Мой Есенин. Часть вторая. Больно и тошно
С. А. ЕСЕНИН - А. Б. КУСИКОВУ
7 февраля 1923 г. Атлантический океан
Милый Сандро!
Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоем с Изадорой. Ветлугин остался в Америке. Хочет пытать судьбу по своим «Запискам», подражая человеку с коронковыми зубами.
Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской.
Вот что, душа моя! Слышал я, что ты был в Москве. Мне оч<ень> бы хотелось знать кой-что о моих делах. Толя мне писал, что Кожеб<аткин> и Айзенш<тат> из магазина выбыли. Мне интересно, на каком полозу теперь в нем я, ибо об этом в письме он по рассеянности забыл сообщить.
Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это б-лядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
Теперь, когда от революции остались только х-уй да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь — теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь. Ну да ладно, оставим этот разговор про ТЁтку. Пришли мне, душа моя, лучше, что привез из Москвы нового... И в письме опиши все. Только гадостей, которые говорят обо мне, не пиши. Запиши их лучше у себя «на стенке над кроватью». Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно.
Твой Сергей.
Paris Rue de La Pompe 103
(сто три)
Атлантический океан.
7 февраля 1923.
Примечания
1. А. Б. Кусикову. 7 февраля 1923 г. (с. 153). — Журн. «The Slavonic and East European Review», London, 1968, vol. XLVI, July, № 107, p. 479—480, в статье Г. Маквея (G. McVay) «An Unpublished Letter by Sergey Yesenin» (с неточностями).
Печатается по автографу (с 1977 г. хранится в собрании Г. Маквея, Англия).
Перепечатано (без ведома и без участия первого публикатора): журн. «Le Contrat Social», Paris, 1968, Dec., t. 12, N 4, p. 249—251; НЖ, 1969, кн. 95, с. 227—230 (со вступительной заметкой Р. Г. <Р. Гуля>); газ. «Русская мысль», Париж, 1975, 6 нояб., № 3076, с. 9.
В собрание сочинений Есенина не включалось, хотя там есть ссылка на публикацию Г. Маквея (Есенин 6 (1980), с. 422). В сокращении впервые напечатано на родине поэта: альм. «Прометей», М., 1987, т. 14, с. 320—324 (в статье Ст. и С. Куняевых «„Товарищи по чувствам, по перу...“», с указанием, что письмо «публикуется по копии из архива М. А. Чагиной»). См. также газ. «Книжное обозрение», М., 1989, № 33, с. 14. По тексту журн. «The Slavonic and East European Review» перепечатано полностью: газ. «В мире Есенина», 1989, 28 сент. —5 окт., № 1, с. 10 (со статьей Л. Аринштейна). Опубликовано С. В. Шумихиным (с исправлениями по факсимиле оригинала из книги Г. Маквея): Мой век, с. 695—696. Напечатано с некоторыми неточностями: Письма, 122—123.
О существовании есенинского письма впервые стало известно из некролога: Александр Кусиков. «Только раз ведь живем мы, только раз... Памяти Есенина». — Газ. «Парижский вестник«, 1926, 10 янв., № 207. Неправильно приводя текст и дату письма, Кусиков так писал о Есенине:
«Он уехал в Америку, — я остался в Париже. Вскоре я получил от него письмо, датированное 23 февраля, 1923 года. Целиком его приводить и не к месту и не время: „...тоска смертельная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию... Не могу! Ей-богу, не могу! Хоть караул кричи, или бери нож да становись на большую дорогу... Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как матерюсь. Значит, больно и тошно“...
Любовь к России все заметнее и заметнее претворялась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную...»
Свыше сорока лет А. Кусиков не стремился публиковать есенинское письмо. Лишь утром 8 янв. 1968 г. в Париже он позволил английскому исследователю Г. Маквею снять с него копию с сохранением пунктуации и орфографии Есенина.
В дальнейшем произошла путаная, до сих пор не вполне ясная история. 11 янв. 1968 г. А. Кусиков написал письмо вернувшемуся в Англию Г. Маквею: «Мой милый Гордон <...>. Меня постигло большое несчастье через два дня после Вашего отъезда, что и надо было бы предвидеть. Эти две дамы, которых Вы видели у меня за день до Вашего отъезда, одна Татьяна Ивановна Сухомлина, другая (переводчица) Андрэ Робель, которые так „любезно настаивали“ придти после вашего отъезда и помочь мне разобрать мои литературные архивы — пришли. Но уходя, УКРАЛИ ПИСЬМО Есенина ко мне — исповедь его души и мою рукопись — этот редчайший и огромный документ, как Вы знаете! Таким образом у меня не осталось даже копии „исповеди“ Есенина. Помните (?) и какое маленькое счастье, когда в 3 ч. ночи и как-то вдруг, и у Вас и у меня одновременно, явилась мысль снять для Вас копию письма Есенина, и я Вам ответил: „Если Вы не устали, сделайте, черт его знает, все может случиться“... Вот и случилось через 3 дня после Вашего отъезда. <...> Как я вам говорил, что этот документ, кроме Вас и моих воров, я никому никогда не показывал из-за его слишком антисоветского содержания за все 48 <так у Кусикова> лет его существования в моем архиве, считая несвоевременно...» (выделено автором).
Р. Гуль пишет: «После нескольких визитов этих двух дам 10 января А. Кусиков обнаружил, что папки с письмами С. Есенина и А. Белого из архива исчезли» (НЖ, 1969, кн. 95, с. 228).
В письме к Г. Маквею от 7 февр. 1968 г. А. Кусиков вновь упоминает письмо Есенина, «в котором он весь, каким он был и каким никто его не знал, кроме меня» (выделено автором).
14 февр. 1968 г. А. Кусиков написал Г. Маквею: «Эта кража докатилась до Америки и сегодня мне сообщили, — знаю ли я, что Есенин, уезжая из Америки, оставил в национальной библиотеке (приблизительно в то же самое время, как он писал и мне) несколько листов, им написанных, запретив их предать огласке до 1975 года. Зная Есенина и его душевное состояние этого периода, вы можете без всякого сомнения быть уверенным на все 100%, что его письмо ко мне, это в совершенном виде переложение того в несколь<ких> листах, что он сдал на хранение в Нью-Йоркскую Библиотеку. По приезде ко мне в Париж и до самого его отъезда он со мной говорил только об этом...» (Письма А. Кусикова к Г. Маквею хранятся у адресата).
В июле 1968 г. в лондонском журнале «The Slavonic and East European Review» Г. Маквей по своей сохранившейся неточной копии опубликовал текст есенинского письма. После этой публикации письмо Есенина на протяжении нескольких лет считалось потерянным, хотя в конце 1969 г. Р. Гуль, перепечатавший есенинское письмо в редактируемом им «Новом журнале» (Нью-Йорк, 1969, кн. 95, с. 227—230), сообщил Г. Маквею: « <...> А. Кусикова, с которым Вы встречались в Париже, я знавал довольно хорошо. Кстати, мне писали из Парижа, что бо;льшую часть его архива (украденного) ему вернули по почте (и будто бы именно письма Есенина)...» (письмо из Нью-Йорка, 30 дек. 1969 г., хранится у адресата). 23 сент. 1976 г. родственница А. Кусикова написала Г. Маквею из Франции: «Nous avons trouv; la fameuse lettre» («Мы нашли знаменитое письмо»).
Насколько нам известно, в архиве А. Б. Кусикова хранилось только одно письмо Есенина, хотя Кусиков утверждал в Париже в янв. 1968 г., будто у него есть несколько (пять-шесть) писем поэта.
20 июня 1977 г. после продолжительной болезни Александр Борисович Кусиков скончался под Парижем. В октябре того же 1977 г. наследники А. Кусикова передали Г. Маквею письмо Есенина, которое до сих пор хранится в его собрании.
Письмо написано карандашом, характерным есенинским почерком, на двух страницах листа писчей бумаги. Размер 215 х 278 мм., водяной знак: Niagara Bond.
2. Милый Сандро!— Так друзья звали Александра Кусикова (ср. строки Есенина в первой публикации стихотворения «Пой же, пой. На проклятой гитаре...»: «Пой, Сандро! навевай мне снова / / Нашу прежнюю буйную рань...» — наст. изд., т. 1, с. 339). Кусиков с 1919 г. участвовал в группе имажинистов. В начале 1922 г. выехал из России, жил сначала в Берлине, затем в Париже. В Ст. ск. цикл «Москва кабацкая» посвящен «А. Кусикову». В февр. 1923 г. адрес Кусикова — 8 Martin Luther-strasse, Berlin. О нем см.: G. McVay, «The Tree-stump and the Horse: The Poetry of Alexander Kusikov». — Журн. «Oxford Slavonic Papers», Oxford, 1978, vol. XI, pp. 101—131.
3. Пишу тебе с парохода ~ Едем вдвоем с Изадорой. — 3 февр. 1923 г. Есенин и Айседора Дункан (правильное произношение, как в письме, — «Изадора») отплыли из США в Европу на американском пароходе «Джордж Вашингтон» («George Washington»). Пароход взял курс на французский порт Шербур.
4. Ветлугин остался в Америке. — А. Ветлугин (псевд. В. И. Рындзюна) сопровождал Есенина и Дункан в качестве секретаря в поездке по Германии и США. Ветлугин остался в США, где он работал в кинопромышленности; умер в 50-х гг. (по сообщению Р. Гуля, НЖ, 1969, кн. 95, с. 229). Опубликовано одно письмо Ветлугина к Есенину от 6 окт. 1923 г. — см.: Вдовин В., «Письма к Сергею Есенину» (ВЛ, 1977, № 6, июнь, с. 234—235); Письма, 229—230. После смерти поэта А. Ветлугин написал «Воспоминание об Есенине», опубликованное в нью-йоркской газете «Русский голос», 30, 31 марта, 3, 5, 12 апр. 1926 г.; перепечатано в РЗЕ, 1, 129—137, с коммент. Н. И. Шубниковой-Гусевой (с. 287—291).
5. Хочет пытать судьбу по своим «Запискам», подражая человеку с коронковыми зубами. — Намек на книгу А. Ветлугина «Записки мерзавца: Моменты жизни Юрия Быстрицкого» (на обл.: А. Ветлугин. Записки мерзавца:
Роман), Берлин, 1922, 249 с. Этот роман вышел в издательстве «Русское Творчество» с посвящением «Сергею Есенину и Александру Кусикову» и с авторской пометкой: «Берлин 23 февраля 1922» (с. 12). На с. 89 упоминается Айседора Дункан («Ну, а Айседора Дункан? <...> Босых Петр Феодорович любит в постели, а не на сцене...»).
В главе XI романа (с. 209—238), озаглавленной «Рассказ человека с одиннадцатью платиновыми коронками», описывается от первого лица жизнь 54-летнего русского, Каниферштана (с. 213, 236), уехавшего в 17 лет из России в Сан-Франциско и ставшего миллионером на Клондайке, принимавшего участие в разных коммерческих делах. Будучи неутомимым предпринимателем и невозмутимым жизнелюбом («Жизнь прекрасна...», с. 236), «человек с одиннадцатью платиновыми коронками» является как бы антиподом циничного главного персонажа романа, Юрия Павловича Быстрицкого, современного «героя нашего времени», чье жизненное кредо — «Я ненавижу Россию, я бесконечно равнодушен к судьбе моих родных, у меня нет друзей, есть собутыльники и их не жалко» (с. 211); «Пока у меня возможность равнодушного презрения — я сам бог» (с. 244).
В общем тоне и отдельных деталях — Клондайк, «золотая лихорадка» (с. 226), «море авантюристов и преступников» (с. 221) — глава XI романа чем-то напоминает (может быть, даже предвосхищает) некоторые моменты есенинской пьесы «Страна Негодяев». Как видно из письма Есенина Кусикову, Есенин был хорошо знаком с XI главой романа Ветлугина.
6. Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку... — Об отношении Есенина к Америке, см., напр., п. 128 (с. 147 наст. тома) и его очерк «Железный Миргород» (1923 г.; наст. изд., т. 5).
Ср.: «Ростов — дрянь невероятная, грязь, слякоть...» (п. 113, с. 130).
Аналогичная оценка города Баку и такие же обороты речи встречаются в письме А. П. Чехова к Н. А. Лейкину от 12 авг. 1888 г.: «Сам Баку и Каспийское море — такая дрянь, что я и за миллион не согласился бы жить там. <...> В Кисловодске и вообще на курортах я не был. Проезжие говорят, что все эти милые места дрянь ужасная...» («Письма А. П. Чехова. Т. II. (1888—1889)», М., 1912, с. 134, 135).
7. ...внутри Захер-Менский... — Грубоватая острота: имеется в виду писатель Н. Н. Захаров-Мэнский. «Захер» — ср. строку в стихотворении того же 1923 г. «Пой же, пой. На проклятой гитаре...»: «Только знаешь, пошли их на хер...» (наст. изд., т. 1, с. 174). По свидетельствам А. Кусикова (в разговоре с Г. Маквеем, Париж, янв. 1968 г.) и Н. Д. Вольпин (в разговоре с Г. Маквеем, Москва, 27 сент. 1995 г.), Н. Н. Захаров-Мэнский — «педераст».
К началу 1927 г. Захаров-Мэнский написал воспоминания о Есенине «Только несколько слов...», где, в частности, свидетельствовал: «Подарив мне одну из книг, он <Есенин> подписал: „Милосердной сестрице русских поэтов“ (я был в то время секретарем Союза <поэтов>), и так меня звал Сергей, до самого последнего времени...» (Восп.-95, с. 181).
Возможно, что здесь обыгрываются и фамилия австрийского писателя Л. Захер-Мазоха, и происходящее от его фамилии понятие «мазохизм».
8. ...если повенчать его на Серпинской. — Известны дружеские дарственные надписи Есенина поэтессе Н. Я. Серпинской на своих книгах, с датами «1920, декабрь» и «1921» — см. Юсов-96, с. 182.
9. Слышал я, что ты был в Москве... — Поездка Кусикова, скорее всего, не состоялась.
10. Толя мне писал... — Письмо Мариенгофа неизвестно.
11. ...Кожеб<аткин> и Айзенш<тат> из магазина выбыли. — А. М. Кожебаткин и Д. С. Айзенштат помогали Есенину и Мариенгофу вести книжную лавку художников слова «Библиофил» (официальное название книжного магазина имажинистов: см. коммент. к п. 99) на Б. Никитской, 15 в Москве.
12. ...и уехал бы в Африку... — См. афишу вечера поэзии, состоявшегося в Берлине 29 марта 1923 г.: «Объединение Российских Студентов в Германии / Перед отъездом в Африку /<...> / Единственный за этот год и прощальный вечер ЕСЕНИНА и КУСИКОВА...» (выделено в источнике; см.: IE, двадцать шестой вкл. л. между с. 252 и 253).
13. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. — Сложные взаимоотношения между «сыном» (Есенин) и «матерью» (родина, Русь, Россия, Русь советская) являются своеобразным лейтмотивом в его поэзии. Ср.: «Не в моего ты Бога верила, / / Россия, родина моя! / / Ты как колдунья дали мерила, / / И был как пасынок твой я. / / <...> О, будь мне матерью напутною / / В моем паденье роковом» («Не в моего ты Бога верила...», 1916 г.); «О родина, о новый / / С златою крышей кров, / / <...> / / Брожу по синим селам, / / Такая благодать. / Отчаянный, веселый, / / Но весь в тебя я, мать. / / <...> / / И всю тебя, как знаю, / / Хочу измять и взять, / / И горько проклинаю / / За то, что ты мне мать» («О родина!», 1917 г.); «Что ж вы ругаетесь, дьяволы? / / Иль я не сын страны?...» («Грубым дается радость...» — по свидетельству А. Б. Кусикова (в разговоре с Г. Маквеем, Париж, 6 янв. 1968 г.) Есенин написал это стихотворение на диване Кусикова в Берлине в 1923 г.); «В своей стране я словно иностранец...» («Русь советская», 1924 г.); «Хочу я быть певцом / / И гражданином, / / Чтоб каждому, / / Как гордость и пример, / / Был настоящим, / / А не сводным сыном — / / В великих штатах СССР...» («Стансы», 1924 г.); «Теперь в Советской стороне / / Я самый яростный попутчик...» («Письмо к женщине», 1924 г.). Тексты см. в
наст. изд. (т. 4, с. 124; 166—167; 186; т. 2, с. 95; 135; 125).
14. ...от революции ~ да трубка... — Ср. с аналогичной фразой в необнаруженном письме Есенина к В. С. Чернявскому (1924 г.): «если бы не было у меня...., Клюева, Блока, ..., ..., — что бы у меня осталось? Хрен да трубка, как у турецкого святого» (цит. в воспоминаниях Чернявского (ГЛМ); слегка измененный вариант этой цитаты см.: Восп., 1, 215). Написанное Есениным обсценное слово кем-то (возможно, адресатом?) тщательно зачеркнуто и вместо него неизвестной рукой вставлено «клюнь» (т. е. проведена эвфемистическая замена). Здесь авторский текст восстановлен.
15. ...и лижут жопы... — Эти слова тщательно зачеркнуты (скорее всего, адресатом; поэтому они оставлены в тексте письма).
16. ...кого раньше расстреливали... — А о себе Есенин написал: «Не злодей я и не грабил лесом, / / Не расстреливал несчастных по темницам...» (в стихотворении «Я обманывать себя не стану...», наст. изд., т. 1, с. 165).
17. ...теперь стало очевидно, что мы и были... — Есенин ясно написал «мы и» (т. е. «стало очевидно, что мы и были и будем»), но кто-то (может быть, А. Кусиков?), неправильно прочитав «мы» как «ты», прибавил черными чернилами слово «я» (т. е., как будто «ты и я»).
18. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался... — Поскольку ни одной запятой в этом месте автографа нет, неясно, к какому месту текста ближе по смыслу слово «по-видимому». Скорее всего, можно было бы прочесть: «Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской. По-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь...» Против такой интерпретации можно возразить, что следующее слово («в») как будто написано с прописной буквы. При подготовке текста письма для
наст. изд. принято решение ограничиться расстановкой запятых в соответствии с существующими нормами.
19. ...и скрывается какой-нибудь ноябрь. — В. С. Чернявский вспоминает встречи с Есениным в Ленинграде в апр. 1924 г.: «<...>Он вдруг пришел в страшное, особенное волнение. „Не могу я, ну как ты не понимаешь, не могу я не пить. Если бы не пил, разве мог бы я пережить все это, все?...“ <...> Чем больше он пил, тем чернее и горше говорил о современности, о том, „что они делают“, о том, что его „обманули“ <...> В этом потоке жалоб и требований был и невероятный национализм, и ненависть к еврейству, и опять „весь мир — с аэроплана“ и „нож в сапоге“, и новая, будущая революция, в которой он, Есенин, уже не стихами, а вот этой рукой будет бить, бить... кого? он сам не мог этого сказать, не находил... <...> Он опять говорил, что „они повсюду, понимаешь, повсюду“, что „они ничего, ничего не оставили“, что он не может терпеть („Ненавижу, Володя, ненавижу“). <...> И неизвестно было, где для него настоящая правда — в этой кидающейся, беспредметной ненависти или лирической примиренности его стихов об обновленной родине» (Вл. Чернявский, «Три эпохи встреч», автограф и машинопись с правкой и подписью, май 1926 г., ГЛМ).
Вариант опубликован: «Чем больше он пил, тем чернее и горше говорил о том, что все, во что он верил, идет на убыль, что его „есенинская“ революция еще не пришла, что он совсем один...» (Восп., 1, 230).
20. ...оставим этот разговор про ТЁтку. — Графическое оформление Есениным последнего слова, воспроизводимое здесь по автографу, скорее всего, не случайно: «Тётка» обозначает ГПУ (Государственное политическое управление). Иванов-Разумник, друг и наставник Есенина, вспоминал:
«„Тёткой“ прозвали мы в небольшом писательском кругу — ГПУ, а поводом к этому послужили две строчки из поэмы „Комсомолия“ замечательного поэта земли русской Безыменского:
Комсомол — он мой папаша,
ВКП — моя мамаша...
Этот запоминающийся дистих, без ведома автора очаровательно пародирующий пародию Глеба Успенского („который был моим папашей, который был моим мамашей“...) как-то, к случаю, позволил мне сказать, что хотя не у каждого из нас есть трехбуквенная мамаша, но зато у каждого имеется трехбуквенная тётка ГПУ; еще Фамусов о ней знал, грозя сослать дочь — „в деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!“...» (Иванов-Разумник. Тюрьмы и ссылки, Нью-Йорк, 1953, с. 84; в указ. соч. повсюду упоминаются «тётка», «тётенька», «тётушка», «тёткины сыны», «тётушкины адъютанты», напр., там же, с. 85—87, 89, 131, 132, 136—139, 152, 159, 161, 163, и т. д.).
Приведенных Ивановым-Разумником строк («Комсомол — он мой папаша, / / ВКП — моя мамаша») в указанной поэме Безыменского нет. Но аналогичный пафос пронизывает ее конец: «Мы, Октября стальные дети, / / <...> / / Из нас бы каждый сердце вынул / / Иль с радостью хоть где корпел, / / Чтоб только быть достойным сыном / / Огромной мамы — РКП! / / <...> / / Завод — отец, Ячейка — дом. / / Семьища — книги, труд, ребята. / / Мы в Комсомолии живем — / / Стране великой и богатой. / / Мне радость — брат, а солнце — тезка. / / Вот ковка дней. Я кузнецом / / И вот вам, вот мое лицо — / / Лицо рабочего подростка» (цит. по кн. «Комсомольские поэты двадцатых годов» (Библиотека поэта. Большая серия), Л., 1988, с. 595; см. там же — с. 556).
Слова Фамусова «В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов» — в пьесе А. С. Грибоедова «Горе от ума», действие IV, явление 14. Намек на эту же строку находим и в «Комсомолии» Безыменского: «На фронт захочешь...
Что такое? / / В Саратов! К тёткам! В глушь! В уезд! / / Да, все мы ходим под Цекою... / / Но за Цекой — никто не съест» (Комсомольские поэты двадцатых годов, с. 594).
21. Запиши их лучше у себя «на стенке над кроватью». — Намек на привычку Кусикова записывать свои стихи на стене над кроватью.
Есенин С. А. Письмо Кусикову А. Б., 7 февраля 1923 г. Атлантический океан // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. — М.: Наука; Голос, 1995—2002. - Т. 6. Письма. — 1999. — С. 153—155.
Александр Кусиков
«ТОЛЬКО РАЗ ВЕДЬ ЖИВЕМ МЫ, ТОЛЬКО РАЗ…»
Памяти Есенина
Все тот же спокойный и безразличный газетный шрифт, с каждым днем все спокойнее и безразличнее растягивается в черную гармонику:
Самоубийство Есенина. — Смерть Есенина. — Похороны Есенина.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится?
Но больше никогда, никто не увидит голубые васильки его глаз, голубое золото кудрей его.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось… еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Немногие поймут сложную душевную трагедию Есенина, трагедию последних пяти лет, которая так безжалостно и, на первый взгляд, так неожиданно завершилась.
Гадают друзья, гадают враги.
Но самое отвратительное, что в этом гадании пытается принять участие и гнуснейшая в мире эмигрантская пресса русской белогвардейщины. Филипповые литераторы из «Русского времени» «разгадывают», конечно, первыми: «результат советского режима», «продукт всемирной революции», «так и следует», «дыра, яма»… и прочее.
И невольно вспоминаешь, прочитывая эти «передовицы», насыщенные злобой, бессознательной и жестокой, злобой гнилой, первую статью об убитом Лермонтове: «Собаке собачья смерть».
Горько за русского писателя, за русскую культуру стыдно.
Еще не приспело говорить об Есенине в целом. Мне — особенно. О поэте? Но наша долгая, почти неразрывная дружба заслоняет пока все, кроме личного. Еще предо мною, во сне и наяву, не один из самых талантливых русских лириков, Сергей Есенин, а Сережа, ласково улыбающийся, Сережа страдающий, Сережа буйный…
Еще боль. Еще немая, тупая тоска. Еще непримиримость.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится?..
* * *
Много и долго будут говорить о Есенине. И я напишу о нем не одну страницу. И «формальный метод» со временем приладит себя к его поэзии. Ничего не пропадет. Все отыщется, распределится, оценится.
А сегодня… о другом.
Никогда я не встречал человека, так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин. Ни у кого я не наблюдал такого страха перед смертью, как у него. Особенно в самые страшные годы Октября, когда повсюду смерть мельтешилась. Смерть. Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая — Смерти.
В шутку, помню я, наставил на него старинный, без курка, со сквозной дырой в дуле, пистолет. Тот самый пистолет, которым мы с ним не раз заколачивали гвозди, кололи орехи. Пистолет, который в лучшем случае служил нам молотком. Побледнел вдруг, передернулся весь. И защищая развернутой ладонью мигающий прищур свой, как бы в ожидании выстрела, скороговоркой заикнулся: «Брось, брось», — и вырывая из рук моих этот молоток, уверял меня, что от таких шуточек немало случаев бывает, и в газетах об этом часто пишут.
Если не ошибаюсь, в июне или июле 1921-го года, в то самое время, когда Есенин дописывал последние две главы «Пугачева», по целому ряду причин он находился в крайне нервном и беспокойном состоянии. Некоторое время ему пришлось провести вместе с моим младшим братом.1 Брат мой, всегда беспечный и ко всем случаям жизни безразличный, на тревожные вопросы Есенина вместо ответа напевал «ростовские песенки». Одна из них очень нравилась Есенину. И не раз его подавленность расползалась в сияющую улыбку, когда брат ему утешительно баритонил:
Ах, в жизни живем мы только раз,
Когда монета есть у нас,
Думать не годится, завтра что случится,
В жизни живем мы только раз, аз, аз.2
Железное спокойствие брата всегда подбодряло Есенина. Он мне часто говорил: «Знаешь, я навсегда полюбил твоего — этого».
А «ростовские песенки» в гениальной обработке Есенина озарили лучшие две главы «Пугачева».
Уже в августе того же года изжижданный жить и жить, Есенин, заглатывая слюну восторга, читал мне… не читал, а разрывался, вопил, цепко хватая на каждом слове напряженно-скрюченными пальцами воздух:
Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
Эти птицы напрасно над нами вьются.
Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
Жалко солнышко мне, жалко месяц,
Жалко тополь над низким окном.
Только для живых ведь благословенны
Рощи, потоки, степи и зеленя.
Слушай, плевать мне на всю вселенную.
Если завтра здесь не будет меня.
Я хочу жить, жить, жить,
Жить до страха и боли,
Хоть карманником, хоть золоторотцем,
Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле.
Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в
колодце,
Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
В синее пламя ветер глаза раздул.
Ради Бога, научите меня,
Научите меня, и я что угодно сделаю.
Сделаю, что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду.
Есенин плакал.
* * *
В 1922 году мы встретились с ним за границей. Но Запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. Безграничная, порой слепая, есенинская любовь к России как бы запрещала ему влюбляться. «А, знаешь, здесь, пожалуй, все лучше, больше, грандиознее… Впрочем, нет! — давит. Деревья подстриженные, и птахе зарыться некуда; улицы, только и знай, что моют, и плюнуть некуда…»
Из Берлина приехали в Париж. Он уехал в Америку, я остался в Париже. Вскоре я получил от него письмо, датированное 23 февраля 1923 года. Целиком его приводить и не к месту и не время3: «…тоска смертельная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию… Не могу! Ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож, да становись на большую дорогу… Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как матерюсь. Значит, больно и тошно…»
Любовь к России все заметнее и Заметнее претворялась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную. Берлин, Париж, Нью-Йорк — затмились. Есенин увидел «Россию зарубежную», Россию без родины:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут,
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Ах, сегодня так весело россам!
Самогонного спирта — река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Че-ка.
Что-то злое во взорах безумных
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге
И уж точится удалью новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Где ж вы те… что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Нет, таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!
Запил Есенин. Пребывание за границей сделалось для него невыносимым. Нужно было возвращаться домой. Он уехал.
Мог ли успокоиться Есенин в Москве? Мог ли найти себя? Его не узнали — и он никого не узнал. Все изменилось, а он не мог принять всего, и главное, не мог за всем поспеть.
Ах, милый край. Не тот ты стал, не тот.
Да уж и я, конечно, стал не прежний.
После своего возвращения из-за границы, изъездивши всю Россию, Есенин написал много прекрасных поэм, но чуть ли не в каждой из них слышится его оторванность, его неприспособленность к новой жизни.
Есенин пил все больше и больше. Усталость и потерянность стискивали ему горло. Незадолго до самоубийства Есенина умер его друг, поэт Ширяевец.4 И уже в стихотворении на смерть Ширяевца Есенин предчувствует свою близкую смерть:
Мы теперь уходим понемногу,
В ту страну, где тишь и благодать,
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи.
Ты, земля, и вы, равнин пески.
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть…
Вот сейчас я вспомнил одно из ранних стихотворений Есенина, написанное много лет назад. Задолго до его буйного и бурного периода, задолго до его так называемого «хулиганства», задолго до поездки за границу, и задолго, задолго до его возвращения в Россию. Я не знаю, нужно ли сегодня разгадывать сложнейшую трагедию есенинской души. Не лучше ли вспомнить это раннее стихотворение, которое в будущем многое разъяснит.
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам.
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
И Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.5
В ночь на 28 декабря, в Ленинграде, в гостинице «Англетер» повесился Есенин.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Январь 1926
ПРИМЕЧАНИЯ:
Александр Борисович Кусиков (псевд., наст. фам. Кусикян, 1896-1977), поэт, участник группы имажинистов. В начале 1922 г. при содействии Луначарского выехал в Ревель, оттуда в Берлин по командировке Наркомпроса. С 1925 г. жил в Париже, с начала 30-х гг. практически отойдя от литературы.
Автор поэтических сборников «Зеркало Аллаха» (1918), «Сумерки» (1919), «Поэма поэм» (1920), «В никуда» (1920), «Джульфикар. Неизбежная поэма», «Аль-Баррак» (1922), «Птица безымянная. Избр. стихи. 1917-1921, «Поэма меня» (1922) и др. А. Кусиков известен популярной песней «Бубенцы» («Слышен звон бубенцов издалека…») на музыку его шурина Владимира Романовича Бакалейникова (1885-1953, с 1927 г. жил в США).
В записи современников сохранилась эпиграмма В. Маяковского, посвященная Кусикову. Один из ее вариантов передает М. Д. Ройзман (Воспоминания. Т. 1. С. 390), другой — В. Шершеневич, который писал, что «Маяковский подарил Кусикову свою книжку стихов с незамаскированной издевательской надписью:
Есть люди разных вкусов и вкусиков:
Одним нравлюсь я, а другим — Кусиков».
Сандро от восторга, что его фамилию зарифмовали, да еще рядом с фамилией Маяковского, показывал эту надпись всем и каждому, не замечая, что все, конечно, смеялись («Мой век, мои друзья и подруги». Указ. соч. С. 555).
А. Кусиков познакомился С. Есениным в конце 1917 г. В 1921 г. вместе с Есениным выпустил сб. «Звездный бык». Есенин в первой публикации посвятил Кусикову цикл «Москва кабацкая» (1924) и стихотворение «Душа грустит о небесах…» (1919).
А. Кусиков неоднократно встречался с Есениным в Берлине и Париже. М. Горький, вспоминая о встречах с Есениным в Берлине, называл А. Кусикова «весьма развязным молодым человеком» (Воспоминания. Т. 2. С. 6), Н. В. Крандиевская-Толстая видела в Кусикове «кабацкого человека в черкеске, с гитарой» (Воспоминания. Т. 2. С. 15). В. Шершеневич в воспоминаниях «Великолепный очевидец» писал: «Сандро был небольшого роста, почти всегда в военном, напористый и занозистый. Он умел ладить со всеми, когда хотел, и ни с кем, когда это ему было не надо или когда попадала вожжа под хвост. А попадала она часто» (Мой век, мои друзья и подруги. Указ. соч. С. 554).
В последние годы жизни Есенин порвал отношения с Кусиковым, который писал об этом в письме к М. Д. Ройзману из Парижа в марте 1924 г., намекая на свою связь с ГПУ: «О Есенине я не говорю только потому, что он слишком много говорит обо мне невероятного, небывалого и до ногтей предательски лукавого. Проще говоря этот озлобленный человек делает специфически Есенинские штучки. Мне обо многом писали друзья — я же просил всех и прошу опять: ни одному слову этому человеку не верить. <...> Ты же знаешь, что я не тот, который даст себя обидеть. Время мое подходит. Посмотрим, мало осталось.
Теперь о себе. Живу я сейчас в Париже. Официально «по государственным делам». Надо же послужить на пользу социалистического отечества. В нашу эпоху нельзя быть «беспартейщиком» (РГАЛИ. Ф. 2809, on. 1, ед. хр. 127).
Кусиков неоднократно обращался к творчеству Есенина. В некрологе «Неужели это случилось?», опубликованном в газете «Парижский вестник» (1925, 30 дек.), А. Кусиков называл Есенина «первой своей любовью» и вспоминал, как писался цикл «Москва кабацкая» после долгих бесед в ночи, под гитару Сандро, как дружески называл его Есенин:
Пой же, пой.
На проклятой гитаре,
Пальцы пляшут твои в полукруг,
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Пой, Сандро! Навевай мне снова
Нашу прежнюю, буйную рань…
Воспоминания «Только раз ведь живем мы, только раз…» «Памяти Есенина» увидели свет в «Парижском вестнике» 1926 г., 10 января.
Текст и датировка по этой публикации.
1. Младший брат А. Б. Кусикова — Рубен Борисович Кусиков (1902—?). Известен по делу московской Чрезвычайной комиссии, начатому 18 октября 1920 г., когда по доносу, в котором значилось, что Рубен Кусиков служил в армии Врангеля, были арестованы братья Кусиковы и Есенин, часто бывавший у них. 25 октября 1920 г. Есенин был освобожден под поручительство Я. Блюмкина, в котором говорилось, что «причастность Есенина к делу Кусиковых недостаточно установлена» («Что ни верста — то крест. До Енисейских мест…» «Дело» Есенина — Кусиковых 1920 года//Наш современник. 1992. № 8. С. 155. Полнее о «Деле» см. в сб.: С. А. Есенин. Материалы к биографии. М., 1993). Факт службы Р. Б. Кусикова в армии Врангеля не подтвердился, и он был освобожден под поручительство того же Я. Блюмкина. Доказать виновность А. Б. Кусикова «в укрывательстве белогвардейцев» не удалось, и 19 февраля дело сдали в архив.
2. Вариант песни, о которой пишет А. Кусиков, приводил А. Мариенгоф в «Романе без вранья», называя ее «бандитской»:
В жизни живем мы только раз,
Когда отмычки есть у нас.
Думать не годится,
В жизни что случится.
Эх, в жизни живем мы только раз.
(Мой век, мои друзья и подруги. Указ. соч. С. 368).
Наседкин называл эту песенку среди привезенных Есениным из Баку в 1925 г. «…Не реже распевались им такие отрывки:
Думать не годится —
В жизни что случится,
В жизни живем лишь только раз,
Когда монета есть у нас.
или:
Я сегодня пью в последний раз.
Кубок жизни прожитой…
И эти строки через месяц звучали уже по-другому, по-есенински — с новой силой и яркостью:
Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Пей и пой, моя подружка.
На земле живем лишь раз…
и:
А сегодня пью в последний раз
Ароматы, что хмельны, как брага…»
(Наседкин В. Последний год Есенина. М., 1927. Переиздание: Челябинск. 1992. С. 15).
3. Письмо С. Есенина с парохода «Джорж Вашингтон» датировано 7 февраля 1923 г. Впервые опубликовано Г. Маквеем в 1968 г. Факсимильно воспроизведено в книге Г. Маквея «Isadora and Esenin», Ardis, 1980. В нашей стране в сокращении впервые опубликовано: «Кн. обозрение», 1989, № 33. С. 14, полностью в «Лит. России», 1989, № 39. С. 21. По факсимиле оригинала из книги Г. Маквея перепечатано в кн. «Мой век, мои друзья и подруги» с комментарием.
«Целиком его приводить и не к месту, и не время» — А. Кусиков опускает политически наиболее острые фразы: «Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это б… снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. <...>
Теперь, когда от революции остались только х… да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут <...> (одно слово зачеркнуто, вероятно, А. Кусиковым), кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что ты и я были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской. По-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь» (Т. 6. С. 154).
4. Поэт А. В. Ширяевец, близкий друг Есенина, умер 15 мая 1924 г. До знакомства Есенина с А. Ширяевцем, которое произошло в 1921 г., их связывала шестилетняя переписка. После смерти Ширяевца Есенин признавался своему знакомому издательскому и книготорговому работнику В. И. Вольпину, что «только личное знакомство и долгие беседы с ним (Ширяевцем — Н. Ш.-Г.) открыли ему значение Ширяевца как поэта и близкого ему по духу человека, несмотря на все кажущиеся разногласия между ними» (Воспоминания. Т. 1. С. 426).
Есенин тяжело переживал смерть А. Ширяевца; об этом писал журналист И. И. Старцев (Воспоминания, Т. 1. С. 417).
5. Стихотворение Есенина «Устал я жить в родном краю…» датируется 1916 г.
«Русское зарубежье о Сергее Есенине. Антология.» М.: Терра — Книжный клуб, 2007.
Другие статьи в литературном дневнике:
