Он мёртвым пал. Моей рукой
водила дикая отвага.
Ты не заштопаешь иглой
прореху, сделанную шпагой.
Я заплатил свой долг, любовь,
не возмущаясь, не ревнуя,-
недаром помню: кровь за кровь
и поцелуй за поцелуи.
О, ночь - в дожде и в фонарях,
ты дуешь в уши ветром страха.
Сначала судьи в париках,
а там - палач, топор и плаха.
Я трудный затвердил урок
в тумане ночи непробудной,-
на юг, на запад, на восток
мотай меня по волнам, судно.
И дальний берег за кормой,
омытый морем тает, тает,-
там шпага, брошенная мной,
в июльских травах истлевает.
А с берега несется звон,
и песня дальняя понятна:
"Вернись обратно, Виттингтон.
О, Виттингтон, вернись обратно!"
Был ветер в сумерках жесток.
а на заре, сырой и алой,
по днищу заскрипел песок,
и судно, вздрогнув, затрещало.
Вступила в первый раз нога
на незнакомые от века
чудовищные берега,
не видевшие человека.
Мы сваи подымали в ряд,
дверные прорубали ниши,
из листьев пальмовых накат
укладывали вместо крыши.
Мы балки подымали ввысь,
лопатами срывали скалы...
"О Виттингтон, вернись, вернись",-
вода у взморья ворковала.
Прокладывали наугад
дорогу средь степных прибрежий.
"О Виттингтон, вернись назад",-
нам веял в уши ветер свежий.
И с моря доносился звон,
гудевший нежно и невнятно:
"Вернись обратно, Виттингтон.
О, Виттингтон, вернись обратно!"
Мы дни и ночи напролет
стругали, резали, рубили -
и грузный сколотили плот,
и оттолкнулись, и поплыли.
Без компаса и без руля
нас мчало тайными путями,
покуда корпус корабля
не встал, сверкая парусами.
Домой. Прощение дано,
и снова сын приходит блудный.
Гуди ж на мачтах, полотно,
скрипи и содрогайся, судно.
А с берега несется звон,
и песня близкая понятна:
"Уйди отсюда, Виттингтон.
О, Виттингтон, вернись обратно!"
