Попытка душу разлучить...
Б.Пастернак. Сестра моя жизнь
Запах духов — неприкаянный запах.
Головы кружит влюбленным и слабым.
Что до любви — отлюбил я уже,
Да и духам позабылось названье.
Но, как втяну этот запах ноздрями,
Зябко становится на душе.
Есть у поэтов надежное средство:
Хочется что-нибудь вынуть из сердца,
Не напивайся и не блажи.
Сядь и об этом всерьез напиши.
...Лет девятнадцать мне было когда-то,
Вышибли из института меня.
Но, не печалясь, шагал по Арбату
И рассуждал, никого не кляня:
«Вышибли? Стало быть, стоящий парень,
Перед собою благоговей.
Что институт?
Чхал на Англию Байрон
И на Америку — Хемингуэй».
Был я в ту пору заправским поэтом:
Брюки обшарпаны, смяты при этом,
Скусаны пуговицы
С пиджака.
Вспухла от путаницы
Башка.
«Самая главная наша забота, —
Я рассуждал, — это наша свобода.
Будут тебе о другом напевать,
Можешь не слушать и наплевать».
Шел я, вихрастый, худой и губастый.
Встретил тебя и сказал тебе:
— Здравствуй! —
Ты засмеялась.
Бровь подняла.
Мне показалось:
Все поняла.
Мы проваландались самую малость:
Скоро пошли непогожие дни.
Но по парадным не обжимались:
Ты в эти годы жила без родни.
Смелая девушка. Первая женшина!
Первое чудо средь вечных чудес...
Помню, как мне залепила затрещину,
Но, не робея, я снова полез.
Было в ту пору мне девятнадцать,
Было в ту пору тебе — двадцать два.
Надо сдаваться...
Куда же деваться?
Даже не стоило драться сперва.
Нравилась нам поначалу забава.
Нам поначалу хватало запала.
Мы просыпались в первом часу.
Ты в институт торопилась... Духами
Прыскала локоны и за ушами,
И на лету наводила красу.
Кальки сворачивала, а руку
Не успевала всадить в рукав...
Глянем — и бросит опять друг к другу,
Тут уж не прячься и не лукавь!
Но очумелые, как укротители,
(Что человечат, калечат зверей),
Помню, мои озверели родители
И от любви уводили твоей.
Родичи, что ли, твои не потрафили
И о тебе небылицы плели
(Все потому, что свои биографии
Предки мои, как невинность блюли).
Помню, они не на шутку гордились,
Что обошли все капканы с умом:
И в оккупациях не находились,
И не пропали в — тридцать седьмом.
Ну а твои были шиты не лыком!
Вождь их чинами сперва наградил:
Дядька был маршалом,
батька комбригом,
Ну а с мамашей — Фадеев крутил...
Впрочем, другие романы затеяв,
Скоро мамашу оставил Фадеев,
Думать Фадеев о ней позабыл,
Но о семье позаботился Сталин;
Маршал немедля был к стенке поставлен,
Батьку с мамашей загнали в Сибирь.
Вся извелась моя бедная мачеха,
Перед отцом исходила тоской:
— Если мерзавка опутает мальчика,
То пропадет он с анкетой такой!
Был я беспечный, безжалостный парень,
В головы им, точно гвозди, вбивал:
— Блок был опален, Есенин опален
И Пастернак-то в чести не бывал. —
Где там! От гнева на стенку полезли...
Что им Есенин, что Пастернак?
И потому к ним на Красную Пресню
Я уже было ходить перестал.
В полдень мы хлеб с маргарином жевали
И за стихи принимались опять.
Их ни в едином не брали журнале,
Но на журналы было плевать.
Хуже —
что худо жилось нам без денег
И что ни вечер кидалась ты в плач:
Дескать, я бездарь, отпетый бездельник
И никакой не поэт, а трепач.
Пишешь стихи? Так пиши для печати.
Я понимал: это крик о пощаде.
Скоро от слез твоих вовсе промок,
Только с собою сладить не смог.
Как-то проснулся и понял, что — баста!
Пусто в груди и ни капли любви.
Кончилась. Так же, как в тюбике паста.
Больше не выдавишь — и не дави!
Все хорошо, черт возьми, что не поздно! —
Встал я, собрал всю охапку стихов,
Обнял тебя, и ударил мне в ноздри
Запах прощания, запах духов...
Вся неприкаянность, радость и ярость —
Мне показалось — выдохлись враз.
То, что в тебе от меня оставалось,
Не разбираясь, выскоблил врач.
И вот тогда-то пошла мешанина:
Предками был я немедля прощен
И в добродетельного мещанина
Чуть было не был уже обращен.
С кем ты спала — я лишь знал понаслышке.
Были все это уже не мальчишки —
Парни добротные, лет тридцати...
Ты мне подробности эти прости.
Но, коль писать, так уж полную правду,
А умолчанье — все-таки ложь.
Начал рассказ и, пожалуй, обратно —
Даже захочешь! — не повернешь.
Дети врагов трудового народа,
Бывших шахтеров и кузнецов!
Что вы за племя? Что за порода?
Тянет ли вас на дорогу отцов?
Вы понимаете, время какое?
Вечно чего-нибудь скверного ждешь...
Вот потому-то с бессонной тоскою
Думал о вас наш учитель и вождь.
Думал. И вот что решил напоследок:
Чтоб уберечь вас, не выдать беде —
Спрятать от всех иноземных разведок
На Колыме или в Караганде.
И по веленью учителя нашего
Всяких племянниц, племянников маршала
Взяли и вывезли на Колыму.
(Кроме тебя. Ты сидела в Крыму.)
Кто-то советы давал тебе дошлые:
— Что ты рыдаешь. Мужа возьми.
Все, понимаешь, тут дело в жилплощади.
С мужем им хуже. Больше возни.
Ну, пропиши хоть хромого какого-то...
Им не опасна чужая жена.
Им, понимаешь, жилплощадь нужна.
И вот тогда-то тебя осенило...
Это был козырь в пропащей судьбе.
Прямо с вокзала ты мне позвонила,
И, удивляясь, пошел я к тебе.
Кажется, дождь моросил на Арбате.
Комната плавала в полумгле.
Полулежала ты на кровати,
Полусидел я на шатком столе.
Помню лицо твое с жалкой улыбкой,
Малость увядшей, манящей и липкой...
Только все номером было пустым.
Надо ведь быть дуралеем отпетым,
Чтобы — где некогда царствовал первым,
Царствовать пятым или шестым...
Взяли тебя в декабре, на рассвете.
Двери солдатам открыли соседи.
Ты к их приходу готова была,
Чуть не полгода в платье спала.
А оставалось всего-то полгода,
Пару зачетов, проект — и диплом!..
И расставаться с Москвй неохота,
И уж, конечно, с московским теплом.
... Я и не ведал! Клянусь небесами.
В день, когда мне о тебе написали,
Я в караулке дремал на боку
Где-то на юге в зенитном полку.
Жестокосердию, что ли, в отместку
Месяца три с половиной назад
Мне под расписку вручили повестку
Спешно явиться в военкомат.
Чуб мне состригли. Форму мне выдали.
В шкуру зеленую запросто влез
И поклянусь, что в прилаженном сидоре
Не уместился маршальский жезл.
После учился под Ленинградом,
Вышел с грехом пополам лейтенантом.
Ротный не выдал, бог сохранил
И не закинул на Сахалин.
Пьянствовал. Резался в карты безбожно,
Как первосортное офицерье...
А на востоке армянский сапожник
Взял ненадежное сердце твое.
Все получилось счастливо!
Лишь в книжке,
Да не во всякой! — случается так.
Парень сперва удостоен был «вышки»,
Но заменили на «четвертак».
А просидел чуть побольше «червонца».
Умер наш Сталин, зашло наше солнце.
Коллегиальности благодаря
Пораскрывали тогда лагеря.
И за спиной твоего армянина
Жизнь твоя стала — сплошная малина,
И наплевать на медвежью глушь...
Шил он изящную обувь. А обувь
В этой глуши разыщи-ка, попробуй!
Вот и срывали правильный куш.
...Дальше рассказывать долго и нудно.
В общем, и вы, как подобные все,
Перекантованы были из тундры
Прямо на Боровское шоссе.
...Хвалишь теперь все, что свыше услышишь,
Слова тебе поперек не скажи.
Без рассуждений и без излишеств
Перекореживаешь этажи.
Мне говоришь, что живу я оплошно
И ничего не сумею уже.
Дескать, в душе я бездушный сапожник,
А твой супруг — тот художник в душе.
Я снисхожу к твоим жалобным фразам,
Не пререкаюсь, не спорю с тобой:
Старым, изрядно затянутым фарсом
Мне представляется наша любовь.
...Есть у поэтов надежное средство:
Не напивайся и не блажи.
Хочется что-нибудь вынуть из сердца —
Сядь и об этом всерьез напиши.
Думал от холода душу избавить,
Думал работать без дураков,
Думал отмыть безнадежную память
От неприкаянных странных духов
И написал...
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
