Перевод с украинского
романа в стихах Лины Костенко
"МАРУСЯ ЧУРАЙ"
Раздел I-2
ЕСЛИ БЫ НАШЛАСЬ НЕОПАЛИМАЯ КНИГА
...Вошёл, как гром, обветренный с дороги.
Отдал челом и молвил хрипловато:
– Полковник, вам письмо от кошевого.
– Ладно. Садись. Вздохни с дороги, брат.
Какие новости-то?
– Обступает враг.
Богдан казачество уж стягивает к Белой.
Нужна нам помощь. Нужен нам и порох.
Идёт Потоцкий навстречу Радзивиллу.
Сорвал полковник медленно печать.
И пока он письмо это читал,
посланник тот сначала отдышался
и тех, что ближе, райцев* он спросил: (члены избранного совета магистрата, который
ведал соблюдением действующего
законодательства.)
– Ну, как здесь, мирно? Пишете бумаги,
язык сломив на судейский пошиб?
Вздохнули райцы. Отозвался первый:
– Да тут такое! Козак у нас погиб.
– Погиб? Козак? Так что у вас в Полтаве?
Осада? Измена? Засада? Иль бои?
– Да нет. Маруся. Вон сидит на лаве.
Отравила парня. Судим её мы.
Тот засмеялся: – Вот так к бесу.
В Белую Церковь брошены полки.
Пылает Киев, уничтожены Трилесы.
У вас же вон как погибают козаки!
Там бой. Там смерть. Там сломаны границы.
Людей недохват. Льётся наша кровь.
А здесь – погиб... У вас ещё на юбки
не перешили ваших хоругов?
– У вас, у нас. Вы Сечь, а мы Полтава.
У вас права, мы – охраняем право.
У вас за убийство наказанье там какое? –
Козак сказал:
– А просто. Как по злобе
козак убьёт, не дай бог, козака, –
живого с мёртвым и в одном-то гробе!
– А здесь иное. Здесь – наоборот.
Погиб козак от женской от руки.
– Домашние, такая у вас и смерть.
Бесславно умер, а говорите, что убит.
А запорожцы – люди без круть-верть,
всё молвят искренне и на своё копыто.
Когда бы мы жевали жвачку, как волы,
и если б так чесали языками,
то уж давно бы Украину отдали,
и не успели б стать мы козаками.
Вот девушка… Лицо, словно с икон.
Вы собрались её здесь наказать примерно?!
А что, как выбрать нам другой закон,
не за убийство, а, скажем, за измену?
Ну есть же за измену там статьи?
И наказание быть не должно безбожным.
Ведь что выходит? В жизни изменить
державе – грех, а человеку – можно?
Судья сказал: – С налёту нет закона.
Тут, запорожец, надо Соломона.
Козак сказал: – Так намудрили вы.
Тут нужно сердца лишь и головы.
Тогда в рядах случилось несогласие.
Тот так сказал, а тот ещё иначе.
Лесько сказал: – Кого мне в этом деле жаль,
так то Ивана Искру. Вот – козак.
Такое горе хоть кого да изнеможет.
Так можно здесь лишиться и ума.
Любил же он Марусю, не дай боже!
Теперь сидит, лица на нём нема.
В свидетели никто не вызывался.
Судья пождал, чтоб шум немного смолк.
Полковник встал и у судьи он отпросился,
на Белую чтобы готовить полк.
Немного сдвинул старосту, бурмистра,
и обыватель расступился на аршин.
Вышли вдвоём. За ними вышел Искра
и кое-кто ещё из полковых старшин.
На следующий день, в урочный час,
суд приступил к слушанью дела снова.
И Чураивне он сказал, чтобы она,
оспоренная, значит, сторона,
ставила очевидцев, годных веры,
что не замечены в проступках никаких.
Поскольку суд согласно закону чинит,
про справедливость заботясь про одну,
что, может, есть какие-то причины,
которые её смягчат вину.
Она и от того, убийца, ты смотри,
качаньем отказалась головы.
И это было доказательством всем ярким –
не было что сказать ей перед правом.
– Тогда, услышав эти вот слова,
её в свидетели не выставляли,
Ящиха, Балаклейская Кошевая,
воскликнула: – Я что хочу сказать!
У меня дома деточки малые.
Мой муж погиб в боях за Приазовье.
А я пришла сюда из Балаклеи,
хоть человек я уж не при здоровье.
– Я вам скажу открыто и вселюдно.
Бывает всякое, а доля – не черинь*. (или ПОД — нижняя плоскость, дно русской печи,
где горят дрова. Тут выпекают
хлеб, готовят разные блюда)
Любовь – то, люди, дело неподсудное.
Во все века. Во век веков. Аминь.
У Горбаня вдруг содрогнулись плечи:
– Вот женщин потому и не пускают в Сечь.
Сказали вы, Ящиха, неуместно,
зря вы сказали эту речь.
– Уж столько лет судьёю я в Полтаве, –
сказал судья. – Немало видел дел.
Сидели всякие здесь у меня на лаве,
но я такой мороки не имел.
Потом он встал, рукой на стол опёрся:
– Здесь говорили свидетели и очевидцы.
После выслушиванья этих контраверсий* (противоречия)
суд должен перейти и к предложениям.
Хотя здесь мненья были переменные,
но суд стоит на правильном следу.
Кто мысль имеет, может быть, особую,
пускай об этом сообщит суду.
Молчали все. Не согласился ни один.
А в книге писарь буковки низал.
Пушкарь, полковник, поскольку веры годен,
встав пред судом, такое всем сказал:
– Панове судьи! Трудно разобрать,
что и к чему, и как всё это было.
Пусть мне простит та и другая мать,
а дети их свершили это зло.
Григорий отказался от девушки такой!
И отхватил беды, земля ему пером.
Такой обиды парень натворил,
что это не могло закончиться добром.
Но, может быть, мы правды и не сглазим,
а так уже замешан мир на зле,
что коль платить грехом за преступление,
то как же, люди, жить нам на земле?
Душе людской то преступление противно.
Не оправданье даже и любовь.
Дожиться, чтобы так погиб хорунжий,
что ну никак не склонишь хоругов!
И кто ж убил хорунжего? Дивчина!
А как по нём тоскует! Как вдова.
Вон, посмотрите. Есть на то причина.
И уж стоит, как будто не жива.
Дело небудничное. Страшное то дело.
А все услышать приговор спешат.
Оно, по-моему, скажу я вам, что легче,
дела уж в битвах саблею решать.
Гук атаман воскликнул: – В самом деле,
судить бы надо девушку по правде!
Тогда Горбань сказал ему в глаза,
всех несогласных так же разгромил:
– Панове судьи! Правда здесь одна.
А правда в том же, – кто кого убил.
Ответил Гук: – Не надо забывать,
кого кто предал, кто кого терзал.
А правда, пан, словцо подслеповатое,
оно не видит, кто его сказал.
Горбань ответил: – В таком случае,
то правды разные имеем мы в виду.
Тот тянет влево, а другой гнет вправо.
А лишь одно, и так уж испокон:
устав Литовский, Магдебургское право,
панове судьи, – вот для нас закон!
– Что скажут райцы? – Райцы – безглагольны.
– Советчики, – судья сказал тогда.–
Таким, которые уж очень сердобольны,
панове вряд, не место здесь в судах.
Четыре раза мы тут собирались.
Достойные свидетели опрошены от нас.
А как травила, так и не разобрались.
И вынуждены соответственный издать приказ.
Она молчит, убийца. Что ж, тем паче.
И это надо тоже к делу приобщить.
Мать – в горе. Вишняковна плачет.
А та молчит. О чем она молчит?
Такого ещё не видела Полтава.
И суд такого ещё не отмечал,
чтоб тот, кто привлекался к праву,
пренебрегал так правом и молчал.
Зашевелились лавники и райцы:
– Так все законы уж пойдут на круговерть!
Действительно, откуда у той твари
был яд такой, что убивал на смерть?
Уж до чего дошли мы, ссоримся без края!
Никак не можем мы решение принять.
То надо знать, чего ещё не знаем,
То знаем то, чего не надо знать.
– Кроме того, мы уже так здесь заморочены, –
сказал судья, – что и ещё не выясняли,
а были ль у неё в том злодеянии
помощники, или компринципалы?
Что ж мы здесь будем думать и гадать,
как и об этом ясный есть закон.
Обжалованную на допрос отдать.
Вон есть палач, пусть говорит с ней он.
Иван сказал: – Панове, то жестоко.
И божьи слёзы не падут с икон?
Так где ж оно, всевидящее око?!
Это же глухоаспидский закон!
– Что это, люди? Девушку на муки?! –
Лесько как вынет саблю из-под полы.
Тогда Леську позаломили руки
и ко двери от вряда увели.
Он только побледнел и губу закусил,
да так судейских с себя и стряхнул:
– Вы, канцелюги, все в чернилах пальцы,
бумажное отродье, брюхо набивное,
хапуги и в походах небывальцы,
вы с кем взялись бороться... иль со мною?!
И прямо, во единый прыг, спрожогу, –
такого парня попробуй удержи! —
промеж людей он проложил дорогу
и по столу
наотмашь
как врубил!
Судья затрясся. Отшатнулася толпа.
Горбань ослаб от чуба до халяв.
Козак вспотел. Козацкая сабля пополам.
А стол стоит. Всё так же, как стоял.
– Мечи, полковник, помню, оттакецки
щербились все об саблю об мою!
И шлемы турские, и панцири шляхетские
Лесько Черкес разрубывал в бою!
Чего же этого я разрубить не смог?! –
Иван сказал: – Это, как мир, старо.
Крепость, наверно, легче вражью взять.
А этого стола и сабля не берёт.
(Они с Леськом бывали в битвах разом.
Лесько учудит ещё штуку не одну.
Потом он станет побратимом Разина –
Леськом Хромым. Погибнет на Дону).
И встал Пушкарь. Обвел людей глазами.
Платки, очипки, свитки, жупаны…
И голова у него над плечами
была как башня в шапке седины.
Ещё не старый. Слава есть и сила.
(О нём потом балладу создадут.
Пройдёт семь лет и ту главу седую
Выговскому на пике подадут).
Пушкарь сказал, что преступленье – непрощённо.
Карать здесь надо, что там говорить.
И так карать, чтоб люд крещёный
не мог суду за что-то докорить.
Закон есть суть, тверда его основа.
Он для того и велен был судам.
Но это как хотите вы, панове,
а я на пытки согласия не дам!
Тогда мы, вряд, всё, собранное в гроздь,
к словам таким склонившись и уваживши
подсудную, на пытки её не дали.
И правый суд мы продолжали дальше,
явивши в жилах наших зимнюю кровь,
так, словно ничего и не случилось.
Лесько ж Черкес за все свои бесчинства
пеню, как должно быть, заплатит нам в шкатулку.
Сидела Галя, словно красная роза.
Иван сидел с опущенным челом.
Сказали райцы: – творися воля божья! –
Позанимали место за столом.
Судья сказал:
– Законы судопроизводства
не позволяют колебаться нам.
Во избежанье, чтоб такие злодеяния
не множились промежду христиан,
должны мы осудить убийцу к смертной казни,
как нам велят и право, и устав.
И только способ – как её наказывать –
предметом спора может быть сейчас.
Что скажут райцы, лавники и пристав?
Как это кажется, пан войт, лично вам? –
Поднялся Искра, полковой обозный,
сын Остряницы Якова, Иван.
(Погибнет тоже, в бою снискавши славы,
в недолгом времени уж после Пушкаря,
возвращаясь к пепелищу Полтавы
из посольства у московского царя).
Весь бледный, даже под глазами чёрно.
– Прошу я, люди, выслушать меня.
Как много слов здесь страшных наговорено,
но здесь никто о главном не сказал.
Я, может, сумасшедшим вам кажусь
Мы с вами люди разного коша*. (место сбора казачьего войска перед походом)
Но эта девушка не просто так, Маруся.
То – голос наш. То – песня. То – душа.
Когда в поход сбиралася батава*, (пеший казачий строй, фаланга, колонна)
её напевом плакала Полтава.
Что было нам так нужно на войне?
Знамёна, сабли, песни… и вполне.
Победы наши, муки и руины
бессмертны будут песен тех в словах.
Она была как голос Украины,
что клокотала в наших хоругвях!
А вы теперь всё ищете ей кару.
Она ж стоит немая, позабывши речь
Людей такого редкостного дара
хоть каплю, люди, нужно нам беречь!
Суров закон. Его я не нарушу.
Но к этой боли что ещё додам?
Своими песнями так выпевала душу.
Она те песни оставляет нам.
Лишь дела приговор окончится неправо,
и славный род прервётся – Чураёв.
А как тогда уж будет петь Полтава?
Не будут слёзы ли душить её?
Повисла тишина, как в страшном месте.
Судья сказал:
– Ну, а причём тут песни?
Она ж на суд здесь за другое ставлена.
Потом же, видите ли, слухи есть, гы-гы,
свидетель этот – лицо заинтересованное.
Его слова не имеют здесь цены.
Тогда мы, вряд, с достойными особами
дали сказать ей слово здесь последнее, –
имеет сердца ль внутренние угрызения
пред тем, как приговор наш услыхать,
и хочет обронить слезу хоть покаяния?
Подсудная слезами глаз не оросила,
и милосердия у права не просила.
Имея право, всё сообразивши,
и меж собой посовещавшися не раз,
кондициями права посполитого
тогда такой издали мы приказ:
«Мы, вряд, учли все показанья голые,
в такой-то способ дело было решено, –
должна быть наказуема на горле,
на виселице, значит, быть повешена.
О чем людей почтенных мы уведомляем
и на последующие пишем мы веки.
Декрет печатью нашею скрепляем
и подписью судейскои руки.»
Продолжение http://stihi.ru/2020/11/04/857