Райнер Мариа Рильке Первая Дуинская элегия

Первая элегия


Кто, если, бы я закричал, меня бы услышал из ангельских воинств?
Но если даже некий ангел мне захотел бы помочь,
он бы меня погубил своим естеством, для меня непосильным.
Ибо прекрасное – это всего лишь ужаса часть.
Эту частицу мы ещё вынести можем
и восхищаемся целым за то, что оно
нас истребить не спешит. Всякий ангел ужасен.

И вот я беру себя в руки и приливы глотаю
тёмных рыданий. Ведь всё равно
мы ни к кому подступиться не можем – ни к ангелу, ни к человеку,
и замечают смышлёные звери не зря,
как неприкаянны мы в этом мире, где всё сочтено.
Что остаётся для нас? Ежедневные встречи
с деревом неким, у края дороги растущим.
Улицы образ вчерашний для нас остаётся
и прихотливая верность малой привычки,
нас возлюбившей и рядом живущей пока что.

Но ведь и ночь, когда ветер вселенной
гложет лицо нам, к кому эта ночь не приходит?
Ночь вожделенная медленно нас отрезвляет.
Тяжко сердцам одиночкам её приближенье.
Любящим тоже не легче. В объятьях
прячется страх. Разве ты ещё это не понял?
Руки раскрой и отдай из них воздух
Просторам, которыми дышим. Птицы хотя бы
больше опоры для крыльев своих ощутят.
Да, жаждали вёсны тебя,
и звёзды мечтали, чтоб ты о них думал.
В прошлом волна поднималась.
А когда ты по улице шёл мимо окон раскрытых,
скрипка тебе признавалась. Всё взывало к тебе.
Но смог ли ты это осилить?
Не был ли ты постоянно рассеян в ожиданье любимой,
как будто любовь – средоточие жизни?
(И куда ты любимую денешь, когда сквозь тебя
чужие громоздкие мысли проходят
и на ночь порой остаются?)
Но если тебя это мучит, воспой любящих.
Всё ещё не бессмертно их знаменитое чувство.
Брошенным славу воздай – ты всегда к ним душою тянулся.
Снова на приступ иди этих манящих вершин.
Помни при этом – герой не исчезнет, и гибель
служит всего лишь последним рожденьем ему.
Но возвращает природа любивших в свои истомлённые недра,
не оставляя и следа от их бытия.
Вспомнит ли кто из оставленных девушек Гаспару Стампе,
скажет ли кто из них: буду такой , как она?
Нет, мы должны, наконец, плодоносить заставить
эту древнейшую боль. Разве нынче не время
нам, полюбив, от любимого освободиться,
чувство своё превозмочь, как стрела тетиву,
чтобы подобно стреле в мускулистом полёте
сделаться больше, чем наша недвижная суть?

И голоса, голоса! Слушай сердцем,
как слушали только святые.
Окрик могучий с земли возносил их,
но они, невозможные, не шелохнулись,
так слушать умели!
Не так, как терпел бы ты Господа голос.
Трепет пространства лови, тишины непрерывные вести.
Это восходит шуршанье юных умерших к тебе.
Вспомни, как в римских церквах
судьба их смиренно с тобой говорила,
вспомни, как в Санта Формоза недавно
строки надгробий взывали к тебе.
Что они ждут от меня?
Видно, мне предстоит понемногу развеять наветы,
которые часто мешают чистому душ их движенью.

И правда, ведь странно больше не жить на земле,
странно, едва научившись обычаям, не исполнять их,
странно не видеть в цветах и иных многозначных предметах
символов будущей жизни.
Чудом ничьим не бывать в бесконечно пугливых ладонях
и даже имя своё бросить подобно разбитой игрушке.
Странно уже не желать ничего,
странно увидеть, как треплется ветром небрежно
всё, что скрывалось.
А как утомительна смерть поначалу.
Сколько ещё ты навёрстывать должен,
прежде чем вечность почувствовать сможешь.
Но ошибаются те, кто в живых, полагая,
что отличаются сильно они от усопших.
Ангелы, слышал я, часто не знают,
ходят они средь живых или мёртвых:
вечный поток через оба проносятся стана,
возрасты все за собой увлекая, всё заглушая шумом своим.
Впрочем, они-то без нас обойдутся, ушедшие рано.
Как от груди материнской, легко от земного отвыкнуть.
Но мы, для которых так тайны нужны,
у которых так часто из скорби для мира рождается радость,
разве мы сможем без них?
Разве забыто преданье о том, как стенанья о Лине
немоту всколыхнули и первою музыкой стали?
О том, как в пространстве, испуганном смертью ребёнка,
оставленный воздух в тех самых зашёлся качаньях,
которые нас утешают, врачуют и нежат теперь.