Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно
отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и
облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не
спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и
крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван
Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича
были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
- Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана
Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже
не шевельнулся при входе врача.
- Вот, доктор, - почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин,
пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, - известный поэт Иван
Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...
- Сильно пил? - сквозь зубы спросил доктор.
- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
- Нет, - вздрогнув, ответил Рюхин, - я его вчера видел и сегодня
утром. Он был совершенно здоров...
- А почему в кальсонах? С постели взяли?
- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
- Ага, ага, - очень удовлетворенно сказал доктор, - а почему
ссадины? Дрался с кем-нибудь?
- Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще
кое-кого...
- Так, так, так, - сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: -
Здравствуйте!
- Здорово, вредитель! - злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого
доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки,
приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у
Ивана:
- Сколько вам лет?
- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! - грубо закричал Иван
и отвернулся.
- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
- Мне двадцать три года, - возбужденно заговорил Иван, - и я подам
жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! - отнесся он отдельно к
Рюхину.
- А на что же вы хотите пожаловаться?
- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в
сумасшедший дом! - в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия
не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они
превратились в прежние, ясные.
"Батюшки! - испуганно подумал Рюхин, - да он и впрямь нормален? Вот
чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален,
нормален, только рожа расцарапана..."
- Вы находитесь, - спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый
табурет на блестящей ноге, - не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас
никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
- Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди
идиотов, из которых первый - балбес и бездарность Сашка!
- Кто этот Сашка-бездарность? - осведомился врач.
- А вот он, Рюхин! - ответил Иван и ткнул грязным пальцем в
направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
"Это он мне вместо спасибо! - горько подумал он, - за то, что я
принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
- Типичный кулачок по своей психологии, - заговорил Иван Николаевич,
которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, - и притом кулачок,
тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию
и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу!
Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь -
что он там думает... вы ахнете! - и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел
у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку
злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с
душевнобольным?!
- А почему вас, собственно, доставили к нам? - спросил врач,
внимательно выслушав обличения Бездомного.
- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и
поволокли в грузовике!
- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
- Ничего тут нету удивительного, - ответил Иван, - пошел я купаться
на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же
мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к
Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
- Ресторан так называется.
- Ага, - сказал врач, - а почему так спешили? Какое-нибудь деловое
свидание?
- Консультанта я ловлю, - ответил Иван Николаевич и тревожно
оглянулся.
- Какого консультанта?
- Вы Берлиоза знаете? - спросил Иван многозначительно.
- Это... композитор?
Иван расстроился.
- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор - это однофамилец
Миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
- Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на
Патриарших.
- Не ври ты, чего не знаешь! - рассердился на Рюхина Иван, - я, а не
ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
- Толкнул?
- Да при чем здесь "толкнул"? - сердясь на общую бестолковость,
воскликнул Иван, - такому и толкать не надо! Он такие штуки может
выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под
трамвай!
- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
- Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? - тут
врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в
сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
- Вот эту? - спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на
столе рядом с иконкой перед женщиной.
- Эту самую, и...
- А иконка зачем?
- Ну да, иконка... - Иван покраснел, - иконка-то больше всего и
испугала, - он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, - но дело в том, что
он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и
так его не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
- Да-с, - продолжал Иван, - знается! Тут факт бесповоротный. Он
лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно
говорю! Все видел - и балкон и пальмы. Был, словом, у понтия Пилата, за это
я ручаюсь.
- Ну-те, ну-те...
- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...
Вдруг часы ударили два раза.
- Эге-ге! - воскликнул Иван и поднялся с дивана, - два часа, а я с
вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
- Пропустите к телефону, - приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
- Женат он?
- Холост, - испуганно ответил Рюхин.
- Член профсоюза?
- Да.
- Милиция? - закричал Иван в трубку, - милиция? Товарищ дежурный,
распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для
поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами
поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? -
шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, - а потом
опять закричал в трубку: - Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! - вдруг
завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул
ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.
- Помилуйте, куда же вы хотите идти? - заговорил врач, вглядываясь в
глаза Ивана, - глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя,
останьтесь у нас!
- Пропустите-ка, - сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. -
Пустите вы или нет? - страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную
поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
- Ах так?! - дико и затравленно озираясь, произнес Иван, - ну ладно
же! Прощайте... - и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар,
но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился
в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий
рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван
ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом
и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом
опустили на диван.
- Бандиты! - прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на
него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже
сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом
улыбнулся со злобой.
- Заточили все-таки, - сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,
голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным
голосом, без злобы: - Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я
предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий
Пилат... Пилат... - тут он закрыл глаза.
- Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, - распорядился
врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые
двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из
коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего
Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
- Доктор, - шепотом спросил потрясенный Рюхин, - он, значит,
действительно болен?
- О да, - ответил врач.
- А что же это такое с ним? - робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
- Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые интерпретации...
Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А тут еще
алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана
Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А
может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет
еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер
злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на
поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в
сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с
караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на
мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, -
словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и
сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то
и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные
уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и пантелеем, ездили по всей
платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой:
"Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." - отшвырнул
их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение
дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его
терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что
худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это.
Но это - так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида,
вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не
в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся
пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи... Ему - тридцать два года! В самом деле, что же дальше? -
И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. - До старости?
- Да, до старости. - Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какой
вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто
сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! -
безжалостно обращался к самому себе Рюхин, - не верю я ни во что из того,
что пишу!.."
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал
трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того,
что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его
стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что
близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив
голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример
настоящей удачливости... - тут Рюхин встал во весь рост на платформе
грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного
человека, - какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним,
все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не
понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не
понимаю!.. Повезло, повезло! - вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал,
что грузовик под ним шевельнулся, - стрелял, стрелял в него этот
белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не более
чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углу
допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье в
тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом
Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не
будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы
удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот
рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме
того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, - теперь, после пытки в
грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и
задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути дела,
совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. "И
молодец! И правильно!" - с цинической, самоуничтожающей злобой подумал
Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
- Понимаю... сию минуту... - и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над
рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни
уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что
вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы
понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти
со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта
неудержимо наваливался день.
