себе коней (Втор. 17, 16). Во множестве же силы своея не спасется. Егда бо немоществую, говорит Апостол, тогда силен есмь (2 Кор. 12, 10). А множество телесной силы служить препятствием ко спасению духа.
(18) Се очи Господни на боящияся Его. В другом месте сказано: очи Господни на праведныя (Пс. 33, 16), а здесь: на боящияся Его. Когда мы взираем на Господа, и очи наши устремлены к Нему, так что можем сказать: се яко очи раб в руку господий своих, тако очи наши ко Господу Богу нашему (Пс. 122, 2): тогда как бы привлекаем око Господне к воззрению на нас.
Уповающия на милость Его. Пророк показывает смирение служащих Господу, и то, сколько уповают они на милость Его. Кто не уповает на свои доблестные заслуги и не надеется оправдаться делами, тот единственную надежду спасения имеет в милосердии Божием. Ибо когда приводит на мысль слова: се Господь и мзда Его (Ис. 40, 10), чтобы воздать каждому, чего стоит дело его, и когда исчисляет свои злые дела, тогда начинает бояться наказания и трепетать угроз. А чтобы не поглотила его скорбь, взирает на Божие милосердие и человеколюбие и делается благонадежен. Надеяться же, что Бог (19) исхитит душу его от смерти, и пpепитает в глад.
(20) Душа же наша чает Господа, яко помощник и защититель наш есть. Слово сие поощряет к терпению, чтобы мы, когда нападает на нас какой-либо оскорбитель, не разлучались от любве Божия, яже о Христе Иисусе (Рим. 8, 39), но от всей души несли труды, ожидая помощи от Бога.
(21) Яко о Нем возвеселится сердце нате, и во имя святое Его уповахом. Это согласно с сказанным в начале Псалма: радуйтеся праведнии о Господе. И теперь: о Нем возвеселится сердце наше. Мне кажется, что в этом же смысле сказал Апостол: во всех сих препобеждаемо за Возлюбльшаго ны (Рим. 8, 37). И не только препобеждаем, но и хвалимся в скорбех (Рим. 5, 3). Ибо Псалмопевец сказал: душа наша чает Господа, и желая показать, что не насильственно и не от угнетения скорбями обнаруживает он терпение, но с великою радостью принимает озлобление за имя Господне, говорит: не только мы терпим, но и о Нем возвеселится сердце наше, и во имя святое Его уповахом. Для нас достаточно именоваться христианами, чтобы избежать всякого искушения от противников. Имя же Божие называется святым, конечно, не потому, что в самых слогах имеет некоторую освящающую силу, но потому что свято и чисто всякое свойство Божие и всякое понятие о том, что преимущественно в Боге усматривается.
(22) Буди Господи милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя. Видишь ли, как разумно молился Пророк? Собственное свое расположение назначил Он мерою для щедрот Божия милосердия. Такова же да будет, говорит он, милость Твоя на нас, какую надежду мы возлагали на Тебя предварительно. Но вся надежда наша — возвратиться в покой, чтобы мы, когда преобразит Он тело смирения нашего, уразумели, что сие самое тело сделалось сообразным телу славы (Флп. 3, 21).
***
Беседа на псалом тридцать третий
(1) Давиду, внегда измени лице свое пред Авимелехом, и отпусти его, и отъиде.
К двум случаям приводит нас разумение сего Псалма. Надписанию его кажется приличным и то, что было с Давидом в Номве, городе священническом, и то, что случилось с ним у Анхуса, царя Филистимского. Ибо измени лице свое, когда беседовал с Авимелехом священником, скрывая от него свое бегство и показывая вид, что спешит исполнить царское повеление, когда взял и хлебы предложения, и меч Голиафа (1 Цар. 21, 1–9). Но еще измени лице свое, когда был окружен врагами, потому что услышал, как они разговаривали между собою и приготовлялись к мщению. И реша, сказано, отроцы Анхусовы к себе: не сей ли Давид, царь земли? Не сему ли изыдоша (жены) ликующия, глаголюще: победи Давид со тьмами своими, и Саул с тысящями своими. И еще сказано: и убояся Давид от лица Анхуса, и измени лице свое пред очами их (1 Цар. 21, 11–13). Но почему надписание именует Авимелеха, а история передает имя Анхуса, царя Гефского? На сие имеем такое объяснение, дошедшее до нас по преданию, что Авимелех было общее имя царей Филистимских, но что каждый из них имел и собственное наименование. Подобное можно видеть в Римском государстве, где цари вообще называются Кесарями и Августами, но удерживают и собственный свои имена. Таково же у Египтян имя Фараон. Ибо Фараоном называется Египетский царь при Иосифе; Фараоном именуется и тот, который, чрез четыре поколения, при Моисее, стал царем Египта; Фараон был и во времена Соломона, ибо сказано: поят дщерь Фараоню (3 Цар. 3, 1); Фараоном также именовался царствовавший во времена пророческого служения Иеремии (4 Цар. 23, 29 и сл). Так и Авимелех был и во дни Авраама, и во дни Исаака, и теперь именуется во времена Давида. Об Аврааме сказано: и рече Авимелех, и Охозаф невестоводитель его и Фихол воевода сил его, ко Аврааму, глаголя (Быт. 21, 22). Равно и об Исааке: бысть же много время тамо: и приникнув Авимелех царь Герарский окном, виде Исаака играюща с Ревеккою (Быт. 26, 8). Так и здесь в надписании Авимелех времен Давидовых назван общим царским именем, история же передает его имя Анхус, которое было собственное, данное ему при рождении. Пред ним-то изменил лице свое Давид, когда был принесен на руках домочадцев, бил в городские ворота, и, как сказано, слины своя точаше по браде, так что Анхус сказал домочадцам: для чего принесли вы его ко мне? не имею нужды в неистовых, яко внесосте его, да беснуется предо мною (1 Цар. 21, 13–14). И таким образом Давид, отпущенный оттуда, спасся, как сказано, в пещеру Одолламску (1 Цар. 22, 1).
Посему, как избежавший великой опасности, воссылает он такое благодарение освободившему его Богу, и говорит: (2) Благословлю Господа на всякое время. Избежав от смерти, он как бы полагает для себя уставы жизни, настраивая душу свою к строгому образу деятельности, чтобы ни одной минуты времени не оставлять без благословения, но при начале важных и не важных дел обращаться к Богу. Не стану думать, говорит он, будто бы что либо делается моим старанием, или приключается по случайному стечению обстоятельств, на всякое время благословлю Господа, — не только при благоденствии, но и в несчастные времена жизни. Сим наученный Апостол говорит: всегда радуйтеся, непрестанно молитеся, о всем благодарите (1 Сол. 5, 16–18). Видишь, какова была любовь Давида! Непрерывные несчастья не ослабили его терпения, когда не только был изгнан из отечества, от родных, от домашних, лишен имущества, но даже по необходимости предан врагам и едва не растерзан ими. Не смотря на сие, не сказал: доколе будут продолжаться несчастия? Не пришел в нетерпение от непрерывных скорбей, ведая, яко скорбь терпение соделовает, терпение же искусство, искусство же упование (Рим. 5, 3). И действительно, скорби для хорошо приготовленных суть как бы укрепляющая пища и упражнение в борьбе, приближающие подвижника к отеческой славе; когда укоряемы благословляем, хулами молим, утружденные благодарим, скорбные хвалимся скорбями (1 Кор. 4, 12–13). Стыдно для нас — в счастье благословлять, а в печальных и трудных обстоятельствах хранить молчание. Напротив того, тогда-то и должно более благодарить нам, знающим, что егоже любит Господь, наказует: биет же всякаго сына, егоже приемлет (Евр. 12, 6).
Выну хвала Его во устех моих. Пророк, по-видимому, обещает нечто невозможное. Как может хвала Божия быть непрестанно во устах человека? Когда разговаривает он в обыкновенной и житейской беседе; в устах его нет Божией хвалы. Когда спит, хранит он совершенное молчание. Когда ест и пьет, как уста его произнесут хвалу? На сие отвечаем, что у внутреннего человека есть некоторые духовные уста, и посредством их питается он, приемля слово жизни, которое есть хлеб сшедый с небесе (Ин. 6, 56). О сих-то устах и Пророк говорит: уста моя отверзох и привлекох дух (Пс. 118, 131). Сии-то уста и Господь советует иметь расширенными, для обильного принятия брашен истины. Ибо сказано: расшири уста твоя, и исполню я (Пс. 80, 11). Посему мысль о Боге, однажды напечатленная и как бы печатию утвержденная во владычественной силе души, может быть названа хвалою Божией, которая выну пребывает в душе; и тщательный, по увещанию Апостола, может делать все во славу Божию, так что всякое действие, всякое слово, всякое умственное упражнение получает силу хвалы; ибо аще яст, аще ли пиет праведник вся в славу Божию творит (1 Кор. 10, 31). У такого и во время сна сердце бодрствует, как сказано в Песни Песней: аз сплю, а сердце мое бдит (Песн. 5, 2); ибо мечтания сна очень часто бывают отголосками мыслей, занимавших днем.
(3) О Господе похвалится душа моя. Пророк говорит: никто не хвали моей изобретательности, которою спасся я от опасностей: ибо не в силе, не в мудрости человеческой, но в благодати Божией — спасение. Ибо сказано: да не хвалится богатый богатством своим, мудрый мудростию своею, крепкий крепостию своею: но о сем да хвалится хваляйся, еже разумети и знати Господа Бога своего (Иер. 9, 23–24). Смотри, как Апостол хвалит сотрудников своих в деле благовестия. Он говорит: это ваш соработник и служитель о Господе (Кол. 4, 7). Если кто хвалится красотою телесною, или знаменитостью рода, то не о Господе хвалится душа его; напротив того, каждый из таковых предан суете. Не заслуживают также истинной похвалы искусства средние, и занимающиеся ими: кормчие, врачи, витай, строители, которые созидают города, иди пирамиды, или лабиринты, или другие какие дорого стоящие или пышные громады зданий. Те, которые хвалятся этим, не в Господе полагают душу свою. В замен всякой иной чести, для нас довольно именоваться рабами такого Владыки. Не будет ли слуга царев хвалиться, что он поставлен в том или другом чине служения? Ужели же удостоившийся служить Богу будет измышлять себе похвалы отинуду, как будто для полноты славы и именитости не достаточно ему именоваться Господним. Итак, о Господе похвалится душа моя.
Да услышат кротцыи, и возвеселятся. Поскольку Пророк говорит: чрез одно изменение лица, при содействии Божием, враги введены в обман и совершено мое спасение; то да услышат кротцыи, что можно и в мире живущим воздвигать победные знамения, и не сражавшимся оказаться победителями; и да возвеселятся, утвердившись в кротости моим примером: ибо такую благодать от Бога получил я за то, что имел кротость. Помяни Господи Давида и всю кротость его (Пс. 131, 1). Кротость есть величайшая из добродетелей; потому причислена и к блаженствам. Ибо сказано: блажени кротцыи, яко тии наследят землю (Мф. 5, 5). Земля сии, небесный Иерусалим, не бывает добычею состязающихся, но предоставлена в наследие долготерпеливым и кротким. И слова: да услышат кротцыи, значат то же, что и слова: да услышат Христовы ученики. А может быть, пророчественно желает Давид, чтобы и до нас дошло чудо благодеяния Божия, над ним явленное. Да услышать и те, которые, после многих поколений, соделаются учениками Христовыми! Ибо тех назвал кроткими, которым Господь говорил: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11, 28). Укротившие свои нравы, освободившиеся от всякой страсти, в чьих душах не поселено никакого мятежа, — они называются кроткими. Почему и о Моисее засвидетельствовано, что он был кроток паче всех человек сущих на земли (Чис. 18, 13).
(4) Возвеличите Господа со мною. Приличный себе лик собирает Пророк к прославлению Господа. Не приобщайся ко мне ни мятежный, ни смущенный, ни распаляющий душу плотскими страстями; но вы кроткие, вы, которые приобрели твердость и постоянство души, отрясли леность и сонливость в исполнении своих обязанностей, — вы возвеличите Господа со мною. Возвеличивает же Господа тот, кто великим умом. твердым и возвышенным духом терпит искушения за благочестие; и потом, кто великим умом, и в самых глубоких умозрениях, рассматривает величие творения, чтобы в величии и красоте тварей созерцать их Рододелателя (Прем. Сол. 13, 5). Ибо чем кто более углубляется в законы, по которым устроена, и по которым управляется вселенная, тем яснее созерцает велелепоту Господню, и по мере сил возвеличивает Господа. Поскольку же одного ума и размышления одного человека нисколько недостаточно к уразумению величия Божия, то Пророк всех вместе кротких приемлет в общение сего дела. Посему должно совершенно упразднить себя от внешних мятежей, произвести совершенное безмолвие в потаенной храмине советов сердца, и потом приступить к созерцанию истины. Послушай исповедующегося во грехе, что он говорит! смятеся от ярости око мое (Пс. 6, 8). Не только же гнев, но и пожелание, и робость, и зависть приводят в смятение око души, и вообще все страсти приводят в замешательство и смятение душевную прозорливость. И как невозможно мутным оком принять верное впечатление от видимого предмета, так невозможно с возмущенным сердцем приступать к познанию истины. Посему должно удалиться от всех мирских дел, ни чрез зрение, ни чрез слух, ни чрез другое какое чувство не вводить в душу посторонних помыслов. Ибо воздвигаемые плотским мудрованием брани исполняют внутренность сердца неумолкающими мятежами и непримиримыми раздорами.
(5) Взысках Господа, и услыша мя. Пророк говорит: сие да услышать кротцыи! И в это тяжкое время когда подвигся на меня весь гнев памятозлобных, и руки всех на меня вооружились, а я ничем не защищенный, готов был принять на себя все удары врагов, — и в это время не смутился я помыслами от страха, не оставил мысли о Боге, не отчаялся в своем спасении, но взысках Господа. Не искал только, с каким-нибудь простым и временным упованием на Господа, но взысках, ибо речение взысках выражает более, нежели — искал, подобно как испытывание — более нежели пытание. Ибо исчезоша испытающии испытания (Пс. 63, 7). Посему словом взыскания Псалом изобразил какой-то глубокий покой и безмятежность.
И от всех скорбей моих избави мя. Вся жизнь праведника исполнена скорбей, это путь тесный и скорбный. Многи скорби праведным. Потому и Апостол говорит: во всем скорбяще (2 Кор. 4, 8); и: яко многими скорбми подобает нам внити в царствие Божие (Деян. 14, 22). Избавляет же Бог святых Своих от скорби, не без испытания их оставляя, но подавая им терпение. Ибо, если скорбь терпение соделовает, терпение же искусство (Рим. 5, 3), то избегающий скорби лишает себя опытности. И как никто не получает венца, не имея у себя противника, так и опытным можно оказаться не иначе, как чрез скорби. Посему слова: от всех скорбей избави мя, не значат: не попустил мне скорбеть, но даровал со искушением и избытие, яко возмощи понести (1 Кор. 10, 13).
(6) Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся. Сидящих во тье и сени смертной — их увещавает приступить ко Господу, приблизиться к лучам Божества Его, чтобы, чрез приближение озарившись истиною, по благодати, вместили они в себя просвещение Его. Ибо как сей чувственный свет не для всех равно сияет, но для тех, которые имеют глаза, бодрствуют и могут беспрепятственно наслаждаться появлением солнца: так и Солнце правды (Мал. 4–2) Свет истины, Иже просвещает всякою человека грядущаго в мир (Ин. 1, 9), не всем дает видеть светозарность Свою, но тем, которые живут достойно света. Ибо сказано: свет возсия не грешнику, но праведнику (Пс. 36, 11). Как солнце, хотя восходит, но не для нетопырей и других животных, во время ночи снискивающих себе пищу: так, хотя свет сам в себе блистателен и всеозаряющ, однако ж не все приобщаются его сияния. Так и всяк делаяй злая, ненавидит света, и не приходит к свету, да не обличатся дела его (Ин. 3, 20).
Итак приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся. Блажен, кто в день праведного суда Божия, когда приидет Господь во свете привести тайная тмы, и объявить советы сердечныя (1 Кор. 4, 8), осмелившись вступить в сей обличительный свет, возвратится непостыжденным; потому что его совесть не осквернена порочными делами. А те, которые делали зло, воскреснуть на поругание и стыд, чтобы увидеть в самих себе мерзость и отпечатление соделанных ими грехов. И может быть, страшнее тьмы и вечного огня тот стыд, с которым увековечены будут грешники, непрестанно имея пред глазами следы греха соделанного во плоти, подобно какой-то невыводимой краске, навсегда остающиеся в памяти души их. Не много же таких, которые бы могли приступить к свету истины и открыть его и открыв сокровенное, отойти с непостыжденным лицем.
(7) Сей нищий воззва, и Господь услыша и. Не всегда нищета похвальна, а только, когда она с Евангельскою целью принята произвольно. Ибо многие по достатку нищи, а по произволению весьма любостяжательны. Их бедность не спасает, а произволение осуждает. Посему блажен не тот, кто беден, но кто сокровищам мира предпочитает заповедь Христову. Таковых и Господь называет блаженными, говоря: блажени нищии духом (Мф. 5, 3), — не бедные имуществом, но избравшие нищету от сердца. А что не от произвола, то и блаженным не делает. Посему всякая добродетель, а преимущественно пред всеми нищета имеет отличительным признаком свободное произволение. Итак сей нищий, говорит Пророк, воззва. Назнаменующим гласом призывает он мысль твою к обнищавшему но Богу, алчущему, жаждущему и терпящему наготу. Сей нищий, едва не указывает он перстом, то есть, сей ученик Христов. Можно слова сии относит и к самому Христу: Он, богат сый по естеству (так как все, что имеет Отец, принадлежит и Ему), нас ради обнища, да мы нищетою Ем обогатимся (2 Кор. 8, 9). Да и всякое почти дело, ведущее к блаженству, предначал Сам Господь, Себя предложив в пример ученикам. Возвратись к блаженствам, и рассмотрев каждое, найдешь, что учение словом предварил Он делами. Блажени кротцыи. Где же нам научиться кротости? Научитеся от Мене, говорит Господь, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11, 29). Блажени миротворцы. Кто же научит нас благам мира? Сам Миротворец, творяй мир и примиряющих оба в единаго новаго человека (Еф. 2, 15), умиротворивый кровию креста Своею, аще небесная, аще ли земная (Кол. 1, 20). Блажени нищии. Сам Он обнищал и истощил Себя в зрак раба, да мы вси от исполнения Его приимем и благодать возблагодать (Фил. 2, 7, Ин. 1, 16). Итак, если кто водимый Святым и человеколюбивым Духом, не мечтая о самом себе, но уничижая себя, чтоб возвысить других, возопиет духом, испрашивая чего либо великого, и не произнесет ничего недостойного и низкого, выражающего искание земного и мирского, то вопль сего просящего услышан будет Господом. А какой же конец услышания? Тот, что избавится от всех скорбей не уязвленным, не изнемогшим, не поработившимся мудрованию плоти. Каким же образом избавляется нищий? (8) Ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его, и избавит их. Сим Пророк объяснил, кого называет нищим, именно того, кто боится Господа. Посему боящийся стоит еще на степени раба, а усовершившийся любовию достиг уже в достоинство сына. Раб именуется и нищим, потому что не имеет ничего собственного, а сын уже богат и потому, что он наследник отеческих благ. Итак ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его. Ангел не отступить от всех уверовавших в Господа, если только не отгоним его сами худыми делами. Ибо, как пчел отгоняет дым, и голубей смрад, так и хранителя нашей жизни Ангела отдаляет многоплачевный и смердящий грех. Если имеешь в душе дела достойные Ангельского хранения, и обитает в тебе ум, обогащенный умозрениями истины, то, по богатству не оцененных дел добродетели, Бог необходимо приставит к тебе стражей и хранителей, и оградить тебя охранением Ангелов. Смотри же, какова природа Ангелов! Один Ангел равняется целому воинству и многочисленному ополчению. Итак в величии твоего хранителя Господь дарует тебе ополчение, а в крепости Ангела как бы ограждает тебя отовсюду его защитою. Ибо сие значит: окрест. Как городские стены, вокруг облегая город, отовсюду отражают вражеские нападения; так и Ангел служит стеною спереди, охраняет сзади, и с обеих сторон ничего не оставляет неприкрытым. Посему-то падет от страны твоея тысяща, и тьма одесную тебе: к тебе же не приближится (Пс. 90, 7) удар которого либо из врагов, яко Ангелом Своим заповесть о тебе (Пс. 90, 12).
(9) Вкусите и видите яко благ Господь. Многократно замечали мы, что душевные силы именуются подобоименно с внешними членами. Поскольку же Господь наш есть истинный хлеб, и плоть Его истинное брашно: то необходимо, чтобы наслаждение веселием хлеба произведено было в нас чрез духовное вкушение. Как свойство меда, не столько словом, сколько самым чувством вкуса, может быть объяснено не изведавшим меда, так и доброта небесного слова не может быть ясно передана в учении, если, по долговременном изведании учений истины, не возможем собственным опытом постигнуть благость Господню. Вкусите, сказал, а не — насытьтесь; потому что ныне разумеем отчасти, видим истину зерцалом и гаданием (2 Кор. 13, 15), но придет время, когда нынешний залог, сие вкушение благодати, обратится для нас в совершенство наслаждения. Как страждущие желудком и чувствующие отвращение от пищи, от сего расстройства лечатся у врачей, которые, с помощью приготовленной особенным способом пищи, возбуждают к ней позыв, и когда чувство сими искусственными снедями раздражено, позыв на пищу час от часа более увеличивается: так и в слове истины, самое испытание, говорит Пророк, будет непрестанно призывать вас к ненасыщаемому вожделению. Посему вкусите, говорит он, да будете блажени, как алчущие и жаждущии правды.
Блажен муж, иже уповает на-Нь. Кто непрестанно вожделевает слова, тот ни на что иное не возложит упования, кроме Господа.
(10) Бойтеся Господа вси святии Его, яко несть лишения боящимся Его. Если страх не управляет нашею жизнию, то не возможно произойти освещению в теле. Ибо сказано: пригвозди страху Твоему плоти моя (Пс. 118, 120). Как у пригвожденных гвоздями члены тела остаются неподвижны и бездейственны, так и объятые в душе Божиим страхом избегают всякого страстного обуревания грехом. Посему несть лишения боящемуся, то есть, удерживаемый страхом от всякого неприличного поступка не лишен сил ни для какой добродетели, но совершен, и не имеет недостатка ни в одном из совершенств, свойственных человеческой природе. Как по телу не совершен тот, у кого не достает какого-либо необходимого члена, но в том самом и не совершен, чего не достает ему: так не радящий и о единой заповеди, чрез неисполнение, бывает уже несовершен, по причине сего недостатка. А кто усвоил себе совершенный страх, и всего боится из богобоязненности, тот ни в чем не согрешит, потому что ничего не презирает; и он не потерпит лишения, потому что во всяком случае непрестанно с ним страх.
(11) Богатии обнищаша и взалкаша, взыскающии же Господа не лишатся всякаго блага. Слово сие научает нас и презрению вещественного богатства, показывая непрочность изобилия в имуществе. Ибо богатство не постоянно, и как волна, гонимая силою ветров, обыкновенно течет туда и сюда. И богатыми Давид называет, может быть, Израильтян, ихже всыновление и служение, ихже обетования, от нихже отцы (Рим. 9, 4–5). Они-то обнищаша, согрешив против Господа, а взыскавшие Господа вместо них не лишатся всякаго блага. Но как же Израильтяне обнищаша и взалкаша? Поскольку убили они Хлеб животный, то пришел на них голод хлеба. Поскольку злоумыслили против Источника воды живой, пришла к ним жажда, и наложено на них наказание мучиться от жажды. Но это глад не чувственного хлеба и не жажда воды, но глад слышания слова Господня (Ам. 8, 11). И так они обнищаша и взалкаша, а из язычников научившиеся взыскать Господа не лишатся всякаго блага. Всесовершенное благо есть сам Бог, Которого не лишатся вси взыскающии Его. Если кто невежествен, имеет неясное понятие о добре и зле, то и он да не называет благим находящего наслаждение во временном, которое преходит с разрушением тела. Ибо кто вещественное богатство и плотские преимущества возводит на степень благ, тот низким и ни какого внимания не заслуживающим вещам присваивает достопокланяемое и одному Богу приличное имя, и вмести с тем впадает в самое грубое противоречие. Ибо или должен сказать, что Апостолы не получили телесных благ, потому что не взыскали Господа, или, если и взыскав, не имели таких благ, должен обвинить самое Писание, которое говорит, что взыскающии Господа не будут лишены ни единаго блага. Напротив того, святые и Господа взыскали, и не остались без разумения самого взыскуемого, и не лишились благ, уготованных в вечном упокоении. Ибо о них можно в собственном смысле сказать: всякаго блага, потому что телесные наслаждения заключают в себе более болезненного, чем приятного; супружество — бесчадие, вдовство — растление; земледелие — бесплодие; торговля — кораблекрушения; богатства — козни; роскошь — пресыщение, и частые наслаждения — разного рода болезни и многовидные страсти. Взыскал Господа Павел, и не был лишен ни единаго блага, а между тем, кто исчислит телесные скорби, в которых он проводил всю свою жизнь? Трищи палицами биен, единою каменми наметан, трикраты корабль опровержеся с ним, нощь и день во глубине сотвори, в путных шествиях множицею, во алчбе и жажди, в пощениих многащи, в труде и подвизе, и многократно в нуждах (2 Кор. 11, 25–27). И что же? Человек, который до последнего часа был алчущим и жаждущим, терпел наготу и страдания, ужели не лишен был телесных благ? Посему возведи мысль твою к истинному благу, чтобы уразуметь тебе и согласие Писания, и самому себя не запутать обоюдностью понятий.
(12) Приидите, чада, послушайте мене, страху Господню научу вас. Это голос искренно расположенного учителя, с отеческим благосердием призывающего к учению: потому что ученик есть духовное чадо учителя. Приемлющий от другого образование в благочесии как бы им созидается и приводится в состав, подобно тому, как в утробе чревоносящей образуются младенцы. Посему и Павел всю Церковь Галатийскую, которая отпала от первопреподанных учении, и походила на недоношенный плод чрева, снова восприемля, и Божией силою воображая в Галатах Христа, назвал чадами. И как он с болезнями и скорбию производил исправление поколебавшихся, то посему и сказал, что болит душею, скорбя об отпадших. Чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (Гал. 4, 19). И так приидите чада, послушайте мене. Чему же хочет учить нас духовный наш отец? Страху Господню, говорит он, научу вас. Поскольку выше заповедал бояться Господа, и показал выгоды страха, сказав, что несть лишения боящимся Его, то преподает теперь некоторый урок о страхе Господнем. Что нужно быть здоровым, это может сказать всякой, даже невежда; но как должно приобретать здоровье, говорить об этом — дело человека знающего врачебное искусство. Не всякой страх благ и спасителен, но есть страх вражий, о котором молится Пророк, чтобы он не приближался к душе его, говоря: от страха вражья изми душу мою (Пс. 63, 2). Тот страх — вражий, который вдыхает в нас боязнь смерти, и который внушает нам страшиться преимущества лиц. Ибо боящийся сего возможет ли, во время мученичества, противостоять греху даже до смести, и воздать долг умершему за нас и воскресшему Господу? А также приводимый в страх демонами имеет в себее страх вражий. И вообще такой страх кажется мне немощью, порожденною неверием, ибо верующий, что есть у него крепкий помощник, не страшится никого из усиливающихся возмутить его. А что же такое страх спасительный, страх освящающий, страх преднамеренно, а не по немощи, поселяемый в душе? Хочешь ли, объясню тебе свойства сего страха? Когда увлекаешься в какой-нибудь грех: представь себе мысленно страшное и нестерпимое судилище Христово, где на высоком и превознесенном престоле восседает Судия, вся же тварь с трепетом предстоит при славном Его явлении, и каждый из нас приводится на испытание соделанного им в жизни; потом к совершившему в жизни много худых дел приставляются страшные и угрюмые ангелы, у которых и взор огненный, и дыхание огненное, по жестокости их воли, и лица подобны ночи, по унылости и человеконенавидению; потом непроходимая пропасть, глубокая тьма, огонь несветлый, который во тьме содержит попаляюшую силу, но лишен светозарности; потом какой-то ядоносный и плотоядный червь, пожирающий с жадностью, никогда ненасыщаемый, и своим пожиранием производящий невыносимые болезни; потом жесточайшее из всех мучений — вечный позор и вечный стыд. Сего страшись, и сим страхом вразумляемый, как бы некоторою уздою, воздерживай душу от худых пожеланий. Сему-то страху Господню обещал научить нас отец, но научить не всех, а только желающих слушать его; не далеко отпадших, но притекающих к нему с желанием спастися; не чуждых от завет (Еф. 2, 12), но чрез сыноположение крещения соделавшихся присными Слову. Посему и говорит: приидите, то есть, добрыми делами приблизьтесь ко мне, дети, удостоившиеся стать сынами света чрез пакибытие. Послушайте вы, у которых отверсты уши сердца; страху Господню научу вас, тому страху, который незадолго пред сим изобразило вам слово.
(13) Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи? Пророк спрашивает: хочет ли кто жизни — не этой общей, которою живут и бессловесные, но истинной, не пресекаемой и смертью? Ибо теперь, говорит он, вы умираете, и живот ваш сокровен есть со Христом в Бозе: егда же Христос явится, живот ваш: тогда и вы с Ним явитеся в славе (Кол. 3, 3–4). И так Христос есть истинная жизнь, и наша истинная жизнь есть пребывание во Христе. Подобно сему и дни иные — благи, и на них-то указывает Пророк в своем провозглашении: кто есть человек хотяй живот любяй дни видети благи? Ибо дни века сего злы, так как и век сей, будучи мерою мира, о котором сказано, что мир весь во зле лежит (1 Ин. 5, 19), — и свойствами своими сообразен миру) им измеряемому. А самые дни суть части сего времени; посему Апостол говорит: искупующе время, яко дние лукави суть (Еф. 5, 16). И Иаков свидетельствует: дни лет моих малы и злы (Быт. 47, 9). Посему теперь мы — не в жизни, но в смерти. Потому и молился Апостол, говоря: кто мя избавит от тела смерти сея (Рим. 7, 24)? Но есть другая некая жизнь, к которой призывает нас слово. И хотя настоящие наши дни лукавы, однако же есть другие дни благи, которые не пресекаются ночью. Ибо для них сам Бог будет вечным светом, озаряя их сиянием Своей славы. Посему когда слышишь о благих днях, не думай, чтобы в обетовании говорено было тебе о здешней жизни, потому что тленны те дни, которые производит чувственное солнце; а тленное не может быть приличным даром нетленному. Но если душа нетленна, то нетленны должны быть и душевные дарования. И преходит образ мира сего (1 Кор. 7, 31). Если Закон имеет в себе тень грядущих благ; то представь себе какие-то радостотворные и святые субботы из дней вечных, новомесячия, праздники; но представь их соответственно духовному закону!
(14) Удержи язык твой от зла, и устне твои, еже не глаголати льсти. Если хочешь иметь дни благи, и любишь жизнь, то исполни заповедь жизни. Ибо сказано: любяй Мя, заповеди Моя соблюдет (Ин. 14, 21). Первая же заповедь: удержи язык твой от зла, и устне твои, еже не глаголати льсти. Ибо грех, содеваемый языком, и на деле весьма удобен и многообразен. Разгневался ли ты? и язык предваряет. Похоть ли возобладала тобою? язык прежде всего служит тебе как бы переводчицей и переносчицей, которая помогает во грехе и вводит в искушение ближних. Язык для тебя и оружие неправды, если он не от сердца говорит, но для обмана других. Но к чему перечислять словом все грехи, совершаемые языком? Жизнь наша наполнена грехопадениями языка: срамословие, смехотворные, глупые, непристойные речи, пересуды, слово праздное, лживые клятвы, ложные свидетельства, — все это и гораздо еще большее число зол, суть произведение языка. А те, которые отверзают уста свои на поругание славы Божией и неправду в высоту глаголют (Пс. 72, 8), каким другим орудием совершают сие нечестие, как не орудием языка? И так, поскольку от словес твоих осудишися (Мф. 12, 37), то удержи язык твой от зла, и не делай сокровища языком лживым суетная (Притч. 21, 6). Удержи и устне твои, еже не глаголати льсти, то есть, сделай, чтобы целое орудие, данное тебе на служение слову, было свободно от действий лукавых. Лесть есть скрытное злодеяние против ближнего, совершаемое под личиною добра.
(15) Уклонися от зла, и сотвори благо: взыщи мира, и пожени и. Вот первоначальные советы и вступительные уроки благочестия: старайся преодолевать язык, воздерживаться от коварных замыслов, уклоняться от зла. Ибо не тому, кто совершен, прилично воздержание от зла, но только еще начинающему надлежит уклоняться от стремления к злу. И должно сперва, как от худого пути, удалиться от привычки к порочной жизни, а потом уже приступить к совершению добрых дел. Потому что невозможно приняться за доброе, не отступив наперед и совершенно не уклонившись от зла, как невозможно возвратить здоровья, не освободясь от болезни, или согреться прежде, нежели совершенно пройдет озноб. Все это одно с другим не совместно: так и тот, кто хочет вести добрую жизнь, должен освободиться от соприкосновения с злом.
Взыщи мира, и пожени и. О сем мире сказал Господь: мир оставляю вам, мир Мой даю вам, не якоже мир дает мир, Аз даю вам (Ин. 14,27). Посему взыщи мира Господня, и пожени и. А достигнешь его не иначе, как к намеренному гоня, к почести вышняго звания (Фил. 3, 14). Ибо истинный мир — горе; а доколе мы связаны с плотию, неразлучно с нами многое, что нас возмущает. Посему взыщи мира, то есть освобождения от мятежей мира сего, приобрети безмятежный ум, невзволнованное, невозмущенное состояние души, неколеблемое страстями, не увлекаемое ложными учениями, которые своим правдоподобием склоняют к согласию, чтобы чрез сие приобрести тебе мир Божий, превосходяй всяк ум (Фил. 4, 7), и охраняющий твое сердце. Кто ищет мира, тот ищет Христа; потому что Той есть мир наш, создавший оба во единаго новаго человека, творяй мир (Еф. 2, 14–15), и умиротворивый кровию креста Своего, аще небесная, аще ли земная (Кол. 1, 20).
(16) Очи Господни на праведныя, и уши Его в молитву их. Как святые суть тело Христово и уды от части (1 Кор. 12, 27), и Бог поставил их в Церкви, одних как бы глазами, других устами, а иных вместо рук, или ног: так и святые духовные Силы, на небесах пребывающие, одни именуются очами, потому что им вверено над нами смотрение, а другие — ушами, потому что приемлют наши молитвы. Посему и теперь Силу над нами надзирающую и Силу приемлющую молитвы Давид назвал очами и ушами. Очи Господни на праведныя, и уши Его в молитву их. Поскольку всякое дело праведника достойно зрения Божия, и всякое слово его, так как праведный не говорит ничего праздного, сильно и действенно; то посему Псалом уверяет, что праведник всегда пред взорами, и всегда бывает услышан.
(17) Лице же Господне на творящыя злая, еже потребити от земли память их. Под лицем, как думаю, разумеется открытое и явное пришествие Господа на суд. Почему и сказано, что очи Господа, как бы еще издали нас назирающего, приникают на праведника; а самое лице явится, чтобы истребить на земле всякую память беззакония. Но не представляй себе лица Божия в телесном образе. Ибо в таком случай может показаться, что в Писании сказано нечто несообразное, то есть, что особо очи сияют на праведника, и особо лице обращено на порочных; между тем как не возможны ни очи без лица, ни лице без очей. Не узрит человек лице Господне, и жив будет (Исх. 33, 20). Но Ангелы малых в церкви выну видят лице Отца нашего, Который на небесах (Мф. 18, 10). Посему для нас ныне по немощи облежащей нас плоти, невместимо зрение славного явления Божия; но Ангелам, которые не имеют ни какого покрова, подобного нашей плоти, ни что не препятствует непрестанно взирать на лице славы Божией. Почему, когда сделаемся сынами воскресения, тогда и мы будем удостоены знания лицем к лицу. Тогда праведные удостоятся лицезрения Божия в радости, а грешники — в суде, потому что всякий грех будет истреблен праведным судом Божиим.
(18) Воззваша праведнии, и Господь услыша их, и от всех скорбей их избави их. Взывание праведных есть мысленное, и оно в потаенности сердца раздается велегласно, и может достигать до самого слуха Божия. Ибо кто просит великого и молится о небесном, тот взывает и воссылает к Богу молитву, которая бывает услышана. Итак, воззваша праведнии; взыскали не чего-нибудь маловажного, земного, низкого. Потому и Господь внял их голосу, и от всех скорбей их избави их, не столько освобождая их от огорчений, сколько приготовляя к тому, чтобы они были выше всего приключающегося.
(19) Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет. Господь ко всем приближается Своею благостию, но мы сами себя удаляем грехами. Ибо сказано: се удаляющии себе от Тебе, погибнут (Пс. 72, 27). Почему о Моисее говорится, что он приступал к Богу (Исх. 24, 2); и если кто другой подобен Моисею, то своими доблестями и добрыми делами делается он близок к Богу. Кроме того, слова сии содержат в себе пророчество о пришествии Господа, и согласны с предыдущими. Ибо там сказано: лице Господне на творящий злая, то есть явление Его на суде будет на погибель всякого лукавства. А здесь, сказав: близ Господь сокрушенных сердцем, Пророк возвещает приближающееся уже и недалеко отстоящее пришествие Господа во плоти. И в сем может убедить тебя сказанное в пророчестве Исаии: Дух Господень на Мне, егоже ради помаза Мя, благовестити нищим посла Мя, исцелити сокрушенныя сердцем, проповедати пленником отпущение, и слепым прозрение (Ис. 61, 1). Поскольку посылаем был Врач для сокрушенных сердцем, то сказано: близ есть Господь. Вам говорю сие, смиренные и сокрушившие свое самомнение, чтобы вас обрадовать и ввести в долготерпение радостью ожидаемого! Сокрушение же сердца есть истребление человеческих помыслов. Кто презрел настоящее, предал себя слову Божию, и владычественное в себе предоставил помышлениям превыше человеческим и божественным, тот будет иметь сокрушенное сердце, и соделает его жертвою, не уничижаемою от Господа. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс. 50, 19). И так близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет. Кто чужд всякого надмения, ни чем человеческим не гордится, тот и сердцем сокрушен и духом смирен. Правда, смирен Лейт и тот, кто ходит во грехе, потому что ни что так не смиряет, как грех. Посему растленную и потерявшую святыню девства называем смиренною. Так сказано, что Амнон восстал на Фамару и смири ю (2 Цар. 13, 14). Посему, которые утратили высокость и возвышение души, низложенные грехом на землю и как бы пригвожденные к земли, изгибаются подобно пресмыкающемуся змию, и уже не в силах прийти совершенно в прямое положение, те смиренны, но не духом, почему смирение их и не похвально. Но которые имеют благодать Святого Духа, те добровольно смиряют себя пред низшими, с Апостолом называя себе самех рабами всякого человека (2 Кор. 4, 5) о Христе, всем попранием доселе, и говоря еще с ним: якоже отреби миру быхом (1 Кор. 4, 13). Они употребляют смирение духовно, и делают себя последними из всех, чтобы стать первыми из всех в царстве небесном. Сих и Господь называет блаженными, говоря: блажени нищии духом (Мф. 5, 3).
(20) Многи скорби праведными, и от всех их избавит я Господь. Сказано: во всем скорбяще, но не стужающе си (2 Кор. 4, 8). Почему и Господь говорит Своим ученикам: в мире скорбни будете: но дерзайте, яко Аз победих мир (Ин. 16, 33). Посему, если видишь когда праведников в болезнях, с поврежденными членами, покинутых своими, в ранах, в бесчестии, в совершенной скудости и лишении необходимого, то помни, что многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь. А утверждающий, что скорбь не прилична праведнику, не иное что говорит, как одно с утверждающим, будто бы борцу не приличен противоборник. Но борец, не выходящий на подвиг, будет ли иметь какой предлог к получению венцов? Вот уже в Псалме сем в четвертый раз говорится, каким образом Господь избавляет от скорби, если кого хочет избавить. В первый раз: (5) взысках Господа, и у слыша мя. и от всех скорбей моих избави мя. Во вторый: (7) сей нищий воззва, и Господь услыша и, и от всех скорбей его спасе и. В третий: (18) воззваша праведнии, и Господь услыша их. В четвертый, наконец: многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь.
(21) Хранит Господь вся кости их, ни едина от них сокрушится. Должно ли остановиться на голом речении, и удовольствоваться тем понятием, какое всего скорее представляется нашему вниманию, то есть, что сии кости, сии опоры плоти, не сокрушатся у праведных, по причине охранения, данного им от Господа? И до тех ли пор, пока праведник жив, и в этом мире, сохранятся кости его несокрушенными? Или и по разрешении от уз телесных не встретится причины к сокрушению костей праведника? Впрочем из опыта знаем, что сокрушены многие кости праведников, которые за свидетельство о Христе предавали себя страданиям всякого рода. Ибо гонители иным раздробили голени, другим многократно пронзали гвоздями руки и голову. Между тем кто же станет отрицать, что скончавшиеся в мученичестве всех праведнее? Напротив того, не понимать ли так? Говорится: человек, а разумеется душа и ум человеческий, так и члены целого человека называются подобоименно с частями телесными. Так Писание многократно именует члены внутреннего человека, например, когда говорить: мудраго очи во главе его (Еккл. 2, 14), то есть, внутреннее мудрого прозорливо и осмотрительно. И еще Писание одинаково называет и духовные и плотские очи, не только в приведенном нами изречении, но и в словах: заповедь Господня светла, просвещающая очи (Пс. 18, 9). Что же сказать о сем изречении: имеяй уши слышати, да слышит (Лк. 8, 8)? Известно, что у иных уши совершенны и способны слышать словеса Божии. Но не имеющим таких ушей что сказано? Глусии услышите, и слепии прозрите (Ис. 12, 18). И еще: уста моя отверзох и привлекох дух (Пс. 118, 131). И зубы грешников сокрушил еси (Пс. 3, 8). Ибо все сие сказано о способностях, служащих к принятию мысленной пищи и мысленного слова. Подобны сим речения: чрево мое болит мне (Иер. 4,19), и: нога праведнаго не поткнется (Притч. 3, 23). Ибо подобные выражения относятся к внутреннему человеку. На сем же основании во внутреннем человеке можно представить себе и некоторые кости, которыми поддерживается связь и стройность между душевными силами. И как кости собственною твердостью ограждают мягкость плоти; так и в Церкви есть члены, которые, по своей твердости, могут носить на себе недостатки немощных. И как кости соединяются между собою в состав сросшимися жилами и связями; так и союз любви и мира может производить в Церкви Божией какое-то сращение и соединение костей духовных. О сих-то костях, лишенных своего сочленения и как бы вышедших из составов, Пророк говорит: расточишася кости наши при аде (Пс. 140, 7). И если когда объемлет их смятение и трепет, то молится, говоря: исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя (Пс. 6, 3). Но когда кости сии, хранимые Господом, соблюдают свою стройность, тогда ни одна из них не сокрушится, а напротив, они делаются достойными возносить славу Богу. Вся кости моя, говорит Пророк, рекут: Господи, Господи, кто подобен Тебе, (Пс. 34, 10)? Видишь ли естество костей, имеющих и дар слова? Может быть, и Церковь скажет то же: вся кости моя рекут, относя сие к таинству воскресения. Ибо сказано: се глаголет Господь костем сим: се Аз введу в вас дух животен и дам на вас жилы, и возведу на вас плоти, и оживете, и увесте, яко Аз есмь Господь (Иез. 37, 5–6). Сии-то кости, восприявшие жизнь, и воздающие благодарение Воскресившему, рекут: Господи, Господи, кто подобен Тебе?
Не без, причины присовокуплено: (20) смерть грешников люта, потому что есть смерть праведных, но она не люта, по природе своей, а добра. Умершие со Христом приобщались благой смерти, и умершие греху умерли смертью благою и спасительною. Между темь смерть грешников люта. Ибо их по смерти постигает мучение, как и богатого, который облачашеся в порфиру и виссон, веселяся по вся дни светло (Лк. 16, 19).
И ненавидящии праведнаго прегрешат. Они ненавидят праведника, потому что сами живут во грехах, а нравы праведника, как прямизна правила, обличают их при сличении с совершенным. И поскольку живут во грехах; то, страшась обличения, ненавистно обращаются с праведником. А поскольку ненавидят его: то обременяют себя новыми грехами. Но много предлогов, по которым может быть ненавидим праведный. И свобода в обличениях (потому что ненавидят у врат наказующаго, и словом праведным гнушаются (Ам. 5, 10), и желание первенства, и любоначалие подвигли многих ненавидеть достойнейших; а иногда то же производило и неведение — что такое праведник, и кто праведен?
Смерть грешников люта. Может быть, и целую жизнь Пророк называет смертью, потому что Апостол назвал сию плоть смертию, сказав: кто мя избавит от тела смерти сея (Рим. 7, 24)? А которые делают худое употребление из сего тела и обращают его на служение всякому греху, те приготовляют себе лютую смерть.
(23) Избавит Господь души раб Своих, и не прегрешат вси упопающии на Него. Поскольку созданные на служение Господу содержались в пленении у врага, то их души и избавит Господь честною Своею кровию. Посему никто из уповающих на Него не будет истязан во грехах.
Лейт То есть унижен.
***
Беседа на псалом сорок четвертый
(1) Во конец, о изменяемых Лейт, сыном Кореовым в разум, песнь о возлюбленнем.
Кажется, что и сей Псалом ведет к усовершенствованию человеческой природы, и тем, которые вознамерились жить добродетельно, доставляет пользу для сей предположенной цели. Ибо для преуспевающих нужно учение об усовершенствовании, какое предлагает сей Псалом, имеющий надписание: в конец, о изменяемых, где подразумевается: о людях, потому что мы из всех разумных существ наиболее подлежим ежедневным, и почти ежечасным, изменениям и превращениям. Мы не бываем тождественны сами с собою ни по телу, ни по душевному расположению. Напротив того, тело наше непрестанно течет и рассевается, находится в постоянном движении и превращении, то возрастая из малого в большее, то сокращаясь из совершенного в недостаточное. Ибо не одно и не то же с новорожденным младенцем отрок, который ходит в училище, и способен понимать искусства и науки. И опять, бесспорно, иное с отроком — подрастающий юноша, который уже в силах приниматься за дела отважные. И от юноши отличается муж крепостию и величиною тела и полнотою разума. И опять, пришедший в зрелость и достигший постоянного возраста начинает мало-помалу чувствовать лишения; телесная бодрость незаметно у него оскудевает, телесные силы слабеют, пока согбенный старостью не дойдет до последнего упадка сил. Так мы изменяемы; а потому Псалом сим словом премудро делает намек на нас, человеков. Ибо Ангелы не терпят изменения. Нет между ними ни отрока, ни юноши, ни старца, но в каком состоянии сотворены в начале, в том они остаются, и состав их сохраняется чистым и неизменяемым. А мы изменяемся и по телу, как уже сказано, а также и по душе и по внутреннему человеку, переменяя свои мысли вместе с предметами, непрестанно нам встречающимися. И мы инаковы, когда благодушествуем, когда все в жизни идет у нас удачно; инаковы в обстоятельствах затруднительных, когда встречаем что-нибудь вопреки своему желанию. Мы изменяемся и от гнева, принимая на себя какой-то зверский вид; изменяемся и от вожделений, делаясь скотоподобными чрез сластолюбивую жизнь. Кони женонеистовни сотворишася воспламененные страстию к жене ближнего (Иер. 5,8). Коварный уподобляется лису, как Ирод (Лк. 13, 32). А бесстыдный называется псом Мальвина, как Навал Кармильский. Видишь ли, как разнообразно и многовидно наше изменение? Подивись же Тому, Кто так прилично применил к нам сие наименование! Посему, как мне кажется, один из толковников Алиса хорошо и удачно выразил ту же мысль другим наименованием, вместо: о изменяемых, сказав: о лилиях. Скорое увядание цветов почел он приличным применить к бренности человеческого естества. Но поскольку слово поставлено в будущем времени, ибо сказано: о тех, которые изменятся, как будто сие изменение произойдет с нами в последствии: то посмотрим, не указывает ли оно нам на мысль о воскресении, в котором дано будет нам изменение, и изменение в состояние лучшее и духовное? Ибо сказано: сеется во тление, востает в нетлении (1 Кор. 15, 42–44). Тогда изменится вместе с нами и вся чувственная тварь. Ибо и небеса яко риза обетшают, и яко одежду свиет их Бог, и изменятся (Пс. 101, 27). Тогда, по слову Исаии, и солнце сделается в семь крат больше себя самого, а луна величиною, как ныне солнце (Ис. 30, 26). Поскольку же словеса Божии писаны не для всех, а только для тех, которые имеют уши по внутреннему человеку, то Пророк и надписал: о изменяемых, как думаю, о тех, которые заботятся о себе самих, и чрез упражнение в благочестии непрестанно более и более преуспевают. Ибо это есть прекраснейшее изменение, какое дарует нам десница Вышнего. Такое изменение сознавал в себе и блаженный Давид, когда, вкусив благ добродетели, простирался вперед. Ибо что говорит? И pех: ныне начах: сия измена десницы Вышняго (Пс. 76, 11). Посему для преуспевающего в добродетели нет мгновения, в которое бы он не изменялся. Ибо сказано: егда бех младенец, глаголах яко младенец, мудрствовах яко младенец, смышлях яко младенец: егда же бых муж, отвергох младенческая (1 Кор. 13, 11). И опять, сделавшись мужем, не прекратил своей деятельности, но задняя забывая, в предняя же простираяся, к намеренному тек, к почести вышняго звания (Флп. 2, 13–14). Посему и то — изменение, когда внутренний человек со дня на день обновляется.
Поскольку же Пророк хочет возвестить нам о Возлюбленнем, Который принял на Себя домостроительство воплощения для нас, достойных такой милости, то говорит, что песнь сия дана сыном Кореовым. Ибо это песнь, а не псалом, и потому была передана одним голосом и только стройными пением, без сопровождения звуками органа. Песнь же о возлюбленнем. И толковать ли тебе какого Возлюбленного разумеет слово? Или и прежде моих слов знаешь это, помня об упоминаемом в Евангелии гласе: Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Немже благоволих: Того послушайте (Мф. 17, 5)? Он возлюблен Отцем, как Единородный; возлюблен всею тварию, как человеколюбивый Отец и благий Предстатель. А возлюбленное и благое в существе своем одно и то же. Посему некоторые хорошо определили, назвав благим то, чего все желают. Но не всякой может достигнуть совершенства любви и познать истинно Возлюбленного, а только тот, кто совлекся уже ветхаго человека, тлеющаго в похотех прелестных (Еф. 4, 22), и облекся в новаго, обновляемаго в разум по образу Создавшаго (Кол. 3, 10). Кто любит деньги, воспламеняется тленною телесною красотою, предпочитает настоящую славу, тот, истощив силу любви, на что не следовало, делается слеп к созерцанию истинно Возлюбленного. Посему сказано: возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем умом твоим (Мк. 12. 30). Слово всем не допускает уделения любви на другие предметы. Ибо сколько истратишь любви на земные предметы, столько, по необходимости, не достанет у тебя в целом. Посему-то не многие из людей наименованы друзьями Божиими, как Моисей, о котором написано, что он друг Божий (Исх. 33, 11), и как Иоанн. Ибо сказано: друг Женихов, стоя, радостию радуется (Ин. 3, 29), то есть, кто имеет твердую и непоколебимую любовь ко Христу, тот достоин Его дружбы. Посему и Господь уже достигшим совершенства ученикам говорит: не ктому вас глаголю рабы, но други, яко раб не весть, что творит Господь его (Ин. 15, 15). Итак, совершенному возможно познать истинно Возлюбленного. И действительно, одни святые суть друзья Божии и друзья друг другу, а всякой порочный и невежда — не друг; потому что блага дружбы не совместны с худым расположением сердца. Почему безобразное и нестройное не может прийти в согласие дружбы. Ибо зло противоборственно не только добру, но и самому себе.
Но уже приступим к истолкованию пророческих слов:
(2) Отрыгну сердце мое слово благо. Иные полагали, что сие говорится от лица Отца о Слове, Которое было в начале у Отца, и Которое, говорят они, Отец извел как бы из сердца, из самой утробы; и от благого сердца произошло Слово благо. А мне кажется, что слова сии относятся к лицу пророческому, потому что последующие слова не оправдывают сего толкования об Отце. Отец не мог бы сказать о Своем языке: язык Мой трость книжника скорописца. (3) Красен добротою паче сынов человеческих. Потому что не сравнительно с человеками имеет Он превосходство красоты. И далее говорит: (8) сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости. Не сказал: помазах Тя Бог Твой, но — помаза Тя, из чего видно, что иное есть лице говорящее. Кто же это лице, как не Пророк, ощутивший действие на него Духа Святого? Он говорить: отрыгну сердце мое слово благо. Отрыжка есть внутренний воздух, при варении пищи из расторгшихся пузырьков поднимающийся вверх, и напитанный хлебом живым, сшедшим с небес и дающим жизнь миру, насыщенный всяким глаголом, исходящим из уст Божиих, то есть, по обыкновенному в Писании иносказанию, душа напитанная священными учениями, дает отрыжку сообразную пище. А как пища была словесная и добрая, то Пророк отрыгает слово благо. Благий человек от благаго сокровища сердца своего износит благое (Мф. 12, 35). Будем и мы искать пищи в слове к насыщению душ своих (ибо сказано: праведный ядый насытит душу свою, Прит. 13, 26), чтобы сообразно с этим, что напитало нас, произносить нам не какое-либо слово, но слово благо. Человек лукавый, напитанный нечестивыми учениями, отрыгает из сердца слово лукавое. Не видишь ли, что отрыгают уста еретиков? Подлинно нечто отвратительное и смрадное, изобличающее, как сильна и глубока болезнь сих несчастных! Ибо лукавый человек от лукаваго сокровища сердца своего износит лукавая. Посему чешем слухом (2 Тим. 4, 3), не избирай себе таких учителей, которые могут произвести болезнь в твоей внутренности, и сделать, что отрыгнешь слова лукавые, за которые будешь осужден в день суда. Ибо сказано: от словес своих оправдишися, и от словес своих осудишися (Мф. 12, 37).
Глаголю аз дела моя Цареви. И сие изречение, конечно, ведет нас к мысли о лице пророческом. Глаголю аз дела моя Цареви, — это значит: признаюсь пред судиею, и обнаружением собственных дел своих предварю обвинителя. Ибо мы прияли такую заповедь: глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися (Ис. 43, 26). Язык мой трость книжника скорописца. Как трость есть орудие письменности, когда опытная рука движет ею для начертания написуемого так и язык праведника, когда Святый Дух им движет, погружаемый не в черниле, но в Духе Бога Живого, на сердцах верующих написывает слова вечной жизни. Посему дух Святый есть книжник, потому что премудр и всех научает и скорописец, потому что быстро движение мысли. Пишет же в нас Дух помышления, не на скрижалех каменных, но на скрижалех сердца плотяных (2 Кор. 3, 3). А по мере широты сердца, Дух пишет на сердцах более иди менее: по мере предуготовительной чистоты, пишет или для всех явственно, или неявственно. По скорости же написуемого, целая уже вселенная наполнена благовестием.
Следующие же за сим слова, кажется мне, должно принять за начало особой речи, и не связывать их с предыдущими, но приложить к последующим. Ибо слова: красен добротою, как думаю, чрез обращение говорящего, сказаны ко Господу.
(3) Красен добротою паче сынов человеческих, излияся благодать во устнах Твоих. К этой мысли приводят нас Аквила и Симмах. Первый говорит: Ты украшен красотою паче сынов человеческих; а Симмах: Ты прекрасен красотою паче сынов человеческих. Посему красным добротою Пророк называет Господа, приникнув в Его Божество, потому что воспевает не красоту Его плоти. Ибо видехом Его, и не имяше вида, ни доброты, но вид Его безчестен, умален паче всех сынов человеческих (Ис. 53, 3). Из сего явно, что Пророк, созерцая светозарность Господа, и объятый ее сиянием, душевно уязвленный сею добротою, подвигся божественною любовию к мысленной красоте. А когда она явится душе человеческой, тогда все дотоле любимое окажется гнусным и презренным. Посему и Павел, когда увидел Краснаго добротою, вся вменил за уметы, да Христа приобрящет (Флп. 3. 8). И хотя чуждые слову истины проповедь Евангельскую называют юродством, уничижая за простоту речи в Писании: но мы, которые хвалимся крестом Христовым, которым открыто Духом, яже от Бога дарованная нам, не в наученых человемеския премудрости словесех (1 Кор. 2, 13), мы знаем, что в учении о Христе излиялось на нас от Бога богатство благодати. Посему-то в короткое время проповедь обтекла почти целую вселенную; ибо обильная и щедрая благодать излита на проповедников Евангелия, которых Писание наименовало и устнами Христовыми. Посему-то проповедь Евангельская в своих, презираемых иными, речениях заключает много убедительного и влекущего ко спасению. И всякая душа препобеждается непреложными догматами, будучи утверждаема благодатию в непоколебимой вере во Христа. Посему и говорит Апостол: Имже прияхом благодать и апостольство в послушание веры (Рим. 1, 5). И еще: паче всех их потрудился, не аз же, но благодать Божия, яже со мною (1 Кор. 15. 10).
Излияся благодать во устнах Твоих: сего ради благослови Тя Бог во век. В Евангелии написано, что дивляхуся о словесех благодати, исходящих из уст Его (Лк. 4. 22). Посему Псалом, чтобы яснее представить множество благодати в словах Господа нашего, выразительно говорить: излияся благодать во устнах Твоих. По неистощимости благодати в слове, благослови Тя, сказано, Бог во век. Очевидно, что сие должно относить к человечеству, так как оно преспевает премудростью и возрастом и благодатию (Лк. 2, 52). Относительно к одному человечеству разумеем, что благодать дана Ему, как награда за Его доблести. Подобное сему выражается в словах: (8) возлюбил еси правду, и возненавидел еси беззаконие: сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастники Твоих. Близко к сему и написанное Павлом к Филипийцам: смирил Себе, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя. Темже и Бог Его превознесе (Флп. 2, 8–9). Из сего видно, что сие говорится о Спасителе. как о человеке. Или поскольку Церковь — тело Господне, и Господь — Глава Церкви; и как служители небеснего слова, по сказанному выше, суть устне Христовы (напр. Павел имел глаголющего в себе Христа 2 Кор. 13, 3, а то же имеет и всякий подобный Павлу по добродетели), так и все мы верующие, каждый сам по себе, составляем прочие члены тела Христова, то не погрешит, кто благословение, данное Церкви, отнесет к самому Господу. Посему слова: благослови Тя Бог, значат: члены Твои и тело Твое исполнил Бог Своими благами во век, то есть до бесконечности.
(4) Препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне, (5) Красотою Твоею и добротою Твоею. Думаем, что сие в переносном смысле относится к живому Слову Божию, чтобы Оно соединилось с плотию, к Слову, Которое действенно и острейше паче всякаго меча обоюду остра, и проходящее даже до разделения души же и духа, членов же и мозгов, и судительно помышлением и мыслем сердечным (Евр. 4, 12). Ибо бедро есть символ родотворной силы. Сказано: сии души, яже изыдоша из чресл Иакова (Быт. 46, 26). Посему Господь наш Иисус Христос, как есть жизнь, путь, хлеб, виноградная лоза, истинный свет) и именуется другими многими именами, так есть и меч, который отсекает страстную часть души и убивает похотливые движения. Потом, поскольку Бог-Слово имел вступить в соединение с немощию плоти, то весьма кстати присовокуплено: Сильне. Ибо это — величайшее доказательство силы, что Бог возмог быть в человеческом естестве. Силу Слова-Бога не столько доказывает создание неба, земли, моря, воздуха, произведение величайших стихий, и все, что ни представим премирного и преисподнего, сколько домостроительство вочеловечения и снисхождение к уничиженному и немощному человечеству. Красотою Твоею и добротою Твоею. Красота отлична от доброты. Красивым называется, что в свое время пришло в полную свою зрелость. Так прекрасна пшеница, когда поспела для жатвы. Прекрасен плод виноградный, когда он с течением годовых времен, переварив в себе соки, достиг совершенства и стал годен к наслаждению. А доброта есть стройность в сложении членов, производящая собою привлекательность. Препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне, красотою Твоею, то есть при исполнении времен, и добротою Твоею, то есть, созерцаемым и умопредставляемым Божеством. Ибо Оно действительно есть доброта, превышающая все разумение человеческое и все силы человеческие, и созерцаемая одним умом. Познали доброту Его ученики Его, которым Он наедине разрешал притчи. Видели доброту Его Петр и сыны Громовы на горе, видели доброту, которая была светлее светлости солнечной, и удостоились узреть очами предначатие славного Его пришествия.
И наляцы, и успевай, и царствуй. То есть, начав попечение свое о человеках воплощением, соделай сие попечение усильным, непрерывным и неослабным. Это проложит путь и доставит успех проповеди, и всех покорит Твоему царству. Да не удивляет же нас, что говорится повелительно: успевай, по обыкновению Писания, которое всегда так выражает желания. Да будет воля Твоя, вместо — буди. Да приидет цаpствие Твое, вместо — прииди.
Истины ради и кротости и правды, и наставит Тя дивно десница Твоя. Опять слово употребляет подобный прежнему оборот речи, будто бы это, то есть успевать и царствовать, Господь приемлет в награду за истину и кротость и правду. Должно же разуметь сие так: поскольку у людей все превращено ложью; то, чтобы посеять истину, царствуй над человеками, над которыми царствует грех, ибо Ты — Истина. Кротости ради, — чтобы Твоим примером все были приведены к справедливости и благости. Посему-то Господь сказал: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11, 29). Доказательство же кротости представил в Своих делах: укоряемый — молчал, ударяемый — терпел. И наставит Тя дивно десница Твоя, не столп облачный, не огненное озарение, но собственная десница. Твоя будет Твоим путеводством.
(6) Стрелы Твоя изощрены, Сильне. Изощренные стрелы Сильного — это меткие слова, которые достигая до сердца слушателей, поражают и уязвляют чувствительные души. Ибо сказано: словеса мудрых, якоже остны воловыя (Еккл. 12, 11). Посему и Псалмопевец, молясь некогда об избавлении его от современных коварных людей, в уврачевание языка льстива просит изощренных стрел Сильнаго. Но просит также и углей пустынных (Пс. 119, 4), чтобы кого, по окаменению сердца, не касаются стрелы слова, для тех готово было мученье, которое и назвал углями пустынными. Для тех, которые сами себя лишили Бога, необходимо уготовление пустынных углей. Ныне же стрелы Твоя изощрены. Сими стрелами уязвляются души, восприявшие веру и распаленные сильною любовью к Богу. Они говорят подобно невесте: уязвлена есмь любовию аз (Песн. 2, 5). Неисповедимая же и неизреченная доброта Слова — это красота премудрости, и зрак Божий во образе Его. Посему блаженны любозрители истинной доброты. Как привязанные к ней любовию, и воспламеня в себе любовь небесную и блаженную, они забывают родных и друзей, забывают свой дом и имение, не помнят даже о телесной потребности есть и пить, но преданы единой и чистой любви. Под изощренными стрелами можешь разуметь и посланных сеять Евангелие в целой вселенной; они по своей изощренности сияли делами правды и неощутительно проникали в души поучаемых. Сии-то стрелы, посланные повсюду, приготовили народы к тому, что они пали к стопам Христовым. Но мне кажется, что с большею последовательностью мыслей восстановится речь чрез перестановку слов, так что выйдет следующей смысл: наляиы, и успевай, и царствуй, и наставит Тя дивно десница Твоя, и людие под Тобою падут, потому что стрелы Твоя изощрены в сердцы враг Царевых. Ни один богоборец, и кичливый, и гордый, не падает ниц пред Богом; но падают, которые прияли послушание веры. Стрелы же, падшие в сердца прежде бывших врагов Царевых, влекут их к желанию истины, влекут их ко Господу, чтобы бывшие врагами Богу примирились с Ним по научении.
(7) Престол Твой, Боже, в век веа: жезл правости, жезл царствия Твоего. (8) Возлюбил еси правду, и возненавидел еси беззаконие: сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастник Твоих. Поскольку пророк много уже говорил, обращаясь к человечеству во Христе, то возводит теперь слово свое на высоту славы Единородного. Престол Твой, Боже, говорит он, в век века, то есть, царство Твое за пределами веков и упреждает собою всякую мысль. И весьма кстати, по покорении народов, Пророк воспевает великолепие царства Божия. Жезл правости, жезл царствия Твоего. Для того Пророк и дал Ему собственное Его именование, ясно назвав Богом: престол Твой, Боже. Жезл Божий есть жезл вразумляющий. Но вразумляя, ведет за собою суды правые, а не уклоняющиеся от правды. Посему жезл царствия Его и называется жезлом правости. Аще оставят сынове Его закон Мои, и в судьбах Моих не пойдут: посещу жезлом беззакония их (Пс. 88, 31, 33). Видишь ли праведный суд Божий? Не на всякого употребляется жезл, но только на грешников. Но жезл сей называется и жезлом утешения. Ибо сказано: жезл Твой и палица Твоя, та Мя утешиста (Пс. 22, 4). Он называется также и жезлом сокрушения: упасеши я жезлом железным, яко сосуд скудельничь сокрушиши я (Пс. 2, 9). Но перстное и бренное сокрушается ко благу пасомых, так как предается во измождение плоти, да дух спасется (1 Кор. 5, 5).
Сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастник Твоих. Поскольку преобразовательное помазание долженствовало указывать на то, что самые архиереи и цари служили также прообразованием, то плоть Господня была помазана истинным помазанием, сошествием на нее Святого Духа, Который именуется елеем радости. Господь же помазан паче причастник Своих, то есть, более всех людей имеющих участие со Христом. Ибо им дается некоторое частное общение Духа, на Сына же Божия сошедший дух Святый, как говорит Иоанн, пребысть на Нем (Ин. 1, 32). Прекрасно Дух именуется елеем радости. Ибо один из плодов, возращаемых Духом Святым, есть радость. Поскольку же слово о Спасителе у Пророка касается вместе и Божеского естества, и домостроительства вочеловечения, то, опять обращая взоры на человечество Бога, говорит: возлюбил еси правду, и возненавидел еси беззаконие, желая тем сказать: прочие люди трудами, подвигами, внимательностию достигают нередко расположения к добру, и отвращения от зла, а в Тебе есть естественное сродство с добром и отчуждение от беззакония. Но и нам, если захотим, не трудно приобрести любовь к правде и ненависть к беззаконию. Ибо на пользу разумной душе даровал Бог все способности, как способность любить, так и способность ненавидеть, чтобы управляемые разумом любили мы добродетель, и ненавидели порок. Бывают же случаи, когда похвально оказывать ненависть. Не ненавидищия ли Тя, Господи, возненавидех; и о вразех Твоих истаях? Совершенною ненавистию возненавидех я (Пс. 138, 21–22).
(9) Смирна и стакти и касиа от риз Твоих, от тяжестей слоновых, из нихже возвеселиша Тя (10) Дщери царей в чести Твоей. Пророческое слово, нисходя по порядку, и описав предварительно дела домостроительства, при озарении Духа, открывающего Пророку сокровенное, доходит наконец до страданий. Сказано: смирна и стакти и касиа от риз Твоих. Что смирна есть символ погребения, научает нас Евангелист Иоанн, сказывая, что Иосиф Аримафейский при погребении употребил смирну и алое (Ин. 19, 32). А стакти есть тончайший вид смирны. При выжимании сего благовонного вещества, что бывает в нем жидкого, отделяется в стакти, а что остается густого, называется смирною. Посему и благоухание Христово благоухает как смирна, по причине Его страданий, и как стакти, потому что Он не недвижим и не бездействен оставался в продолжении трех дней и трех ночей, но нисходил во ад ради домостроительства воскресения, чтобы исполнить все, что Ему надлежало. Благоухает же касиею, потому что касия есть весьма тонкая и благовонная кора, облекающая собою древесный ствол. И можно думать, что пророческое слово именем касии глубокомысленно и премудро указало нам на крестное страдание, воспринятое в благодеяние всей твари. Посему видишь смирну, по причине погребения, — стакти, по причине сошествия во ад (ибо каждая ее капля стремится вниз), и касию, по причине домостроительства, совершенного плотию на кресте.
По сей-то причине говорит Пророк: возвеселиша Тя дщери царей в чести Твоей. Но какие же это дщери царей, как не благородные, великие и царственные души? Познав Христа по нисхождению Его к человечеству, оне возвеселиша Его в чести Его, в истинной вере и совершенной любви, прославляя Его Божество. О благоуханиях же сих, то есть, о приточном слове и об устроении учений, Пророк говорит, что они не скудны были на ризах Христовых, но разносились по всем зданиям. Ибо под тяжестями разумеет огромные домы; а тем, что они были построены из слоновой кости, как думаю, показывает богатство любви Христовой к миру.
Предста царица одесную Тебе, в ризах позлащенных одеяна преиспещрена. Пророк говорит уже о Церкви, о которой узнаем из Песни Песней (6, 8), что едина есть совершенная голубица Христова, которая приемлет на десную страну Христову соделавшихся известными по своим добрым делам, различая их от людей негодных, как пастырь различает овец от козлищ. Итак, предстоит царица, то есть душа, сочетанная с Женихом-Словом, не обдадаемая грехом, но соделавшаяся причастницею царства Христова, предстоит одесную Спасителя в ризах позлащенных, то есть великолепно и священнолепно украшающая себя учениями духовными, сотканными и преиспещренными. Поскольку догматы — не одного рода, но различны и многообразны, объемлют собою учения естественные, нравственные и таинственные, то Псалом говорит, что ризы невесты преиспещрены.
(11) Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди люди твоя и дом отца твоего. (12) И возжелает Царь доброты твоея: зане Той есть Господь твой, и поклонятся Ему. Призывает Церковь к слышанию и исполнению заповедуемого, и называя ее дщерию, сим наименованием вводит в свойство с Собою, как бы по любви присвояя ей право быть чадом. Слыши дщи и виждь. Словом виждь учит ее иметь ум приобученный к созерцанию. Обозри тварь, и воспользовавшись порядком в ней видимым, восходи такими образом к созерцанию Творца. Потом, смиряя ей высокую выю гордыни, говорит: приклони ухо твое. Не прибегай к языческим вымыслам, но приими смиренное слово в Евангельском учении. Приклони ухо твое к преподаваемым в нем наставлениям, чтобы забыть те дурные обычаи и отеческие учения. Посему забуди люди твоя, и дом отца твоего. Ибо всякий творяй грех, от диавола есть (1 Ин. 3, 8). Отринь учения демонские, забудь жертвы, ночные ликовствования, басни разжигающая на блудодеяние и на всякую нечистоту. Для того наименовал Я тебя Своей дочерью, чтобы ты возненавидела прежнего отца своего, который родил тебя на погибель. Если забвением сгладишь с себя пятна лукавых учений, то, возвратив себе собственную свою красоту, окажешься вожделенною для Жениха и Царя. Зане Той есть Господь твой, и поклонятся Ему. Словами: Той есть Господь твой, Пророк показывает необходимость повиновения. Поклонятся же Ему все твари. Ибо о имени Иисуса Христа всяко колено поклонится небесных и земных и преисподних (Фил. 2, 10).
(13) И дши Тирова с дары: лицу твоему помолятся богатии людстии. Кажется, что в Хананейской стране идолопоклонству предавались с особенным усердием. А главный город Хананеи — Тир. Посему пророческое слово, убеждая Церковь к повиновению, говорит, что и дщи Тирова придет некогда с дарами. И лицу твоему богатии людстии поклонятся с дары. Не сказал: тебе поклонятся с дары, но — лицу твоему. Ибо не Церковь приемлет поклонение, но глава Церкви — Христос, Которого Писание наименовало Лицем.
(14) Вся слава дщери Царевы внутрь: рясны златыми одеяна, и преиспещрена. (15) Приведутся Дарю девы в след ея. Поскольку она очистилась от лукавства древних учений, повинуясь наставлению, забыв люди своя и дом отца своего, то Дух Святый описывает ее качества. И поскольку видит сокровенную ее чистоту, то говорить: вся слава дщери Царевы, то есть Христовой невесты, которая чрез сыноположение стала уже дщерию Царя, внутрь. Псалом убеждает нас вступить во внутреннейшие тайны славы Церковной, потому что красота невесты есть внутренняя. Ибо кто благоукрашает себя для Отца, видящего в тайне (Мф. 6,4) и молится, и все делает не на показ людям, но чтобы только быть видимым Единому Богу, тот имеет всю славу внутрь, как и дщерь Царева. Посему и рясны златыя, которыми она одеяна и преиспещрена, также внутрь. Ничего не ищи в наружном золоте, или в телесном преиспещрении, но представь себе одеяние, достойное украшать созданного по образу Творца, как говорит Апостол: совлекшеся ветхаго человека, и облекшеся в новаго, обновлявмаго в разум по образу Создавшаго (Кол. 3, 9–10). И кто облекся во утробы щедрот, благость, смиренномудрие, долготерпение, кротость (Кол. 3, 12), тот облечен внутренне, украшен по внутреннему человеку. И Господом Иисусом советует облещися Павел (Рим. 13, 14) не по внешнему человеку, но так, чтобы ум наш покрывало памятование о Боге. И думаю, что тогда изготовляется ткань духовной одежды, когда к назидательному слову присовокупляются и дела с ним сообразные. Как, в основу вплетая уток, ткут одежду для тела; так, когда за предваряющим словом следуют сообразные с ним дела, уготовляется сим благолепная одежда душе, имеющей вполне и словом и делом добродетельную жизнь. А рясны привешивают к одежде; и их должно понимать также в духовном смысле, почему и называются они златыми. Поскольку слово обширнее дела; то оно составляет как бы некие рясны, которые спущены вниз с ткани деятельности. За невестою же Господнею следуют некоторые души, не приявшие к себе семян чуждого учения; и они-то приведутся к Царю, сопровождая невесту. Да слышат же давшие Господу обет девства, что девы приведутся к Царю, но девы, которые близки к Церкви, следуют за нею, а не уклоняются от церковного благочиния!
(16) Приведутся же девы в веселии и радовании, введутся в храм Царев. Не те, которые по принуждению соблюдали девство, не те, которые по скорби или по нужде вступили в честную жизнь, но которые в веселии и радовании услаждаются таковым преспеянием, те приведутся Царю, и введутся не в какое-нибудь обыкновенное место, но в храм Царев. Ибо сии священные сосуды, которых не осквернило человеческое употребление, будут внесены во святая святых, и дано им будет право иметь доступ в самое святилище, которого не будут попирать ноги нечистые. А как важно быть введенным в храм Царев, показывает Пророк, когда молится о себе и говорит: едино просих от Господа, то взыщу. Еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его (Пс. 26, 4).
(17) Вместо отец твоих быша сынове твои: поставити я князи по всей земли. Поскольку выше повелено забыть люди и дом отца, то теперь, в награду за послушание, вместо отец получает сыновей, и сыновей украшенных такими достоинствами, что они поставляются князьями по всей земли. Кто же сии сыны Царевы? Это сыны Евангелия, которые возобладали всею землею. Ибо сказано: во всю землю изыде вещание их (Рим. 10. 12). И: сядут на двоюнадесяте престолу, судяще обеманадесяте коленома Израилевома (Мф. 19, 28). А если под отцами невесты разумеет кто Патриархов, то и в таком случае речь не мимо идет Апостолов. Ибо вместо патриархов родились у нее сыны во Христе, творящие дела Авраамовы, которые признаются равночестными Патриархам, потому что совершили подобные им дела, за каковые и отцы удостоились великих почестей. Святые же суть князи всей земли, по свойству с добродетелью, так как добродетель, по самому существу своему, дает первенство, как Иакову дала власть над Исавом. Ибо сказано: буди господин брату твоему (Быт. 27, 29). Посему те, которые соделались равночестными Отцам и подвижничеством добродетели приобрели над всеми превосходство, суть сыны невесты Христовой, и матерью своею поставляются князи по всей земли. Смотри же, как велика власть Царицы, — это власть рукополагать князей по всей земле.
(18) Помяну имя Твое во всяком роде и роде; сего ради людие исповедятся Тебе в век, и во век века. В заключение всего речь предлагается как бы от лица самой Церкви: помяну имя Твое во всяком роде и роде. Какое же это поминовение Церкви? Это — исповедание народов.
Лейт С Греческого: о изменитися хотящих.
Мальвина 1 Цар. 25, 3. По Славянскому переводу: человек зверонравен, у Седмидесяти: ; ;;;;;;;; ;;;;;;;.
Алиса (в) Аквила.
У Седмидесяти и в Славянском переводе читается: и поклонишися Ему.
***
Беседа 22
К юношам о том, ка'к пользоваться языческими сочинениями.
Много у меня побуждений посоветовать вам, что' признаю лучшим, и что', как уверен, если приимете, будет вам полезно. И настоящий мой возраст, и упражнение во многих уже делах, и достаточное изведание всяких и всему научающих перемен сделали меня опытным в делах человеческих; почему едва вступившим в жизнь могу указать как бы самый безопасный путь. При том, по естественному сродству, я — первый для вас после родителей; почему, не меньше отцов, и сам имею к вам благорасположения, и о вас думаю, если только не ошибаюсь в мнении своем, что, видя меня, не желаете видеть родителей. Поэтому, если охотно приимете слова мои, будете во втором ряду похваляемых Гезиодом; а в противном случае, хотя бы и не сказал я ничего неприятнаго, сами припомните стихи, в которых он говорит: «превосходен тот, кто сам собою усматривает потребное; хорош и тот, кто следует указаниям других; но кто не способен ни к тому, ни к другому, тот вовсе бесполезен».
Не дивитесь же, если вам, которые каждый день ходите к учителям, и с уважаемыми мужами древности беседуете посредством оставленных ими сочинений, скажу, что сам собою нашел я нечто более полезным. О сем-то самом и хочу дать вам совет, а именно, что не должно, однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но заимствуя у них все, что' есть полезнаго, надобно уметь иное и отбросить. А что' же это такое, и ка'к это различать, сему и научу, начав так.
Мы полагаем, дети, что настоящая жизнь человеческая вовсе ничего не значит; совершенно не почитаем и не называем благом того, что' доставляет нам совершенство в этой только жизни. Ни знаменитости предков, ни крепости, красоты и величия тела, ни почестей от всех людей, ни самаго царства, ни всего прочаго, что' ни наименуют из человеческаго, не признаем великим, даже достойным желания, и не обращаем взора на тех, кто имеет сие, но простираем надежды далее, и все делаем для приуготовления себе другой жизни. Поэтому, что' к оной споспешествует нам, о том говорим, что должно любить сие и домогаться сего всеми силами, а что' не переходит в оную, то — презирать, как ничего не стоющее.
Что' же это за жизнь, где и ка'к будем проводить ее? — и говорить о сем потребовалось бы долее, чем сообразно с настоящим намерением, и слушать это должны были бы люди более вас возрастные. Впрочем, может быть, достаточно покажу вам это, сказав, что, если кто объимет словом и совокупит во едино все счастие людей, со времени их существования, тот найдет, что это не равняется и малейшей части благ той жизни, а напротив того, все здешния блага гораздо больше отстоят достоинством от малейшаго из тех благ, чем тень и сновидение скуднее действительности. Лучше же сказать, (употреблю пример более близкий) сколько душа во всем досточестнее тела, столько же и разности между тою и другою жизнию.
В эту жизнь вводят нас, конечно, Священныя Писания, образующия нас посредством учений таинственных; но пока, по возрасту, не можем изучать глубину смысла их, мы и в других писаниях, не вовсе от них далеких, упражняем на время духовное око, как в некоторых тенях и зерцалах, подражая упражняющимся в деле ратном, которые, приобретя опытность в ловком движении рук и ног, выгодами этой игры пользуются в самых битвах. И мы, конечно, должны держаться той мысли, что нам предлежит подвиг, важнейший всех подвигов, — подвиг, для котораго все должны сделать, для приготовления к которому надобно трудиться по мере сил, беседовать и с стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человекoм, oт кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе. Красильщики назначенное к окраске приготовляют сперва особыми способами, и потом наводят цвет, пурпуровый, или другой какой: подобным образом и мы, чтоб добрая слава наша навсегда оставалась неизгладимою, посвятив себя предварительному изучению сих внешних писателей, потом уже начнем слушать священные и таинственные уроки, и как бы привыкнув смотреть на солнце в воде, обратим, наконец, взоры к самому свету. Поэтому, ежели между учениями есть какое взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего сродства, то изучать разность учений, сличая их между собою, не мало служит к подтверждению лучшаго учения.
Но чему уподобив каждое из сих учений, можем составить себе их образ? Конечно, собственное превосходство дерева — изобиловать зрелыми плодами; но оно носит на себе и некоторое украшeниe — лиcты, колеблющиеся на ветвях: так и в душе истина есть преимущественный плод, но не лишено приятности и то, если облечена душа внешнею мудpocтию, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид. Почему говорится, что и тот славный Моисей, котораго имя за мудрость у всех людей было весьма велико, сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию Сущаго. А подобно ему, и в позднейшия времена о премудром Данииле повествуется, что он в Вавилоне изучил халдейскую мудрость, и тогда уже коснулся Божественных уроков. Но достаточно говорено о том, что сии внешния науки небесполезны для душ; теперь следует сказать, в какой мере должно вам изучать их. Во-первых, у стихотворцев (начну с них), поелику они в сочинениях своих не одинаковы, не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но, когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно их любить, соревновать им и, как можно, стараться быть такими же. А когда доходит у них речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему, так же затыкая уши, как Одиссей, по словам их, заградил слух от песней сирен. Ибо привычка к словам негодным служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надобно оберегать душу, чтоб, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худаго, как иные с медом глотают ядовитыя вещества. Поэтому не будем хвалить стихотворцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюбленных и упивающихся, или когда ограничивают блаженство раздольным столом и разгульными песнями. Всего же менее будем внимать им, когда говорят что-нибудь о многих богах, и притом разномыслящих. У них брат в раздоре с братом, отец — с детьми, и у детей опять скрытная война с родителями. А прелюбодеяния богов их, любовныя похождения и явныя студодеяния, особенно же главы и правителя всех Дия, каким сами они называют его, как такия дела, которыя и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иный, предоставим лицедеям. To же самое могу сказать и об историках, особенно, когда пишут они историю для развлечения слушателей. И ораторам не будем подражать в искусстве лгать. Ибо ни в судах, ни других делах не прилична ложь нам, избравшим прямый и истинный путь жизни, — нам, которым предписано законом даже и не судиться.
Напротив того займем лучше у них те места, где они восхваляли добродетель и порицали порок. Ибо как для других наслаждение цветами ограничивается благовонием и пестротою красок, a пчелы сбирают с них и мед: так и здесь, кто гоняется не за одною сладостию и приятностию сочинений, тот может из них запастись в душе некоторою пользою. Поэтому, во всем уподобляясь пчелам, должны вы изучать сии сочинения. Ибо и пчелы не на все цветы равно садятся, и с тех, на какие нападут, не все стараются унести, но, взяв, что' пригодно на их дело, прочее оставляют нетронутым. И мы, если целомудренны, собрав из сих произведений, что' нам свойственно и сродно с истиною, остальное будем проходить мимо. И как срывая цветы с розоваго куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вреднаго.
Поэтому в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить се к цели, по дорической пословице: водя мелом по снурку. И поелику до нашей жизни надобно достигать с помощию добродетели, а в похвалу ей многое сказано стихотворцами, многое историками, и еще гораздо более мужами любoмудpыми: то на такия особенно сочинения должно обращать внимание. Ибо не малая польза, если души юношей освоиваются и свыкаются с добродетелию; потому что наставления такого рода, по нежности душ, напечатлеваясь глубоко, остаются в них неизгладимыми. Ужели предположим, что Гезиод с другою какою мыслию, а не в поощрение юношей к добродетели, написал следующие, всеми повторяемые стихи? «Негладок и не приступен в начале, крут и с многим по'том и трудом удобовосходим путь, ведущий к добродетели. Поэтому не всякий может вступить на него, по иричине крутизны, а вступив, не легко дойти до вершины. Но кто стал вверху, тот видит, что путь гладок и прекрасен, легок и удобен, и приятнее другаго пути, ведущаго к пороку, на который не долго вступить, по причине его близости», как говорит тот же самый стихотворец. Ибо мне кажется, что написал он сие не с другим намерением, но поощряя нас к добродетели и всех убеждая быть добрыми, чтобы мы, разслабев для трудов, не отказались идти к цели. Так, если бы и другой кто восхвалял подобным образом добродетель, приимем его слова, как руководствующия нас к тому же.
А слышал я у одного искусно изучившаго мысли стихотворца, что как все стихотворение Омирово есть похвала добродетели, и все у Омира, кроме придаточнаго, ведет к сей цели, так не менее к сему же клонится и то место, где Омир представил, что вождь Кефалленян спасся нагим от кораблекрушения Лейт, и что сперва царица, когда надлежало бы ей застыдиться, увидев его нагим, при самом его появлении, ощутила к нему уважение; потому что стихотворец представил его вместо одежды украшенным добродетелию; потом и прочие Феакеане столько почли его достойным, что, оставив роскошь, в какой жили, стали все на него смотреть и ему подражать, и ни один Феакеанин ничего более не желал тогда, как соделаться Одиссеем, и притом спасшимся от кораблекрушения. В этом месте, как говорил истолкователь стихотворцевой мысли, Омир, едва не в слух всем вопия, говорит: «о добродетели должно стараться вам, люди: она и с претерпевшим кораблекрушение спасается от потопления, и на суше доведеннаго до наготы кажет более досточестным, нежели счастливых Феакеан». Такова-то добродетель! Другия стяжания не более принадлежат своим владетелям, как и всякому другому, подобно тому, как зернь в игре выпадает и той и другой стороной: одно стяжание неотъемлемо, — это добродетель; она принадлежит человеку и при жизни и по смерти.
Посему-то, как кажется, и Солон говорит богатым: «А мы не променяемся с ними богатством добродетели; потому что оно всегда постоянно, а имуществом людей владеет то тот, то другой». Подобно сему и то место у Феогнида, гд он говорит, что «Бог (какого Бога он ни разумел) наклоняет людям то ту, то другую чашку у весов, чтоб им то богатеть, то ничего не иметь». — Да и хийский софист Продик, в одном месте своих сочинений, сходно с сим любомудрствовал о добродетели и пороке. И в его слова надобно вникнуть умом; потому что он человек не презрения достойный. Говорится же у него там, сколько помню его мысль; потому что слов не знаю, кроме того, что сказано это просто, не мерною речью: «Когда Иракл, будучи очень молод, и в таком же почти возрасте в каком теперь вы, рассуждал, на какой ему обратиться путь, на тот ли, который чрез труды ведет к добродетели, или на другой легчайший: подошли две женщины; а это были добродетель и порок; потому что, хотя оне и молчали, но различие тотчас выказывалось в наружности. У одной красота была подготовлена с помощию притираний; она дышала роскошью; неотлучно водила с собою целый рой удовольствий, на него указывала, и обещая еще более удовольствий, старалась привлечь к себе Иракла. Другая была худощава, неубрана, смотрела пристально и выражала в себе иное том подобное; потому что обещала не что-нибудь легкое и приятное, но тысячи трудов, подвигов и опасностей везде — и на суше, и на море. А награда за это такова, что можно стать богом, как выразился Продик. И Иракл последовал, наконец, за сею женщиною». И все почти сколько-нибудь заслуживающие внимание по мудрости, каждый по мере сил, с сочинениях своих более или менее распространялись в похвалу добродетели; им должно верить, и надобно стараться в самой жизни выразить их учения. И кто любомудрие, заключающееся у других в словах, оправдывает делом, тот один жив; прочие же только движущияся тени Мальвина.
Мне кажется, что такия похвалы походят на то, как если бы живописец подражал чему-нибудь дивному, например, красоте человека, и человек действительно был таков, каким тот представил его на картине. Ибо с жаром хвалить добродетель перед людьми, вести о ней длинныя речи, а наедине предпочитать целомудрию удовольствие, и справедливости — пpибытoк; назвал бы я подражанием тем, которые лицедействуют на зрелище, и часто выходят представлять царей и владельцев, не будучи не только ни царями, ни владельцами, но даже, может быть, и свободными. Притом, играющий на лире не охотно согласится, чтоб лира у него была не устроена; и начальник лика не захочет иметь у себя такой лик, который бы не пел, как можно, согласнее. Но по жизни каждый сам с собою будет у нас в разладе, представит жизнь не соответствующею словам, будет говорить словами Еврипида: «язык у меня клялся, а сердце не участвовало в клятве», и погонится скорее за тем, чтоб казаться добрым, а не за тем, чтоб быть добрым. Но если поверить Платону, это крайний предел нecпpaвeдливocти — быть мнимо, а не действительно справедливым.
Поэтому так будем принимать сочинения, в которых заключаются правила добродетели. Поелику же и доблестныя деяния древних мужей или соблюлись до нас в непрерывной памяти людей, или сохранены в сочинениях стихотворцев и историков: то не лишим себя и отсюда происходящей пользы. Например, некто в народном собрании злословил Перикла, но он не обращал на то внимания, и целый день продолжалось, что один осыпал другаго ругательствами, а другой ни мало о том не заботился. Потом вечером уже, и когда смерклось, этого человека, едва прекратившаго брань, Перикл проводил с светильником, чтоб не даром пропало у него упражнение в любомудрии. Еще кто-то, разсердившись, грозил смертию Евклиду мегарскому и клялся в этом. По Евклид сам дал клятву, что умилостивит его и заставит прекратить свое к нему нерасположение. Как хорошо, если приходят на память таковые примеры человеку, когда он одержим уже гневом! Ибо не должно верить трагедии, которая без рассуждения говорит: «раздражение вооружает руку на врагов». Напротив того, всего лучше вовсе не приходить в раздражение. Если же это трудно, то по крайней мере, удерживая раздражительность рассудком, как уздою, надобно не дозволять выходить ей за пределы.
По возвратим слово назад к примерам доблестных мужей. Некто, нещадно нападая на Coфронискова сына, Сократа, бил его в самое лице, а он не противился, но дозволил этому пьяному человеку насытить свой гнев, так что лице у Сократа от ударов уже опухло и покрылось ранами. Когда же тот перестал бить: Сократ, как сказывают, ничего другаго не сделал, a только, как на статуе пишут имя художника, написал на лбу: сделал такой-то; и тем отмстил. Поелику это указывает на одно почти с нашими правилами; то утверждаю, что весьма хорошо подражать таким мужам. Ибо этот поступок Сократа сходен с тою заповедью, по которой ударяющему по ланите должен ты подставить другую (Мф. 5, 39.), — В такой мере надобно мстить за себя! А поступок Перикла или Евклида сроден с заповедию: терпеть гонителей и кротко переносить гнев их, и с заповедию: желать добра врагам, а не проклинать их (44). Посему предварительно обученный сему не будет не верить заповедям, как чему-то невозможному. Не умолчу и о поступке Александровом. Александр, взяв в плен дочерей Дария, о которых засвидетельствовано, что красота их была удивительна, не удостоил и видеть их, считая постыдным — пoбедитeлю уступать над собою победу женщинам. Ибо это указывает на одно с заповедию, что воззревший на женщину для услаждения, хотя и не совершит прелюбодеяния самым делом, но за то, что допустил в душу желание, не освобождается от вины (Мф. 5, 28.). О поступке же Клиния, одного из близких Пифагору, трудно поверить, чтобы сходство его с нашими правилами было делом случая, а не тщательнаго подражания. Что' же сделал Клиний? Дав клятву, мог он избежать потери трех талантов; но лучше заплатил их, чем стал клясться, хотя клятва его была бы в деле справедливом. Он как будто, представляю я, слышал ту заповедь, которая запрещает нам клятву (Мф. 5, 33.).
Ho возвратимся опять к тому же, что' сказано в начале, — a именно, что не все по порядку надобно нам брать, а только полезное. Ибо стыдно, вредное в пище отвергать, а в науках, которыя питают нашу душу, не делать никакого разбора, но, подобно весеннему ручью, увлекая за собою все встречающееся, нагружать тем душу. И какой в этом расчет, если кормчий не безрассудно отдается ветрам, но направляет ладию в безопасное место, и стрелок бросает стрелу в цель, и медник и плотник стремятся к концу, сообразному с их искусством, а мы останемся ниже и этих рабочих, имея возможность разуметь свое дело? И у ремесленников работа их имеет какую-то цель; а для жизни человеческой нет будто цели, смотря на которую должно все делать и говорить тому, кто не намерен совершенно уподобиться бессловесным? В таком случае, совершенно подобно не оснащенным кораблям, никакому уму не вверив кормила души, будем без цели туда и сюда носиться по жизни. Но и в состязаниях телесными силами, а если угодно, и на музыкальных орудиях, упражняются в тех именно подвигах, за которые предложены венцы, а никто, упражняющийся в борьбе, также в кулачном бою и борьбе вместе, не станет учиться играть на гуслях, или на свирели. По крайней мере не делал так Полидам, но пред олимпийским подвигом останавливал он на бегу колесницы, и тем укреплял свои силы. И Милон не сходил с намазаннаго маслом щита, а когда стаскивали его, противился не меньше, чем статуи, припаянныя свинцом. Вообще у них упражнения были приготовлением к подвигам. А если б, оставив усыпанное песком поприще и телесныя упражнения, занялись бряцаниями Марсия, или Фригийскаго Олимпа: то ужели бы получили венцы и славу, а не бежали прочь, чтоб не насмеялись над ними? Но и Тимофей не проводил времени на ратоборных поприщах, оставив сладкопение; иначе не удалось бы превзойти так в музыке и ему, у котораго столько было искусства, что и возбуждал гнев созвучиями напряженными и жесткими, и опять укрощал и смягчал его созвучиями нежными. Сим-то, говорят, искусством выигрывая однажды пред Александром Фригийскую песню, заставил его среди ужина взяться за оружие, и потом, смягчив звуки, сделал, что опять возвратился он к пирующим. Такую-то крепость сил к достижению цели в музыке и телесных иодвигах доставляет упражнение!
Но поелику упомянул я о венцах и о подвижниках, то присовокуплю: они, претерпев тысячи трудностей в тысяче случаев, всеми мерами приумножив свою силу, пролив много пота в трудных телесных упражнениях, приняв много побоев в училище, избрав не самый приятный образ жизни, но предписанный учителями, и во всем прочем (скажу не распространяясь) ведя себя так, что жизнь их до подвига была упражнением в подвиге, уже после всего этого являются готовыми на поприще, переносят все труды и опасности, чтоб получить венок из дикой маслины, или из гирчи, или из чего-нибудь подобнаго и, победив, заслужить провозглашение от глашатая. Ужели же нам, которым за жизнь предлежат награды столь удивительныя по множеству и величию, что не возможно и словом их выразить, когда спим на оба уха и проводим жизнь в большой беспечности, остается взять только эти награды левой рукою? Тогда высоко бы ценилась праздная жизнь, и у всех восхитил бы первенство в счастии Сарданапал, или, если угодно, Маргит, о котором сказал Омир (если только Омировы это стихи), что он был ни пахарь, ни копатель, ни человек, способный к чему-либо в жизни. Но не более ли истинно изречение Питтака, который сказал, что «трудно пребыть добродетельным?» Ибо действительно, даже подъяв много трудов, едва можем сподобиться тех благ, которым, как выше сказано, нет и образца между благами человеческими.
Поэтому не должно нам лениться и на краткий покой променивать великия надежды, если не хотим слышать укоризны и терпеть наказания, — не здесь от людей, хотя и сие не маловажно для имеющаго ум, но на тех судилищах, где бы они ни были, хотя бы под землею, или где в другом месте. Невольно погрешившему против долга, может быть, и будет некоторое помилование от Бога, но намеренно избравшему худое нет и отговорки, почему бы не терпеть сугубаго наказания. Что' же нам делать? скажет кто-нибудь. — Что' иное, кроме того, чтоб, освободившись от всех других попечений, иметь попечение о душе?
Поэтому не должно служить телу, кроме крайней необходимости, а душе надобно доставлять все лучшее любомудрием, как от темницы, освобождая ее от общения с телесными страстями. а вместе и тело соделывая неодолимым для страстей. Чреву надобно доставить необходимое, но не слишком сладкое, как делают выдумывающие каких-то приготовителей стола и поваров, объискивающие всю сушу и море, собирающие дани, как жестокому какому-то властелину, — эти жалкие труженики, страждущие не менее мучимых в аде, которые подлинно прядут огонь, решетом носят воду, льют в дирявую бочку, не видят конца трудам А трудиться сверх нужды над волосами и одеждами, по выражению Диогена, свойственно или злосчастным, или обидчикам. Посему утверждаю, что быть и называться щеголем, должны мы почитать столько же срамным делом, как и жить непотребно и злоумышлять на чужее брачное ложе. Ибо для имеющаго ум какая разность — нaдеть ли на себя зрелищный наряд, или носить одежду простолюдина, если только она достаточно защищает от холода и жара? Подобным образом и прочее надобно заготовлять себе, не превышая нужды, и не больше заботиться о теле, но сколько хорошо это для души. Мужу поистине достойному сего именования, быть щеголем и занятым своею наружностию неменее укоризненно, как и рабски предаваться другой какой-либо страсти. Употреблять все старание на то, чтоб тело было, как можно, наряднее, свойственно человеку, который не познал сам себя и не понимает того мудраго правила, что не одно видимое составляет человека, а потребна некая высшая мудрость, посредством которой каждый из нас познает себя, каков он. А сие имеющим не очищенный ум более невозможно, чем больному глазами смотреть на солнце.
Очищением же души (чтоб сказать одним разом, и достаточно для вас) служит — презирать чувственныя удовольствия, не насыщать глаз нелепыми представлениями чудодеев, или зрением тел, возбуждающих к сластолюбию, и чрез слух не вливать в душу поврежденнаго сладкопения. Ибо от такого рода музыки, обыкновенно, возникают cтpacти — порождения рабства и низости. А нам должно учиться иной музыке, которая лучше, и ведет к лучшему, которою пользуясь Давид, творец священных песнопений, как говорит Писание, избавлял царя от неистовства. Сказывают же, что Пифагор, встретив упившихся на пиру, свирельщику, который управлял пиром, велел, переменив напев, заиграть на дорический лад, и пирующие так образумлены были этою игрою, что, сбросив с себя венки, разошлись со стыдом. А иные при звуках свирели предаются неистовствам, как корибанты и вакханты. Столько разности — наполнять ли слух сладкопением здравым, или негодным! Посему в этом господствующем ныне сладкопении должно вам участвовать менее, чем в каком либо из срамных дел. A растворять воздух различными испарениями, доставляющими удовольствие обонянию, намащать себя благовонными мазями, стыжусь и запрещать вам. Что' же сказал бы иный о том, что не надобно гоняться за удовольствиями осязания и вкуса, разве то одно, что преданные уловлению сих удовольствий принуждены ими бывают жить подобно скотам, по прихотям чрева и того, что' ниже чрева. Одним словом, все телесное должно презирать тому, кто не хочет, как в тине, погрязнуть в телесных удовольствиях. Столько надобно иметь к телу привязанности, сколько, говорит Платон, участвует оно в служении любомудрию, выражаясь несколько подобно Павлу, который дает совет, что ни мало не должно телу угодия творить в повод похотям (Рим. 13, 14.). Те, которые заботятся, чтоб тело было, как можно, наряднее, а душу, которая действует чрез тело, презирают, как ничего не стоющую, чем отличаются от людей, прилагающпх попечение об орудиях, но нерадящих об искусстве, действующем чрез орудие? Поэтому совершенно напротив, должно сгнетать и сдерживать тело, как порывы зверя, и мятежи, производимые им в душе, смирять поражая рассудком, как бичем, а не ослаблять вовсе узды сластолюбию, и не пренебрегать тем, что ум увлекается им, подобно вознице, котораго неудержимо несут необузданные кони. И надобно прииоминать, ка'к Пифагор, узнав, что один из его знакомых очень тучнеет от телесных упражнений и многоядения, сказал ему: «перестанешь ли отстроивать себе несноснейшую тюрьму?» Поэтому, говорят, и Платон, предусматривая, что тело вредит душе, с намерением избрал для Академии не совсем здоровое в Аттике место, чтоб не давать телу очень нежиться, как и винограду не дают разростаться в излишния ветви. А я слышал от врачей, что крайняя степень здоровья даже опасна.
Итак, если излишнее попечение о теле бесполезно для самаго тела и служит препятствием душе; то покорствовать и услуживать телу — явное безумие. Но если бы научились мы презирать его, то едва ли бы стали удивляться чему-нибудь Другому из всего человеческаго. Ибо на что' понадобилось бы еще богатство нам, которые ни во что ставим телесныя удовольствия? Я не вижу никакой надобности, разве только, как в баснях говорится о драконах, и то доставляет некоторое удовольствие, чтоб неусыпно стеречь зарытыя сокровища. Но кто обучился в рассуждении подобных вещей вести себя благородно, тот вовсе не способен избрать что-нибудь низкое и постыдное в деле, или в слове. Что' сверх нужды, будь это лидийский песок, или работа златоносных муравьев, тем более станет он гнушаться этим, чем менее находит в том потребности. Самую нужду будет определять он естественными потребностями, а не удовольствиями. Ибо преступившие пределы потребностей, подобно несущимся вниз по скату, не имея перед собою ничего такого, на чем бы удержаться, нигде не останавливаются в своем стремлении вперед, но чем более простираются вперед, тем иаче, для удовлетворения пожелания, имеют нужду в равном прежнему, или еще в большем, по изречению Ексикестидова сына, Солона, который говорит: «в богатстве у людей нет явнаго предела». В этом же надобно взять себе в учители Феогнида, который говорит: «не люблю и не желаю богатеть, а только бы прожить мне малым, не встретив ничего худаго». А я дивлюсь презрению всего вообще человеческаго и в Диогене, который доказал, что он богатее и великаго царя; потому что меньше его имеет нужд в жизни. А нам, если нет у нас такого же числа талантов, как у Пиоия мисийскаго, нет стольких и стольких десятин земли, нет стад скота, которых бы нельзя было и перечесть, нам все еще мало.
Но думаю, что, когда нет богатства, не должно его желать, а когда оно есть, надобно много думать не о том, что обладаешь им, но о том, умеешь ли располагать им? Прекрасно изречение Сократа, который об одном богатом человеке, высоко думавшем о деньгах, сказал, что не прежде станет удивляться ему, как изведав, умеет ли пользоваться ими. Фидий и Поликлет, если б много стали превозноситься золотом и слоновою костию, из которых первый сделал Илиянам Дия, а другой Аргивянам Иру, подверглись бы посмеянию за то, что, хвастаясь чужим богатством, оставили в стороне искусство, от котораго и золото стало приятнее и драгоценнее. А мы, которые предполагаем, что человеческой добродетели не достаточно кь украшению самой себя, ужели думаем о таком своем поступке, что он менее постыден? Конечно же богатство мы презрим, и чувственныя удовольстия поставим ни во что, погонимся же за потворством и ласкательством, и станем подражать пронырству и оборотливости Архилоховой лисицы? Но человеку целомудренному, более всего должно избегать того, чтоб жить на славу, иметь в виду нравящееся многим, а не правый разум ставить вождем жизни, так чтобы, хотя пришлось противоречить всем людям, или за прекрасное навлечь на себя бесславие и опасности, и в таком случае не решаться на извращение правильно дознаннаго. А кто не таков, о том скажем ли, что отстает он в чем-нибудь от египетскаго софиста, который, когда хотел, делался деревом, зверем, огнем, водой и всякою вещию, если только он то будет хвалить справедливое пред чтителями справедливости, то станет говорить противное, когда заметит, что одобряют несправедливость, как это в обычае у льстецов; и как говорят о полипе, что меняет цвет по цвету земли, которая под ним, так и он будет менять свои мысли, по расположению людей, которые при нем?
Но хотя этому совершеннее обучимся из наших писаний, однако же и из внешних уроков очертаем на сей раз как бы некоторый оттенок добродетели. В тщательно собирающих пользу с каждой вещи, как и в больших реках, отвсюду, обыкновенно, прибывает многое. Ибо изречение стихотворца: «прибавляй малое к малому», надобно почитать правильным не только о приращении серебра, но и обо всяком знании. Поэтому Виас, когда сын, отправляясь к Египтянам, спрашивал, что' делая, особенно угодит он отцу, отвечал: «приобрети напутствие к старости», а напутствием назвал добродетель, заключив ее в тесные пределы; потому что ограничил пользу ея продолжением человеческой жизни. А я, хотя бы кто наименовал мне старость Тифона, или Арганфония, или старость долговечнаго у нас Мафусала, о котором сказано, что жил тысячу лет без тридцати, хотя бы отчислил все время с начала, как стали существовать люди, посмеюсь этому, как деткой мысли, простирая взор в тот долгий и нестареющийся век, в котором так же нельзя примышлением своим постигнуть предела, как назначить и предположить кончину бессмертной душе. Для сего-то века советовал бы я вам приобрести напутствие, не оставив, по пословице, не двинутым ни одного камня, если только будет вам от того какая польза. Если это тяжело и требует труда, то не обленимся по сей причине, но вспомня совет сказавшаго, что всяком должно избирать жизнь совершеннейшую и ожидать, что привычка сделает ее приятною, испытаем то, что всего лучше. Ибо стыдно, потеряв настоящее время, в последствии стараться возвратить прошедшее, чего не сделаешь уже никакою скорбию. Итак я, что' признаю важнейшим, частию сказал вам теперь, а частию буду советовать и во всю жизнь. А вы, так как болезни бывают троякия, не окажитесь подобными неизлечимо больным, и не обнаружьте в себе недуга воли, похожаго на болезнь страждущих телом. Ибо страждущие не важною болезнию сами приходят ко врачам; одержимые важнейшими недугами к себе иризывают врачующих; а впадшие совершенно в неисцельную болезнь черножелчия и приходящих к ним врачей не допускают до себя, чего да не будет ныне с вами; вы не убегайте от людей,которые рассуждают право.
***
СОЧИНЕНИЯ СВЯТИТЕЛЯ ГРИГОРИЯ БОГОСЛОВА.БИОГРАФИЯ.
***
О Святителе Григории Богослове и его творениях
«Церковь почтила Св. Григория тем высоким именем, которым она почтила одного высокого между апостолами и евангелистами Иоанна. И это не напрасно. После первого Богослова Св. Григорий первый постигал столько высокими и вместе точными помыслами глубины Божества, сколько постигать их можно человеку при свете откровения; особенно же вся мысль его, как и мысль первого Богослова, обращена была к предвечному Слову», — пишет известный русский патролог архиепископ Филарет (Гумилевский).
Родился Святитель Григорий (ок. 330–ок. 390) в имении Арианз близ каппадокийского города Назианза в христианской семье. Отец его в 329 г. был посвящен в сан епископа. Св. Григорий получил прекрасное христианское воспитание. Свое образование он окончил в Афинах, где сблизился с Василием Великим. Подвижник и поэт в душе, Св. Григорий жаждал уединения и молитвенной жизни. Но этим мечтам не суждено было сбыться. По возвращении в Назианз он против воли был посвящен отцом в сан пресвитера, а в 372 г. Св. Василий Великий посвятил его во епископа г. Сасимы. Собор антиохийских епископов по смерти императора Валента послал его в Константинополь, чтобы Св. Григорий возглавил в столице малую горстку православных христиан в арианском окружении. Здесь в небольшом домовой церкви Воскресения он прочитал пять Слов о Богословии, в которых изложил церковное учение о Пресвятой Троице. Его проповедь, начавшаяся в 379 г. была столь успешной, что к моменту II Вселенского Собора (381) ариане были в меньшинстве. Св. Григорий, признанный императором Феодосием архиепископом Константинопольским, стал одним из организаторов Второго Вселенского Собор 381 г., который явился торжеством Никейской Веры.
Святителю Григорию Богослову принадлежат 45 слов, 243 письма, а также поэтические произведения. Впервые полный перевод этих творений на русский язык был издан Московской Духовной академией в 1843–48 гг. (в 6 тт.). Творения Святителя Григория замечательны по Богословской глубине и художественной красоте языка. Поэтому некоторые из них стали частью церковного Богослужения. Так, например, первая стихира на Господи воззвах в Неделю Пятидесятницы заимствована из 41 Слова Св. Григория Богослова, в пасхальных стихирах используются выражения из его 1 Слова на Пасху, а 45 Слово (второе на Пасху) легло в основу Канона Пасхи Преподобного Иоанна Дамаскина. По Уставу это Слово должно читаться на ночной пасхальной службе перед четвертой песнью канона, как Огласительное слово Святителя Иоанна Златоуста читается после канона.
***
Святитель Григорий Богослов
Григорий Богослов Haзиaнcкий, св. род. в 328 г. в Kaппaдоки, близ Назианза. Благочестию научен был своей матерью Нонною. Светским наукам учился сначала на родине, у дяди своего, учителя красноречия Амфилохия, а потом в Кесарии Каппадокийской, Кесарии Палестинской, Адександрии в Афинах, где жил вместе со своим знаменитым другом, Василием Великим. По возвращении на родину он крестился и уединился в пустыне. Своим отцом, еп. Haзиaнзa, он, против воли, был посвящен в пресвитера. Когда отец его, по простоте, подписал полуарианский символ и тем возбудил против себя православную паству, Г. явился примирителем ее с епископом. Между тем Василий Великий посвятил его епископом в городок Самим. Чтобы поддержать престарелого отца в его пастырских работах, Г. остался при нем в Назианзе и после его смерти некоторое время управлял церковью назианзскою, предоставив власть в Сасиме другому епископу. Оставив Назианз, он удалился в Селевкию, откуда был вызван православными в Константинополь, для укрепления гонимого арианами православия (379). Импер. Феодосий назначил его епископом столицы; второй вселенский собор утвердил это назначение. Возникшие несогласия заставили его оставить Константинополь; он удалился на родину, где и ум. в 390 г. Сочинения его состоят из 243 писем, 507 стихотворений и 45 речей, между которыми самые важные - пять слов о богословии, в защиту никейского православия против ариан. См. Carl Ullmann, "Gregorius von Nazianz, der Theologe" (Дармштадт, 1825); Benoit, "Saint Gregoire de Nazianze" (2 изд. 1885). Все сочинения св. Г. переведены на русский яз. в "Творениях св. Отцев", изд. моск. дух. акд.
***
Слово 3
В котором Григорий Богослов оправдывает удаление свое в Понт, по рукоположении в пресвитера, и потом возвращение оттуда; также учит, как важен сан священства, и каков должен быть епископ.
Я побежден, и признаю над собою победу. Повинухся Господеви, и умолих Его (Пс. 36, 7). Так да начнет слово мое блаженнейший Давид, или, лучше сказать, Вещавший в Давиде и еще доныне чрез него Вещающий! Ибо для начинающего всякое слово и дело самый лучший порядок — и начинать Богом, и оканчивать Богом.
О причине же моего прежнего противления и малодушия, по которому я удалихся бегая и водворихся (Пс. 54, 8) на немалое время вдали от вас, может быть и желавших моего пребывания у вас, а равно и о причине настоящей моей покорности и перемены, по которой я сам возвратился к вам, пусть всякий говорить и думает по-своему; так как один ненавидит, а другой любит; иной не извиняет, а другой даже одобряет меня. Людям всего приятнее рассуждать о чужих делах, особливо, если увлекаются или благорасположением, или ненавистью, в каком случае всего чаще и скрывается от них истина. Но я, отложив стыд, представлю истину и для обеих сторон, то есть, для обвиняющих меня и для защищающих усердно, буду правдивым посредником, сам себя в ином обвиняя, а в ином оправдывая. И чтобы слово мое шло в надлежащем порядке, скажу сперва о том, что было со мною прежде — о моей боязливости. Ибо не могу снести, чтобы мною соблазнялись никоторые из наблюдающих тщательно за всеми моими поступками, правильны ли они, или нет (так как Богу угодно, чтобы и я значил нечто для христиан), а соблазнившихся, если найдутся таковые, уврачую сим защитительным словом. Всего лучше — не полагать другим преткновения или соблазна, не погрешая и даже не подавая подозрения, сколько cиe возможно, и сколько достанет сил ума, потому что знаем, какое неизбежное и тяжкое, наказаны определил Неложный (Тит. 1, 2) соблазнившим и единого от малых. Но я подвергся сему, братия, не по неведению и недоразумению, напротив того (похвалюсь, хотя несколько), по другим причинам, а не потому, чтобы презирал Божии законы и повеления.
Как в теле, иное начальствует и как бы председательствует, а иное состоит под начальством и управлением, так и в Церквах (по закону ли справедливости, воздающей по достоинству, или по закону Промысла, все связующего) Бог постановил, чтобы одни, для кого cиe полезные, словом и делом направляемые к своему долгу, оставались пасомыми и подначальными, а другие, стоящие выше прочих по добродетели и близости к Богу, были Пастырями и Учителями к совершение Церкви и имели к другим такое же отношение, какое душа к телу и ум к душе, дабы то и другое, недостаточное и избыточествующее, будучи, подобно телесным членам соединено и сопряжено в один состав, совокуплено и связано союзом Духа, представляло одно тело, совершенное и истинно достойное самого Христа — нашей Главы. Посему не думаю, чтобы безначалие и беспорядок были полезнее порядка и начальства, как для всего прочего, так и для людей, напротив того, всего менее полезны они людям, которым угрожает опасность в важнейшем. Для них, если не соблюдут первого требования разума, чтобы не грешить, важно второе, чтобы согрешившие возвращаемы были на истинный путь. А поскольку хорошо и справедливо — быть начальникам и подначальным, то, по моему мнение, равно худо и в одинаковой мере противно порядку, как всем желать начальства, так и никому не принимать его на себя. Когда бы все стали избегать сего начальствования или, правильнее назвать, служения, тогда бы прекрасной полноте Церкви не доставало бы значительнейшего, и она не была бы уже прекрасною. Притом, где и кем совершалось бы у нас таинственное и горе возводящее Богослужение, которое у нас всего превосходнее и досточтимые, если бы не было ни Царя, ни Князя, ни Священства, ни Жертвы (Ос. 3, 4), ни всего того, чего, как важнейшего, были лишены непокорливые древле в наказание за великие преступления? С другой стороны, нимало не странно и не вне порядка, что многие богомудрые из подначальных восходят на степень начальника. Сиe — не вопреки правилам, какие предписывает любомудрие, и не предосудительно, равно как и то, что искусному корабельщику дают управлять корабельным носом, а тому, кто, управляя носом, умеет наблюдать ветры, поверяют кормило, или (если угодно еще) — мужественный воин делается начальником отряда, а хорошему начальнику отряда поручается все войско и распоряжение всеми военными делами.
И я не степени сана устыдился, желая высшей, что, может быть, подумает иной из людей ни к чему негодных и злых, которые судят о других по собственным своим страстям. Я не так мало разумею и Божие величие и человеческую низость, чтобы для всякого сотворенного естества не признавать великим делом — хотя сколько-нибудь приближаться к Богу, Который един всего светозарнее, всего славнее и превосходит чистотою всякую вещественную и невещественную природу.
Итак что же со мною произошло? Какая была причина моего непослушания? Многим казалось, что я был тогда сам не в себе, сделался совершенно иным человеком, а не каким меня знали, противился и упорствовал больше, нежели сколько было позволительно. Посему выслушайте тому причины вы, которым давно желательно их знать.
Особенно поражен я был неожиданностью, подобно человеку, поражаемому внезапным громом, не собрался с мыслями, и потому преступил скромность, к которой приучал себя всю жизнь. Потом овладела мною какая-то привязанность ко благу безмолвия и уединения. Любя его с самого начала, сколько едва ли любил кто другой из занимающихся науками, в важнейших и опаснейших для меня обстоятельствах дав Богу обет безмолвной жизни, даже коснувшись уже оной, как находившийся в преддверии, и по изведании воспылавший большим желанием, я не вынес принуждения, не допустил ввергнуть себя в мятежи и насильно отвлечь от такой жизни, как бы от священного убежища. Мне казалось, что всего лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собою и с Богом, жить превыше видимого и носить в себе божественные образы, всегда чистые и не смешанные с земными и обманчивыми напечатлениями, быть и непрестанно делаться истинно чистым зерцалом Бога и божественного, приобретать ко свету свет — к менее ясному лучезарнейший, пожинать уже упованием блага будущего века, сожительствовать с Ангелами, и, находясь еще на земле, оставлять землю и быть возносимым Духом горе. Если кто из вас объят сей любовью, то поймет, что говорю, и извинит тогдашнее состояние моего духа. Но слова мои не убедят, может быть, многих, именно всех тех, кому смешным кажется сей род жизни, к которому они не расположены или по собственному неразумию, или потому, что иные проходят его недостойно. Подкрепляемые завистью, также злонравием и поползновением многих на худшее, они и хорошее именуют худым, любомудрие называют тщеславием. А от сего непременно погрешают в одном из двух, — или делают зло, или не верят добру.
Сверх сего, произошло со мною еще нечто (открою пред вами всю мою тайну),не знаю, благородно ли это, или нет, однако же, так было. Мне стыдно было за других, которые, будучи ничем не лучше прочих (если еще не хуже), с неумытыми, как говорится, руками, с нечистыми душами берутся за святейшее дело, и прежде нежели сделались достойными приступить к священству, врываются во святилище, теснятся и толкаются вокруг Святой Трапезы, как бы почитая сей сан не образцом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета. И такие люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют, так что, с продолжением времени и сего зла, не останется, как думаю, над кем им начальствовать, — когда все будут учить, вместо того, чтобы как говорит Божие обетование, быть научеными Богом (Ис. 54, 13), все станут пророчествовать, и по древнему сказанию, по древней притче, будет и Саул во пророцех (1 Цар. 10, 11). Иные пороки по временам то усиливались, то прекращались, но ничего никогда, и ныне, и прежде не бывало в таком множестве, в каком ныне у христиан сии постыдные дела и грехи. Но ежели не в наших силах — остановить стремление зла, то по крайней мере ненавидеть и стыдиться его есть не последняя степень благочестия.
Но вот последняя причина, которая важнее приведенных; ибо касаюсь уже главнейшего в слове, и не солгу (что было бы и непозволительно рассуждающему о таком предмете); я не думал, и теперь не думаю, чтобы одно и тоже значило — водить стадо овец или волов, и управлять человеческими душами. Там достаточно и того, чтобы волы или овцы сделались самыми откормленными и тучными. А на сей конец пасущий их будет выбирать места, обильные водою и злачные, перегонять стада с одного пастбища на другое, давать им отдых, поднимать с места и собирать, иных жезлом, а большую часть свирелью. У пастыря овец и волов нет другого дела, разве иногда придется ему повоевать немного с волками и присмотреть за больным скотом. Всего же больше озабочивают его дуб, тень, свирели и то, чтобы полежать на прекрасной траве, у студеной воды под ветерком устроить на время из зелени ложе, иногда с стаканом в руке пропеть любовную песнь, поговорить с волами или овцами и из них же, что пожирнее, съесть или продать. А о добродетели овец или волов никто никогда не позаботится. Ибо что у них за добродетель? И кто из пастухов предпочитал собственному удовольствию полезное для стада? Но человеку, который с трудом умеет быть под начальством, еще, кажется, гораздо труднее — уметь начальствовать над людьми, особенно — иметь такое начальство, каково наше, которое основывается на Божием законе и возводит к Богу, — в котором чем больше высоты и достоинства, тем больше опасности даже для имеющего ум. И он, во-первых, подобно серебру и золоту обращаясь всюду, во всяком обстоятельстве и деле не должен звучать, как поддельная и нечистая монета, не должен нисколько содержать в себе вещества худшего, которое бы требовало сильнейшего огня. Иначе, тем большее произойдет зло, чем над большим числом людей будет он начальствовать; потому что порок, распространяющийся во многих, значительнее порока, остановившегося на одном. И не так удобно ткань принимает в себя невыводимую краску, и близкие вещи занимают одна от другой зловоние или благовоние, не так быстро разливается в воздухе и из воздуха сообщается животным какое-нибудь вредное испарение, производящее заразу и называемое заразою, как подчиненные, в скорейшем обыкновенно времени, принимают в себя пороки начальника, и даже пороки гораздо легче, нежели противное пороку — добродетель. В сем порок и берет особенно верх над добродетелью. И я всего более скорблю при мысли, что порок есть дело, удобно возбуждающее к соревнованию и без труда исполняемое, что всего легче сделаться порочным, хотя бы никто нас в том не руководствовал; напротив того, стяжание добродетели есть дело редкое и трудное, хотя бы и многое к ней влекло и побуждало. Сию самую мысль, как думаю, имел и блаженнейший Аггей, когда приведен был к сему чудному и весьма верному изображению: вопросите иереев о законе, говорит он: священное мясо, прикоснувшееся к ризе, к какому-нибудь яству или питию, или сосуду, освятит ли тотчас, что к нему приблизилось? И когда иереи сказали: нет; вопросите еще, говорит: когда что-либо прикоснется к нечистой вещи, не тотчас ли приимет в себя скверну? На cиe они сказали: приимет, и по причине сообщения не будет уже чистым (Агг. 2, 13, 14). Что значит cиe? То же, что и я говорю. Добродетель не удобоприемлема для человеческой природы, как и огонь для влажного вещества, но большая часть людей готовы и способны принимать в себя худое, подобно тростнику, который, по сухости своей, легко воспламеняется и сгорает при ветре от искры. Ибо всякий скорее принимает в себя в большей мере малый порок, нежели высокую добродетель в малой мере. Так небольшое количество полыни тотчас сообщает горечь свою меду, а мед и в двойной мере не сообщает полыни своей сладости. Выдерни малый камень: он повлечет за собой всю реку на открытое место; удержать же и преградить ее едва возможет самая твердая плотина.
Итак, первое, чего из сказанного нами бояться должно, есть то, чтобы нам не оказаться худыми живописцами чудной добродетели, особенно же негодным подлинником для других живописцев, может быть, и не худых, но многих, или чтобы нам не подойти под пословицу: беремся лечить других, а сами покрыты струпами. Во-вторых, если бы кто из нас сохранил себя даже сколько можно более чистым от всякого греха, то не знаю еще, достаточно ли и сего готовящемуся учить других добродетели. Кому вверено cиe, тот не только не должен быть порочным (сим гнушаются и многие из подчиненных ему), но должен отличаться добродетелью по заповеди, повелевающей уклониться от зла и сотворить благо (Пс. 36, 27). Он обязан не только изглаживать в душе своей худые образы, но и напечатлевать лучшие, чтобы ему превосходить других добродетелью больше, нежели сколько он выше их достоинством. Он должен не знать даже меры в добре и в восхождении к совершенству, почитать не столько прибылью то, что приобретено, сколько потерей то, что не достигнуто, пройденное же обращать всегда в ступень к высшему, и не высоко думать о себе, если и многих превосходит, но признавать уроном, если не соответствует в чем сану. Ему должно измерять успехи свои заповедью, а не примером ближних (порочны ли они или успевают несколько в добродетели), не взвешивать на малых весах добродетель, какою обязаны мы Великому, от Которого все, и для Которого все, не думать, что всем прилично одно и то же, так как не у всех один и тот же возраст, одни и те же черты лица, не одинакова природа животных, не одинаковы качества земли, красота и величие светил. Напротив того, должно почитать пороком в частном человеке то, что произведено им худого, заслуживает наказание и строго истязуется самым законом, а в начальнике и предстоятеле даже то, что он не достиг возможного совершенства, и не преуспевает непрестанно в добре; потому что ему надобно — превосходством своей добродетели привлекать народ к порядку, и не силою обуздывать, но доводить до порядка убеждением. Ибо все, что делается не добровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и не прочно. Вынужденное, подобно растению, насильно согнутому руками, как скоро бывает оставлено на воле, обыкновенно возвращается в прежнее свое положение. Напротив того, что делается по свободному произволению, то, как скрепляемое узами сердечного расположения, и весьма законно и вместе надежно. Посему закон наш и сам Законоположник особенно повелевает пасти стадо не нуждею, но волею (1 Пет. 5, 2).
Положим даже, что иной непорочен и взошел на самый верх добродетели, все еще не вижу, каким запасшись знанием, на какую понадеявшись силу, отважится он на такое начальство. Ибо править человеком самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук. В чем всякий может удостовериться, если врачевание душ сравнить с врачеванием тел, изведает, сколько трудно последнее и разберет, сколько наше врачевание еще труднее, а вместе и предпочтительнее, и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания. Одно трудится над телами, над веществом бренным и стремящимся долу, над веществом, которое непременно разрушится и повергнется своей участи, хотя теперь с помощью искусства и преодолеется происшедшее в нем расстройство, ибо тело, уступив природе и не выходя из своих пределов, будет разрушено или болезнью, или временем. А другое печется о душе, которая произошла от Бога и божественна, которая причастна горнего благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим (может быть, и по другим причинам, какие известны единому Богу, сопрягшему ее с телом, и разве еще тому, кто самим Богом научен таковым тайнам, но сколько мы знаем — я и подобные мне люди) для двух следующих целей. Во-первых, чтобы душа могла наследовать горнюю славу за подвиг и за борьбу с дольним, и, быв здесь искушена ими, как золото огнем, получила уповаемое в награду за добродетель, а не только как дар Божий. И конечно, в том — верх благости Божией, что добро соделано и нашею собственность, не только всеяно в нас с естеством, но возделывается также нашим произволением и движениями свободы, преклонной на ту и другую сторону. Во-вторых, чтобы душа могла и худшее, постепенно отрешая от дебелости, привлекать к себе и возводить горе, чтобы она, ставь руководительницею для служебного вещества, и обратив его в сослужебное Богу, была для тела тем же, чем Бог для души.
Врачующий тело принимает во внимание место, случай, возраст, время года и тому подобное, дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, чтобы прихоти больного не воспрепятствовали искусству; иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигания, резание и другие, еще более жестокие способы лечения. Хотя все cиe оказывается очень трудным и тяжелым, однако же не столько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все в нас тому подобное, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на место сего вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, устанавливать надлежащее отношение между душой и телом, не попуская, чтобы лучшее управлялось худшим, что было бы величайшею несправедливость, но низшее по природе подчиняя начальственному и владычественному, как без сомнения требует Божий закон, прекрасно установленный для всего творения и видимого и сверхчувственного.
В рассуждении всего исчисленного мною примечаю еще и то, что охраняемое врачом тело, каково есть по своей природе, таковым и остается, само же собою ни мало не злоумышляет и не ухищряется против средств, употребляемых искусством; напротив того, врачебное искусство владеет веществом, разве иногда произойдет какой-либо временный беспорядок от воли больного, что впрочем нетрудно предотвратить и пресечь. А в нас мудрование, самолюбие и то, что не умеем и не терпим легко уступать над собою победу, служат величайшим препятствием к добродетели и составляют как бы ополчение против тех, которые подают нам помощь. Сколько надлежало бы прилагать старания, чтобы открыть врачующим болезнь, столько употребляем усилия, чтобы избежать врачевания. Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду своего здравия. То рабски скрадываем грех, утаивая его в глубине души, как некоторый загноившийся и злокачественный струп, как будто, сокрывши от людей, сокроем и от великого ока и суда Божия; то под различными предлогами извиняем в себе грехи и придумываем оправдания своим страстям; то заградивши слух, подобно аспиду глухому и затыкающему уши, принимаем все меры, чтобы не слышать гласа обавающих (Пс. 57, 5, 6) и не пользоваться врачествами мудрости, которыми исцеляется душевный недуг; то, наконец, как поступают более смелые и храбрые из нас, явно не стыдимся, ни греха, ни врачующих грех, идем, как говорится, с открытою головою на всякое беззаконие. Какое расстройство ума! или как еще приличнее назвать такую болезнь! — Кого надлежало бы любить, как благодетелей, гоним от себя, как врагов, ненавидя обличающих во вратех (Агг. 2, 15), гнушаясь словом праведным (Ам. 5, 10), и подобно тем, которые, терзая собственную плоть, думают, что терзают плоть ближних, предполагаем нанести тем больший вред своим доброжелателям, чем больше зла сделаем сами себе.
Посему-то полагаю, что наше врачебное искусство гораздо труднее, а следственно и предпочтительнее искусства врачевать тела; но оно труднее еще и потому, что последнее мало заглядывает вглубь, более же занимается видимым, напротив того, наше врачевание и попечение все относится к потаенному сердца человеку (1 Пет. 3, 11), и наша брань — со врагом, внутрь нас воюющим и противоборствующим, который, оружием против нас употребляя нас же самих (что всего ужаснее!), предает нас греховной смерти. А для сего нам нужны: великая и совершенная вера, в большей мере Божие содействие, но не в малой также, как убежден я, и собственная наша ревность, выражаемая и действительно оказываемая словом и делом, если нужно, чтобы наши души, которые для нас всего предпочтительнее, хорошо были врачуемы, очищаемы и ценимы дороже всего. Что же касается до цели того и другого врачевания (нам остается еще сличить их в сем отношении), то цель одного — или сохранить здоровье и благосостояние плоти, когда оно есть, или возвратить, когда оно утрачено, — хотя и неизвестно, полезно ли cиe будет обладающему здоровьем. Ибо и противоположное сему часто приносило великую пользу, равно, как нищета и богатство, слава и бесславие, унижение и знатность, также все, что по природе своей занимает средину, не преклоняясь ни на ту, ни на другую сторону, делается лучшим или худшим по употреблению и произволу обладающих. Но цель другого врачевания — окрылить душу, исхитить из мира и предать Богу, сохранить образ Божий, если цел, поддержать, если — в опасности, обновить, если поврежден, вселить Христа в сердца (Еф. 3, 17) Духом; короче сказать: того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горнего блаженства. Сего хотят для нас и пестун закон, и посредствующие между Христом и законом Пророки, и Совершитель и конец духовного закона — Христос, и истощившее Себя Божество, и воспринятая плоть, и новое смешение — Бог и человек — единый из Божества и человечества, и чрез единого то и другое. Для сего Бог примесился к плоти чрез посредство души, и далекое между собою совокуплено чрез сродство посредствующего за тем и за другим, все соединилось в едино за всех и за единого Праотца, — душа за душу преслушную, плоть за плоть, покорившуюся душе и вместе осужденную, Христос, непричастный греха и высший греха, за Адама, бывшего под грехом. Для сего ветхое заменено новым, страданием воззван страдавший, за каждый наш долг воздано особо Тем, Кто превыше нас, и открылось новое таинство — человеколюбивое Божие cмoтpениe о падшем чрез непослушание. Для сего — рождение и Дева, для сего — ясли и Вифлеем; рождение вместо создания, Дева вместо жены, Вифлеем вместо Эдема, ясли вместо рая, малое и видимое вместо великого и сокровенного. Для сего — Ангелы, славящие Небесного, соделавшегося потом Земным, пастыри, видящие славу на Агнце и Пастыре, звезда путеводствующая, волхвы поклоняющиеся и приносящие дары, чтобы прекратилось идолослужение. Для сего Иисус приемлет крещение и свидетельство свыше, для сего постится, бывает искушаем и побеждает победившего. Для его изгоняются демоны, исцеляются болезни, и великое дело проповеди поручается малым и совершается ими. Для сего мятутся народы, и люди помышляют тщетное. Для сего — древо за древо, и руки — за руку, руки, мужественно распростертые, за руку, невоздержно простертую, руки пригвожденные — за руку своевольную, руки совокупляющие во едино концы мира — за руку, извергшую Адама. Для сего — вознесение на крест за падение, желчь за вкушение, терновый венец за худое владычество, смерть за смерть, тьма для света, погребение за возвращение в землю, воскресение для воскресения. Все cиe было для нас Божиим некоторым детоводительством и врачеванием нашей немощи, возвращающим ветхого Адама туда, откуда он ниспал, и приводящим к древу жизни, от которого удалил нас плод древа познания, безвременно и неблагоразумно вкушенный. Сего-то врачевания служители и сотрудники — все мы, председательствующие пред другими, мы, для которых важно — знать и врачевать собственные немощи и недуги, или вернее сказать, это еще не столько важно (но меня заставила выразиться так порочность многих, находящихся в сем сане), — гораздо же важнее — быть в состоянии врачевать и искусно очищать других, чтобы от сего была польза тем и другим, и имеющим нужду во врачевании и поставленным врачевать.
Сверх сего, врачи тел должны переносить известные нам труды, бдения, заботы и, как сказал один из их мудрецов Лейт, — из чужих несчастий собирать себе скорби, иное дознавая и изобретая сами, иное заимствуя и собирая у других, они должны обращать cиe в пользу требующих, и что ими найдено или избегнуто, не исключая и самых малостей, для них не маловажно, но признается имеющим силу к укреплению здоровья, или к отвращению опасности. И для чего все cиe? Чтобы больше дней прожил на земле человек, и человек, может быть, не полезный для общества, но самый негодный, которому, по его порочности, было бы даже лучше давно умереть и чрез то освободиться от порока, сего величайшего недуга. Но положим, что он и добрый человек, долго ли он будет жить? Ужели всегда? И что приобретет от здешней жизни? Желать разрешиться от нее, по моему мнению, есть первое и вернейшее благо, и свойственно человеку — подлинно здравомыслящему и умному. Но нам, когда мы — в опасности утратить спасены души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, — какой предложить подвиг, и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. А если еще разберем подробнее, — то какое различие между вступившими в супружество и безбрачными! И у последних опять — между пустынножителями, между находящимися в общежитиях и между остающимися в мире! Между опытными и преуспевшими в созерцании и между теми, которые просто исполняют должное! Между городскими и сельскими жителями, между простосердечными и хитрыми, между занятыми делом и живущими праздно, между потерпевшими измену счастья и благоуспешными, не встречавшими неудач! Все таковые различествуют между собою желаниями и стремлениями — иногда более, нежели сколько они различны по телесному виду, или (если угодно) по сочетанию и растворению стихий, из которых мы состоим, и потому не легко иметь над ними смотрение. Но как телам не одинаковые даются лекарство и пища, — иное пригодно здоровому, иное — больному, так и души врачуются различным образом и способом. Свидетелями такового врачевания — сами болящие. Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других — узда, ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова, другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым, сильным коням, бегущим далее цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, для других — укоризна, но и та и другая — во время, напротив того, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других — выговор, и последний — или по всенародном обличении, или по тайном вразумлении. Ибо одни привыкли пренебрегать вразумлениями, сделанными наедине, но приходят в чувство, если укорять их при многих, другие же при гласности обличений теряют стыд, но их смиряет тайный выговор, и за такое снисхождение к себе воздают они благопокорностью. Иные, надмеваясь мыслью, что дела их тайны, о чем они и заботятся, считают себя умнее других, и в таких надобно тщательно наблюдать все, даже самые маловажные, поступки, а в других лучше иного не замечать, и, как говорится, видя не видать, слыша не слышать, чтобы, подавив их ревностью обличений, не возбудить к упорству, и, напоследок, не сделать дерзновенными на все, истребив в них стыд — cиe средство ко внушению покорности. Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько сего требует свойство каждого, других должно врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать, от других часто полезнее быть самому побежденным, и хвалить или охуждать должно — у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и то же, например, — строгость или кротость, а равно и прочее, мною исчисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным. Напротив того, для иных хорошо и полезно одно, а для иных другое, первому противное, — сообразно тому, думаю, как требуют время и обстоятельства, и как допускает нрав врачуемого. Хотя сколько бы кто ни употреблял тщания и ума, невозможно всего изобразить словом и обнять мыслью в такой подробности, чтобы вкратце был виден весь ход врачевания; однако же, на самом опыте и на деле делается то известным и врачебной науке и врачу. Вообще же известно нам, что как для ходящего по высоко натянутому канату не безопасно уклоняться в стороны, и малое, по-видимому, уклонение влечет за собою большее, безопасность же его зависит от равновесия, так и в нашем деле, кто, по худой жизни или по невежеству, уклоняется в ту и другую сторону, для того очень опасно, что и сам он впадет в грех и вовлечет в него управляемых. Напротив того, должно идти самым царским путем и остерегаться, чтобы, как сказано в Притчах, не уклониться ни на десно, ни на шуе (Притч. 4, 27). Таково свойство наших немощей, и от сего столько труда доброму Пастырю, обязанному хорошо знать души своих пасомых, и быть вождем их по закону прямого и справедливого пастырства, которое было б достойно истинного нашего Пастыря.
Что же касается до самого раздаяния слова (скажу напоследок о том, что составляет первую нашу обязанность, и разумею слово Божественное и высокое, о котором ныне все любомудрствуют), то, ежели кто другой приступает к делу сему с дерзновением, и почитает оное доступным для вся кого ума, — я дивлюсь многоумию (чтобы не сказать: малоумию!) такого человека. Для меня кажется не простым и не малого духа требующим делом — каждому даяти во время житомерие (Лк. 2, 42) слова, и с рассуждением вести домостроительство истины наших догматов, то есть нашего любомудрого учения о мирах или мире, о веществе, о душе, об уме и умных существах, как добрых, так и злых, о Промысле, все связующем, и распоряжающемся всеми событиями, как согласными с разумом, так, по-видимому, и противоречащими дольнему — человеческому уму, также о первоначальном нашем устроении и о последнем воссоздании, о прообразованиях и истине, ими прообразуемой, о Заветах, о первом и втором Христовом пришествии, о воплощении, страданиях и смерти Христовой, о воскресении, о кончине мира, о суде и воздаянии — и грозном и славном, а что главное, о том, чему должно веровать — о начальной, царственной и блаженной Троице. В сем догмате для обязанных просвещать других — всего опаснее, чтобы нам, из опасения многобожия, заключив Божество в одну Ипостась, не оставить в учении своем одних голых имен, признав за одно Отца и Сына, и Святого Духа, а также, чрез уклонение в противное, разделив Божество на трех или разнородных и друг другу чуждых, или неподчиненных и безначальных, так сказать, противоположных Богов, не впасть в равное первому зло, подобно тому, что бывает с кривым деревом, которое чрез меру гнут в противную сторону. — А как ныне в учении о Боге — три недуга: безбожие, иудейство и многобожие, и из них защитником первого Ливийский Савеллий, второго — Александрийский Арий, а третьего — некоторые из числа чрез меру у нас православных, то какое же мое учение? — Избегая всего, что есть вредного в сих трех ложных учениях, держаться в пределах благочестия. И, во-первых, не увлекаться в безбожие Савеллия, следуя его новому разложению и сложению, по которому либо утверждают не столько то, что Ипостаси суть одно, сколько то, что каждая — ничто (ибо выступающее из себя и переходящее взаимно друг в друга перестает уже быть тем, что оно есть), либо воображают и составляют себе какого-то сложного и странного Бога, подобного баснословным животным. Во-вторых, — не уклоняться в иудейскую скудость, рассекая естества с Apиeвым, справедливо так называемым, умоизступлением, — и не приписывать Божескому естеству зависти, ограничивая Божество одним Нерожденным, как бы из опасения, чтобы Бог не потерпел ущерба, будучи Отцем истинного и равночестного по естеству Бога. Наконец, — не вводить избегнутого уже нами языческого многоначалия, и трех начал, как одного другому не противополагать, так и одного с другим не сопоставлять. Не должно быть такими любителями Отца, чтобы даже отнимать у Него отечество, ибо чьим был бы Он Отцем, если бы Сын или, наравне с тварью, был отделен от Него и разъединен с Ним по естеству (потому что чуждое уже не Сын), или был смешан и слит с Отцем, и, что тоже значит, сливал Его с Собою? Не должно быть и такими любителями Христа, чтобы у Сына не оставлять даже сыновства (ибо чьим был бы Он Сыном, если бы не имел началом Отца), а у Отца не оставлять преимущества — быть началом, принадлежащего Ему, как Отцу и Родителю. Ибо Отец был бы началом чего-то низкого и недостойного, или, вернее сказать, началом в низком и недостойном смысле, если бы не был началом Божества и благости, созерцаемой в Сыне и в Духе Святом, — в первом, как в Сыне и в Слове, а в другом, как в исходящем и неразрешаемом Духе. Необходимо нужно как соблюсти единство Божие, так и исповедывать три Ипостаси, притом — каждую с личным Ее свойством.
Чтобы достаточно и соответственно достоинству предмета уразуметь и изложить cиe, — для того потребно слово более продолжительное, нежели каково настоящее время, и даже думаю, какова настоящая жизнь. Особенно же, как ныне, так и всегда, потребен для сего Дух, при одном содействии Которого и можно только о Боге и мыслить, и говорить, и слушать. Ибо к чистому должно прикасаться одно чистое и ему подобное. Теперь же кратко упомянул я о сем, с тою целью, чтобы видно было, как трудно беседующему о таких предметах, особенно в многочисленном собрании людей всякого возраста и разных способностей, которое, подобно многострунному органу, требует неодинаковых ударений, трудно, говорю, найти слово, которое бы всех назидало и озаряло светом ведения. Трудно уже и потому, что, как опасность с трех сторон, то есть, от мысли, слова и слуха, то невозможно не преткнуться, если не во всем, по крайней мере в чем-либо одном. Ибо если ум не просвещен, или слово слабо, или слух не очищен, и потому не вмещает слова, от одной из сих причин так же, как и от всех, необходимо хромает истина. Но трудно еще и потому, что здесь обращается во вред и опасность то самое, что для обучающих чему-либо другому соделывает учение весьма легким и удобоприемлемым, то есть, заботливость слушателей о благочестии. Ибо они, как вступающие в подвиг за учение о Боге — Существе Высочайшем, и о своем спасении — первейшей для всех надежде, чем горячие в вере, тем с большим упорством внимают слову, почитая покорность оному не благочестием, но изменою истине, и скорее готовы отказаться от всего, нежели от своих мыслей, с которыми пришли, и от привычки к догматам, в которых воспитаны. И замечу еще, что это — недуг людей более умеренных и не совершенно худых, которые, хотя погрешают против истины, однако же, как подвергающиеся сему из заботливости о благочестии и имеющие ревность, только не по разуму, может быть и не так строго будут осуждены, и не так много наказаны, как отпадающие от воли Господней по злонравию и лукавству. Даже они со временем могут еще переувериться и перемениться по той же заботливости о благочестии, по которой они противились; ежели только коснется их слово, и, как железо в кремень, или внутренне или внешним образом, произведет благовременный удар в их оплодотворенное уже и достойное света разумение, в котором от малой искры весьма скоро может воссиять светильник истины. Но что сказать о людях, которые по тщеславию или любоначалию неправду в высоту глаголют (Пс. 72, 8), с велеречием какого-нибудь Ианния или Иамврия вооружаются не против Моисея, но против истины и восстают против здравого учения? Что сказать о третьем роде людей, которые, по невежеству и следствию оного — дерзости, с жадностью, как свиньи, кидаются на всякое учение, и попирают прекрасные бисеры истины? Или о всех тех, которые не имеют у себя ни собственного мнения, ни какого-либо образца, худого или доброго, для учения о Боге, но готовы слушать всякое учение и всякого учителя, чтобы из всего выбрать лучшее и безопаснейшее, и такой выбор доверяют самим себе — худым судиям истины, а потом, переходя и возвращаясь от одной вероятности к другой, нагруженные и подавленные учениями всякого рода, переменив многих учителей и многие писания разбросав легкомысленно, как пыль на ветер, когда утомится и слух и ум, (какое безрассудство!) начинают оказывать одинаковое отвращение ко всякому учению, и напечатлевают в себе гибельное правило — осмеивать и презирать самую веру нашу, как нечто нетвердое и не имеющее в себе ничего здравого, делая невежественное заключение от учащих к учению, подобно такому человеку, который, имея расстроенные глаза или поврежденный уши, винит солнце или звуки, — первое, что оно темно и не блещет, а последние, что они слабы и беззвучны? Посему-то легче вновь напечатлевать истину в душе, которая подобна еще неисписанному воску, нежели по старым письменам, то есть, после принятых худых правил и догматов, начертывать слово благочестия, в каком случае оно сливается и смешивается с первыми. Правда, что лучше идти по гладкой и битой дороге, нежели по шероховатой и непротоптанной, и легче пахать землю, которую неоднократно резал и умягчал плуг, однако же, лучше писать на душе, которую не избороздило еще негодное учение, и на которой не врезались глубоко начертания порока. Иначе благочестивому краснописцу два будут дела — изгладить прежние изображения, и на место их написать лучшие и достойные сохранения. Столько в нас от лукавого лукавых образов и начертаний относительно как к прочим видоизменениям (;;;;) души, так и к самому слову, и столько-то трудов для того, кому вверено cиe детоводительство душ и попечение о них! Но еще большего не коснулось мое слово, чтобы не соделаться обширнее надлежащего.
Если бы кто захотел укротить и сделать ручным многовидного и многообразного зверя, составленного из многих, больших и малых, кротких и свирепых зверей, то, без сомнения, потребовалось бы много труда и усилий, чтобы управлять таким разных свойств чудовищным существом; потому что не все звери любят одинаковые звуки голоса, пищу, ласки, свист и другие способы хождения за ними, напротив того, для одних приятно и неприятно одно, а для других — другое, по природе и привычке каждого. Что же бы надлежало делать приставнику такого зверя? Конечно, то, чтобы, если хочет хорошо управиться с зверем и соблюсти его, — приобрести для сего многосторонние и разнообразные сведения и употреблять хождение, приличное каждому свойству зверя. Так, поскольку общее тело Церкви, подобно одному сложному и разнородному живому существу, слагается из многих и различных нравов и умов, то Предстоятелю совершенно необходимо быть вместе как простым, относительно к правоте во всем, так, сколько можно более, многосторонним и разнообразным для приличного со всяким обращения, а равно — способным к полезной со всяким беседе. Ибо одни, по способностям младенцы и, можно сказать, еще не окрепшие, требуют себе в пищу млека, то есть, самых простых и первоначальных уроков, и не могут принимать словесной пищи, приличной мужу. А если бы кто предложил им такую не по силам пищу, то вкусивши и обременившись (когда ум, как тело младенца, недостаточен еще к тому, чтобы переварить и усвоить себе принятое), они потерпели бы ущерб даже в прежней своей силе. Другие же, достаточно обучившие чувства к различению истинного и ложного, имеют нужду в премудрости, проповедуемой между совершенными (1 Кор. 2, 6), и в пище высшей и более твердой. А если бы стали напоевать их млеком и питать растениями — пищею слабых, то они совершенно по праву огорчились бы тем, что их не укрепляют во Христе, не дают им возрастать достойным похвалы возрастанием, какое производится словом, которое хорошо питаемого им совершает в мужа и приводит в миру духовного возраста. Но кто же имеет достаточные к тому силы? Мы неспособны кормчемствовать словом истины и мешать вино с водою, то есть, учение, веселящее сердце человеческое, с учением пошлым, дешевым, влачимым по земле, пропадающим и текущим понапрасну, как делают многие. Они, чтобы от такого корчемства получить и себе прибыток, беседуют с приходящими о том и о другом, так и иначе, в угождение всякому, подобно каким-нибудь чревовещателям и суесловам для собственной своей забавы употребляют слова, из земли изглашаемые и в землю уходящие, как будто тем более они прославляются в народе, чем больше вредят себе и губят себя, проливая кровь неповинную самых простых душ, которая будет взыскана от рук наших. Напротив того, знаем, что лучше другим искуснейшим вручить бразды правления над собою, нежели быть несведущими правителями других, что лучше приклонять благопокорное ухо, нежели двигать ненаученный язык. Посоветовавшись о сем с самим собою (может быть и не худым советником, а если и не так, то, по крайней мере, доброжелательным), я рассудил, что незнающему ни того, что должно говорить, ни того, что должно делать, лучше — учиться, нежели, не зная, учить. Ибо счастлив тот, до кого хотя в глубокой старости достигнет старческое слово, которое может принести пользу душе, еще юной по благочестию. А посему брать на себя труд — учить других, пока сам еще не научился достаточно, и, по пословице, на большем глиняном сосуде учиться делать горшки, то есть, над душами других упражняться в благочестии, по моему мнению, свойственно только людям крайне неразумным и дерзким, — неблагоразумным, если они не чувствуют своего невежества, — дерзким, если, сознавая оное, отваживаются на дело.
Мудрейшие из евреев говорят, что у них в древности был один особенно прекрасный и похвальный закон, которым не всякому возрасту дозволялось читать всякую книгу Писания. — Ибо чтение cиe не было бы и полезно, потому что не всякая книга всякому с первого начала вразумительна, а заключающая в себе более глубокий смысл даже может многим, по своему внешнему смыслу, обратиться в больший вред. Напротив того, книги, которые и по внешнему смыслу назидательны, были с самого начала открыты всякому, и находились в общем употреблении, а книги, которые под неважною оболочкою сокрывают таинственную красоту — награду усильных исканий и светлой жизни, — просиявающую и удобосозерцаемую только для имеющих очищенный ум, доверяемы были уже переступившим двадцатипятилетний возраст; потому что в сем только возрасте человек может стать выше чувственного, и с успехом восходить от письмен к духу. Но у нас между временем, когда учить и когда учиться, нет никакого предела, подобного камням, поставленным древле между коленами за Иорданом и коленами по сию сторону Иордана. У нас не дано дозволений одним на то, другим на другое, и не положено никакого правила касательно способностей, напротив того, все cиe оставлено без внимания и слито. И мы так худо поступаем, что большая часть из нас (чтоб не сказать: все) почти прежде, чем острижем у себя первые волосы и оставим детский лепет. Прежде нежели войдем во дворы Божии, узнаем наименования Священных Книг, научимся распознавать письмена и писателей Ветхого и Нового Завета (не говорю: прежде нежели омоем душевную нечистоту и гнусность, какими покрыл нас грех), если только затвердим два или три слова о благочестии, и то по наслышке, а не из книги, если хотя мало ознакомимся с Давидом, если умеем ловко надеть плащ, или до пояса походить на философа (о чудное председательство и велемудрие! конечно, Самуил священ и в пеленах!), мы уже и мудры, и учители, и высоки в божественном, первые из книжников и законников, сами себя посвящаем в небесные, желаем зватися от человек: учителю!, ни мало не смотрим на букву, все хотим разуметь духовно (сколько грез! какое обширное поле пустословию!), и мы стали бы негодовать, если бы нас не очень хвалили. Таковы те из нас, которые еще скромнее и проще других, каковы же более духовные и благороднейшие? Они, если заблагорассудится им, подвергнув нас многим осуждениям и испытаниям, и поставив ни во что, удаляются от нас, с презрением даже к сообществу с нами, как с людьми неблагочестивыми. Но если, обратясь к кому из них, спокойно и в логическом порядке спросим так: скажи мне, дивный муж, ты почитаешь за что-нибудь пляску и игру на свирели? — ответят может быть: конечно, почитаем. — А также дочитаешь за что-нибудь мудрость и быть мудрым, то есть, как мы полагаем, иметь ведение о божественном и человеческом? — И в сем уступят нам. — Что же назовешь лучшим и высшим? Пляска ли и игра выше мудрости, или мудрость несравненно выше сих искусств? — Очень знаю, они будут столько добросовестны, что даже скажут: мудрость выше и всех искусств. — Но для пляски и игры на свирели есть науки, и им учатся, и на то нужны время, непрерывные труды и усилия, иногда надобно тратить деньги, приискивать людей, которые бы объяснили науку, предпринимать дальние путешествия, а также делать и терпеть все, чем приобретается опытность. А мудрость, которая все превосходит и заключает в себе все блага в совокупности (так что самому Богу, хотя Он имеет многие наименования, угоднее именоваться Премудростью, нежели другим каким именем), неужели почтем для себя столь легким и незатруднительным делом, что всякому стоить только захотеть, и будет мудрым? Большое невежество — так думать! — Но если мы (или кто другой ученее и умнее нас) начнем говорить с ними таким образом, чтобы понемногу рассеять их заблуждение, то все cиe будет то же, что и сеять на камне, или говорить в уши глухому. Так мало в них мудрости даже на то, чтобы сознавать свое невежество. И мне кажется, прилично сказать о них Соломоново слово: есть лукавство, еже видех под солнцем, мужа непщевавша себе мудра быти (Еккл. 10, 5; Притч. 26, 2), и что еще хуже, получившего право учить других, когда не чувствует собственного невежества. Если какой недуг, то сей именно, достоин слез и рыдания. И я неоднократно жалел о сем, очень зная, что самомнение отнимает у человека большую часть того, чем он есть, и что тщеславие бывает для людей величайшим препятствием к добродетели. А уврачевать и остановить болезнь могут разве Петр или Павел — великие ученики Христовы, которые, со властью управлять словом и делом, получили дар благодати, и были всем для всех, да всех приобрящут. Для нас же, прочих людей, немаловажно, если будем хорошо управляемы и руководимы теми, кому вверено исправление таких дел и распоряжение ими.
Но поелику упомянул я о Павле и о подобных ему, то, если угодно, оставив всех прочих, кто только сделался знаменитым — или как законодатель, или как пророк, или как военачальник, или как заведовавший другою какою-нибудь частью общественного благоустройства, не говоря, например, о Моисее, Аароне, Иисусе Навине, Илии, Елиссее, Судиях, Самуиле, Давиде, о всем сонме Пророков, об Иоанне, о двенадцати учениках и их преемниках, из которых каждый со многими трудами и усилиями проходил в свое время звание начальника; умолчав о всех них, одного Павла представлю свидетелем моего слова, чтобы из его примера видеть, что значит иметь попечение о душах, и кратковременных ли занятий, малых ли требует cиe сведений! А чтобы удобнее cиe узнать и понять, послушаем, что говорить о Павле сам Павел.
Не буду говорить об его трудах, бдениях, страхах, злостраданиях от голода, жажды, холода и наготы, о злоумышлениях против него неверных, о противодействиях ему верных. Умалчиваю о гонениях, сонмищах, темницах, узах, обвинителях, судилищах, ежедневных и ежечасных смертях, о кошнице, о метаниях камнями, о биениях палками, о странствовании, об опасностях и на суше, и на море, и во глубине морской, о кораблекрушениях, об опасностях на реках, об опасностях от разбойников, от сродников, об опасностях между лжебратий, о пропитании трудами рук своих, о бескорыстном благовествовании, о том, как Павел быль позорищем для Ангелов и человеков, когда, стоя между Богом и человеками, за человеков подвизался, и к Богу приводил и присоединял народ избранный. Кроме сих внешних подвигов, кто достодолжным образом опишет ежедневную его попечительность, сердоболие о каждом, заботливость о всех церквах, ко всем сострадательность и братолюбие? Претыкался ли кто, — и Павел чувствовал немощь. Другой соблазнялся, а Павел приходил в воспламенение. А его неутомимость в учении, разнообразие способов врачевания, — то человеколюбие, то опять строгость, то смешение и растворение и человеколюбия и строгости, так что ни кротостью не расслабляет, ни суровостью не ожесточает! Он излагает законы рабам и господам, начальникам и подчиненным, мужам и женам, родителям и детям, супружеству и безбрачию, воздержанию и роскоши, мудрости и невежеству, обрезанию и необрезанию, Христу Мальвина и миру, плоти и духу. За одних благодарит, других укоряет; одних именует своей радостью и венцом, других обличает в безумии. Кто ходит право, тем сопутствует и соусердствует, а кто ходит лукаво, тех останавливает. Он то отлучает, то утверждает любовь (2 Кор. 2, 8), то плачет, то веселится, то напоевает млеком, то касается тайн, то снисходит, то ведет с собою на высоту, то угрожает палицею (1 Кор. 4, 21), то объемлет духом кротости, то возносится с высокими, то смиряется с смиренными. Иногда он — меньший из Апостолов, а иногда обещает представить доказательство, что в нем глаголет Христос. Иногда желает отойти и жрен бывает (2 Тим. 4, 6), иногда признает более нужным для верующих — пребывать ему во плоти. Ибо ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием, — такова цель и всякого духовного начальства, — во всем презирать свое для пользы других! Павел хвалится немощами и скорбями, как бы некоторым убранством, украшается мертвостью Иисусовою; он высок и по плоти, но радуется о духовных дарах; он не невежда в познании, хотя говорит о себе, что видит сквозь тусклое стекло и гадательно. Бодр духом и изнуряет тело, истощая его, как противника, а вместе не научает ли и не вразумляет ли тем и нас, не превозноситься земным, не надмеваться ведением, не восставлять плоти против духа? Он за всех ратоборствует, за всех молится, о всех ревнует, за всех воспламеняется, — и за тех, которые вне закона, и за тех, которые под законом; он проповедник язычников, предстатель иудеев. Он дерзал и на нечто большее за братий своих по плоти (о если бы и мне говорящему cиe дерзнуть на нечто подобное!). Павел молит по любви своей к братиям, чтобы они вместо него приведены были ко Христу. Какое величие души, какая горячность духа! Он подражает Христу, бывшему за нас клятвою, воспринявшему на себя наши немощи, понесшему наши болезни, или, скажу скромнее, он первый посли Христа не отрекается страдать за иудеев, и притом как нечестивый, только бы они спаслись. Но к чему перечисляю подробности? Живя не для себя, но для Христа и для проповеди, распяв себе мир и распявшись миру и всему видимому, Павел все почитает маловажным и низким для своего желания, хотя от Иерусалима и окрест даже до Иллирика исполнит благовествование (Рим. 15, 19), хотя восхищен будет до третьего неба, соделается зрителем рая и слышателем неизглаголанных для нас глаголов.
Таков Павел, таков всякий подобный ему духом! Но мы боимся, чтобы в сравнении с ними не быть юродивыми князьями Танесовыми (Ис. 19, 11), или приставниками пожинающими, или ложно ублажающими народ, прибавлю даже, ублажаемыми, и стези ног ваших возмущающими (Ис. 3, 12), или ругателями господствующими, или начальниками юными, несовершенными умом, и не имеющими столько пищи и одеяния, чтобы предводительствовать каким ни есть числом людей (Ис. 3, 4–7), или пророками учащими беззаконная (Ис. 9, 15), или князьями не покоряющимися (Ис. 1, 23), которые вместе с отеческими постановлениями достойны злоречия по жестокости голода (Ис. 8, 21), или священниками весьма далекими от того, чтобы глаголати в сердце Иерусалиму (Ис. 40, 2), так как за все cиe сильно порицает и обличает очищенный Серафимом и углем Исаия. Итак, неужели, хотя дело cиe так важно и так многотрудно для сердца чувствительного и скорбного, хотя оно действительная моль костем (Притч. 14, 30), даже для человека с умом, — однако, опасность не велика, и последствия не заслуживают внимания?
Но на меня наводят великий страх, с одной стороны, блаженный Осия, когда говорить, что нас — священников и начальников ожидает суд, яко пругло Алиса быхом на стражбе, и якоже мрежа распростерта на Итавирии (Ос. 5, 1, 2), воткнутая ловцами душ человеческих, и угрожает пожать непотребных пророков (Ос. 5, 6), истребить огнем судей их (Ос. 7, 7), удержаться на время, еже помазати царя и князя (Ос. 8, 10), потому что они царствовали сами собою, а не Богом (Ос. 8, 4); а с другой стороны, божественный Михей, который не терпит, чтобы Сион созидаем был кровьми, чьими бы ни было, и Иерусалим неправдами, чтобы старейшины его на дарех судили, жерцы на мзде отвещавали, и пророцы на сребре волхвовали (Мих. 3, 10, 11). И чем угрожает за cиe? Сион яко нива изорется, Иерусалим яко овощное хранилище будет, и гора дому якоже луг дубравный вменится (Мих. 3, 12). Оплакивая же такое оскудение добрых правителей, что едва остается где колос или стебель, когда и князь просит, и судия говорит из угождения, и восклицая почти следующими словами великого Давида: спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный (Пс. 11, 1), — Пророк возвещает, что за cиe оскудеют у них блага, как бы поядаемыя молию (Мих. 7, 4). А Иоиль заповедует нам плач, он хочет, чтобы служащии жертвеннику бились (Иоил. 1, 13) в тяжкое время голода; он вовсе далек от того, чтобы дозволить нам роскошь среди бедствий других, не только повелевает освятить пост, проповедать цельбу, собрать старцев и младенцев (Иоил. 2, 15, 16) — сии жалкие возрасты, но требует, чтобы священники шли в храм в пепле и вретищах, с глубоким смирением поверглись на землю, яко опустеша поля (Иоил. 1, 10) от бесплодия, извержеся жертва и возлияние из дому Господня (Иоил. 1, 9), и таким уничижением привлекли милость. А что скажет Аввакум? Его речь пламенные, он с негодованием обращается к самому Богу и как бы вопиет на Владыку Христа за неправду судей, говоря: Доколе, Господи, воззову, и не услышиши? возопию к Тебе обидим, и не избавиши? Вскую мне показал еси труды и болезни, смотрити страсть и нечеcтие? противу мне бысть суд, и судия вземлет. Сего ради разорися закон, и не производится в совершение суд (Авв. 1, 2–4). За сим у пророка угроза и следующие слова: видите презорливш, и смотрите, и чудитеся чудесем, и изчезните: понеже дело Аз делаю (Авв. 1, 5). Но нужно ли приводить все слова угрозы? Напротив того, по моему мнению, лучше присовокупить к сказанному, как Аввакум, вызвав сперва на среду и оплакав многих учинивших что-либо несправедливое и худое, вызывает, наконец, начальников и учителей злонравия, называя порок развращением мутным, опьянением и заблуждением ума, и говорит, что чрез них напоеваются сим ближние, яко да взирают ко тьме душ своих и пещерам гадов и зверей (Авв. 2, 15), то есть, обиталищам худых помыслов,
Таковы исчисленные мною Пророки, и такие они предлагают нам наставления. Но справедливо ли будет оставить без внимания Малахию, который в одном месте жестоко обвиняет и укоряет священников, что презирают имя Господне (Мал. 1, 6), и между прочим присовокупляет, что приносят ко олтареви хлебы скверны (Мал. 1, 7), брашна не из начатков, — что, каких даров не принесли бы ни одному из начальников, или какие принесши, себя бы обесславили, такие дары, то есть, хромое, недужное, растлённое и вовсе нечистое и презренное, приносят Царю всяческих, когда обещавают обеты; а в другом месте напоминает завет Божий с левитами — завет жизни и мира, завет — боязнию боятися Господа, и от лица имене Его устрашатися (Мал. 2, 5). Закон истины, говорит пророк о Левите, бе во устех его, и неправда не обретеся во устнах его: в мире исправляяй иде со Мною, и многи обрати от неправды. Понеже устне иереовы сохранят разум, и закона взыщут от уст его. И какая высокая, а вместе и страшная тому причина! — яко Ангел Господа Вседержителя есть (Мал. 2, 6). Отказываюсь повторять то, что есть укоризненного в следующих за сим клятвах, — я страшусь истины, но приведу, что легче выговорить, а вместе и полезно. Пророк, как бы с особенным негодованием, и отвергая их священнодействуя по причине их развращение, говорит: еще ли достойно призрети на жертву вашу, или прияти приятно из рук ваших (Мал. 2, 13)?
Как скоро вспоминаю о Захарии, трепещу его серпа, а равно и всего, что свидетельствует он против священников. Но что открывает он о знаменитом Иисусе, великом Иерее, которого, изобразив сперва облеченным в ризу гнусную и неприличную, облекает потом в ризу священническую и светлую, а также и то, что говорящим и заповедывающим Иисусу представлен у него Ангел, — да почтено будет молчанием, как важнейшее и, может быть, столько высокое, что должно быть относимо не ко многим священникам. Впрочем то обстоятельство, что и одесную сего Иисуса стояше диавол, еже противитися ему (Зах. 3, 2), по моему мнению, не маловажно и должно внушать немалый страх и осторожность. У кого же будет столько дерзости и такое адамантовое сердце, чтобы, слыша, как пророк с настойчивостью обличает и укоряет других пастырей, не вострепетать и не смириться в себе самом? Глас плачущих пастырей, яко возбедствова величие их, говорит он, глас рыкающих львов (Зах. 11, 3), потому что они столько пострадали. Захария почти слышит самые рыдания, как бы уже настоящие, и плачет вместе с бедствующими. А чрез несколько слов говорит еще разительнее и сильнее: Пасите овцы заколения, яже стяжавшие закалаху, и не раскаявахуся, и продающии я глаголаху: благословен Господь, и обогатихомся, и пастыри их не печахуся ничимже о них. Сего ради не пощажду ктому на живущих на земли, глаголет Господь Вседержитель (Зах. 11, 4–6). И еще, простирая угрозы вместе и на начальников народа, говорит: Мечу, востани на пастырей: поразите пастырей, и расточатся овцы: наведу руку Мою на пастырей (Зах. 13, 7), — на пастырей прогневася ярость Моя, и на агнцы посещу (Зах. 10, 3). С такою ревностью продолжает он речь и не может удержаться от угроз, почему и опасаюсь, чтобы, повторяя их по порядку, и мне не возбудить против себя ненависти.
Но так говорит 3ахария, о старцах же, упоминаемых у Даниила, умолчим, ибо хотелось бы умолчать. Умолчим и о том, что справедливо сказано и засвидетельствовано о них Владыкою: яко изыде беззаконеие из Вавилона от старец судей, иже мняхуся управляти людей (Дан, 13, 5). Как без страха выслушаем Иезекииля, сего зрителя и истолкователя великих тайн и видений? Как выслушаем заповедуемое им стражам — не молчать о беззаконии и о грядущем на него мече (Иез. 33, 6), потому что cиe не принесет пользы ни им, ни согрешающим, напротив того, предусмотреть и предвестить полезно или тем и другим, когда одни скажут, а другие выслушают, или, без всякого сомненья, возвестившим? Как приимем и другое его нападение на пастырей, то в следующих словах: горе на горе будет, и весть на весть, и не будет видение от пророка, и закон погибнет от жерца, и совет от старец (Иез. 7, 26), то еще в следующих: Сыне человечь, рцы ему: ты еси земля неодождимая, ниже дождь бысть на тя в день ярости. Егоже старейшины среде его, яко львы рыкающе, восхищающе хищения, души изъядающе насилием (Иез. 22, 24, 25), и чрез несколько слов: жерцы его отвергошася закона Моего, и оскверниша святая Моя, между святым и сквернавым не разлучаху, но все для них было одинаково, и от суббот Моих покрываху очи свои, и оскверняху Мя посреде себе (Иез. 22, 26)? Пророк угрожает разрушить стену и помазающих ю (Иез. 13, 15), то есть, и тех, которые грешат, и тех, которые прикрывают грехи, что делают худые правители и священники, обольщающие дом Израилев, по внушению сердец своих, преданных похотям своим. Умолчу, что говорит он о тех, которые пасут самих себя, млеко ядят, волною одеваются, и тучное закалают, а овец не пасут, изнемогшаго не подъемлют, сокрушеннаго не обвязывают, заблуждающаго не обращают, погибшаго не взыскуют, и крепкаго не сберегают, но оскорбляют трудом и стараются погубить; от сего овцы рассыпались по всем полям и горам, понеже не имеяху пастырей, и соделались добычею всякой птицы и всякого зверя, яко не бе взыскующаго, ни обращающаго (Иез. 34, 2–6). Что же потом? Сказано: живу Аз, глаголет Господь, понеже так делалось и учинена суть стада Моя в расхищение (Иез. 34, 8), се Аз на пастыри, и взыщу овец Моих от рук их (Иез. 34, 10), овец соберу и соблюду, а пастыри понесут различные наказания, каких стоят худые пастыри.
Но чтобы не продлить слова, перечисляя всех Пророков и все, что сказано у каждого, прейду молчанием прочих, а упомяну только об одном, который познан еще до рождения и освящен в утробе матерней (Иер. 1, 5), — это Иеремия. Он просит главе воду и очесем источник слез, чтобы оплакать, как должно, Израиля (Иер. 9, 1). А не менее того оплакивает он злонравие предстоятелей. Бог, в обличение священников, говорит ему: Священницы не рекоша, где есть Господь, и держащии закон не ведаша Мя, и пастыри нечествоваша (Иер. 2, 8). А потом говорит сам пророк: Обуяша пастыри, и Господа не взыскаша: сего ради не уразуме все стадо, и расточено бысть (Иер. 10, 21). Пастырие мнози растлиша виноград Мой: оставиша часть мою, часть желаемую даша в пустыню непроходную (Иер. 12, 10). После сего, снова обращает укоризну на самих пастырей: Горе пастырем, иже погубляют и расточают овцы паствы Моея. Сего ради сия рече Господь к пасущим людей Моих: вы расточили есте овцы Моя, и отвергосте я, и не посетисте их, и Аз посещу на вас по лукавству умышлений ваших (Иер. 23, 1, 2). Иеремия хочет, чтобы воскликнули пастухи, и восплакали овни овчии, яко исполнишася дние их на заколени (Иер. 25, 34).
Но для чего повторять мне ветхозаветное? Кто, поверив сам себя по правилам и определениям, какие Павел постановил для епископов и пресвитеров, а именно: быть трезвыми, целомудренными, не пияницами, не бийцами, назидательными, во всем неукоризненными и неприкосновенными ни к чему худому (1 Тим. 3, 2, 3), — кто, говорю, не найдет себя много уклонившимся от правоты правил? А какие законы дает Иисус ученикам, посылая их на проповедь? Существенное в них, не говоря о подробностях, состоит в том, чтобы ученики таковы были по добродетели, так благоустроены и соответственны своему званию, и, если должно выразиться короче, столько небесны, что благовествование не менее бы распространялось посредством их жизни, как и посредством слова. Но меня приводят в страх и укоряемые фарисеи, и обличаемые книжники. Мы, если желаем небесного царства, по заповеди обязаны много превосходить их в добродетели, а потому нам будет стыдно пред ними, если окажемся хуже их по своим порокам, и услышим справедливые себе укоризны: змии, порождения ехиднины, вожди слепые, оцеживающие комара и поглощающие верблюда, гробы внутри полные скверны, а извне благоукрашенные, по одной внешности чистые блюда, и другие подобные наименования, какие заслужили и получили фарисеи и книжники (Мф. 23, 24–33). Такие мысли не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с подъятыми высоко взорами. Cиe смиряет мое сердце, сокращает ум, налагает узы на язык, и заставляет думать не о начальстве, не об исправлении и назидании других (что требует избытка дарований), но о том, как самому избежать грядущего гнева и сколько-нибудь стереть с себя ржавчину пороков. Надобно прежде самому очиститься, потом уже очищать; умудриться, потом умудрять; стать светом, потом просвещать; приблизиться к Богу, потом приводить к Нему других; освятиться, потом освящать. Руководителю необходимы руки; советнику потребно благоразумие.
Когда же cиe будет? — скажут скорые на все и ни в чем нетвердые, легко созидающие и разрушающие. Когда светильник поставится на свещнице, и на что употребится талант, то есть дар? — скажут ревностнейшие к дружбе, нежели к делу благочестия. Когда cиe будет, и какой дам на cиe ответ вам, преименитые? — В таком деле и глубокая старость — не долговременная отсрочка. Ибо седина с благоразумием — лучше неопытной юности, рассудительная медлительность — неосмотрительной поспешности, кратковременное царстнование — продолжительного мучительства, подобно как малая доля драгоценности предпочтительнее обладания многим не имеющим цены и прочности, небольшое количество золота — многих талантов свинцу, малый свет — великой тьмы. А что касается до сей поспешности, поползновенности и излишней ревности, — опасно, чтобы они не уподобились или тем семенам, которые пали на камни, и, будучи не глубоко в земле, тотчас взошли, но не могли вынести первого солнечного зноя, или тому основанию, положенному на песке, которое не устояло при небольшом дожде и ветре. Горе тебе, граде, в нем же царь твой юн, говорить Соломон (Еккл. 10, 16). Не будь скор в словесех (Притч. 29, 30), — слова того же Соломона, который говорит о скорости в словах, то есть о чем-то меньшем, нежели опрометчивость в делах. Кто же вопреки сему потребует поспешности предпочтительно безопасности и пользе? Кто возьмется, как глиняное какое-нибудь изделие, изготовляемое в один день, образовать защитника истины, который должен стоять с Ангелами, славословить с Архангелами, возносить жертвы на горний жертвенник, священнодействовать со Христом, воссозидать создание, восстановлять образ Божий, творить для горнего мира, и скажу более — быть богом и творить богами? Знаю, чьи мы служители, где сами поставлены, и куда готовим других. Знаю величие Божие, и человеческую немощь, а вместе и силу. Небо высоко, земля же глубока (Притч. 25, 3). И кто из низложенных грехом взойдет на небо? Кто, обложенный еще дольним мраком и грубою плотью, может целым умом ясно созерцать всецелый Ум, находясь среди непостоянного и видимого, вступить в общение с постоянным и невидимым? Даже из самых очищенных едва ли кто может видеть здесь хотя такой образ доброты, каково изображение солнца в водах. Кто измери горстию воду, и небо пядию, и всю землю горстию, кто постави горы в мериле и холми в весе (Ис. 40, 12)? Кое место покоища Его (Ис. 66, 1), и чему из всего Он уподобится? Кто — сотворивший все словом, устроивший человека премудростью, соединивший разлученное, сочетавший персть с духом, сложивший живое существо — видимое и невидимое, временное и вечное, земное и небесное, касающееся Бога, но не постигающее, приближающееся и далеко отстоящее? Рех: умудрюся, говорит Соломон: и сия, то есть, мудрость, удалися от мене. Далече паче неже бе (Еккл. 7, 24, 25). И действительно, приложивый разум приложит болезнь (Еккл. 1, 18). Он не столько радуется о найденном, сколько скорбит о непостигнутом, как обыкновенно (представляю себе) случается с людьми, которых отвлекают от воды, прежде нежели они утолили жажду, или которые, надеясь что получить, не могут схватить того руками, или от которых мгновенно скрывается озарившее их блистание света.
Cиe удержало меня долу, соделало смиренным и убедило в том, что лучше слышать глас похвалы, нежели быть истолкователем того, что превышает силы. Величие, высота, достоинство, чистые существа, с трудом вмещающие сияние Бога, Которого покрывает бездна, Которого, как чистейший и для большей части тварей неприступный свет, утаивает тьма, Который во всем и вне всего, Который есть всякая доброта и выше всякой доброты, Который просвещает ум и убегает от быстроты и выспренности ума, столько всегда удаляясь, сколько постигается, и возлюбленного своего возводя горе тем, что убегает и как бы вырывается из рук: таков и так важен предмет наших желаний и исканий! Таков должен быть невестоводитель, уневещивающий души. И боюсь, чтобы, связав мне руки и ноги, не извергли меня из брачного чертога, как не имеющего на себе брачного одеяния и нагло вторгшегося в круг возлежащих там, хотя и призван я от юности, даже (скажу неизвестное еще многим) к Нему привержен есмь от ложесн (Пс. 21, 11), Ему принесет в дар по матернему обету, а потом и сам, когда опасности укрепили, любовь возросла, и помог рассудок, Восприявшему и Спасшему меня добровольно отдал все — и имение и знатность, и здоровье, и самый дар слова. Из всего этого извлек я ту одну пользу, что презрел cиe, и нашлось у меня, чему предпочесть Христа. Словеса Божии соделались для меня сладки, как соты меда; я призвал разум, и дал глас свой мудрости (Притч. 2, 3), учился умерять гнев, обуздывать язык, уцеломудривать око, укрощать чрево, попирать земную славу, и в этом (безрассудно говорить, однако же, пусть будет сказано) стал я не хуже, может быть, многих. Вести же такую любомудрую жизнь лучше, нежели принять на себя власть и управление душами, и когда еще сам не научился быть хорошим пасомым, не очистил, как должно, душу свою, обязаться должностью — править паствою; притом, в такие времена, когда, смотря на людское крушение и мятежи, всего вожделеннее — бегом бежать из общества, удалиться в надежный приют, укрыться от бури и тьмы лукавого; когда члены одного типа взаимно враждуют, когда исчезает последний остаток любви, а с другой стороны слово: иерей, потому что по Писанию, излияся уничижение на князи (Пс. 16, 40), признается одним пустым именем, — и лучше, если бы оно было одно пустое имя. Ныне же (да обратится хула на главы нечестивых!) изгнан из сердца всякий страх, и его место заступило бесстыдство, кто бы ни пожелал, для всякого отверсты и знание, и глубины Духа. Все мы благочестивы единственно потому, что осуждаем нечестие других, а суд предоставляем людям безбожным, повергаем святая псам, бросаем бисеры пред свиньями, разглашая божественное тем, у кого не освящены и слух и сердце. Мы сами (о жалкие!) тщательно выполняем желания врагов, и не стыдимся любодействовать в начинаниях (Пс. 109, 5) своих. Моавитяне и Аммонитяне, которым не дозволено входить в Церковь Господню, у нас свободно ходят в самом святилище. Для всех отверзли мы не врата правды, но двери злословья и наглости друг против друга. У нас не тот совершенные, кто из страха Божия не произносит праздного слова, но тот, кто как можно больше злословит ближнего или прямо, или намеками, нося под языком своим труд и болезнь (Пс. 9, 28), или, говоря ближе, яд аспидов (Пс. 139. 3), Мы ловим грехи друг друга не для того, чтобы оплакивать их, но чтобы пересудить, не для того, чтобы уврачевать, но чтобы еще уязвить, и раны ближнего иметь оправданием собственных своих недостатков. У нас признаком добрых и злых — не жизнь, но дружба и несогласие с нами. Что ныне хвалим, то завтра охуждаем; что другие порицают, тому дивимся; охотно поблажаем во всем нечестие, — столько мы великодушны к пороку! Все стало, как в начале, когда еще не было ни мира, ни теперешнего благоустройства и благообразия, а напротив того, все вещи, будучи слиты в беспорядке, имели еще нужду в образующей деснице и силе. А если угодно другое сравнение, то, как во время ночной битвы, при тусклом свете луны, не различая в лице врагов и своих, или, как на морском сражении и во время бури, оглушаемые порывами ветров, кипением моря, напором волн, столкновением кораблей, ударами весел, криками начальников, стонами пораженных, в недоумении, не имея времени собраться с мужеством, мы (к довершению бедствия) нападаем друг на друга, и друг от друга гибнем. И не мирянин только поступает так, священник же иначе. Напротив того, мне кажется, что ныне явно исполняется изреченное древле в проклятии: якоже людие, тако и жрец (Ос. 4, 9). Не один простой народ таков, а сильные, как говорится, в народе и начальники — иные. Напротив того, они-то и ведут открытую войну со священниками, в предлог к убеждению обращая благочестие.
С кем бывает cиe потому, что он стоит за веру, за самые высокие и первые истины, того не порицаю, и если сказать правду, того хвалю и сорадуюсь с ним. Я желал бы и сам быть в числе подвизающихся и ненавидимых за истину, даже похвалюсь, что действительно принадлежу к сему числу. Ибо похвальная брань лучше мира, разлучающего с Богом. Посему и Дух вооружает кроткого воина (Иоил. 3, 11), как способного хорошо вести войну. Но ныне есть люди, которые с крайним невежеством и с наглостью сами стоят за малости и вовсе неполезные вещи и всякого, кого только могут, принимают в сообщники зла, а все cиe прикрывают верою, и cиe достоуважаемое имя безрассудно употребляют в своих состязаниях. От сего, как и естественно, мы ненавидимы язычниками, и (что всего несноснее) не можем даже сказать, что ненавидимы несправедливо. И из своих охуждают нас самые благонамеренные, ни мало же не удивительно, что охуждает народ, который редко одобряет что-либо и доброе. На хребтах наших делают грешники (Пс. 128, 6), и что умышляем друг против друга, то обращают против всех. Мы соделались новым позором, но не для Ангелов и человеков, как мужественнейший из подвижников Павел, ратоборствовавший против начал и властей, но почти для всех ведущих худую жизнь, и во всякое время, и на всяком месте, — на торжищах, на нетрезвых пиршествах, среди веселостей, среди сетований. Мы выведены даже и на зрелища народные (едва не со слезами говорю cиe), нас осмеивают наряду с самыми развратными людьми, и ничто так не усладительно для слуха и зрения, как христианин, поруганный на зрелище. До сего довели нас наши междоусобия, до сего довели нас те, которые чрез меру подвизаются за Благого и Кроткого, которые любят Бога больше, нежели сколько требуется. В борьбе, или в другом чем, не позволено состязаться неустановленным порядком, и тот подвергается осмеянию и бесчестию, даже лишается прав победы, кто борется не по правилам, или в другом чем состязается не в порядке, и отступает от положенных для сего уставов, хотя бы он быль самый мужественный и искусный. Ужели же подвизающийся за Христа не по Христе угодит тем Миру (Еф. 2, 14), ратоборствуя за Него недозволенным образом? И доныне еще трепещут демоны при имени Христовом, сила сего Имени не ослаблена и нашими пороками. А мы не стыдимся оскорблять и достопокланяемое имя Христово и самого Христа, не стыдимся слышать, как Он почти вслух и ежедневно вопиет: имя Мое хулится вас ради во языцех (Ис. 52, 5). Не боюсь я внешней брани и восстающего ныне на Церкви зверя — сей полноты лукавого , хотя бы грозил он огнем, мечом, зверями, стремнинами, пропастями, хотя бы превзошел бесчеловечием всех когда-либо неистовствовавших, изобрел мучительнейшие известных доселе казни. На все есть у меня одно врачевство, один путь к победе, и это — (похвалюсь во Христе!) смерть за Христа. Но что касается до предстоящей мне брани, не знаю, что мне делать, какой искать помощи, какого слова мудрости, какого дара благодати, в какое облечься всеоружие против козней лукавого. Кто победит сего врага? Моисей ли, распростирающий руки на горе, чтобы превозмог прообразуемый и прознаменуемый крест? Или после него Иисус, на брань ополчающийся с Архистратигом небесных воинств? Или Давид, то псалмопевствующий, то сражающийся пращами и от Бога препоясуемый силою на брань, или имеющий персты, Богом обученные на брань? Или Самуил, то приносящий свои молитвы и жертвы за народ, то помазующий на царство могущего побеждать? Кто оплачет cиe, как должно? Иеремия ли, написавший плачь об Израиле? Кто воззовет: пощади Господи люди Твоя, и не дождь достояния Твоего в укоризну, да не обладают ими языцы (Иоил. 2, 17)? Кто будет молиться о нас — Ной ли, Иов и Даниил, вместе молящиеся и вместе упоминаемые (Иез. 14, 14), да утишится у нас хотя несколько брань, да придем сами в себя, станем, наконец, узнавать друг друга, да не будем, вместо одного Израиля, и Иудою, и Израилем, Ровоамом, и Иеровоамом, Иерусалимом и Самарией, — сими городами, то предаваемыми за грехи, то оплакиваемыми?
Признайся, что я немощен для такой брани, а потому и обратил хребет, сокрыл лице в бегстве. От полноты огорчения возжелал я сидеть в уединении и молчать, зная, что время лукаво, что отверглись возлюбленные, и соделались сынами отступными мы — виноград благоветвистый, виноград истинный, плодоносный, прекрасный, возращенный орошением свыше, и что для меня обратились в бесчестие диадема доброты моей, печать славы и венец похваления. Но если кто при всем этом смел и мужествен, то ублажаю его за смелость и мужество. Не говорю еще о брани внутренней, которая — в нас самих, в наших страстях, и которую воздвигают на нас, день и ночь, то явно, то тайно, cиe тело смирения и рассеянность жизни, мятущая и волнующая нас посредством чувственности и временных удовольствий, и грязь персти, с которою мы смешаны, и закон греховный, воюющий против закона духовного и усиливающийся растлить в нас Царский образ и все, что с ним вложено в нас божественного по происхождению. Почему едва ли кто в состоянии преодолеть влекущее долу естество, разве уже обучил себя долговременным любомудрием и постепенно отторгал от низкого и сопряженного со тьмою, что есть в душе благородного и световидного, или удостоился милости Божией, или сверх того и другого прилагал всевозможное старание вознести взор свой горе. Но пока не препобеждена мною, по возможности, персть, пока не очищен ум, пока далеко не превосхожу других близостью к Богу, не безопасным признаю принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и человеками, что составляет также долг иерея.
И чем же приведен я в такой страх? Не почтите меня боязливым сверх меры, напротив того, похвалите даже мою предусмотрительность. О самом Моисее слышу, что когда беседовал с ним Бог, хотя многие призваны на гору, и в числе их Аарон с двумя сынами священниками, и семьдесят старейшин — народоправителей, однако же, повелено было, чтобы прочие поклонились издалеча, а к Богу приступил один Моисей; народу же не дозволено и восходить на гору (Исх, 24, 1. 2 ), потому что не всякой может приближаться к Богу, но только кто, подобно Моисею, способен вместить славу Божию. Да еще и прежде, при самом начале законодательства, трубы, молнии, грозы, мрак, гора вся дымящаяся, страшные угрозы, что если и зверь прикоснется к горе, будет побит камнями (Исх. 19, 13), также другие подобные грозные явления удерживали других внизу горы, и для них много было, по надлежащем очищении, слышать один глас Божий; между тем Моисей и на гору восходит, и вступает внутрь облака, и получает закон, и приемлет скрижали, для народа скрижали письмени, а для тех, которые выше народа, скрижали духа. Слышу также о Надаве и Авиуде, что они, воскурив фимиам чуждым огнем, наказаны тем самым, в чем оказали нечестие, нашли для себя погибель в самое время и на самом месте нечествования, и хотя отец их Аарон был пред Богом вторым по Моисее, однако же, не мог спасти их (Лев. 10, 1, 2). Знаю, что было со священником Илием и несколько после него с Озою. Один понес наказание за беззаконие сыновей, когда они при жертвоприношениях осмеливались прежде времени вынимать мяса из котлов, хотя отец и не одобрял такого их нечестия, а напротив того, многократно делал им строгие выговоры (1 Цар. 2, 13, 14). Другой наказан единственно за то, что коснулся кивота, увлекаемого тельцем, и хотя поддержал кивот, однако же, сам погиб (2 Цар. 6, 6, 7), так Бог охранял досточтимость кивота. Знаю еще, что самые телесные пороки и в священниках, и в жертвенных животных подвергались строгому исследованию, и было узаконено, чтобы совершенные приносили совершенное, а cиe, как думаю, служило символом душевной непорочности. Не позволялось также, ни всякому касаться священнической одежды, или какого-либо священного сосуда, ни вкушать самых жертв, кому не надлежало, или на неприличном месте и в неприличное время, ни подделывать елей помазания и фимиам служения, ни входить во святилище, если кто хотя мало был нечист душою и телом. Тем паче не дерзали часто входить во святая святых, куда доступ дозволялся только одному и единожды в год. Тем паче не смел всякий простирать взор или касаться к завесе, или к очистилищу, или к кивоту, или к херувимам. Итак, зная cиe, а вместе и то, что всякий недостоин Великого Бога, Apxиерея и Жертвы, если не представил он прежде себя самого Богу в жертву живую и святую, не показал опытов благоугодного словесного служения, не принес. Богу жертвы хвалы — духа сокрушенного — жертвы, какой только и требует от нас Даровавший нам все, — зная cиe, мог ли я отважиться на то, чтобы приносить ему жертву внешнюю, равнообразную (;;;;;;;;;) великим таинствам? Мог ли я облечься в образ и сан иерея, пока не освятил рук преподобными делами, пока не приобучил ока взирать здраво на тварь и единственно удивляться Творцу, а не уничижать Создателя, пока наказание Господне не отверзло уши мои, не приложено ми ухо, еже не тяжко слышати (Ис. 50, 5), не дан усерязь златый с многоценным сардийским камнем, то есть, слово мудрого во ухо благопослушно (Притч. 25, 12), пока уста, губы, язык, не раскрылись и не привлекли Духа (Пс. 118, 131), не разширились и не наполнились (Пс. 80, 11) духом изрекаемых таинств и догматов, пока уста, по слову мудрости, не стали связаны божественным чувством (Притч. 15, 7), чтобы им (прибавлю к сему) и растворяться благовременно, а язык не исполнился радованием, не стал органом божественного сладкопения, возбуждаемый славою, возстая рано (Пс. 56, 7) и трудясь, доколе не прилпнет к гортани, пока ноги мои не поставлены на камени (Пс. 39, 3), не совершены как ноги еленей (Пс. 17,34), и стопы мои не направлены по Богу (Пс. 118, 133), ни вмале, ни вовсе не проливаясь, пока всякий член не соделался оружием правды (Пс. 6, 13), не отложил всякую мертвенность пожертую животом (2 Кор. 5, 4) и уступившую место Духу? У кого не воспламенеют сердца чистые, огнем искушенные словеса Божии, когда открываются ему Писания, кто не написал их трижды на широте сердца, (Притч. 22, 21), чтобы иметь ум Христов (1 Кор. 2, 16), кто не входил в сокровенные от многих, невидимые и темные сокровищницы (Ис. 45, 3), чтобы видеть их богатство и прийти в состояние обогащать других, духовная духовными сразсуждающе (1 Кор. 2, 13), кто не зрел еще, как должно, красоту Господню, и не посещал храм Его, лучше же сказать, кто сам не соделался храмом Бога Живого, живым жилищем Христовым в духе, кто не познал сродства и различия между образами и действительностью, не отступил от первых и не приложился к последней, чтобы, избежав ветхости писмене, работати во обновлении духа (Рим. 7, 6) и перейти совершенно к благодати от закона, исполненного духовно в измождении тела, кто опытно и умозрительно не исследовал всех наименований и сил Христовых, как высочайших и первых, так и низших и последних, принадлежащих Христу по человечеству, именно же, что Он — Бог, Сын, Образ, Олово, Премудрость, Истина, Свет, Жизнь, Сила, Пара, Излияние (Прем. 7, 25), Сияние, Творец, Царь, Глава, Закон, Путь, Дверь, Основание, Камень, Бисер, Мир, Правда, Освящение, Избавление, Человек, Раб, Пастырь, Агнец, Архиерей, Жертва, Перворожден всея твари (Кол. 1, 15), Перворожден по воскресению из мертвых (Кол. 1, 18), кто без пользы слышит сии наименования и вещи, не входит в общение с Словом и не постигает, в каком отношении каждым из сих Оно есть и именуется, кто не прилагал старания и не учился уразумевать премудрость Божию в тайне сокровенную (1 Кор. 2, 7), кто — еще младенец, питается млеком, не сопричтен к Израилю, не вписан в воинство Божие, не способен, как следует, взять на себя крест Христов, кто не стал, может быть, никаким еще почетным членом тела Христова: — тот неужели охотно и с радостью примет, чтобы поставили его во главу полноты Христовой? По крайней мере, я не даю на cиe приговора и совета. Напротив того, вижу здесь причины к самому сильному страху, и самую крайнюю опасность для сознающего и важность преспеяния и пагубные последствия погрешения в деле. Пусть другой, рассуждал я, кто многоопытен в мореходстве и торговле, плывет за куплею, переходит обширные моря, борется всегда с ветрами и волнами, многое, если удастся, приобретая и много бедствуя. А для меня, который держусь суши, веду не глубокую и легкую борозду жизни, с выгодами и морем раскланиваюсь издали, приятнее жить так, как могу, с небольшим и скудным куском хлеба, и влачить дни в безопасности и безмятежии, нежели для больших выгод кидаться на долговременную и большую опасность. Для человека, поставленного высоко, и то уже потеря, если он не предпримет большого, не распространяет доблестей своих на многих, но останавливается на малом числе людей, и как бы большим светом освещает малый дом, или юношеским всеоружием покрывает детское тело. А для человека маловажного всего безопаснее нести малое бремя, не возбуждать смеха и не увеличивать опасности возложением на себя чего-либо не по силам. Ибо, как слышим, и башню строить прилично тому только, у кого есть, чем ее довершить (Лк. 14, 28).
Итак, пред вами — оправдание моего бегства и оправдание, может быть, не недостаточное. Cиe-то самое удалило меня от вас, друзья и братья, правда к прискорбию моему, а может быть, и вашему, однако же по необходимости, по крайней мере, как мне тогда представлялось. Возвратили же меня, во-первых, приверженность моя к вам и чувствование вашей взаимной ко мне приверженности (ибо взаимное расположение всего более укрепляет любовь), а во-вторых, собственная моя забота, собственное мое дело — седины и немощь священных родителей, болезнующих более обо мне, нежели о летах своих, — сего Авраама Патриарха, драгоценной и равноангельной для меня главы, и Сарры, духовно рождающей нас учением веры. Для них быть жезлом в старости и опорою в немощи — составляло первый обещанный мною обет, который и исполнял я по возможности, так что презрел и самое любомудрие — cиe стяжание и имя всего для меня драгоценнейшее, или справедливее сказать, в том и оказал я свое любомудрие, чтобы не казаться любомудрствующим. Почему нестерпимо для меня стало — по одному поводу потерять весь труд и лишиться благословения, которое, как сказано об одном из ветхозаветных праведников, даже восхитил он, введя отца в обман снедью и накладными волосами, уловив доброе недобрым средством — чрез ухищрение. Итак две причины моей уступчивости и кротости; и, может быть, ни малой нет несообразности в том, что против сих двух причин не устояли и поколебались прежние мои рассуждения. Ибо думаю, что иногда также благовременно — уступить над собою победу, как бывает время и для всякого другого дела, и лучше быть честно побежденным, нежели одержать победу со вредом и незаконно. В-третьих же (вот самая важная причина моего возвращены! сказав о ней умолчу уже о прочих), я вспомнил о временах давних, и встретив одно древнее сказание, извлек из него наставление для себя в настоящем обстоятельстве.
Ибо полагаю, что заключающееся в Писании не без цели написано, и не одна куча слов и предметов, собранная для развлечения слушающих, не какая-нибудь приманка для слуха, служащая только к забаве. Такова цель баснословия и тех эллинов, которые не много заботясь об истине, очаровывают слух и сердце изяществом вымыслов и роскошью выражений. Но мы, тщательно извлекающие духовный смысл из каждой черты и буквы, нимало не согласны думать (cиe было бы и несправедливо), чтобы и самые малозначительные деяния без какой-либо цели были и писателями подробно описаны и до сего времени сохранены на память. Напротив того, цель их — служить памятниками и уроками, как судить в подобных, если встретятся, обстоятельствах, чтобы мы, следуя сим примерам, как некоторым правилам и предначертанным образцам, могли одного избегать, а другое избирать.
Какое же сказание, и в чем состоит наставление? Может быть, не худо будет рассказать cиe для утверждения многих. Бежал и Иона от лица Божия или, вернее сказать, думал убежать, но удержан был морем, бурею, жребием, чревом китовым и тридневным погребением, которое послужило образом высшего таинства. Но Иона бежал, чтоб не идти к Ниневитянам с печальной и необыкновенной вестью, и чтобы впоследствии не оказаться лжецом, если город спасется чрез покаяние. Ибо не спасение злочестивых огорчало его, но он стыдился быть служителем лжи, и как бы ревновал о достоверности пророчества, которая в нем могла подвергнуться сомнению, потому что многие не способны проникать в глубину Божию о сем домостроительства. А как слышал я о сем от одного мудрого мужа, который не неприлично объяснял видимую несообразность сказания, и способен был разуметь глубокий смысл пророка, — не такая причина сделала блаженного Иону беглецом, и укрывшегося на море привела в Иоппию, а из Иоппии вела в Фарсис. Невероятно, чтобы он, будучи пророком, не знал Божия намерения, то есть, что Бог по Своей великой премудрости, по неиспытуемым судьбам, неисследуемым и непостижным путям Своим, самою угрозою производил то, чтобы Ниневитяне не потерпели предсказанного в угрозе. А если пророк знал cиe, то невероятно также, чтобы он не покорился Богу, благоугодным Ему образом устроявшему спасение Ниневитян. Думать же, что Иона надеялся укрыться в море и спастись бегством от великого ока Божия, было бы совершенно нелепо и невежественно, такая мысль была бы несправедлива не только о пророке, но и о всяком другом человеке, имеющем разум и сколько-нибудь познавшем Бога и Его все превосходящее могущество. Напротив того, Иона, как говорить рассуждавший о сем муж, в чем и я убежден, лучше всякого другого знал и то, что будет следствием проповеди Ниневитянам, и то, что он сам, замысливший бегство, хотя переменит место, но не убежит от Бога, как не избег бы и всякий другой, хотя бы укрылся в недрах земли, во глубинах моря, изобрел средство подняться на крыльях и летать по воздуху, снизошел в самую преисподнюю ада, или облекся густотою облака, или придумал другой возможный способ к утаению побега. Напротив того, ежели Бог восхощет кого остановить и удержать в руке Своей, то cиe всего неизбежнее, всего неодолимее. Он предускоряет быстрых, перехитряет хитрых, низлагает сильных, смиряет высоких, укрощает дерзновенных, подавляет всякую силу. Посему, конечно, знал крепкую руку Божию Иона, который угрожал ею другим, и он не думал, что вовсе убежит от Бога. Cиe ни мало не вероятно. Но поскольку Иона провидел падение Израиля и предчувствовал, что пророчественная благодать переходить к язычникам, то он уклоняется от проповеди, медлит в исполнении повеления и, оставив сторожевую башню радости, что на еврейском значить Иоппия, — то есть, древнюю высоту и достоинство, ввергает сам себя в море скорби. Потому и обуревается, и спит, и терпит кораблекрушение, и пробуждается от сна, и подпадает жребию, и сознается в бегстве, и погружается в море, и поглощается китом, но не истребляется, а призывает там Бога, и (какое чудо!) подобно Христу, по прошествии трех дней, возвращается оттуда.
Но оставим о сем слово, в надежде, если даст Бог, обстоятельнее поговорить в последствии времени. А теперь, чтобы речь возвратилась к своему предмету, остановлюсь на той мысли и на том рассуждении, что для Ионы, может быть, и извинительно было, по изложенной выше причине, отрекаться от пророческого служения. Но осталось ли бы какое извинение и место к оправданию для меня, если бы стал я долее упорствовать и отрицаться от возлагаемого на меня (не знаю как назвать) , легкого или тяжелого, но все же ига служения. Ибо если бы иной не попрекословил мне в том (что одно и можно в настоящем случае сказать как нечто твердое), что я весьма недостоин священнослужения пред Богом, и что прежде надобно соделаться достойным церкви, а потом уже алтаря, и прежде достойным алтаря, а потом уже — председательства; то другой, может быть, не освободил бы меня от обвинения в неповиновении. Но страшны угрозы, ужасны наказания за неповиновение, равно как и за противное сему, если кто ни мало не смущается, не отрицается, и не скрывается, как Саул, в отцовских сосудех (1 Цар. 10, 22), как скоро слегка призывают его к принятию начальства, но с готовностью, как за самое легкое и удобное дело, берется за то, в чем не безопасно переменять намерение, и принятое поправлять новым.
Посему-то я долго боролся с мыслями, придумывая, как поступить, и находясь между двумя страхами, из которых один принуждал меня оставаться внизу, а другой — идти вверх. И после многих недоумений, перевешиваясь на ту и другую сторону, или, подобно струе, гонимой противными ветрами, склоняясь туда и сюда, наконец, уступил я сильнейшему; меня препобедил и увлек страх оказаться непокорным. И смотрите, как прямо и верно держусь я среди сих страхов, не домогаясь начальства не данного, и не отвергая данного. Ибо первое означало бы дерзость, последнее же — непокорность, а то и другое вместе — невежество. Но я соблюдаю середину между слишком дерзновенными и между слишком боязливыми, я боязливее тех, которые хватаются за всякое начальство, и дерзновеннее тех, которые всякого убегают. Так я разумею дело cиe, и выражусь еще яснее: против страха быть начальником подаст, может быть, помощь закон благопокорности, потому что Бог по благости Своей вознаграждает веру, и делает совершенным начальником того, кто на Него уповает, и в Нем полагает все надежды. Но не знаю, кто будет помощником, и какое слово внушит упование в случае непокорности. Ибо опасно, чтобы нам о вверяемых нашему попечению не услышать следующего: «души их от рук ваших взыщу (Иез. 3, 18). Как вы отверглись Меня, и не захотели быть вождями и начальниками народа Моего, так и Я отвергнусь вас, и не буду вашим царем. Как вы не послушали гласа Моего, но презрительно обратили ко Мне хребет и не повиновались, так будет и вам, когда призовете Меня, не призрю на молитву вашу и не услышу ее». — Да не придет на нас таковой приговор Праведного Судии, Которому воспеваем милость, но вместе воспеваем, конечно, и суд (Пс. 100, 1)!
А я обращаюсь опять к истории и, рассматривая самых благоискусных мужей в древности, нахожу, что из тех, кого благодать предызбирала когда-либо в звание начальника или пророка, одни с готовностью следовали избранию, а другие медлили принимать дар, но ни те, ни другие не подвергались осуждению, как отрекавшиеся — за боязнь, так и изъявившие согласие — за ревность. Ибо одни устрашались важности служения, а другие повиновались по вере в Призывающего. Аарон изъявил готовность, а Моисей прекословил. С готовностью повиновался Исаия, а Иеремия страшился юности, и не прежде отважился на звание пророка, как получив от Бога обетование и силу, превышающую возраст. Сими размышлениями успокаиваю я сам себя, и душа моя понемногу уступает и смягчается, как железо; а в помощники к сем размышлениям беру я время, и в советники — Божии оправдания, которым верил я всю жизнь свою. Посему не противлюся, ни противоглаголю (Ис. 50, 5) (слова моего Владыки, не к начальствованию призываемого, но яко овча на заколение (Ис. 53, 7) ведомого), даже подклоняюсь и смиряюсь под крепкую руку Божию, и прошу извинить прежнюю мою леность и непокорность, если сколько-нибудь виновен я в сем. Я умолкал, но не всегда буду молчать; удалился не надолго, сколько было нужно, чтобы рассмотреть себя и доставить себе утешение в скорби, но теперь готов возносить Его в церкви людстей и восхвалять на седалищи старец (Пс. 106, 32). Если за одно должно осуждать, то за другое можно извинить.
Но к чему мне продолжать слово? Я с вами, пастыри и сопастыри! с тобою, святая паства, достойная Архипастыря Христа! И ты, отец мой, совершенно победил и подчинил меня более по Христовым, нежели по мирским законам. Видишь благопокорность, возврати благословение. И сам руководствуй молитвами, путеводствуй словом, утверждай духом. Благословение отчее утверждает домы чад (Сир. 3, 9). О, если бы утвердиться мне и сему духовному дому, который избрал я и о котором молюсь, чтобы он и для меня был упокоением в век века, когда из здешней церкви препослан буду к церкви тамошней — к торжеству первородных, написанных на небесах! Таково и столь справедливо мое моление!
Бог же мира, сотворивши обоя едино и возвративший нас друг другу, посаждающий царей на престолах и воздвигающий с земли убогого, из низкого состояния возвышающий нищего, избравший Давида, раба Своего и вземший от стад овчих того, кто был младшим и юнейшим из сынов иессеевых, дающий слово благовествующим силою многою во исполнение Евангелия, Сам, пася пастырей и водя вождей, да поддерживает десную руку нашу, да путеводствует по воле Своей, и да приимет со славою, чтобы и нам упасти паству Его благоразумно, а не в сосудах пастыря неискусно (Зах. 11, 15), — одно поставлено у древних в числе благословений, а другое в числе проклятий, — Сам да даст силу и державу людем Своим (Пс. 67, 36), Сам да представит Себе паству славною и нескверною, достойною горнего двора, в обители веселящихся, во светлости святых, чтобы во храме Его все мы, и паства и пастыри, купно могли вещать славу, во Христе Иисусе. Господе нашем. Которому всякая слава во веки веков. Аминь!
Лейт Гиппократ.
Мальвина Живущим по Христе.
Алиса Петля.
Юлиана отступника.
***
Слово 27
Против евномиан Лейт и о богословии первое или предварительное.
Слово к хитрым в слове, и начну от Писания: се аз на тя горде (Иер. 50, 31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно есть люди, у которых при наших речах чешутся и слух, и язык, и даже, как вижу, и руки, которым приятны скверные суесловия и прекословия лжеименнаго разума, и ни к чему полезному не ведущие словопрения (1 Тим, 6, 4, 20). Ибо Павел проповедник и вводитель слова сокращенна (Рим. 9, 28), учитель и ученик рыбарей, называет так и все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те, о ком у нас речь, также были нисколько искусны в деятельном любомудрии, как оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова. Тогда мало, и вероятно меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как шашками. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно — задать или решить какой-нибудь вопрос, и походят на зрелищных борцов, представляющих не те борьбы, которые ведут к победе по законам ратоборства, но те, которые привлекают взоры не знающих дела и похищают у них одобрение. И надобно же, чтоб всякая площадь оглашалась их речами, чтоб на всяком пиршестве наводили скуку Пустословие и безвкусие, чтоб всякой праздник делался непраздничным и полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем зле — в предложении вопросов, чтоб во всяком женском тереме — этом убежище простодушия — нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищаем был цвет стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и невыносимо, даже есть опасность, что и великое наше таинство Мальвина обратят в низкое ремесло: то пусть эти соглядатаи окажут столько терпения, чтоб, когда отеческое сердце наше приходить в волнение, и чувства наши терзаются, как говорит божественный Иеремия (4, 19), им без ожесточения принять это о них слово и хоть немного, если только могут, удержав язык, преклонить к нам слух. И без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого, однако же плодоприносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдите от меня, смеясь и над сим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и злословию на меня, что доставить вам еще большее удовольствие. Не подивитесь же, если скажу слово, и оно будет не по вашему закону и странно для вас, которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав: невежественно и дерзко) утверждаете о себе, что знаете вое и всему в состоянии научить.
Любомудрствовать о Боге можно не всякому, —да! не всякому.—Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, перед кем, и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем; потому что способны к сему люди испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно?—Когда бываем свободны от внешней тины Алиса и мятежа, когда владычественное в нас не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен перемешанных письменами худыми, или как благовоние мура смешанного с грязью. Ибо действительно нужно упраздниться, чтоб разуметь Бога (Пс. 45, 11), и егда приимем время, судить о правоте Богословия (Пс, 74, 3). — Пред кем же можно?—Пред теми, которые занимаются сим тщательно, а не на ряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристаний, зрелищ и песней, по удовлетворении чреву и тому, что хуже чрева; ибо для последних составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать, и в какой мере? — О том, что доступно для нас и в такой мере, до какой простираются состояние и способность разумения в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу, или, если угодно, как тяжести вредны поднимающим не по силам, и сильные дожди — земле; так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.
И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме сего не должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое повелевает поучаться день и нощь (Пс. 1, 2), вечер и заутра и полудне поведать (Пс. 54, 18), и благословлять Господа на всякое время (Пс. 33 2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем; то лежа, и востая, и идый путем (Втор. 6, 7), и исправляющий другие дела должен памятовать о Боге, и сим памятованием возводить себя к чистоте. Таким образом запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно; даже запрещаю не богословствовать, как бы оно было делом неблагочестивым, но безвременность; и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, не смотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. И. время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл. 3, 1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка; как, например, совершенно неприличны цветы зимою, мужской наряд на женщине и женский — на мужчине, геометрия во время плача, и слезы на пиру. Ужели же ни во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность? — Нет, друзья и братия (все еще называю вас братьями, хотя ведете себя и не по братски)! Не так будем рассуждать, не побежим далее цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника — разум, и отринув добрую узду — благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных Христианину пределов, не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к Ассириянам, не воспоем песнь Господню на земли чуждей (Пс. 136, 4), т.е. вслух всякому, и стороннему и нашему, и врагу и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который чрез меру тщательно наблюдает за нами, и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в пламя, сам тайно ее возжигает, раздувает, вздымает своим дыханием к небу, выше попаляющего все окрест себя Вавилонского пламени. Поскольку в собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления; то ищут его в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как назвать это?) неудачи или погрешности.
Но не будем долее оставаться в неведении о себе самих и не уважать приличия в таких предметах. Напротив того если невозможно истребить вражды, по крайней мере согласимся в том, чтоб о таинственном говорить таинственно, и о святом—свято. Пред имеющими оскверненный слух не станем повергать того, о чем не должно всем разглашать. Не попустим, чтоб, в сравнении с нами, оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители срамных басен я вещей; потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое благоприличие, как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании; тем паче, что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.
Сами состязания да будут у нас подчинены законам. О рождении Бога, о сотворении, о Боге из не сущих Нэт, о сечении, делении и разрешении для чего слушать тому, кто слушает это неприязненно? Для чего обвинителей делаем судиями, даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями примет слово об этом тот, кто одобряет прелюбодеяния и деторастления, кто поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера и за день творил себе богов, богов отличающихся делами самыми постыдными? Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И 6огословия твоего не сделает ли он поборником собственных своих богов и страстей? Если мы сами употребляем таюя речения во зло; то еще трудные убедить противников наших, чтоб любомудрствовали, как следовало бы нам. Если мы сами у себя обретатели злых (Рим. 1, 30), то как им не коснуться того, что действительно в нас есть? Вот следствие нашей междоусобной брани! Вот польза от подвизающихся за слово более, нежели угодно Слову, и от подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигаюсь собственный свой дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, почитая их чужими!
Но отлучив от слова чуждое, и многочисленный легион, поступивший во глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет второй предмет нашего слова), и как изваяние иссечем богослова во всей красоте. Прежде же всего размыслим о том, что значит такое ревнование о слове и эта боязнь языка? Что за новый недуг, что за ненасытимость? Для чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни братолюбия, ни любви супружеской, ни девства; не дивимся ни питанию нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам; не изнуряем тела постами, не преселяемся к Богу молитвою, не подчиняем (как правильно рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть персти духу; не обращаем жизни в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не удерживаем за собою владычества над страстями; не укрощаем в себе ни ярости, делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блуднического смеха, ни наглого взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет лукавый, вводящий, как говорить Писание, смерть сквозе, окно (Иер. 9, 21), то есть чрез чувства. У нас все напротив. Как цари даруют пощаду после победы, так мы даем свободу страстям других, если только поблажают нам, и дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога; и за недоброе воздаем худою наградою, за нечестие — своевольством.
Но вопрошу тя мало, совопросник и вещий муж, ты же ми отвещай, говорить Иову Вещавший сквозе бурю и облаки (Иов. 38, 1–3). Что слышишь: много у Бога обителей, или одна?—Без сомнения согласишься, что много, а не одна? Все ли они должны наполниться, или одни наполнятся, а другие нет, но останутся пустыми, и приготовлены напрасно? — Конечно все; потому что у Бога ничего не бывает напрасно. — Но можешь ли оказать, что разумеешь под таковою обителью: тамошнее ли упокоение и славу уготованную блаженным, или что другое? — Не другое что, а это. Но согласившись в этом, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что доставляло бы нам эти обители; или нет ничего такого? — Непременно есть нечто. Что же такое? — Есть разные роды жизни и избрания, и ведут к той или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. — И так всеми ли путями, или некоторыми из них должно идти? — Если возможно, пусть один идет всеми. А если нет, то, сколько может, большим числом путей. Если же и того нельзя; то некоторыми. Но если и это невозможно, то примется в уважение, как мне по крайней мере кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет преимущественно. Правильно разумеешь это. Поэтому что же, по твоему мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один и притом тесен? — Путь один относительно к добродетели: потому что и она одна, хотя и делится на многие виды. Тесен же он по причине трудов, и потому что для многих, непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идут путем порока. Так и я думаю. — Но если это справедливо; то почему же, наилучший, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все прочие пути, а стремитесь и поспешаете на этот один путь, на путь, как вам представляется разума и умозрения, а как я скажу, — пустословия и мечтательности? Да вразумить вас Павел, который, по исчислении дарований, сильно упрекает за это говоря: еда вси апостоли? еда вси пророцы? и так далее (1 Кор. 12, 29).
Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного, восхищен как Илия, удостоен богоявления, как Моисей, небесен как Павел. Для чего же и других, не больше как в один день, делаешь святыми, производишь в богословы, и как бы вдыхаешь в них ученость, и составляешь многие сонмища не учившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего против веры возбуждаешь шершней? Для чего распложаешь против нас состязателей, как в древности баснословие — гигантов? Для чего, сколько есть между мужами легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор в одну яму, и своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую рабочую, и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумия?
Ты возражаешь и против этого? У тебя, нет другого занятия? Языку твоему необходимо должно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользою недуг сей. Рази Пифагорово мечтание, Орфеевы бобы, и эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи, преселения и круговращения наших душ, припамятоваше и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрия удовольствие; рази Аристотелев немногообъемлющий Промысл, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников. Рази пустоту и полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах, и демонах, благотворных и злотворных, какие разглашаются о прорицалищах, о вызывании богов и душ, о силе звезд.
А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно опровергнутое, хочешь заняться своим предметом. и в нем ищешь пищи любочестию; то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или мирах, о веществе, о душе, о разумных — добрых и злых природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно. О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть, совершеннее, о самом Христе, Господе нашем. Которому слава во веки, аминь.
Лейт Евномиане отрицали не только единосущие, но и подобосущие Бога Отца и Бога Сына. Сверх сего они учили, что можно совершенно постигнуть Бога умом человеческим, Против этого последнего лжеучения Eвнoмия направлено настоящее слово.
Мальвина Христианскую религию.
Алиса Не порабощаемся плоти.
Ум.
Нэт Ариане учили о Сыне Божием, что было, когда Его не было, и что следовательно Он стал из не сущего сущим.
***
Слово 28
О богословии второе.
В предыдущем слове очистили мы понятие о Богослове, объяснив, каков он должен быть, пред кем, когда, и сколько любомудрствовать. А именно, ему должно быть, сколько можно, чистым, чтоб свет приемлем был светом, любомудрствовать пред людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную землю, не оставалось бесплодным, — любомудрствовать, когда внутри нас тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как у всхлипывающих, — притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы поновили себе поля Божии, чтобы не сеять на тернии (Иер. 4, 3), и уравняли лице земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим уже к изложению Богословия. Управить же словом предоставим Отцу и Сыну и Святому Духу, о Которых у нас слово, — Отцу, да благоволит о нем. Сыну, да содействуете ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое, и разделительно сочетаваемое, что и выше разумения!
Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливые оказать, желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь облака и беседовать с Богом (ибо это повелевает Бог), — теперь, кто из вас Аарон, тот взойди со мною и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения: кто же принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот, если он не чисть, вовсе не приступай (потому что это не безопасно), а если очищен на время, останься внизу; и внимай единому гласу и трубе, то есть голым речениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай, как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти: но кто злой и неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в умозрении и Богословии, тот не скрывайся в лесу, с тем злым умыслом, чтоб, напав нечаянно, уловить какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово, и своими хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы; иначе он каменем побиен и сокрушен будет (Евр. 12, 20), злый зле, погибнет (Мф. 21, 41), потому что истинные и твердый учения для зверонравных суть камни; — погибнет, хотя он рысь, которая умрет с пестротами своими (Иер. 13, 23), или лев, восхищаяй и рыкаяй (Пс. 21, 14), который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в пищу; или свиния, которая попирает прекрасные и блестящие бисеры истины (Мф. 7, 6); или Аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в своих лжеумствованиях (Авв. 1, 8); или лисица, то есть хитрая и неверная душа, которая смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды, питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что не достать ей крупного); или другое сыроядное животное, запрещенное Законом, нечистое для пищи и употребления! Ибо слово, устранись от таковых, хочет быть начертанным на скрижалях твердынь и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, — открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного, который внятен для немногих и простирающихся горе.
Но что со мною сделалось, друзья, таинники и подобные мне любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этою мыслию, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Но когда простер взор; едва увидел задняя Божия (Исх. 33, 22–23) и то покрытый Камнем (1 Кор. 10, 4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им самим, то есть самою Троицею; созерцаю не то, что пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно крайнее и к нам простирающееся. А это, сколько знаю, есть то величье, или, как называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8, 2), которое видимо в тварях, Богом и созданных и управляемых. Ибо все то есть задняя Божия, что после Бога доставляет нам познание о Нем, подобно тому, как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом Фараону, хотя с Павлом взойдешь до третияго неба и услышишь неизреченны глаголы (2 Кор. 12, 4), хотя станешь и их выше, удостоившись Ангельского или Архангельского лика и чина! Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же, дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели сколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава.
Итак, опять должно обратиться к началу. «Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно», — так любомудрствовал один из эллинских богословов Лейт, и думаю не без хитрой мысли; чтоб почитали его постигшим, сказал он: трудно, и чтоб избежать обличения, называет это неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснить может быть и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере слабо. Но обнять мыслью столь великой предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств, не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак — эта грубая плоть, служить препятствием к уразумению истины. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть видят Его, если не вполне, то совершенные и определенные нас, и притом, по мере своего чина, одни других больше и меньше. Но об этом не прострусь далее. Что же касается до нас; то не только мир Божий превосходит всяк ум и разумение (Флп. 4, 7), не только уготованного, по обетованиям (1 Кор. 2, 9; Ис. 64, 4), для праведных не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить; но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их, и от которого они произошли.
Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаемся в неведении! Весьма большая разность — быть уверенным в бытии чего-нибудь, и знать, что оно такое. Есть Бог — творческая и содержительная причина всего; в этом наши учители — и зрение Мальвина, и естественный закон, — зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу так, неподвижно движется и несется;— естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о Началовожде оного. Ибо вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение, или слышит самую игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходить мыслию, хотя может быть и не знает его лично. Так и для нас явственна сила. творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслию. И тот крайне несмыслен, кто, следуя естественным указаниям, не восходить до этого познания сам собою.
Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом; то чем это докажет? Кто достигал до последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь такого дарования? Кто до того отверз уста разумения и привлек Дух (Пс. 118, 131 ), что при содействии сего Духа, все испытующего и знающего, даже глубины Божия (1 Кор. 2, 10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставишь себя выше всех философов и богословов и хвалишься без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?
Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество — тело, и вместе не бесконечно, не беспредельно и проч., так что Оно ни в чем не преимуществует пред нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы; борьба — разделения; разделение — разрушения, а разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом, Божие свойство — все проницать и все наполнять, по сказанному: еда небо и землю не Аз наполняю, глаголет Господь (Иер. 23, 24), и еще: Дух Господень исполни вселенную (Прем. 1, 7), — как сохранится, если Бог иное ограничивает Собою, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога, и не будет иметь ни плотности, ни связности.
Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом): то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то от чего все движется? А потом, что движет и это самое? — и так далее до бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть нечто переносимое?
Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хотя, например, ангельское; то откуда известно, что Ангелы телесны, какие у них тела, и чем выше Ангела будет Бог, Которому служебен Ангел? А если тело высшее ангельского; то опять введется неисчислимый рой тел, и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что Бог не есть тело. Да сего не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных; такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен.
Но если не телесен; то это не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен, и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем — Сущем выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив того, кто имеет истинно ум Божий и усовершился в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования, и постигнуть все бытие. К изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения не достаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих сказуемых (ибо это телесное и рожденное и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, чем Он не есть, а напротив к тому, чем Он не есть, присовокупит и то, что Он есть (темь паче, что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать по одиночке все, ); присовокупит, чтоб чрез исключение того, чем не есть, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же, как если бы на вопрос: сколько составить дважды пять? отвечать: не составить ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между темь не оказать: это составить десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.
Поскольку же Божество у нас не телесно; то продолжим несколько свое исследование. Нигде, или где-либо Бог существует? Если нигде; то иной слишком пытливый спросить: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет; так может быть и то, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь; то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду; то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели произошел мир? А и это затруднит также не мало. Если же Бог выше мира; то неужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или необходимо должна быть среда, которою бы ограничивался мире и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо будет ограничено, если Оно постигается мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.
Для чего же я рассуждал о сем, может быть, излишние, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте речений — ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя соузы и разрешая сокровенная, что составляло великое чудо в Данииле (Дан. 5, 12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в начале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не можем представить Его во всей полноте.
И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного, единого благого и господственного, особенно зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что предпочтительнее словесных тварей? Притом и самое сотворение наше есть верх благости. А также причиною сему не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Ис. 1, 11), как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но если есть на это другие причины, то может быть знают их наиболее приближенные к Богу, прозирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевающие в добродетели и, по сказанному, ходящие в следах бездны (Иов. 38, 16). Сколько же можем постигать мы, которые не удобосозерцаемое измеряем малыми мерами, это нужно может быть для того, чтоб удобство приобретения не делало удобною и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно, как с трудом приобретенное всего скорее презираем, по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум почитают благодеяние за самую трудность получить благодеяние. Может быть нужно это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим денницею чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Господем Вседержителем (Иов. 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Поэтому то между нами и Богом стоить эта телесная мгла, как древле облако между Египтянами и Евреями. Ибо это-то значить может быть: положи тьму за кров свой (Пс. 17, 19), то есть нашу дебелость, чрез которую прозревают немногие и немного.
Но кто озабочен сим, то пусть и любомудрствует, пусть и восходить на верх размышления. А нам узникам земным, как говорит божественный Иеремия (Плач. 3, 34), нам, покрытым этою грубою плотью, известно то, что как невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не может сблизиться с зримыми предметами, без посредства света и воздуха, или как породы плавающих в воде не могут жить вые воды, так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда привзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни усиливаются ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себя. И это увидим из следующего. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное сему, — не наименования ли первого естества? И что ж? представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть, что светит? А каким представляешь ум, не пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движенья ли? Представляешь ли какое слово кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и мудрость, в твоем понятии, что кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или человеческих? А также правда и любовь — не похвальные ли расположения, которые противоборствуют — одно неправде, а другое ненависти, и как сами бывают напряженные и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают, и изменяют, производя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно. Само в Себе, отступившись от сих образов и собрав из них какое-то единственное представлены? Но что ж это за построение ума, которое из сих образов собрано, и не то, что они? Или как единое, но Естеству своему не сложное и неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы, и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он, при немощи своей рассматривает то, что превышает его силы!
Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первой причине, однакоже не может постигнуть ее, по изъясненному мною; то, истаевая желанием, находясь как бы в предсмертных .муках, и не терпя этих мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое, и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету; ибо что видимое выше и богоподобные видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий поклонялся, а видимое, принимало поклонение? ), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
От сего то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому не6у вместе с светилами, которым дали править в мире и качеством и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы, и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же — что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных, — и это были люди без меры предавшиеся горести и чувственности и желавшие памятниками почтить умерших; а потом и чужих, — и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества., и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красотой чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти, или как богов стали чествовать гнев, убийст6о, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь к сему близкое; потому что в этом находили (конечно, не доброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землею, а иных (сметный раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь бога или демона, и воздвигнув кумиры, которые приманили к себе своею многоценностью, узаконили чествовать их кровьми и туками, а иные даже самыми гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим, пресмыкающимся, тому, что в сих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклоняющиеся ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это — одно из ухищрений лукавого, который самое добро обратил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели.
Так было с ними; но наш руководитель разум. И поскольку мы, хотя также ищем Бога, впрочем не допускаем, чтобы могло что либо быть без вождя и правителя: то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не останавливается на сем. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что по свидетельству чувств равночестно. А Поэтому чрез видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водою, лучше же сказать, то, что и сего первоначальнее, — небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел это в движение, и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. положим, что бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю; кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально? Другой ли кто, или случай? Конечно другой, а не случай. Кто же этот другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум — сей первоначальный в нас и воем данный закон!
Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и конечно не найдет. А если и найдет когда-нибудь; то пусть разыскивают и любомудрствуют о этом желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, сколько сами познаны (1 Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.
Поэтому, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал; то познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего. Поэтому Енос упова призывати Господа (Быт. 4, 26); и заслугу его составляло упование, и упование не касательно ведения, но призывания. Енох же преложен (Быт. 5, 24); но постиг ли естество Божие, или имел еще постигнуть, — это неизвестно. И в Ное, которому вверено было—целый мир, или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество — богоугодность (Быт. 6, 5). И великий Патриарх Авраам, хотя оправдался верою и принес необычайную жертву — образ великой Жертвы, однако же Бога видел не как Бога, но напитал как человека, и похвален как почтивший, сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лествицу и восхождение Ангелов; он таинственно помазует столп (может быть назнаменуя помазанный на нас Камень), дает месту, в честь Явившегося на нем, наименование: дом Божий (Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком, или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носить на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени, из Иакова, переименован Израилем (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, доселе не похвалился, что всецело объявил естество Божие, или зрак Божий. И Илии не ветр крепкий, не огнь, не землетрясение, как знаем из истории (3 Цар. 19, 12), но небольшая прохлада была знамением Божьего присутствия, и только присутствия, а не естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу, означая сим в праведнике нечто превыше-человеческое. Не удивительны ли для тебя — сперва судья Маное, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорить: погибли мы, жена, потому что видели Бога (Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество; а Петр не пускал в корабль явившегося Христа, и отсылал от себя (Лк. 5, 3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Мф. 16, 16–19). Что скажем об Исаии, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестокрылатыми Серафимами, видел, как его самого очищали углем и предуготовляли к пророчеству (Ис. 6, 1–7). Другой описывает колесницу Божию — Херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (Иез. 1, 22–27); и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества — это известно только Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совет Алиса и сущности Господни (Иер. 23, 18): никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение); то может быть узнали бы мы о Боге несколько больше (если только сего касалась тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно; то и мы почтим молчанием; выслушав же самого Павла, который говорит: от части разумеваем и от части пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Так и подобно сему сознается тот, кто не невежда разумом (2 Кор. 11, 6), кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (2 Кор. 13, 3); так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставить он не выше зерцал и гаданий (1 Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями; то сказал бы: об этом же самом, а не об ином чем может быть сказано: не можете носити ныне (Ин. 16, 12), чем само Слово давало разуметь, что со временем возможем понести и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместити (Ин. 21, 25).
Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческою мудростью уловляем видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем с своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем), неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти сколько-нибудь ближе к истине и напечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее; ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума, и не дает ему стремиться вперед, подобно тому, как браздами вдруг сдерживают несущихся коней, и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так Соломон, который до преизбытка был умудрен паче всех, и до него живших и ему современных, получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3 Цар. 4, 29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и почти концом мудрости поставляет найти, сколько она удалилась от него (Еккл. 7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие (он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божии; но поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку любоведение ума, не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! о, если бы и со мною было тоже!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиною (Рим. 11, 33), и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездною многою (Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни мерою, ни чувством, то говорит, что удивися разум от него и от состава его, и утвердися паче, нежели на сколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6).
Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? что за движение? Как бессмертное срастворено с смертным? Как лиюсь я долу, и возношусь горе1? Как обращается во мне душа, дает жизнь, и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы и неопределима, и в нас пребывает и все обходить в быстроте своего стремления и течения? Как сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самыми предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде сего: Как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание и составление, и окончательное образованы и усовершение? Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовью? Как виды (творений) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как, при таком их множестве, особенности неделимых неуловимы? Как одно и тоже живое существо вместе смертно и бессмертно, —смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, — и бессмертна, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоить на месте и всегда полна.
Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собою, одни выдались, другие вдались, одни. соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударения и напечатления в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом. сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, — в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковою быстротою и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какие-то, не созерцаемыми для ума, приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сонных видениях, о памяти и припамятовании, о рассудке, раздражительности и пожелании, коротко сказать, о всем, что населяет этот малый мир — человека.
Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами, другие по одиночке; одни травоядны, другие плотоядны: одни свирепы, другие кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большее число чувств, другие меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры; одни отличаются и величиною и красотою, или чем-нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не деятельны и беспечны? И еще кроме этого: отчего одни пресмыкаются по земле, другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни чистоплотны, другая неопрятны: одни живут попарно, другая нет; одни целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие не многоплодны; одни долговечны, другая маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать все в подробности.
Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным своим воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, какой мы — в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения, величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения, свойства почти 6лизкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.
Рассмотри также стада птиц не певчих и певчих, разнообразие в их виде и цвете. Какая причина cлaдкoпения у птиц певчих, и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на перси? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на древесных ветвях, когда, возбужденные солнцем музицировать в полдень, наполняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто соплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху, и ими свиряя, выводить как бы мирный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего, или, как говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой выступкой, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою на показ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал есть женам ткания мудрость, или испещрения хитрость (Иов. 38, 36)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышлености бессловесных, и если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, дерева, или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух чашечках пресекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки не видимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им честным жилищем и уловляли немощных для пищи. Производил ли что подобное какой Эвклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы, Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту? Сравнится ли Кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески, не распутываемый лабиринт, который, по ухищрению искусства, неоднократно возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.
А если доступны тебе причины сего, и ты познал, сколько в сем разума; то рассмотри различия растений, до искусственности примечаемой в листах, по которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезные для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самых плодов, особенно же преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все, и что нужно для тебя, и что служить к твоему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самых благодеяний познал Бога, и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.
После сего изойди широту и долготу общей всем матери — земли, обойди морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушею, красоту лесов, реки, обильные и неиссякающие источники, не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землею пробираются по каким-то расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах доставляют различных свойств теплые бани — это безмездное и самосоставное врачевство. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и безыскусственная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что рассматривать во взаимном отношении, или в отдельности. Отчего стоить земля твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у ней опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться сему, кроме Божией воли. Отчего земля, то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и постепенно меняет свои положения, и тем богатее удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих, или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходить для иного назначения, — везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня величина, я стал бы дивиться кротости, как оно, и ничем не связано, и стоить в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я сталь бы дивиться его величине. Поскольку же удивляет тем и другим; то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымается и стоить в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины, или, не знаю, какую еще сказать на это причину? Почему для него — столь огромной стихии, пределом песок? Что могут на это сказать естествословы, мудрые в пустом, которые действительно меряют море малою чашею, то есть предмет великий — своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать о сем из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Повеление окружи на лице воды (Иов. 26, 10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его нужд и сообщений были связаны и суша и море, чтоб отдаленное между собою по природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей — и море не переполняется, и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разность, что одни растения орошаются сверху, другие напоеваются чрез корни? — Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом!
Теперь, оставив землю и земное, чтоб слово у меня шло порядком, воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на самое небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко, но прострется, впрочем не сверх позволенного. Кто разлил воздух — это обильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере, воздух — эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела, и с которым слово, в котором свет и освящаемое, а также и зрение, чрез него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, родивый капли росныя? Из чьего чрева исходит лед (Иов. 38, 28–29)? Кто связуяй воду на облацех (Иов. 26, 28)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество удерживаемое словом!), и другую изливает на лице земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободною и неудержимою (довольно и при Ное бывшего очищения! притом Нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: аще затворит небо, кто отверзет (Иов. 12, 14), и аще отверзет хляби (Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремишь с земли, хотя не блещешь и малыми искрами истины? Причиною сего назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь сгущение воздуха, или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение — гром? Или наименуешь какой-нибудь сгнетенный и потом не находящий себе выхода ветр, который, будучи сгнетаем, блистает молнией, и проторгаясь издает гром?
Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе; то коснись уже со мною неба и небесного. Но здесь да водить нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого — своего незнания. Кто округлил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое самое небо и звезды? Можешь ли сказать это, ты человек высокопарный, который не знаешь и того, что у тебя под ногами, не можешь привести в меру себя самого, а любопытствуешь о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобою круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части и их подразделены и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою; но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение над каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; — так видоизменения луны стали известными для многих, и зрение принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом, и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву; скажи: какая причина такого устройства и движения? Отчего солнце поставлено в знамение целой вселенной и пред взором всякого, как вождь сонма, светлостью своею затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же солнце превосходить их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (Пс. 18, 6); такова его сила, что от края до края все объемлет своею теплотою, и ничто не может не ощущать его, напротив того все им исполняется, и зрение — светом, и телесное естество — теплотою, между тем как оно согревает, но не сжигает, по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты о сей мысли? Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, сказал один из не наших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено солнце в движение? Чем непрестанно движется и круговращается оно — неизменное во своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородящее, никогда не прекращающее ни течения, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле, и ночь под землею? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на солнце. Что значить это прибавление и убавление дни и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются, и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся, сходятся по закону любви, расходятся по закону 6логочиния, даже постепенно между собою сливаются, и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своею не произвести скорбного ощущения? Но оставим солнце. Познал ли ты естество и видоизменения луны, меру света ее и пути? И как солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восставляет человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли еси соуз плиад и ограждение орионово (Иов. 36, 31), яко исчитаяй множество звезд и всем им имена нарицаяй (Пс. 146, 4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу, и тварь вооружаешь на Творца?
Что скажем? Остановить ли нам слово здесь — на веществе и видимом? Или поскольку Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мира, то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9, 24); то, проникнув за первую завесу, и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая — в мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом, или и действительно таково. Ибо говорится, что творить Ангелы своя духи и слуги своя пламень огненный (Пс. 106, 4), разве творить значить здесь не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы; духом же и огнем называется естество это, частью как мысленное, а частью как очистительное; потому что и Первая Сущность приемлет те же наименования. Впрочем, да будет оно у нас не телесно, или, сколько можно, близко к тому. Видишь, как кружимся в слове, и не можем поступить далее! Разве простремся в той мере, в какой знаем, что есть какие-то Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные Силы или Умы, природы чистой, беспримесные, непреклонные или неудобопреклоняемые ко злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или, по мере естества и чина, иным способом приемлют иное озарение; они так вообразили и напечатлели в себе Благо, что соделались вторичными светами, и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они служители Божией воли, сильны, как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Эти умы прияли каждый одну какую либо часть вселенной, или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо это было все Устроившему и Распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу и притом вечно, не для того, чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к Исполненному, Который и для других есть податель благ), и чтобы не преставали получать благодеяния даже первые по Боге природы.
И если это воспето по достоинству, то благодарены Троице и единому в Трех Божеству! А если не достаточнее желания; то и в этом случае победило слово мое; ибо оно трудилось доказать одно то, что выше ума естество даже вторичных существ, а не только Первого и Единого, повременю говорить, Превысшего всех.
Лейт Платон в Тимее.
Мальвина Внешний опыт.
Алиса По-гречески ;; ;;;;;;;;;, почти тоже, что в сущности.
Опыт.
***
Слово 29
О богословии третье, о Боге Сыне первое.
Это самое сказал бы иной, желая остановить их готовность к слову, их поспешность, и преткновение от поспешности во всяком деле, а еще более в учении о Боге. Но наложить запрещение не важно, — это без труда сделает всякий, кто захочет; от человека же благочестивого и умного требуется, чтоб он заменил запрещаемое собственным рассуждением. Поэтому, в уповании на. Святого Духа, Которого они не чтут, и Которому мы покланяемся, как некоторый благородный и зрелый плод, изведу на свет собственные свои мысли о Божестве, каковы бы они ни были. Я не молчал и в другое время; но напротив того на это одно и имел отважность и присутствие духа. Тем паче осмелюсь теперь стать за истину, чтоб сомнением, по суду Божию, как написано, не навлечь на себя неблаговоления (Авв. 2, 4). Поскольку же речь бывает двоякого рода, — ею или подтверждается собственное мнение, или опровергается мнение противное: то и я, предложив сперва собственное учение, попытаюсь потом опровергнуть учение противников; но в том и другом соблюду возможную краткость, чтоб все сказанное удобно было обнять одним взором (так как и они, к обольщению людей наиболее простых и скудоумных, сочинили слово под именем руководства), и чтоб длинные речи не рассеивали мысль, как воду, которая не заперта в трубе, но льется и растекается по равнине.
Три древнейшие мнения о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Два первые были (и пусть остаются!) игрою ума, сынов Эллинских. Ибо безначалие беспорядочно, а многоначалие возмутительно; вследствие же сего и безначально, и беспорядочно. То и другое ведет к одному концу — к беспорядку, а беспорядок — к разрушению; потому что беспорядок есть упражнение в разрушении. Но мы чтим единоначалие; впрочем не то единоначалие, которое определяется единством лица (и одно, если оно в раздоре с самим собою, составит множество), но то, которое составляет равночестность единства, единодушие воли, тождество движения и направления к единому Тех, Которые из Единого (что невозможно в естестве сотворенном), так что Они, хотя различаются по числу, но не разделяются по власти Лейт. Поэтому Единица, от начала подвигшаяся в двойственность, остановилась на троичности. И это у нас — Отец, и Сын, и Святый Дух. Отец — родитель и изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын — рожденное; Дух — изведенное, или, не знаю, как назвал бы это тот, кто отвлекает от всего видимого. Ибо не дерзаем наименовать сего преизлиянием благости, как осмелился назвать один из любомудрых Эллинов, который, любомудрствуя о первом и втором Виновнике, ясно выразился: «как чаша льется через края» Мальвина. Не дерзаем из опасения, чтоб не ввести непроизвольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что всего меньше сообразно с понятиями о Божестве. Поэтому, не выходя из данных нам пределов, вводим Нерожденного, Рожденного и от Отца Исходящаго, как говорить в одном месте Сам Бог — Слово (Ин. 15, 26).
«Но когда это рождение и исхождение?» — Прежде самого когда. Если же надобно выразиться несколько смелее: тогда же, как и Отец. Но когда Отец? —Никогда не было, чтоб не был Отец. А также никогда не было, чтоб не был Сын, и не был Дух Святой. Еще спросишь меня; и опять отвечу тебе. Когда родился Сын? — Когда не родился Отец. Когда исшел Дух? — Когда не исшел Сын, но родился вне времени и неизглоголанно, хотя не можем представить себе того, что выше времени, даже желая избегнуть выражений означающих время; потому что слова: когда, прежде, после, исперва, не исключают времени, как ни усиливаемся в этом; разве возьмем вечность, то есть продолжение, которое простирается наравне с вечным, а не делится на части, и не измеряется никаким-либо движением, ни течением солнца, что свойственно времени.
«Но если Сын и Дух совечны Отцу; то почему же не собезначальны»? Потому что они от Отца, хотя не после Отца. Правда, что безначальное вечно; но вечному нет необходимости быть безначальным, как скоро возводится к Отцу, как к началу. Итак, Сын и Дух не безначальны, относительно к Виновнику. Известно же, что Виновнику нет необходимости быть первоначальнее Тех, для Кого он Виновником; потому что и солнце не первоначальнее света. И вместе Сын и Дух безначальны, относительно ко времени, хотя ты и пугаешь сим людей простодушных. Ибо не под временем Те, от которых время.
«Каким же образом рождение бесстрастно?» — таким, что оно не телесно. Ибо если телесное рождение страстно; то бестелесное — бесстрастно. Но и я спрошу у тебя: каким образом Сын есть Бог, если Он тварь? Ибо творимое — не Бог. Не говорю уже, что и в творении, если оно берется телесно, имеет место страдание, как то: время, желание, образование, забота, надежда, скорбь, опасность, неудача, поправка; все это, и еще многое другое, как всякому известно, бывает при творении. Но дивлюсь, что ты не отваживаешься придумать каких-нибудь сочетаний, сроков чревоношения опасностей преждевременного рождения, и даже признать рождение невозможным, если бы Бог рождал иначе, или еще, перечислив образы рождения у птиц на суше и на воде, подчинил какому-либо из этих рождений рождение Божеское и неизглаголанное, или, вследствие нового своего предположения, вовсе уничтожить Сына. И ты не можешь приметить того, что Кто по плоти имеет отличное рождение (ибо где нашел ты по своим началам Богородицу деву? ), для Того иное и духовное рождение. Лучше же сказать Кто имеет не такое же бытие Тот имеет и отличное рождение.
«Какой отец не начинал быть отцом?» — Тот, у Которого бытие не начиналось. А у кого началось бытие, тот начал быть и отцом. Бог-Отец не Впоследствии стал Отцом, потому что не начинал быть Отцом. Он в собственном смысле Отец; потому что не есть вместе и Сын; равно как и Бог-Сын в собственном смысле — Сын, потому что не есть вместе и Отец. Ибо у нас отцы и сыны не в собственном смысле, но каждый и отец, и сын, и не в большой мере отец, чем сын, и мы происходим не единственно от отца, но от отца, который вместе и сын, а потому и сами делимся, постепенно становимся человеками, но какими не желали бы и рождающие и рождаемые, так что у нас остаются одни отношения, лишенные действительности.
Но ты говоришь: «самые слова: родил и родился, что иное вводят, как не начало рождения?» Что ж, если не скажем: родился, но: рожден от начала, чтоб удобные было избежать твоих тонких возражений, в которых ты везде отыскиваешь время? Ужели будешь обвинять нас, что перетолковываем сколько-нибудь Писание и истину? Но всякому можно видеть, что в речениях выражающих время, нередко ставятся времена одно вместо другого; особенно это употребительно в Божественном Писании, и не только в рассуждении времени прошедшего, или настоящего, но и будущего. Например, сказано: вскую шаташася языцы (Пс. 2, 1), когда еще не шатались; и еще: в реце пройдут ногами (Пс. 65, 5), когда уже прошли. Продолжительно было бы перечислять все подобные речения, которые замечены людьми трудолюбивыми.
Таково рассмотренное нами их возражение. Каково же следующее? Не до крайности ли привязчиво и бесстыдно? Они говорят: «Отец, восхотев ли, родил Сына, или нехотя?» Потом оба случая, как представляется им, завязывают в узел, впрочем не крепкий, но слабый, и продолжают: «если не хотя, то по принуждению. Кто ж принудивший, и как принужденный — Бог? А если по хотению; то Сын есть сын хотения. Как же Он от Отца?» И вместо Отца выдумывают какую-то новую матерь — хотение. У рассуждающих таким образом приятно слышать одно, а именно, что, отступившись от страдания, прибегают к воле; но воля уже не страдание. Посмотрим же затем, как твердо их рассуждение. И всего лучше наперед сойтись с ними, как можно, ближе. Ты, который без затруднений говоришь все, что тебе захочется, сам от какого родился отца, от хотящего, или от не хотящего? Если от не хотящего; то ему сделано принуждение. Какое насилие! И кто ж принудивший его? Верно не скажешь, что природа; ибо в природе — быть и целомудренным. А если от хотящего; то за несколько слогов пропал у тебя отец; ты стал сыном хотения, а не отца. Но перехожу к Богу и к тварям, и вопрос твой передаю на суд твоей мудрости. Бог сотворил мир по хотению, или принужденно? Если принужденно; то и здесь насилие и насильственно действующий. А если по хотению, то лишены Бога, как прочие твари, так более всех ты, изобретатель таких умозаключений, вдающийся в подобные мудрования; потому что между тварями и Творцом становится преградою посредствующее хотение. Но думаю, что иное есть хотящий и иное — хотение, иное рождающий и иное — рождение. иное говорящий и иное — слово; если только мы в трезвом уме. Первый есть движущий, а последнее — род движения. Поэтому то, чего хотелось, не от хотения, потому что не всегда следует за хотением, и рожденное — не от рождения, и слышимое — не от произношения, но от хотящего, рождающего, говорящего. А что в Боге, то выше и этого всего. В Нем хотение рождать есть уже может быть самое рождение, а не что-либо посредствующее; если только вполне дадим место хотению, а не скажем, что рождение выше хотения. Хочешь ли, сделаю применение к Богу-Отцу? — у тебя заимствую такую дерзость. Отец — хотящий, или не хотящий Бог? И как избежать обоюдного твоего довода! Если хотящий; то когда начал хотеть? Не прежде, чем существовать. Ибо прежде ничего не было. Или в Нем одно хотело, а другое определялось хотением; и потому состоит Он из частей. Не будет ли и Он, по твоему, плодом хотения? А если не хотящий, что принудило Его быть (Богом)? И как Он — Бог, если принужден, и принужден не к иному чему, а к тому самому, чтобы быть Богом?
Спрашиваешь: «как Сын рожден?» — Но как Он и сотворен, если, по твоему, сотворен? И здесь затруднение тоже. Скажешь может быть, что сотворен волею и словом. Но. ты не все еще сказал; ибо остается договорить одно: откуда воля и слово имеют силу исполнения; потому что человек не так творить. Как же Сын рожден? — Не важно было бы Его рождение, если бы оно было удобопостижимо и для тебя, который не знаешь собственного своего рождения, или и постигаешь в нем нечто, но не многое и такое, что об этом стыдно и говорить, а потом почитаешь себя всезнающим. Тебе надобно приложить много труда, прежде чем откроешь законы отвердения, образования, явления на свет, союз души с телом, ума с душою, слова с умом, движение, возрастание, претворение пищи в плоть, чувство, память припамятование и прочее, из чего состоишь ты, а также прежде чем найдешь, что принадлежит обоим — души и телу, что разделено между ними, и что они заимствуют друг у друга. Ибо в рождении положены основания всему тому, что усовершается впоследствии. Скажи же, что это за основания? Но и после этого не любомудрствуй о рождении Бога, потому что это небезопасно. Ибо если знаешь свое рождение; то из сего не следует, что знаешь и Божие. А если не знаешь своего; то как тебе знать Божие? Ибо сколько Бог неудобопознаваем в сравнении с человеком, столько и горнее рождение непостижимее твоего рождения. Если же Сын не родился потому только, что для тебя это непостижимо; то кстати тебе исключить из ряда существ многое, чего ты не постигаешь, и притом прежде всего самого Бога. Ибо при всей своей дерзости, как ни отважно пускаешься в излишние исследования, ты не скажешь, что такое Бог. Отбрось свои течения, отделения, сечения и что еще представляешь о нетелесном естестве как о теле, и тогда, может быть, представишь нечто достойное Божия рождения. Как родился? — Опять с негодованием скажу тоже: Божие рождение да почтено будет молчанием! Для тебя важно узнать и то, что Сын родился. А как? Не согласимся, чтоб это разумели и Ангелы, не только ты. Хочешь ли, объясню тебе, как родился? — Как ведают это родивший Отец и рожденный Сын. А что кроме сего, закрыто облаком и недоступно твоей близорукости.
«Существовавшего ли Сына родил Отец, или не существовавшего?» — Какое пустословие! Такой вопрос идет ко мне и к тебе, которые, хотя были чем-то, как Левий в чреслех Авраамовых (Евр. 7, 10), однако ж родились; а потому составились некоторым образом из сущего и не сущего. Противное этому должно сказать о первобытном веществе, которое, явным образом сотворено из не сущего, хотя некоторые и представляют его не начавшим бытия. Но здесь Алиса рождение сливается с бытие, и оно исперва (1 Ин. 1, 1), А потому, где найдет себе место твой отовсюду обрывистый вопрос? Есть ли что старее сего исперва, чтоб нам в этом старейшем положить бытие или небытие Сына? Ибо в обоих случаях уничтожится у нас исперва, если только, когда спросим и об Отце: из сущих Он, или из не сущих? — и тебе не угрожает опасность согласиться, что или два Отца, один предсуществовавший, и другой существующий, или Отец терпит одно с Сыном, то есть Сам из не сущих, вследствие твоих ребяческих вопросов и этих построек из песку, которым не устоять и при слабом ветре. А я не принимаю ни того, ни другого , и говорю, что нелеп вопрос, а не ответ труден. Если же тебе, по правилам твоей диалектики, кажется необходимым, во всяком случае одно из двух признавать истинным; то дай место и моему не важному вопросу: в чем время, — во времени, или не во времени? Если во времени; то в каком? Что это за время сверх времени, и как содержит в себе время? А если не во времени; что за чрезмерная мудрость вводить невременное время? И в этом предложении: «я теперь лгу», уступи что-нибудь одно только, то есть признай его или истинным, или ложным (а того и другого вместе мы не уступим). Но это невозможно; ибо, по всей необходимости, или лгущий скажет правду, или говорящий правду солжет. Что ж удивительного, как здесь сходятся противоположности, так и там обоим положениям быть ложными? А таким образом и мудрое твое окажется глупым. Но реши мне еще один загадочный вопрос. Находился ли ты сам при себе, когда рождался, находишься ли при себе и теперь, или и тогда не находился и теперь не находишься? Но если находился и находишься; то кто находящийся и при ком находится? Как один стал тем и другим?.. А если не находился и не находишься; то как отделяешься от самого себя? И какая причина сего разлучения? Скажешь: глупо и допытываться об одном, находится ли он при себе, или нет; так можно говорить о других, а не о себе. Так знай же, что еще глупее доискиваться о Рожденном исперва, существовал ли Он, или не существовал до рождения. Ибо так можно говорить о вещах разделенных временем!
Но ты говоришь: «Нерожденное и рожденное не одно и тоже. А если так; то и Сын не одно с Отцом». Нужно ли говорить, что по этому умствованию явно отъемлется божество у Сына, или у Отца? Ибо если нерожденность есть сущность Божия, то рожденность уже не сущность; а если последняя есть сущность, то первая — не сущность. Кто оспорит это? Итак, новый богослов, выбирай, которое угодно из двух нечестивых положений, если у тебя непременная мысль нечествовать. Потом и я спрошу: в каком смысле взяв нерожденное и рожденное, называешь их нетождественными? Если в смысле несозданного и созданного; то и я согласен, ибо безначальное и созидаемое нетождественны по естеству. А если называешь нетождественными родившего и рожденного; то положение несправедливо, потому что они по всей необходимости тождественны. Самое естество родителя и его порождения требуют, чтобы порождение по естеству было тождественно с родившим. Или еще так: в каком смысле берешь нерожденное и рожденное? Если разумеешь самую нерожденность и рожденность; то они не тождественны А если разумеешь тех, кому принадлежит нерожденность и рожденность; то почему же им не быть тождественными? Глупость и мудрость не тождественны между собою, однакоже бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности. Ужели и бессмертие, и непорочность, и неизменяемость составляют сущность Божию? Но если так; то в Боге сущностей много, а не одна, или Божество сложено из них; потому что не без сложения они в Боге, если только составляют сущности Его. Но сего не называют сущностью Божиею; потому что оно бывает принадлежностью и других существ. Сущность же Божия есть то, что единому Богу принадлежит и Ему свойственно. Правда, что нерожденность приписывать Единому Богу не согласились бы те, которые вводят и нерожденное вещество и нерожденную идею (а Манихейская тьма да не приближается и к мысли нашей!); впрочем, пусть она будет принадлежностью одного Бога. Что же скажешь об Адаме? Не он ли один — Божие создание? — Без сомнения так. Но он ли один — человек? — Ни мало. Почему же? Потому что сотворение не единственный способ к произведению человека; и рожденное есть также человек. Подобно этому не одно нерожденное есть Бог, хотя нерожденность и принадлежит единому Отцу. Напротив того, хотя ты и чрезмерный любитель нерожденности, допусти, что и Рожденное есть Бог; потому что и Оно от Бога. Сверх того, почему называешь сущностью Божией не положение существующего, но отрицание не существующего? Ибо слово: нерожденный, показывает только, что в Боге нет рождения, а не объясняет, что такое Он по естеству, не сказывает, что такое не имеющий рождения. Итак, что же есть сущность Божия? Твоему высокоумию отвечать на это; потому что ты любопытствуешь о рождении. А для нас велико, если узнаем это и впоследствии, когда, по обетованию Неложнаго (Тит. 1, 2), рассеется в нас мгла и дебелость. О сем да помышляют, сего да надеются очистившиеся до такой степени. Мы же осмелимся сказать одно: если велико для Отца — ни от кого не происходить, то для Сына немаловажнее — происходить от такого Отца; потому что, как происшедший от Безвиновного, участвует Он в славе Безвиновного, но к сему присовокупляется и рождение, которое само по себе велико и досточтимо для умов не вовсе пресмыкающихся по земле и оземленевших.
Но говорят: «Если Сын тождествен с Отцом по сущности, а Отец нерожден; то и Сын будет нерожден». — Это справедливо, если нерожденность есть сущность Божия. Тогда Сын будет новое смешение — рожденно-нерожденное. Но если это различие не в самой сущности; то почему ты умозаключение свое выдаешь за твердое? Неужели и ты отец своему отцу, чтоб тебе, будучи тождественным с ним по сущности, ни в чем не отставать от своего отца? Не очевидно ли лучше искать нам, что такое сущность Божия (если только найдем), оставляя непереходящими личные свойства? Еще и так можешь удостовериться, что нерожденность и Бог нетождественны. Если бы они были тождественны; то следовало бы, поскольку Бог есть Бог некоторых, и нерожденности быть нерожденностью некоторых, или, поскольку нерожденность не есть нерожденность некоторых, и Богу не быть Богом некоторых; потому что о совершенно тождественном и говорится подобно. Но нерожденность не есть нерожденность некоторых. Ибо чья она? А Бог есть Бог некоторых; потому что Он Бог всех. Следственно, как же Богу и нерожденности быть тождественными? И еще: поскольку нерожденность и рожденность противоположны между собою, как обладание и лишение; то необходимо будет ввести и противоположные между собой сущности; а этого никто не допускает. Или еще: поскольку обладание первоначальнее лишения, а лишением уничтожается обладание; то сущность Сына, вследствие твоих предположений, не только первоначальнее сущности Отца, но даже уничтожается ею.
Какой же есть еще у них неотразимый довод, к которому может быть прибегнут они в заключение всего? «Если Бог не перестал рождать, то рождение несовершенно. И когда Он перестанет? А если перестал; то, без сомнения, и начал». — Опять плотские говорят плотское. А я, как не говорю — вечно или не вечно рождается Сын, пока не вникну тщательнее в сказанное: прежде всех холмов раждает Мя (Прит. 8, 25); так не вижу необходимого следствия в доказательстве. Ибо если имеющее прекратиться, по словам их, началось; то не имеющее прекратиться, без сомнения, не начиналось. А потому, что скажут о душе или об Ангельской природе? Если они начались; то и прекратятся. А если не прекратятся; то, как видно из их положения, и не начинались. Но они и начались и не прекратятся. Следственно несправедливо их положение, что имеющее прекратиться началось.
Наше учение таково: как для коня, вола, человека и для каждой вещи одного рода одно есть понятие, и что подходит под это понятие, о том оно сказуется в собственном смысле, а что не подходит, о том или не сказуется, или сказуется несобственно; так одна есть Божия сущность, одно Божие естество, одно Божие именование (хотя имена и различаются вследствие различных некоторых умопредставлений), и что в собственном смысле именуется Богом, то действительно есть Бог; а равно, что по естеству есть Бог, то истинно именуется Богом; если только истина состоит у нас не в именах, а в вещах. Но они, как бы опасаясь, чтоб не все уже подвигнуть против истины, когда бывают к тому принуждены разумом и свидетельствами, исповедуют Сына Богом, но Богом по соименности, то есть по участию в одном наименовании.
Когда же возражаем им: а что, неужели Сын не в собственном смысле Бог, подобно тому, как животное на картине не собственно животное? И как Он Бог, если не в собственном смысле Бог? — тогда они отвечают: что же препятствует, чтоб одни и те же были и соименны, и именовались каждый в собственном смысле? При этом представляют в пример пса живущего на суше и пса морского, которые соименны, и именуются каждый псом в собственном смысле. Правда, что между соименными составляет некоторый род как подобное этому, так и иное что-нибудь, если оно, хотя и различно по естеству, впрочем носит то же имя, и равно в нем участвует. Но там, подводя под одно наименование два естества, не утверждаешь ты, наилучший, чтоб одно было лучше другого, чтоб одно предшествовало, а другое в меньшей мере было тем, чем оно называется. С ними не сопрягается ничего такого, что делало бы это необходимым. Первый пес не больше, а второй не меньше первого есть пес, то есть и морской пес — живущего на суше, и обратно, живущий на суше — морского (да и почему, или на каком основании было бы это?); напротив того общее наименование имеют предметы равночестные и различные. Но здесь, с понятием о Боге сопрягая досточтимость и превосходство над всякой сущностью и естеством (что принадлежит единому Богу, и составляет как бы естество Божества), а потом приписав это Отцу, и отняв у Сына (чрез что ставишь Его ниже, и уделяешь Ему второстепенное чествование и поклонение), хотя на словах придаешь Ему Богоподобие, на самом же деле отсекаешь у Него Божество, и от соименности, заключающей в себе равенство, с злым умыслом переходишь к соименности, которою связываются вещи неравные. А таким образом, по твоим умозаключениям, человек на картине и человек живой ближе изображают Божество, нежели представленные в примере псы. Или уступи Обоим как общение в наименовании, так и равночестность естеств, хотя и признаешь Их различными; тогда уничтожатся у тебя псы, которых придумал ты в объяснение неравенства. Да и что пользы в соименности, если разделяемые тобою не будут иметь равночестности? Ибо не в доказательство равночестности, но в доказательство неравночестности, прибег ты к соименности и к псам. Можно ли больше, сего изобличить в себе и противоречие с самим собою и противление Божеству?
Если же к сказанному нами: Отец больше Сына, как Виновник, присовокупив положение: но Виновник по естеству, выводят они заключение: Отец больше Сына по естеству; то не знаю, самих ли себя больше обманывают они, или тех, к кому обращают слово. Ибо не безусловно все то, что сказуется о чем-нибудь, должно быть сказуемым и подлежащего ему; но следует различать о чем говорится, и что. Иначе что препятствует и мне, сделав такое положение: Отец больше по естеству, и потом присовокупив: а что по естеству, то не всегда больше, и не всегда отец, вывести из этого заключение: большее не всегда больше, или: отец не всегда отец. А если угодно, буду рассуждать так: Бог есть сущность; но сущность не всегда Бог; отсюда сам выведи заключение: Бог не всегда Бог. Но думаю, что это — ложное умозаключение, на учебном языке обыкновенно называемое, от относительного к безусловному. Ибо когда даем им понятие о большинстве виновника по естеству, они вводят понятие о большинстве по естеству. Здесь тоже, как если бы мы сказали: известный человек мертв, а они сделали бы наведение просто: человек мертв.
Но как умолчать нам о том, что не меньше предыдущего стоит быть упомянутым? Они говорят: Отец есть имя Божие по сущности или по действию; и в обоих случаях хотят завязать нас. Если скажем, что имя Божие по сущности; то с ним вместе допустим иносущие Сына; потому что сущность Божия одна, и ее, как говорят они, предвосхитил уже Отец. А если — имя по действию; то очевидно признаем Сына творением, а не рождением. Ибо где действующий, там непременно и произведение. И может ли сотворенное быть тождественно с Сотворившим? — скажут они с удивлением. — Весьма бы уважил и я сам ваше разделение, если бы необходимо было принять одно из двух. Но справедливее будет, избежав того и другого, сделать третье положение, а именно сказать вам, премудрые, что Отец есть имя Божие, не по сущности и не по действию, но по отношению, какое имеют Отец к Сыну, или Сын к Отцу. Ибо эти наименования, как у нас показывают близость и сродство, так и там означают соестественность Родившего с Рожденным.
Но пусть будет слово: Отец, в угодность вашу, означать и некоторую сущность; тогда, по общим понятиям и по силе этих наименований, Он введет с Собою и Сына, а не отчуждит Его. А если угодно, пусть будет именем по действию; и в этом случае не переспорите нас. Мы утверждаем, что это самое, то есть единосущие, и было действием Отца; или иначе понятие о таковом действии заключало бы в себе нелепость.
Видишь ли, что мы избегаем ваших ухищрений, как ни хотелось вам одолеть нас? Но поскольку мы узнали уже, сколько непреоборимы твои умозаключения и ухищренные доводы, то посмотрим, какова крепость твоих доказательств из слова Божия, если станешь убеждать нас и ими.
Ибо мы и познали и проповедуем Божество Сына, руководствуясь великими и высокими речениями. Какими же? Следующими: Бог, Слово, в начале, с началом начало (В начале бе Слово, и слово бе к Богу, и Бог бе Слово, Ин. 1. 1; и: с Тобою начало, Пс. 103, 4; и еще: призвавый ю от родов начало Нэт Ис. 41, 4). А также наименования: Сын единородный (Единородный Сын, сый в лоне Отчи, Той исповеда, Ин. 1, 18). Путь, Истина, Жизнь, Свет (Аз есмь путь, истина и живот, Ин. 14, 6; и еще: Аз есмь свет миру, Ин. 8, 12), Премудрость, Сила (Христос Божия сила и Божия премудрость, 1 Кор. 1, 24), Сияние, Образ (;;;;;;;;, ;;;;;). Печать (Иже сый cияниe славы и образ (;;;;;;;;) ипостаси Его, Евр. 1, 3 и еще: Образ (;;;;;) благостыни, Прем. 27, 6; и еще: сего бо Отец знамена Бог, Ин. 6, 27), Господь, Царь, Сый, Вседержитель (и Господь одожди огнь от Господа, Быт. 19, 24 и еще: жезл правости, жезл царствия Твоего, Пс. 44, 7; и еще: Сый, и иже бе, и грядый, Вседержитель, Апок. 1, 8) ясно приписываются Сыну, равно как и другие имеющие с сими одинаковую силу, и принадлежащие к числу тех, из которых ни одно не есть приобретенное и впоследствии усвоенное Сыну, или Духу, также как и самому Отцу; потому что Он совершен не чрез приращение, и не было, когда бы Он был без Слова, не было, когда бы Он был не Отец, не было, когда бы Он был не истинен, или не премудр, или не всемогущ, или лишен жизни, или светлости, или благости.
Перечисли же и ты в противоположность этим речениям те, которые отыскивает твоя неблагодарность! Таковы суть: Бог мой и Бог ваш (Ин. 20, 17), болий (Ин. 14, 28), созда (Прит. 8, 22), сотворил есть (Деян. 2, 36), святи (Ин. 10, 36). А если угодно, и следующие: раб (Ис. 49, 3), послушлив (Фил. 3, 7), даде (Ин. 5, 22, 10, 29), навыче (Евр. 5, 8), заповеда (Ин. 14, 31), посла (Ин. 10, 36. 17, 3), не может о себе что творити (Ин. 5, 30), или говорить (Ин. 12, 49), или судить (Ин. 12, 47), или даровать (Мф. 20, 23), или хотеть (Мф. 26, 39). А еще и те, в которых приписывается Сыну неведение (Мк. 13, 32), покорность (1 Кор. 15, 28), молитва (Лк. 6, 12), вопрошение (Ин. 11, 34), преспеяние (Лк. 2, 52), совершение (Евр. 5, 9). Присовокупи, если хочешь, и более этих унизительные речения. Например: спит (Мф. 8, 24), алчет (Мф. 4, 7), утруждается (Ин. 4, 6), плачет (Ин. 11, 35), находится в борении (Лк. 22, 44), укрывается (Ин. 8, 59). А может быть обратишь ты в укоризну даже смерть и крест. Ибо не коснешься, как думаю, воскресения и вознесения; потому что в них найдется нечто и в нашу пользу. Но и кроме сего можешь собрать многое, если захочешь ты себе составить соименного и сопричтенного Бога, когда у нас есть Бог, истинный и равночестный Отцу.
Если и каждое из этих речений разбирать в отдельности; то не трудно будет объяснить тебе их в смысле благочестном, устранив все, что в Писаниях служит для тебя преткновением; если только действительно ты претыкаешься, а не с намерением толкуешь криво. Вообще же речения более возвышенные относи к Божеству и к природе, которая выше страданий и тела, а речения более унизительные — к Тому, Кто Сложен, за тебя истощил Себя и воплотился, а не хуже сказать, и вочеловечился, потом же превознесен, чтоб ты, истребив в догматах своих все плотское и пресмыкающееся по земле, научился быть возвышеннее и восходить умом к Божеству, а не останавливаться на видимом, возносился к мысленному и знал, где речь о естестве Божием, и где об Его домостроительстве. Ибо было, когда Сей, тобою ныне презираемый, был выше тебя. Ныне он человек, а был и несложен. Хотя пребыл и тем, чем был Он; однако же воспринял и то, чем не был. В начале был Он без причины; ибо что может быть причиною Бога? Но впоследствии начал бытие по причине, и причиною было — спасти тебя — ругателя, который презираешь Божество за то, что Оно приняло на Себя твою грубость, и посредством ума вступило в общение с плотию; и дольний человек стал Богом, после того как соединился с Богом и стал с Ним едино; потому что препобедило лучшее, дабы и мне быть богом, поскольку Он стал человеком. Он родился; но и прежде был рожден, — родился от жены, но и от Девы, — родился человечески, рожден Божески; здесь без отца, но и там без матери; а все это есть знак Божества. Он носим был во чреве, но узнан Пророком, который сам был еще во чреве, и взыгрался пред Словом, для Которого получил бытие (Лк. 1, 44). Он повит был пеленами; но воскресши сложил с Себя гробные пелены. Положен был в яслях; но прославлен Ангелами, указан звездою, почтен поклонением от волхвов. Как же ты находишь преткновение в видимом, не обращая внимания на умосозерцание? Он спасался бегством во Египет, но и все Египетское обратил в бегство. Для иудеев не имяше ни вида, ни доброты (Ис. 53, 2); но для Давида красен добротою паче сынов человеческих (Пс. 44, 3), но на горе молниеносен и светозарнее солнца, чем и тайноводствует к будущему. Он крещен как человек; но разрешил грехи как Бог; — крещен не потому, что Сам имел нужду в очищении; но чтоб освятить воды. Он был искушаем как человек; но победил как Бог, но повелевает дерзать, как Победивший мир (Ин. 16, 23). Алкал; но напитал тысячи, но Сам есть хлеб животный и небесный (Ин. 6, 33, 35). Жаждал; но и возгласил: аще кто жаждет, да приидет ко Мне, и да пиет, но и обещал, что верующие источат воды живые (Ин. 7, 39). Утруждался; но Сам есть упокоение труждающихся и обремененных (Мф. 11, 28). Его отягощал сон; но Он легок на море, но Он запрещает ветрам, но Он подъемлет утопающего Петра. Дает дань; но из рыбы, но царствует над собирающими дани. Его называют Самарянином и имеющим беса; однако же, Он спасает сходящаго от Иерусалима и впадшего в разбойники (Лк. 10, 30), однако же Он познается бесами, изгоняет бесов, посылает в бездну легион духов, и видит вождя бесовского яко молнию спадша (Лк. 10, 19). В Него мечут камнями; но не могут взять Его. Он молится; но и внемлет молитвам. Плачет; но и прекращает плачь. Спрашивает, где положен Лазарь, потому что был человек; но и воскрешает Лазаря, потому что был Бог. Он продается, и за самую низкую цену — за тридцать сребреников; но искупает мир, и высокою ценою — собственною Своею кровию. Яко овча на заколение ведеся (Ис. 53, 7); но Он — Слово, возвещаемое гласом вопиющаго в пустыни (Ис. 40, 3). Был мучен и язвен (Ис. 59, 5); но исцеляет всяк недуг и всяку язю (Мф. 4, 23). Возносится на древо и пригвождается; но восстанавливает нас древом жизни, но спасает распятого с Ним разбойника, но омрачает все видимое. Напоевается оцтом, вкушает желчь; но кто же Он? — Претворивший воду в вино, Истребитель горького вкушения, сладость и весь желание (Песн. 5, 16). Предает душу; но область имать паки прияти ю (Ин. 10, 18); но раздирается завеса, потому что горнее делается открытым; но расседаются камни, но восстают мертвые. Умирает; но животворит и разрушает смертью смерть. Погребается; но восстает. Нисходит в ад; но возводит из него души, но восходит в небеса; но приидет судить живых и мертвых, и подвергнуть истязанию подобные твоим слова. Если одни речения служат для тебя поводом к заблуждению; то другие да рассеют твое заблуждение!
Такой даем ответ говорящим загадочно — даем не охотно (потому что для верных неприятно пустословить и препираться словами — для них довольно и одного противника (1 Тим. 5, 14)), однако же даем по необходимости, для нападающих (потому что и лекарства существуют для болезней), чтоб узнали они, что не во всем они мудры и не неодолимы в своих излишних и упраздняющих Евангелие мудрованиях. Ибо когда, оставив веру, предпочитаем ей силу слова, и несомненность Духа уничтожим своими вопросами, а потом слово наше препобеждено будет величием предметов (это же необходимо последует, когда словом движет немощное орудие — наша мысль); тогда что бывает? — Немощь слова представляется нам недостаточностью самого таинства; и таким образом лепота слова обращается в уничтожение Креста, как рассуждает об этом Павел (1 Кор. 1, 17). Ибо восполнение нашего учения есть вера.
Но Ты, возвещаяй соузы и разрешаяй сокровенная (Дан. 5, 12), наводящий и нас на разум, как сводит наросты насильственно вторгающихся учений, изменив сих наипаче, соделай из хитрословов верными и из именуемых ныне — Христианами! К сему и убеждаем вас, о сем и молим по Христе; примиритеся с Богом (2 Кор. 5, 20), и Духа не угашайте (1 Сол. 5, 19); лучше же сказать, да примирится с вами Христос, и хотя поздно, да воссияет вам Дух! Если же вы чрез меру упорны; то по крайней мере для себя самих спасаем мы Троицу и спасаемся Троицею, пребывая чисти и непреткновенни (Филип. 1, 10) до совершенного явления того, что для нас вожделенно, о самом Христе Господе нашем. Которому слава во веки веков. Аминь.
Лейт По некоторым спискам, как замечает Илия, вместо слова: по власти (;; ;;;;;;;), читалось: по сущности (;; ;; ;;;;;).
Мальвина Плотин, Еннеад. V. кн. 2. гл. 1.
Алиса В рождении Бога-Сына.
То есть, что Сын рожден или как существовавший, или как не существовавший.
Нэт Илия после этих слов читал, еще следующие: «Ибо пророк, вводит самого Бога и Отца, Который задолго прежде описывает послание к нам единородного Сына, совершенное по Божию совету, и говорит так: Кто возстави от восток правду, призва ю к нoгaм своим, и пойдет? даст пред языки, и цари ужасит; и npoжeнeт я, и пройдет с миром путь ног его: кто содела и сотвори cия? призва ю, призываяй ю от родов начало. Аз Бог первый, и в грядущая Аз есмь (Ис. 41, 2–4).
***
Слово 30
О богословии четвертое, о Боге Сыне второе.
Ухищренные твои доводы и сплетения умозаключений достаточно поколебал я силою Духа, а также на возражения и противоположения из божественных Писаний (которыми святотатцы истины, скрадывая смысл написанного, склоняют на свою сторону многих, и возмущают путь истины) дано уже мною общее решение, и решение, сколько сам себя уверяю, для благомыслящих не не ясное, а именно: те речения Писания, которые более возвышенны и боголепны, приложил я к Божеству, а те, которые более низки и человекообразны, отнес к новому нас ради Адаму и к Богу, соделавшемуся страждущим в борьбе с грехом. Но, поспешая словом, не рассмотрел я каждого из таковых речений в отдельности. Поскольку же ты, чтоб не увлечься толкованиями, имеющими вид вероятности, требуешь кратких решений и на эти речения; то, для облегчения памяти разделив числами, подведу их под общий обзор.
Первое и особенно готовое у них изречение есть следующее: Господь созда мя начало путей Своих в дела Своя (Прит. 8, 22). Как отвечать на это? Не станем ни обвинять Соломона, ни отвергать прежнего за последнее его падение, ни толковать, что здесь представлена говорящею Премудрость, то есть то ведение и тот художнический ум, по которым все сотворено. Ибо Писание часто олицетворяет многие даже и бездушные вещи, например: море рече то и то (Ис. 23, 4), и бездна рече: несть во мне (Иов. 28, 14); также небеса представлены поведающими славу Божию (Пс. 18, 1), и мечу повелевается нечто (Зах. 13, 7), горы и холмы вопрошаются о причинах взыграния (Пс. 113, 6). Но не будем отвечать подобным этому образом, хотя некоторые прежде нас и выдавали это за нечто твердое. Напротив того положим, что это слова самого Спасителя — истинной Премудрости. и рассмотрим их несколько внимательнее. Какое из существ не имеет причины? Божество. Ибо никто не скажет нам причины Бога; иначе она была бы первоначальнее самого Бога. Но какая причина тому, что Бог ради нас приемлет человечество? — Та, чтоб все мы были спасены. Ибо какой быть иной причине? Итак, поскольку здесь находим и слово: созда, и другое ясное речение: раждает мя (Прит. 8, 25); то объяснение просто. Сказанное с присовокуплением причины припишем человечеству, а сказанное просто, без присовокупления причины, отнесем к Божеству. Но не слово ли: созда, сказано с присовокуплением причины? Ибо Соломон говорит: созда мя начало путей Своих в дела Своя. Дела же рук Его истина и суд (Пс. 110, 7), для которых помазан Он Божеством; потому что это помазание относится к человечеству. Но слово: раждает мя, употреблено без присовокупления причины; иначе укажи, что к нему прибавлено. Итак кто будет спорить, что Премудрость называется творением по рождению дольнему, и рождаемою — по рождении) первому и более непостижимому?
Из сего происходит и то, что Сыну дается наименование раба, благослужаща многим. (Ис. 53, 11), и что Ему велие есть еже назватися рабом Божиим (Ис. 49, 6). Ибо действительно, для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А для низости человека, что выше того, как соединиться с Богом, и чрез такое соединение стать Богом и столько быть посещену Востоком свыше (Лк. 1, 78), чтоб и раждаемое свято нареклось Сыном Вышнего (Лк. 1, 35), и даровано было Ему имя, еже паче всякаго имене (а это что иное, как не тоже, что быть Богом?), чтоб всякое колено поклонилось (Флп. 2, 9, 10). Истощившему Себя за нас, и образ Божий Срастворившему с зраком раба, чтоб разумел весь дом Израилев, яко и Господа и Христа Его Бог сотворил есть (Деян. 2, 36)? Ибо это было, как по действию Рожденного, так и по благоволению Родителя.
А что занимает второе место между важнейшими для них и непреоборимыми речениями? — Подобает бо Ему царствовати, дондеже, и проч. (1 Кор. 15, 25), небеси прияти до лет устроения (Деян. 3, 21) и воссесть одесную до покорения врагов (Евр. 1, 13). Что ж после того, перестанет царствовать, сойдет с небес? Кто ж, и по какой причине, положит конец Его царствованию? Какой ты дерзкий и не терпящий над собою царя толкователь! Впрочем и ты знаешь, что царствию Его не будет конца (Лк. 1, 33). Но впадешь в заблуждение по незнанию, что слово: дондеже, не всегда противополагается будущему времени, а напротив того, означая время до известного предела, не исключает и последующего за этим пределом, Иначе (не говорю о другом чем) как будешь разуметь слова: буду с вами до скончания века (Мф. 28, 20)? Ужели так, что после этого не будет Он с нами? Что за рассуждение! Но ты погрешаешь не от одного этого незнания, но и оттого, что не различаешь значений. Сын именуется царствующим, — в одном смысле, как Вседержитель и Царь хотящих и не хотящих, а в другом, как приводящий нас к покорности, и подчинивший Своему царствию тех, которые добровольно признаем Его Царем. И царствию Его, если разуметь его в первом значении, не будет конца; а если разуметь во втором, будет ли какой конец? — Тот, что нас спасенных примет под руку Свою (ибо покорившихся нужно ли еще приводить к покорности?); а потом восстанет судяй земли (Пс. 93, 3) и отделит спасаемое от погибающего; потом станет Бог посреди богов спасенных, чтоб рассудить и определить, кто такой достоин славы и обители. Присовокупи к этому и ту покорность, какою ты покоряешь Сына Отцу! Что говоришь? Разве Сын не покорен теперь? Но, будучи с Богом, Он совершенно должен покорствовать Богу. Или о каком разбойнике и противнике Божием слово у тебя? Напротив того возьми во внимание следующее. Как за меня назван клятвою (Гал. 3, 13). Разрешающий мною клятву, и грехом (2 Кор. 5. 21). Вземляй грех мира (Ин. 1. 29), и Адам из ветхого делается новым; так и мою непокорность, как Глава целого тела, делает Он Своею непокорностью. Поэтому доколе я непокорен и мятежен своими страстями и тем, что отрекаюсь от Бога, дотоле и Христос, единственно по мне, называется непокорным. А когда все будет покорено Ему (покорится же, поскольку познает Его и переменится); тогда и Он, приведя меня спасенного, исполнил Свою покорность. Ибо в сем именно, по моему по крайней мере рассуждению, состоит покорность Христова — в исполнении воли Отчей. Покоряет же и Сын Отцу, и Отец Сыну, поскольку Один действует, и Другой благоволит (как сказано мною прежде). И таким образом Покоривший представляет покоренное Богу, усвояя Себе нашу покорность.
Такое же, кажется мне, значение имеют слова: Боже, Боже мой, вонми Ми, вскую оставил Мя еси (Пс. 21, 1)? Ибо не Сам Он оставлен или Отцом, или собственным Божеством, Которое (как думают некоторые) убоялось будто бы страдания, и потому сокрылось от страждущего (кто принудил Его, или в начале родиться на земле или взойти на крест?); но (как говорил уже я) в лице Своем изображает нас. Мы были прежде оставлены и презренны, а ныне восприняты и спасены страданиями Бесстрастного. Подобно сему усвояет Он Себе и наше неразумие и нашу греховность, как видно из продолжения Псалма; потому что двадцать первый Псалом явно относится ко Христу.
Под тот же взгляд подходит и то, что Он навыче послушанию от сих, яже пострада, а также Его вопль, слезы, молитва, услышание и благоговеинство (Евр. 5, 7–8); — все это совершается и чудесным образом совокупляется от нашего лица. Сам Он, как Слово, не был ни послушлив, ни непослушлив (так как то и другое свойственно подчиненным и второстепенным, и одно добронравным, а другое достойным наказания), но, как зрак раба (Фил. 2, 7), снисходит к сорабам и рабам, приемлет на Себя чужое подобие, представляя в Себе всего меня и все мое, чтоб истощить в Себе мое худшее, подобно тому, как огонь истребляет воск, или солнце — земной пар, и чтоб мне, чрез соединение с Ним, приобщиться свойственного Ему. Поэтому собственным Своим примером возвышает Он цену послушания, и испытывает его в страдании; потому что недостаточно бывает одного расположения) как недостаточно бывает и нам, если не сопровождаем его делами, ибо дело служит доказательством расположения. Но может быть не хуже предположить и то, что Он подвергает испытанию наше послушание и все измеряет Своими страданиями, водясь искусством Своего человеколюбия, дабы собственным опытом дознать, что для нас возможно, и сколько должно с нас взыскивать, и нам извинять, если при страданиях принята будет во внимание и немощь. Ибо если и Свет, который, по причине покрова Лейт, светит во тьме (Ин. 1, 5), то есть в сей жизни, гоним был другою тьмою (разумею лукавого и искусителя); то насколько больше потерпит это, по своим немощам, тьма Мальвина. И что удивительного, если мы, когда Свет совершенно избежал, бываем несколько настигаемы? По правому об этом рассуждению, для Него более значит быть гонимым, нежели для нас — быть настигнутыми. Присовокуплю к сказанному еще одно место, которое приходит мне на память и очевидно ведет к той же мысли, а именно: в немже бо пострада, Сам искушен быв, может и искушаемым помощи (Евр. 2, 18).
Будет же Бог всяческая во всех (1 Кор. 15, 23) во время устроения (Деян. 3, 21), то есть не один Отец, совершенно разрешивший в Себя Сына, как свечу, которая извлечена на время из большого костра, а потом опять в него вложена (Савеллиане не соблазнят нас таким изречением), но всецелый Бог, притом когда и мы, которые теперь, по своим движениям и страстям, или вовсе не имеем в себе Бога, или мало имеем, перестанем быть многим, но соделаемся всецело богоподобными, вмещающими в себе всецелого Бога и Его единого. Вот то совершенство, к которому мы поспешаем! И о нем-то особенно намекает сам Павел. Ибо что говорит он здесь неопределенно о Боге, то в другом месте ясно присвояет Христу. В каких же словах? — Идеже несть Еллин, ни иудей, обрезание и необрезание, варвар и Скиф, раб и свободь, но всяческая и во всех Христос (Кол. 3, 11).
В третьем месте поставь речение: болий (Ин. 14, 23), и в четвертом: Богу Моему и Богу вашему (Ин. 20, 17).
Если бы сказано было: болий, но не сказано: равен (Ин. 5, 18–21); то это речение имело бы может быть у них некоторую силу. Когда же находим то и другое сказанным ясно; что возразят эти неустрашимые? Чем подкрепятся, как согласят не соглашаемое? Ибо невозможно, чтоб одно и то же в рассуждении одного и того же и в одинаковом отношении было и больше и равно. Не явно ли, что Отец больше Сына по виновности, и равен по естеству? А это и исповедуем мы весьма здравомысленно. Разве иной, подвизаясь еще крепче за наше учение, присовокупит: имеющее бытие от такой Вины не меньше Безвиновного; ибо что от Безначального, то причастно славы Безначального; а к сему присовокупляется и рождение, которое, для имеющих ум, само по себе важно и досточтимо. Но мысль, что Отец больше Сына, рассматриваемого по человечеству, хотя справедлива, однакоже, маловажна. Ибо что удивительного, если Бог больше человека?
Таков наш ответ да будет тем, которые много кричат о слове: болий; о слове же Бог скажем: Отец называется Богом не Слова, но видимого (ибо как быть Богом Того, Кто в собственном смысле Бог?), равно как и Отцом не видимого, но Слова. Ибо во Христе два естества; а потому в отношении к обоим естествам имена: Бог и Отец, употребляются частью собственно, частью же не собственно, и противоположно тому, как говорится это о нас; потому что Бог есть наш Бог собственно, но Отец наш — не собственно. И это-то самое, то есть сочетание имен, и притом имен, из которых одни другими заменяются по причине соединения естеств, вводит в заблуждение еретиков. А доказательством такой замены служит то, что, когда естества различаются в понятиях, тогда разделяются и имена. Послушай, как говорит Павел: да, Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы (Еф. 1, 17). Бог Христа, а славы Отец; хотя то и другое одно, но не по естеству, а по совокупности оных. Что может быть яснее сего?
В-пятых, считай речения, по которым Сын приемлет жизнь или суд (Ин. 5, 26, 27), или наследие народов (Пс. 2, 8) или власть всякия плоти, или славу, или учеников (Ин. 17, 2, 6, 22), или тому подобное. И это относится к человечеству. А если припишешь и Богу, не будет несообразности; потому что припишешь не как приобретенное, но как от начала принадлежавшее, и притом по естеству, а не по благодати.
В-шестых, положи речение: не может Сын творити о Себе ничесоже, аще не еже видит Отца творяща (Ин. 4, 19). В рассуждении сего должно заметить, что слова: может и не может, не в одном смысле употребляются, но многозначительны. Иное называется невозможным по недостатку сил в известное время и на известное действие; например: ребенок не может бороться, щенок — видеть, или драться с таким-то, но со временем будет может быть и бороться, и видеть, и драться с таким-то, хотя с другим драться и тогда останется для него невозможным. Иное бывает невозможным в большей части случаев; например: не может град укрытися верху горы стояй (Мф. 5, 14). Но в ином случае мог бы он и укрыться, если бы загорожен был большой горой. Иное невозможно по несообразности; например: еда могут сынове брачнии поститися, елико время в доме жених (Мф. 9, 15, Мк. 2, 19), или телесно видимый Жених (ибо в Его присутствие время не злостраданий, но веселья), или умосозерцаемое Слово (ибо должны ли телесно поститься очищенным Словом?). Иное невозможно по недостатку воли; например: не можаше ту сотворить знамений, за неверствие приемлющих (Мк. 11, 5, 6). Поскольку при исцелениях нужны и вера врачуемых и сила врачующего; то по недостатку одного делалось невозможным и другое. Но не знаю, не причислить ли и сего к невозможному по несообразности? Ибо несообразно было бы исцелить поврежденных неверием. Невозможность по недостатку воли выражается также в словах: не может мир ненавидети вас (Ин. 7, 7) и: како можете добро глаголати, зли суще (Мф. 12, 34)? Ибо почему было бы невозможно то или другое, если не потому, что нет на это воли? А иногда называется невозможным и то, что, хотя невозможно по природе, однакоже могло бы стать возможным по воле Божией; например: невозможно тому же человеку родитися второе (Ин. 3, 4), и невозможна игла, принимающая в себя верблюда (Мф. 19, 24). Ибо что препятствовало бы и сему быть, если бы стало то угодно Богу? Но вне всех этих невозможностей совершенно невозможное и несбыточное; и оно-то составляет предмет настоящего изыскания. Как признаем невозможным, чтоб Бог был зол или не существовал (это показывало бы в Боге бессилие, а не силу), или чтоб существовало не существующее, или чтоб дважды два было вместе и четыре и десять; так невозможно и ни с чем не совместимо, чтоб Сын творил что-либо такое, чего не творит Отец. Ибо все, что имеет Отец, принадлежит Сыну; как и обратно, принадлежащее Сыну принадлежит Отцу. Итак, ничего нет собственного; потому что все общее. И самое бытие у Них общее и равночестное, хотя бытие Сына и от Отца. Потому и говорится: Аз живу Отца ради (Ин. 6, 57), не в том смысле, что жизнь и бытие Сына поддерживаются от Отца, но в том, что Сын от Отца существует довременно и безвиновно. Что же значат слова: как видит творящего Отца, так и творит? Ужели и здесь тоже, что видим в списывающих картины или письмена, которые не иначе могут написать верно, как смотря на подлинник и им руководствуясь? Возможно ли Премудрости иметь нужду в Учителе, или то одно и делать, чему научена? Как же творит, или творил Отец? Неужели Он создал другой мир прежде, настоящего, и создаст будущий, а Сын, смотря на них, как настоящий создал, так и будущий создаст? Итак, по сему рассуждению четыре мира: два — творение Отца, и два — творение Сына. Какое неразумие! Но Сын очищает проказы, освобождает от бесов и болезней, животворит мертвых, ходит по морю и совершает все прочее, что Им сотворено; над кем же и когда совершал это прежде Сына Отец? Не явно ли, что одни и те же дела Отец предначертывает, а Слово приводит в исполнение, не рабски и слепо, но с ведением и владычественно, точнее же сказать, отечески. Так понимаю я слова: что сотворено бывает Отцом, сия и Сын такожде творит, не в подражание сотворенному, но по равночестию власти. И это означается, может быть словами: доселе и Отец делает и Сын (Ин. 5, 17), в которых впрочем разумеется не одно сотворение, но также домостроительство и сохранение сотворенного; как видно из слов: творит Ангелы Своя духи, и основывает землю на тверди ея (Пс. 103, 4, 5), тогда как земля водружена и Ангелы сотворены однажды; также: утверждает гром и созидает ветр (Ам. 4, 13); тогда как закон для них дан однажды, действие же и ныне постоянно продолжается.
В седьмых, считай речение, что Сын сошел с небеси, не да творит волю Свою, но Пославшего (Ин. 6, 18). Если бы это сказано было не самим Снисшедшим, то мы ответили бы что слова эти произнесены от лица человека, не какого разумеем мы в Спасителе (Его хотение, как всецело обоженное, не противно Богу), но подобного нам, потому что человеческая воля не всегда следует, но весьма часто противоречит и противоборствует воле Божией. Ибо так понимаем и слова: Отче, аще возможно, да мимо идет от Мене чаша сия : обаче не якоже Аз хощу, но да превозможет воля Твоя (Мф. 36, 39); да и невероятно, чтоб Христос не знал, что возможно, и что нет и чтоб стал противополагать одну волю другой. Но поскольку это речь Восприявшего (что значить слово: снисшедый), а не воспринятого; то дадим следующий ответ: это говорится не потому, что собственная воля Сына действительно есть отличная от воли Отца, но потому, что нет такой воли, и смысл заключающийся в словах таков: «не да творю волю Мою; потому что у Меня нет воли, отдельной от Твоей воли, но есть только воля общая и Мне и Тебе. Как Божество у Нас одно, так и воля одна». Ибо много таких выражений, в которых говорится вообще, и не утвердительно, но отрицательно. Например: не в меру бо дает Бог Духа (Ин. 3, 34); между тем как ни Бог не дает, ни Дух неизмеряем; потому что Бог не измеряется Богом. И еще: ниже грех мой, ниже беззаконие мое (Пс. 58, 4); тогда как речь не о действительном грехе, но о таком, которого нет. Также: не ради правд наших, яже сотворихом (Дан. 9, 18), то есть потому, что мы не сотворили правды. То же самое открывается и из последующего. Ибо что называется волею Отца? — да всяк веруяй в Сына спасен будет, и сподобится последнего воскресения (Ин. 6. 40). Ужели же на это есть воля Отца, а воли Сына нет? Или и то не по воле Сына, что о Нем благовествуют, или в Него веруют? Но кто сему поверит? Иначе такую же имеем силу и то, что слово, слышимое от Сына, несть слово Сына, но Отца (Ин. 14, 24). Но с какой стороны ни смотрю, не могу найти, а думаю не найдет и другой кто, каким бы образом общее было собственностью кого-либо одного Если так будешь рассуждать о воле; то рассуждение твое будет правильно и весьма благочестиво, в чем я уверяю, и что подтвердить всякий благомыслящий.
В восьмых представляют они изречения: да знают Тебе единаго истиннаго Бога, и Его же послал еси, Иисус-Христа (Ин. 17, 3). И: никто же благ, токмо един Бог (Лк. 18, 19). Но мне кажется, что весьма легко дать на это решение. Ибо если слова: единаго истиннаго, приложить к Отцу, то какое дашь место самосущей Истине? А если таким же образом понимать будешь речения: единому премудрому Богу (1 Тим. 1, 17); единому имеющему безсмертие, во свете живущему неприступнем (1 Тим. 6, 16); царю веков, нетленному, невидимому, единому премудрому Богу (1, 18); то погибнет у тебя Сын, осужденный на смерть, или на тьму, или на то, чтоб не быть ни премудрым, ни царем, ни невидимым, ни, что главнее всего, вовсе Богом. А вместе с прочим, как не утратить Ему и благости, которая преимущественно принадлежит единому Богу? Но думаю, что слова: единаго истиннаго Бога, сказаны в отличение от богов несуществующих, но нарицаемых богами. Ибо не было бы присовокуплено: и Его же послал еси Иисус Христа, если бы речение: истиннаго Бога, противополагалось Христу, а не вообще шла речь о Божестве. Слова же: никтоже благ, заключают в себе ответ вопрошающему законнику, который признавал благость во Христе, как в человеке. Он говорит, что благо в высочайшей степени принадлежит единому Богу, хотя и человек называется благим, например: благий человек от благаго сокровища износит благое (Мф. 12, 35). И: дам царство лучшему (;; ;;;;;) паче тебе (1 Цар. 15, 28), говорит Бог Саулу, имея в виду Давида. Также: ублажи Господи благия (Пс. 124, 4). Сюда же относятся места, где похвалены те из нас, до которых достигли потоки первого Блага, хотя и не непосредственно. Итак, если я убедил тебя, то хорошо; а если нет, что скажешь, по своим предположениям, в ответ утверждающим, что в других местах Писания Сын называется единым Богом! А где именно? — в следующих словах: Сей Бог твой, не вменится ин к Нему, и вскоре потом: посем на земли явися, и с человеки поживе (Вар. 3, 36, 38). Что это сказано не об Отце, а о Сыне, это показывает последнее присовокупление. Ибо Сын сообщился с нами телесно и пребывал с дольними. Если же одержит верх та мысль, что это сказано не против мнимых богов, а против Отца; то в рассуждении Отца будем побуждены тем самым, что старались противопоставить Сыну. Но что может быть бедственнее и вреднее того, как уступить над собою такую победу?
В-девятых указывают следующее речение: всегда жив сый во еже ходатайствовати о нас (Евр. 7, 25). Что ж? И весьма таинственно, и весьма человеколюбиво! Ибо ходатайствовать значить здесь, не отмщения искать, по обычаю многих ходатаев (что было бы некоторым образом унизительно), но молись за нас, в качестве посредника, как и о Духе говорится, что он ходатайствует о нас (Рим. 8, 26). Един бо есть Бог, и един Ходатай Бога и человеков, человек Иисус Христос (1 Тим. 2, 5). Ибо Он, как человек (потому что еще с телом, какое воспринял), и ныне молится о моем спасении, пока не соделает меня богом, силою Своего человечества, хотя ктому не разумеваем Его по плоти (2 Кор. 5, 16), — понимаю под этим плотские немощи и все наше, кроме греха. Так и ходатая имамы Иисуса (1 Ин. 2, 1) не в том смысле, что Он унижается за нас пред Отцом, и рабски припадает (да будет далека от нас такая подлинно рабская и недостойная Духа мысль! Не свойственно и Отцу сего требовать, и Сыну терпеть это, да и несправедливо думать так о Боге), но в том, что, пострадав за нас как человек, убеждает сим нас к терпению как Слово и Советник. Это разумею я под именем ходатайства (;;;;;;;;;;).
В-десятых ставится у них неведение, и то, что никто не знает последнего дня или часа, ни сам Сын, только Отец (Мк. 13, 32). Но как чего-либо из сущих не знать Премудрости, Творцу веков, Совершителю и Обновителю, Тому, Кто есть конец всего сотворенного, и так же знает Божие, как дух человека знает, яже в нем (1 Кор. 2, 11)? Ибо что совершеннее такого знания? Да и как Сыну, Который подробно знает, что будет пред последним часом, и как бы во время конца, не знать самого конца? Это походило бы на загадку и равнялось тому, как если бы сказать о ком, что он подробно знает находящееся перед стеною, но не знает самой стены, или хорошо знает конец дня, но не знает начала ночи, хотя знаниe об одном необходимо влечет за собою знание о другом. Ибо для всякого явно, что Сын знает, как Бог, приписывает же Себе незнание, как человек, поскольку только видимое может быть отделяемо от умопредставляемого. Такую мысль подает и то, что наименование Сына поставлено здесь отрешенно и безотносительно, то есть без присовокупления: чей Он Сын, чтоб разумели мы это неведение в смысле более сообразном с благочестием, и приписывали его человечеству, а не Божеству. Итак, если достаточно сего объяснения, остановимся на нем, и не будем входить в дальнейшие исследования, а если нет, представим и второе толкование. Как все прочее, так и ведете важнейших тайн относи к Причине из уважения к Родителю. Но мне кажется, что и тот составил себе не низкое понятие, кто, с одним из наших любословов, стал бы читать это место так: и Сын не по иному чему знает день или час, как потому, что знает Отец. Ибо какое из сего заключение? Поскольку знает Отец, а Поэтому знает и Сын; то явно что ни для кого это неизвестно и непостижимо, кроме первой Причины.
Оставалось бы объяснить нам те места, в которых говорится, что Сыну заповедано (Ин. 14, 3), что им соблюдены заповеди (Ин. 15, 10), что Сын угодная Отцу всегда творит (Ин. 8, 24), также те, в которых приписывается Сыну совершение (Евр. 5, 9), вознесение (Деян. 2, 33), навыкновение от сих, яже пострада, послушанию (Евр. 5, 8), первосвященство (Евр. 9, 4), приношение (Еф. 5, 2), моление к Могущему спасти Его от смерти (Евр. 6, 7), борение, кровавый пот (Лк. 22, 44), молитва, и другое сему подобное; оставалось бы, говорю, объяснить такие места, если бы не было очевидно для всякого, что речения эти относятся к естеству, которое подлежит страданиям, а не к естеству, которое неизменяемо и выше страданий. И как о противоположных речениях сказано столько, что может это служить некоторым корнем и указанием для имеющих более искусства обработать предмет совершеннее; так может быть стоит труда и сообразно со сказанным доселе, не оставить без рассмотрения наименования Сына (которые и многочисленны и взяты от различных умопредставлений о Сыне), но объяснить значение каждого и открыть тайну имен. Начать же это должно с следующего.
Божество неименуемо. Не один разум показывает это, но, сколько можно догадываться, мудрейшие и древнейшие из Евреев. Ибо те, которые почтили Божество особенными начертаниями и не потерпели, чтоб теми же буквами были писаны и имя Боже и имена тварей, которые ниже Бога, дабы Божество даже и в этом с ними было не сообщимо, могли ли когда решиться рассеивающимся голосом произнести имя естества неразрушаемого и единственного? Как никто и никогда не вдыхал я себя всего воздуха; так ни ум не вмещал совершенно, ни голос ни обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое-то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого, представление, и лучший у нас Богослов не тот, кто все нашел (эти узы Алиса не вместят в себя всего!), но тот, чье представление обширнее, и кто образовал в себе более полное подобие, или оттенок (или, как бы ни назвать это) истины. Поэтому, сколько для нас удобопостижимо, наименования: Сый и Бог, суть некоторым образом наименования сущности, особенно же таково имя: Сый, не потому только, что Вещавший Моисею на горе, когда вопрошен был о имени, как именовать Его, Сам нарек Себе имя это, и повелел сказать народу: Сый посла мя (Исх. 3, 14), но и потому, что наименование это находим наиболее свойственным Богу. Ибо имя ;;;; (Бог), которое искусные в корнесловии производят от ;;;;; (бежать) или ;;;;;; (жечь), по причини приснодвижимости и силы истреблять худое (почему Бог именуется и огнем истребляющим (Втор. 4, 24)), есть имя относительное, а не отрешенное, подобно как и имя: Господь, которое также принадлежит к наименованиям Божиим. Ибо сказано: Аз Господь Бог, это Мое есть имя (Ис. 42, 8); также: Господь имя Ему (Ам. 4, 13). Но мы ищем имени, которым бы выражалось естество Божие, или самобытность, и бытие ни с чем другим не связанное. А имя: Сый, действительно принадлежит собственно Богу и всецело Ему одному, а не кому-либо прежде и после Него; потому что и не было и не будет чем-либо ограничено или пресечено. Что касается до других имен Божиих, то некоторые очевидным образом означают власть, а другие домостроительство, и последнее, частью до воплощения, частью по воплощении. Например: Вседержитель и Царь или славы (Пс. 23, 10), или веков (1 Тим. 1, 17), или сил, или возлюбленного (Пс. 67, 13), или царствующих (1 Тим. 6, 15), и Господь Саваоф, или, что тоже. Господь воинств (Ис. 3, 15), или сил (Ам. 6, 8), или господствующих (1 Тим. 6, 15), — явным образом суть имена власти. А: Бог еже спасати (Пс. 67, 21), Бог или отмщений (Пс. 93, 1), или мира (Рим. 10, 20), или правды (Пс. 4, 2), Бог Авраамов, Исааков, Иаковль (Исх. 3, 6) и всего духовного Израиля, который видит Бога, — суть имена домостроительства. — Поскольку нами управлять можно посредством страха наказаний, надежды спасения, а также славы, и чрез упражнение в добродетелях; то отсюда заимствованы предыдущие имена, и имя Бога отмщений назидает в нас страх, имя Бога спасений — надежду, и имя Бога добродетелей — подвижничество, чтоб преуспевающий в чем-либо из сказанного, как бы нося в себе Бога, тем паче поспешал к совершенству и сближению с Богом посредством добродетелей. Сверх того имена эти суть общие наименования Божества; собственное же имя Безначального есть Отец, безначально-Рожденного — Сын и нерожденно-Исшедшего или Исходящего — Дух Святый.
Но перейдем к именованиям Сына, о которых и предположено говорить в слове. Мне кажется, что Он именуется:
Сыном, потому что он тождествен с Отцом по сущности, и не только тождествен, но и от Отца.
Единородным (Ин. 1, 18), потому что Он не только Единый из Единого и единственно-Единый, но и единственным образом, а не как тела.
Словом (Ин. 1, 1); потому что Он так относится к Отцу, как слово к уму, не только по бесстрастному рождению, но и по соединению с Отцом, и потому, что изъявляет Его. А иной сказал бы может быть, что относится к Отцу, как определение к определяемому; потому что и определение называется словом. Ибо сказано, что познавший (таково значение слова: видевше, Ин. 14, 9) Сына познал Отца, и Сын есть сокращенное и удобное выражение. В оригинале ;;;;;;;;; Отчего естества, так как и всякое порождение есть безмолвное слово родившего. Но не погрешит в слове, кто скажет, что Сын именуется Словом, так соприсущий всему сущему. Ибо что стоит не Словом?
Премудростию (1 Кор. 1, 25), как ведение Божеских и человеческих дел. Ибо Сотворившему возможно ли не знать законов сотворенного Им?
Силою (1 Кор. 1, 25), как Охранитель тварей и Податель сил к продолжению бытия.
Истиною (Ин. 14, 6), как единое, а не множественное, по естеству (ибо истинное единственно, а ложь многолична); как чистая печать и нелживейший образ Отца.
Образом (2 Кор. 4, 4), как Единосущный, и потому что Он от Отца, а не Отец от Него, ибо самая природа образа состоит в том, чтоб быть подражателем первообразу, и тому, чьим называется он образом. Впрочем здесь более обыкновенного образа. Ибо там и недвижимое бывает образом движимого; а здесь живого Бога — живой Образ, более имеющий с Ним сходства, нежели Сиф с Адамом и всякое порождение — с родившим. Ибо такова природа существ простых, что они не могут в одном сходствовать, а в другом не сходствовать; напротив, целое бывает изображением целого, и притом более похожим, нежели слепок.
Светом (Ин. 8, 12), как светлость душ, очищенных в уме и жизни. Ибо если неведение и грех — тьма; то видите и жизнь Божественная — свет.
Жизнью (Ин. 14, 6); потому что Он свет, опора я осуществление всякой разумной природы. О нем бо живем и движемся и есмы (Деян. 17, 28), по двоякой силе вдохновения, — и по дыханию жизни, которое вдохнул Он во всех, и по Духу Святому, Которого дал вмещающим и по мере того, как отверзаем уста разумения.
Правдою (1 Кор. 1, 30); потому что разделяет по достоинству, правдиво судить и тех, которые под Законом, и тех, которые под Благодатию, и душу и тело, чтоб одна начальствовала, а другое состояло под начальством, чтоб лучшее владычествовало над худшим, а худшее не восставало против лучшего.
Освящением (1 Кор. 1, 30), как чистота, чтобы Чистое вмещаемо было чистотою.
Избавлением (1 Кор. 1, 30), как освобождающий нас содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за вселенную.
Воскрешением (1 Ин. 11, 25), как переселяющий нас отсюда, и умерщвленных грехом вводящий в жизнь.
Эти имена принадлежат еще вообще и Сущему выше нас и Сущему ради нас; собственно же нам свойственные и принадлежащие воспринятому Им человечеству суть следующие:
Человек (1 Тим. 2, 5), чтоб Невместимый иначе для телесного, по причине необъемлемости естества, не только сделался вместимым через тело; но и освятил Собою человека, соделавшись как-бы закваскою для целого смешения, всего человека освободил от осуждения, соединив с Собою осужденное, став за всех всем, что составляет нас, кроме греха, — телом, душою, умом, — всем, во что проникла смерть. А общее из всего этого есть человек, по умосозерцаемому видимый Бог.
Сын человеческий (Ин. 3, 18) и чрез Адама, и чрез Деву, от которых родился (от одного, как от Праотца, от другой, как от Матери) и по закону и сверх законов рождения.
Христос, по Божеству; ибо самое помазание освящает человечество не действием своим, как в других помазанниках, но всецелым присутствием Помазующего. И следствием сего помазания то, что Помазующий именуется человеком, а помазуемое делается Богом.
Путь (Ин. 14, 6), как чрез Себя ведущий нас.
Дверь (Ин. 10, 9), как вводитель.
Пастырь (Ин. 10, 11), как вселяющий на месте злаче, воспитывающий на, воде покойне (Пс. 22, 2), путеводствующий отсюда, защищающий от зверей, обращающий заблудшего, отыскивающий погибшего, обвязывающий сокрушившегося, оберегающий крепкого (Иез. 34, 4), и вещаниями пастырского искусства собирающий в тамошнюю ограду.
Овча (Ис. 53, 7), как заколение.
Агнец (1 Пет. 1, 19), как совершенный.
Apxиepeй (Евр. 4, 14), как дарующий нам доступ.
Мелхиседек (Евр. 7, 3), как рожденный без матери по естеству высшему нашего, и без отца — по естеству нашему, как не имеющий родословия по горнему рождению, ибо сказано: род Его кто исповесть? (Ис. 53, 8); как царь Салима, то есть мира, как царь правды, и как приемлющий десятину от патриархов, которые мужественно подвизались против лукавых сил. Имеешь пред собою наименование Сына. Шествуй по оным; и если они высоки, то шествуй — божественно, а если телесны, то — подобострастно, лучше же сказать, — совершенно божественно, чтоб и тебе стать богом, восшедшим от земли чрез Снисшедшего ради нас свыше. А паче всего и прежде всего наблюдай сказанное, и не погрешишь в высоких и низких наименованиях. Иисус Христос вчера и днесь телесно, тойже духовно и во веки (Евр. 13, 8) веков. Аминь.
Лейт Плоти.
Мальвина Человек.
Алиса То есть тело человеческое.
У пророка Исайи в гл. 3 ст. 15 в славянском переводе читается: Глаголет Господь Саваоф, а по некоторым греческим изданиям читается: ;;;; ;;;;;;, ;;;;;; ;;;;;;;; т.е. глаголет Господь, Господь воинств.
***
Слово 31
О богословии пятое, о Святом Духе.
Таково слово о Сыне, и так избежало побивающих камнями, прошед посреде их. (Ин. 8, 59); потому что слово не побивается камнями, но само, когда хочет, и камнями и пращею поражает зверей, то есть учения, с злым умыслом приступающих к горе! Теперь спрашивают: «Что ж скажешь о Святом Духе? Откуда вводишь к нам чуждого и незнаемого по Писанию Бога? И это говорят даже те, которые умеренно рассуждают о Сыне! Ибо что видим в дорогах и реках, которые и отделяются одна от другой и вместе сходятся, то, по преизбытку нечестия, бывает и здесь; разнствующие в одном соглашаются в другом; от чего невозможно до подлинности узнать, что приемлется ими согласно, и что оспаривается.
Правда, что слово о Духе не без затруднений, не только потому, что противники, обессиленные словами о Сыне, тем с большим жаром борются против Духа (а им непременно надобно в чем-нибудь нечествовать, иначе и жизнь для них без жизни), но и потому, что мы сами, подавленные множеством вопросов, находимся в таком же положении, в каком бывают люди, которые теряют охоту к пище, как скоро одна снедь возбудила в них к себе отвращение. Как для них равно неприятна всякая пища, так и для нас всякое слово. Впрочем подаст Дух; и слово потечет, и Бог прославится. Но тщательно разыскивать и разбирать, в скольких значениях берутся и употребляются в Божественном Писании слова; Дух и Святый, собирать свидетельства в пользу умозрения, и доказывать, что кроме сего в особенном смысле берется речение, составляемое из обоих сих слов, именно: Дух Святый, —предоставляю другим, которые любомудрствовали о семь и для себя, и для нас, так как и мы любомудрствуем о сем для них. А сам обращусь к продолжению слова.
Те, которые негодуют на нас за Духа Святого, будто бы вводим какого-то чуждого и сопричисляемого Бога, и которые крепко стоят за букву, пусть, знают, что они убоялись страха где нет страха (Пс. 13, 5), и пусть ясно уразумеют, что их привязанность к букве есть только прикровение нечестия, как вскоре окажется, когда по мере сил опровергнем их возражения. А мы так смело верим Божеству Духа, Которому и покланяемся, что, относя к Троице одни и те же речения (хотя это и кажется для иных несколько дерзновенным), начнем Богословие так. Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир (Ин. 1, 3), то есть Отец Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир, т. е. Сын. Бе, свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир, то есть другой Утешитель. Бе и 6е и бе; но бе едино. Свет, и Свет, и Свет; но единый Свет, единый Бог. Тоже самое еще прежде представил и Давид, сказав: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35, 10). И мы ныне узрели и проповедуем краткое, ни в чем не излишествующее Богословие Троицы, от Света — Отца приняв Свет — Сына во Свете — Духе. Преступаяй да преступает, и беззаконнуяй да беззаконствует (Ис. 21, 2); но мы, что уразумели, то и проповедуем. Если бы не услышали нас снизу, взойдем на высокую гору, и оттоле будем вопиять. Возвысим Духа, не убоимся. А если убоимся, то — безмолвствовать, а не проповедовать. Если было, когда не быль Отец; то было, когда не был Сын. Если было, когда не был Сын; то было, когда не был Дух Святый. Если Один был от начала; то были Три. Если низлагаешь одного; то смею сказать, и говорю: не утверждай, что превозносишь Двоих. Ибо что пользы в несовершенном Божестве? Лучше же сказать, что за Божество, если Оно несовершенно? А как может быть совершенным, если недостает чего-либо к совершенству? Но недостает чего-то Божеству, не имеющему Святого. И как иметь это, не имея Духа? Если есть другая какая Святость, кроме Духа; то пусть скажут, что под нею разуметь должно. А если эта самая; то можно ли не быть Ей от начала? Разве лучше для Бога быть некогда несовершенным и без Духа? Если Дух не от начала; то Он ставится на ряду со мною, или немного выше меня; потому что временем отделяемся мы от Бога. Если ставится в один ряд со мною, то как Он меня делает богом, или как соединяет с Божеством?
Но лучше полюбомудрствую с тобою о Духе, начав несколько выше, ибо о Троице мы уже рассуждали. Саддукеи не признавали даже и бытия Духа (так как не признавали ни Ангелов, ни воскресения); не знаю, почему презрели они столь многие свидетельства о Духе в Ветхом Завете. А из язычников, лучшие их богословы и более к нам приближающиеся имели представление о Духе, как мне это кажется, но не соглашались в наименовании, и называли Его Умом мира, Умом внешним, и подобно тому. Что же касается до мудрецов вашего времени, то одни почитали Его действованием, другие творением, иные Богом, а иные не решались сказать о Нем ни того ни другого, из уважения, как говорят они, к Писанию, которое будто бы ничего не выразило о сем ясно; почему они не чтут и не лишают чести Духа, оставаясь к Нему в каком-то среднем, вернее же сказать, весьма жалком расположении. Даже из признавших Его Богом, одни благочестивы только в сердце, а другие осмеливаются благочествовать и устами. Но слышал я от других еще более мудрых измерителях Божества, которые, хотя согласно с нами исповедуют Трех умосозерцаемых, однако же столько разделяют Их между, собою, что Одного полагают беспредельным и по сущности и по силе, Другого — беспредельным по силе, но не по сущности, а Третьего — ограниченным в том и другом, подражая, в ином только виде, тем, которые именуют Их Создателем, Содейственником и Служителем, из порядка имен и благодати заключая о постепенности Именуемых. Ни слова не скажем как не допускающим даже бытия Духа, так и языческим суесловам, чтобы не умащать слова елеем грешных, а с прочими побеседуем следующим образом.
Необходимо должно предположить, что Дух Святый есть что-нибудь или самостоятельное, или в другом представляемое; а первое знающие в этом называют сущностью, последнее же — принадлежностью. Поэтому, если дух есть принадлежность, то Он будет действованием Божиим. Ибо чем назвать Его тогда, кроме действования, и чьим действованием, кроме Божия? Такое же положение и приличнее и «не вводить сложности. И если, Он действование; то без сомнения будет производимым, а не производящим, и вместе с производством прекратится. Ибо таково всякое действование. Но как же Дух и действует (1 Кор. 12, 11), и говорит (Мф. 10, 20), и отделяет (Деян. 13, 2), и оскорбляется (Еф. 4, 30), и бывает разгневан (Ис. 63, 10), и производить все то, что свойственно движущему, а не движению? Если же Дух есть сущность, а не принадлежность сущности; то надобно будет предположить, что Он или творение, или Бог. Ибо среднего чего-либо между творением и Богом, или непричастного ни тому ни другому, или сложного из того и другого, не выдумают и те, которые созидают Трагелафов. Но если творение; то как же в Него веруем, как в Нем совершаемся? Ибо не одно и тоже значит веровать во что, и верить чему. Веруем мы в Божество, а верим всякой вещи. Но если Бог, а не творение; то Он уже не произведение, не сослужебное, и вовсе не что-либо из носящих низкие имена.
Теперь за тобою слово; пусть мечут твои пращи; пусть сплетаются твои умозаключения! Дух, без сомнения, есть или не рожденное, или рожденное. И если не рожденное; то два безначальных. А если рожденное; то (опять подразделяешь) рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца; то два Сына и Брата (придумай, если хочешь, что они или близнецы, или один старше, а другой моложе; ибо ты крайне плотолюбив!). А если от Сына; то (скажешь) явился у нас Бог внук? Но может ли что быть страннее сего? Так рассуждают те, которые мудри, еже творити злая (Иер. 4, 25), а доброго написать не хотят. Но я, находя деление необходимым, принял бы Именуемых, не убоявшись имен. Ибо когда Сын есть Сын в некотором высшем отношении, и кроме сего имени, никаким другим не можем означить того, что от Бога единосущно с Богом; то не должно думать, что уже необходимо переносить на Божество, и все дольние наименования даже нашего, родства. Или может быть ты предположишь и Бога-мужа на том основании, что Бог именуется и Отцом, и Божество (; ;;;;;;), по силе самого наименования, признаешь чем-то женским. Духа же — ни мужем, ни женой, потому что не рождает. А если еще дашь волю своему воображению, и скажешь по старым бредням и басням, что Бог родил Сына от хотения Своего, то вот уже у нас введен Бог — вместе муж и жена, как у Маркиона и Валентина, выдумавшего новых Эонов. Но поскольку мы не принимаем первого твоего деления, по которому не допускается ничего среднего между нерожденным и рожденным; то твои братья и внуки тотчас исчезают вместе с этим пресловутым делением, и подобно многосложному узлу, у которого распущена первая петля, сами собою распадаются и удаляются из богословия. Ибо скажи Мне, где поместить Исходящее, Которое в твоем делении оказывается средним членом, и введено лучшим тебя Богословом — нашим Спасителем; если только следуя третьему своему завету, не исключил уже ты из Евангелия и сего речения: Дух Святый, Иже от отца исходит (Ин. 15, 26)? Поскольку Он от Отца исходить; то не творение. Поскольку не есть рожденное; то не Сын. Поскольку есть среднее между Нерожденным и Рожденным; то Бог. Так избежав сетей твоих умозаключений, оказывается Он Богом, Который крепче твоих делений!
«Поэтому что же есть исхождение?» Объясни ты мне нерожденность Отца; тогда и я отважусь естествословить о рождении Сына и об исхождении Духа, тогда, проникнув в тайны Божии, оба мы придем в изумление, — мы, которые не можем видеть у себя под ногами, и исчесть песка морского и капли дождевым и дни века (Сир. 1, 2), не только что вдаваться в глубины Божии и судить об естестве столько неизглаголанном и неизъяснимом.
Ты говоришь: «Чего же не достает Духу, чтоб быть Сыном? Ибо если бы ни в чем не было недостатка; то он быль бы Сыном». — Мы не говорим, чтоб чего-нибудь не доставало. Ибо в Боге нет недостатка. Но разность (скажу так) проявления или взаимного соотношения производит разность и Их наименований. Ибо и Сыну ничего не недостает, чтоб быть Отцом (так как Сыновство не есть недостаток); но он не есть еще по этой причине Отец. В противном случае, и Отцу недостает чего-то, чтоб быть Сыном; потому что Отец — не Сын. Но это не означает недостатка (откуда быть ему?) и убавления в сущности. Это самое — быть нерожденным, рождаться и исходить, дает наименования, первое — Отцу, второе — Сыну, третие — Святому Духу, о Котором у нас слово, так что неслитность трех Ипостасей соблюдается в едином естестве и достоинстве Божества. Сын не Отец; потому что Отец один; но тоже, что Отец. Дух не Сын, хотя и от Бога; потому что Единородный один; но тоже, что Сын. И Три — едино по Божеству; и Единое — три по личным свойствам, так что нет ни единого — в смысле Савеллиевом, ни трех — в смысле нынешнего лукавого разделения.
«Итак что ж? Дух есть Бог?» — Без сомнения. «И единосущен?» — Да; потому что Бог. «Укажи же мне, продолжаешь ты, чтоб от одного и того же один был сын, а другой не сын, и притом оба были односущны, тогда и я допущу Бога и Бога». — Укажи же и ты мне иного Бога, и иное Божие естество; и тогда представлю тебе самую Троицу с теми же именами и именуемыми. А если Бог один, и высочайшее Естество одно, — то откуда возьму для тебя подобие? Или станешь опять искать его в вещах дольних и окружающих тебя? Хотя крайне стыдно, и не только стыдно, но большею частью бесполезно, подобие горнего брать в дольнем, неподвижного — в естестве текучем, и, как говорит Исаия, испытывать мертвыя о живых (Ис. 8, 19); однако же попытаюсь, в угождение твое, и отсюда извлечь нечто в помощь слову. Но об ином думаю умолчать; хотя из истории животных можно представить много, частью нам, частью немногим, известного о том, как художественно устроила природа рождения животных. Ибо сказывают, что не только от однородных родятся тождеродные, а от разнородных инородные, но и от разнородных тождеродные, а от однородных инородные. А если кто верит сказанию; то есть и иной образ рождения, именно: животное само себя истребляет и само из себя рождается. Но есть и такие животные, которые, по щедродаровитости природы, перерождаются, из одного рода превращаясь и претворяясь в другой.
Даже от одного и того же иное есть не порождение, а другое порождение, впрочем то и другое единосущно, что некоторым образом ближе подходит к настоящему предмету. Но я, представив один пример, собственно нас касающийся и всем известный, перейду к другому рассуждению. Что был Адам? — тварь Божия. А Ева? — часть этой твари. А Сиф? — порождение обоих. Итак не примечаешь ли, что тварь, часть и порождение тождественны? — Как не видеть? — И единосущны они, или нет? — Почему же не так? — Итак признано, что и различно происшедшие могут быть одной сущности. Говорю же это не с тем, чтоб творение или отделение, или иное что-нибудь телесное перенести и на Божество (да не нападает на меня еще какой-нибудь словопратель!), а чтоб все это служило как бы образом умосозерцаемого. Но невозможно, чтоб взятое для сравнения во всем совершенно соответствовало истине. «И к чему это?» спрашиваешь. «Не одного лица было одно порождением, а другое чем-то иным». Что ж из сего? Разве Ева и Сиф не от одного Адама? — От кого же иного? — Или оба они порождены Адама? — Ни мало. — А что же такое? — Ева — часть, а Сиф — порождение. — Однако же оба они тождественны между собою; потому что оба люди, в чем никто не будет спорить. Итак перестанешь ли препираться против Духа и утверждать, что Он непременно или порождение, или не единосущен и не Бог, хотя и в сродном человеку открываем возможность нашего мнения? И ты, думаю, одобрил бы оное, если бы не обучился слишком упорствовать и спорить против очевидности.
Но ты говоришь: «Кто покланялся Духу? Кто из древних, или из новых? Кто молился Ему? Где написано, что должно Ему поклоняться и молиться? Откуда ты взял это? — Удовлетворительнейшую на это причину представлю тебе впоследствии, когда буду расзсуждать о неписанном. А теперь достаточно будет сказать одно то, что в Духе мы покланяемся и чрез Него молимся. Ибо сказано: Дух есть Бог: и иже кланяется Ему, Духом, и истиною достоит кланятися (Ин. 4, 24). И еще: о чесом бо помолимся, яко же подобает, не вемы, но сам Дух ходатайствует о нас воздыханиями неизглаголанными (Рим. 8, 26). И еще: помолюся Духом, помолюся же и умом (1 Кор. 14, 15), то есть во уме и в Духе. Итак поклонение или моление Духом, по моему мнению, означает не иное что, а то, что Дух сам Себе приносить молитву и поклонение. Неужели не одобрить сего кто-нибудь из мужей богодухновенных, хорошо знающих, что поклоненье Единому есть поклонение Трем, по равночестности в Трех достоинства и Божества.
Меня не устрашить и то, что, по сказанному, все получило 6ытие Сыном (Ин. 1, 3), как будто под словом все заключается и Дух Святый. Ибо не просто сказано: все, но: все, еже бысть. Не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начала бытия. Поэтому докажи, что Дух имел начало бытия, и потом отдавай Его Сыну, и сопричисляй к тварям. А пока не докажешь сего; всеобъемлемостью слова ни мало не поможешь нечестию. Ибо если Дух имел начало бытия, то без сомнения Христом; я сам не буду отрицать сего. А если не имел; то почему заключаться Ему под словом: все, или быть чрез Христа? Итак перестань и худо чествовать Отца, восставая против Единородного (ибо худое то чествование, когда лишаешь Его Сына, и вместо Сына даешь превосходнейшую тварь), и худо чествовать Сына., восставая против Духа. Сын не создатель Духа. как чего-то Ему сослужебного; но спрославляется с Ним, как с равночестным. Не ставь наряду с собою ни Единого из Троицы, чтоб не отпасть тебе от Троицы; и ни у Единого не отнимай Божеского естества и равной достопокланяемости, чтоб с отнятием Единого из Трех не было отнято все, лучше же сказать, чтоб тебе не отпасть от всего. Лучше иметь недостаточное понятие об единстве, нежели со всею дерзостью предаваться нечестию.
Теперь касается слово мое самого главного. И хотя скорблю, что ныне возобновляется вопрос, давно уже умерший и уступивший место вере, однако же на нас, которые имеем Слово и стоим за Духа, лежит необходимость противостать привязчивым охотникам до споров и не отдаваться беззащитно в плен. Они говорят: «Если Бог, Бог и Бог; то как же не три Бога? И Славимое тобою не есть ли многоначалие? — Кто ж говорить это? Те ли, которые усоверишились в нечестии, или и те, которые занимают второе место, то есть благомысленнее других рассуждают о Сыне? Хотя есть у меня общее слово к тем и другим; однако же есть и особенное к последним, именно же следующее. Что скажете нам — троебожникам вы, которые чтите Сына, хотя и отступились от Духа; разве и вы не двоебожники? Если отречетесь и от поклонения Единородному; то явно станете на стороне противников. И тогда нужно ли будет оказывать вам человеколюбие, как будто не совершенно еще умершим? А если вы чтите Сына, и в этом отношении еще здравы; то спросим вас, чем защитите свое двоебожие, если бы кто стал обвинять вас? Если есть у вас слово осмысленное; отвечайте, укажите и нам путь к ответу. Тех же доводов, какими отразите вы от себя обвинение в двоебожии, достаточно будет и для нас против обвинения в троебожии. А таким образом одержим мы верх, употребив вас — обвинителей — в защитники себе. Что же благородные этого? Какой же у нас общий ответь, какое общее слово тем и другим?
У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех; потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог; и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся; и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых. Напротив того, если выразиться короче; Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, который заключены, одно в другом, одно растворение света. Поэтому когда имеем в мысли Божество, первую причину и единоначалие; тогда представляемое нами — одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины, и Сущих от Нее довременно и равночестно; тогда Покланяемых — три.
Скажут: «Что ж? Не одно ли Божество и у язычников, как учат те из них, которые совершеннее других любомудрствовали? И у нас целый род — одно человечество. Однако у язычников богов, как и у нас людей, много, а не один». — Но там, хотя общность и имеет единство, представляемое впрочем мысленно, однако же неделимых много, и они разделены между собою временем, страстями и силою. Ибо мы не только сложны, но и противоположны, как друга Другу, так и сами себе; не говоря уже о целой жизни, даже и одного дня не бываем совершенно теми же, но непрестанно течем и переменяемся и по телу, и по душе. А не знаю, едва ли не таковы же Ангелы и всякое, кроме Троицы, горнее естество, хотя они просты и, по близости своей к верховному Благу, крепко утверждены в добре. А что касается до чтимых язычниками богов и, как сами называют, демонов, то нам нет нужды быть их обвинителями; напротив того, по обличению собственных их богословов, они преданы страстям, мятежам, преисполнены злом и превратностями, состоят в противоборстве не только сами с собою, но и с первыми причинами, как называют они Океанов, Тифиев, Фанитов и еще не знаю кого, а напоследок какого-то чадоненавистника — бога, который из любоначалия и по ненасытности пожирает всех прочих, чтоб стать отцом всех людей и богов, несчастно поглощенных и изблеванных. — Если же, как сами они говорят во избежание срамословия, все это басни и какие-то иносказания; что скажут в объяснение того, что все у них разделено тречастно, и над каждою частью существ начальствует иной бог, различный от прочих и веществом и достоинством? Но не таково ваше учение. Не такова часть Иаковля, говорить мой Богослов (Иер. 51, 19). Напротив того каждое из Них Лейт, по тождеству сущности и силы, имеет такое же единство с соединенным, как и с самим Собою. Таково понятие этого единства, насколько мы его постигаем. И если это понятие твердо: то благодарение Богу за умозрение! А если не твердо, поищем более твердого.
А твои доводы, которыми разоряешь наше единство, не знаю как назвать, — шуткою ли, или чем дельным? И что у тебя за доказательство? — Говоришь: «единосущные счисляются, а не единосущные не счисляются (под счислением же разумеешь собрание в одно число); а поэтому неизбежно заключение, что у вас, на этом основании, три Бога; тогда как нам нет сей опасности; потому что не называем единосущными». — Итак, одним словом, избавил ты себя от трудов, и одержал худую победу. Поступок твой походить несколько на то, когда иной от страха смерти сам надевает на себя петлю. Чтоб не утрудиться, стоя за единоначалие, отрекся ты от Божества и предал врагам, чего они искали. Но я, хотя бы потребовалось и потрудиться нисколько, не предам Достопокланяемого. А здесь не вижу даже и труда. Ты говоришь: счисляются единосущные; а не имеющие единосущия воображаются единицами. Где ты занял это, у каких учителей и баснословов? Разве не знаешь, что всякое число показывает количество предметов, а не природу вещей? А я так прост, или, лучше сказать, такой неуч, что три вещи, хотя бы они и различны были по природе, в отношении к числу называю тремя. Но одно, одно и одно, хотя они и не сопрягаются по сущности, именую столькими же единицами, взирая не столько на вещи, сколько на количество исчисляемых вещей. Поскольку же ты очень держишься Писания, хотя и противишься Писанию; то вот тебе доказательства и оттуда. В Притчах трие суть, яже благопоспгшно ходят, лев, козел и петух, четвертое же, царь глаголяй к народу (Прит. 30, 29–31); не говорю уже о других поименованных там четверочислиях, между тем как исчисляемые вещи различны по природе. И у Моисея нахожу двух Херувимов, счисляемых по единице (Исх. 25, 19). Как же по твоему именословию тех назвать тремя, когда они столько несходны между собою по природе, а последних считать по единице, когда они столько между собою однородны и близки? А если Бога и мамону, которые столь далеки между собою, подводя под одно число, назову двумя господинами (Мф. 6, 24); то, может быть, ты еще более посмеешься такому исчислению. Но ты говоришь: «у меня те предметы называются исчисляемыми и имеющими ту же сущность, которых и имена произносятся соответственно, например: три человека и три Бога, а не три какие-нибудь вещи. Ибо какая тут соответственность?» Это значит давать правило об именах, а не учить истине. Поэтому и у меня Петр, Павел и Иоанн и не три и не односущны, пока не именуются тремя Петрами, тремя Павлами и столькими же Иоаннами. Ибо или, что наблюдал ты в рассуждении имен более родовых, того мы, следуя твоей выдумке, потребуем в рассуждении имен более частных, или не уступив нам того, что уступлено было самому, поступишь несправедливо. А что же Иоанн? Когда в Соборных посланиях говорит он, что трие суть свидетельствуют, дух, вода, кровь (1 Ин. 5, 8), ужели, по твоему мнению, выражается нескладно; во-первых, потому, что осмелился счислять неодносущные вещи, тогда как это присвоено тобою одним односущным (ибо кто скажет, чтоб поименованные вещи были одной сущности?), а во вторых, потому, что сочинил слова не соответственно, а напротив, слово три (;;;;;) поставив в мужском роде, вопреки правилам и уставам, как твоим, так и грамматическим, привел три имени среднего рода (;; ;;;;;;, ;; ;;;;, ;; ;;;;)? Но какая в том разность, сказать ли слово три в мужеском роде, и потом представить одно, одно и одно, или сказав: один, один и один, наименовать их тремя не в мужеском, а в среднем роде, — что находишь ты неприличным для Божества? А что твой рак, — рак животное, рак орудие и рак созвездие? Что твой пес, — пес живущий на суше, пес морской и пес небесный? Не думаешь ли, что их можно назвать тремя раками и псами? — Без сомнения, так. — Ужели же они поэтому и односущны? Кто из здравомыслящих скажет это? Видишь ли, как рушилось твое доказательство, взятое от исчисления, и рушилось неоднократно опровергнутое? Ибо если и односущные не всегда счисляются, и неодносущные могут счисляться, а имена произносятся о тех и других; то какие приобретения твоего учения? Но я принимаю в рассмотрение еще следующее, и может быть не без основания. Одно и одно не слагается ли в два? И два опять не разлагаются ли на одно и одно? — Очевидно, так. — Но если, по твоему началу, слагаемые односущны, а разделяемые иносущны; то какое из этого заключение? То, что одни и те же предметы и односущны и иносущны.
Смешны мне также твои первочисленности и нижечисленности, о которых так высоко ты думаешь, как будто в порядки имен заключается порядок именуемых. Ибо если последнее справедливо; то, когда в Божественном Писании одни и те же, по равночестности естества, считаются то напереди, то после, мешает ли что одному и тому же, на том же основании, быть и честнее и малочестнее себя самого?
Такое же у меня рассуждение о словах: Бог и Господь, также о предлогах: из, чрез и в, по которым ты так ухищренно различаешь Божество, относя первый предлог к Отцу, второй кь Сыну, третий — к Духу Святому. Но что сделал бы ты, если бы каждый из этих предлогов постоянно присваиваем был одному, когда доказываешь ими такое неравенство в достоинстве, и естестве, тогда как, сколько известно упражнявшимися в этом, все они и о всех употребляются?
И этого довольно для людей не вовсе несознательных. Но поскольку тебе однажды ринувшись в борьбу против Духа, всего труднее удержать свое стремление, и как не робкий вепрь, ты хочешь упорствовать до конца и напирать на меч, пока рана не дойдет до внутренности; то посмотрим, что остается еще сказать тебе.
Опять и уже не раз повторяешь ты нам: «не известен по Писанию». Хотя доказано, что Дух Святый не есть странность и нововведение, но был известен и открыт, как древним так и новым, и доказано уже многими из рассуждавших об этом предмете, притом людьми, которые занимались Божественным Писанием не слегка и не поверхностно, но сквозь букву проникали во внутреннее, удостоились видеть сокровенную красоту и озарились Светом ведения; однако же и я покажу это как бы мимоходом, и сколько можно стараясь не подать мысли, что берусь за лишний труд и щедр более надлежащего, когда могу строить на чужом основании. Если же побуждением к хуле и причиною чрезмерного языкоболия и нечестия служит для тебя то, что в Писании Дух не весьма ясно именуется Богом и не так часто упоминается, как сперва Отец, а потом Сын; я излечу тебя от этой болезни, полюбомудрствовав с тобою несколько об именуемых и именах, особенно соображаясь с употреблением Писания.
Из именуемого — иного нет, но сказано в Писании; другое есть, но не сказано; а иного нет, и не сказано, другое же есть, и сказано. Потребуешь у меня на это доказательств? — готов представить. По Писанию, Бог спит (Пс. 43, 24), пробуждается (Дан. 9, 14), гневается (Втор. 11, 17), ходит и престолом имеет херувимов (Ис. 37, 16). Но когда Он имел немощи? И слыхал ли ты, что Бог есть тело? Здесь представлено то, чего нет. Ибо, соразмеряясь с своим понятием, и Божие назвали мы именами, взятыми с себя самих. Когда Бог, по причинам Ему самому известным, прекращает свое попечение и как бы нерадит о нас; это значить — Он спит; потому что наш сон есть подобная бездейственность и беспечность. Когда, наоборот, вдруг начинает благодетельствовать; значит — Он пробуждается; потому что пробуждение есть минование сна, так же как внимательное воззрение есть минование отвращения. Он наказывает; а мы сделали из этого — гневается; потому что у нас наказание бывает по гневу. Он действует то здесь, то там; а по нашему — Он ходит; потому что хождение есть поступление от одного к другому. Он упокоевается и как бы обитает во святых Силах; мы назвали это сидением и сидением на престоле, что также свойственно нам. А Божество ни в чем так не упокоевается, как во Святых. Быстродвижность названа у нас летанием, смотрение наименовано лицом, даяние и принятие — рукою. А также всякая другая Божия сила и всякое другое Божие действие изображены у нас чем-либо взятым с телесного. И с другой стороны: откуда взял ты слова: нерожденное и безначальное — эти твердыни твои; откуда и мы берем слово: бессмертное? Укажи мне их буквально; иначе или твои отвергнем, а свое изгладим, потому что их нет в Писании, и тогда с уничтожением имен пропал и ты от своих предположений, погибла и эта стена прибежища, на которую ты надеялся; или очевидно, что, хотя и не сказано этого в Писании, однако же оно взято из слов, то же в себе заключающих... Из каких же именно? Аз есмь первый (Ис. 43, 13), и Аз по сих (Исаия 44, 6), прежде Мене не бысть ин Бог, и по Мню не будет (Ис. 43, 10); ибо Мое есть всецело; оно не началось и не прекратится. Держась сего, поскольку ничего нет прежде Бога, и Он не имеет причины, которая бы Ему предшествовала, наименовал ты Его безначальным я нерожденным, а поскольку он не перестанет быть, — бессмертным и непогибающим. Таковы и такого свойства первые два случая. Чего же нет и не сказано? Того, что Бог зол, что шар четвероуголен, что прошедшее настало, что человек не сложен. Ибо знавал ли ты человека, который бы дошел до такого расстройства в уме, что осмелился бы помыслить или произнести что-нибудь подобное? — Остается показать, что есть и сказано, — Бог, человек, Ангел, суд, суета, то есть подобные твоим умозаключения, извращение веры, упразднение таинства.
А когда столько разности между именами и именуемыми; для чего ты так много раболепствуешь букве и предаешься иудейской мудрости, гоняясь за слогами и оставляя вещь? Если ты скажешь: дважды пять и дважды семь, а я из сказанного выведу: десять и четырнадцать, или, если животное разумное и смертное заменю словом человек; то неужели подумаешь, что говорю вздор? Да и как это, если говорю твое же? Ибо слова эти не столько принадлежать мне, который произношу их, сколько тебе, который заставляешь произнести. Поэтому, как здесь смотрел я не столько на сказанное, сколько на разумеемое; так не преминул бы выговорить и другое что-нибудь, если б нашлось, хотя не сказанное, или неясно сказанное, но разумеемое в Писании, и не побоялся бы тебя — охотника спорить об именах.
Такой дадим ответ людям вполовину благомыслящим (а тебе нельзя сказать и этого; ибо ты, отрицающий наименования Сына, как они ни ясны, ни многочисленны, конечно, не уважишь наименования Духа, хотя бы указали тебе гораздо яснейшие и многочисленнейшие известных); теперь же, возведя слово несколько выше, объясню и вам мудрецам причину всей неясности.
В продолжение веков были два знаменитые преобразования жизни человеческой, называемые двумя Заветами и, по известному изречению Писания, потрясениями земли (Агг. 2, 7). Одно вело от идолов к Закону, а другое от Закона — к Евангелию. Благовествую и о третьем потрясении — о преставлении от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но с обоими Заветами произошло одно и то же. Что именно? Они вводились не вдруг, не по первому приему за дело. Для чего же? Нам нужно было знать, что нас не принуждают, а убеждают. Ибо что не произвольно, то и непрочно, как поток или растение ненадолго удерживаются силою. Добровольное же и прочнее и надежнее. И первое есть дело употребляющего насилие, а последнее собственно наше. Первое свойственно насильственной власти, а последнее — Божию правосудию. Поэтому Бог определил, что не для нехотящих должно делать добро, но — благодетельствовать желающим. Потому Он, как педагог и врач, иные отеческие обычаи отменяет, а другие дозволяет, попуская иное и для нашего услаждения, как врачи дают больным врачевство искусно приправленное чем-нибудь приятным, чтоб оно было принято. Ибо не легко переменить, что вошло в обычай и долговременно было уважаемо. Что ж разумею? То, что первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы; а второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом, которые однажды согласились на отмену, те уступили и уступленное, одни — жертвы, другие — обрезание, и стали из язычников иудеями, и из иудеев Христианами, будучи увлекаемы к Евангелию постепенными изменениями. В этом да убедить тебя Павел, который от обрезания и очищений простерся уже к тому, что сказал: Аз же, братие, аще обрезание еще проповедую, почто еще гоним есмь (Гал. 5, 11)? То было нужно для домостроительства, а это для совершенства.
Этому хочу уподобить и Богословие, только в противоположном отношении. Ибо там преобразование достигалось чрез отмены, а здесь совершенство — через прибавления. Но дело в том, что Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, а не с такою ясностью Сына; Новый открыл Сына и дал указания о Божестве Духа; ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Не безопасно было, прежде нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, и прежде нежели признан Сын (выражусь несколько смело), обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищею, принятою не в меру, или слабое еще зрение устремляют , на солнечный свет. Надлежало же, чтоб Троичный свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид, восхождениями (Пс. 83, 6), поступлениями от славы в славу и преуспеяниями. По сей-то, думаю, причине и на Учеников нисходить Дух постепенно, соразмеряясь с силою приемлющих, в начале Евангелия, по страдании, по вознесении, то совершает чрез них силы (Me. 10, 1), то дается им чрез дуновение (Ин. 20, 22), то является в огненных языках (Деян. 2, 3). Да и Иисус возвещает о Нем постепенно, как сам ты увидишь при ввимательнейшем чтении. Умолю, говорит, Отца, и инаго Утешителя послет вам (Ин. 14, 16. 17), чтоб не почли Его противником Боту, и говорящим по иной какой-либо власти. Потом, хотя и употребляем слово: послет, но присовокупляя: во имя Мое (Ин. 14, 26), и оставив слово: умолю, удерживает слово: послет. Потом говорить: послю (Ин. 15, 26), показывая собственное достоинство. Потом сказал: приидет (Ин. 16, 13), показывая власть Духа. Видишь постепенно воссияваюищие нам озарения, и тот порядок Богословий, который и нам лучше соблюдать, не все вдруг высказывая, и не все до конца скрывая; ибо первое неосторожно, а последнее безбожно; и одним можно поразить чужих, а другим — отчуждить своих. Присовокуплю к сказанному и то, что, хотя может быть приходило уже на мысль и другим, однако же почитаю плодом собственного ума. У Спасителя и после того, как многое проповедал Он ученикам, было еще нечто, чего, как сам Он говорил, ученики (может быть по причинам выше мною изложенным) не могли тогда носити (Ин. 16, 12), и что по сему самому скрывал Он от них И еще Спаситель говорил, что будем всему научены снисшедшим Духом (Ин. 16, 13). Сюда-то отношу я и самое Божество Духа, ясно открытое впоследствии, когда уже ведение это сделалось благовременным и удобовместимым, по прославлении (;;;;;;;;;;;;;) Спасителя, после того как не с неверием стали принимать чудо. Да и что большее сего или Христос обетовал бы, или Дух преподал бы; если надобно признавать великим и достойным Божия величия и обетованное и проповеданное?
Так уверен в этом сам я, и желал бы, чтоб со мною всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого, три личности, единое Божество, нераздельное в славе; чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших не задолго до нас. Или да не видит, как говорит Писание, денницы возсиявающия (Иов. 3, 9), ни славы будущего озарения, кто верить иначе, или, соображаясь с обстоятельствами, бывает то тем, то другим, и о важнейших предметах судит не здраво. Если Дух не достопокланяем, то как же меня делает Он богом в Крещении? А если достопокланяем; то как же не досточтим? А если досточтим, то как же не Бог? Здесь одно держится другим; это подлинно золотая и спасительная цепь. От Духа имеем мы возрождение, от возрождения — воссоздание, от воссоздания — познание о достоинстве Воссоздавшего.
Все это можно было бы сказать о Духе в том предположении, что Он не засвидетельствован Писанием. Но теперь выступит пред тобою и рой свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что божество Духа весьма открыто в Писании. Обрати внимание на следующее. Рождается Христос, — Дух предваряет (Лк. 1, 35). Крещается Христос, — Дух свидетельствует (Ин. 1, 33. 34). Искушается Христос, — Дух возводит Его (Мате 4, 1 ). Совершает силы Христос, — Дух сопутствует. Возносится Христос, — Дух преемствует. Чего великого и возможного единому Богу не может совершить Дух? И из имен Божиих, какими не именуется Он, кроме нерожденности и рождения? Но эти свойства должны были оставаться при Отце и Сыне, чтоб не произошло слитности в Божестве, Которое приводит в устройство как все прочее, так и самое нестроение. Прихожу в трепет, когда представляю в уме и богатство именований и то, что противящееся Духу не стыдятся и такого числа имен. Он именуется: Дух Божий, Дух Христов (Рим. 8, 9), Ум Христов (1 Кор. 2, 10), Дух Господень (Ис. 61, 1), сам Господь (2 Кор. 3, 17), Дух сыноположения (Рим. 8, 15), истины (Иов. 14, 17), свободы (2 Кор. 3, 17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведгния, благочестия, страха Божия (Ис. 11, 2. 3); потому что все это производит. Он все исполняет сущностью, все содержит (Премудр. 1, 7) — исполняет мир в отношении к сущности, и невместим для мира в отношении к силе. Он есть Дух благий (Пс. 142, 10), правый (Пс. 50, 12), владычний (Пс. 50, 14) — по естеству, а не по усвоению, освящающий, но не освящаемый, измеряющий, но не измеряемый, заимствуемый, но не заимствующий, исполнякющий, но не исполняемый, содержащий, но не содержимый, наследуемый (Еф. 1, 14), прославляемый (1 Кор. 6, 19. 20), вместе счисляемый (Мф. 28, 19), угрожающий (Деян. 5, 1 — 10. Мф. 12, 31. 32). Он есть перст Божий (Лк. 11, 20), огнь (Мф. 3, 11. Деян. 2, 3), как Бог, и думаю, в означение единосущия. Он есть Дух сотворивый (Иов. 33, 4), воссозидающий в крещении (Тит. 3, 5) и воскресении (Рим. 8, 11), Дух, Который все ведает (1 Кор. 2, 11), всему учит (Ин. 14, 26), дышет, идеже хощет и сколько хощет (Ин. 3, 8), Дух наставляющий (Ин. 16, 3), глаголющий (Мф. 10, 20), посылающий (Деян. 13, 4), отделяющий (Деян. 13, 2), прогневляемый (Ис. 63, 10), искушаемый (Деян. 5, 9), податель откровений (1 Кор. 2, 10), просвещения (Евр. 6, 4), жизни (Рим. 8, 11), лучше же сказать, самый свет и самая жизнь. Он делает меня храмом (1 Кор. 6, 19), творит богом, совершает, почему и крещение предваряет (Деян. 10, 44), и по крещении взыскуется (Деян. 19, 5. 6); Он производить все то, что производить Бог. Он разделяется в огненных языках (Деян. 2, 3), и разделяет дарования (1 Кор. 12, 11), творит Апостолов. Пророков, благовестников. Пастырей, Учителей (Еф. 4, 11); Он есть Дух разума, многочастный, ясный, светлый, нескверный, невозбранен (что равнозначно, может быть, словам: премудрый, многообразный в действиях, делающий все ясным и светлым, свободный и неизменяемый), всесильный, все видящий и сквозе вся проходяй духи разумичныя, чистыя, тончайшия (Прем. 7, 22. 23), то есть, сколько разумею, силы Ангельские, а также Пророческие и Апостольские, в тоже время и не в одном месте, но там и здесь находящиеся, чем и означается неограниченность. И как же бы ты думал? Те, которые говорят это и учат сему, а сверх того именуют Духа иным Утешителем (Ин. 14, 16), как бы иным Богом, знают, что только хула на Духа не простительна (Мф. 12, 31), Ананию же и Сапфиру, когда они солгали Духу Святому, оглашают солгавшими Богу, а не человеку (Деян. 5, 4), — то ли исповедуют о Духе, что он Бог, или иное что? О, сколько ты в действительности груб и далек от Духа, если сомневаешься в этом, и требуешь еще Учителя! Итак, наименования эти весьма многочисленны и многозначущи (ибо нужно ли приводить тебе места Писания буквально?); а если в Писании и встречаются унизительные речения: дается (Деян. 8, 18), посылается (Ин. 14, 26), делится (Деян. 2, 3), дарование, дар (Деян. 2, 38), дуновение (Ин. 20, 21), обетование (Деян. 2, 33), ходатайство (Рим. 8, 26) и другие сим подобные, то (не говоря о каждом из сих речений) надобно их возводить к первой Причине, чтоб видеть, от Кого Дух, а не принять трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво, и соединять с Савеллием, и разделять с Арием, — соединять относительно к лицу, разделять относительно к естеству.
Чего я не рассматривал сам с собою в любоведущем уме своем, чем не обогащал разума, где не искал подобия для сего, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество. Если и отыскивается малое некое сходство; то гораздо большее ускользает, оставляя меня долу вместе с тем, что избрано для сравнения. По примеру других, представлял я себе родник, ключ и поток, и рассуждал: не имеют ли сходства с одним Отец, с другим Сын, с третьим Дух Святый? Ибо родник, ключ и поток не разделены временем, и сопребываемость их непрерывна, хотя и кажется, что они разделены тремя свойствами. Но убоялся, во-первых, чтоб не допустить в Божестве какого-то течения никогда не останавливающегося; во-вторых, чтоб таким подобием не ввести и численного единства. Ибо родник, ключ и поток в отношении к числу составляют одно, различны же только в образе представления. Брал опять в рассмотрение солнце, луч и свет. Но и здесь опасение, чтобы в несложном естестве не представить какой-либо сложности, примечаемой в солнце и в том, что от солнца; во-вторых, чтоб, приписав сущность Отцу, не лишить самостоятельности прочие лица, и не соделать Их силами Божиими, которые в Отце существуют, но не самостоятельны. Потому что и луч, и свет суть не солнце, а некоторые солнечные излияния и существенные качества солнца. В-третьих, чтоб не приписать Богу вместе и бытия и небытия (к какому заключению может привести этот пример); а это еще нелепее сказанного прежде. Слышал я также, что некто находил искомое подобие в солнечном отблеске, который является на стене и сотрясается от движения вод, когда луч, собранный воздушною средою и потом рассеянный отражающею поверхностно, приходить в странное колебание; ибо от многочисленных и частых движений перебегает он с места на место, составляя не столько одно, сколько многое и не столь многое сколько одно; потому что по быстроте сближений и расхождений ускользает прежде, нежели уловить его взор. Но по моему мнению, нельзя принять и сего. Во-первых потому, что здесь слишком видно приводящее в движение: но первоначальнее Бога нет ничего, что приводило бы Его в движение: потому что Сам Он причина всего, а не имеет причины, которая была бы и Его первоначальные. Во-вторых потому, что и сим подобием наводится прежняя мысль о движении, о сложности, об естестве непостоянном и зыблющемся, тогда как ничего подобного не должно представлять о Божестве. И вообще ничего не нахожу, что, при рассмотрении представляемого, остановило бы мысль на избираемых подобиях, разве кто с должным благоразумием возьмет из образа что-нибудь одно и отбросит все прочее. Наконец заключил я, что всего лучше отступиться от всех образов и теней, как обманчивых и далеко не достигающих до истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих речениях, иметь руководителем Духа, и какое озарение получено от Него, то сохраняя до конца, с ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а по мере сил и других убеждать, чтоб поклонялись Отцу, и Сыну, и Святому Духу — единому Божеству и единой Силе. Богу всякая слава, честь, держава во веки веков. Аминь.
Лейт Из Лиц Божества.
***
Слово 38
На Богоявление или на Рождество Спасителя
Христос рождается; славьте! Христос с небес; выходите в сретение! Христос на земле; возноситесь. Воспойте Господеви вся земля (Пс. 95, 1)! И скажу обоим в совокупности: да возвеселятся небеса и радуется земля (11) ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти; с трепетом и радостью возвеселитесь, — с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы: сохраняйте девство, жены, чтобы стать вам матерями Христовыми! Кто не покланяется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Опять рассеивается тьма, опять является свет; опять Египет наказан тьмой, опять Израиль озарен столпом. Людие седящии во тме неведения, да видят велий свет ведения (Мф. 5, 16). Древняя мимоидоша, се быша вся нова (2 Кор. 5, 17). Буква уступает, дух преобладает; тени проходят, их место заступает истина. Приходить Мелхиседек; рожденный без матери рождается без отца, — в первый раз без матери, во второй без отца. Нарушаются законы естества; мир горний должен наполниться. Христос повелевает, не будем противиться. Вси языцы восплещите руками (Пс. 46, 2); яко Отроча родися нам, Сын, и дадеся нам, Егоже начальство на раме Его, ибо возносится со крестом, и нарицается имя Его: велика совета — совета Отчего Ангел (Ис. 9, 6). Да провозглашает Иоанн: уготовайте путь Господень (Мф. 3, 3)! И я провозглашу силу дня. Бесплотный воплощается, Слово отвердевает, Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается, Безлетный начинается. Сын Божий делается сыном человеческим; Иисус Христос вчера и днесь, Тойже и во веки (Евр. 13, 8).
Пусть иудеи соблазняются, эллины смеются, еретики притупляют язык! Тогда они уверуют, когда увидят Его восходящим на небо; если же и не тогда, то непременно, когда увидят Его грядущего с неба и восседшего судить. Но это будет после, а ныне праздник Богоявления, или Рождества; ибо так и иначе называется день сей, и два наименования даются одному торжеству, потому что Бог явился человекам через рождение. Он — Бог, как Сущий и Присносущный от Присносущного, превысший вины и слова (потому что нет слова, которое было бы выше Слова); и Он является ради нас, родившись впоследствии, чтобы Тот, Кто даровал бытие, даровал и благобытие, лучше же сказать, чтобы мы, ниспадшие из благобытия через грех, снова возвращены были в оное через воплощение. А от явления наименование Богоявления, и от рождения — Рождества. Таково наше торжество, которое празднуем ныне — пришествие Бога к человекам, чтобы нам преселиться, или (точные сказать) возвратиться к Богу, да, отложив ветхого человека, облечемся в нового (Еф. 4, 22–23), и, как умерли в Адаме, так будем жить во Христе (1 Кор. 15, 22), со Христом рождаемые, распинаемые, спогребаемые и совосстающие. Ибо мне необходимо претерпеть это спасительное изменение, чтобы, как из приятного произошло скорбное, так из скорбного вновь возникло приятное. Идеже бо умножися грех, преизбыточествова благодать (Рим. 5, 20). И если вкушение было виною осуждения, то не тем ли паче оправдало Христово страдание?
Итак будем праздновать не пышно, но божественно; не по мирскому, но премирно; не наш праздник, но праздник Того, Кто стал нашим, лучше же сказать, праздник нашего Владыки; не праздник немоществования, но праздник уврачевания; не праздник создания, но праздник воссоздания. Как же исполнить это? Не будем венчать преддверия домов, составлять лики, украшать улицы, пресыщать зрение, оглашать слух свирелями, нежить обоняние, осквернять вкус, тешить осязание — эти краткие пути к пороку, эти врата греха. Не будем уподобляться женам — ни мягкими и волнующимися одеждами, которых все изящество в бесполезности, ни игрою камней, ни блеском золота, ни ухищрением подкрашиваний, приводящих в подозрение естественную красоту и изобретенных в поругание образа Божия. Не будем вдаваться в козлогласования и пиянства, с которыми, как знаю, сопряжены любодеяния и студодеяния (Рим. 13, 13); ибо у худых учителей и уроки худы, или лучше сказать, от негодных семян и нивы негодны. Не будем устилать древесными ветвями высоких ложей, устраивая роскошные трапезы в угождение чреву; не будем высоко ценить благоухания вин, поварских приправ, и многоценности мастей. Пусть ни земля, ни море не приносят нам в дар дорогой грязи — так научился я величать предметы роскоши! Не будем стараться превзойти друг друга невоздержанием (а все то, что излишне и сверх нужды, по моему мнению, есть невоздержность), особенно, когда другие, созданные из одного с нами брения и состава, алчут и терпят нужду. Напротив того, предоставим все это язычникам, языческой пышности и языческим торжествам. Они и богами именуют услаждающихся туком, а сообразно с сим служат божеству чревоугодием, как лукавые изобретатели, жрецы и чтители лукавых демонов. Но если чем и должно насладиться нам, которые покланяемся Слову, то насладиться словом и Божиим законом и сказаниями как об ином, так и о причинах настоящего торжества, чтобы наслаждение у нас было собственно свое, и не чуждое Создавшему нас.
Или, если угодно, я, который ныне у вас распорядителем пира, вам — добрым соучастникам пира предложу о сем слово, сколько могу, обильно и щедро, чтобы вы знали, как может пришлец угощать природных жителей, поселянин — городских обитателей, не знакомый с роскошью — роскошных, бедняк и бездомный — знаменитых по обилию. Начну же с сего: желающие насладиться предложенным да очистят и ум, и слух, и сердце, потому что у меня слово о Боге и Божие, да очистят, чтобы выйти отселе, насладившись действительно не чем-нибудь тщетным. Самое же слово будет и весьма полно, и вместе весьма кратко, так, чтобы ни скудостью не огорчить, ни излишеством не наскучить.
Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть; ибо слова ‘был’ и ‘будет’ означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему; а Сущий — всегда. И сим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе; потому что сосредотачивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, столько же осиявающий владычественное в нас, если оно очищено, сколько быстрота летящей молнии осиявает взор. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение соделывать богоподобными; а когда сделаемся такими, уже беседовать, как с присными (дерзнет слово изречь нечто смелое) — беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть столько же, сколько Он знает познанных Им (1 Кор. 13, 12).
Итак Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В Нем совершенно постижимо одно — Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью естества — быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества, потому что простота еще не составляет его естества, точно так же как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях — в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца и не заключается между ними), когда устремляет взор свой в горнюю бездну и не находит, на чем остановиться и где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет Его бессмертным и нетленным; когда же сводить в единство то и другое, тогда именует вечным, ибо вечность не есть ни время, ни часть времени, потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность — нечто спротяженное с вечными существами и как бы некоторое временное движение и расстояние.
Этим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге, потому что нет времени более распространяться, и предмет моего слова составляет не Богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога, разумею Отца и Сына и Святого Духа, как не разливая Божества далее сего числа Лиц, чтобы не ввести множества богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, закрываемое и от самых Серафимов и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас.
Но поскольку для Благости не довольно было упражняться: только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо таково свойство высочайшей Благости), то Бог измышляет во-первых Ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, разуметь ли под ними или разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огнь, или другое какое естество наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны на зло и имеют одно движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением), но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными, убеждает меня денница по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмою, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла, и нас в него вовлекают.
Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, сколько могу о сем любомудрствовать, малым умом взвешивая великое. Поскольку же первые твари были Ему благоугодны; то измышляет другой мир — вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, а еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому и все ко всему состоит в прекрасном отношении, служа к полноте единого мира. А сим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное Себе, но и совершенно чуждое естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари, подлежащие чувствам, а из сих последних еще далее отстоять от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.
Но что нам до сего? — скажет, может быть, какой-нибудь через меру ревностный любитель праздников. Гони коня к цели — любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего мы собрались ныне. — Так и сделаю, хотя начал нисколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.
Итак ум и чувство, столько различные между собою, стали в своих пределах, и изразили собою величие Зиждительного Слова, как безмолвные хранители и первые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных — сего опыта высшей Премудрости, сея щедрости в образовании естеств; и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и cиe показать. Художническое Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа; созидает, говорю, человека, и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем разумной души и образа Божия), творить как бы некоторый второй мир — в малом великий; поставляет на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, таинника твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает средину между величием и низостию, один и тот же есть дух и плоть — дух ради благодати, плоть ради превозношения, дух, чтобы пребывать и прославлять Благодетеля, плоть, чтобы страдать, и страдая припоминать и поучаться, сколько ущедрен он величием; творить живое существо, здесь предуготовляемое и преселяемое в иной мир, и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожения. Ибо умеренный здесь свет истины служить для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связывает и разрешает, и опять совокупить превосходнейшим образом.
Сего человека, почтив свободою, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена оного, Бог поставил в раю (что бы ни означал сей рай) делателем бессмертных растений — может быть божественных помыслов, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения; ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться, и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и насажденное в начале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при сем уст богоборцы и да не подражают змию!); напротив оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо cиe, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно могут приступать только опытно усовершившиеся), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании; подобно как и совершенная пища неполезна для слабых и требующих молока.
Когда же, по зависти диавола и по оболыцению жены, которому она сама подверглась как слабейшая, и которое произвела как искусная в убеждении (о немощь моя! ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь, и побежден горьким вкушением: тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога; облекается в кожаные ризы (может быть в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд, и укрывается от Бога. Впрочем и здесь приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным, Таким образом самое наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.
Но в преграждение многих грехов, какие произращал корень повреждены от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, Пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все cиe имело целью загладить повреждение); наконец стало нужно сильнейшее врачевство, по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства, и сего последнего и первого из всех зол — идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поелику все cиe требовало сильнейшего пособия; то и подается сильнейшее. И оно было следующее: само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, свет от света, источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходить к Своему образу, носить плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и девство предпочесть); однако же происшедший есть Бог и с воспринятым от Него Лейт — единое из двух противоположных — плоти и Духа, из которых Один обожил, а другая обожена.
О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие; Несозданный созидается; Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубою плотию; Богатящий обнищавает — обнищавает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством; Исполненный истощается — истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство о мне? Я получил образ Божий, и не сохранил Его; Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чуднее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь воспринимает худшее; но cиe боголепнее первого, cиe выше для имеющих ум!
Что скажут нам на cиe клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмою при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу — Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? что к заблудшей овце пришел Пастырь добрый, полагающий душу за овцы (Ин. 10, 11); пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и что обрел заблудшего, и обретенного воспринял на те же рамена (Лк. 15, 4–5), на которых понес крестное древо, и воспринятого опять привел к горней жизни, и приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? что возжег светильник — плоть Свою, и помел храмину — очищая мир от греха, и сыскал драхму — Царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы созывает пребывающие в любви Его Силы, делает участниками радости тех, которых сделал таинниками Своего домостроительства (Лк. 15, 8–9)? Что лучезарнейший Свет следует за предтекшим светильником, Слово — за гласом, Жених — за невестоводителем, приготовляющим Господу люди избранны (Тит. 2, 14) и предочищающим водою для Духа? Сие ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низшим, что препоясуется лентием (Ин. 13, 4–5) и умывает ноги учеников, и указывает совершеннейший путь к возвышению — смирение? Что смиряется ради души преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеет мытарей, да и Сам приобретает нечто? Что же приобретает? Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы подать здравие болящим? обвинит и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх. 23, 2; Лк. 14, 5), спасти упавший в нее скот?
Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал — по закону телесной природы); а если послан и как Бог, что из сего? Под посольством разумей благоволение Отца, к Которому Он относит дела Свои, чтобы почтить бестленное начало, и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 4, 25); но написано также, что и Сам Себя предал (Еф. 5, 2, 25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян. 3, 15; Деян. 1, 11); но написано также, что Он Сам Себя воскресил, и восшел опять на небо (1 Сол. 1, 14; Еф. 4, 10), — первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а преходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не присовокупляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут Его как Бога, и сливают; другие бесчестят Его как плоть, и отделяют. На которых же более прогневается Он, или, лучше сказать, которым отпустить грех? Тем ли, которые сливают, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо и первым надлежало разделить, и последним соединить, — первым относительно к числу, последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и Самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Божество Его? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательные иудеев! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие; а другие в изгоняющем узнавали Бога; ибо убеждало в этом претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы тебе обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.
Вскоре потом увидишь и очищающегося в Иордане Иисуса — мое очищение, или, лучше сказать, через cиe очищение делающего чистыми воды; ибо не имел нужды в очищении Сам Он — вземляй грех мигра (Ин. 1, 29); увидишь и разводящиеся небеса (Mк. 1, 10); увидишь, как Иисус и принимает свидетельство от сродственного Ему Духа, и искушается, и побеждает, и окружен служащими Ему Ангелами, и исцеляет всяк недуг и всяку язю (Мф. 4, 23), и животворить мертвых (о если бы оживотворил и тебя — умершего зловерием!), и изгоняет бесов, то Сам, то через учеников, и не многими хлебами насыщает тысячи, и ходить по морю, и предается, и распинается, и сораспинает мой грех, приводится как агнец, и приводить как Иерей, как человек погребается, и восстает как Бог, а потом и восходить на небо, и придет со славою Своею. Сколько торжеств доставляет мне каждая тайна Христова! Во всех же в них главное одно — мое совершение, воссоздание и возвращение к первому Адаму!
А теперь почти чревоношение, и скачи, если не как Иоанн во чреве, то как Давид при упокоении Кивота; уважь перепись, по которой и ты вписан на небесах; покланяйся рождеству, через которое освободился ты от уз рождения; воздай честь малому Вифлеему, который опять привел тебя к Раю; преклонись пред яслями, через которые ты, сделавшийся бессловесным, воспитан Словом. Познай (повелевает тебе Исаия), как вол, Стяжавшего, и как осел, ясли Господина своего (Ис. 1, 3). Принадлежишь ли к числу чистых, и законных, и отрыгающих жвание (Лев. 11, 41) слова, и годных в жертву, или к числу еще нечистых, не употребляемых ни в пищу, ни в жертву, и составляешь достояние язычества; иди со звездою, принеси с волхвами дары — золото, и ливан, и смирну — как Царю, и как Богу, и как умершему ради тебя; прославь с пастырями, ликуй с Ангелами, воспой с Архангелами; да составится общее торжество небесных и земных Сил. Ибо я уверен, что небесные Силы радуются и торжествуют ныне с нами; потому что они человеколюбивы и боголюбивы, — как и Давид представляет их восходящими со Христом по страдании Его, встречающимися и повелевающими друг другу взять врата (Пс. 23, 7). Одно только можешь ненавидеть из бывшего при Рождестве Христовом — это Иродово детоубийство; лучше же сказать, и в нем почти жертву единолетних со Христом, предварившую новое заклание. Бежить ли Христос во Египет, с Ним и ты охотно беги. Хорошо бежать со Христом гонимым. Замедлить ли Он в Египте, призывай Его из Египта, воздавая Ему там доброе поклонение. Шествуй непорочно по всем возрастам и силам Христовым. Как Христов ученик, очистись, обрежься, отними лежащее на тебе с рождения покрывало; потом учи в храме, изгони торгующих святынею. Претерпи, если нужно, побиение камнями; очень знаю, что укроешься от мечущих камни, и прейдешь посреди их, как Бог; потому что слово не побивается камнями. Приведен ли будешь к Ироду; не отвечай ему больше. Твое молчание уважит он более, нежели длинные речи других. Будешь ли сечен бичами; домогайся и прочего, вкуси желчь за первое вкушение, испей оцет, ищи заплеваний, прими ударение в ланиту и заушения. Увенчайся тернием — суровостью жизни по Богу; облекись в багряную ризу, прими трость; пусть преклоняются пред тобою ругающиеся истине. Наконец, охотно распнись, умри и прими погребение со Христом, да с Ним и воскреснешь, и прославишься, и воцаришься, зря Бога во всем Его величии, и Им зримый, — Бога в Троице поклоняемого и прославляемого, Которого молим, да будет и ныне, сколько cиe возможно для узников плоти, явлен нам, о Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава во веки. Аминь.
Лейт Человеческим естеством.
***
Слово 43
Надгробное Василию, архиепископу Кесарии Каппадокийской.
Оставалось еще, чтобы Великий Василий, который всегда предлагал мне многие предметы для слов (потому что столько увеселялся моими словами, сколько никто другой не увеселяется собственными), — оставалось еще, чтобы ныне самого себя предложил он в предмет для подвига в слове, предмет весьма высокий и для тех, которые много упражнялись в сложении слов. Ибо думаю, если бы кто, испытывая силы свои в слове, захотел потом определить их меру и на этот конец предложил себе из всех предметов один (как живописцы берут для себя образцовые картины), то он исключил бы один настоящий предмет, как недоступный для слова, и избрал первый из прочих. Так трудно говорить в похвалу сего мужа, трудно не для меня одного, который давно отказался от всякого соискательства чести, но и для тех, которые целую жизнь посветили слову, над ним единственно трудились и искали себе славы только в подобных сему предметах! Не иначе разумею я дело и разумею, сколько сам в себе уверен, весьма правильно. Впрочем не знаю, предложил ли бы я слова в другом каком случае, если бы не предложил ныне или угодил ли бы столько и себе, и ценителям добродетели, и самому слову, если бы избрал для слова что-либо другое, а не похвалу сего мужа. Ибо с моей стороны будет cиe достаточным воздаянием долга, потому что совершенным, как в другом чем, так и в слове, если чем другим должны мы, то словом. А любителям добродетели слово о добродетели будет вместе и наслаждением, и поощрением. Ибо чему слышу похвалы, в том вижу и явные приращения. А потому не бывает общих успехов ни в чем таком, чему нет общих похвал. Наконец, самое слово в обоих случаях не остается без успеха. Если оно близко подойдет к достоинству похваляемого, то сам докажет собственную свою силу. Если же во многом останется назади (чему и необходимо случиться, когда приемлет хвалить Василия), то самым делось обнаружит, что оно побеждено, и что похваляемый выше всякой возможности слова. Таковы причины, которые вынудили у меня слово, и по которым вступаю в сей подвиг.
Но никто не должен дивиться, что принимаюсь за дело поздно и после того, как многие восхваляли Василия и прославляли его наедине и всенародно. Да простит мне божественная душа, всегда, как ныне так и прежде, мною досточтимая! И без сомнения, кто, находясь еще с нами, многое исправлял во мне по праву дружбы и по наилучшему закону (не постыжусь сказать, что он и для всех быль законом добродетели), тот снисходителен будет ко мне и теперь, когда стал выше нас. Да простят мне и те из вас, которые с большой пламенностью хвалят Василия, если только действительно один из вас пламеннее другого, а не все вы стоите на одной степени в этом одном — в усердии хвалить его! Ибо не по нерадению не был мною доселе выполнен долг (никогда не желал бы я быть таким презрителем требований или добродетели, или дружбы), а также и не потому, чтобы почитал я не себя, а других обязанными хвалить Василия. Но медлил я словом, во-первых (скажу правду), чтобы прежде, как требуется от приступающих к священнодействию, очищены были у меня и уста, и мысль, а сверх того не безызвестно вам (впрочем, напомню о сем), сколько в cиe время занять был я попечениями об истинном учении, подвергавшемся опасности, в как потерпел я доброе принуждение и был пресельником, может быть по Богу, притом не против воли и сего мужественного подвижника истины, который не иным чем и дышал, как благочестивым и спасительным для целого мира учением. О немощах же телесных не должно, может быть, сметь и говорить человеку мужественному, который до преселения отселе поставил себя выше телесного, и уверен, что душевные блага ни малого не терпят вреда от этих уз. Таково мое оправдание, и сим да будет оно заключено, ибо думаю, что нет нужды продолжать его, имея дело с Василием и с людьми, которые ясно знают мои обстоятельства.
Теперь должен я приступить к самой похвале, посвятив слово самому Василиеву Богу, чтобы и Василия не оскорбить похвалами, и самому мне не стать гораздо ниже других, хотя все мы равно отстоим от Василия и то же пред ним, что пред небом и солнечным лучом взирающие на них.
Если бы видел я, что Василий величался родом и происшедшими от его рода, или чем-либо совершенно маловажным, но высоко ценимым у людей, привязанных к земному, то, три перечислении всего, что мог бы сказать я к чести из времен преждебывших, явился бы у меня новый список героев, и я ни в чем не уступил бы преимущества историям, во сам имел бы то преимущество, что стал бы хвалиться не вымыслами и баснями, а действительными событиями, свидетели которых многочисленны. Ибо о предках его с отцовой стороны представляет нам Понт множество таких сказаний, которые ни чем не маловажнее древних понтийских чудес, какими наполнены писания историков и стихотворцев. А почтенные Каппадокияне — эта и мне родная сторона, не меньше отличающаяся благородными юношами, как и хорошими породами коней, представят много такого, по чему и матерний его род можем сравнять с отцовым. Да и в котором из двух родов или чаще, или выше примеры военачальства, народопралления, могущества три царских дворах, также богатства, высоты престолов, гражданских почестей, блистательного красноречия? Если бы захотели мы говорить о них, что можно, то оказались бы ничего незначащими для нас поколения Пелопса, Кекропса, Алкмеона, Айякса, Иракла и другие знаменитейшие в их древности. Иным нечего сказать гласно о собственных делах, потому прибегают к безгласному, к каким-то демонам и богам, и в похвалу предков приводят басни, в которых наиболее достойное уважения не вероятно, а вероятное оскорбительно. Но поскольку у нас слово о муже, который рассуждает, что о благородство надобно судить по личным достоинствам, и что мы должны изображать себя чертами не от других заимствованными, когда и красоту лица, и доброту краски, и высокую или низкую породу коня оцениваем по свойствам вещи самой в себе взятой, то, упомянув об одном, или о двух обстоятельствах, касающихся его предков, и наиболее близких в его роду жизни, о которых и сам он с удовольствием бы стал слушать, обращусь к нему самому.
Каждое поколение и каждый член в поколении имеет какое-либо свое отличительное свойство, и о нем есть более или менее важное сказание, которое, получив начало во времена отдаленные или близкие, как отеческое наследие переходит в потомство. Так и у Василия отличием отцов и матернего рода было благочестие, что покажет теперь слово.
Настало гонение, и из гонений самое ужасное и тягостное; говорю об известном вам гонении Максимина, который, явясь после многих не задолго бывших гонителей, сделал, что все они кажутся пред ним человеколюбивыми, — такова была его дерзость, и с таким упорством старался он одержать верх в нечестии! С ним препирались многие из наших подвижников, и одни подвизались до смерти, а другие едва не до смерти, для того только оставленные в живых, чтоб пережить победу, и не окончить жизни вместе с борьбою, но служить для других побудителями к добродетели, живыми мучениками, одушевленными памятниками, безмолвною проповедью. В числе многих известных были и предки Василия по отцу; и как они прошли весь путь благочестия, то время сие доставило прекрасный венец их подвигу. Хотя сердце их было готово с радостью претерпеть все, за что венчает Христос подражавших собственному Его ради нас подвигу, однако же они знали, что и самый подвиг должен быть законным. А закон мученичества таков, чтобы, как щадя гонителей и немощных, не выходить на подвиг самовольно, так вышедши не отступать, потому что первое есть дерзость, а последнее — малодушие. Посему, чтобы и в этом почтить Законодателя, что предпринимают они? или лучше сказать, куда ведет их Промысл, управляющий всеми их делами? Они убегают в один лес на понтийских горах, а таких лесов у них много, и они глубоки и простираются на большое пространство; убегают, имея при себе весьма немногих спутников в бегстве и служителей к пропитанию. Другие станут удивляться, частью продолжительности бегства, которое, как говорят, было весьма долговременно, длилось до семи лет, или даже несколько больше, частью роду жизни для людей живших в довольстве скорбному и, как вероятно, непривычному бедствованию их на открытом воздухе от стужи, жаров и дождей, пребыванию в пустыне, вдали от друзей, без сообщения и сношения с людьми, что увеличивало злострадания видевших себя прежде окруженными многолюдством и принимавших от всех почитание. Но я намерен сказать нечто такое, что и сего важнее и удивительнее, и чему не поверит разве тот один, кто не почитает важными гонений и бедствий за Христа, потому что худо их знает и понимает весьма превратно.
Мужественные подвижники сии, утомленные временем и наскучив своими нуждами, пожелали иметь что-нибудь и к услаждению. Впрочем, не говорили как Израильтяне и не были ропотниками, подобными бедствовавшим в пустыне, после того как бежали из Египта, и говорившим, что лучше пустыни дли них Египет, который доставлял несчетное множество котлов и мяс, а также и всего прочего, чего нет в пустыне (Исх. 16, 3); потому что плинфы и брение, по неразумию, были тогда для них ни во что. Напротив того, сколько они были благочестивее и какую показали веру! Ибо говорили: «что невероятного, если Бог чудес, Который богато пропитал в пустыне народ странствующий и бегствующий, дождил хлеб, посылал птиц, подавал пищу, не только необходимую, но и роскошную, разделил море, остановил солнце, пресек течение реки (а к сему присовокупляли они и другие дела Божии, потому что в подобных обстоятельствах душа охотно припоминает древние сказания и песнословит Бога за многие чудеса Его), что невероятного, продолжали они, если сей Бог и нас, подвижников благочестия, препитает ныне сладкими снедями? Ибо много зверей, которые, избежав трапезы богатых, какая и у нас бывала некогда, скрываются в сих горах, много птиц годных в снедь летает над нами, которые алчем их. И неужели они неуловимы, если Ты только восхощешь?» — Так они взывали к Богу, и явилась добыча, добровольно отдающаяся в руки снедь, самоуготованное пиршество. Откуда вдруг взялись да холмах олени? И какие рослые, какие тучные, как охотно поспешающие на заклание! Можно было почти догадываться, что они негодуют, почему не прежде были вызваны. Одни манили к себе ловцов, другие следовали за ловцами. Но их кто-нибудь гнал или понуждал? — Никто. Не бежали ли они от коней, от псов, от лая и крика, от того, что все выходы, по правилам ловли, захвачены были молодыми людьми? Нет, они связаны были молитвою и праведным прошением. Известна ли кому подобная ловитва в нынешние или прежние времена? И какое чудо! Ловцы сами были распорядителями лова, нужно было только захотеть им, и что нравилось, то взято, а лишнее отослано в дебри до другой трапезы. И вот внезапные приготовители снедей, вот благолепная вечеря, вот благодарные сопиршественнники, имеющие уже начаток исполнения надежд — в настоящем чуде! От сего стали они ревностнее и к тому подвигу, за который получили такую награду.
Таково мое повествование! Теперь ты, гонитель мой, удивляющийся басням, рассказывай мне о богинях — звероловицах, об Орионах и Актеонах — несчастных овцах, об олени заменившем собою деву Лейт, рассказывай, если честолюбие твое удовлетворится и сим, что повествование твое примем не за басню. А продолжение сказания весьма гнусно, ибо какая польза от такой замены, если богиня спасает деву, чтобы она научилась убивать странников, в воздаяние за человеколюбие навыкнув бесчеловечию?
Рассказанное мною происшествие есть одно из многих, и оно, как рассуждаю, одно стоит многих. А я описал его не с тем, чтобы прибавить нечто к Васильевой славе. Море не имеет нужды, чтобы вливались в него реки, хотя и вливается в него множество самых больших рек, так и восхваляемый ныне не имеет нужды, чтобы другие привносили что-нибудь от себя к его достохвальности. Напротив того мне хотелось показать, какие примеры имел он пред собою с самого начала, на какие взирал образцы, и сколько их превзошел. Если для других важно заимствовать нечто к своей славе у предков, то для него важнее, что, подобно реке текущей назад, от себя присовокупляет многое к славе отцов.
Супружество Васильевых родителей, состоявшее не столько в плотском союзе, сколько в равном стремлении к добродетели, имело многия отличительные черты, как-то: питание нищих, странноприимство, очищение души посредством воздержания, посвящение Богу части своего имущества, а о последнем многие тогда ревновали, как ныне, когда обычай сей взошел в силу и уважается по прежним примерам. Оно имело и другие добрые качества, которых достаточно было, чтобы наполнить слух многих даже и тогда, когда бы Понт и Каппадокия разделили их между собою. Но мне кажется в нем самою важной и знаменитой чертой благочадие. Чтобы одни и те же имели и многих, и добрых детей, тому найдем, может быть, примеры в баснословии. О родителях же Васильевых засвидетельствовал нам действительный опыт, что они и сами но себе, если бы не сделались родителями таких детей, довольно имели у себя похвальных качеств и, имея таких детей, если бы не преуспели столько в добродетели, по одному благочадию превзошли бы всех. Если из детей один или двое бывают достойны похвалы, то cиe можно приписать и природе. Но превосходство во всех очевидно служит к похвале родивших. A cиe показывает блаженнейшее число Мальвина иереев, девственников и обязавшихся супружеством, впрочем так, что супружеская жизнь не воспрепятствовала им наравне с первыми преуспеть в добродетели, напротив того, они обратили сие в избрание только рода, а не образа жизни.
Кто не знает Васильева отца, Василия — великое для всех имя? Он достиг исполнения родительских желаний, не скажу, что достиг один, по крайней мере, как только достигал человек. Ибо, всех превосходя добродетелью, в одном только сыне нашел препятствие удержать за собой первенство. Кто не знает Еммелию? Потому что она предначертана сим именем, что в последствии такой соделалась, или потому соделалась, что так наречена, но она действительно была соименна стройности (emmeleia), или, кратко сказать, тоже была между женами, что супруг ее между мужами. А посему, если надлежало, чтобы похваляемый нами муж дарован был людям — послужить, конечно, природе, как в древности даруемы были от Бога древние мужи для общей пользы, то всего приличнее было как ему произойти от сих, а не от других родителей, так и им именоваться родителями сего, а не иного сына. Так прекрасно совершилось и стеклось cиe!
Поскольку же начаток похвал воздали мы упомянутым нами родителям Васильевым, повинуясь Божию закону, который повелевает воздавать всякую честь родителям, то переходим уже к самому Василию, заметив наперед одно, что, думаю, и всякий знавший его признает справедливо сказанным, а именно, что намеревающийся хвалить Василия должен иметь его собственные уста. Ибо как сам он составляет достославный предмет для похвал, так один силою слова соответствует такому предмету.
Что касается до красоты, крепости сил и величия, чем, сколько вижу, восхищаются многие, то сие уступим желающим, не потому, чтобы и в этом, пока был еще молод, и любомудpиe не возобладало в нем над плотью, уступал он кому-либо из гордящихся вещами маловажными, и не простирающихся далее телесного, но уступим для того, чтобы не испытать участи неопытных борцов, которые, истощив силу в напрасной и примерной только борьбе, оказываются бессильными для борьбы действительной и доставляющей победу, за которую провозглашаются увенчанными. В мою похвалу взойдет одно то, о чем сказав, ни мало не думаю показаться излишним и не к цели бросившим слово.
Полагаю же, что всякий имеющий ум, признает первым для нас благом ученость, и не только сию благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшенья и плодовитость речи, емлется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которою многие из Христиан, по худому разумению, гнушаются, как злохудожной, опасной и удаляющей от Бога. Небо, землю, воздух и все, что на них, не должно презирать за то, что некоторые худо уразумели, и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив того, мы, воспользовавшись в них тем, что удобно для жизни и наслаждения, избежим всего опасного, и не станем с безумцами тварь восставлять против Творца, но от создания будем заключать о Создателе, как говорит божественный Апостол, пленяюще всяк разум во Христа (2 Кор. 10, 5). Также об огне, о пище, о железе и о прочем нельзя сказать, что которая-либо из сих вещей сама по себе или всего полезнее, или всего вреднее,; но cиe зависит от произвола употребляющих. Даже между пресмыкающимися гадами есть такие, что мы примешиваем их в целебные составы. Так и в науках мы заимствовали исследования и умозрения, во отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели. Мы извлекали из них полезное даже для самого благочестия, чрез худшее научившись лучшему, и немощь их обратив в твердость нашего учения. Посему не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые, а, напротив того, надобно признать глупыми я невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве. Но предложив и утвердив cиe общим согласием, начнем обозревать жизнь Васильеву.
Первый возраст Васильев, под руководством великого отца, в лице которого Понт предлагал общего наставника доброедетели, повит был пеленами и образован в лучшее и чистейше создание, которое божественный Давид прекрасно называет дневным и противоположным ночному (Пс. 138, 16). Под сим-то руководством чудный Василий обучается делу и слову, которые вместе в нем возрастают и содействуют друг другу. Он не хвалится какой-либо Фессалийской и горной пещерой, как училищем добродетели, или каким-нибудь высокомерным Кентавром — учителем их героев, не учится у него стрелять зайцев, обгонять коз, ловить оленей, одерживать победу в ратоборствах, или лучшим образом объезжать коней, употребляя одного и того же вместо коня и учителя, не вскармливается, по баснословию, мозгами оленей и львов; напротив того, изучает первоначальный круг наук и упражняется в богочестии, короче сказать, самыми первыми уроками ведется к будущему совершенству. Ибо те, которые преуспели или в делах, оставив слово, или в слове, оставив дела, ничем, как мне кажется, не отличаются от одноглазых, которые терпят большой ущерб, когда сами смотрят, а еще больший стыд, когда на них смотрят. Но кто может преуспеть в том и другом и стал ободесноручным, тому возможно быть совершенным и в сей жизни вкушать тамошнее блаженство. Итак благодетельно было для Василия, что он дома имел образец добродетели, на который взирая, скоро стал совершенным. И как видишь, что молодые кони и тельцы с самого рождения скачут за своими матерями, так и он с ревностью молодого коня стремился за отцом и не отставал в высоких порывах добродетели, но как бы в рисунке (если угодно другое сравнение) проявлял будущую красоту добродетели, и до наступления времени строгой жизни предначертывал, что нужно для сея жизни.
Когда же довольно приобрел он здешней учености, а между тем надобно было, чтобы не ускользнуло от него ничто хорошее, и чтобы ему ни в чем не отстать от трудолюбивой пчелы, которая со всякого цветка собирает самое полезное, тогда поспешает он в Кесарию для поступления в тамошние училища. Говорю же о Кесарии знаменитой и нашей (потому что она и для меня была руководительницей и наставницей в слове), которую так же можно назвать митрополией наук, как и митрополией городов, к ней принадлежащих и ею управляемых. Если бы кто лишил ее первенства в науках, то отнял бы у нее самую лучшую ее собственность. Ибо другие города восхищаются иного рода украшениями, или древними, или новыми, чтобы, как думаю, было о чем рассказать или на что посмотреть, но отличие Кесарии — науки, подобно как надпись на оружии или на повести.
Но о последующем пусть рассказывают те самые, которые и учили Василия, и насладились его ученостью. Пусть они засвидетельствуют: каков он был пред учителями, и каков пред сверстниками, как с одними равнялся, а других превышал во всяком роде сведений, какую славу приобрел в короткое время и у простолюдинов, и у первостепенных граждан, обнаруживая в себе ученость выше возраста, и твердость нрава выше учености. Он был ритором между риторами еще до кафедры софиста, философом между философами еще до выслушивания философских положений, а что всего важнее, иереем для христиан еще до священства. Столько все и во всем ему уступали! Науки словесные были для него посторонним делом, и он заимствовал из них то одно, что могло споспешествовать нашему любомудрию, потому что нужна сила и в слове, чтобы ясно выразить умопредставляемое. Ибо мысль, не высказывающая себя словом, есть движение оцепеневшего. А главным его занятием было любомудрие, то есть отрешение от мира, пребывание с Богом, по мере того, как чрез дольнее восходил он к горнему и посредством непостоянного и скоропреходящего приобретал постоянное и вечнопребывающее.
Из Кесарии самим Богом и прекрасною алчбою познаний ведется Василий в Византию (город, первенствующий на Востоке), потому что она славилась совершеннейшими софистами и философами, от которых, при естественной своей остроте и даровитости, в короткое время собрал он все отличнейшее; а из Византии — в Афины — обитель наук, в Афины, если для кого, то для меня подлинно золотые и доставившие мне много доброго. Ибо они совершеннее ознакомили меня с сим мужем, который не безызвестен был мне и прежде. Ища познаний, обрел я счастье, испытав на себе то же (в другом только отношении), что и Саул, который, ища отцовых ослов, нашел царство, так что придаточное к делу вышло важнее самого дела.
Доселе благоуспешно текло у нас слово, несясь по гладкому, весьма удобному и действительно царскому пути похвал Василию, а теперь не знаю, на что употребить слово, и к чему обратиться, потому что слово встречает и стремнины. Ибо, доведя речь до сего времени и касаясь уже оного, желаю к сказанному присовокупить нечто и о себе, остановиться несколько повествованием на том, отчего, как и чем начавшись, утвердилась наша дружба или наше единодушие, или (говоря точнее) наше сродство. Как взор неохотно оставляет приятное зрелище, и если отвлекают его насильно, опять стремится к тому же предмету, так и слово любит увлекательные повествования. Впрочем боюсь трудности предприятия. Попытаюсь же исполнить cиe сколько можно, умереннее. А если и отвлекусь несколько любовью, то да извинят страсти, которая, конечно, справедливее всякой другой страсти, и которой не покориться есть уже потеря для человека с умом.
Афины приняли нас, как речной поток, — нас, которые, отделись от одного источника, то есть от одного отечества, влечены были в разные стороны любовью к учености, и потом, как бы по взаимному соглашению, в самом же деле по Божию мановению, опять сошлись вместе. Несколько прежде приняли они меня, а потом и Василия, которого ожидали там с обширными и великими надеждами, потому что имя его, еще до прибытия, повторялось в устах у многих, и для всякого было важно предвосхитить то, что всем любезно. Но не излишним будет присовокупить к слову, как бы некоторую сладость, небольшой рассказ, в напоминание знающим, и в научение незнающим.
Весьма многие и безрассуднейшие из молодых людей в Афинах, не только незнатного рода и имени, но благородные и получившие уже известность, как беспорядочная толпа, по молодости и неудержимости в стремлениях, имеют безумную страсть к софистам. С каким участием охотники до коней и любители зрелищ смотрят на состязающихся на конском ристалище? Они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю, сидя на месте как будто правят конями, бьют по воздуху пальцами, как бичами, запрягают и перепрягают коней, хотя все это нимало от них не зависит. Они охотно меняются между собою ездоками, конями, конюшнями, распорядителями зрелищ; и кто же это? часто бедняки и нищие, у которых нет и на день достаточного пропитания. Совершенно такую же страсть питают в себе Афинские юноши к своим учителям и к соискателям их славы. Они заботятся, чтобы и у них было больше товарищей, и учители чрез них обогащались. И что весьма странно и жалко, наперед уже захвачены города, пути, пристани, вершины гор, равнины, пустыни, каждый уголок Аттики и прочей Греции, даже большая часть самых жителей, потому что и их считают разделенными по своим скопищам. Посему как скоро появляется кто-нибудь из молодых людей, и попадается в руки имеющих на него притязание (попадается же или волею, или неволею), у них существует такой аттический закон, в котором с делом смешивается шуточное. Новоприбывший вводится для жительства к одному из приехавших прежде него другу или сроднику, или одноземцу, или кому-либо из отличившихся в софистике и доставляющих доход учителям, за что у них находится в особой чести, потому что для них и то уже награда, чтобы иметь приверженнх к себе. Потом новоприбывший терпит насмешки от всякого желающего. И cиe, полагаю, заведено у них с тем, чтобы сократить высокоумие поступающего вновь и с самого начала взять его в свои руки. Шутки одних бывают дерзки, а других — более остроумны, cиe соображается с грубостью или образованностью новоприбывшего. Такое обхождение тому, кто не знает, кажется очень странным и немилосердным, а тому, кто знает наперед, оно весьма приятно и снисходительно, потому что представляющееся грозным делается большей частью для вида, а не действительно таково. Потом новоприбывшего в торжественном сопровождении чрез площадь отводят в баню. И это бывает так: став порядком попарно и на расстоянии друг от друга, идут впереди молодого человека до самой бани. А подходя к ней, поднимают громкий крик и начинают плясать, как исступленные; криком же означается, что нельзя им идти вперед, но должно остановиться, потому что баня не принимает. И в то же время, выломив двери, и громом приведя в страх вводимого, дозволяют ему, наконец, вход, я потом дают ему свободу, встречая из бани, как человека с ними равного и включенного в их собратство, и это мгновенное освобождение от огорчений и прекращение оных во всем обряде посвящения есть самое приятное.
А я своего великого Василия не только сам принял тогда с уважением, потому что провидел в нем твердость нрава и зрелость в понятиях, но таким же образом обходиться с ним убедил и других молодых людей, которые не имели еще случая знать его, многими же был он уважаем с самого начала по предварительным слухам. Что же было следствием сего? Почти он один из прибывших избежал общего закона, и удостоен высшей чести, не как новопоступающий. И cиe было начатком нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза. Так уязвились мы любовью друг к другу.
Потом присоединилось и следующее обстоятельство, о котором также не прилично умолчать. Примечаю в Армянах, что они люди не простодушные, но весьма скрытные и непроницаемые. Так и в cиe время некоторые из числа более знакомых и дружных с Василием, еще по товариществу отцов и прадедов, которым случилось учиться в одном училище, приходят к нему с дружеским видом (действительно же приведены были завистью, а не благорасположением), и предлагают ему вопросы более спорные, нежели разумные. Давно зная даровитость Василия и не терпя тогдашней его чести, они покушались с первого приема подчинить его себе. Ибо несносно было, что прежде него облекшиеся в философский плащ и навыкнувшие метать словами не имеют никакого преимущества пред иноземцем и недавно прибывшим. А я, человек привязанный к Афинам и недальновидный (потому что, веря наружности, не подозревал зависти), когда стали они ослабевать и обращаться уже в бегство, возревновал о славе Афин, и чтобы не пала она в лице их и не подверглась вскоре презрению, возобновив беседу, подкрепил молодых людей, и придав им веса своим вмешательством (в подобных же случаях и малая поддержка может все сделать), ввел, как говорится, равные силы в битву. Но как скоро понял я тайную цель собеседования, потому что невозможно стало скрывать ее долее, и она сама собою ясно обнаружилась, тогда, употребив нечаянный изворот, перевернул я корму, и став за одно с Василием, сделал победу сомнительной. Василий же понял дело тотчас, потому что был проницателен, сколько едва ли кто другой, и исполненный ревности (опишу его совершенно Омировым слогом), словом своим приводил в замешательство ряды сих отважных, и не прежде перестал поражать силлогизмами, как принудив к совершенному бегству и решительно взяв над ними верх. Этот второй случай возжигает в нас уже не искру, но светлый и высокий пламенник дружбы. Они же удалились без успеха, не мало укоряли самих себя за опрометчивость, но сильно досадовали (на меня, как на злоумышленника, и объявили мне явную вражду, обвиняли меня в измене, говоря, что я предал не их только, но и самые Афины, потому что они низложены при первом покушении и пристыжены одним человеком, которому самая новость не позволяла бы на cиe отважиться.
Но такова человеческая немощь! Когда, надеясь великого, вдруг получаем ожидаемое, тогда кажется cиe нам ниже составленного мнения. И Василий подвергся сей же немощи, сделался печален, стал скорбеть духом и не мог одобрить сам себя за приезд в Афины, искал того, на что питал в себе надежды, и называл Афины обманчивым блаженством. В таком он был положении, и я рассеял большую часть скорби его, то представлял доказательства, то к доказательствам присоединял ласки, рассуждая (конечно и справедливо), что, как нрав человека может быть изведан не вдруг, но только с продолжением времени и при обращении совершенно коротком, так и ученость познается не по немногим и не по маловажным опытам. Сим привел я его в спокойное расположение духа, и после взаимных опытов дружбы, больше привязал его к себе. Когда же по прошествии некоторого времени, открыли мы друга другу желания свои и предмет оных — любомудрие, тогда уже стали мы друг для друга все — и товарищи, и сотрапезники, и родные, одну имея цель, мы непрестанно возрастали в пламенной любви друг к другу. Ибо любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, и подобна весенним цветам. Как пламень, по истреблении им вещества, не сохраняется, но угасает вместе с тем, что горело, так и страсть сия не продолжается после того, как увянет воспламенившее ее. Но любовь по Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное и сама продолжительна. Чем большая представляется красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывают к себе и друг к другу любящих одно и тоже. Таков закон любви, которая превыше нас!
Чувствую, что увлекаюсь за пределы времени и меры, сам не знаю, каким образом встречаюсь с сими речениями, но не нахожу средств удержаться от повествования. Ибо, как скоро миную что-нибудь, оно мне представляется необходимым и лучшим того, что было избрано мною прежде. И если бы кто силою повлек меня прочь, то со мною произошло бы то же, что бывает с полипами, с составом которых так крепко сцеплены камни, что когда снимаешь их с ложа, не иначе можешь оторвать, разве от усилия твоего или часть полипа останется на камне, или камень оторвется с полипом. Посему, если кто мне уступит, имею искомое, а если нет, буду заимствовать сам у себя.
В таком расположении друг к другу, такими золотыми столпами, как говорит Пиндар, подперши чертог добростенный, простирались мы вперед, имея содейственниками Бога и свою любовь. О, перенесу ли без слез воспоминание об этом! Нами водили равные надежды и в деле самом завидном — в учении. Но далека была от нас зависть, усерднейшими же делало соревнование. Оба мы домогались не того, чтобы которому-либо из нас самому стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу; потому что каждый из нас славу друга почитал собственною своею. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают вероятия утверждающие, что все разлито во всем, однако же должно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У обоих нас одно было упражнение — добродетель, и одно усилие — до отшествия отсюда, отрешаясь от здешнего, жить для будущих надежд. К сей цели направляли мы всю жизнь и деятельность, и заповедью к тому руководимые, и поощрявшие друг друга к добродетели. И если немного будет сказать так, мы служили друг для друга и правилом, и отвесом, с помощью которых распознается, что прямо и что не прямо. Мы вели дружбу и с товарищами, но не с наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а с миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись; ибо мы знали, что легче заимствовать порок, нежели передать добродетель, так как скорее заразишься болезнью, нежели сообщишь другому свое здоровье. Что касается до уроков, то мы любили не столько приятнейшие, сколько совершеннейшие, потому что и cиe способствует молодым людям к образованию себя в добродетели или в пороке. Нам известны были две дороги: одна — это первая и превосходнейшая, вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям; другая — это вторая и неравного достоинства с первою, вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги — на праздники, в зрелища, в народные стечения, на пиршества, предоставляли мы желающим. Ибо и внимания достойным не почитаю того, что не ведет к добродетели, и не делает лучшим своего любителя. У других бывают иные прозвания, или отцовские, или свои, по роду собственного звания и занятия, но у вас одно великое дело и имя — быть и именоваться христианами. И сим хвалились мы больше, нежели Гигес (положим, что это не басня) обращением перстня, посредством которого стал он царем Лидийским, или Мидас золотом, от которого он погиб, как скоро получил исполнение желания, и стал (это другая Фригийская басня) все обращать в золото. Что же сказать мне о стреле гиперборейца Авариса или об Аргивском пегасе, на которых нельзя было так высоко подняться на воздух, как высоко мы один при посредстве другого и друг с другом воспаряли к Богу? Или выразиться короче? Хотя для других (не без основания думают так люди благочестивые) душепагубны Афины, потому что изобилуют худым богатством — идолами, которых там больше, нежели в целой Элладе, так что трудно не увлечься за другими, которые их защищают и хвалят, однако же не было от них никакого вреда для нас, сжавших и заградивших сердце. Напротив того (если нужно сказать и то, что несколько обыкновенно), живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость и лживость идолов, и там научились презирать демонов, где им удивляются. И если действительно есть или в одном народном веровании существует такая река, которая сладка, когда течет и чрез море, и такое животное, которое прыгает и в огне все истребляющем, то мы походили на это в кругу своих сверстников. А всего прекраснее было то, что и окружающее нас собратство не было неблагородно, как наставляемое и руководимое таким вождем, как восхищающееся тем же, чем восхищался Василий, хотя нам следовать за его парением и жизнью значило то же, что пешим поспешать за Лидийской колесницей.
Чрез cиe самое приобрели мы известность не только у своих наставников и товарищей, но и в целой Элладе, особливо у знатнейших мужей Эллады. Слух о нас доходил и за пределы ее, как сделалось это явно из рассказа о том многих. Ибо кто только знал Афины, тот слышал и говорил о наших наставниках, а кто знал наших наставников, тот слышал и говорил о нас. Для всех мы были и слыли небезызвестною четою, и в сравнении с нами ничего не значили их Оресты и Плады, их Молиониды, прославленные Омиром, и которым известность доставили общие несчастья и искусство править колесницей, действуя вместе браздами и бичом. Но я непременно увлекся в похвалы самому себе, хотя никогда не принимал похвал от других. И ни мало не удивительно, если и в этом отношении приобрел я нечто от его дружества, если как от живого пользовался уроками добродетели, так от преставившегося пользуюсь случаем говорить в похвалу свою.
Снова да обратится слово мое к цели. Кто, еще до седины, столько был сед разумом? Ибо в этом поставляет старость и Соломон (Притч. 4, 9). Кто, не только из наших современников, но и из живших задолго до нас, столько был уважаем и старыми, и юными? Кому, по причине назидательной жизни, были менее нужны слова? и кто, при назидательной жизни, обладал в большей мере словом? Какого рода наук не проходил он? Лучше же сказать: в каком роде наук не успел с избытком, как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изучил он все, как другой не изучает одного предмета, каждую науку изучил он до такого совершенства, как бы не учился ничему другому. У него не отставали друг от друга и прилежание, и даровитость, в которых знания и искусства почерпают стаду. Хотя при напряжении своем всего меньше имел нужды в естественной быстроте, а при быстроте своей всего меньше нуждался в напряжении, однако же до такой степени совокуплял и приводил к единству то и другое, что не известно, напряжением ли, или быстротою наиболее он удивителен. Кто сравнится с ним в риторстве, дышащем силою огня, хотя нравами не походил он на риторов? Кто, подобно ему, приводит в надлежащие правила грамматику или язык, сводить историю, владеет мерами стиха, дает законы стихотворству? Кто был так силен в философии — в философии действительно возвышенной и простирающейся в горнее, то есть в деятельной и умозрительной, а равно и в той ее части, которая занимается логическими доводами и противоположениями, а также состязаниями и называется диалектикою? Ибо легче было выйти из лабиринта, нежели избежать сетей его слова, когда находил он cиe нужным. Из астрономии же, геометрии и науки в отношении чисел изучив столько, чтобы искусные в этом не могли приводить его в замешательство, отринул он все излишнее, как бесполезное для желающих жить благочестиво. И здесь можно подивиться как избранному более, нежели отринутому, так и отринутому более, нежели избранному. Врачебную науку — этот плод любомудрия и трудолюбия — соделали для него необходимою и собственные телесные недуги и хождение за больными; начав с последнего, дошел он до навыка в искусстве, и изучил в нем не только занимающееся видимым и долу лежащим, но и собственно относящееся к науке и любомудрию. Впрочем, все cиe, сколько оно ни важно, значит ли что-нибудь в сравнении с нравственным обучением Василия? Кто знает его из собственного опыта, для того не важны тот Минос и Радамант, которых Эллины удостоили златоцветных лугов и елисейских полей, имея в представлении наш рай, известный им, как думаю, из Моисеевых и наших книг, хотя и разошлись с нами несколько в наименовании, изобразив то же самое другими словами.
В такой степени приобрел он все cиe. Это был корабль столько нагруженный ученостью, сколько cиe вместительно для человеческой природы, потому что далее Кадикса и пути нет. Но нам должно уже было возвратиться домой, вступить в жизнь более совершенную, приняться за исполнение своих надежд и общих предначертаний. Настал день отъезда, и, как обыкновенно при отъездах, начались прощальный речи, проводы, упрашивания остаться, рыдания, объятия, слезы. А никому и ничто не бывает так прискорбно, как Афинским совоспитанникам расставаться с Афинами и друг с другом. Действительно происходило тогда зрелище жалостное и достойное описания. Нас окружала толпа друзей и сверстников, были даже некоторые из учителей, они уверяли, что ни под каким видом не отпустят нас, просили, убеждали, удерживали силою. И как свойственно сетующим, чего не говорят они, чего не делают? Обвиню при этом несколько сам себя; обвиню (хотя это и смело) и сию божественную и неукоризненную душу. Ибо Василий, объяснив причины, по которым непременно хочет возвратиться на родину, превозмог удержавших, и они, хотя принужденно, однако же согласились на его отъезд. А я остался в Афинах, потому что отчасти (надобно сказать правду) сам был тронут просьбами, а отчасти он меня предал и дал себя уговорить, чтоб оставить меня, не желавшего с ним расстаться, и уступить влекущим, — дело до совершения своего невероятное! Ибо cиe было то же, что рассечь на двое одно тело, и умертвить нас обоих, или то же, что разлучить тельцов, которые, будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки. Но моя утрата была не долговременна, я не выдержал долее того, чтобы представлять из себя жалкое зрелище и всякому объяснить причину разлучения. Напротив того, немного времени пробыл я еще в Афинах, а любовь сделала меня Омировым конем, расторгнув узы удерживающих, оставляю за собою равнины и несусь к товарищу.
Когда же возвратились мы в дома, уступив нечто миру и зрелищу, чтобы удовлетворить только желанию многих (потому что сами по себе не имели расположения жить для зрелища и на показ), тогда, как можно скорее, вступаем в свои права, и из юношей делаемся мужами, мужественно приступая к любомудрию. И хотя еще не вместе друг с другом, потому что до сего не допускала зависть, однако же неразлучны мы были взаимною любовью. Василия, как второго своего строителя и покровителя, удерживает Кесарийский город, а потом занимают некоторые путешествия, необходимые по причине разлуки со мною и согласные с предположенной им целью — любомудрием. А меня отводили от Василия благоговение к родителям, попечение о сих старцах и постигшие бедствия. Может быть, cиe было не хорошо и несправедливо, однако же я удален был от Васюлия; и думаю, не от сего ли на меня пали все неудобства и затруднения жизни, не от сего ли мое стремление к любомудрие неудачно и мало соответственно желанию и предположению. Впрочем, да устроится жизнь моя, как угодно Богу, и о если бы по молитвам Васильевым она устроилась лучше.
Василия же Божие многообразное человеколюбие и смотрение о нашем роде, изведав во многих встретившихся между тем обстоятельствах и показав более и более светлым, поставляет знаменитым и славным светильником Церкви, сопричислив пока к священным престолам пресвитерства, и чрез один град — Кесарию, возжигает его для целой вселенной. И каким образом? Не спешно возводит его на степень, не вместе и омывает и умудряет, что видим ныне на многих желающих предстоятельства, удостаивает же чести по порядку и по закону духовного восхождения. Ибо не хвалю беспорядка и неустройства, какие у нас, а есть сему примеры и между председателями церковными (не осмелюсь обвинять всех, да cиe и несправедливо). Хвалю же закон мореходцев, по которому управляющему теперь кораблем сперва дано было весло, а от весла взведен он на корму, и исполнив первые поручения, после многих плаваний по морю, после долговременного наблюдения ветров, посажен у кормила. Тот же порядок и в военном деле: сперва воин, потом начальник отряда, наконец военачальник. И это самый лучший и полезный для подначальных порядков. И наше дело было бы гораздо достоуважаемее, если бы соблюдалось то же. А теперь есть опасность, чтобы самый святейший чин не соделался у нас наиболее осмеиваемым, потому что председательство приобретается не добродетелью, но происками, и престолы занимаются не достойнейшими, но сильнейшими. Самуил видящий, яже на преди (Ис. 41, 26), во пророках, но также и Саул отверженный. Ровоам, Соломонов сын, царем, но также и Иеровоам, раб и отступник. Нет ни врача, ни живописца, который бы прежде не вникал в свойства недугов, или не смешивал разных красок, или не рисовал. А председатель в Церкви удобно выискивается, не трудившись, не готовившись к сану, едва посеян, как уже и вырос, подобно исполинам в басне. В один день производим мы во святые и велим быть мудрыми тем, которые ничему не учились и кроме одного произволения ничего у себя не имеют, восходя на степень. Низкое место любит и смиренно стоит, кто достоин высокой степени, много занимался Божиим словом, и многими законами подчинил плоть духу. А надменный председательствует, поднимает бровь против лучших себя, без трепета восходит на престол, не ужасается, видя воздержного внизу. Напротив того, думает, что, получив могущество, стал он премудрее — так мало знает он себя, до того власть лишила его способности рассуждать!
Но не таков был многообъемлющий и великий Василий. Он служить образцом для многих, как всем прочим, так соблюдением порядка и в этом. Сей истолкователь священных книг сперва читает их народу, и сию степень служения алтарю не считает для себя низкою, потом на седалищи cmapeц Алиса, потом в сане епископов хвалит Господа (Пс. 106, 32), не восхитив, не силою присвоив власть, не гонясь за честью, но сам преследуемый честью, и не человеческой воспользовавшись милостью, но от Бога, и Божию прияв благодать.
Но да помедлит слово о председательстве; предложим же нечто о низшей степени его служения. Каково, например, и cиe, едва не забытое мною и случившееся в продолжение описываемого времени? У правившего Церковью прежде Василия произошло с ним несогласие, от чего и как, лучше о том умолчать, довольно сказать, что произошло. Хотя Епископ был муж во всем прочем не недоблественный, даже чудный по благочестью, как показало тогдашнее гонение Нэт и восстание против него, однако же в рассуждении Василия подвергся он человеческой немощи. Ибо бесславное касается не только людей обыкновенных, но и самых превосходных, и единому Богу свойственно быть совершенно непреткновенным и не увлекаться страстями. Итак, против него Станислав Козлов восстают избраннейшие и наиболее мудрые в Церкви, если только премудрее многих те, которые отлучили себя от мира и посвятили жизнь Богу, — я разумею наших Назореев, особенно ревнующих о подобных делах. Для них было тягостно, что презирается их могущество, оскорбленное и отринутое, и они отваживаются на самое опасное дело, замышляют отступить и отторгнуться от великого и безмятежного тела Церкви, отсекши и немалую часть народа из низкого и высокого сословия. И cиe было весьма удобно сделать по трем самым сильным причинам. Василий был муж уважаемый, и едва ли кто другой из наших любомудрцев пользовался таким уважением; если бы захотел, он имел столько сил, что мог бы придать смелости своим защитникам. А оскорбивший его находился в подозрении у города за смятение, происшедшее при возведении его на престол, так как и сан предстоятеля получен им был не столько законно и согласно с правилами, сколько насильственно. Явились также некоторые из западных архиереев, и они привлекали к себе всех православных в Церкви. Что же предпринимает сей доблественный ученик Миротворца? Не ему было противоборствовать и оскорбителям и ревнителям, не его было дело заводить прю и расторгать тело Церкви, которая была уже борима и находилась в опасном положении от тогдашнего преобладания еретиков. Употребив в совещание о сем меня, искреннего советника, со мною же вместе предается он бегству, удаляется отсюда в Понт и настоятельствует в тамошних обителях, учреждает же в них нечто достойное памятования, и лобызает пустыню вместе с Илиею и Иоанном, великими хранителями любомудрия, находя cиe более для себя полезным, нежели в настоящем деле замыслить что-нибудь недостойное любомудрия, и, во время тишины приучившись управлять помыслами, нарушить cиe среди бури.
Но хотя отшельничество его было столь любомудренно и чудно, однако же возвращение найдем еще более превосходным и чудным. Оно произошло следующим образом. Когда мы были в Понте, поднялась вдруг градоносная туча, угрожающая пагубою, она сокрушала все Церкви, над которыми разражалась, и на которые простирал власть свою златолюбивейший и христоненавистнейший царь, одержимый сими двумя тяжкими недугами — ненасытимостью и богохульством, — этот после гонителя гонитель, и после отступника хотя не отступник, однако же ничем не лучший для христиан, особливо же для тех из христиан, которые благочестивее и чище, — для поклонников Троицы, — что одно и называю я благочестием и спасительным учением. Ибо мы не взвешиваем Божества, и единое неприступное Естество не делаем чуждым для самого Себя, вводя в Него инородные особства; не врачуем зла злом, и безбожного Савеллиева сокращения не уничтожаем еще более нечестивым разделением и сечением, болезнуя которым, соименный неистовству Арий поколебал и растлил великую часть Церкви, и Отца не почтив, и обесчестив Тех, Которые от Отца, введением неравных степеней Божества. Напротив того мы знаем единую славу Отца — равночестие с Ним Единородного, и единую славу Сына — равночестие с Ним Духа. Чествуя и признавая Трех по личным свойствам и Единого по Божеству, мы рассуждаем, что унизить Единое из Трех значит испровергнуть все. Но этот царь, ни мало не помышляя о том, будучи не в состоянии простирать взор горе, а, напротив того, низводимый ниже и ниже своими советниками, осмелился унизить с собою и Божеское естество. Он делается лукавой тварью, низводя господство до рабства, и поставив на ряду с тварью Естество несозданное и превысшее времени. Так он мудрствует и с таким нечестием вооружается на нас! Ибо не иначе должно представлять себе это, как варварским нашествием, в котором истребляются не стены, не города и дома, или что-либо маловажное, человеческими руками созидаемое и скоро восстановляемое, но расхищаются самые души. Вторгается с царем и достойное его воинство, злонамеренные вожди Церквей, немилосердные четверовластники обладаемой им вселенной. Одну часть Церквей они имели уже в своей власти, на другую делали свои набеги, а третью надеялись приобрести полномочием и рукою царя, которая или была уже занесена, или по крайней мере угрожала. Они пришли испровергнуть и нашу Церковь, всего более полагаясь на низость души в тех, о которых пред сим сказало, а также на неопытность тогдашнего нашего предстоятеля и на недуги наши. Предстояла великая борьба, в большей части из нас оказывалась мужественная ревность, но полк наш был слаб, не имел защитника и искусного споборника, сильного словом и духом. Что ж сии мужественная, исполненная высоких помыслов и подлинно христолюбивая душа? Немного нужно было убеждений Василию, чтобы он явился и стал поборником. Напротив того, едва увидел умоляющим меня (обоим нам предстоял общий подвиг, как защитникам правого учения), как был побежден молением. Прекрасно и весьма любомудренно рассудил он сам в себе по духовному разумению, что, если уже и впасть иногда в малодушие, то для сего есть другое время, именно время безопасности, а при нужде — время великодушию, посему тотчас отправляется со мною из Понта, ревнует об истине, которая была в опасности, делается добровольным споборником, и сам себя предает на служение матери-Церкви.
Но может быть изъявил он столько усердая, а подвизался несоответственно ревности? Или хотя и мужественно подвизается, но не благоразумно? Или хотя и рассудительно, но не подвергаясь опасностям? Или и все cиe было в нем совершенно и выше описания, однако же оставались и некоторые следы малодушия? — Нимало. Напротив того, все вдруг примиряется, подает советы, приводит в порядок воинство, уничтожает встречающиеся препятствия, преткновения и все то, на что положившись противники, воздвигли на нас брань. Одно приемлет, другое удерживает, а иное отражает. Для одних он — твердая стена и оплот, для других млат сотрыющий камень (Иер. 23, 29), и огнь в mepнии (Пс. 117, 12), как говорит Божественное Писание, удобно истребляющий подобных сухим ветвям и оскорбителей Божества. А если с Павлом подвизался и Варнава, который о сем говорит и пишет, то и за cиe благодарение Павлу, который его избрал и соделал сотрудником в подвиге! Таким образом противники остались без успеха, и злые в первый раз тогда зло посрамлены и побеждены; они узнали, что превирающим других не безбедно презирать и Каппадокиян, которым всего свойственнее непоколебимость в вере, верность и преданность Троице; ибо от Нее имеют они единение и крепость, тем самым, что защищают, сами будучи защищаемы, даже еще гораздо больше и крепче.
Вторым делом и попечением для Василия было — оказывать услуги Предстоятелю, уничтожить подозрение, уверить всех людей, что огорчение произошло по искушению лукавого, что это было нападение завидующего единодушию в добре, а сам он знал законы благопокорности и духовного порядка. Посему приходил, умудрял, повиновался, давал советы, был у Предстоятеля всем — добрым советником, правдивым предстателем, истолкователем Божия слова, наставником в делах, жезлом старости, опорою веры, самым верным в делах внутренних, самым деятельным в делах внешних. Одним словом, он признан столько же благорасположенным, сколько прежде почитаем был недоброжелательным. С сего времени и церковное правление перешло к Василию, хотя на кафедре занимал он второе место, ибо за оказываемую им благорасположенность получал в замен власть. И было какое-то чудное согласие и сочетание власти; один управлял народом, а другой — управляющим. Василий уподоблялся укротителю львов, своим искусством смиряя властвующего, который имел нужду в руководстве и поддержке, потому что недавно возведенный на кафедру, показывал еще в себе некоторые следы мирских привычек и не утвердился в духовном; а между тем вокруг было сильное волнение, и Церковь окружали враги. Посему сотрудничество было ему приятно, и в Васильево правление почитал он правителем себя.
Много и других доказательств Васильевой заботливости и попечительности о Церкви, таковы: смелость Василия пред начальниками, как вообще пред всеми, так и пред самыми сильными в городе; его решения распрей, не без доверия принимаемые, а по произнесении его устами чрез употребление обратившиеся в закон; его предстательства за нуждающихся, большею частью в делах духовных, а иногда и в плотских (потому что и это, покоряя людей добрым расположением, пользует нередко душе); препитание нищих, странноприимство, попечение о девах, писанные и неписанные уставы для монашествующих, чиноположения молитв, благоукрашения алтаря, и иное, чем только Божий воистину человек и действующий по Богу может пользовать народ. Но еще выше и славнее одно следующее его дело.
Был голод, и самый жестокий из памятных дотоле. Город изнемогал; ни откуда не было ни помощи, ни средств к облегчению зла. Приморские страны без труда переносят подобные недостатки, потому что иным сами снабжают, а другое получают с моря. У нас же, жителей твердой земли, и избытки бесполезны, и недостатки невознаградимы, потому что некуда сбыть того, что у нас есть, и не откуда привезти, чего нет. Всего же несноснее в подобных обстоятельствах бесчувственность и ненасытность имеющих у себя избытки. Они пользуются временем, извлекают прибыток из скудости, собирают жатву с бедствий, не внимают тому, что милуяй нища взаим дает Господу (Притч. 19, 7), что продаяй пшеницу скупо, от народа проклят (Притч. 11, 26), не слышат ни обещаний человеколюбивым, угроз бесчеловечным; напротив того, они ненасытимы сверх меры, и худо рассуждают, заключая для бедных утробу свою, а для себя Божие милосердие, тогда как сами они имеют более нужды в последнем, нежели другие — в их милосердии. Так поступают скупающие и продающие пшеницу, не стыдясь родства, не благодаря Бога, от Которого имеют избытки, когда другие терпят нужду. Но Василию надлежало не дождить хлеб с неба посредством молитвы и питать народ бедствующий в пустыне, не источать неоскудевающую пищу из сосудов, наполняемых (что и чудно) чрез самое истощение, чтобы в воздаяние за страннолюбие препитать питающую, не насыщать тысячи пятью хлебами, в которых вторым чудом — их остатки, достаточные для многих трапез. Все cиe было прилично Моисею, Илии и моему Богу, от Которого и первым дарована таковая сила; а может быть, и нужно cиe было только в те времена и при тогдашних обстоятельствах, потому что знамения не для верующих, но для неверных. Но что подобно сим чудесам и ведет к тому же, то замыслил и привел Василий в исполнение с тою же верою. Ибо, отверзши хранилища имущих словом и увещанием, совершает сказанное в Писании, раздробляет алчущим пищу (Пс. 57,8), насыщает нищия хлебом (Пс. 131, 15), препитывает я в глад (Пс. 32, 19), и души алчущие исполняет благ (Пс. 106, 9). И каким притом образом? Ибо и это не мало увеличивает его заслугу. Он собирает в одно место уязвленных гладом, а иных даже едва дышащих, мужей и жен, младенцев, старцев, весь жалкий возраст, испрашивает всякого рода снеди, какими только может быть утолен голод, выставляет котлы полные овощей и соленых припасов, какими питаются у нас бедные; потом, подражая служению самого Христа, Который, препоясавшись лентием, не погнушался умыть ноги ученикам, при содействии своих рабов или служителей удовлетворяет телесным потребностям нуждающихся, удовлетворяет и потребностям душевным, к напитанию присоединив честь, и облегчив их участь тем и другим.
Таков быль новый наш хлебодаятель и второй Иосиф! Но можем сказать о нем еще нечто и большее. Ибо Иосиф извлекает прибыток из глада, своим человеколюбием покупает Египет, во время обилия запасшись на время голода, и будучи сему научен сновидениями других. А Василий был милостив даром, без выгод для себя помогал, в раздаянии хлеба, имел в виду одно, чтобы человеколюбием приобрести человеколюбие и чрез здешнее жumoмеpиe (Лк. 12, 42) сподобиться тамошних благ. К сему присовокуплял он и пищу словесную — совершенное благодеяние и даяние истинно высокое и небесное; потому что слово есть хлеб ангельский; им питаются и напоеваются души, алчущие Бога, ищущие не скоро гибнущей и преходящей, но вечно пребывающей пищи. И таковой пищи самым богатым раздаятелям был сей, во всем прочем, сколько знаем, весьма скудный и убогий, врачевавший не глад хлеба, ни жажду воды, во желание слова истинно животворного и питательного (Ам. 8, 11), которое хорошо им питаемого ведет к преспеянию духовного возраста.
За сии и подобные дела (ибо нужно ли останавливаться на подробном описании оных?), когда соименный Лиса благочестию уже преставился и спокойно испустил дух на руках Василия, возводится он на высоки престол епископский, правда, не без затруднения, не без зависти и противоборства со стороны как председательствующих в отечестве, так и присоединившихся к ним самых порочных граждан. Впрочем, надлежало препобедить Духу Святому, и Он подлинно по превосходству побеждает. Ибо из сопредельных стран воздвигает для помазания известных благочестием мужей и ревнителей, а в числе их и нового Авраама, нашего патриарха, моего отца, с которым происходит даже нечто чудное Фотина. Не только по причине многих лет оскудев силами, но и удрученный болезнью, находясь при последнем дыхании, он отваживается на путешествие, чтобы своим голосом помочь избранию, и возложив упование на Духа, (скажу кратко) возложен был мертвым на носила, как во гроб, возвращается же юным, сильным, зрящим горе, будучи укреплен рукою, помазанием (а не много сказать) и главою помазанного. И к древним сказаниям да будет присовокуплено и cиe, что труд дарует здравие, что ревность воскрешает мертвых, что скачет старость, помазанная Духом.
Так удостоенный председательства, как и свойственно мужам, которые соделались ему подобными, сподобились такой же благодати и приобрели столько к себе уважения. Василий ничем последующим не посрамил ни своего любомудрия, ни надежды вверивших ему служение. Но в такой же мере оказывался непрестанно превосходящим самого себя, в какой дотоле превосходил других, рассуждая о сем превосходно и весьма любомудренно. Ибо быть только не худым, или сколько ни есть и как ни есть добрым, почитал он добродетелью частного человека. А в начальнике и предстоятеле, особливо же в имеющем подобное Вещий Протей начальство, и то уже порок, если не многим превосходит он простолюдинов, если не оказывается непрестанно лучшим и лучшим, если не соразмеряет добродетели с саном и высокостью престола. Ибо и тот, кто стоит высоко, едва успевает в половину, и тот, кто преизобилует добродетелью, едва привлекает многих к посредственности. Лучше же сказать (полюбомудрствую о сем несколько выше), что усматриваю (а думаю, усмотрит со мною и всякий мудрый) в моем Спасителе, когда Он был с нами, вообразив в Себе и то, что выше нас, и наше естество, то же, как рассуждаю, было и здесь. И Христос, по сказанному, преспеваше как возрастом так премудростию и благодатию (Лк. 2, 52), не в том смысле, что получал в этом приращение (что могло стать совершеннее в Том, Кто совершен от начала?), но в том разуме, что cиe открывалось и обнаруживалось в Нем постепенно. И добродетель Васильева получила тогда, как думаю, не приращение, но больший круг действий, и при власти нашла она больше предметов, где показать себя.
Во-первых, делает он для всех явным, что данное ему было не делом человеческой милости, но даром Божией благодати. Но то же покажут и поступки его со мною. Ибо в чем я соблюдал любомудрие при сем обстоятельстве, в том и он держался того же любомудрия. Когда все другие думали, что я поспешу к новому Епископу, обрадуюсь (что, может быть, и случилось бы с другим), и лучше с ним разделю начальство, нежели соглашусь иметь такую же власть, и когда обо всем этом заключали по нашему дружеству, тогда, избегая высокомерия, которого и во всем избегаю не меньше всякого другого, а вместе избегая и повода к зависти, особливо пока обстоятельства не пришли еще в устройство, но находились в замешательстве, остался я дома, с насилием обуздав желание видеться с Василием. А он жалуется на cиe, правда, однако же, извиняет. И после сего, когда пришел я к нему, но, по той же опять причине, не принял ни чести вступить на кафедру, ни предпочтения между пресвитерами, он не только не стал охуждать сего, но еще (что и благоразумно сделал) похвалил, и лучше согласился понести обвинение в гордости от тех, которые не понимали такой предусмотрительности, нежели поступить в чем-нибудь вопреки разуму и его внушениям. И чем другим доказал бы он лучше, что душа его выше всякого человекоугодничества и ласкательства, что у него в виду одно — закон добра, как не таким образом мыслей в рассуждении меня, которого считал в числе первых и коротких друзей своих?
Потом умягчает я врачует он высокомудренным и цельбоносным словом своим тех, которые восстали против него. И достигает сего не угодливостью, и не поступками неблагородными, но действуя весьма отважно и прилично сану, как человек, который не смотрит на одно настоящее, но промышляет о будущей благопокорности. Примечая, что от мягкости нрава происходит уступчивость и робость, а от суровости — строптивость н своенравие, он помогает одному другим, и упорство растворяет кротостью, а уступчивость — твердостью. Редко нужно было прибегать ему к слову, чаще дело оказывалось действительнейшим к уврачеванию. Не хитростью порабощал он, но привлекал к себе благорасположением. Не власть употреблял он наперед, но пощадою покорял власти, и что всего важнее, покорял тем, что все уступали его разуму, признавали добродетель его для себя недосягаемого, и в одном видели свое спасение — быть с ним и под его начальством, а также одно находили опасным — быть против него, и отступление от него почитали отчуждением от Бога. Так добровольно уступали и покорялись, как бы ударами грома подклоняемые под власть; каждый приносил свое извинение, и сколько прежде оказывал вражды, столько теперь благорасположения и преуспеяния в добродетели, в которой одной и находил для себя самое сильное оправдание. И только разве неизлечимо поврежденный был пренебрежен и отринут, чтобы сам в себе сокрушился и потребился, как ржа пропадает вместе с железом.
Когда же домашние дела устроились по его мысли и как не чаяли неверные, которые не знали его, тогда замышляет в уме нечто большее и возвышеннейшее. Другие смотрят только у себя под ногами, рассчитывают, как бы свое только было в безопасности (если это истинная безопасность), далее же не простираются, и не могут выдумать или привести в исполнение ничего великого и смелого. Но он, хотя во всем другом соблюдал умеренность, в этом же не знает умеренности, напротив того, высоко подъяв главу и озирая окрест душевным оком, объемлет всю вселенную, куда только пронеслось спасительное слово. Примечая же, что великое наследие Бога, стяжанное Его учениями, законами и страданиями, язык свят, царское священие (1 Петр. 2, 9), приведено в худое положение, увлечено в тысячи мнений и заблуждений, и виноград, перенесенный и пересаженный из Египта — сего безбожного и темного неведения, достигший красоты и необъятного величия, так что покрыл всю землю, распростерся выше гор и кедров, — сей самый виноград поврежден лукавым и диким вепрем — диаволом (Пс. 79, 9–14), — примечая это, Василий не признает достаточным в безмолвии оплакивать бедствие и к Богу только воздевать руки, у Него искать прекращения обдержащих зол, а самому между тем почивать, напротив того, он вменяет себе в обязанность и от себя привнести нечто и оказать какую-нибудь помощь. Ибо что горестнее сего бедствия? И о чем более должно заботиться взирающему горе? Когда один делает хорошо или худо, cиe ничего не пред вещает для целого общества. Когда целое в хорошем или худом положении, тогда по необходимости и каждый член общества приходит в подобное же состояние. Cиe-то представлял и имел в виду и сей попечитель и предстатель общего блага. И поелику, как думает Соломон заодно с самою истиною, моль костем сердце чувственно (Притч. 14, 30), и беззаботный бывает благодушен, а сострадательный — скорбен, неотступный помысел сушить его сердце, то Василий приходил в содрогание, скорбел, уязвлялся, был в положении то Ионы, то Давида, отрицашеся души (Ин. 4, 8), не давал ни сна очам, ни дремания веждам (Пс. 131, 4), заботами изнурял останок плотей, пока не находил уврачевания злу. Он взыскует Божеской или и человеческой помощи, только бы остановить общий пожар и рассеять облежащую нас тьму.
И так изобретает следующее одно весьма спасительное средство. Сколько мог, углубившись в себя самого и затворившись с Духом, напрягает все силы человеческого разума, перечитывает все глубины Писания, и учение благочестия предает письмени. Делает возражение еретикам, борется и препирается с ними, отражает их чрезмерную наглость, и тех, которые были под руками, низлагает вблизи разящим оружием уст, а тех, которые находились вдали, поражает стрелами писмен, не менее достойных уважения, как и начертания на скрижалях, потому что изображают законы не одному иудейскому, малочисленному народу, не о пище и питии, не о жертвах установленных на время, не о плотских очищениях, но всем родам, всем частям вселенной, о слове истины, которым приобретает спасение.
Но было у него и другое средство. Поскольку, как дело без слова, так и слово без исполнения, равно не совершенны, то он присовокупляет к слову и содействие самых дел. К одним идет сам, к другим посылает, иных зовет к себе, дает советы, обличает, запрещает (2 Тим. 4, 2), угрожает, укоряет, защищает народы, города, людей частных, придумывает все роды спасения, всем врачует. Сей Веселеил, архитектон Божией скинии (Исх. 31, 1, 2), употребляет в дело всякое вещество и искусство, все сплетает вместе, чтобы составилось преизящество и стройность единой Красоты. Нужно ли уже говорить о другом чем?
Между тем опять пришел к нам христоборный царь и утеснитель Веры, и чем с сильнейшим противником должен он был иметь дело, тем с вящшим пришел нечестием и с ополчением воспламененным более прежнего, подражая тому нечистому и лукавому духу, который, оставив человека и скитавшись, возвращается к нему, чтобы, как сказано в Евангелии (Лк. 11, 24–26), вселиться с большим числом духов. Его-то учеником делается царь, чтобы вместе и загладить первое свое поражение, и присовокупить что-нибудь к прежним ухищрениям. Тяжело и жалко было видеть, что повелитель многих народов, удостоенный великой славы, покоривший всех окрест себя державе нечестия, ниспровергнувший все преграды, оказался побежденным от единого мужа и от единого города, сделался посмешищем, как сам примечал, не только для руководствующих им поборников безбожия, но и для всех людей. Рассказывают о царе Персидском Тата, что, когда шел он с войском в Элладу, ведя всякого рода людей, кипя гневом и надмеваясь гордостью, тогда не сим одним превозносился, и не только не полагал меры угрозам, но чтобы сильнее поразить умы Эллинов, заставлял себя бояться превращением самых стихий. Носилась молва о какой-то небывалой суше и о каком-то небывалом море сего нового творца, о воинстве, плывущем по суше и шествующем по морю, о похищенных островах, о море, наказанном бичами, и о многом другом, что, ясно свидетельствуя о расстройстве умов в воинстве и в военачальнике, поражало, однако же, ужасом слабодушных, хотя и возбуждало смех в людях более мужественных и твердых рассудком. Ни в чем подобном не имел нужды ополчающийся против нас, но, по слухам, он делал и говорил, что и того было еще хуже и пагубнее. Положил на небеси уста своя, хулу глаголя в высоту, и язык его прейдет земли (Пс. 72, 9). — Так прекрасно божественный Давид, еще прежде нас, выставил на позор сего, преклонившего небо к земле, и к тварям причислившего премирное Естество, Которого тварь и вместить не может, хотя Оно и пребывало несколько с нами, по закону человеколюбия, чтобы привлечь к Себе нас, поверженных на землю! И как ни блистательны первые опыты отважности сего царя, но еще блистательнее последние с нами подвиги. Какие же разумею первые опыты? Изгнания, бегства, описания имуществ, явные и скрытные наветы, убеждения, когда доставало на cиe времени, принуждения за недостаточностью убеждений, изгнание из церквей исповедников правого и нашего учения, а введение в Церковь держащихся царевой пагубы, тех, которые требовали рукописаний нечестия и составляли писания еще более ужасные, сожжение пресвитеров на море; злочестивые военачальники, которые не Персов одолевают, не Скифов покоряют, не варварский какой-нибудь народ преследуют, но ополчаются на Церкви, издеваются над алтарями, бескровные жертвы обагряют кровью людей и жертв, оскорбляют стыдливость дев. И для чего все это? Для того, чтобы изгнан был патриарх Иаков, а на место его введен Исав, возненавиденный (Мал. 1, 2) до рождения. Таковы сказания о первых опытах его отважности, они и доныне, как скоро приходят на память или пересказываются, извлекают слезы у многих.
Но когда царь, обойдя прочие страны, устремился с намерением поработить на сию незыблемую и неуязвимую матерь Церквей, на сию единственно еще оставшуюся животворную искру истины, тогда в первый раз почувствовал безуспешность своего замысла, ибо он был отражен, как стрела, ударившаяся в твердыню, и отскочил, как порванная вервь. Такого встретил он предстоятеля Церкви! И к такому приразившись утесу, сокрушился! От испытавших тогдашние бедствия можно и о другом чем-нибудь слышать рассказы и повествования (а нет никого, кто бы не повествовал о сем); но всякий удивляется, кто только знает тогдашние борения, нападения, обещания, угрозы, знает, что к Василию, с намерением уговорить его, присылаемы были то проходящие должность судей, то люди военного звания, то женские приставники — эти мужи между женами, и жены между мужами, мужественные только в одном — в нечестии, естественно неспособные предаваться распутству, но блудодействующие языком, которым только и могут, наконец, этот архимагир Гоблин, Навузардан, грозивши Василию орудием своего ремесла, и отшедший во огнь, и здесь для него привычный.
Но я как можно сокращеннее передам слову, что кажется мне наиболее удивительным, и о чем не могу умолчать, хотя бы и желал. Кто не знает тогдашнего начальника Клио области, который как собственную свою дерзость особенно устремлял против нас (потому что и крещением был совершен или погублен у них Наталья Мамченко), так сверх нужды услуживал Повелителю, и своею во всем угодливостью на долгое время удерживал и соблюл за собою власть? К сему-то правителю, который скрежетал зубами на Церковь, принимал на себя львиный образ, рыкал, как лев, и для многих был неприступен, вводится, или лучше сказать, сам входит и доблественный Василий, как призванный на празднество, а не на суд. Как пересказать мне достойным образом или дерзость правителя, или благоразумное сопротивление ему Василия? Для чего тебе,— сказал первый (назвав Василия по имени, ибо не удостоил наименовать Епископом),— хочется с дерзостью противиться такому могуществу, и одному из всех оставаться упорным? Доблественный муж возразил: в чем и какое мое высокоумие? Не могу понять сего. — В том,— говорит первый,— что не держишься одной Веры с царем, когда все другие склонились и уступили. — Не сего требует царь мой, отвечает Василий,— не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом. — Но что же мы, по твоему мнению?— спросил правитель,— Или ничего не значим мы, повелевающие это? Почему не важно, для тебя присоединиться к нам, и быть с нами в общении? — Вы правители, отвечал Василий, — и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами (почему и не так? И вы Божия тварь), впрочем не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам, потому что христианство определяется не достоинством лиц, а верою. — Тогда правитель пришел в волнение, сильнее воскипел гневом, встал с своего места, и начал говорить с Василием суровее прежнего. — Что же,— сказал он,— разве не боишься ты власти? — Нет, что ни будет, и чего ни потерплю. — Даже хотя бы потерпел ты и одно из многого, что состоит в моей воле? — Что же такое? объясни мне это. — Отнятие имущества, изгнание, истязание, смерть. — Ежели можешь, угрожай иным, а это ни мало нас не трогает. — Как же это, и почему?— спросил правитель. — Потому,— отвечает Василий, что не подлежит описанию имуществ, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоять все мои пожитки. Изгнания не знаю, потому что не связан никаким местом, и то, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни кинут, будет мое. Лучше же сказать, везде Божие место, где ни буду я пресельником и пришлецем (Пс. 38, 13). А истязания что возьмут, когда нет у меня и тела, разве разумеешь первый удар, в котором одном ты и властен? Смерть же для меня благодетельна: она скорее препошлет к Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большею частью себя самого я уже умер, и к Которому давно поспешаю. — Правитель, изумленный сими словами, сказал: так и с такою свободою никто доселе не говаривал передо мною, — и при этом присовокупил свое имя. — Может быть, отвечал Василий, ты не встречался с Епископом, иначе, без сомнения, имея дело о подобном предмете, услышал бы ты такие же слова. Ибо во всем ином, о правитель, мы скромны и смирнее всякого — это повелевает нам заповедь, и не только пред таким могуществом, но даже пред кем бы то ни было, не поднимаем брови, а когда дело о Боге, и против Него дерзают восставать, тогда, презирая все, мы имеем в виду одного Бога. Огонь же, меч, дикие звери и терзающие плоть когти скоре будут для нас наслаждением, нежели произведут ужас. Сверх этого оскорбляй, грози, делай все, что тебе угодно, пользуйся своею властью. Пусть слышит о сем и царь, что ты не покоришь себе нас и не заставишь приложиться к нечестью, какими ужасами ни будешь угрожать.
Когда Василий сказал cиe, а правитель, выслушав, узнал, до какой степени неустрашима и неодолима твердость его, тогда уже не с прежними угрозами, но с некоторым уважением и с уступчивостью велит ему выйти вон и удалиться. А сам, как можно поспешнее, представ царю, говорит: «побеждены мы, царь, настоятелем сея Церкви. Это муж, который выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений. Надобно подвергнуть искушению других, не столько мужественных, а его или открытой силой должно принудить, или и не ждать, чтобы уступил он угрозам».
После сего царь, виня себя и будучи побежден похвалами Василию (и враг дивится доблести противника), не велит делать ему насилия, и как железо, хотя умягчается в огне, однако же не престает быть железом, так и он, переменив угрозы в удивление, не принял общения с Василием, стыдясь показать себя переменившимся, но ищет оправдания наиболее благоприличного. И cиe покажет слово. Ибо в день Богоявления, при многочисленном стечении народа, в сопровождении окружающей его свиты, вошед во храм и присоединясь к народу, сим самым показывает видь единения. Но не должно прейти молчанием и сего. Когда вступил он внутрь храма, и слух его, как громом, поражен был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, а в алтаре и близ оного не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1 Цар. 7, 10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный (скажу так) к Богу и к престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении, когда, говорю, царь увидел все cиe и не находил примера, к которому бы мог применить видимое, тогда пришел он в изнеможение как человек, и взор и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но cиe не было еще приметным для многих. Когда же надобно было царю принести к божественной трапезе дары, приготовленные собственными его руками Даша, и по обычаю никто до них не касался (не известно было, примет ли Василий), тогда обнаруживается его немощь. Он колеблется на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал колеблющегося, и он упал, то падение cиe было бы достойно слез. О том же, что и с каким любомудрием вещал Василий самому царю (ибо в другой раз, быв у нас в церкви, вступил он за завесу, и имел там, как весьма желал, свидание и беседу с Василием), нужно ли говорить что иное, кроме того, что окружавшие царя и мы, вошедшие с ними, слышали тогда Божии глаголы. Таково начало и таков первый опыт царского к нам снисхождения; сим свиданием, как поток, остановлена большая часть обид, какие дотоле наносили нам.
Но вот другое происшествие, которое не маловажнее описанных. Злые превозмогли; Василию определено изгнание, и ничего не недоставало к исполнению определения. Наступила ночь, приготовлена колесница, враги рукоплескали, благочестивые уныли, мы окружали путника с охотою готовившегося к отъезду, исполнено было и все прочее, нужное к сему прекрасному поруганию. И что же? Бог разоряет определение. Кто поразил первенцев Египта, ожесточившегося против Израиля, Тот и теперь поражает болезнью сына царева. И как мгновенно! Здесь писание об изгнании, а там определение о болезни, и рука лукавого писца удержана, святый муж спасается, благочестивый делается даром горячки, вразумившей дерзкого царя! Что справедливее и скоропостижнее сего? А последствия были таковы. Царев сын страдал и изнемогал телом, сострадал с ним и отец. И что же делает отец? — отовсюду ищет помощи, избирает лучших врачей, совершает молебствия с усердием, какого не оказывал дотоле, и повергшись на землю, потому что злостраданиe и царей делает смиренными. И в этом ничего нет удивительного, и о Давиде написано, что сначала также скорбел о сыне (2 Цар. 12, 16). Но как царь нигде не находил врачевства от болезней, то прибегает к Васильевой вере. Впрочем, стыдясь недавнего оскорбления, не сам от себя приглашает сего мужа, но просить его поручает людям наиболее к себе близким и привязанным. И Василий пришел, не отговариваясь, не упоминая о случившемся, как сделал бы другой, вместе с его пришествием облегчается болезнь, отец предается благим надеждам. И если бы к сладкому не примешивал он горечи, и призвав Василия, не продолжил в то же время верить неправославным, то может быть царев сын, получив здравие, был бы спасен отцовыми руками, в чем были уверены находившиеся при этом и принимавшие участие в горести.
Сказывают, что в скором времени случилось то же и с областным начальником. Постигшая болезнь и его подклоняет под руку Святого. Для благоразумных наказание действительно бывает уроком, для них злострадание нередко лучше благоденствия. Правитель страдал, плакал, жаловался, посылал к Василию, умолял его, взывал к нему: «ты удовлетворен, подай спасение!» И он получил просимое, как сам сознавался и уверял многих не знавших о сем, потому что не переставал удивляться делам Васильевым и пересказывать о них.
Но таковы были и такой имели конец поступки Васильевы с этими людьми, а с другими не поступал ли Василий иначе? Не было ли у него маловажных ссор и за малости? не оказал ли в чем меньшего любомудрия, так что это было бы достойно молчания, или не очень похвально? Нет. Но кто на Израиля некогда воздвиг губителя Адера (2 Цар. 11, 14), тот и против Василия воздвигает правителя Понтийской области, по-видимому негодующего за одну женщину, а в действительности поборствующего нечестию и восставшего на благочестие. Умалчиваю о том, сколько каких оскорблений причинил он сему мужу (а то же будет сказать) и Богу, против Которого и за Которого воздвигнута была брань. Одно то передаю слову, что наиболее и оскорбителя постыдило, и подвижника возвысило, если только высоко и велико быть любомудрым, и любомудрием одерживать верх над многими.
Одну женщину, знатную по муже, который недавно кончил жизнь, преследовал товарищ сего судии, принуждая ее против воли вступить с ним в брак. Не зная, как избежать преследований, она приемлет намерение, не столько смелое, сколько благоразумное, прибегает к священной трапезе, и Бога избирает защитником от нападений. И если сказать пред самою Троицею (употреблю между похвалами cиe судебное выражение), что надлежало делать не только великому Василию, который в подобных делах для всех был законодателем, но и всякому другому, гораздо низшему пред Василием, впрочем, иерею? Не должно ли было вступиться в дело, удержать прибегшую, позаботиться о ней, подать ей руку помощи, по Божию человеколюбию и по закону, почтившему жертвенники? Не должно ли было решиться скорее все сделать и претерпеть, нежели согласиться на какую-либо против нее жестокость, и тем как поругать священную трапезу, так поругать и веру, с какою уделяла бедствовавшая? — Нет,— говорит новый судия,— надлежало покориться моему могуществу, и христианам стать изменниками собственных своих законов. — Один требовал просительницу, другой всеми мерами ее удерживал; и первый выходил из себя, а наконец, посылает нескольких чиновников обыскать опочивальню Святого, не потому, чтобы находил cиe нужным, но для того более, чтобы опозорить его. Что ты говоришь? Обыскивать дом сего бесстрастного, которого охраняют Ангелы, на которого жены не смеют и взирать! Не только еще велит обыскать дом, но самого Василия представить к нему и подвергнуть допросу, не кротко и человеколюбиво, но как одного из осужденных. Один явился, а другой председал исполненный гнева и высокомерия. Один предстоял, как и мой Иисус пред судиею Пилатом; и громы медлили: оружие Божие было уже очищено, но отложено, лук mnpяжeн, но удержан (Пс. 7, 13), открывая время покаянию: таков закон у Бога!
Посмотри на новую борьбу подвижника и гонителя! Один приказывал Василию совлечь с себя верхнее рубище. Другой говорит: если хочешь, скину пред тобою и хитон. Один грозил побоями бесплотному, другой преклонял уже выю. Один грозил строгать когтями, другой отвечает: оказав мни услугу такими терзаниями, уврачуешь мою печень, которая, как видишь, много беспокоит меня. — Так они препирались между собою. Но город, как скоро узнал о несчастии и общей для всех опасности (такое оскорбление почитал всякий опасностью для себя), весь приходит в волнение и воспламеняется, как рой пчел, встревоженный дымом, друг от друга возбуждаются и приходят в смятение все сословия, все возрасты, а более всех оружейники и царские ткачи, которые в подобных обстоятельствах, по причине свободы, какою пользуются, бывают раздражительнее и действуют смелее. Все для каждого стало оружием, случилось ли что под руками по ремеслу, или встретилось прежде другого, у кого пламенники в руках, у кого занесенные камни, у кого поднятые палки, у всех одно направление, один голос и общая ревность. Гнев — страшный воин и военачальник. При таком воспламенении умов и женщины не остались безоружными (у них ткацкие берда служили вместо копий), и одушевляемые ревностью перестали уже быть женщинами, напротив того, самонадеянность превратила их в мужчин. Коротко сказать: думали, что, расторгнув на части правителя, разделят между собою благочестие. И тот у них был благочестивее, кто первый бы наложил руку на умыслившего такую дерзость против Василия. Что же строгий и дерзкий судия? — Стал жалким, бедным, самым смиренным просителем. Но явился сей без крови мученик, без ран венценосец и, удержав силою народ, обуздываемый уважением, спас своего просителя и оскорбителя. Так сотворил Бог святых, творяй вся и претворяяй (Ам. 5, 8) в лучшее, Бог, Который гордым противится, смиренным же дает благодать (Притч. 3, 34). Но Разделивый море, Пресекший реку, Пременивший законы стихий, воздеянием рук Воздвигший победные памятники, чтоб спасти народ бегствующий, чего не сотворил бы, чтоб и Василия исхитить из опасности?
С сего времени брань от мира прекратилась, и возымела от Бога правый конец, достойный Васильевой веры. Но с сего же времени начинается другая брань, уже от Епископов и их споборников, и в ней много бесславия, а еще больше вреда подчиненным. Ибо кто убедит других, соблюдать умеренность, когда таковы предстоятели? — К Василию давно не имели расположения по трем причинам. Не были с ним согласны в рассуждении Веры, а если и соглашались, то по необходимости, принужденные множеством. Не совсем отказались и от тех низостей, к каким прибегали при рукоположении. А то, что Василий далеко превышал их славою, было для них всего тягостнее, хотя и всего стыднее признаться в том. Произошла еще и другая распря, которою подновилось прежнее. Когда отечество наше разделено на два воеводства, два города Юганка сделаны в нем главными, и к новому отошло многое из принадлежавшего старому, тогда и между Епископами произошли замешательства. Один думал, что с разделом гражданским делится и церковное правление, посему присваивал себе, что приписано вновь к его городу, как принадлежащее уже ему, а отнятое у другого. А другой Слепой держался старого порядка и раздела, какой был издревле от отцов. От сего частью уже произошли, а частью готовы были произойти многие неприятности. Новый Митрополит отвлекал от съезда на соборы, расхищал доходы. Пресвитеры Церквей — иные были склоняемы на его сторону, другие заменяемы новыми. От сего происходило, что положение Церквей делалось хуже и хуже от раздора и сечения, потому что люди бывают рады нововведениям, с удовольствием извлекают из них свои выгоды, и легче нарушить какое-нибудь постановление, нежели восстановить нарушенное. Более же всего раздражали нового Митрополита Таврские всходы и проходы, которые были у него перед глазами, а принадлежали Василию; в великое также ставил он пользоваться доходами от святого Ореста, и однажды отняты даже были мулы у самого Василия, который ехал своей дорогой, разбойническая толпа возбранила ему продолжать далее путь. И какой благовидный предлог! Духовные дети, спасение душ, дело Веры — все это служит прикровением ненасытимости (дело самое нетрудное!). К этому присовокупляется правило, что не должно платить дани не православным (а кто оскорбляет вас, тот неправославен).
Но святый, воистину Божий и горнего Иерусалима Митрополит, не увлекся с другими в падение, не потерпел того, чтобы оставить дело без внимания, и не слабое придумал средство к прекращению зла. Посмотрим же, как оно было велико, чудно и (что более сказать?) достойно его только души. Самый раздор употребляет он в повод к приращению Церкви, и случившемуся дает самый лучший оборот, умножив в отечестве число епископов. А из сего что происходит? — Три главные выгоды. Попечение о душах приложено большее, каждому городу даны свои права, а тем и вражда прекращена.
Для меня было страшно cиe измышление; я боялся, чтобы самому мне не стать придатком, или не знаю, как назвать cиe приличнее. Всему удивляюсь в Василии, даже не могу и выразить, сколь велико мое удивление; но (признаюсь в немощи, которая и без того уже не безызвестна многим) не могу похвалить себя одного — этого нововведение касательно меня и этой невероимчивости; самое время не истребило во мне скорби о том. Ибо отсюда низринулись на меня все неудобства и замешательства в жизни. От сего не мог я ни быть, ни считаться любомудрым, хотя в последнем немного важности. Разве в извинение мужа сего примет кто от меня то, что он мудрствовал выше, нежели по-человечески, что он, прежде нежели преселился из здешней жизни, поступал уже во всем по духу, и умея уважать дружество, не оказывал ему уважения только там, где надлежало предпочесть Бога и чаемому отдать преимущество пред тленным.
Боюсь, чтобы избегая обвинения в нерадении от тех, которые требуют описания всех дел Васильевых, не сделаться виновным в неумеренности пред теми, которые хвалят умеренность, потому что и сам Василий не презирал умеренности, особенно хвалил правило, что умеренность во всем есть совершенство, и соблюдал его в продолжение всей своей жизни. Впрочем, оставляя без внимания тех и других, любителей и излишней краткости и чрезмерной обширности, продолжу еще слово.
Каждый преуспевает в чем-нибудь своем, а некоторые и в нескольких из многочисленных видов добродетелей, но во всем никто не достигал совершенства, — без всякого же сомнения не достиг никто из известных нам. Напротив того, у нас тот совершеннейший, кто успел во многом, или в одном преимущественно. Василий же столько усовершился во всем, что стал как бы образцовым произведением природы. Рассмотрим cиe так.
Хвалит ли кто нестяжательность, жизнь скудную и не терпящую излишеств? Но что же бывала когда у Василия, кроме тела и необходимых покровов для плоти? Его богатство — ничего у себя не иметь, и жить с единым крестом, который почитал он для себя дороже многих стяжаний. Невозможно всего приобрести, хотя бы кто и захотел, но надобно уметь все презирать, и таким образом казаться выше всего. Так рассуждал, так вел себя Василий. И ему не нужны были ни алтари, ни суетная слава, ни народное провозглашение: «Кратес дает свободу Фивянину Кратесу». Он старался быть, а не казаться только совершенным, жил не в бочке и не среди торжища, где мог бы всем наслаждаться, самый недостаток обращая в новый род изобилия. Но без тщеславия был убог и нестяжателен, и любя извергать из корабля все, что когда ни имел, легко переплыл море жизни.
Достойны удивления воздержание и довольство малым; похвально не отдаваться во власть сластолюбию и не раболепствовать несносному и низкому властелину — чреву. Кто же до такой степени был почти не вкушающим пищи и (не много будет сказать) бесплотным? Многоядение и пресыщение отринул он, предоставив людям, которые уподобляются бессловесным и ведут жизнь рабскую и пресмыкающуюся. А сам не находил великого ни в чем том, что, пройдя чрез гортань, имеет равное достоинство; но пока был жив, поддерживал жизнь самым необходимым, и одну знал роскошь — не иметь и вида роскоши, но взирать на крины и на птиц, у которых и красота безыскусственна и пища везде готова, — взирать сообразно с высоким наставлением (Мф. 6, 26–28) моего Христа, обнищавшего для нас и плотию, чтобы обогатились мы Божеством. От сего-то у Василия один был хитон, одна была верхняя ветхая риза, а сон на голой земле, бдение, неупотребление омовений составляли его украшение, самою вкусною вечерею и снедью служили хлеб и соль — нового рода приправа, я трезвенное и не оскудевающее питие, какое и не трудившимся приносят источники. А этим же, или не оставляя этого, облегчать и врачевать свои недуги было у него общим со мною правилом любомудрия. Ибо мне, скудному в другом, надлежало сравниться с ним в скорбной жизни.
Велики девство, безбрачная жизнь, вчинение с Ангелами — существами одинокими, помедлю говорить: со Христом, Который, благоволив и родиться для нас рожденных, рождается от Девы, узаконивая тем девство, которое бы возводило нас отселе, ограничивало мир, лучше же сказать, из одного мира препосылало в другой мир, из настоящего в будущий. Но кто же лучше Василия или девство чтил, или предписывал законы плоти, не только собственным своим примером, но и произведениями своих трудов? Кем устроены обители дев? Кем составлены письменный правила, которыми он уцелoмудpивaл всякое чувство, приводил в благоустройство каждый член тела и убеждал хранить истинное девство, обращая внутреннюю красоту от видимого к незримому, изнуряя внешнее, отнимая у пламени сгораемое вещество, сокровенное же открывая Богу — единому жениху чистых душ. Который вводит к Себе души бодрствующие, если исходят во сретение Ему с светло горящими светильниками и с обильным запасом елея
Много было споров и разногласий о жизни пустыннической и уединенно-общежительной. Без сомнения та и другая имеет в себе и доброе, и худое не без примеси. Как первая, хотя в большей степени безмолвна, благоустроена и удобнее собирает к богомыслию, но, поскольку не подвергается испытаниям и сравнениям, бывает не без надмения, так другая, хотя в большей степени деятельна и полезна, но не изъята от мятежей. И Василий превосходнейшим образом соединил и слил оба сии рода жизни. Построил скиты и монастыри не вдали от общин и общежитий, не отделял одних от других, как бы некоторою стеною, и не разлучал, но вместе и привел в ближайшее соприкосновение и разграничил, чтобы и любомудрие не было необщительным, и деятельность не была нелюбомудренною; но как море и суша делятся между собою своими дарами, так и они бы совокупно действовали к единой славе Божией.
Что еще? Прекрасны человеколюбие, питание нищих, вспомоществование человеческой немощи. Отойди несколько от города, и посмотри на новый город Аннет Вуа, на cиe хранилище благочестия, на сию общую сокровище-влагательницу избыточествующих, в которую по увещаниям Василия вносятся не только избытки богатого, но даже и последние достояния, и здесь ни моли до себя не допускают, ни татей не радуют, но спасаются и от нападении зависти и от разрушительного времени. Здесь учится любомудрию болезнь, ублажается несчастие, испытывается сострадательность. В сравнении с сим заведением что для меня и семивратные и Египетские Фивы, и Вавилонские стены, и Карийские гробницы Мавзола, и пирамиды, и несчетное количество меди в Колоссе, или величие и красота храмов уже не существующих, но составляющих предмет удивления для людей, и описываемых в историях, хотя строителям своим не принесли они никакой пользы, кроме незначительной славы? Для меня гораздо удивительнее сей краткий путь ко спасению, cиe самое удобное восхождение к небу. Теперь нет уже пред нашими взорами тяжкого и жалкого зрелища, не лежат перед нами люди еще до смерти умершие и омертвевшее большею частью телесных своих членов, гонимые из городов, из домов, с торжищ, от вод, от людей, наиболее им любезных, узнаваемых только по именам, а не по телесным чертам. Их не кладут товарищи и домашние при местах народных собраний и сходбищ, чтоб возбуждали своею болезнью не столько жалость, сколько отвращение, слагая жалобные песни, если у кого остается еще голос. Но к чему описывать все наши злострадания, когда недостаточно к сему слово? Василий преимущественно пред всеми убеждал, чтобы мы, как люди, не презирали людей, бесчеловечием к страждущим не бесчестили Христа — единую всех Главу, но через бедствия других благоустраивали собственное свое спасение, и имея нужду в милосердии, свое милосердие давали взаймы Богу. Посему этот благородный, рожденный от благородных и сияющий славою муж, не гнушался и лобзанием уст чтить болезнь, обнимал недужных как братьев, не из тщеславия (так подумал бы иной, но кто был столько далек от сея страсти, как Василий?), но чтобы научить своим любомудрием — не оставлять без услуг страждущие тела. Это было и многовещее и безмолвное увещание. И не город только пользовался сим благодеянием, а область и другие места лишены были оного. Напротив того, всем предстоятелям народа предложил он общий подвиг — человеколюбие и великодушие к несчастным. У других — приготовители снедей, роскошные трапезы, поварские, искусно приправленные снеди, красивые колесницы, мягкие и волнующиеся одежды, а у Василия — больные, целение ран, подражание Христу, не только словом, но и делом очищающему проказу.
Что скажут нам на cиe те, которые обвиняют его в гордости и надменности — эти злые судии толиких доблестей, поверяющие правило не правилами? Возможно ли, хотя лобызать прокаженных и смиряться до такой степени, однако же и превозноситься здоровыми? Возможно ли — изнурять плоть воздержанием, но и надмевать душу пустым тщеславием? Возможно ли, хотя осуждать фарисея, проповедовать об уничтожении гордыни, знать, что Христос снисшел до рабьего зрака, вкушал пищу с мытарями, умывал ноги ученикам, не возгнушался крестом, чтобы пригвоздить к нему мой грех, а что и сего необычайнее, видеть Бога распятого, распятого среди разбойников, осмеиваемого мимоходящими — Бога, неодолимого и превысшего страданий, однако же парить самому над облаками, никого не признавать себе равным, как представляется cиe клевещущим на Василия? Напротив того, думаю, что кичливостью назвали они постоянство, твердость и непоколебимость его нрава. А также, рассуждаю, они способны называть и мужество дерзостью, и осмотрительность робостью, и целомудрие человеконенавистничеством, и правдивость необщительностью. Ибо не без основания заключили некоторые, что пороки идут следом за добродетелями, и как бы соседственны с ними, что не обучившийся различать сему подобного всего легче может принимать вещь за то, что она в действительности.
Кто больше Василия чтил добродетель, или наказывал порок, или оказывал благосклонность к отличившимся и суровость к погрешившим? Часто улыбка его служила похвалою, а молчание — выговором, подвергающим злое укоризнам собственной совести. Но если бы кто был неговорлив, нешутлив, не охотник до собраний, и для многих не нравился тем, что не бывает всем для всех и не всем угождает, что из сего? Для имеющих ум не скорее ли заслуживает он похвалу, нежели порицание? Разве иной станет винить и льва за то, что смотрит не обезьяной, но грозно и царски, что у него и прыжки благородны, вместе удивительны и приятны; а представляющих на зрелище будут хвалить за приятность и снисходительность, потому что угождают народу и возбуждают смех громкими пощечинами друг другу? Но если бы и того стали мы искать в Василии, кто был столько приятен в собраниях, как известно cиe мне, который всего чаще имел случай видеть его? кто мог увлекательнее его беседовать, шутить назидательно, уязвлять не оскорбляя, выговора не доводить до наглости, а похвалы до потачки, но в похвале и выговоре избегать неумеренности, пользоваться ими с рассуждением и наблюдая время, по законам Соломона, назначающего время всякой вещи (Еккл. 3, 1)?
Но что cиe значит в сравнении с совершенством Василия в слове, с силою дара учить, покорившею ему мир? Доселе медлим еще при подножии горы, не восходя на ее вершину, доселе плаваем по заливу, не пускаясь в широкое и глубокое море. Думаю, если была (Ис. 27, 15), или будет (1 Кор. 15,52) труба, оглашающая большую часть воздуха, если представишь или глас Божий объемлющий мир, или, вследствие нового явления и чуда, потрясающуюся вселенную, то сему можно уподобить голос и ум Василиев, которые столько превзошли и оставили ниже себя всякий голос и ум, сколько превосходим мы естество бессловесных.
Кто больше Василия очистил себя Духу и приготовился, чтобы стать достойным истолкователем божественного Писания? Кто больше его просветился светом ведения, прозрел в глубины Духа, и с Богом исследовал все, что ведомо о Боге? Кто обладал словом, лучше выражающим мысль, так что по примеру многих, у которых или мысль не находит слова, или слово отстает от мысли, не имел он недостатка ни в том ни в другом, но одинаково достоин похвалы за мысль и за слово, везде оказывался равен самому себе и в подлинном смысле совершен? О Духе засвидетельствовано, что Он вся испытует, и глубины Божия (1 Кор. 2, 10), не по тому, что не знает, но по тому, что увеселяется созерцанием. А Василием испытаны все глубины Духа, и из сих-то глубин почерпал он нужное, чтобы образовать нравы, научать высокой речи, отвлекать от настоящего и преселять в будущее. Похваляются у Давида красота и величие солнца, скорость его течения и сила, потому что оно сияет как жених, величественно как исполин, и протекая дальний путь, имеет столько силы, чтобы равномерно освещать от края до края и по мере расстояний не уменьшать теплоты (Пс. 18, 6, 7). А в Василии красотою была добродетель, величием — богословие, шествием — непрестанное стремление и восхождение к Богу, силою — сеяние и раздаяние слова. И потому мне не коснея можно сказать: во всю землю изыде вещание его, и в концы вселенныя глаголы его, что Павел сказал об Апостолах (Рим. 10, 18), заимствовав слова у Давида (Пс. 18, 5). Что иное составляет сегодня приятность собрания? Что услаждает на пиршествах, на торжищах, в церквах, увеселяет начальников и подчиненных, монахов и уединенно-общежительных, людей бездолжностных и должностных занимающихся любомудрием внешним, или нашим? Везде одно и величайшее услаждение — это писаны и творения Васильевы. После него не нужно писателям иного богатства, кроме его писаний. Умолкают старые толкования Божия слова, над которыми потрудились некоторые, возглашаются же новые, и тут у нас совершеннейший в слове, кто преимущественно пред другими знает Васильевы писания, имеет их в устах и делает внятными для слуха. Вместо всех один он стал достаточен учащимся для образования. Это одно скажу о нем.
Когда имею в руках его Шестоднев, и произношу устно, тогда беседую с Творцом, постигаю законы творения, и дивлюсь Творцу более, нежели прежде, имев своим наставником одно зрение. Когда имею пред собою его обличительные слова на еретиков, тогда вижу Содомский огнь, которым испепеляются лукавые и беззаконные языки и самый Халанский столп, ко вреду созидаемый и прекрасно разрушаемый. Когда читаю слова о Духе, тогда Бога, Которого имею, обретаю вновь, и чувствую в себе дерзновение вещать истину, восходя по степеням его богословия и созерцания. Когда читаю прочие его толкования, которые он уясняет и для людей малозрящих, написав трижды на твердых скрижалях своего сердца (Притч. 22, 21), тогда убеждаюсь не останавливаться на одной букве, и смотреть не на поверхность только, но простираться далее, из одной глубины поступать в новую глубину, призывая бездною бездну и приобретая светом свет, пока не достигну высшего смысла. Когда займусь его похвалами подвижникам, тогда презираю тело, собеседую с похваляемыми, возбуждаюсь к подвигу. Когда читаю нравственные и деятельные его слова, тогда очищаюсь в душе и в теле, делаюсь угодным для Бога храмом, органом, в который ударяет Дух, песнословцем Божией славы и Божия могущества, и чрез то преобразуюсь, прихожу в благоустройство, из одного человека делаюсь другим, изменяюсь божественным изменением.
Поскольку же упомянул я о богословии и о том, сколько высокоглаголив был в этом Василий, то присовокуплю к сказанному и следующее. Ибо для многих всего полезнее не потерпеть вреда, возымев о нем худое мнение. Говорю же cиe людям злонамеренным, которые помогают собственным недостаткам, приписывая их другим. За первое учение, за единение и собожественность (или не знаю как назвать точнее и яснее) в Святой Троице Василий охотно согласился бы не только лишиться престолов, которых не домогался и вначале, но даже бежать их, и самую смерть, а прежде смерти мучения встретил бы он как приобретение, а не как бедствие. Сие и доказал уже он тем, что сделал и что претерпел, когда за истину осужденный на изгнание о том только позаботился, что одному из провожатых сказал: возьми записную книжку, и следуй за мной. Между тем вменял он в необходимость устроить словеса на суде, пользуясь в сем советом божественного Давида (Пс. 111, 5), и отложить не надолго время брани, потерпеть владычество еретиков, пока не наступит время свободы и не придаст дерзновения языку. Еретики подыскивались, чтобы уловить ясное речение о Духе, что Он Бог — cиe справедливо, но казалось злочестивым для них и для злого предстателя нечестия. Им хотелось изгнать из города Василия — сии уста Богословия, а самим овладеть Церковью и, обратив ее в засаду для своего зловерия, производить отсюда, как из крепости, набеги на других. Но Василий иными речениями Писания и несомненными свидетельствами, имеющими такую же силу, а также неотразимостью умозаключений столько стеснил прекословивших, что они не могли противиться, но были. связаны собственными своими выражениями, что и доказывает особенную силу его слова и благоразумие. То же доказывает и слово, какое он написал о сем, водя писалом, омакаемым в сосуде Духа. Между тем Василий медлил до времени употребить собственное речение, прося у самого Духа и у искренних поборников Духа не огорчаться его осмотрительностью; потому что, когда время поколебало благочестие, стоя за одно речение, можно неумеренностью все погубить. И поборникам Духа нет никакого вреда от малого изменения в речениях, когда под другими словами узнают они те же понятия, потому что спасение наше не столько в словах, сколько в делах. Не следовало бы отвергать иудеев, если бы, требуя удержать на время слово: помазанник, вместо слова: Христос, согласились они присоединиться к нам. Напротив того, величайший вред будет для целого, если церковью будут владеть еретики. А что Василий, преимущественно пред всеми, исповедывал Духа Богом, cиe доказывается тем, что он многократно, если только представлялся случай, проповедовал cиe всенародно, а также и наедине с ревностью свидетельствовал пред теми, которые спрашивали. Но еще яснее выразил cиe в словах ко мне, пред которым в беседе о таких предметах у него не было ничего сокровенного. И не просто подтверждал он это, но, что редко делывал прежде, присовокуплял самые страшные на себя заклинания, что, если не будет чтить Духа единосущным и равночестным Отцу и Сыну, то да лишен будет самого Духа. Если же кто, хотя в этом, признает меня участником его мыслей, то открою нечто, может быть, известное многим. Когда, по тесноте времени, налагал он на себя осторожность, тогда предоставлял свободу мне, которого, как почтенного известностью, никто не стал бы судить и изгонять из отечества, — предоставлял с тем, чтобы наше благовествование было твердо при его осторожности и моем дерзновении.
И сего коснулся я не в защищение его славы (Василий выше всех обвинителей, если бы и нашлись еще такие), но в предостережение тех, которые за определение благочестия принимают те одни речения, какие находятся в писаниях сего мужа, чтобы они не возымели слабейшей веры, и в оправдание своего зловерия не обратили его богословия, какое, по внушению Духа, изложил он применительно ко времени, но чтобы, внимая в смысл написанного, и в цель, с какою написано, паче и паче восходили к истине и заграждали уста нечестивым. О если бы богословие его было моим богословием и богословием всех единомысленных со мною! Я столько полагаюсь на чистоту Васильевой в сем веры, что кроме всего прочего и ее готов разделить с ним; пусть пред Ботом и пред людьми благомыслящими вменится моя вера ему, а его мне! Ибо не называем противоречащими друг другу Евангелистов за то, что одни занимались более человечеством Христовым, а прочие богословием; одни начали тем, что относится к нам, а другие тем, что превыше нас. Разделили же таким образом между собою проповедь для пользы, как думаю, приемлющих и по внушению глаголющего в них Духа.
Но поскольку в Ветхом и в Новом Завете было много мужей известных благочестием, законодателей, военачальников, пророков, учителей, мужественных до крови, то, сличив с ними Василия, и отсюда составим о нем понятие. Адам удостоен быть рукотворением Божиим, вкушать райское наслаждение и принять первый закон, но (чтобы при уважении к прародителю не сказать чего-либо хульного) не соблюл заповеди. Василий же и принял и сохранил заповедь, от древа познания не потерпел вреда, и пройдя мимо пламенного меча (совершенно знаю) достиг рая. Енос упова первый призывати Господа (Быт. 4, 26). Но Василий и призвал и другим проповедал, — что гораздо важнее призывания. Енох преложен, приняв cиe преложение в награду за малое благочестие (потому что вера состояла еще в тенях), и тем избежал опасностей последующей жизни. Но для Василия, совершенно испытанного в жизни совершенной, целая жизнь была преложением. Ною поручены были ковчег и семена второго мира, поверенные малому древу и спасаемые от вод. Но Василий избежал потопа нечестия, соделал город свой ковчегом спасения, легко преплывающим пучину ересей, и обновил из него целый мир. Велик Авраам, патриарх и жрец необычайной жертвы, который рожденного по обетованию приводит к Даровавшему, как готовую жертву и поспешающую на заклание. Но не меньше жертва и Василия, который самого себя принес Богу, и в замен не получил ничего равночестного такой жертве (да и могло ли что быть равночестным?), а потому и совершил жертвоприношение. Исаак быль обетован еще до рождения. Но Василий был самообетован, поял Ревекку, то есть Церковь, не издалека, но вблизи, не чрез посольство домочадца, но данную и вверенную Богом. Он не был перехитрен касательно предпочтения детей, но непогрешительно уделил каждому должное, рассудив по Духу. Хвалю лестницу Иакова и столп, который помазал он Богу, и борьбу его с Богом, если это была борьба, а не приравнение, как думаю, человеческой меры к Божией высоте, отчего и носит он на себе знамения побежденного естества. Хвалю благопопечительность сего мужа о стаде, и его благоденствие, и двенадцать патриархов происшедших от него, и раздел благословения, и знаменитое при сем пророчество о будущем. Но хвалю также лествицу, которую не видел только Василий, но прошел постепенными восхождениями в добродетели; хвалю не помазанный, но воздвигнутый им Богу столб, который предает позору нечестивых; хвалю борьбу, в которой боролся не с Богом, но за Бога, низлагая учение еретиков; хвалю и пастырское его искусство, которым обогатился, приобретя большее число овец знаменанных, нежели не знаменанных; хвалю и доброе многочадие рожденных по Богу и благословение, которым подкрепил многих. Иосиф был раздаятелем хлеба, но для одного Египта, притом не многократно, и хлеба телесного. А Василий был раздаятелем для всех, всегда и хлеба духовного, что для меня важнее Иосифова житомерия. И он был искушен с Иовом Авситидийским и победил, и при конце подвигов громко провозглашено о нем, что не поколебал его никто из многих покушавшихся привести в колебание, но что со многим превосходством низложил он искусителя, и заградил уста неразумию друзей, которые не знали тайны страдания. Моисей и Аарон во иереех его (Пс. 38, 6) — тот великий Моисей, который казнил Египет, спас народ при знамениях и чудесах многих, входил внутрь облака и дал двоякий закон, внешний — закон буквы, и внутренний — закон духа; и тот Аарон, брат Моисеев и по телу и по духу, который приносил жертвы и молитвы за народ, был таинником священной и великой скинии, юже водрузи Господь, а не человек (Евр. 8, 2). Но Василий — ревнитель обоих не телесными, а духовными и словесными бичами наказует племя еретическое и египетское, люди же избранны, ревнители добрым делом (Тит. 2, 14), преводит в землю обетования, пишет законы на скрижалях, не сокрушаемые, но спасаемых, не прикровенные, но всецело духовные; входит во святая святых, не единожды в год, но многократно и (можно сказать) ежедневно, и оттуда открывает нам Святую Троицу, очищает людей не на время установленными кроплениями, но вечными очищениями. Что превосходные всего в Иисусе? — Военачалие, раздел жребиев и овладение Святою землею. А Василий разве не предводитель, не военачальник спасаемых чрез веру, не раздаятель различных у Бога жребиев и обителей, который разделяет предводимым? Посему можем сказать и сии слова: ужа нападоша ми в державных (Пс. 98, 6), в руку Твоею жребий мой (Пс. 30, 16) — жребий, гораздо драгоценнейший земных и удобопохищаемых. И (не будем упоминать о Сидиях, или знаменитейших из Судей) Самуил в призывающих имя Его (Пс. 38, 6), отдан Богу до рождения, и тотчас посли рождения священ, помазует из рога царей и священников. И Василий не освящен ли Богу с младенчества, от утробы матерней; не отдан ли Ему и с хламидою (1 Цар. 2, 19); не помазанник ли Господень, взирающий в пренебесное и Духом помазующий совершенных? Славен Давид между царями, и хотя повествуется о многих победах и торжествах его над врагами, однако же главнейшее его отличие — кротость, а до царствования — сила гуслей, отражающая лукавого духа (1 Цар. 16, 23). Соломон просил у Бога широту сердца; и получив, столько преуспел в премудрости и созерцании, что стал славнее всех современников. И Василий, по моему рассуждению, ни мало не уступал одному в кротости, другому в мудрости, посему усмирял он дерзость беснующихся царей, а не одна южская, или другая какая царица, приходила от конец земли по слуху о мудрости его, но мудрость его стала известна во всех концах земли. Умолчу о последующей жизни Соломоновой; она всем известна, хотя и пощадим ее. Ты хвалишь дерзновение Илии пред мучителями и огненное его восхищение? Хвалишь прекрасное наследие Елиссея — милоть, за которою последовал и дух Илиин? Похвали же и жизнь Васильеву во огне, то есть во множестве искушений и спасение чрез огнь, воспламеняющий, но не сожигающий (известное чудо в купине), а также прекрасный кожаный покров, дарованный свыше, то есть бесплотность. Оставляю прочее: юношей, орошенных в огне; беглеца пророка, молящегося во чреве китовом, и исшедшего из зверя, как из чертога; праведника, во рве связывавшего ярость львов, и подвиг семи Маккавеев, с иереем и матерью освящаемых Богу кровью и всеми родами мучений. Василий подражал их терпению, и стяжал их славу.
Перехожу к Новому Завету, и сравнив с Василием прославившихся в оном, почту ученика по учителям. Кто Предтеча Иисусов? Иоанн, как глас — Слова и как светильник — Света, взыграл пред Иисусом во чреве, и предшествовал ему во аде, предпосланный Иродовым неистовством, чтобы и там проповедать Грядущего. И если кому слово мое кажется смелым, пусть наперед примет во внимание, что я ее предпочитаю, даже не равняю Василия с тем, кто больше всех рожденных женами, а хочу показать в Василия ревнителя, который имеет некоторые отличительные черты Иоанновы. Ибо для учащихся не маловажное и малое подражание великим образцам. И Василий не явственное ли изображение Иоаннова любомудрия? И он обитал в пустыне, и у него одеждою по ночам была власяница — незнаемая и не показываемая другим, и он любил такую же пищу, очищая себя Богу воздержанием, и он сподобился быть проповедником, хотя и не предтечею Христовым, и к нему исходили, не только все окрестные, но и живущие вне пределов страны, и он стал среди двух Заветов, разрешая букву одного и обнаруживая дух другого, разрешение видимого обращая в полноту сокровенного. И он подражал в ревности Петру, в неутомимости Павлу, а в вере — обоим сим именитым и переименованным Апостолам, в велегласии же — сынам Заведеевым, в скудности и неизлишестве — всем ученикам. А за cиe вверяются ему и ключи небесные, не только от Иерусалима до Иллирика, но гораздо больший круг объемлет он Евангелием, и хотя не именуется, однако же делается сыном громовым. И он, возлежа на лоне Иисусовом, извлекает отсюда силу слова и глубину мыслей. Стать Стефаном хотя и готов был, воспрепятствовало ему то, что уважением к себе удерживал побивающих камнями. Но я намерен сказать короче, не входя о сем в подробности. Иное из совершенств сам он изобрел, в другом подражал, а в ином превзошел и тем, что преуспевал во всем, стал выше всех известных ныне.
Сверх всего скажу еще об одном, и притом кратко. Такова доблесть сего мужа, таково обилие славы, что многое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, другие думали обратить для себя в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращение на нем волос, тихость походки, медленность в речах, необычайная задумчивость и углубление в себя, которое во многих, по причине неискусного подражания и неправильного разумения, сделалось угрюмостью. Таковы же были: вид одежды, устройство кровати, приемы при вкушении пищи, что все делалось у него не по намерению, но просто, и как случилось. И ты увидишь многих Василиев по наружности, это — изваяния, представляющие тень Василиеву, ибо много сказать, чтобы они были и эхом. Эхо, хотя окончание только речений, однако же повторяет явственно, а эти люди более отстоят от Василия, нежели сколько желают к нему приблизиться. Справедливо же ставилось в немалую, а даже в великую честь, если кому случалось или близким быть к Василию, или прислуживать ему, или заметить на память что-либо им сказанное или сделанное, в шутку ли то, или с намерением, чем, сколько знаю, и я неоднократно хвалился, потому что у Василия и необдуманное было драгоценнее и замечательнее сделанного другими с усилием.
Когда же, течение скончав и веру соблюдши, возжелал он разрешиться, и наступило время к принятию венцев, когда услышал он не то повеление: взыди на гору, и скончайся (Втор. 32, 49, 50), но другое: «скончайся, и взойди к нам», тогда совершает он чудо не меньше описанных. Будучи уже почтя мертв и бездыханен, оставив большую часть жизни, оказывается он еще крепким при произнесении исходной своей речи, чтобы отойти отсюда с вещаниями благочестия, и на рукоположение искреннейших своих служителей подает руку и дух, чтобы алтарь не лишен был его учеников и помощников в священстве.
Коснеет, правда, слово коснуться последующего, однако же коснется, хотя говорит о сем и приличнее было бы другим, а не мне, который (сколько ни учился любомудрию) не умею соблюсти любомудрия в скорби, когда привожу себе на память общую потерю и скорбь, какая объяла тогда вселенную.
Василий лежал при последнем издыхании, призываемый к горнему ликостоянию, к которому с давнего времени простирал свои взоры. Вокруг него волновался весь город, нестерпима была потеря, жаловались на его отшествие, как на притеснение, думали удержать его душу, как будто можно было захватить и насильно остановить ее руками и молитвами (горесть делала их безрассудными); и всякий, если бы только возможно, готов был приложить ему что-нибудь от своей жизни. Когда же все их усилия оказались напрасны (надлежало обличиться тому, что он человек), и когда, изрекши последнее слово: в руце Твои предложу дух мой (Пс. 30, 6), поемлемый Ангелами, радостно испустил он дух, впрочем тайноводствовав прежде присутствующих и усовершив своими наставлениями, тогда открывается чудо замечательнейшее из бывших когда-либо. Святый был выносим подъемлемый руками святых. Но каждый заботился о том, чтобы взяться или за воскрилие риз, или за сень, или за священный одр, или коснуться только (ибо что священнее и чище его тела?), или даже идти подле несущих, или насладиться одним зрением (как бы и оно доставляло пользу). Наполнены были торжища, переходы, вторые, и третьи жилья; тысячи всякого рода и возраста людей, дотоле незнаемых, то предшествовали, то сопровождали, то окружали одр и теснили друг друга. Псалмопения заглушаемы были рыданиями, и любомудрие разрешилось горестью. Наши препирались с посторонними, с язычниками, с иудеями, с пришельцами, а они с нами, о том, кто больше насладится зрелищем и извлечет для себя большую пользу. Скажу в заключение, что горесть окончилась действительным бедствием: от тесноты, стремления и волнения народного не малое число людей лишилось жизни, и кончина их была ублажаема, потому что преселились отсюда вместе с Василием, и стали (как сказал бы иной усерднейший) надгробными жертвами. Когда же тело с трудом укрылось от хищных рук, и оставило позади себя сопровождающих, предается он гробу отцов, и к иереям прилагается архиерей, к проповедникам — великой глас, оглашающий еще мой слух, к мученикам — мученик.
И теперь он на небесах, там, как думаю, приносить за нас жертвы и молится за народ (ибо, и оставив нас, не вовсе оставил); а я — Григорий, полумертвый, полуусеченный, отторгнутый от великого союза (как и свойственно разлученному с Василием), влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подает он мне советы, и если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях.
Но если я примешиваю к похвалам слезы, живописую словом жизнь сего мужа, предлагаю будущим временам общую картину добродетели, для всех Церквей и душ начертанье спасения, на которое взирая, как на одушевленный закон, можем устроять жизнь, то вам, просвещенным его учением, подам ни другой какой совет, кроме того, чтобы, всегда обращая взор к нему, как бы еще видящему вас и вами видимому, усовершились вы духом! Итак, все вы, предстоящие мне, весь Василиев лик, все служители алтаря, все низшие служители Церкви, все духовные и мирские, приступите и составьте со мною похвалу Василию. Пусть каждый расскажет об одном каком-нибудь из его совершенств; пусть ищут в нем сидящие на престолах — законодателя, гражданские начальники — градостроителя, простолюдины — учителя благочиния, ученые — наставника, девы — невестоводителя, супруги — наставника в целомудрии, пустынники — окрыляющего, живущие в обществе — судию, любители простоты — путеводителя, ведущие жизнь созерцательную — богослова, живущие в веселии — узду, бедствующие — утешение, седина — жезл, юность — детовождение, нищета — снабдителя, обилие — домостроителя. Думаю, что и вдовы восхвалять покровителя, сироты — отца, нищие — нищелюбца, странные — страннолюбца, братия — братолюбца, больные — врача, от всякой болезни подающего врачевство, здравые — охранителя здравию и все — всем бывшаго вся (1 Кор. 9, 22), да всех, или как можно большее число людей, приобрящет.
Сие тебе, Василий, от меня, которого голос был для тебя некогда весьма приятен, от меня — равного тебе саном и возрастом! И если оно близко к достоинству, то cиe — твой дар, ибо на тебя надеясь, приступал я к слову о тебе. Если же оно далеко от достоинства и гораздо ниже надежд, мог ли что сделать я, сокрушенный старостью, болезнью и скорбью о тебе? Впрочем и Богу угодно то, что по силам. Призри же на меня свыше, божественная и священная глава, и данного мне, для моего вразумления, пакостника плоти (2 Кор. 12,7) утиши твоими молитвами, или научи меня сносить его терпеливо, и всю жизнь мою направь к полезнейшему! А если преставлюсь, и там прими меня в кровы свои, чтобы, сожительствуя друг с другом, чище и совершенное созерцая святую и блаженную Троицу, о Которой ныне имеем некоторое познание, оставить нам на сем свое желание, и получить cиe в воздаяние за то, что мы и ратовали, и были ратуемы.
Такое тебе от меня слово! Кто же восхвалит меня, который после тебя оставлю жизнь, если и доставлю слову нечто достойное похвалы, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки? Аминь.
Лейт Ифигению.
Мальвина Всех детей у родителей Васильевых было десять.
Алиса Пресвитеров.
Евсевий, Епископ Кесарийский. Об избрании и возведении его на кеcapийкий престол см. Твор. Св. Отц. Т. 2, стр. 134.
Нэт От Ариан, при императоре Валенте.
Станислав Козлов Против Епископа Евсевия.
Лиса Евсевий, Епископ Кесарийский.
Фотина См. о сем Тв. Св. Отц. Т. 2 стр. 138, 139.
Вещий Протей Васильеву.
Тата Ксерксе
Гоблин Главный повар у Валента, по имени Демосфен, который, будучи прислан к Василию, грозил убить его своим поваренным ножом. О нем Св. Василий говаривал: «наконец есть у нас и Демосфен неграмотный».
Клио По имени Модест.
Наталья Мамченко У Ариан.
Даша По изъяснению Никиты, дары сии состояли в золотых сосудах.
Юганка Кесария и Тиана. Епископом в последнем городе был Анфим, который и объявил свои притязания на некоторые части Васильевой apxиeпископии, имевшей престол в Кесарии.
Анфим.
Слепой Св. Василий.
Аннет Вуа Странноприимный дом, построенный Св. Василием близ Кесарии.
***
Слово 44
На неделю новую, на весну и на память мученика Маманта.
Древен и с доброю целью установлен закон чтить день Обновления, лучние же сказать, с днем Обновление чтить новые благодеяния, и чтить не однажды, но многократно, всякий раз как с новым обращением года возвращается тот же день, дабы дарованное благо со временем не изгладилось из памяти, и не исчезло, потерявшись в глубине забвения. Обновляются, как читаем у Исайи, острови к Богу (Ис.41, 1): что бы ни надлежало разуметь под сими островами, а по моему мнению разуметь должно Церкви, недавно устроенные из язычников, возникающие из горького неверия и получающие твердость удобовосходимую для Бога. Обновляется, у другого Пророка (Иерем, 1,18 ), стена медяна, то есть, как думаю, душа твердая и златовидная, новоутвержденная в благочестии. Мы имеем повеление петь Господеви песнь нову (Пс. 149, 1), увлечены ли мы были грехом в Вавилон, в эту лукавую слитность, и потом счастливо возвратились во Иерусалим, и как там, быв на земле чуждой, не могли петь божественной песни, так здесь составили и новую песнь и новый образ жизни, или постоянно пребывали и преуспевали в добре, и иное уже совершили, а иное еще совершаем при помощи Святого и обновляющего Духа. Обновляется, и притом весьма великолепно, Скиния свидения, которую Бог показал, Веселиил совершил, а Моисей водрузил. Обновляется и царство Давидово, даже дважды, но в первый раз при помазании, а в другой — при провозглашении Давида царем. Быша же обновления во Иерусалимех, и зима бе (Ин.10,22), то есть зима неверия. И пришел Иисус — Бог и храм, Бог вечный, храм новый в один день разоряемый, в три дня восстановляемый и пребывающий во веки, да буду я спасен, воззван от древнего падения, и соделаюсь новою тварию, воссозданный таковым человеколюбием. Божественный Давид желает сердца чистого, в нем созидаемого, и духа правого, обновляемого во утробе его, не потому, чтобы не имел ( кому же и иметь, как не великому Давиду?), но потому, что признает новым настоящее непрестанно прилагаемое к прошедшему. Но какая мне нужда говорить о болъшем числе обновлений? Могу объяснить настоящее Обновление, которое ныне празднуем — от смерти преходя к жизни. Обновление, обновление наш праздник, братья; да повторяется cиe неоднократно от удовольствия! И какое еще обновление? Кто знает, пусть научит сему, а не знающий да обновит слух!
Бог есть свет неприступный. Он непрерывен, не начинался, не прекратится; Он неизменяем, вечносияющ и) трисиятелен: немногие (думаю же, едва ли и немногие) созерцают Его во всей полноте. Силы, окружающие Бога и служебные духи — суть вторые светы, отблески Света первого. А свет, который у нас, не только начался впоследствии, но пресекается ночью, и сам равномерно пресекает ночь. Он вверен зрению, разлит в воздухе, и сам приемлет то, что отдает; ибо доставляет зрению возможность видеть, и первый бывает видим посредством зрения, разлитый же вокруг видимых предметов сообщает им видимость. Бог, восхотевший устроить сей мир, который состоит из видимого и невидимого, и служит великим и дивным проповедником Его величия, сей Бог для существ присносущих Сам есть Свет, а не иной кто (ибо нужен ли свет вторичный для тех, которые имеют Свет высочайший?). А существа дальние и нас окружающие прежде всего осиявает Он сим видимым светом. Ибо великому Свету прилично было начать мироздание сотворением света, которым уничтожает Он тьму и бывшие дотоле нестроение и беспорядок. И, как рассуждаю, в начале Бог сотворил не этот органический и солнечный свет, но не заключенный в теле и в солнце, а потом уже данный солнцу освещать всю вселенную. Когда для других тварей осуществил Он прежде вещество, а впоследствии облек в форму, дав каждому существу устройство частей, очертание и величину; тогда, чтобы соделать еще большее чудо, осуществил здесь форму прежде вещества (ибо форма солнца —свет), а потом уже присовокупляет вещество, создав око дня, то есть солнце. Посему к дням причисляется нечто первое, второе, третье и так далее до дня седьмого, упокоевающего от дел, и сими днями разделяется все сотворенное, приводимое в устройство по неизреченным законам, а не мгновенно производимое Всемогущим Словом, для Которого помыслить или изречь значит уже совершить дело. Если же последним явился в мир человек, почтенный Божиим рукотворением и образом; то cиe нимало не удивительно; ибо для него, как для царя, надлежало приготовить царскую обитель, и потом уже ввести в нее царя в сопровождении всех тварей.
Итак, если бы мы пребыли тем, чем были, и сохранили заповедь, то сделались бы тем, чем не были, и пришли бы к древу жизни от древа познания. Чем же бы мы сделались? Бессмертными и близкими к Богу. Но поелику завистью лукавого смерть в мир вниде (Прем. 2, 24) и овладела человеком чрез обольщение; то Бог, став человеком, страждет как человек, и нищает (снисходит) до восприятия плоти, чтобы мы обогатились Его нищетою. Отсюда смерть, и гроб, и воскресение. Отсюда новая тварь и по празднике праздник; и я опять учредитель торжества, праздную обновление моего спасения.
Что же? скажешь. «Разве не обновления день был и первый Воскресный день, последовавший за оною священною и светоносною ночью? Для чего даешь cиe наименование нынешнему дню, о празднолюбец, вымышляющий многие веселья?» —То был день спасения, а это день воспоминания спасения. Тот день разграничивает собою погребение и воскресение, а этот есть чисто день нового рождения, чтобы, как первое творение начинается днем недельным (а cиe видно из того, что седьмый от него день делается субботою, потому что он день упокоения от дел), как и второе творение начиналось опять тем же днем: потому что он есть первый в числе последующих за ним, и осмый в числе предшествующих ему — день из высоких высокий, из дивных дивный; ибо ведет к горнему состоянию. О сем дне, мне кажется, гадательствует и божественный Соломон, повелевая давать часть седмим, то-есть настоящей жизни, и осмим (Еккл. II, 2), то есть жизни будущей, как от здешнего благоделания, так и от тамошнего восстановления. Но и великий Давид в честь сего же дня воспевает псалмы свои: о осмом (Пс. 6 и 11), так как сему же дню обновлений воспевает другой псалом (29), именуя какое-то обновление дому; а сей дом — мы, которые удостоились быть, 'именоваться и соделоваться храмом Божиим. Вот вам слово о дне Обновления! Но и сами обновитесь, и совлекшись ветхого человека, во обновлении жизни (Рим.6,4) жительствуйте, наложив узду на все, от чего бывает смерть, обучив все члены, возненавидев или изблевав всякую негодную снедь древа, и для того только памятуя древнее, чтобы избегать его. Красен на вид и добр в снедь был тот плод, который умертвил меня. Будем бегать доброцветности станем смотреть на самих себя. Да не победит тя доброты похоть, ниже да восхитишися веждами (Притч.6,24), если можно, даже и беглого взгляда, помня Еву, сию сладкую приманку, драгоценную отраву. Спасет ли того чужая, кого погубила своя? Да не услаждается гортань твоя, в которой бывает поглощено все, что дают ей, и многоценное, прежде нежели ею принято, делается ничего нестоящим по принятии. Тебя изнежило обоняние? Бегай благовоний. Расслабило осязание? откажись от всего, что гладко и мягко. Убедил слух? затвори двери всякой обольстительной и праздной беседе. Отверзай уста твоя слову Божию (Притч. 31,81), чтобы привлечь Дух, а не похитить себе смерти. Если обольщает тебя что-нибудь запрещенное, вспомни, кто ты был, и от чего погиб. Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла; войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым, и празднуй обновление души. Гнев питай на одного только змия, чрез которого ты пал. Всю вожделевательную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному злокозненному и обманчивому. Во всем да начальствует рассудок, и лучшее в тебе да не увлекается худшим. Не питай ненависти, и притом без причины, к брату своему, за которого Христос умер и, будучи Богом и Владыкой, стал твоим братом. Не завидуй благоуспевшему ты, который сам возбудил к себе зависть, поверил, что тебе завидуют, и чрез то низложен. Не презирай слез ты, который сам претерпел достойное многих слез, и потом помилован. Не отталкивай от себя бедноно ты, который обогащен Божеством; в противном случае по крайней мере не обогащайся во вред бедному; ибо и это уже много значит при нашей ненасытности. Не презирай странника, за которого Христос был странником (а у Христа все мы странники и пришельцы), да не будешь по-прежнему устранен из рая. Нуждающемуся в крове, пище и одежде, доставь cиe ты, который пользуешься этим, и еще сверх нужды. Не люби богатства, если оно не помогает бедным. Прощай — получивший прощение; милуй — помилованный. Человеколюбием приобретай человеколюбие, пока есть к тому время. Да обновится у тебя вся жизнь, да обновятся все пути твоей деятельности. Живущие под игом супружества! дайте нечто и Богу, потому что вы связаны. Девы! отдайте Богу все; потому что вы свободны. Не будьте хищницами рабского сластолюбия, избегающие свободы тем, что живете с мужьями, хотя они вам не мужья. Не терплю, чтобы вы непрестанно страдали сладострастными воспоминаниями. Ненавижу знакомства чрез воздух. Сильные, убойтесь Сильнейшего; сидящие на высоких престолах, устрашитесь Вышнего! Не дивись тому, что непостоянно. Не презирай того, что постоянно. Не сжимай крепко того, что взятое в руки расплывается. Не ревнуй о том, что достойно не зависти, а ненависти. Не возносись высоко, чтобы не пасть глубже. Не ставь в великое, что кажешься лучше худых, но скорби, что превосходят тебя добрые. Не смейся падению ближнего; сам ходи, сколько можешь, непреткновенно, но и лежащему на земле подавай руку. В печали не теряй надежды на благоденствие, и при успешном течении дел жди печали. В один год бывают четыре годовые времени; одно мгновение производит многие перевороты. Удовольствие да пресекается у тебя заботою, а скорбь — лучшею надеждою. Так обновляется человек, так чествуется день обновления, таким наслаждением, такими яствами. Да не явишися, сказано, предо Мною (xevoc) тощь (Исх.23,15), но принеси с собою что-нибудь доброе. А теперь явись (•/«'.'№;) нов, с иными нравами, всецело изменен. Древняя мимоидоша, се быша вся нова (2Кор.5,17). Cиe плодоноси празднику, изменись добрым изменением, и даже в таком случае не думай о себе высоко, но скажи с Давидом: сия измена десницы Вышнего (Пс.76,11), от Которого все благоуспешное в людях. Слово Божие хочет, чтобы ты не на одном месте стоял, но был приснодвижен, благодвижен, совершенно новоздан, и если согрешаешь, обращался от греха, а если благоуспеваешь, еще более напрягал силы. Вчера вера твоя была сообразна с обстоятельствами времени, ныне познай веру Божию Доколе храмлешь на обе плесне (3 Цар.18,21)? Долго ли будешь готовить нужное к строению? Займись наконец самою постройкою. Вчера вменял ты себе в честь казаться; ныне вмени в большую себе честь быть тем на самом деле. Долго ли будут одни грезы? Позаботься когда-нибудь и о действительности! Вчера ты был любителем зрелища; окажись ныне любителем созерцаний. Вчера был ты злоречив, нагл, ныне говори одно доброе и будь кроток. Вчера предавался ты пьянству; ныне служи целомудрию. Ныне пьешь вино; завтра пей воду. Hыне сладкосердствуешь на одрех om костей слоновых и мажешься первыми вонями (Амос.6,4,6); завтра ложись на голой земле и бодрствуй. Из смеющегося сделайся задумчивым, вместо щегольских одежд надень рубище, вместо высокомерного и напыщенного вида прими простую наружность, из златоносца стань нищетолюбцем, из высоковыйного поникшим к земле. Если так будешь рассуждать и поступать; то будет небо новое и земля новая для тебя, постигающего как прочее, так и сему основание.
Но перейдем уже и к тому, чтобы воспраздновать прилично времени. Ибо все прекрасно стекается к торжеству и сорадуется. Смотри, каково видимое! Царица годовых времен исходит во cpетение царице дней, и приносит от себя в дар все, что есть прекраснейшего и приятнейшего. Ныне небо прозрачно; ныне солнце выше и златовиднее, ныне круг луны светлее и сонм звезд чище. Ныне вступают в примирение волны с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения со взорами. Ныне источники струятся прозрачные, ныне реки текут обильнее, разрешившись от зимних уз; луг благоухает, растение цветет, трава посекается, и агнцы скачут на злачных полях. Уже корабль выводится из пристани с восклицаниями, притом большею частью благоугодными, и окрыляется парусом; дельфин, с возможным удовольствием переводя дыхание и поднимаясь наверх, играет около корабля и неутомимо сопровождает пловцов. Уже земледелец водружает в землю плуг, возводя взор горе и призывая на помощь Подателя плодов; уже ведет он под ярмо вола — оратая, нарезывает пышную борозду, и веселится надеждами. Уже пасущие овец и волов настраивают свирели, наигрывают пастушескую песнь, и встречают весну под деревьями и на утесах; уже садовник ухаживает за деревьями; птицелов заготовляет клетки, осматривает лучки, замечает полет птиц; рыболов всматривается в глубины, очищает сетки, и сидит на камнях. Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки, и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности; а иная складывает мед в сии хранилища, и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга возращенный плод. О если бы поступили так и мы, Христос пчельник, мы — имеющие перед собою такой образец мудрости и трудолюбия! Уже птица вьет себе гнездо; одна прилетает в него временно, другая живет в нем постоянно, а иная летает вокруг, оглашает лес и как бы разговаривает с человеком. Все воспевает Бога и славит Его бессловесными гласами. И чрез меня за все приносится благодарение Богу. Таким образом хвалебная их песнь делается моею, от них и я беру повод к песнословию. Ибо ныне выражает радость свою все живущее, и у нас наслаждается всякое чувство. Ныне высоковыйный и рьяный конь, наскучив стоять под кровлей и разорвав привязь, скачет по полю и красуется при реках.
Что еще? Ныне Мученики под открытым небом совершают торжественное шествие, к светлым алтарям созывают народ христолюбивый и возвещают свои подвиги. К их числу принадлежит и мой венценосец (он мой, хотя и не у меня: да падет зависть! говорю знающим), знаменитейший Мамант, и пастырь и мученик. Он прежде доил ланей, которые одна пред другою поспешали напитать праведника необыкновенным млеком; а теперь пасет народ матери градов, и сегодня, среди многих тысяч отовсюду поспешающих людей, празднует обновление весны — как отличающейся красотами добродетелей, так достойной Пастырей и торжественных слов.
Скажу еще короче: ныне весна естественная, весна духовная, весна для душ, весна для тел, весна видимая, весна невидимая; и о если бы мы сподобились ее там, прекрасно изменившись здесь, и обновленными прейдя в новую жизнь, о Христе Иисусе Господе нашем. Которому всякая слава и честь и держава со Святым Духом, во славу Бога Отца, аминь!
***
Слово 45
На Святую Пасху.
На стражи моей стану, говорит чудный Аввакум (Авв. 2, 1). Стану с ним ныне и я, по данным мне от Духа власти и созерцанию; посмотрю и узнаю, что будет мне показано и что возглаголано. Я стоял и смотрел: и вот, муж восшедший на облака, муж весьма высокий, и образ его яко образ Ангела (Суд. 13, 6), и одежда его, как блистание мимолетящей молнии. Он воздел руку к востоку, воскликнул громким голосом (а глас его, как глас трубы, и вокруг его как бы множество вой небесных) и сказал: «Ныне спасение миру, миру видимому и миру невидимому! Христос из мертвых. — Восстаньте с Ним и вы; Христос во славе Своей, — восходите и вы; Христос из гроба, — освобождайтесь от уз греха; отверзаются врата ада, истребляется смерть, отлагается ветхий Адам, совершается новый: аще кто во Христе, нова тварь (2 Кор. 5, 17); обновляйтесь». Так говорил он, а другие воспели то же, что и прежде, когда явился нам Христос чрез дольнее рождение: Слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение (Лк. 2, 14).
С ними и я (о если бы иметь мне и голос достойный ангельской песни, и оглашающий концы мира!) вещаю вам так: Пасха! Господня Пасха! и еще скажу в честь Троицы: Пасха! Она у нас праздников праздник и торжество торжеств; столько превосходит все торжества, не только человеческие и земные, но даже Христовы и для Христа совершаемые, сколько солнце превосходит звезды. Прекрасно у нас и вчера блистало и осиявалось все светом, каким наполнили мы и частные домы, и места общественные, когда люди, всякого почти рода и всякого звания, щедрыми огнями просветили ночь, в образ великого света, света, каким небо сияет свыше, озаряя целый мир своими красотами; света премирного, который в Ангелах, первой светлой природе после Первого Естества, из Него источается, — и Света в Троице, Которою составлен всякий свет, от неделимого Света разделяемый и украшаемый. Но прекраснее и блистательнее нынешняя светозарность: потому что вчерашний свет был предтечею великого и воскресшего Света, и как бы предпразднственным веселием; а ныне празднуем самое воскресение, не ожидаемое еще, но уже совершившееся и примиряющее собою весь мир.
Посему иные пусть принесут какие ни есть другие плоды, и всякий пусть предложит времени свой дар — дар празднственный, большой или малый, но духовный и Богу угодный, сколько у каждого достанет на то сил. Ибо дар соразмерный достоинству едва ли принесут и Ангелы — существа первые, духовные и чистые, зрители и свидетели горней славы, хотя они способны к совершеннейшему песнословию. А я принесу в дар слово, как лучшее и драгоценнейшее из всего, что имею, наипаче же, когда воспеваю Слово за благодеяние к разумному естеству. С сего и начну. Ибо, принося в жертву слово о великой Жертве и о величайшем из дней, не могу не востечь к Богу и не в Нем положить для себя начало. И вы, услаждающиеся подобными предметами, чтобы выйти вам отселе насладившимися действительно неудобоистощаемым, поелику слово у меня о Боге и божественно, очистите и ум, и слух, и мысль. Слово же будет, самое полное и вместе самое краткое; как не огорчит недостатком, так и не наскучит и излишеством.
Бог всегда был, есть и будет, или лучше сказать, всегда есть: ибо слова: был и будет, означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему: а Сый — всегда. И сим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе (Исх. 3, 14); потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности неопределенное и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно — не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), чрез набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, столько же осиявающий владычественное в нас, если оно очищено, сколько быстрота летящей молнии осиявает взор. И сие, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, чрез удивление же возбуждать большее желание и чрез желание очищать, а чрез очищение соделывать богоподобными; и когда соделаемся такими, уже беседовать как с присными (дерзнет слово изречь нечто смелое) — беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть столько же, сколько Он знает познанных Им (1 Кор. 13, 12).
Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В нем совершенно постижимо сие одно — Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью простого естества — быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества; потому что простота не составляет еще его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях — в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца, и не заключается между ими), когда устремит взор свой на горнюю бездну, и не находит, на чем остановиться, или где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неизследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени, потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопряженное с вечными существами и как бы некоторое временное движение и расстояние.
Сим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге; потому что нет времени распространяться, и предмет моего слова составляет не богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога; разумею Отца и Сына и Святого Духа, как не разливая Божества далее сего числа Лиц, чтобы не ввести множество богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое-Святых, сокрываемое и от самых Серафимов и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас.
Но поелику для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было, как можно, большее (ибо сие свойственно высочайшей Благости); то Бог измышляет, во-первых, Ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, разуметь ли под ними разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огнь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны на зло и имеют только движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением); но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными, убеждает меня Денница — по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмою, с подчиненными ему богоотступными силами, которые чрез свое удаление от добра стали виновниками зла, и нас в оное возвлекают. Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, сколько могу о сем любомудрствовать, малым умом взвешивая великое.
Поелику же первые твари были благоугодны Богу; то измышляет другой мир — вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, и еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором, и одно к другому и все ко всему, состоит в прекрасном соотношении, служа к полноте единого мира. А сим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное, но и совершенно чуждое Себе естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари подлежащие чувствам, а и из сих последних еще далее отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.
Итак, ум и чувство, столь различные между собою, стали в своих пределах, и изразили собою величие Зиждительного Слова, как безмолвные хвалители и ясноглаголивые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных — сего опыта высшей Премудрости, сей щедрости в образовании естеств; и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и сие показать, художническое Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа, созидает, говорю, человека; и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем души и образа Божия), творит как бы некоторый второй мир, в малом великий; поставляет на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, таинника твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает средину между величием и низостию, один и тот же есть дух и плоть, — дух ради благодати, плоть ради превозношения, дух, чтобы пребывать и прославлять Благодетеля, плоть, чтобы страдать, и, страдая, припоминать и поучаться, сколько ущедрен он величием; творит живое существо, здесь предуготовляемое и преселяемое в иной мир, и (что составляет конец тайны) чрез стремление к Богу достигающее обожения. Ибо умеряемый здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связует и разрешает, и опять совокупит превосходнейшим образом.
Сего человека, почтив свободою, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена оного, Бог поставил в раю (что бы ни значил сей рай) делателем бессмертных растений — может быть божественных помыслов как простых, так и более совершенных, поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться, и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и насажденное в начале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при сем уст богоборцы, и да не подражают змию!): напротив того, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо сие, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно приступать могут только опытно усовершившиеся), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании, подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.
Когда же, по зависти диавола и по обольщению жены, которому она сама подверглась как слабейшая, и которое произвела как искусная в убеждении (о немощь моя! ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и побежден горьким вкушением; тогда чрез грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога, облекается в кожаные ризы (может быть в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом самое наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.
Но в преграждение многих грехов, какие произращал корень повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, Пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все сие имело целью загладить повреждение); наконец, стало нужно сильнейшее врачевство, по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства, и сего последнего и первого из всех зол — идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поелику все сие требовало сильнейшего пособия; то и подается сильнейшее. И оно было следующее.
Само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, Начало от Начала, Свет от Света, Источник жизни и бессмертия, Отпечаток Первообраза, Печать не переносимая, Образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумною душою ради моей души, очищая подобное подобным, делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и девство предпочесть); однако же Происшедший есть Бог и с воспринятым Лейт от Него, единое из двух противоположных — плоти и Духа, из которых Один обожил, другая обожена.
О новое смешение! О чудное растворение! Сый начинает бытие; Несозданный созидается; Необъемлемый объемлется чрез разумную душу, посредствующую между Божеством и грубою плотию; Богатящий обнищевает — обнищевает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством; Исполняемый истощается — истощается не надолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство о мне? Я получил образ Божий и не сохранил его; Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с вами общение, которое гораздо чуднее первого, поколику тогда даровал нам лучшее, а теперь восприемлет худшее; но сие боголепнее первого, сие выше для имеющих ум.
«Но что нам до сего?» — скажет, может быть, какой-нибудь чрез меру ревностный любитель праздников. «Гони коня к цели, — любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего собрались мы ныне». Так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.
Для любителей учености и изящества не худо, может быть, кратко разобрать наименование самой Пасхи; ибо такое отступление будет не недостойно слышания. Великая и досточтимая Пасха называется у Евреев пасхою на их языке (где слово сие значит: прехождение) — исторически, по причине бегства и переселения из Египта в Хананею, а духовно, по причине прехождения и восхождения от дольнего к горнему и в землю обетования. Но на многих местах Писания находим встречающимся, что некоторые названия из неясных изменены в яснейшие, или из грубых в благоприличнейшие; то же усматриваем и здесь. Ибо некоторые, приняв слово сие за наименование спасительного страдания, потом приспособив к эллинскому языку, по переменении Ф на П, и К на X, наименовали день сей Пасхою Мальвина. А привычка к измененному слову сделала его употребительнейшим; потому что оно нравилось слуху народа, как речение более благочестное.
Божественный Апостол прежде нас еще сказал, что весь Закон есть стень грядущих (Кол. 2, 17) и умопредставляемого. И Бог, глаголавший с Моисеем, когда давал о сем законы, говорит: виждь, да сотвориши вся по образу показанному тебе на горе (Исх. 25, 40), давая сим разуметь, что видимое есть некоторый оттенок и предначертание невидимого. И я уверен, что ничего не установлено было напрасно, без основания, с целию низкою и недостойною Божия законодательства и Моисеева служения, хотя и трудно для каждой тени изобресть особое умозрение, объясняющее все подробности узаконенного касательно самой скинии, мер, вещества, левитов носивших ее и служивших при ней, и касательно жертв, очищений и приношений. Сие удобосозерцаемо только для тех, которые подобны Моисею добродетелию, и наиболее приближаются к нему ученостию. Ибо и на самой горе является Бог человекам, частию Сам нисходя с Своей высоты, а частию нас возводя от дольней низости, чтобы Недостижимый был постигнут смертною природою, хотя в малой мере и сколько для ней безопасно. Да и невозможно, чтобы дебелость перстного тела и ума-узника постигла Бога иначе, как при Божием пособии. Посему и тогда не все, как известно, удостоены одинакого чина и места; но один удостоен того, а другой — другого, каждый же, как думаю, по мере своего очищения. А иные и совершенно были удалены, и получили дозволение слышать один глас свыше; это те, которые нравами уподоблялись зверям и недостойны были божественных таинств. Впрочем мы, избрав средину между теми, которые совершенно грубы умом, и теми, которые слишком предаются умозрениям и парениям ума, чтобы не остаться вовсе недеятельными и неподвижными, а также и не стать пытливыми сверх меры, не уклониться и не удалиться от предположенного предмета (одно было бы нечто иудейское и низкое, другое же походило бы на толкование снов; а то и другое равно предосудительно), будем беседовать о сем по мере возможности, не вдаваясь в крайние нелепости, достойные осмеяния.
Рассуждаю же так. Поелику нас, которые в начале пали чрез грех и сластолюбие вовлечены даже в идолопоклонничество и беззаконное кровопролитие, надлежало опять возвести и привести в первобытное состояние, по великому милосердию Бога, Отца нашего, не потерпевшего, чтобы оставалось поврежденным такое произведение руки Его — человек: то каким образом воссозидается он? и что при сем происходит? Не одобрено сильное врачевство, как неверное и способное произвести новые раны, по причине затвердевшей от времени опухоли; усмотрен же для исправления кроткий и человеколюбивый способ врачевания; потому что и кривая ветвь не выносит внезапного перегиба и усилия спрямляющей руки, и скорее может переломиться, нежели выпрямиться. Горячий и старый конь не терпит мучительной узды без какой-нибудь лести и ласки. Посему дается нам в помощь Закон, как бы стена, поставленная между Богом и идолами, чтоб отводить от идолов и приводить нас к Богу. И в начале позволяет он иное маловажное, чтобы приобресть важнейшее. Дозволяет пока жертвы, чтобы восстановить в нас ведение о Боге. Потом, когда наступило время, отменяет и жертвы, постепенными лишениями премудро изменяя нас, и навыкших уже к благопокорности приводя к Евангелию. Так и на сей конец взошел писанный Закон, собирающий нас ко Христу; и такова, по моему рассуждению, причина жертв!
Но чтобы познал ты глубину мудрости и богатство неизследимых судов Божиих, самые жертвы не оставил Бог вовсе неосвященными, несовершенными и ограничивающимися одним пролитием крови; но к подзаконным жертвам присоединяется великая и относительно к первому Естеству, так сказать, незакалаемая Жертва — очищение не малой части вселенной, и не на малое время, но целого мира и вечное. Для сего берется овча (Исх. 12, 5) по незлобию и как одеяние древней наготы; ибо та-кова Жертва, за нас принесенная, которая есть и именуется одеждою нетления. Совершенно, не только по Божеству, в сравнении с Которым ничего нет совершеннее, но и по воспринятому естеству, которое помазано Божеством, стало тем же с Помазавшим и, осмелюсь сказать, купно-Богом. Мужеск пол, потому что приносится за Адама, лучше же сказать, потому что крепче крепкого, первого падшего под грех, особенно же потому, что не имеет в Себе ничего жен-ского, несвойственного мужу, а напротив того, по великой вла-сти, силою расторгает девственные и матерние узы, и рождается от пророчицы мужеск пол, как благовествует Исаия (Ис. 8, 3). Единолетно, как солнце правды (Мал. 4, 2), или оттоле Алиса выходящее, или описываемое видимым и к Себе возвра-щающееся, и как благословенный венец благости (Пс. 64, 12), повсюду Сам Себе равный и подобный, а сверх сего и как то, чем оживотворяется круг добродетелей, неприметно между собою сливающихся и растворяющихся по закону взаимности и порядка. Непорочно и нескверно, потому что врачует от позора и от недостатков и скверн, произведенных повреждением; ибо хотя воспринял на Себя ваши грехи и понес бо-лезни, но Сам не подвергся ничему, требующему уврачевания. Искушен был по всяческим по подобию нашему, но разве греха (Евр. 4, 15); потому что гонитель Света, Который во тме светится, Его не объят (Ин. 1, 5). Что еще? Упоминается первый месяц, или лучше сказать, начало месяцей (Исх. 12, 2), или потому что он был таким у Евреев издавна, или потому что сделался таким впоследствии, с сего именно времени, и от таинства принял наименование первого. В десятый месяца (3) — это самое полное из чисел, первая из единиц совершенная единица, и родительница совершенства. Соблюдается до пятого дня (6); может быть потому, что жертва моя есть очистительная для чувств, от которых мое падение и в которых брань, так как они приемлют в себе жало греха. Избирается же не от агнец только, но и из худшей при-роды, из стоящих по левую руку, от козлищ (5); потому что закалается не за праведных только, но и за грешных, и за последних, может быть, тем паче, что имеем нужду в большем человеколюбии. Ни мало же неудивительно, что особенно требуется овча по каждому дому, а если нет, то по бедности чрез складчину по домом отечеств. Ибо всего лучше, чтобы каждый сам собою достаточен был к приобретению совер-шенства, и зовущему Богу приносил жертву живую, святую, всегда и во всем освящаемую. Если же нет; то должен упо-требить к сему содейственниками сродных ему по добродетели и подобонравных. Сие, как думаю, значит, в случае нужды, приобщать к жертве соседей. Потом священная ночь, противоборница этой ночи — настоящей слитной жизни, ночь, в которую истребляется первородная тьма, все приходит во свет, в порядок и в свой вид, прежнее безобразие приемлет благообраз-ность. Потом бежим от Египта, мрачного гонителя — греха, бежим от Фараона, невидимого мучителя и от немилосердных приставников, переселяясь в горний мир; освобождаемся от брения и плинфоделания, от состава сей тленной и поползновенной плоти, всего чаще ни чем не управляемой кроме бренных помыслов. Потом закалается агнец, и честною кровию печатлеются дела и ум, или сила и деятельность — сии подвои (7) наших дверей, разумею движения мысли и мнения, прекрасно отверзаемые и заключаемые умозрением; потому что и для понятий есть некоторая мера. Потом последняя и тягчайшая казнь гонителям, подлинно достойная ночи: Египет плачет над первенцами собственных помыслов и дел (что называется в Писании племенем халдейским отъятым (Ис. 48, 14) и вавилонскими младенцами, разбиваемыми и сокрушаемыми о камень (Пс. 136, 9)). Везде у Египтян рыдание и вопль; а от нас отступит тогда их губитель, чтя помазание и страшась его. Потом отъятие кваса в продолжение семи дней (число самое таинственное и состоящее в близком отношении к сему миру), отъятие давнего и застаревшего повреждения (а не хлебной и жизненной закваски), чтобы не иметь при себе в пути египетского теста и остатков фарисейского и безбожного учения. Египтяне будут плакать; а нами да снестся агнец к вечеру (6); потому что при конце веков страдание Христово. И Христос, разрушая греховную тьму, вечером приобщает учеников таин-ству. Не вареный, но печеный (8, 9), чтобы у нас в слове не было ничего необдуманного и водянистого и удобно-распускающегося, но чтобы оно было твердо и плотно, искушено огнем очистительным, свободно от всего грубого и излишнего, чтобы доб-рыми углями, воспламеняющими и очищающими нашу мысленную способность, помог нам Пришедший огня воврещи на землю (Лк. 12, 49), которым потребляются худые навыки, и Поспешающий возжечь его. А что в слове плотяного и питательного, пусть будет снедено и потреблено с внутренностями и со-кровенностями ума, и подвергнуто духовному переварению — все до головы и до ног, то есть до первых умозрений о Божестве и до последних рассуждений о воплощении. Но ничего не вынесем, ничего не оставим до утрия (10); потому что многие из наших таинств не должны быть разглашаемы посторонним, потому что по прошествии сей ночи нет очищения, потому что не похвально до другого времени откладывать тем, которые приняли слово. Как хорошо и богоугодно, чтобы гнев не продолжался целый день, но прекращался до захождения солнца (разуметь ли сие о действительном времени, или таинственно; ибо не безопасно для нас гневающихся видеть зашедшим Солнце правды); так сего брашна не должно оставлять на всю ночь и отлагать к сле-дующему дню. А кости и неснедное, то есть для нас неудоборазумеваемое, да не сокрушатся (10), чрез худое разделение и разумение (повременно говорить о том, что кости Иисуса не сокру-шены и в историческом смысле, хотя распинатели и желали ускорить смерть по причине субботы), и да не будут извержены и расхищены, чтобы святая не дать псам — злым терзателям слова, и не повергнуть свиниям того, что в слове светло как бисер, но да сожжется сие огнем, которым попаляются и всесожжения все испытующим и ведущим Духом истончаваемые и соблюдаемые, а не гибнущие и не рассеваемые по водам, как поступил Моисей с слитою Израильтянами главою тельца, в укоризну их жестокосердия.
Не должно оставить без внимания и образ вкушения, по-тому что Закон не умолчал и сего, но и об этом сокрыл умозрение в букве. Потребим жертву со тщанием, снедая опресноки с горьким зелием (8), препоясав чресла, и надев сапози, и подобно старцам опершись на жезлы (11). Со тщанием, чтобы не сделать того, что заповедь запрещает Лоту, не будем озираться, ниже постоим во сем пределе, в горе спасемся, да не купно яты будем содомским и необычайным огнем (Быт. 19, 17), и да не отвердеем в соляной столп от возвращения к худшему, что производится медлением. С горьким зелием; потому что жизнь по Богу горька и трудна, особ-ливо для начинающих, и она презирает удовольствия. Ибо хотя новое иго благо, и бремя легко, как слышишь (Мф. 11, 30), но оно таково по причине надежды и воздаяния, которое несравненно щедрее, нежели чего заслуживало бы здешнее злострадание. А без сего кто не сознается, что Евангелие гораздно труднее и тягостнее законных постановлений? Закон возбраняет совер-шение грехов, а нам обращаются в вину и причины, почти как действия. Закон говорит: не прелюбы сотвориши (Мф. 5, 27). А ты не имей и вожделения, не возжигай страсти любопытным и внимательным воззрением. В Законе сказано: не убиеши (21). А ты не только не мсти за удар, но даже отдай себя в волю биющему. Столько последнее любомудреннее первого! Закон говорит: не во лжу кленешися (33) . А ты вовсе не кленись, ни мало, ни много; потому что клятва рождает клятвопреступление. Закон говорит: не совокупляй дом к дому, и село к селу (Ис. 5, 8), убога насильствуя (Иез. 22, 29). А ты отдай с готовностию и приобретенное правдою, обнажи себя для нищих, чтобы с легкостию взять тебе крест и обогатиться невидимым. Чресла несвязанные и неопоясанные пусть будут у бессловесных; потому что они не имеют разума, господствующего над сластолюбием (не говорю пока, что и они знают предел естественного движения). А ты поясом и целомудрием укроти в себе похотливость и это ржание, как говорит Божественное Писание (Иер. 5, 8), порицая гнусность страсти, чтобы тебе чи-стому вкусить Пасху, умертвив уды яже на земли (Кол. 3, 5), и подражая поясу Иоанна, пустынника, Предтечи и великого про-поведника истины. Знаю и другой пояс, именно воинский и означающий мужество, по которому некоторые называются добропоясниками (Нав. 4, 13) и единопоясниками Сирскими (4 Цар. 24, 2). О нем и Бог говорит, беседуя с Иовом: ни, но препояши яко муж чресла твоя (Иов. 40, 2), и дай мужественный ответ. И божественный Давид хвалится, что Бог препоясует его силою (Пс. 17, 33), и самого Бога представляет он облек-шимся в силу и препоясавшимся (Пс. 92, 1), очевидно против нечестивых, если кому не угодно разуметь под сим преизобилие и вместе как бы ограничение силы, в каком смысле Бог и светом одевается яко ризою (Пс. 103, 2). Ибо кто устоит пред неограниченным Его могуществом и светом? Спрашиваю: что общего между чреслами и истиною? Что разумеет святой Павел, говоря: станите убо препоясани чресла ваша истиною (Еф. 6, 14)? Не то ли, что созерцательность обуздывает в нас вожделевательную силу, и не позволяет ей стремиться инуда? Ибо любовь к чему бы то ни было одному не позволяет с такою же силою стремиться к другим удовольствиям.
Кто намеревается вступить в землю святую и носящую на себе следы Божии: тот да изует сапоги, как и Моисей на горе (Исх. 3, 5), чтобы не внести чего-либо мертвого и составляющего среду между Богом и человеками. Также, если какой ученик посылается на благовествование, ему, как любомудренному и чуждому всякого излишества, должно не только не иметь при себе меди, жезла и более одной ризы, но и быть не обувенным, чтобы видимы были красны ноги благовествующих мир (Ис. 52, 7) и все прочие блага. Но кто бежит от Египта и от всего египетского, тот должен быть в сапогах, для безопасности как от чего другого, так от скорпионов и змиев, которых Египет производит во множестве, чтобы не потерпеть вреда от блюдущих пяту, на которых повелено нам наступать (Лк. 10, 19). О жезле же и сокровенном знаменовании оного думаю так. Мне известен жезл, употребляемый для опоры, а также жезл пастырский и учительский, которым обращают на путь словесных овец. Но теперь повелевает закон взять тебе жезл для опоры, чтобы ты не преткнулся мыслию, когда слышишь о крови, страдании и смерти Бога, и, думая стать защитником Божиим, не впал в безбожие. Напротив того, смело и не сомневаясь ешь Тело и пей Кровь, если желаешь жизни. Без неверия внимай учению о Плоти и, не соблазняясь, слушай учение о страдании, стой, опершись твердо, незыблемо, ни мало не колеблясь пред противниками, ни мало не увлекаясь учениями вероятности, поставь себя на высоту, поставь ноги во дворех Иерусалима (Пс. 121, 2), утверди на камне, да не подвижутся стопы твои (Пс. 16, 5), шествующие по Богу. Что скажешь? Так угодно было Богу, чтобы ты вышел из Египта, от пещи железны (Втор. 4, 20), оставил тамошнее многобожие, и веден был Моисеем — законодателем и военачальником.
Предложу тебе совет и неприличный мне, лучше же сказать, совершенно приличный, если будешь смотреть духовно. Возьми у Египтян в заем золотые и серебряные сосуды и иди с ними; запасись на путь чужим, лучше же сказать, своим собственным. Тебе должно получить плату за рабство и плинфоделание; ухитрись как-нибудь вытребовать ее, возьми у них обманом. Да! Ты здесь бедствовал, боролся с брением — сим обременительным и нечистым телом, строил чужие и непрочные города, которых память погибает с шумом (Пс. 9, 7). Что же? Ужели выйти тебе ни с чем, без вознаграждения? Ужели оставишь Египтянам и сопротивным силам, что они худо приобрели, и еще хуже расточают? Это не их собственность; они насильно себе присвоили, похитили у Того, Кто сказал: Мое сребро и Мое злато (Агг. 2, 9); Я дам его, кому хочу. Вчера принадлежало им — так было попущено; а ныне Владыка приносит и дает тебе, который употребишь хорошо и спасительно. Приобретем сами себе други от мамоны неправды, да егда оскудеем — во время суда, возьмем свое назад (Лк. 16, 9).Если ты Рахиль или Лия, душа патриаршеская и великая; укради идолов, каких найдешь у отца своего, не для того, чтобы их сберечь, но чтобы уничтожить. Если ты мудрый Израильтянин; перенеси их в землю обетования. Пусть гонитель скорбит и о сем, и перехитренный узнает, что он напрасно мучительствовал и порабощал лучших себя.
Если так поступишь, так выйдешь из Египта: несомненно знаю, что столп огненный и облачный будет указывать тебе путь и днем, и ночью, пустыня сделается не дикою, море разделится, Фараон погрязнет, одождится хлеб, камень источит воду, Амалик будет низложен, не оружием только, но и бранноносными руками праведников, изображающими вместе и молитву и непобедимое знамение Креста, река остановится в течении, солнце станет, луна замедлить в пути, стены падут и без стенобитных орудий, предшествовать будут шершни (Втор. 7, 20), пролагая путь Израилю и отражая иноплеменников, и, не продолжая слова, скажу: все то, что повествуется за сим и вместе с сим, дано тебе будет от Бога.
Таков праздник, который празднуешь ты ныне! Таково пиршество, которое предлагается тебе в день рождения ради тебя Родившегося, и в день погребения ради тебя Пострадавшего! Таково для тебя таинство Пасхи! Сие преднаписал Закон, сие совершил Христос — разоритель буквы, совершитель духа, Который, Своими страданиями уча страдать, Своим прославлением дарует возможность с Ним прославиться.
Остается исследовать вопрос и догмат, оставляемый без внимания многими, но для меня весьма требующий исследования. Кому и для чего пролита сия излиянная за нас кровь — кровь великая и преславная Бога и Архиерея и Жертвы? Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение. А если цена искупления дается не иному кому, как содержащему во власти; спрашиваю: кому и по какой причине принесена такая цена? Если лукавому; то как сие оскорбительно! Разбойник получает цену искупления, получает не только от Бога, но самого Бога, за свое мучительство берет такую безмерную плату, что за нее справедливо было пощадить и нас! А если Отцу; то, во-первых, каким образом? Не у Него мы были в плену. А во-вторых, по какой причине кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцем, но заменил жертвоприношение, вместо словесной жертвы дав овна? Или из сего видно, что приемлет Отец, не потому что требовал или имел нужду, но по домостроительству и потому, что человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силою, и возвел нас к Себе чрез Сына посредствующего и все устрояющего в честь Отца, Которому оказывается Он во всем покорствующим? Таковы дела Христовы; а большее да почтено будет молчанием.
Медный же змий хотя и повешен против угрызающих змиев, однако же не как образ Пострадавшего за нас, но как изображающий противное, и взирающих на него спасает не чрез уверенность, что он жив, но потому, что низложенный (чего и достоин был) сам умерщвлен и умерщвляет с собою подчинившиеся ему силы. И какое приличное ему от нас надгробие? Где ти, смерте, жало? где ти, аде, победа (1 Кор. 15, 55)? Ты низложен Крестом, умерщвлен Животодавцем, бездыханен, мертв, недвижим, бездействен, и хотя сохраняешь образ змия, но предан позору на высоте!
Но причастимся Пасхи, ныне пока прообразавательно, хотя и откровеннее, нежели в Ветхом Завете. Ибо подзаконная Пасха (осмеливаюсь сказать, и говорю) была еще более неясным прообразованием прообразования. А впоследствии и скоро причастимся совершеннее и чище, когда Слово будет пить с нами сие ново в царствии Отца (Мф. 26, 29), открывая и преподавая, что ныне явлено Им в некоторой мере; ибо познаваемо ныне всегда ново. В чем же состоит это питие и это вкушение? — Для нас в том, чтобы учиться, а для Него, чтобы учить и сообщать ученикам Своим слово; ибо учение есть пища и для питающего.
Но приступите, и мы приобщимся закона, по Евангелию, а не по писмени, совершенно, а не несовершенно, вечно, а не временно. Сделаем для себя главою не дольний Иерусалим, но горнюю митрополию — город, не воинствами ныне попираемый, но прославляемый Ангелами. Не будем приносить в жертву тельцов юных и агнцев роги износящих и пазнокти (Пс. 68, 32), в которых много мертвенного и бесчувственного. Но пожрем Богови жертву хвалы (Пс. 49, 14) на горнем жертвеннике с горними ликами. Пройдем первую завесу, приступим во второй завесе, приникнем во Святая Святых. Скажу еще более: принесем в жертву Богу самих себя, лучше же, будем ежедневно приносить и всякое движение. Все примем ради Слова, в страданиях будем подражать Страданию, кровию почтим Кровь, охотно взойдем на крест. Вожделенны гвозди, хотя и очень болезненны. Ибо страдать со Христом и за Христа и вожделеннее, нежели наслаждаться с другими.
Если ты Симон Киринейский; то возьми крест и последуй. Если ты распят со Христом, как разбойник; то, как благопризнательный, познай Бога. Если Он и со беззаконными вменися (Мк. 15, 28) за тебя и за твой грех; то будь ты ради Его исполнителем закона. И распинаемый поклонись Распятому за тебя, извлеки пользу даже из порочной своей жизни, купи смертию спасение, войди со Иисусом в рай, чтобы узнать, откуда ты ниспал, созерцай тамошние красоты, а ропотника оставь с его хулами умереть вне. Если ты Иосиф Аримафейский, проси тела у распинающего; очищение мира пусть будет твоим очищением. Если ты Никодим — нощный богочтец; положи Его во гроб с благовонными мастями. Если ты одна или другая из Марий или Саломия, или Иоанна; плачь рано, старайся первая увидеть отъятый камень, а может быть и Ангелов, и самого Иисуса; скажи что-нибудь, слушай гласа; и если услышишь: не прикасайся Мне (Ин. 20, 17), стань вдали, почти Слово, но не оскорбляйся. Он знает, кому явиться прежде других. Обнови воскресение; Еве, которая пала первая, помоги первой приветствовать Христа и возвестить ученикам. Будь Петром и Иоанном, спеши ко гробу, теки то скорее, то вкупе, (Ин. 20, 4), соревнуя добрым соревнованием. Если превзошли тебя скоростию; то препобеди тщанием, не приникнув только во гроб, но взойдя внутрь. Если как Фома не будешь вместе с собранными учениками, которым является Христос; не будь неверен после того, как увидишь. А если не веришь; поверь сказывающим. Если же и им не веришь; уверься язвами гвоздинными. Если снисходит во ад; нисходи с Ним и ты, познай и тамошние Христовы тайны: какое домостроительство и какая причина двоякого снисхождения? всех ли без изъятия спасает явившись там, или одних верующих? Если восходит на небо, восходи с Ним и ты, будь в числе сопровождающих или сретающих Его Ангелов, вели взяться вратам (Пс. 23, 7), сделаться выше, чтобы приять Возвысившегося страданием, недоумевающим по причине тела и знаков страданий, без которых снисшел, и с которым восходит и потому вопрошающим: кто есть сей Царь славы? — ответствуй: Господь крепок и силен — силен как во всем, что всегда творил и творит, так и в нынешней брани и победе за человечество; и на двукратный вопрос дай двукратный ответ. Если будут дивиться, говоря, как в лицедейственном представлении у Исаии: кто сей пришедый от Едома и от земных? и отчего у Бескровного и Бестелесного червлены ризы, как у виноделателя, истоптавшего полное точило (Ис. 63, 1–3)? — ты укажи на лепоту одежды пострадавшего тела, украшенного страданием и просветленного Божеством, которое всего любезнее и прекраснее.
Что скажут нам на сие клеветники, злые ценители Божества, порицали достохвального, объятые тьмою при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу — Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? что к заблудшему пришел Пастырь добрый, полагающий душу за овцы (Ин. 10, 11); пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и обрел заблудшего, и обретенного восприял на те же рамена, на которых понес крестное древо, и воспринятого опять привел к горней жизни, и приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? что возжег светильник — плоть Свою, и помел храмину — очищая мир от греха, и сыскал драхму — царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы, созывает пребывающие в любви Его силы, делает участниками радости тех, которых сделал таинниками Своего домостроительства (Лк. 15, 8–9)? что лучезарнейший Свет следует за предтекшим светильником, Слово за гласом, Жених — за невестоводителем, приготовляющим Господу люди избранны (Тит. 2, 14) и предочищающим водою для Духа? Сие ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низким, что препоясуется лентием, и умывает ноги учеников (Ин. 13, 4–5), и указует совершеннейший путь к возвышению — смирение? что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собою склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеет мытарей да и Сам приобретет нечто? Что же приобретет? — Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы подать здравие болящим? Обвинит и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх. 23, 5; Лк. 14, 5), спасти упадший в нее скот?
Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так, Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал — по закону телесной природы); а если послан и как Бог, что из сего? Под посольством разумей благоволение Отца, к Которому Он относит дела Свои, чтобы почтить безлетное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 4, 25); но написано также, что Сам Себя предал (Еф. 5, 2, 25). Говорится, что Он воскрешен Отцем и вознесен (Деян. 3, 15; 1, 11); но написано также, что Он Сам себя воскресил и восшел опять на небо (1 Сол. 4, 14; Еф. 4, 10) — первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а проходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не присовокупляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут его как Бога, и сливают; другие бесчестят Его как плоть, и отделяют. На которых же более прогневается Он, или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые сливают, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо первым надлежало разделить, а последним соединить, — первым относительно к числу, а последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотию? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и Самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Его Божество? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев? Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие узнавали в изгоняющем Бога; ибо в сем убеждало претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.
Но брань с ними или прекратим, если пожелают, хотя и поздно, уцеломудриться, или отложим до времени, если не захотят сего, но останутся такими же, каковы теперь. Ни мало и ничего не убоимся, подвизаясь за Троицу и с Троицею. Теперь же нужно нам представить кратко содержание слова. Мы получили бытие, чтобы благоденствовать; и благоденствовали после того, как получили бытие. Нам вверен был рай, чтоб насладиться; нам дана была заповедь, чтобы, сохранив ее, заслужить славу, — дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он постановил закон свободы. Мы обольщены, потому что возбудили зависть; пали, потому что преступили закон; постились, потому что не соблюли поста, будучи препобеждены древом познания; ибо древняя и современная нам была сия заповедь, служившая как бы пестуном для души и обузданием в наслаждении; и мы ей справедливо подчинены, чтобы соблюдением ея возвратить себе то, что потеряли несоблюдением. Мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься; с Ним воскресли, потому что с Ним умерли; с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много было в то время чудес: Бог распинаемый, солнце омрачающееся, и снова возгорающееся (ибо надлежало, чтобы и твари сострадали Творцу), завеса раздравшаяся, кровь и вода излиявшиеся из ребра (одна, потому что Он был человек, другая, потому что Он был выше человека), земля колеблющаяся, камни расторгающиеся ради Камня, мертвецы восставшие в уверение, что будет последнее и общее воскресение, чудеса при погребении, которые воспоет ли кто достойно? Но ни одно из них не уподобляется чуду моего спасения. Немногие капли крови воссозидают целый мир, и для всех людей делаются тем же, чем бывает закваска для молока, собирая и связуя нас воедино. Но великая и священная Пасха, и очищение всего мира! — буду беседовать с тобою, как с чем-то одушевленным. Слово Божие, и свет, и жизнь, и мудрость, и сила! — все твои наименования меня радуют. Порождение, исхождение и отпечатление великого Ума? Умопредставляемое Слово, и Человек умосозерцаемый, Который носишь всяческая глаголом силы Своея (Евр. 1, 3)! Прими теперь слово сие, не начаток, но, может быть, последнее мое плодоприношение; слово вместе благодарственное и молитвенное, чтобы мне не терпеть других скорбей, кроме необходимых и священных, в которых протекла жизнь моя. Останови или мучительную власть надо мною тела (ибо видишь, Господи, как она велика и обременительна), или приговор Твой, если от Тебя низлагаемся. Если же разрешусь, каким желаю, и буду принят в небесные кровы; то, может быть, и там возложу угодное на святой жертвенник Твой, Отче, и Слове, и Душе Святый. Ибо тебе подобает всякая слава, честь и держава во веки, аминь.
Лейт Человеческим естеством
Мальвина От ;;;;; — стражду.
Алиса С небес.
По славянскому переводу: вооруженными на рать. Собственнее же добропоясник значит: тяжело вооруженный, а единопоясннк —легко вооруженный.
***
Слово на святую Пятидесятницу Лейт.
Кратко полюбомудрствуем о празднике, чтобы нам праздновать духовно. У всякого свой способ торжествовать; а у служителя слова состоит он в слове, в таком слове, которое всего приличнее времени. И не увеселяет так ни одна красота любителя красот, как любителя праздников духовное празднование. Но рассудим о сем так. Празднует и иудей, но по букве: ибо он, гоня закон телесный, в закон духовный не постиже (Рим. 9, 31). Празднует и еллин, но телесно, сообразно с своими богами и демонами, из которых одни, по собственному признанию язычников, виновники страстей, а другие почтены богами за страсти; почему и празднование у них состоит в удовлетворении страстей, и грешить — значит чтить Бога, к которому под защиту прибегает страсть, как достохвальное дело. Празднуем и мы, но празднуем, как угодно Духу; а Ему угодно, чтобы мы или говорили, или делали что-либо подобающее. И праздновать — значит у нас приобретать для души блага постоянные и вечно обладаемые, а непреходящие и скоро гибнущие, которые, по моему рассуждению, мало услаждают чувство, а более растлевают его и вредят ему. Довлеет телу злоба его. Нужно ли в пламень подкладывать больше сгараемого вещества, или зверю давать обильнейшую пищу, чтобы он сделался неукротимее и взял силу над разумом? Итак, праздновать должно духовно... Мы празднуем Пятидесятницу, пришествие Духа, окончательное совершение обетования, исполнение надежды, таинство, и притом сколь великое и досточтимое! Оканчиваются дела Христовы телесные, или, лучше сказать, дела, относившиеся к телесному пребыванию Его на земле (помедлю говорить, что оканчиваются дела, относящиеся к телу, пока не убедит меня какое-либо слово, что лучше совлечься тела); а начинаются дела Духа. Что же относилось ко Христу? Дева, рождение, ясли, повитие пеленами, прославляющие ангелы, приходящие пастыри, течение звезды, поклонение и дары волхвов, детоубийство Иродово, Иисус, убегающий во Египет, возвращающийся из Египта, обрезанный, крещаемый, свидетельствуемый свыше, искушаемый, побиваемый камнями для нас (Ин. 10, 32), которым нужно было дать образец злострадания за слово, предаваемый, пригвождаемый, погребаемый, воскресающий, возносящийся. Многое из сего приемлет Христос и ныне, а именно, бесчестное от христоненавистников, что и переносит, потому что долготерпелив, а досточестное от христолюбцев. И он медлит как первым явить Свой гнев, так нам показать Свою благость, — и им дает, может быть, тем время на покаяние, а нас испытывает в любви, не ослабеем ли в скорбях и подвигах за благочестие. Таков издревле закон Божьего домостроительства и неисследимых Божиих судеб, по которым премудро управляются дела наши. Таковы дела Христовы, последующие же славнейшие еще узрим. О, если бы и сами мы были узрены Христом!
А чтобы говорить о делах Духа, да приидет на меня Дух, и да даст слово, сколько сего желаю, а если и не в такой мере, сколько соразмерно времени, — приидет же, без сомнения, владычественно, а не рабски, и не повеления ожидая, как думают некоторые. Ибо Он дышит, где хочет, на кого, когда и сколько Ему угодно. Так мыслить и говорить внушает нам Дух.
Кто Святого Духа низводит в ряд тварей, тот ругатель, злой раб и злейший из злых. Ибо злым рабам свойственно отвергать владычество, восставать против господства и свободное делать подобным себе рабом. Кто признает Его Богом, тот божествен и светел умом. А кто даже и именует Богом, тот, если делает сие пред людьми
Благоразумными, высок; а если пред низкими, неосмотрителен; потому что бисер доверяет грязи, громовый звук — слабому слуху, солнечный луч — больным глазам, твердую пищу — вкушающим одно молоко. Постепенно надлежит вести их вперед и приближать к высшему, чтобы свету даруем был свет и истина награждалась истиною. Посему и мы, оставив совершеннейшее слово, для которого не пришло еще время, побеседуем с ними так.
Если вы не исповедуете Святого Духа ни несозданным, ни неподлежащим времени, то (дозвольте ревности выразиться несколько и смело) в вас явно действует противный дух. Если же вы до такой степени здравы, что избегаете явного нечестия, и вне рабства ставите Того, Кто и нас делает свободными, то и со Святым Духом и вместе со мною рассмотрите сами и последующее: ибо я уверен, что вы уже в некоторой мере причастники Духа, и буду рассуждать с вами, как с своими. Или укажите мне среднее нечто между рабством и владычеством, где мог бы я дать место достоинству Духа, или, избегая рабства, не оставляйте неизвестным, куда причисляете Того, о Ком вопрос.
Но вас затрудняют слоги, останавливает одно речение, и оно делается для вас камнем претыкания и камнем соблазна, чем для некоторых был и Христос. Это — человеческая немощь. Сойдемся между собою духовно, будем лучше братолюбивыми, нежели самолюбивыми. Признайте силу Божества, и мы сделаем вам снисхождение в речении. Исповедуйте естество под другими наименованиями, какие наиболее уважаете, и мы уврачуем вас как немощных, даже скрыв иное к вашему удовольствию. Ибо стыдно и довольно безрассудно быть здравыми по душе и ставить в великое звуки, утаивать сокровище, как бы завидуя другим, или опасаясь, чтобы не освятить языка. Но еще стыднее нам подвергаться тому же, в чем других обвиняем, и осуждая споры о звуках, самим стоять за букву. Исповедуйте в Троице единое Божество, или, если угодно, единое естество, — и я испрошу вам у Духа слово: Бог. Ибо очень знаю, что Давший первое дает и второе, и тем паче, если причиною спора какаято духовная робость, а не диавольское упорство. Скажу еще яснее и короче: ни вы не обвиняйте нас за речение более возвышенное (ибо не должно завидовать возвышению), ни мы не будем вас осуждать за то речение, которое вам до времени по силам, пока не достигните, хотя другим путем, того же с нами пристанища. Мы домогаемся не победы, а возвращения братьев, разлука с которыми терзает нас.
Сие говорим вам, в которых находим несколько жизни, которые здраво рассуждаете о Сыне. Удивляясь вашей жизни, не вполне одобряем учение. Имея дары Духа, примите и Духа, чтобы не только подвизаться, но и подвизаться законно (2 Тим. 2, 5). От него, в награду за жизнь, да будет вам дарован и сей венец — исповедывать Духа совершенно, и с нами, и прежде нас проповедывать Его достойно. Дерзаю за нас и на нечто большее, именно дерзаю сказать с апостолом: столько люблю вас, столько уважаю сию благочинную вашу одежду, и сей цвет воздержания, и священные сонмы, и честное девство, и чистоту, и всенощное псалмопение, и нищелюбие, и братолюбие, и страннолюбие, что готов отлучен быти от Христа (Рим. 9, 3) и пострадать, как осужденный, только бы вы стояли с нами и вместе прославляли мы Троицу. Ибо нужно ли говорить о других, явно умерших, которых воскресит разве один Христос, Своею силою животворящий мертвых? Они злонамеренно отделяются друг от друга местом, будучи связаны учением, и столько же несогласны между собою, сколько и косые глаза, устремленные на один предмет, и не в зрении, но в положении имеющие разность, если их должно винить за сей один недостаток, а не вместе и за слепоту. Поелику же я достаточно изложил, что относится к вам, то возвращусь опять к Духу. Думаю же, что и вы уже последуете за мною.
Дух Святый всегда был, и есть, и будет: Он не начал и не прекратит бытия, но всегда со Отцем и Сыном вчиняется и счисляется. Ибо неприлично было или Отцу когда-либо быть без Сына, или Сыну без Духа: крайне было бы бесславно для Божества, как бы вследствие изменения советов Своих придти в полноту совершенства. Итак, Дух всегда был приемлемым, а не приемлющим; совершающим, а не совершаемым; наполняющим, а не наполняемым; освящающим, а не освящаемым; приводящим к обожению, а не вводимым в обожение. Он всегда один и тот же Сам для Себя и для Тех, с Которыми счиняется; невидим, не подлежит времени, невместим, неизменяем, не имеет ни качества, ни количества, ни вида, неосязаем, самодвижен, приснодвижим, свободен, самовластен, всесилен (хотя, как все принадлежащее Единородному, так и все принадлежащее Духу, возводится к первой Вине); Он — жизнь и животворящ; Он — свет и света Податель; Он — источная благость и источник благости; Он — Дух правый владычнии (Пс. 50, 12, 14), Господь (2 Кор.3, 17), посылающий (Деян. 13, 4), отделяющий (Деян. 13, 2), созидающий Себе храм (Кол. 2, 22), наставляющий (Ин. 16, 13), действующий, якоже хощет (1 Кор. 12, 11) разделяющий дарования, Дух сыноположения (Рим. 8, 15), истины (Ин. 14, 17), премудрости, разума, ведения, благочестия, совета, крепости, страха, по исчисленному (Ис. 11. 3, 4). Чрез Него познается Отец и прославляется Сын (Ин. 16, 11), и Сам Он Ими одними знаем, единое счинение, служение и поклонение, единая сила, единое совершенство и освящение. Но к чему распространяться? Все, что имеет Отец, принадлежит и Сыну, кроме нерожденности; все, что имеет Сын, принадлежит Духу, кроме рождения. А нерожденность и рождение не сущности различают, по моему мнению, но различаются в одной и той же сущности.
Ты мучишься нетерпением возражать мне, а я спешу продолжить слово. Почти день Духа, удержи не надолго язык свой, если можешь: теперь слово об иных языках, — устыдись, или убойся сих языков, являющихся в огненном виде. Ныне будем учить, а завтра рассуждать о словах: ныне будем праздновать, а завтра отложим приличие. Одно таинственно, другое свойственно зрелищам; одно прилично церквам, а другое — упившимся; одно прилично рассуждающим о Духе с благоговением, а другое — посмеивающимся над Духом. Отринув же чуждое, устроим свое.
Дух Святый действовал во-первых в ангельских и небесных силах, в тех, которые первые по Боге и окрест Бога; ибо их совершенство и озарение, и неудободвижимость или неподвижность ко злу не от иного кого, как от Святого Духа; а потом действовал в отцах и в пророках, из которых одни в образах видели или познал Бога, другие же и предузнали будущее, поколику Дух напечатлевал сие в уме их, и имеющее быть видели они пред собою, как настоящее; ибо такова сила Духа; после же сего действовал в учениках Христовых (не скажу во Христе, в Котором Он пребывал не как действующий, но как сопутствующий равночестному), и в них троекратно, по мере их удобоприемлемости, и в три различные времена — до прославления Христова страданием, по прославлении воскресением и по вознесении на небо, или по устроении (Деян. 3, 21), или как иначе должно назвать сие; как показывает первое очищение от болезней и духов, производившееся конечно не без Духа, также по совершении домостроительства дуновение Христово, которое, очевидно, было Божественным дохновением, и, наконец, нынешнее разделение огненных языков, которое и празднуем. Но первое было не ясно, второе явственнее, а нынешнее совершеннее; ибо не действием уже, как прежде, но существенно присутствует и, как сказал бы иной, сопребывает и сожительствует Дух. Ибо как Сын беседовал с нами телесно, так и Духу приличествовало явиться телесным образом; и когда Христос восшел во славу Свою, тогда Ему надлежало низойти к нам, надлежало придти, потому что Он Господь, и быть посланным, потому что Он непротивник Богу. Ибо таковые речения более показывают единомыслие, чем разделение естества.
Для того приходит Дух после Христа, чтобы не остаться нам без Утешителя; и для того именуется иным, чтобы дать тебе понятие о равночестии; ибо слово: иный поставлено вместо: другой я, это же именование означает единовладычество, а не унижение, ибо слово: иный, сколько известно мне, употребляется не об инородных, но об единосущных. Является же в виде языков, по сродству с Словом; и в виде огненных языков (почему думаешь?) или по причине очищения (ибо по писанию известен и огнь очистительный, что желающие везде могут увидеть), или по существу своему: ибо Бог наш огнь и огнь поядаяй (Евр. 12, 29) нечестие. Но ты опять негодуешь недовольный словом: единосущен! Является в виде разделенных языков, по причине разных дарований; в виде языков седших, в означение царского достоинства и почивания во святых; ибо и херувимы суть Божий престол. Является в горнице (если только не почтут меня пытливым чрез меру) в означение восхождения и возношения от земли тех, которые приимут Духа; ибо и водами Божиими покрываются какие-то превыспренния (горницы), которыми песнославится Бог (Пс. 103, 3). И Сам Иисус посвящаемых в высшее служение приобщает таинству в горнице, показывая тем, что нужно и Богу снисходить к нам (как, сколько известно, и снисходил к Моисею), и нам восходить к Нему, и что, таким образом, при срастворении достоинства, должно происходить общение Бога с человеками. Доколе же пребывают они в собственном достоинстве, Бог в достоинстве высоты, а человек — низости, дотоле благость несоединима, человеколюбие несообщимо, и посреди великая и непроходимая пропасть, которая отделяет не богатого только от Лазаря и от вожделенных недр Авраамовых, но сотворенное и преходящее естество от несотворенного и постоянного.
Дух Святый проповедан был пророками, например, в следующих местах: Дух Господень на мне (Ис. 61, 1); и почиют на нем седмь духов (Ис. 11, 1); и сниде Дух от Господа и настави их (Ис. 63, 14). Дух ведения наполни Веселеила, строителя скинии (Исх. 31, 3). Дух бывает разгневан (Исх. 63, 10); Дух взя Илию на колеснице, и сугубый испрошен Елисеем (4 Цар. 2, 9, 15), Дух благий и владычний наставляет и утверждает Давида (Пс. 142, 10; 50, 14). Святый Дух обетован сперва Иоилем, который говорит: и будет в последния дни, излию от Духа Моего на всяку плоть, то есть верующую, на сынов ваших и на дщерей ваших и т. д. (Иоиля 2, 28; Деяний 2, 17), а впоследствии Иисусом, Который Сам прославляет Духа и прославляется Духом, так же, как прославляет Отца и прославляется Отцем. И какое щедрое обетование! Дух вечно сопребывает и ныне с достойными во временной жизни и после с удостоившимися тамошних благ, если всецело сохраним Его доброю жизнию, а не будем удалять от себя в такой же мере, в какой. грешим.
Сей Дух созидает с Сыном в творении и воскресении, в чем да уверит тебя сказанное: словом Господним небеса утвердищася, и Духом уст Его вся сила их (Пс. 32, 6); Дух, сотворивый мя, дыхание же Вседержителево научающее мя (Иов. 33, 4); и еще: послеши Духа Твоего, и созиждутся и обновиши лице земли (Пс. 103, 30). Он созидает в духовном возрождении, в чем да уверит тебя сказанное, что никто не может видети или получить царствие, аще кто не родится свыше Духом (Ин. 3, 3; 5), и от первого рождения, которое есть тайна ночи, не очистится дневным и светлым воссозданием (Пс. 138, 16), каким воссозидается каждый в отдельности.
Сей Дух, как премудрый и человеколюбивый, поемлет ли пастыря, — творит его псалмопевцем, отгоняющим злых духов, и указует в нем царя Израилю. Поемлет ли пастыря овец, егодичия обирающаго, — делает его пророком (Амос. 7, 14). Припомни Давида и Амоса! Поемлет ли остроумного отрока, — еще прежде совершенного возраста делает его судиею старейшин. Свидетель Даниил, победивший львов во рве. Обретет ли рыбарей, — уловляет в Христову мрежу целый мир объемляющих сетию слова. Возьми в пример Петра и Андрея и сынов громовых, возгремевших о духовном. Обретет ли мытарей, — приобретает в ученики, и творит купцами душ, Свидетель Матфей, вчера мытарь, а ныне евангелист. Обретет ли пламенных гонителей, изменяет ревность, и Савлов делает Павлами, столько же ревнующими о благочестии, сколько нашел их ревнующими о зле.
Он вместе и Дух кротости, и гневается на согрешающих. Итак, изведаем Его кротость, а не гнев, исповедуя Его достоинство и бегая хулы, не пожелаем увидеть Его без помилования гневающимся. Он и меня ныне делает дерзновенным пред вами проповедником. И если ничего не постражду, благодарение Богу! А если и постражду, также благодарение Богу! Первое желательно, да пощадит ненавидящих нас, второе, да освятит меня, в награду за священнодействие евангелия приемлющего то, чтобы совершиться кровию.
Апостолы стали говорить на чужих языках, а не на отечественном, и, что особенно чудно, стали говорить не учившись. Это знамение для неверных, а не для верующих, и оно долженствовало послужить к обвинению неверных, как написано: иными языки, и устны иными, возглаголю людем сим, и ни тако послушают Мене, глаголет Господь (1 Кор. 14, 21; Ис. 28, 11). Слышаху же (Деян. 2, 6), Остановись здесь не надолго и подумай, как разделить речь. Ибо в речении есть обоюдность, устраняемая знаком препинания. Так ли слышали, каждый на своем наречии, что, так сказать, глас исходил один, а слышны были многие гласы, по причине такого сотрясения в воздухе, или, яснее скажу, из одного гласа происходили многие? Или, остановившись на слове: слышаху, слова: глаголющих своими гласами, отнести должно к последующему, чтобы вышел смысл: произносящих гласы, которые были свои для слушающих, а сие значит, гласы иноязычные. С последним я более согласен; потому что первое было бы чудом, которое относилось бы более к слушающим, нежели к говорящим, а последнее относится прямо к говорящим, которых и укоряют, что они пьяны, из чего видно, что по действию Духа сами они чудодействовали в произнесении гласов.
Правда, достохвально было и древнее разделение гласов, когда строили столп злонамеренно и безбожно единогласные (на что и ныне дерзают некоторые); ибо единомыслие, нарушенное различием гласов, разрушило и предприятие. Но гораздо достохвальнее разделение, совершенное чудесно ныне; ибо от единого Духа излившись на многих, опять возводится к единому согласию. И есть различие дарований, требующее нового дарования, чтобы уметь отличить превосходнейшие из них, потому что все имеют нечто похвальное. Можно бы назвать прекрасным и то разделение, о котором говорит Давид: потопи Господи, и раздели языки их (Пс. 54, 10). За что же? За то, что возлюбили вся глаголы потопныя, язык льстив (Пс. 51, 6). Почти явно обличает здесь Давид те языки, которые рассекают Божество. Но о сем довольно. Поелику же языки вещали живущим в Иерусалиме благоговейным иудеям, парфянам, мидянам, еламитам, египтянам, критянам, жителям Ливии, Аравии, Месопотамии и моим каппадокийцам и оть всего языка, иже под небесем. Иудеям (если кому угодно так представить), собранным во Иерусалиме, то достоин внимания вопрос: какие это были иудеи и которого пленения? Ибо пленение Египетское и Вавилонское было временное и давно окончилось возвращением плененных; пленения же Римского еще не было, а имело оно только быть, в наказание за дерзость противу Спасителя. Остается разуметь пленение, бывшее при Антиохе и случившееся не задолго до сих времен. Если кто не соглашается на такое толкование, как на неестественное (потому что пленение сие не древнее и иудеи рассеяны в оном не по многим странам вселенной), но ищет толкования более вероятного; то, может быть, лучше принять следующее. Поелику народ иудейский, как повествуется у Ездры, многократно и многими был переселяем, то иные племена возвратились в отечество, а другие остались в пленении, и, вероятно, некоторые из сих последних, рассеянных по многим народам, пришли тогда в Иерусалим и были участниками чуда. Такое исследование предложил я для любознательных: и, может быть, оно не будет излишним. И что ни предложил бы кто приличное настоящему дню, все будет приобретением и для нас. Но время уже мне распустить собрание, ибо беседа моя довольно продолжительна. А торжества никогда не должно прекращать, всегда же надобно праздновать, ныне даже и телесно, а впоследствии и скоро совершенно духовно, когда чище и яснее узнаем и сему основания в самом Слове и Боге и Господе нашем Иисусе Христе — истинном празднике и радовании спасаемых, с Которым да будет слава и чествование Отцу со Святым Духом, ныне и во веки веков. Аминь.
Лейт Сокращено.
***
Слово о любви к бедным Лейт.
Братия и соучастники бедности (ибо все мы бедны и имеем нужду в благодати Божией, хотя и кажется один превосходнее другого, когда измеряем людей малыми мерами). Примите слово о любви к бедным, не с бедным, но с щедролюбивым расположением духа, да наследуете богатство царствия. А вместе помолитесь, чтобы и я мог предложить вам богатое слово, мог напитать им ваши души и раздробить алчущим хлеб (Исх. 58, 7) духовный, или, подобно древнему Моисею, низводя, как дождь, пищу с неба (Исх. 16, 4) и подавая хлеб ангельский (Пс. 77, 25), или насыщая немногими хлебами в пустыне многие тысячи, как после Иисус — истинный хлеб (Ин. 6, 32) и истинной жизни виновник.
Нелегко найти превосходнейшую из добродетелей и отдать ей первенство и преимущество, подобно как и на лугу многоцветном и благовонном не вдруг можно выбрать прекраснейший и благовоннейший из цветов, когда то тот, то другой привлекает к себе обоняние и взор, и прежде всех заставляет сорвать себя... Но если, по учению Павла и самого Христа, первою и важнейшею заповедию должно почитать любовь, как сокращение закона и пророков (Мф. 22, 37–40; 1 Кор. 13, 13); превосходнейшую часть ея должна составлять, как я нахожу, любовь к бедным, жалость и сострадательность к тем, которые одного с нами рода... А особенно должны мы быть сострадательны к зараженным проказою, которые, по грозному приговору, изреченному на некоторых людей в св. Писании, изъедены даже до плоти, костей и мозгов (Иов. 33, 21), и которым изменило это многобедственное, уничиженное и вероломное тело... На них надобно смотреть так: другие жалки только по своей бедности, от которой, быть может, освободит их или труд, или друг, или родственник, или перемена обстоятельств, а сих несчастных и бедность угнетает нисколько не меньше, чем тех, или еще и больше; так как они, лишась телесных членов, лишаются вместе и способов трудиться и помогать себе в своих нуждах и притом всегда более страшатся усугубления болезни, нежели сколько надеются выздоровления, так что и надежда, это единственное врачевство для несчастных, почти оставляет их без помощи. Но к бедности у них присоединяется и другое зло — болезнь, зло ужаснейшее и тягостнейшее, которое у людей необразованных всего скорее попадает на язык, когда они клянут. С сим связано еще третие зло: многие не хотят к ним подойти, не хотят посмотреть на них, бегут от них, гнушаются ими, как чем-то омерзительным; и это зло, чтоб видеть себя ненавидимыми за одно только то, что подверглись несчастию, для них тяжелее самой болезни. Я не могу без слез смотреть на их страдания и при одном воспоминании об оных возмущаюсь духом, Имейте и вы такие же чувствования, дабы слезами избавиться от слез. И я не сомневаюсь, что действительно так чувствуют те из предстоящих здесь, кои любят Христа и любят бедных, и имеют Богу свойственное и от Бога дарованное им милосердие.
Вы сами свидетели их страдания. Пред вашими глазами поразительное и плачевное зрелище, которому едва ли кто поверит, кроме очевидцев. Люди живые мертвецы, у которых конечности большей части телесных членов отгнили; люди, которых нельзя почти узнать, кто они были прежде и откуда, или лучше, несчастные останки живших некогда людей, которые, чтобы дать знать о себе, сказывают о своих отцах, матерях, братьях и местах жительства: «я сын такого-то отца, мать у меня такая-то, имя мое такое-то, да и ты некогда был мне друг и знакомый». Это говорят они потому, что они не имеют уже прежнего вида, по которому бы можно было узнать их. Это люди обсеченные, у которых нет ни имущества, ни родства, ни друзей, ни даже тела; люди, которые одни из всех и жалеют о себе и вместе ненавидят себя; которые не знают, о чем больше плакать — о тех ли частях тела, коих уже нет, или об оставшихся; о тех ли, которые преждевременно истребила болезнь, или о тех, которые еще сберегаются на жертву болезни: ибо те несчастно погибли, а сии уцелели для большего несчастия; те сотлели прежде гроба, а сии некому и в гроб положить. Потому что и самый добрый и мягкосердечный человек бывает крайне нечувствителен к бедствиям сих страдальцев. Здесь только мы позабываем, что мы сами плоть и облечены уничиженным телом (Флп. 3, 21); и так мало в нас раденья об этих сродниках наших, что мы почитаем даже необходимым для безопасности нашего тела удаляться от них. Иной подходит к залежавшемуся и, может быть, уже смердящему трупу, носит вонючие тела бессловесных животных и, валяясь в тине, не гнушается этим: а от сих несчастных, сколько есть сил, бежим прочь и — какое бесчеловечие — негодуем почти и на то, что дышим одним с ними воздухом.
Кто нежнее отца? Кто сердобольнее матери? Но для сих отверженных заперто и родительское сердце. И отец своего собственного сына, которого родил, которого воспитал, в котором одном чаял иметь око своей жизни, за которого так много и так часто молился Богу, сего самого сына хотя оплакивает, но гонит от себя, — оплакивает от сердца, гонит по неволе. А мать, вспоминая муки рождения, с разрывающимся сердцем испускает жалостнейшие вопли и вслух всех рыдает. над живым, как над мертвым, говоря: «несчастное чадо злополучной матери, отнимаемое у меня лютою болезнию, чадо жалости достойное, чадо мое милое, которого и узнать не могу, чадо мое, которое воспитала я для утесов, гор и пустынь! Со зверями будет жизнь твоя, горный камень — кров твой и только благочестивейшие из людей обратят на тебя взоры. Зачем, вопиет она, подобно Иову (Иова 3, 11,12), сим болезненным гласом, зачем ты образовался во утробе матери? Зачем, вышедши из чрева, не погиб в тоже мгновение, так чтоб смерть сочеталась с рождением? Зачем ты не умер преждевременно, пока не вкусил еще зол жизни? Зачем тебя приняли на колени, и на что было тебе сосать грудь, когда ожидала тебя жизнь горькая, жизнь, ужаснейшая смерти?» Выговаривая это, проливает она источники слез и хотела бы несчастная заключить в объятия свое детище, боится плоти его, как неприятеля!
А в народе поднимаются повсюду ропот и гонение не против злодеев, но против несчастных. Иной живет вместе с убийцею, с прелюбодеем делит не только жилище, но и трапезу, святотатца принимает к себе в сожители, с недоброжелателями своими ведет дружбу; а от страдальцев, ничем его не огорчивших, отвращается, как от преступников. Так пороку отдается преимущество пред болезнию! Бесчеловечие мы уважаем, как дело благородное, а сострадание презираем, как нечто постыдное. Их гонят из городов, гонят из домов, с площади, с дорог, из бесед, из народных собраний, пиров, и — о, горькая участь! — их отгоняют и от самой воды. Для них не текут источники, напаяющие всех других; невероятным почитают даже то, чтобы и реки не могли от них заразиться! А что всего страннее, тех, коих как нечистых отгоняем от себя, тех самых, как не причиняющих нам никакого убытка, заставляем опять возвращаться к нам, потому что не даем им ни жилища, ни нужной пищи, ни врачевства для ран, ни одежды, которою могли бы мы прикрыть, по нашим силам, их недуг. Потому-то они и скитаются день и ночь обнищавшие, нагие, бесприютные, показывая пораженное недугом тело, пересказывая старую жизнь свою, призывая с воплем Создателя, помогая друг другу употреблением членов, которых у другого нет, слагая жалобные песни, чтобы выпросить кусочек хлеба, или малейшую часть чего-нибудь вареного, или какое-нибудь раздранное рубище для прикрытия себя от стыда, или для облегчения боли от ран. И не тот уже в глазах их человеколюбив, кто достаточно подает им нужное, по всякий, кто не с суровостию отсылает их прочь. Многие же из них, преодолевая и стыд, не бегут от торжественных собраний; гонимые крайнею нуждою, вторгаются сюда, в сии всенародные и священные собрания, которые мы учредили для уврачевания душ, и в которые стекаемся или для воспоминания какого-нибудь таинства, или для прославления свидетелей истины, дабы, чествуя их подвиги, научиться подражать и их благочестию. А они, хотя и стыдятся, как несчастливцы и как человеки, лица человеческого и лучше хотели бы скрываться в горах, утесах, лесах, или, накопец, в ночи и мраке; однако, втесняются в средину народа — жалкое бремя и слез достойное! — которое, впрочем, может быть послано к нам и не без цели, именно с тою целию, чтобы напомнить нам о нашей немощи и убедить нас не прилепляться ни к чему настоящему и видимому, как бы к постоянному. — Втесняются же одни из них, желая услышать голос человеческий; другие, чтобы взглянуть на людей; иные, чтобы у роскошных богачей собрать хотя скудное подаяние для поддержания жизни, все же, чтобы обнаружить свою скорбь и тем, хотя несколько, облегчить себя. Кто не сокрушится, внимая их стонам, сливающимся в одну жалобную песнь? Какое ухо может переносить сии звуки? Какое око может спокойно смотреть на это зрелище? Вот некоторые из них лежат одни подле других, — не на радость совокупленные недугом в одно сообщество, где каждый носит на себе следы какого-нибудь особенного бедствия, и все сии бедствия слагаются в одно общее горе, так что каждый своими страданиями усугубляет страдания других, и все жалки по своим болезням, а еще жалче по состраданию друг к другу. Их окружает толпа зрителей, даже и соболезнующих, но на краткое время. А там другие влачатся у ног человеческих; их преследует и солнечный зной, и пыль, а иногда и жестокие морозы, дожди и бури, их стали бы и попирать ногами, если бы одно прикосновение к ним не почитали гнусным. На священные песнопения внутри храма они ответствуют стонами и воплями прошений, и таинственным молитвословиям служат отголоском горькие рыдания. Но для чего описывать мне все их бедствия пред людьми, собравшимися для торжества? Если бы с точностию изобразил я всю эту печальную картину, то, может быть, возбудил бы плач и рыдания, и празднество превратилось бы в сетование. Потому только я и говорю о сем, что доселе еще не могу убедить вас, что иногда бывает и печаль предпочтительнее радости, и сетование полезнее празднования, и достохвальные слезы лучше недоброго смеха...
Что же мы? мы, наследовавшие сие великое и новое имя, чтобы называться по Христе народом святым. царственным, священством, людьми, усвоенными Богу избранными (1 Петр. 2, 9), ревнителями добрых и спасительных дел (Тит. 2, 14), учениками кроткого и человеколюбивого Христа, понесшего наши немощи, унизившего Себя до нашей бренности, нас ради обнищавшего (2 Кор. 8, 9), нисшедшего в эту плоть и земную храмину, и претерпевшего за нас скорби и болезни, дабы мы обогатились наследием Божества? Что ж мы, имеющие столь высокий Образец благоутробия и сострадания? Как будем думать о них и что сделаем? Презрим ли их? Пробежим мимо? Оставим их, как мертвецов, как гнусные страшилища, как самых злых зверей и пресмыкающихся? — Нет, братия. Не тому учит нас овец Своих добрый Пастырь (Ин. 10, 11) Христос, Который обращает заблудшее, взыскует погибшее и укрепляет немощное (Иез. 34, 16); не то внушает и природа человеческая, которая вложила в нас закон сострадания, и чувством немощи общей нам со всеми, научается благочестию и человеколюбию. Ужели они будут томиться под открытым небом, а мы станем жить в великолепных домах, расцвеченных всякого рода камнями, блещущих золотом и серебром, где узорчатая мозаика и разнообразная живопись прельщают и приманивают взоры? Да еще в одних будем жить, а другие строить? И для кого? Быть может, не для наследников наших, а для людей посторонних и чужих и притом, может быть, для таких людей, которые не только не любят нас, но еще, что всего хуже, исполнены вражды к нам и зависти. Они будут трястись от стужи в ветхих и раздранных рубищах, а, может быть, еще и тех иметь не будут, а мы будем нежить себя, покрываясь мягкою и пышною одеждой, воздушными тканями из тонкого льна и шелку, и между тем как одними уборами будем не столько украшать себя, сколько обезображивать (ибо все излишнее и щегольское я почитаю безобразием), другие наряды, бесполезная и безумная забота, добыча моли и всепоядающего времени — будут лежать у нас в кладовых? Они будут нуждаться, о, пагубная моя роскошь! о, бедственное их томление! будут нуждаться и в необходимой пище, будут в изнеможении голодные валяться у ворот наших, не имея даже столько сил в теле своем, чтобы просить, не имея голоса, чтобы рыдать, рук, чтобы простирать их для приведения нас в жалость, ног чтобы подойти к богатым, не имея столько дыхания, чтобы с большим напряжением простонать жалобную песнь, почитая лишение зрения, это самое тяжкое зло, очень легким и еще благодаря то, что не видят своих язв. Таково их состояние. А мы, роскошно одетые, будем с важностию возлежать на высоких и пышных ложах, покрытых дорогими коврами, до которых другой не смей и дотронуться, оскорбляясь и тем, если только услышим умоляющий голос их. Нам нужно, чтобы пол у нас усыпаем был часто, и даже безвременно, благоухающими цветами, а стол орошен был самым дорогим и благовонным миром, для большего раздражения нашей неги; нужно, чтобы юные слуги предстояли пред нами — одни в красивом порядке и строю, с распущенными, как у женщин волосами, искусно подстриженными так, чтобы на лице не видно было ни одного волоска, в таком убранстве, какого не потребовали бы самые прихотливые глаза; другие — со стаканами в руках, едва дотрагиваясь до них концами пальцев и поднося их, как можно, ловчее и осторожнее; иные, держа опахала над головами нашими, производили бы искусственный ветерок и этим, руками навеваемым, зефиром прохлаждали бы жар утучненного нашего тела. Нужно кроме того, чтобы все стихии: и воздух, и земля, и вода в обилии доставляли нам дары свои, и стол наш весь был уставлен и обременен мясными яствами и прочими хитрыми выдумками поваров и пекарей; чтобы все они наперерыв старались о том, как бы больше угодить жадному и неблагодарному нашему чреву, сему тяжкому бремени, виновнику зол, сему никогда ненасытимому и самому неверному зверю, которому вместе с потребляемыми им яствами вскоре надобно будет истлеть (1 Кор. 6, 13). Для них много значит утолить жажду и водою; а у нас пенится в чашах вино: пей до упоения, даже до бесчувствия, если кто невоздержен! Да еще одно из вин отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностию рассуждать, и беда, если кроме своего отечественного не будет у нас какого-нибудь иностранного вина, как иноземного завоевателя! Ибо нам непременно должно вести жизнь роскошную и превышающую нужды, или по крайней мере славиться такою жизнию, как будто стыдно нам, если не будут почитать нас порочными людьми и рабами чрева и того, что еще хуже чрева!
Что это такое, други и братия? Для чего и мы носим в себе болезнь, болезнь душевную, которая гораздо тягостнее телесной? Ибо та, как известно, приходит не по воле нашей, а сия приходит от нашего произволения; та оканчивается с настоящею жизнию, а сия переходит с нами и в другую жизнь, в которую мы отселе преставляемся; о той жалеют, по крайней мере, здравомыслящие, а эту ненавидят. Для чего не спешим, пока еще есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, будучи сами плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаемся неге, видя бедствия наших братий?..
Ужели, наконец, мы не очувствуемся? не отвергнем жестокосердия, или — о чем желал бы и не говорить — низкой скупости? не подумаем об участи человеческой? Ужели не обратим себе во благо несчастия других?..
Итак, последуем Слову, взыщем небесного покоя, отвергнем обилие земное; воспользуемся только тем, что есть в нем доброго: искупим души свои милостынями (Дан. 4, 24), дадим от имений своих бедным, дабы стяжать богатство небесное... Воздай что-нибудь Богу в благодарность за то, что ты принадлежишь не к числу имеющих нужду в благодеяниях, а к числу тех, кои могут оказывать благодеяния, что не ты смотришь в чужие руки, а другие в твои. Обогати себя не только имуществом, но и благочестием, не только золотом, но и добродетелью, или лучше, только ею одною. Заслужи предпочтение пред ближним твоим тем, что ты его благотворительнее. Будь для несчастного богом, подражая милосердию Божию. — Ибо ничто столько не уподобляет человека Богу, как благотворение, хотя Бог несравненно больше благодетельствует, а человек меньше, сообразно с своими силами... Если можешь оказывать высшие благодеяния, приносящие пользу душе (поелику Бог наделит тебя и сим богатством, ежели только пожелаешь того), не откажись и этим послужить нуждающемуся, или лучше, таковые-то благодеяния прежде всего и паче всего и оказывай просящему тебя, даже не ожидая его прошения, весь день милуя и взаим дая (Пс. 36, 26) слово, и неопустительно взыскивая долг с лихвою, то есть с умножением назидания в пользовавшемся оным, лихвою, которую всегда прилагает к принятому слову тот, кто мало-помалу приумножает в себе семена благочестия. Если же ты этим не можешь служить ближнему, то оказывай ему хоть меньшие благодеяния, занимающие второе место и не превышающие силы твоей. Помоги ему, доставь пищу, подай рубище, принеси лекарство, перевяжи раны, расспроси о бедственном его положении, поговори о терпении; осмелься, подойди. Ты не унизишь себя этим: болезнь не пристанет к тебе, хотя и думают так люди слишком изнеженные, обольщенные пустыми предубеждениями, или лучше сказать, хотя и стараются сим предлогом оправдать свою либо трусость, либо отвращение от благочестия, прибегая к боязливости, как будто к чему важному и мудрому. Касательно сего могут успокоить тебя и здравые рассуждения, и врачи, и живущие в одном с больными доме их прислужники, из коих ни один еще, обращаясь с ними, не подвергался опасности. Но если бы и возбуждало такое сообщение страх и сомнения, ты, раб Христов боголюбивый и человеколюбивый, не будь побежден низким малодушием. Дерзай верою, победи боязнь состраданием, изнеженность — страхом Божиим, расчеты — благочестием. Не призри брата твоего, не пробеги мимо его, не гнушайся им, как нечистотою, как заразою, как чем-то отвратительным и отверженным. Это твой член, хотя и покривило его несчастие. Тебе оставлен есть нищий (Пс. 9, 35), как самому Богу, хотя ты и слишком надменно (может быть, хоть сими словами приведу тебя в стыд) проходишь мимо его. Тебе предлагается случай доказать свое человеколюбие, — хотя и отвращает тебя враг от собственного твоего счастия.
Вразумись чужими бедами. Дай хотя самую малость бедному: и то не будет малостью для того, кто во всем нуждается, и для самого Бога, если подаяние будет по силе. Вместо великого дара принеси усердие. Ничего не имеешь? Утешь слезою. Великое врачевство злополучному, когда кто-то от души пожалеет о нем; несчастие много облегчается искренним соболезнованием. Ты, человек, не должен считать человека хуже животного, которое закон велит тебе поднять, когда оно падает в ров, или привести к хозяину, когда заблудится (Исх. 23, 4–5; Втор. 22, 4)... Если мы обязаны и к бессловесным быть милостивыми, то сколь же велика должна быть любовь наша к тем, кои одного с нами рода и достоинства? Так учат нас и разум, и закон, и справедливейшие из людей, которые полагают, что лучше благотворить, нежели принимать благодеяния, и что милость дороже корысти...
Не думаешь ли ты, что человеколюбие есть для тебя не необходимость, а дело произвола, не закон, а совет? Я и сам весьма желал бы так думать; но меня устрашают: левая сторона и козлища, и укоризны, кои услышат они от Поставившего их ошуюю. Они осуждены будут не за грабительство, не за святотатство, не за прелюбодеяние, или другие грехи, запрещенные законом, а за то, что не послужили Христу в лице бедных.
Итак, ежели вы рабы и братия и сонаследники Христа, сколько-нибудь имеете ко мне послушания, то доколе еще есть время посетим Христа, послужим Христу, напитаем Христа, оденем Христа, примем Христа, почтим Христа не только трапезою, как некоторые; не мастьми благовонными, как Мария; не гробом. только, как Иосиф Аримафейский; не веществами нужными при погребении, как Никодим, в половину только показавший любовь свою ко Христу; не златом, ливаном и смирною, как еще прежде волхвы; но поелику Владыка всяческих милости хощет, а не жертвы (Мф. 9, 13), и милосердие дороже тем тучных агнцев (Дан. 3, 40), то сие-то милосердие и принесем Ему в лице бедных и долу влачащихся ныне, дабы тогда, как мы отъидем отселе, они приняли нас в вечныя кровы (Лк. 16, 9), в самом Христе, Господе нашем, Которому слава во веки, аминь.
Лейт Сокращено. Сказано в богадельне, устроенной св. Василием В., в которой тогда (в 373 г. по Р. Х.) много было зараженных проказою.
***
Слово о мире, говоренное в присутствии отца, после предшествовавшего молчания, по случаю воссоединения монашествующих Лейт.
Ревность разрешает язык мой и я оставляю без исполнения закон человеческий для закона духовного: дарю миру слово, хотя прежде ни за что не соглашался приступить к слову. Ибо как скоро возмутились против нас члены, великое и честное тело Христово начало разделяться и рассекаться; тогда положих хранило устом (Пс. 38, 2), и в других случаях несловоохотный, рассуждая, что духовный порядок требует сперва очистить себя самого деятельным любомудрием. Потом, отверзщи уста разума, привлечь дух (Пс. 118, 131), а после уже отрыгнуть слово благо (Пс. 44, 22) и глаголать премудрость Божию, совершенную в совершенных (1 Кор. 2, 6). Притом как есть время всякой вещи малой и великой, по справедливому и весьма разумному изречению Соломона (Еккл. 3, 1). так и я не менее всякого другого знал время говорить и молчать. Посему онемех и смирихся (Пс. 38, 3), когда вблизи меня не стало ничего доброго, как будто облако набежало на сердце мое и сокрыло луч слова, а болезнь моя обновлялась днем и ночью; все возжигало ее во мне, все напоминало о разъединении братии... Так было прежде!
Но теперь, когда отбежали от нас болезнь, печаль и воздыхание, когда мы чтители Единого стали едино. Мы чтители Троицы, так сказать, срослись между собою, стали единодушны и равночестны; мы чтители Слова оставили бессловесие, мы чтители Духа горим ревностию не друг против друга, но за одно друг с другом, мы чтители Истины одно мудрствуем и одно говорим; мы чтители Мудрости стали благоразумны, чтители Того, Кто — Свет, Путь, Дверь, яко во дни благоразумно ходим, все идем прямым путем, все внутри двора; чтители Агнца и Пастыря сделались кротким и принадлежим уже к тому же стаду и единому пастырю... Тогда и я, вместе с прошедшими скорбями, отлагаю молчание и приношу настоящему времени и вам, или паче Богу, слово, самую приличную благодарственную жертву, дар, который чище злата, дороже драгоценных камней, ценнее тканей, святее жертвы подзаконной, святее начатка первородных, угоден Богу паче тельца юного, паче курения, паче всесожжения, паче многих тысяч тучных овнов. Сие приношу Богу, сие посвящаю Ему, что одно и оставил я у себя, чем одним и богат я; потому что от прочего отказался из повиновения заповеди и Духу; все, что я ни имел, променял на драгоценную жемчужину, сделался (или, лучше сказать, желаю сделаться) тем счастливым купцем, который за малое, несомненно тленное, купил великое и нетленное (Мф. 13. 45–46); но удерживаю за собою одно слово, как служитель Слова, и добровольно никогда не пренебрегу сего стяжания, но ценю, люблю его и веселюсь о нем более, нежели о всем-том в совокупности, что радует большую часть людей: делаю его сообщником всей жизни, добрым советником, собеседником и вождем на пути к горнему и усердным сподвижником. И так как презираю все дольнее, то вся моя любовь после Бога обращена к слову, или, лучше сказать, к Богу, потому что и слово ведет к Богу, когда оно соединяется с разумением, которым одним Бог истинно приемлется, и сохраняется, и возрастает в нас... Чрез слово я обуздываю порывы гнева, им усыпляю иссушающую зависть, им успокаиваю печаль, оковывающую сердце, им уцеломудриваю сластолюбие, им полагаю меру ненависти, но не дружбе (ибо ненависть должно умерять, а дружбе не должно знать пределов). Слово в изобилии делает меня скромным и в бедности великодушным; оно побуждает меня идти с идущими твердо, простирать руку помощи падающему, сострадать немощному и сорадоваться возмогающему. С ним равны для меня и отечество и чуждая страна, и переселение для меня не более, как переход с одного чужого места на другое не мое. Слово для меня разделяет миры, и от одного удаляет, к другому приводит. Словом и ныне встречаю друзей своих и братьев, и предлагаю трапезу словесную и чашу духовную и всегдашнюю, а не такие, какими земная трапеза льстит чреву, которое не может быть исправлено, но упразднится (1 Кор. 6. 13). Молчах, еда и всегда умолчу (Ис. 42, 14)? Терпех яко рождающая, ужели и всегда буду терпеть? Молчание Захарии разрешил родившийся Иоанн (ибо неприлично было молчать отцу гласа, когда глас уже происшел; но как неверие гласу связало язык, так явление гласа должно было разрешить отца, которому и благовествован и родился сей глас и светильник, предтеча Слова и Света); а мне разрешает язык и возвышает глас, как глас трубы, сие благодетельное событие, сие прекрасное зрелище, какое представляют чада Божии, прежде расточенные, а ныне собранные воедино, покоющиеся под одними и теми же крылами, в единомыслии идущие в дом Божий и соединенные между собою единым союзом добродетели и Духа...
Но поелику вы овладели теперь и мною и словом, не без насилия, но не по неволе, а по любви, то буду вещать (хотя едва могу), потому что вы так повелеваете, и произнесу слова благодарения и вразумления.
Благодарение мое таково: Кто возглаголет силы Господни? Кто во услышание всех возвестит всю хвалу (Пс. 105, 2)? Теперь обоя едино, и средостение ограды разорено (Еф. 2. 14). Ты соделал, что мы перестали быть притчею во языцех, предметом покивания главою в людех (Пс. 43, 15). Ты дал нам столько потерпеть зла, сколько нужно было, чтобы во время разделения познали мы благо мира, и, поразив скорбию, опять восстановил нас. Чудное врачевание! Ты враждою научил миру скоро возненавидевших вражду; противным устроил противное и столько разлучил нас, что мы тем с большею охотою устремились друг к другу. Рука уже не презирает ока и око — руки; глава не восстает против ноги и ноги не чуждаются главы (1 Кор. 12, 21) и не вредят, или лучше сказать, не терпят вреда от беспорядка и безначалия, от которого и во всем происходит замешательство и разрушение; но все члены, по естественному чину и закону, которым все между собою соединено и сохраняется, равно заботятся друг о друге — и мы составляем теперь едино тело и един дух, якоже и звани быхом в едином уповании звания (Еф. 4, 4)...
По мне уже время присовокупить к благодарению и увещание, которое предложу также, сколько можно, короче; потому что вы большею частию вразумлены уже самыми событиями, и для наученных опытом не нужны продолжительные поучения. Во-первых, не надлежало нам, братия, разделяться и тем губить свое древнее достоинство и украшение, по которому наше малое стадо, хотя и нельзя ставить его на ряду с многочисленными паствами, однако же равнял я с самыми великими и обширными, даже предпочитал некоторым по силе Духа. Так было прежде: каждая паства имела свое меньшее или большее украшение; отличительным свойством нашей паствы была непоколебимость и безмятежие, а потому часто называли ее ковчегом Ноевым за то, что одна спасалась от всемирного потопления и хранит в себе семена благочестия. Даже, когда обличилось, что и мы люди, когда мы не избегли совершенно зависти лукавого, не устояли против болезни все заражающей, но понесли свою долю в общем несчастии и не соблюли до конца прекрасного и отеческого наследия, то есть — блага единомыслия: и в сем случае имели мы не малое преимущество пред другими (если только, уповая на Христа, можно нам похвалиться чем-нибудь и при самой вражде нашей), то преимущество, что последние подверглись злу и первые исправились... Поелику же для прочности мира недостаточно одной поспешности в примирении, если оно не будет подкреплено разумом, и разуму не будет способником сам Бог, от Которого всякое добро получает начало и приходит в совершенство; то молитвою и размышлением постараемся утвердить в силе наше примирение.
Помыслим, во-первых, о превосходнейшем и высочайшем из всего сущего — Боге (если только не найдет кто приличнейшим поставить. Его и выше сущности (;;;;), или в Нем заключить все бытие, так как от Него сообщается бытие и прочему); помыслим, во-вторых, и о существах первых от Бога и окрест Бога, то есть об ангельских и небесных силах, которые первые пиют от Первого Света, и просветляемые словом истины, сами суть свет и отблески Совершенного Света. Сим существам ничто так не свойственно, как мир и безмятежие. Ибо в Божестве нет несогласия, потому что нет и разъединения (так как разъединение есть следствие несогласия); но в Нем столько согласия и с Самим Собою и со вторичными существами, что наряду с другими, предпочтительно пред другими именами, какими угодно называться Богу, сие преимущественно стало Его именованием. Он называется миром (Еф. 2,14), любовно (Ин. 4. 16) и подобными именами, внушая нам самыми наименованиями стремиться к стяжанию сих совершенств. А из ангелов тот, который дерзнул произвесть возмущение и выше своего достоинства вознес выю против Господа Вседержителя, или, по пророческому слову, замыслил о престоле выше облак (Ис. 14, 13–14), понес наказание, достойное высокоумия, осужден был, вместо света, тьмою, или справедливее сказать, сам стал тьмою. Между тем прочие пребывают в своем достоинстве, в котором главное составляет мир и безмятежие, потому что от Всехвальной и Святой Троицы, от Которой имеют они светозарность, получили и то, чтоб быть едино. Потому что и Троица есть и исповедуется Бог Единый не менее по согласию, как по тождеству сущности. Посему все те, которые любят благо мира, и, напротив того, ненавидят раздор и отвращаются его, близки к Богу и божественным духам; а те, которые браннолюбивы нравом, ищут славы в нововведениях тщеславятся тем, чего бы надлежало стыдиться, принадлежат к противоположной стороне...
Итак, необходимость доброжелательства и согласия уже достаточно доказывается сим одним, т. е. подражанием Богу и существам Божественным; ибо на них только взирать и безопасно душе, созданной по образу Божию, дабы стремлением к божественному и посильным уподоблением в наибольшей мере сохранить ей свое благородство. Сверх сего, внимая гласу Божию, воззрим еще на небо горе и на землю низу (Ис. 8, 22) и вникнем в законы твари. Небо, земля, море, словом — весь сей мир, сия великая и преславная книга Божия, в которой открывается самым безмолвием проповедуемый Бог, сей мир доколе стоит твердо и в мире с самим собою, не выступая из пределов своей природы, доколе в нем ни одно существо не восстает против другого и не разрывает тех уз любви, которыми все связал художник — Творческое Слово: дотоле соответствует своему названию и подлинно есть мир и красота несравненная, дотоле ничего нельзя представить себе славнее и величественнее его. Но с прекращением мира и мир перестанет быть миром. В самом деле, не примечаешь ли, что закон любви управляет небом, когда оно в стройном порядке сообщает воздуху свет и земле дожди? А земля и воздух не родительской ли любви подражают, когда дают всем животным — одна пищу, другой — возможность дышать и тем поддерживают жизнь их? Не миром ли управляются времена года, которые, кротко между собою растворяясь, постепенно заступают одно место другого, и средними временами смягчают суровость крайних, служа тем вместе к удовольствию и к пользе? Что сказать о дне и ночи, которые уравниваются друг с другом, равномерно возрастая и убывая, из которых один призывает нас к делам, а другая к покою? Что сказать о солнце и луне, о красоте и множестве звезд, которые стройно появляются и заходят? Что сказать о море и суше, которые, мирно между собою соединяясь, благосклонно и человеколюбиво передают друг другу человека, и богато и щедро расточают ему свои сокровища?... Не буду говорить о том, что миром поддерживаются, а от несогласия приходят в расстройство города, царства, лики поющих, войска, дома, общества плывущих на одном корабле, супружества и дружеские союзы; остановлюсь на Израиле и, напомнив вам об его бедствиях, рассеянии и скитании, в каком находится он ныне и долго еще будет находиться (в чем верю пророчествам), спрошу потом вас о достоверно вам известной причине сих несчастий, дабы бедствия других научили нас единомыслию.
Не правда ли, что доколе израильтяне сохраняли мир между собою и Богом, мучимые в Египте, как в железной пещи, и соединяемые общим утеснением (иногда и утеснение служит спасительным врачевством), дотоле назывались они языком святым, частию Господнею и царским освящением (Исх. 16, 6; Втор. 32, 9)?... Но когда впали они в болезнь, с яростию восстали друг на друга, разделились на многие части, будучи доведены до последней крайности крестом и своим упорством, с каким восстали против Бога и Спасителя нашего, не познав Бога в человеке; когда навлекли на себя жезл железный (Пс. 2, 9), которым Бог угрожал им издалеча (разумею господствующую ныне Державу и преобладающее царство); тогда что стало? чего не потерпели они? Иеремия плачет о прежних их бедствиях и сетует о пленении Вавилонском; подлинно и то было достойно плача и сетования.... Но кто из умеющих слагать плачевные песни и вполне изобразит скорбь словом, достойно оплачет последний удар — переселение израильтян, ныне тяготеющее над ними иго рабства, всем известное под римским владычеством унижение, главнейшею виною которого было возмущение? Если же возмущение действительно так страшно и гибельно по своим последствиям, как видно из сказанного и как показывают многие другие примеры; то гораздо страшнее людям, которые освободились уже от мелочной привязчивости и вкусили благ мира, снова подвергнуться той же болезни, и, как говорится, возвратиться на свою блевотину, не вразумившись самым опытом, который поучителен и для несмысленных... Да не подумают, однако же, будто бы я утверждаю, что всяким миром надобно дорожить. Ибо знаю, что есть прекрасное разногласие и самое пагубное единомыслие; но должно любить добрый мир, имеющий добрую цель и соединяющий добрую цель и соединяющий с Богом....
Гораздо лучше и полезнее, не отлагаясь от общего тела, как членам оного, исправлять друг друга, и самим исправляться, нежели, преждевременно осудив своим отлучением и тем разрушив доверенность, потом повелительно требовать исправления, как свойственно властелинам, а не братиям. Познав сие, братия, объимем и облобызаем друг друга, будем искренно едино, будем подражать Разорившему средостение ограды и кровию Своею все собравшему и примирившему.... И о, если бы никто не погиб, но все мы пребыли в едином духе, единодушно сподвизались за евангельскую веру, едино мудрствовали; вооружась щитом веры, препоясав чресла истиною, знали одну только брань, брань против лукавого и против воинствующих под его начальством; не боялись тех, которые могут убить тело, но не могут похитить души; боялись же Господа души и тела; сохраняли драгоценный залог, полученный нами от отцев, то есть покланялись Отцу, и Сыну, и Святому Духу, в Которых уверовали, с Которыми сочетались: и верили, что Три суть едино, едино же не Ипостасию, но Божеством, Единица в Троице покланяемая, и Троица в Единице возглавляемая....
Так, братия, будем поступать и так вести себя, и разномыслящих, доколе можно, будем принимать и врачевать как язву истины; страждущих же неисцельно станем отвращаться, чтобы самим не заразиться их болезнию, прежде нежели сообщим им свое здравие. И Бог мира, всяк ум превосходящего, будет с нами, во Христе Иисусе, Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.
Лейт Сокращено.
***
Слово прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов.
Какими находите дела мои, вы, любезные Пастыри и Сопастыри? Каким представляется вам мое странствование? Какой находите плод от оного, или, лучше сказать, какой плод Духа, Которым всегда я был движим, и теперь подвигнут, не желая иметь, а может быть и не имея ничего собственного? Я не стыжусь быть судимым; потому что и сам сужу отчасти, и с одинаковою любовию приемлю то и другое. Итак, что у меня за оправдание? Если оно ложно, обличите; если же справедливо, засвидетельствуйте вы, для которых и пред которыми мое слово. Некогда паства сия была мала и несовершенна, даже, судя по видимому, это была не паства, а малые следы или останки паствы; без порядка, без надзора, без точных пределов; она не имела ни свободной пажити, ни огражденного двора, скиталась в горах и вертепах и в пропастех земных (Евр. 11, 38), рассеянная и разбросанная там и здесь; всякий, кому как случилось, находил себе надзирателя и пастыря, промышлял о своем спасении. Нива сия была некогда мала и скудна, не походила на пиву не только Бога, Который благими семенами и учениями благочестия возделал и возделывает целый мир: но даже на ниву недостаточного и малоимушего бедняка. Это вовсе не была нива, не стоила может быть ни житниц, ни гумна, ни серпа; на ней не было ни копны, ни снопов, а разве малые и не зрелые рукояти, какие вырастают на кровлях; которыми не исполнит руки своей жняй, которые не призовут на себя благословения мимоходящих (Пс. 128, 6–8). Такова была наша нива, такова жатва! Такова была некогда паства сия, и такою сделалась ныне — столь благоустроенною и расширенною! Возведи окрест очи твои, и виждь, кто бы ты ни был ценитель слов моих! Виждь соплетенный венец славы. (Ис. 28, 1). Виждь собор пресвитеров, украшенных сединою и мудростию, благочиние диаконов, не далеких от того же Духа, скромность чтецов, любовь к учению в народе. Посмотри на мужей и на жен; все равночестны добродетелию; и из мужей — посмотри на любомудрых и на простых, — все умудрены в божественном — на начальников и на подчиненных, — здесь все прекрасно управляются; — на воинов и на благородных, на ученых и любителей учености, — все воинствуют для Бога, и кроткие в другом бранноносны за Духа, все чтут горний сонм, в который вводит не тихошественная буква, но Дух животворящий, все в подлинном смысле учены, все служители истинного слова. И из жен посмотри на живущих в супружестве, — оне сопряжены более с Богом, нежели с плотию; посмотри на несвязанных супружеством и свободных, — оне все посвятили Богу; — на юных и старых, — одне доблестно приближаются к старости, другие усиливаются пребыть бессмертными, обновляясь лучшими надеждами. Соплетающим сей-то венец содействовал и я несколько. Иный из них есть дело моих слов, не тех, которые я отринул, но тех которые возлюбил, — слов весьма целомудренных. Иный из них есть порождение и плод моего духа, как может порождать дух отрешившихся от тела. И я очень уверен, что о сем засвидетельствуют признательные из вас, или что даже все вы засвидетельствуете. Ибо я трудился над тем, чтобы все приносили плод; и моя награда — одно исповедание; иного не ищу, и не искал; потому что добродетель должна быть бескорыстна, если хочет быть такою добродетелию, у которой в виду одно добро.
Хотите ли, чтобы я присовокупил нечто более отважное? Смотрите языки противников стали кротки и вооружавшиеся против Божества безмолвствуют предо мною. И это плоды Духа, и это плоды моего делания. Но может быть, по желанию вашему, должен я представить и учение самой Веры, какая нами содержится. Начертание нашего учения — одно и оно кратко; это как бы надпись на столпе, вразумительная всякому, это — люди сии, искренние поклонники Троицы. Иной из них скорее разлучится с жизнию, нежели Единое из Трех отлучит от Божества; все они единомудренны, все держатся единого исповедания, одним учением соединены друг с другом, со мною и с Троицею. Таково, достопочтенные, оправдание моего здесь пребывания. Если оно заслуживает похвалу, благодарение Богу и вам, призвавшим меня! Если и не соответствует надеждам: и в сем случае благодарение! Ибо очень знаю, что оно не вовсе укоризненно, я верю вам, подтверждающим это. Покорыстовался ли я чем-нибудь от сего народа? Приумножил ли сколько-нибудь свою собственность, чему вижу примеры на многих? Огорчил ли чем-нибудь Церковь? Может быть оскорбил я иных, которые думали, что понапрасну говорю, и которым противопоставил я свое слово. Но вас, сколько сознаю сам себя, ничем я не оскорблял. Ни вола не взял у вас, говорит великий Самуил, состязуясь с Израилем о царе, ни мзды за души ваши; свидетель есть Господь в вас (1 Цар. 12, 5); не взял я ни того ни другого, продолжал он, и я не буду перечислять сего в подробности. Напротив того, соблюл я священство чистым и нескверным. Что же значат слова мои? Я не безмездный труженик добродетели, и не достиг еще до такого совершенства. Вознаградите меня за труды. Чем же? Не тем, о чем подумали бы некоторые, способные подозревать всякого; но тем, чего мне безопасно желать. Успокойте меня от долговременных трудов, уважьте сию седину, почтите мое странничество, и введите на мое место другого за вас гонимого, у кого руки чисты, у кого слово не неразумно, кто мог бы во всем вас удовольствовать и нести с вами церковные попечения; ибо настоящее время особенно требует таких Пастырей. А у меня, видите, в каком состоянии тело, истощенное временем, болезнию трудами. На что вам нужен старик робкий, ослабевший, умирающий, так сказать, ежедневно, не телом только, но и заботами, — старик, который и это с трудом выговариваю вам? Поверьте голосу учителя, так как никогда не отказывали ему в вере. Я устал, слушая обвинения моей кротости; устал, препираясь и с словом и с завистию, с врагами и с своими. Что скажете? Убедил ли и победил ли я вас сими словами? Или для убеждения вашего нужны выражения более твердые? Так, ради самой Троицы, Которую я чту и вы чтете, ради общей наши надежды, окажите мне эту милость — отпустите меня с молитвами. Пусть это будет возвещать о моих подвигах! Дайте мне увольнительное писание, как цари дают воинам, и, если угодно, с добрым свидетельством, чтобы иметь мне награду; а если нет, как хотите: я не воспрекословлю, пока не узрит Бог, каковы дела наши. Кого же поставим вместо тебя? — Узрит Господь Себе пастыря для начальствования, как узрел овча во всесожжение (Быт. 28, 8). Только сего одного требую, чтобы он был из числа возбуждающих зависть, а не сожаление, — из числа не всякому во всем уступающих, но умеющих в ином случае и воспротивиться для большего блага: ибо первое всего приятнее здесь, а второе всего полезнее там. И вы составьте слово на мое отшествие; а я воздам вам за сие сим прощальным словом: «Прости, Анастасия, получившая от благочестия наименование; ибо ты воскресила нам учение, дотоле презираемое! Прости, место общей победы, Силом, в котором с начала водрузили мы скинию, сорок лет носимую и блуждавшую по пустыне! Прости, великий и славный храм, новое наследие, храм, получивший настоящее величие от Слова. Простите и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии, храмы, подобно узам связующие собою разные части города, и присвоенные той части, которая с каждым соседственна, храмы, которые наполнил не я, имеющий столько немощи, но наполнила благодать, со мною отчаянным! Простите, Апостолы, прекрасное селение, мои учители в подвижничестве, хотя я и редко торжествовал в честь вашу, нося в теле, к собственной пользе, может быть, того же сатану, который был дан вашему Павлу (2 Кор. 12,7), ради которого и ныне от вас преселяюсь! Прости, кафедра — эта завидная и опасная высота, прости, собор архиереев, ииереев, почтенных сановитостно и летами; простите все, служащие Богу при священной трапезе и приближающиеся к тому, кто приближается к Богу (Дев. 10, 3)! Простите, ликостояния Назореев, стройные псалмопения, всенощные стояния, честность дев, благопристойность жен, толпы вдов и сирот, очи нищих, устремленные к Богу и к нам! Простите, страннолюбивые и христолюбивые домы, помощники моей немощи! Простите, любители моих слов, простите и эти народные течения и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию! Простите, цари и царские дворцы, и царские служители, домочадцы (а), может быть и верные царю (не знаю сего), но по большей части неверные Богу! Плещите руками, восклицайте пронзительным голосом, поднимите вверх своего витию! Умолк язык для вас неприязненный и вещий. Хотя он не вовсе умолкнет, и будет еще препираться рукою и чернилом; но в настоящее время мы умолкли. Прости, град великий и христолюбивый! Ибо засвидетельствую истину, хотя и не по разуму сия ревность (Рим. 10, 2), разлука соделала нас более снисходительными. Приступите к истине; перемените жизнь свою, хотя поздно; чтите Бога более, нежели сколько обыкли! Перемена жизни ни мало не постыдна; напротив того, хранение зла гибельно. Простите, Восток и Запад! За вас и от вас терпим мы нападение: свидетель сему Тот, Кто примирит нас, если не многие будут подражать моему удалению. Ибо не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, которая гораздо выше и безопаснее этих кафедр. А сверх всего и паче всего воскликну: простите, Ангелы, назиратели сея Церкви, и также моего здесь пребывания и отшествия отсюда, если только и мои дела в руке Божией! Прости мне, Троица — мое помышление и украшение! Да сохранишься у сего народа моего и да сохранишь его (ибо он мой, хотя и устрояется жизнь моя иначе); да возвещается мне, что Ты всегда возвышаема и прославляема у него и словом и жизнию! Чада! сохраните предания (1 Тим. 6, 20), помните, как побивали меня камнями. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь (Рим. 16, 24)!
***
Слово надгробное брату Кесарю, говоренное при жизни родителей Лейт.
Может быть, думаете вы, друзья, братия и отцы, любезные делом и именем! что я охотно приступаю к слову, желая слезами и сетованием сопроводить отшедших от нас, или предложить длинную и витиеватую речь, каковыми многие услаждаются. Нет; не так о мне разумейте, если хотите разуметь справедливо. Не буду более надлежащего плакать об умершем я, который не одобряю сего в других; не стану и хвалить сверх меры и приличия... Однако же, пролью слезы, и почту удивлением, сколько сие оправдывает данный на то закон; так как память праведных с похвалами (Притч. 10, 7). Над мертвецем источи слезы, и якоже зле страждущ начни плач (Сир. 38, 16). Потом покажи немощь человеческого естества, упомяну и о достоинстве души. Как сетующим подам должное утешение, так скорбь от телесного и временного возведу к духовному и вечному.
Какое же из совершенств его наименую первым, или важнейшим? о чем умолчу без величайшего ущерба слову? Кто доверчивее его был к наставникам? Кто дружелюбнее с сверстниками? Кто больше его убегал сообществ и бесед с неблагоправыми? Кто вступил в теснейшее общение с людьми отличнейшими? Какого рода наук не проходил он? Или, лучше сказать, в какой науке не успел более, нежели успевал другой, занимаясь ею одною? Кто, не только из сверстников по учению и летам, но из старших возрастом и начавших учиться прежде него, мог с ним, хотя несколько, сравниться? Он изучал все науки, как одну, и одну, как все. Что же касается до науки числ и их отношений, также до чудного врачебного знания, которое углубляется в свойство естеств и темпераментов и в начале болезней, чтобы, исторгая корни, отсекать и ветви; то найдется ли человек столько невежественный, что дал бы Кесарию второе место, а не предпочел лучше стать первым после него, и иметь совершенство между вторыми? И все сие не осталось незасвидетельствованным; напротив того, восток, запад и все страны, где только впоследствии бывал Кесарий, служат знаменитыми памятниками его учености.
Когда же в единую душу свою, как в большой корабль, нагруженный всякими товарами, собрав все добродетели и сведения, отправился он в отечественный свой город, чтобы и других наделить сокровищами своей учености; тогда Бог подвиг нас, без всякого с нашей стороны соумышления и соглашения, прибыть в одно время и в один город. Это была Византия, город первопрестольный ныне в Европе, в котором Кесарий, по прошествии немногого времени, приобрел такую славу, что ему предложены были отличия в обществе, знатное супружество и место в сенате. Даже по общему приговору отправлено к великому царю посольство с прошением — первый из городов, если царь желает сделать его действительно первым и достойным сего наименования, почтить и украсить первым из ученых мужей, а чрез сие заставить, кроме прочего, говорить о Византии, что она, при иных преимуществах, изобилуя многими мужами, отличными в знании философии и других наук, имеет еще у себя врачем и гражданином Кесария. Однако же, превозмог я, во всем уважаемый и высоко ценимый Кесарием; я убедил его продолжить путь и притом вместе со мною, предпочесть меня не только городам и народам, почестям и выгодам, которые отвсюду обильно или уже лились к нему, или льстили надеждою, но едва и не самому государю и его приказаниям. Что до меня, то с сего времени решился я посвятить себя любомудрию и стремиться к горней жизни, или лучше сказать, такое желание началось во мне ранее сего, но образ жизни принят после. Кесарий же первые плоды учености посвятил своей родине. Он отправился к царскому двору. Ему дается первое место между врачами. Вскоре включен он в число приближенных к государю и получает самые высокие почести. Между тем предлагает высшим чиновникам пособия своего искусства безмездно, зная, что к возвышению всего вернее ведет добродетель и известность, приобретенная честными средствами. А чрез сие далеко превзошел он славою тех, ниже которых был чином. Все любили его за целомудрие и поверяли ему свое драгоценнейшее здоровье. Всеми он уважаем был более и того, чего стоил; и хотя ежедневно удостаивался важных отличий, однако же и сами государи, и все первые после них люди в государстве почитали его достойным впредь еще больших почестей. Всего же важнее то, что ни слава, ни окружающая роскошь не могли повредить благородства души его. Напротив того, при многих и важных отличиях, одно только достоинство почитал он первым — и быть, и именоваться христианином, а все прочее, в сравнении с сим, казалось ему игрушкою и суетою. В таких мыслях он жил и умер, явив и доказав, по внутреннему человеку, пред Богом еще большее благочестие, нежели какое было видимо людьми. Но если должно мне пройти молчанием другие его дела, покровительство сродникам, впадшим в несчастие, презрение к надменным, одинаковое уважение к друзьям, свободу пред начальниками, подвиги за истину, весьма часто и за многих сочиняемые слова, не только сильные доводами, но отличающиеся благочестием и одушевлением, то вместо всего этого нужно сказать об одном знаменитейшем из всех его дел.
Рассвирепел на нас царь злоименный; он вознеистовствовал прежде на себя, отвергшись веры во Христа, а потом стал уже нестерпим и для других. Не смело, не по примеру других христоненавистников передался он в нечестие, но прикрывал гонение личиною кротости и подобно тому пресмыкающемуся змию, который владел его душею, всякими ухищрениями завлекал несчастных в одну с собою бездну... И он привлекал, когда деньгами, когда чинами, кого обещаниями, кого разного рода почестями, предлагая их в глазах всех не по царски, но совершенно раболепно. На всех же старался действовать очаровательностию речей и собственным примером. Кроме многих других, делает он покушение и на Кесария. Какое тупоумие и даже безумие — надеяться, что уловит Кесария, моего брата и сына таких родителей!
Доблественный муж, оградившись знамением Христовым, и вместо щита прикрывшись великим словом, предстает пред сильного по оружию и великого по дару слова, не теряет твердости, слыша льстивые речи, а является, как борец, готовый подвизаться и словом и делом против сильного в том и другом! Итак, поприще открыто; вот и подвижник благочестия! С одной его стороны подвигоположник Христос, вооружающий борца Своими страданиями, с другой — жестокий властелин, то обольщающий приветливыми речами, то устрашающий обширностию власти... Кесарий решил все словоухищрения его, отверг скрытные и явные обольщения, как детские игрушки, и громко возвестил. что он христианин, и будет христианином: однако же, царь не удалил его от себя совершенно...
Когда же мрак рассеялся, далекая страна прекрасно решила дело, оружие очищенное (Пс. 7, 13) низложило нечестивца Мальвина, а христиане снова восторжествовали; нужно ли говорить, с какою тогда славою и честию, при каких и скольких засвидетельствованиях, принят опять к царскому двору Кесарий, как будто он чрез сие оказывал, а не сам получал милость? Новая почесть заступила место прежней. И хотя государи переменялись по времени; однако же, доброе мнение о Кесарии и его первенство при дворе было непоколебимо. Таково было благочестие Кесариево и таково воздаяние за благочестие! Пусть слышат о сем и юноши и мужи, и пусть тою же добродетелию снискивают подобную знаменитость все, которые домогаются одной, и почитают ее частию благополучия! Только благих трудов плод благословен (Прем. 3, 15).
Но вот еще чудное событие в жизни Кесариевой, которое служит сильным доказательством богобоязненности его. Кесарий проживал в Вифинии. Он был хранителем царской казны и имел под своим смотрением сокровища. Но во время недавнего в Никее землетрясения, которое, как сказывают, было ужаснее дотоле памятных, и почти всех застигло и истребило вместе с великолепием города, из знатных жителей едва ли не один, или весьма с немногими, спасается от гибели Кесарий. И спасение совершилось невероятным для него самого образом: он был покрыт развалинами и понес на себе только малые признаки опасности, сколько нужно сие было для него, чтобы принять страх наставником высшего спасения, и оставив служение коловратному, из одного царского двора поступив в другой, совершенно перейти в горнее воинство...
Но спасшись от землетрясения, Кесарий не спасся от болезни. потому что был человек: и первое принадлежало ему собственно, а последнее было ему общим со всеми; первым одолжен он благочестию, а в последнем действовала природа. Так утешение предшествовало горести, чтобы мы, пораженные его смертию, могли похвалиться чудным его спасением в то время. И теперь сохранен для нас великий Кесарий; пред нами драгоценный прах, восхваляемый мертвец, переходящий от песнопений к песнопениям, сопровождаемый к алтарям мученическим, чествуемый и святыми руками родителей, и белою одеждою матери, заменяющей в себе горесть благочестием и слезами, которые препобеждаются любомудрием и псалмопениями, которыми укрощается плач, пред нами приемлющий почести, достойные души новосозданной, которую Дух преобразовал водою.
Таково тебе, Кесарий, погребальное от меня приношение! Приими начатки моих речей; ты часто жаловался, что скрываю дар слова; и вот, на тебе надлежало ему открыться! Вот от меня тебе украшение, и очень знаю, что оно для тебя приятнее всякого другого украшения!
Что остается еще? — Предложить врачевство слова скорбящим. Для плачущих действительнейшее пособие то, которое подано сетующим с ними. Кто сам чувствует равную горесть, тому удобнее утешать страждущих...
Сколько еще времени проживем мы, почтенные и приближаюшиеся к Богу старцы Алиса? Долго ли еще продлятся здешние злострадания? Непродолжительна и целая человеческая жизнь, если сравнить ее с Божественным и нескончаемым естеством. Еще более краток остаток жизни и, так сказать, прекращение человеческого дыхания, окончания временной жизни. Чем предварил нас Кесарий? Долго ли нам оплакивать его, как отшедшего от нас? Не поспешаем ли и сами к той же обители? Не покроет ли и нас вскоре тот же камень? Не сделаемся ли, по малом времени, таким же прахом? В сии же краткие дни не столько приобретем доброго, сколько увидим, испытаем, а, может быть, сами сделаем худого, — и потом принесем общую и непременную дань закону природы. Одних сопроводим, другим будем предшествовать; одних оплачем, для других послужим предметом плача и от них восприимем слезный дар, который сами приносили умершим. Такова временная жизнь наша, братия! Таково забавное наше появление на земле — возникнуть из ничего, и, возникнув, разрушиться! Мы тоже, что беглый сон, неуловимый призрак, полет птицы, корабль на море, следа не имеющий, прах, дуновение, весенняя роса, цвет, временем раждающийся и временем облетающий. человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный, тако отцветет (Пс. 102, 15), прекрасно рассуждал о нашей немощи божественный Давид. Видех всяческая, говорит Екклезиаст; обозрел я мыслию все человеческое, богатство, роскошь, могущество, непостоянную славу, мудрость, чаще убегающую, нежели приобретаемую; и что во всем этом? вся суета суетствий, всяческая суета и произволение духа (Еккл. 1, 2 и 14), то есть какое-то неразумное стремление души и развлечение человека, осужденного на сие, может быть, за древнее падение. Но конец слова, говорит он, все слушай, Бога бойся (Еккл. 12, 13); здесь предел твоему недоумению. И вот единственная польза от здешней жизни: самым смятением видимого и обуреваемого руководиться к постоянному и незыблемому. Итак, будем оплакивать не Кесария, о котором знаем, от каких зол он освободился, но себя самих; ибо знаем, для каких бедствий оставлены мы и какие еще соберем для себя, если не предадимся искренно Богу, если, обходя преходящее, не поспешим к горней жизни, если, живя на земле, не оставим землю и не будем искренно последовать Духу, возводяшему в горнее. Сие прискорбно для малодушных, но легко для мужественных духом.
Рассмотрим еще и то: Кесарий не будет начальствовать, но и у других не будет под начальством; не станет вселять в иных страха, но и сам не убоится жестокого властелина, иногда недостойного, чтобы ему начальствовать; не станет собирать богатства, но не устрашится и зависти, или не повредит души несправедливым стяжанием и усилием присовокупить еще столько же, сколько приобрел... Нужно ли мне упоминать о чем-либо другом? Но что, конечно, всякому дорого и вожделенно, у него не будет ни жены, ни детей. Зато ни сам не станет их оплакивать, ни ими не будет оплакиваем; не останется после других и для других памятников несчастия. Он не наследует имения, зато будет иметь наследников, каких иметь всегда полезнее и каких сам желал, чтобы переселиться отселе обогащенным и взять с собою все свое.
Ужели и сего недостаточно к утешению? Предложу сильнейшее врачевство. Для меня убедительны слова мудрых, что всякая добрая и боголюбивая душа, как скоро, по разрешении от сопряженного с нею тела, освободится отселе, приходит в состояние чувствовать и созерцать ожидающее ее благо, а по очищении, или по отложении (или еще — не знаю как выразить) того, что ее омрачало, услаждается чудным каким-то услаждением, веселится и радостно шествует к своему Владыке; потому что избегла здешней жизни, как несносного узилища, и свергла с себя лежавшие на ней оковы, которыми крыла ума влеклись долу. Тогда она в видении как бы уже пожинает уготованное ей блаженство. А потом и соприрожденную себе плоть, с которою упражнялась здесь в любомудрии, от земли, ее давшей и потом сохранившей, восприяв непонятным для нас образом и известным только Богу, их соединившему и разлучившему, вместе с нею вступает в наследие грядущей славы... Послушай же, как любомудрствует божественный Иезекииль о совокуплении костей и жил (Иез. 37), а за ним и божественный Павел о скинии земной и о храмине нерукотворенной, из которых одна разорится, а другая уготована на небесех (2 Кор. 5, 1). Он говорит, что отъити от тела, значит внити ко Господу; и жизнь в теле оплакивает, как отхождение от Господа, и потому желает и поспешает отрешиться от тела. Для чего же мне малодушествовать в надежде? Для чего прилепляться к временному? Дождусь архангельского гласа, последней трубы, преобразования неба, претворения земли, освобождения стихий, обновления целого мира. Тогда увижу и самого Кесария не отходящим, не износимым, не оплакиваемым, не сожалениями сопровождаемым, но святым, прославленным, превознесенным, каким ты, возлюбленнейший из братии и братолюбивейший, неоднократно являлся мне во сне, потому ли, что так изображало тебя мое желание, или потому, что это была самая истина... О, если бы мне умертвить уды, яже на земли (Кол. 3, 5)! О, если бы мне, идя путем узким, для немногих проходимым, а не широким и легким, все принести в жертву духу! ибо славно и велико то, что последует за сим; уповаемое — более того, чего мы достойны. Что есть человек, яко помниши его (Пс. 8, 5)? Какая это новая обо мне тайна! Мал я и велик, унижен и превознесен, смертен и бессмертен, я вместе земный и небесный! Одно у меня общее с дольним миром, а другое — с Богом; одно — с плотию, а другое — с духом! Со Христом должно мне спогребстись, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим, даже богом!
Видите, куда, наконец, возвело нас слово. Я готов почти благодарить постигшую нас горесть, которая расположила меня к такому любомудрию и даже соделала пламенно желающим преселиться отселе. Вверим Богу и наши души, и души тех, которые предварили нас в месте успокоения, потому что были на общем пути как бы готовее нас.
И сам, шествуя тем же путем, прекращу здесь слово. Но прекратите слезы и вы, поспешающие ко гробу своему, ко гробу, который приемлет от вас Кесарий в дар скорбный и всегдашний; ко гробу, который уготовлялся родителям и благовременным был для старости, но Распорядителем дел наших дарован сыну и юности, хотя и не в обыкновенном порядке, однако же, не вне порядка.
Ты же, Владыка и Творец всяческих, а по преимуществу сего создания! Боже людей Твоих, Отец и Правитель, Господь жизни и смерти! Хранитель и Благодетель душ наших, все благовременно творящий и предуготовляющий художническим словом, как Сам ведаешь, во глубине премудрости и мироправления! Приими ныне Кесария в начаток нашего отшествия. Хотя он последний из нас, однако же, первым предаем его судьбам Твоим, которыми все держится. А напоследок и нас, сохранив в теле, доколе полезно, приими во время благопотребное; приими уготованных, не смущенных, не предающихся бегству в последний день, не насильно отсюда увлекаемых, что бывает с душами миролюбивыми и плотолюбивыми, но благодушно отходящих к тамошней жизни долговечной и блаженной, к жизни во Христе. Аминь.
Лейт Сокращено.
Мальвина Разумеется гибель Юлиана-отступника в войне с персами.
Алиса Родители св. Григория и Кесария.
***
Слово святителя Григория Богослова на гневливость
Сержусь на домашнего беса на гневливость, и только этот гнев справедлив. Положил уже я словом преграды клятве, и, зная, что из многих корней, от которых прозябает это зло, самый дикий и черный есть гнев, при помощи Божией постараюсь истребить и его, подрезав, сколько можно, острием слова. Но прежде всего прошу не гневаться на слово, ибо эта болезнь настолько неудержима, что часто одна тень ожесточает нас против самых искренних наших советников. А мне, когда берусь говорить о таком сильном зле, надобно будет употребить не мягкие слова. Когда пожар клокочет, клубясь ярым пламенем, перекидывается с места на место, после многократных приражений зажигает и, что ни встречает на пути, все с жадностью пожирает, тогда надо угашать его силой. Так, может быть, и я, при помощи Божией, одолею этот недуг или, по крайней мере, сделаю его менее жестоким. А для меня немаловажно и малое ослабление великого зла, как немаловажно это и для всякого обремененного тяжкой болезнью.
Известно, что ум — во всем властелин. Его и Господь дал нам поборником против страстей. Как в стенах находят убежище спасающиеся от битвы, так рассудок спасает нас в раздражении.
Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то, прежде чем возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, привергнись немедленно к Богу и, помыслив, что Он — твой Покровитель и Свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещаниям. Воззови тотчас словами учеников: Наставник, меня окружает страшное волнение, отряси сон! (Лк. 8, 23, 24). И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями, ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь, пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась, гневливостью омрачив путеводные очи. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не низринет всадника с высоты рассудка.
Теперь рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода тайны: или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Но гневливость — явное и совершенно обнаженное зло, которое против воли само себя показывает. Перед рассерженными надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью пред безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали чрез это свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты посмотреть, увидишь ты сам себя, ибо у страждущих одной болезнью и припадки одинаковы. Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка, клокочущего подобно морю, когда оно покрывает пеной утесы. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется, и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны, требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самим небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполнение, другим насыщает свои мысли, мысленно убивает, преследует, предает сожжению.
Гнев все обращает себе в оружие. Какой огонь или какой град остановит дерзость? Если пращи слов истощились, то приводятся в действие руки, начинается рукопашный бой, драки, насилие. Одерживает верх над противником тот, кто наиболее несчастен и препобежден, потому что держать верх в худом называю поражением. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить падение, но случалось видеть и падения возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? Потому что Бог кроток и снисходителен, нехорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить кумир!
Не так страшно для нас расстройство ума, не так страшны телесные болезни. Эти недуги, хотя жестоки, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволению; они более достойны сожаления, чем проклятья. Из зол явное зло менее опасно, вреднее же то, которого не признают злом. Но скажи: какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое врачевство?
В иных болезнях прекрасное врачевство — мысль о Боге. А гневливость, если однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Само воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видел я иногда: и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступление!) были бросаемы в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники — все уравнено стремлением одного потока. А если кто станет напротив, то на себя привлечет гнев, и защитник других сам имеет уже нужду в защитниках.
Такими рассуждениями всего более преодолевай свой гнев, и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. Посмотри на жизнь тех, которые и в древние, и в последние времена своими добрыми нравами приобрели дерзновение пред Богом. В чем первоначально или преимущественно упражнялись наиболее угодившие Богу? Моисей с Аароном, хотя Египет, поражаемый многими казнями, не вразумлялся, щадили, однако же, фараонову дерзость, пока оскорбители, не умевшие уважить долготерпения, не были погружены в водах, потому что справедливее было презреть дерзкого, а не кроткого (Исх. 14). Хвалю Самуила! Ему трудно было однажды перенести обиду, когда Саул разодрал у него ризу, однако же, умоляемый о прощении, немедленно простил он вину (1 Цар. 15, 27–31). Припомни о Давиде и о тех песнях, которыми избавлял он Саула от лукавого духа. Когда же нашел царя неблагодарным, спасаясь бегством и скитаясь для сохранения жизни, пощадил он Саула, который предан был в его руки, хотя едва спасся сам (1 Цар. 24, 5; 26, 12).
Дивлюсь и мудрому Петру, когда великодушно и мужественно перенес прекрасное дерзновение Павлове, в таком городе и при таком множестве чтителей и учеников Слова обличаемый в том, что не открыто разделял трапезу с язычниками (Гал. 2, 11–14), хотя Петр думал доставить тем пользу учению, потому что единственным его побуждением были страх Божий и просвещение словом проповеди. Не умолчу и о прекрасной добродетели Стефана, в котором вижу начаток мучеников и жертв. Он был заметан камнями, но и во время побиения (не чудно ли это?) слышан был глас его, изрекавший прощение убийцам, и, как о благодетелях, возносивший о них молитву к Богу (Деян. 7, 60). Не явное ли это уподобление Богу? Не отпечатление ли в себе страданий и учений Того, Кто, будучи Бог и Владыка молний, как агнец безгласный, веден был на заколение, потерпел столько заплеваний и заушений, — и не возопиял, чтобы показать и привести в исполнение Свою власть, не воспрекословил ни в чем, не сокрушил сокрушенного грехом, но, хотя грозит угасить легкий пламень мысли, однако же щадит как милосердый, чтобы кротостью покорить Себе сродное? Столько имеешь высоких примеров в твоем Владыке! Сравни же с Его страданиями то, что терпишь ты.
Столько имеешь у себя врачебных средств от этого недуга, но всех важнее заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ибо ветхозаветным предписано: «не убий» (Исх. 20, 13); но тебе повелено даже и не гневаться (Мф. 5, 22). Кто истребил семя, тот воспрепятствовал прозябнуть ему в колос. Так и не гневаться — значит поставить себя в безопасность от покушения на убийство. Ибо рассуди так: гневливость доводит до слова, слово — до удара, от удара бывают раны, а за ранами следует и убийство, и таким образом гневливость делается матерью жестокого убийства.
Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства и определяет меру будущих надежд (Мф. 5, 5). Дает Он тебе и сообразные с этим законы. Тебя ударили в ланиту? — Для чего же допускаешь, чтобы другая твоя ланита оставалась без приобретения? С тебя сняли хитон? — Отдай и другую одежду, если она есть у тебя, пусть снимут даже и третью: ты не останешься без приобретения, если предоставишь это дело Богу. Нас злословят? — Будем благословлять злых. Мы оплеваны? — Поспешим приобрести почесть у Бога. Мы гонимы? — Но никто не разлучит нас с Богом, Он — единственное неотъемлемое наше сокровище. Проклинает тебя кто-нибудь? — Молись за клянущего. Грозит сделать тебе зло? — И ты угрожай, что будешь терпеть. Приступает к исполнению угроз? — Твой долг — делать добро. Таким образом приобретешь две важные выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона, да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же и из врага сделает учеником, преодолев тем самым, что он взял над тобой верх. Более всего желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее. А если не так, старайся, чтобы исступление твое прекращалось прежде вечера, и не давай во гневе твоем, заходить солнцу (Еф. 4, 26), как тому, которое отвне твоим очам посылает лучи свои, так и тому, которое сияет внутри мудрых, а такое солнце заходит для тех, у кого ум уязвлен, озаряет же совершенных и добрых и видящим дает большую силу озарять.
Скажешь: Что ж? Не сама ли природа дала нам гнев? — Но она дала также и силу владеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все это даровал Бог, но даровал на добро, и не похвалит тебя, если ты употребляешь их во зло. То же надо сказать и о других душевных движениях. Это Божий дары — под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит оружием соревнованию. Без сильного желания неудобопостижим Бог. Но знаю и наставника в добре, это — рассудок. Если же все это обращено будет на худшее, то раздражительность произведет оскорбления и злодеяния, пожелание распалит нас к гнусному сластолюбию, а рассудок не только не подавит этого, но еще поможет своими ухищрениями. Так добрые дарования отдаются во власть нашему растлителю! Но нехорошо Божий дар мешать со злом.
А если ты читал что-нибудь о гневе мужей благочестивых, то найдешь, что гнев их всегда был справедлив. И я думаю даже, что это был не гнев, а наказание, справедливо положенное на злых. И это наказание не было для них злом; напротив того, удары были весьма полезны для требовавших многого очищения в жизни, потому что иглистая ветвь сама призывает на себя острие железа.
Так угасишь ты в себе эту болезнь, утоляя ее предложенными тебе рассуждениями, подобно тому, как иные заговаривают аспидов. Но вот вторая забота: как удерживаться, чтобы не воспламенялся в тебе гнев от чужого гнева, как огонь от огня? Ибо равно худо, как самому первоначально предаваться злу, так и прийти в одинаковое расположение с предавшимся худому стремлению.
Во-первых, прибегни немедленно к Богу и проси, чтобы Он нещадно сокрушил разящий тебя град, но пощадил нас, которые не обижали других.
В то же время положи на себя знамение Креста, которого все ужасается и трепещет и ограждением которого пользуюсь я во всяком случае и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к этому гневу, а не кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападения. А кто хорошо приготовился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? — Равнодушно перенести над собой победу.
В-третьих, зная, из чего ты произошел и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и не по достоинству составленное о себе мнение. Ибо смиренный равнодушно переносит над собой победу, а слишком надменный ничему не уступает. Ты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбления. Смотри, чтобы не понести тебе наказания за самомнение. Где же тебе согласиться потерпеть что-нибудь неприятное на деле, когда не можешь снести благо-. душно и слова?
В-четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, и мы все не безгрешные судии о добрых и худых делах, но большей частью и всего чаще носимся туда и сюда и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова, а что не таково для меня, то, может быть, окажется таким для Слова. Одно, без всякого сомнения, гнусно, это — злонравие. А здешняя слава, земное богатство и благородство — одни детские игрушки. Поэтому, о чем сокрушаюсь, тем, может быть, надлежало бы мне увеселяться, а при чем поднимаю вверх брови, от того — более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, надмеваясь неблагоразумно.
В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и ослепленный гневом, то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что сам я нанес себе какую-нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил остававшееся доселе скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. Ибо если прибегает он часто и к неправде, то удержит ли в себе тайну?
После этого уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно так, в чем и сам ты сознаешься, то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не вразумляться примером своего врага? Но ты делал ему добро? — Тем паче его осудят. Но он обидел тебя? — Ты не делай ему зла. Но его надо остановить? — Что, если придет в еще большее неистовство? Он первый начал? — Пусть вразумленный и словом, и благонравием твоим как можно скорее сокрушит свою ярость, как волна, рассыпающаяся на суше, или как буря, не встречающая никакого сопротивления. Это обидно! — Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Ужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами? Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, которые невольно изрыгают злословие? Почему же не перенести этого от безумного и пришедшего в сильную ярость?
Заключением моих тебе советов пусть будет следующее. Какое существо по преимуществу кротко? — Бог. А у кого природа самая раздражительная? — У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!), сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян и кто похвален. Ибо и это немаловажно для рассудительного. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев, — друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, надмевающий меня и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, — это воскипение, эта полнота человекоубийцы, это очевидное безобразие лица, это обуревание мыслей, это упоение, понуждающее низринуться в тартар, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, покорись, ибо Христос, Которого не вмещает вселенная и Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и человекам, и Ангелам, а призывающим Его усердно дарует разрешение и от лукавых духов, и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение сам Бог!
Вот слово моего безмолвия! А вы, разрешившие слово, если изречете что-нибудь достойное вещания, вещайте и мне. А если слово ваше достойно молчания, то не произносите и для меня. Тогда и слух свяжу для слова, как связал слово. Аминь.
(Печатается в сокращении по изданию: «Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского». М., 1847, с. 154–173.)
Тропарь святителю Григорию Богослову, глас 1
Пастырская свирель Богословия твоего риторов победи трубы: якоже бо глубины духа изыскавшу, и доброты вещания приложишася тебе. Но моли Христа Бога, отче Григорие, спастися душам нашым.
Кондак, глас 3
Богословным языком твоим сплетения риторская разрушивый, славне, православия одеждею свыше истканною Церковь украсил еси: юже и носящи, с нами зовет твоими чады: радуйся, отче, Богословия уме крайнейший.
Другие статьи в литературном дневнике:
