Лина Костенко. Маруся Чурай. Раздел 1-1

       Перевод с украинского
       романа в стихах Лины Костенко

       "МАРУСЯ ЧУРАЙ"

Содержание: 

Раздел І.    ЕСЛИ БЫ НАШЛАСЬ НЕОПАЛИМАЯ КНИГА
Раздел ІІ.   ПОЛТАВСКИЙ ПОЛК ВЫХОДИТ НА ЗАРЕ
Раздел ІІІ.  ИСПОВЕДЬ
Раздел IV.   ГОНЕЦ К ГЕТМАНУ
Раздел V.    КАЗНЬ
Раздел VI.   ПАЛОМНИЧЕСТВО
Раздел VII.  ДЕДОВА БАЛКА
Раздел VІІІ. ОСАДА ПОЛТАВЫ
Раздел IX .  ВЕСНА, И СМЕРТЬ, И СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ


Раздел I-1
ЕСЛИ БЫ НАШЛАСЬ НЕОПАЛИМАЯ КНИГА

Летом 1658 Полтава сгорела до основания.
Горели соломенные крыши над Ворсклой.
Плавились купола деревянных церквей.
Ветер был сильный. Пламя гудело.
И долго ещё летал над руинами магистрата
легкий пепел сожжённых бумаг –
всех тех книг городских Полтавских,
где были записи текущих судебных дел.
Может, там было и дело Маруси Чурай?
Может, потому и не дошло до нас
никаких свидетельств о ней,
что книги городские Полтавские «през войну,
под час рабованя города огнем спалени»?

Что, если бы нашлась хотя б одна, –
в монастыре или на чердаке?
И если б уцелела в том пожарище –
неопалимая – как купина?
И мы читали бы старинный том,
где писарь вывел гусиным пером,
что года божьего такого-то, и месяца такого-то, и дня,
перед Мартыном Пушкарём, полковником,
в присутствии Семёна Горбаня,
что был в то время войтом во Полтаве,
перед судьёю, богом и людьми
Чурай Маруся – на подсудной лаве,
и пол-Полтавы очевидцев за дверьми.
И загудела бы та книга голосами,
все что-то говорили б не то самое.
И бури чёрные страстей людских
прошли б над полем буковок хлипких.

Вот старая Бобренчиха, вдова,
Суду сказала бы такие вот слова:
– Пан полковник и пан войт!
Я жалуюсь Богу и вам
на Марусю,
что она, позабыв страх божий,
отравила сына моего Григория, 
поскольку сын мой Григорий наглой смертью умер,
на здоровье прежде не жалуясь,
чрез отравление и чрез чары бесовские,
то вам, панове, по совести, правдиво говорю
и людьми то подтверждаю.
Осуждаемую Марусю Чураивну
тогда судья строго спросил, –
когда, зачем и по какой причине
такое безбожное дело совершила?
Но она ни слова не сказала,
и объяснений никаких не дала,
Только стояла, как из камня тёсаная.
Тогда община загудела люто:
– Она ж злодейство признала прилюдно!
Ибо, как к Грише, мёртвому, припала,
всё говорила – и как зелье то копала,
как полоскала, как его варила
как рано утром Гришу отравила.
Она и пела, словно голосила,
и кары божьей на себя просила,
а пела так, как лишь она умела!
А после враз – как будто онемела.
Тогда вряд*, убедившись на деле,               (совет магистрата)
что Гриша умер, отравленный в четверг,
предать земле велели к воскресенью,
принявши дело криминалитер*.                (уголовные элементы; криминальный мир)
Убийцу же, Марусю, до расправы
держать в застенках города Полтавы.
Бобренчиха, достойная вдова,
пускай на бога в горе уповает
и поставит свидетелей, веры годных,
и не замеченных в проступках никаких,
чтобы по правде свидетельствовали о злодействе,
что здесь другого убийцы нет,
однако доказательство не окончательно,
даже если подсудимая призналась сама.
На это, встав, Параска Дёмиха в возрасте почтенном
сообщила:
– Едину душу Богу прячу, а было так.
Недавненько я вышла с петухами...
– ...трясти Левкову грушу, – подсказал кто-то.
– Панове судьи,
Лесько Черкес меня на добродетели марает!–
Тогда поставили на вид тому Черкесу и всем также
присутствующим лицам, чтоб речь свидетелей
не перебивали,
иначе будут выдворены из ратуши,
а двери будут взяты на скобу.
– Так вот, я говорю, недавно, с петухами,
когда я вышла посмотреть снаружи,
поскольку что-то мне вскочило в дымоход, –
смотрю: Григорий возвращается домой.
Откуда б это? Словно на подпитии.
Какой-то не такой, всё не наденет свитку.
Так я и спрашиваю, мы же соседи: – Эй,
где ж это тебя, парень, зацепило?
– Да рюмку выпил у одних людей.
– Чего-то так у сердца заварило.
Когда же вскоре слышу – у Бобренков
какой-то шум. Туда я огородом.
Лежит Григорий, весь уж посинел,
хрипит и вздрагивает, раздирает ворот.
Я говорю Бобренчихе, кума,
ой кумушка, это же насланная хворь!
И что мы уж Григорию ни делали, –
вышёптывали, тёрли, изгоняли,
освящённое зелье клали под затылок,
водою мыли и переливали
болячку на бобренковского пса, –
не помогло. Ещё что-то такое говорил!
Кто там стоял, так мало, кто не плакал.
В таких походах пуля миновала,
не одолела вражеская рука,
И чтобы где? Аж дома! Девка подманула,
и напрочь отравила такого козака!
И вот лежит в гробу он в чернобривцах,
на смерть убит. А эта чаровница...
– Есть доказательства, что то она дала питьё?
– А кто б ещё травил Бобренко Гришу?
Кому ещё он так же изувечил жизнь?
Тогда к ответу ставлен был Фесько,
Хранитель мельниц, скарба войскового,
Что под боязнью божьею признал:
– Панове суд!
То хорошо я знаю.
Коль что не так, беру на душу грех.
Я эту девушку раз так, пожалуй, с восемь
у мельницы ночами замечал.
Над Ворсклою с покойником стояла.
Ну, то есть он ещё был жив тогда.
И что оно, я думал, за явленье –
две тени, мельница и месяц на воде.
Ну, мне-то что? На это нет приказа,
Стоянье – это и не плохо, в общем.
А я так что-то и подумал сразу, –
аж где сошлись, чего б то за селом?
А как-то вижу – что-то мельк с плотины.
Бултыхнулось – аж вскрикнула вода.
А я ж туда, ног под собой не чую.
Ну, думал, утопилась, вот беда.
То хорошо ещё – Иван тут подвернулся
и вынул из воды полуживую.
Когда-то там мой шурин утопился,
Там место гиблое, я и не доплыву.
Судья сказал: – прискорбно до предела,
и мельницы, и утопленник-шуряк.
Но мы другое здесь рассматриваем дело –
не как топилась, а травила как.
Свидетель показал нам не по делу.
Здесь нужно чётко провести черту.
– Но я не видел, как она травила.
А как топилась, – видел, вот и говорю.
Тогда Бобренчиха дала других особ
числом семнадцать.
Из тех семнадцати, быть может, пять,
которые к присяге годны были.
Ну, те сказали, что Маруся – ведьма,
и что в Полтаве худшей уже нет,
все это знают, и по ней то видно,
и что она так пела и сама:
«Если у девушки чёрные брови,
Знает та девушка чары любови».
И то она так сглазила, под  руку,
что покалечил Савку Саврадим.
Умеет обратиться вдруг в сороку,
А то выходит из камина, словно дым.
— Панове судьи, я прошу прощенья –
сказал Горбань с бумагами в руке.
Напомню кратко я свидетелям обвинения,
чтоб не вводили суд наш в заблуждение.
Козак Бобренко, именем Григорий,
достойной сын единственный вдовы,
которая сейчас в таком уж горе,
что не склонить не можно головы, –
четыре года будучи в походах,
ни в чём  он нареканий  не имел.
Был на Пиляве и на Жёлтых Водах,
везде, где полк Полтавский воевал.
А этим летом он вернулся к дому,
к хозяйству, потерпевшему в войну,
и, как годится парню молодому,
хотел он привести в свой дом жену.
Вот присмотрел себе он девку, ровню,
узнав, наверно, что и он мил ей,
посватал Гриша Галю Вишняковну,
намереваясь обвенчаться с ней.
Чурай Маруся, что его любила
по-настоящему и верно, и давно,
тогда его из ревности убила,
подсыпавши отраву ту в вино.
Иль то сознательно, иль под влиянием момента,
как бы то ни было, а ревность – это раж.
И так случилось это преступление. Парень в могиле.
И вот стоит убийца перед нас.
Страшное, господа, свершилось дело.
Пусть совесть встанет на страже закона!
Посовещавшись, велели мы к ответу
теперь поставить Гришину невесту.
Вот Галя Вишняковна подошла,
была про всё расспрошена дискретно*   (в хронологической последовательности событий)
и ласково, как молодая дева,
и с избеганием деталей, что могли б
ей ещё больше душу растравить.
И она тоже с совестью признала,–
так было, и любилися  мы с Гришей,
должны бы пожениться... речи нет...
Что он ходил к той чародейке,
панове суд, то истина не есть.
Она у него разум отнимала,
но было это уж давно, колысь*…    (когда-то)
И как она была ему немила,
то кто ж его заставит: вот женись!
Она ж, дурная, и зачем топилась,
потом ещё ослабла и слегла.
Я говорю: чего ты прицепилась?
Иль в собственность его приобрела?
А он такой, что врать не будет.
Григорий честный был, не бабник никакой.
Сам говорил он, что её забудет.
У нас он в доме был уже, как свой.
Уже по осени могли мы пожениться.
Мстя нам, она пропала и сама.
Отец наш и на свадьбу уж потратились,
а Гриша умер... Гриши уж нема...
– В таком случае, будем откровенны, –
сказал судья, – ведь тут не до прикрас.
Тогда чего же в ночь своей он смерти
был у неё таки, а не у вас?
Тогда Вишняк, в обиде за такое
пренебреженье к дому своему,
просил не спрашивать свою дочь больше.
Галю, заплаканную, бабы увели.
Судья на подсудимую взглянул:
– Что скажет нам убивница на это?
Она ни слова не сказала праву.
Стоит. Молчит. И смотрит. Вот и всё.
Тогда сама Бобренчиха, вдова,
Суду сказала злобные слова:
– Молчит. Ей стыдно. Видел Бог с небес.
Я знаю всё так, будто там была.
В ту ночь она сама его к себе
распутница, обманом зазвала.
Стоит, как будто бы святая или божья,
такой уж вот характер потайной,
ибо лицом на ангелов похожа,
в душе, однако, схожа с сатаной.
Кабы я вам о ней порассказала,
что говорил кто про неё кому!
Она в Полтаве света завязала
да разве Грише только одному?!
Вдруг словно осенило Горбаня:
– А может, то был просто приворот?
Какое-то чар-зелье иль питьё,
и он не смог его перебороть.
И потому зашёл от Гали да к Марусе,
поддавшись на тот дьявольский искус.
А зелье вещь капризного-то нрава –
тут оно чары, тут же  и отрава.
Судья сказал, что случаи уж были.
Кому-то, было, что-то там подлили.
И было это дело очень громким.
И слёз пролито больше, чем довольно.
– И все же что-то есть не до конца понятным:
и не было ль здесь чьей-нибудь злой воли?
В этих делах всегда бывают рядом
и правда и предательская ложь.
– Я, как судья, считаю лично,
был это яд, иль  зелье приворотное,
В любом же случае, а было то убийство.
Горбань сказал, что и сомнений нет.
Конечно, убийство. А ещё и не невинность.
Он, как Горбань, считает в частности:
ей надо дёгтем ворота вымазать!
(Попутно здесь нам следует отметить,
что дёгтя он имел аж предостаточно,
поскольку, как уж после оказалось,
«из местной кладовой тайком он дёготь крал»,
за что и был поставлен перед врядом.
Впрочем, впоследствии ещё он войтом был.
И гетману Демьяну Многогрешному
уже аж на полковника Жученко
успел ещё «крамолку» накропать.)
Пушкарь сказал, что так-то оно так,
без уваженья девушке негоже,
но и Григорий был гуляка из гуляк.
Здесь, общество, нам дёготь не поможет.
И независимо, что было за питьё,
и что там молвит злость тысячекрат, –
не кто-нибудь, а он свёл девушку с ума.
И то была любовь, а не разврат.
Тогда вдова Бобренчиха отозвалась:
– Да уши ж вянут на такую лжу!
Она сама же Грише навязалась.
– В какой бы способ?
– Я вам расскажу.
А было это, люди, на Петра Капустника,
как раз на самый солнцеповорот.
Был сын у меня, люди, не распутник.
Он уважал и дом, и огород.
Когда ж она его приворожила,
он, как взбесился, совсем отбился от рук.
Пусть вам расскажут Процик Кулевара,
Семён Капканчик и Ромашко Струк.
Он перестал ходить на вечерницы,
не трогал девушек и молодиц,
а всё ходил к той чаровнице,
недаром в речке топят чаровниц.
Она его ровесница, панове.
Пора бы голову иметь ей на плечах.
Я уж варила зелье полынное,
чтоб от тоски мой Гриша не зачах.
А он – весь там! Как раз перед походом
не спалось мне, как на беду.
Григорий встал и шасть за огородом.
А я тихонько вслед за ним иду.
Остановилась у посадки лука.
А там уж луг, раздолье для пчелы.
Стою себе и думаю: а дули,
чтобы вы меня вкруг пальца обвели.
Моя обувка, постольцы* свиные,             (вид кожаной обуви)
чтоб не шуршали – шерстью вверх.
Трава же мягкая...
Вдруг что-то там маячит
от Чураёв, куда-то в тополя.
А вечер тёмный. Тучи как завеса.
Гора шумит... То было пред дождём.
Она на шее у него так и повисла! –
А я себе засела за кустом.
Тут засмеялся кто-то неуместно
Мартын Пушкарь так бровью шевельнул:
– Вы поступили, так сказать, не честно.
Какой вас бес на это подтолкнул?
– Сын у меня единственный, панове,
и на душе одна была  печаль,
одна заноза на сердце терновая, –
не дай-то бог, даст в приймы* стрекача!    (идти на жительство в хату жены.  В
                казачьих краях со стародавних времён
                считалось большим унижением.)
– Ну, хорошо, как вам то не противно,
то дело ваше, хоть оно и грех.
Вы, мать, и зная, что всё это не невинно,
чего ж  тогда не разлучили их?
– Чтоб у замужних погубил подмётки?
Иль, как монах, скоромился мирским?
Или пошёл чтоб к Тасе Кисломёдке,
которая таскалась невесть с кем?!..
Тут как подскочит Тася, как взметнётся,
шумная юбка десяти аршин:
– Орихна, чёрт меня возьми!
Ты на меня хоть, сука, не бреши!
– То я брешу?! Панове судьи,
пускай  же Бог вот всю меня, как есть,
коль  что-то тут сбрехала я суду,
и душу мне и тело разобьёт на месте!
Прошу я о святую справедливость!
Вдове велели сесть, не проклинать.
А Тасе за губы неудержимость
на церковь воска фунта два отдать.
С трудом утихомирилась молодка.
Потом свидетелем был призван
Семён Капканчик, парень он непьющий,
с коим Григорий был приятель самый близкий.
Велели мы Капканчику Семёну
сказать судебным правду несомненную.
И он сказал:
– Здесь каждый что-то говорит.
Уж тот Григорий слухами оброс.
Ну, потому – кому какого отца горе?
Душа чужая –  это тёмный лес.
Вот здесь и суд на том остановился,
что знали ж все, и Галя не глухая,
что сватал ту, а у этой оказался.
Но кто из нас, как говорится, без греха?
Это как в песне:
«Ой  в поле три криниченьки.
Любил козак три дивчиноньки,
чорнявую и билявую,
ещё и рыжую препоганую».
И было ему очень трудно.
Рыжей, правда, не было.
Была черноволосая и белокурая.
Зажигал с обеими,
вот и сжёг голенища сапог.
А надо было порвать всё на деле,
и ещё с полгода выждать время.
Тогда сидели бы у Гали мы на свадьбе,
а не вот тут судачили в суде.
Зашумели люди, закивали, –
что говорить, все были холостыми.
И всем всё стало ясно,
кто-то и слово сказал уж сальное.
Тогда встала мать, Чураиха,
и сказала так:
– Пан Пушкарь, полковник полтавский,
а благодетель наш!
Что я должна сказать? Спасибо вам, что стало тише.
Вон сидит писарь, Туранский Илияш.
Пусть он мои слёзы запишет.
Чужая душа – то, молвят, тёмный лес.
А я скажу: не каждая, ой не каждая!
Чужая душа – то тихое море слёз.
Плевать в неё – нельзя, грех тяжкий.
И чем же, чем вы будете карать
моё затравленное, смутное дитя?
Разве  придумают и суд, и магистрат
казнь пострашнее, чем жизнь такая?!
Вы грамотные. Вы знаете латынь.
В шаге от смерти, перед вечным сном,
одного прошу: в моё дитя
вы не бросайте, словно грязью, словом!
Притихли люди, стушевались свидетели,
слеза блистала у какой-то тётки.
Поэтому, уже не ставленый никем,
принял присягу Шибилист Яким
– Простите...  не привык я говорить.
Хотел сказать ещё я вещь такую:
Марусю знал ещё с младенчества
и Гришу знаю я ещё с пелёнок.
Вон бедная сидит  там Чураиха.
Или была она когда-то  на суде?
Мимо двора их я как раз и ехал,
когда Григория на кладбище везли.
Рвала ль так мать его на себе косы,
как зазвонили по его душе?
Он до сих пор родной ей, словно сын,
у них и вырос там на спорыше.
Она когда своё дитя кормила, колыхала
то и соседское, чужое забавляла.
Бобренчиха ж всё время воевала –
за  курицу, за тёлку, за межу.
Всё некогда. У них и повелось:
сегодня сыт, поскольку ел вчера.
Так то дитя на ноги поднялось,
и к разуму дошло у Чурая.
Когда ж у Гриши выбились усы
и Чураивна тоже расцвела,
то полюбилась пареньку Маруся, –
и радоваться б только матерям.
Оно к тому и шло сначала.
Гриша ушёл тем временем в поход.
Повырастали ивы и девчата, –
об том в суде, возможно, и не след, –
Маруся уже так его ждала,
одна такие годы пробыла!
И никому руки не отдавала,
ни на кого и глазом не вела.
А Гриша он другою мерил меркой.
Искал дорогу в жизни непрямую.
Родился под такою он звездою,
что всё в душе двоилося ему.
От одного бросался берега к другому.
Любил достаток и любил он песни.
Это как, скажем, верить в бога
и душу продавать нечистому.
– Пусть Бог услышит слезы вдовьи! –
Бобренчиха зашлася от рыданий.
– Панове суд! Я верю этому человеку, –
сказал Пушкарь.
И тут вмешался Горбань:
– А чем доверье ваше обосновано?
Ведёте суд по ложному пути.
– У меня, сударь, слово неподкупное,
и я его не продаю.
А кто здесь, может, взятку хочет,
Пусть тот посмотрит в мои очи.
–  Панове!
Тут к Мартыну Пушкарю
посланник прибыл из Сечи.

Продолжение  http://stihi.ru/2020/11/04/843


 


Рецензии