Когда при дворе Карла IV вкрадчивая кисть Менгса кладет
робкую краску, входит, следя башмаками, заляпанными глиной,
Гойя и, не угодничая, но проклиная, пишет дурковатое личико
герцогини де Мединасели и шутовскую физиономию принца
Фернандо — Менгс сделал бы из них Диану и Аполлона! Когда
импрессионистский пейзаж становится уже кашей из бликов,
приходит Сезанн и возводит четкий контур, и творит бессмертные яблоки, которых вовеки не коснется холодный червь.
Когда переливы Моцарта становятся уже слишком ангельскими,
приходит, чтобы установить равновесие, песнь Бетховена,
слишком человеческая. Когда вагнеровские боги слишком щедрой рукой даруют художнику величие, приходит Дебюсси —
сложить эпическую песнь об ирисе над ручьем. Когда завещанная Кальдероном фантазия рождает в умах поэтишек XVIII века идиотские нелепицы и вздорные выкрутасы, звучит наконец
тихий, ласковый голос моратиновой флейты. А когда обитые
штофом покои баюкали Францию, грянул гром по имени
Виктор Гюго, и надломились газельи ножки консолей, и сети
водорослей выступили на глади померкших зеркал.
