Эдгар По. Ворон. Перевод на русский язык

Ночью тёмной и туманной я сидел за книгой странной, -
Непонятной и пространной, толстым томом, - смысл его
     Тщетно я постичь старался, - тут внезапно стук раздался,
     Кто же это постучался в дверь - дверь дома моего? -
           Я подумал, удивляясь, - ведь не жду я никого -
           Путник, - только и всего.

Блёклой полночью декабрьской потускнели жизни краски;
Угли из-под пепла маски мрачный испускали свет; 
    О скончавшейся Линоре я скорбел, и думал: горе   
    Облегчит возможно вскоре древней мудрости совет.
        Не найдя таких советов в фолианте ветхих лет,   
        В дрёме поджидал рассвет.

Но пурпурных штор шуршанье, занавесок колыханье
Привлекли моё вниманье – трепетало всё кругом;
    Так что, стоя затаённо, повторял я обречённо:
    «Это просто путник скромно ночью просится в мой дом:
        Часто запоздалый путник ищет для ночлега дом -
        Ничего такого в том».   

Почему-то волновался и, признаюсь, испугался –
Впрочем, с духом я собрался, и сказал: Простите, - спал
    И совсем не слышал стука, - не ответили ни звука,
    Я подумал: «Вот так штука!»,  двери распахнул - пропал,   
        Если даже был там кто-то. «Никого!», - шептать я стал, -
        В тишине звук утопал.

Я смотрел во тьму тревожно, точно зная, непреложно,   
Что явленья невозможно чудесами объяснять,
    Но другое было дело, - надо мною тьма висела,      
    Тишина в ночи звенела; сразу я не мог понять,
        Как случилось, что Линору эхо стало вызывать -
        Сам я имя стал шептать!

В дом когда я возвратился, стук тревожный повторился, -
Будто кто-то торопился: громче стук уже звучал, 
    «Ладно, буду я спокоен, как спокоен в поле воин!,
    На курьёзы не настроен"; - я из кресла смело встал,
        Чтобы выяснить причину, - с радостью её назвал: 
        «Ветер в раму постучал!».

Приподнял окна я раму -  и величественно, чванно   
Гость  прошествовал незваный  – ворон в дом вошёл под ней;
    Был, как прошлого явленье, важен, и на удивленье    
    Взгромоздился без стесненья на Афину у дверей -
        Сел на белый бюст Афины чёрный ворон древних дней.
        Ворон восседал на ней! 

Ворон тот был очень мрачен, но ничем не озадачен, -
Может, кто меня подначил и старался рассмешить?    
    Я сказал: Ну, ты забавный!  Хохолок твой, правда, славный;   
    Из ночной земли туманной, видно, довелось прибыть.   
        Как тебя там называли, али кем пришлось там слыть?
        Ворон каркнул: «Впредь – Не - Быть».

Громко, грозно, величаво, птица имя прокричала, -
Мне подумалось сначала – этого не может быть.
    Будете со мной согласны – и у вас в чертогах частных   
    Птицу встретишь не так часто, что умеет говорить,
        И на мраморной Афине имя странное твердить,   
        Как вот этот «Впредь – Не – Быть».   

Ворон отвечал мне сразу,  слов не изменил ни разу,
Будто бы одною фразой душу должен был излить.
    Про себя непроизвольно я сказал: С него довольно, 
    Завтра улетит – ведь вольным птицам надо гнезда вить;
        Как желание, - покинет, как мечты не возвратить.
        Молвил ворон: Впредь - не быть.

Этой четкостью ответа доброта моя задета,
Я подумал: Может, где-то у хозяина его
    Приключилось вдруг несчастье и внезапно, в одночасье
    Жизни вечное ненастье лишь осталось для него,
        Может, мысли повторяет господина своего  - 
        «Впредь не будет ничего»? 

Развлечение мне мнится, представление всё длится, 
Подкатил на кресле к птице, чтобы казус прояснить,
    До глубин чтоб докопаться – стоит только постараться,   
    Ухватить  тогда удастся непростой разгадки нить;
        Этот вековечный ворон должен правду мне открыть:
        Что за птица «Впредь - не быть».

На него глядел украдкой, потаённо над загадкой
Думал, - ворон без устатку взглядом жёг, напомнив смерть;   
    Только в кресле развалился, только к спинке прислонился -   
    Бархат словно прослезился - от камина бликов медь;
        Я подумал, что Линоре в этом кресле не сидеть,
        Больше в кресле не сидеть!

Из незримого кадила благовонье исходило, 
Мысль внезапно осенила: Серафим тут может быть!
    Я вскричал: Послушай, Ворон, ты сюда явился вором
    Ангелов послушным хором память сердца возродить!
        Видно Бог не разрешает мне Линору позабыть!
        Каркнул ворон «Впредь не быть».

 «Искушением ты послан, ты подкинут, ты подослан,
Можешь ты, пророк, мне сносно, достоверно, подтвердить,
    Что бальзам есть в Галааме, что блаженство в Райском стане?
    Знать хотелось  бы заранее,  - мне с твоим  ответом жить!   
        Будь ты дьявол или птица, - должен ты правдивым быть!».
        Ворон каркнул: Впредь не быть.

Я сказал: Так не годится, - будь ты демон, будь ты птица, -
Ты обязан объясниться, правду должен мне открыть   
    Ради Господа благого, Неба и всего святого:
    Дай ответ – смогла Линора счастье Рая получить?   
        Как живется ей в Эдеме, хорошо там может быть?
        Молвил ворон: Впредь не быть.

«Ах, молчишь! Тогда проститься должен я с тобою, птица, -
Ты обязан возвратиться в те края, где должен быть, -
    На брега извечной ночи, – слишком ты до лжи охочий,
    Можешь даже между прочим клювом душу повредить;
        Убирайся поскорее - без тебя мне легче жить!».
        Ворон каркнул: Впредь не быть!

Ворон всё-таки остался, чёрной тенью распластался
На полу, - он оказался непреклонен, словно смерть:
    Демоном сверля глазами, он сидит - ни образами,   
    Ни улыбкой, ни слезами ни смягчить, ни одолеть.
        Из-за этой хладной тени душу мне не отогреть -
        Счастья мне не видеть впредь.

Текст оригинала:

Edgar Allan Poe
The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore—
    While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“’Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door—
            Only this and nothing more.”

    Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
    Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
    From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
            Nameless here for evermore.

    And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
    So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
    “’Tis some visitor entreating entrance at my chamber door—
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;—
            This it is and nothing more.”

    Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
    But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
    And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you”—here I opened wide the door;—
            Darkness there and nothing more.

    Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
    But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
    And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”—
            Merely this and nothing more.

    Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
    “Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
      Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
            ’Tis the wind and nothing more!”

    Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
    Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
    But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
            Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though thy crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
    For we cannot help agreeing that no living human being
    Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as “Nevermore.”

    But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
    Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
    Till I scarcely more than muttered “Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
            Then the bird said “Nevermore.”

    Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store
    Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
    Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
            Of ‘Never—nevermore’.”

    But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
    Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
    Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
            Meant in croaking “Nevermore.”

    This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
    This and more I sat divining, with my head at ease reclining
    On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,
            She shall press, ah, nevermore!

    Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
    “Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
    Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
    Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
    On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
    Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
    It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Be that word our sign of parting, bird or fiend!” I shrieked, upstarting—
“Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
    Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
    Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
    And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
    And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
            Shall be lifted—nevermore!