Рецензия на «Ранний апрель, но за окошком поздно» (Майкл Ефимов)

Здравствуйте, Майкл!

Прочитал Ваше новое произведение. Ну и следующие за ним глубокомысленные рецензии, разумеется, тоже. Поймал себя на мысли, что давненько я не разбирал чьих-либо стихов, включая свои, но сегодня для этого имеется слишком веская причина. И причина эта заключена в осознании факта, что в мире за прошедшее время почти ничего не изменилось: одни авторы обнажают свою субъективность, изъясняясь на языке возможности, другие претендуют на объективность, третьи просто нацелены на некий внешний результат, без изысков. То же самое происходит с критиками: одни искренне желают разобраться (в самих себе, естественно) и прибегают к погружению в заинтересовавший стишок с одной лишь целью – войти в него и выйти уже другим человеком, другие – то ли ради забавы, то ли из-за неуёмной тяги вещать – пытаются пустить в ход сомнительные остроты, от которых мгновенно становятся комичными сами, а третьи – и этот тип рецензентов самый удивительный – просто с умным видом несут несусветную чушь, испытывая от этого псевдоинтеллектуальное удовлетворение. Я пишу псевдо-, потому что данное удовлетворение абсолютно незаконно, и сей факт быстро даёт о себе знать. Но бог с ними, с рецензентами, речь пока не о них, а о стишке. Мою манеру «сквозного рецензирования» Вы, полагаю, ещё не совсем забыли, а значит, менять ничего не будем. Признаюсь, что мне и самому весьма любопытно, чем закончится этот мой критический опус, поскольку Ваша поэзия неизменно представляла и представляет из себя богатый материал для любого рода вдумчивого рецензирования. Надеюсь, что и я этого качества (вдумчивость) покамест не растерял.

Ранний апрель, но за окошком поздно,
снег прожигают в оттаявшем поле звёзды,
лучше быть в доме – диван, полумрак и Бродский.
Надо признать, он жил иногда по-скотски,

Первую строку этого катрена, как и противопоставление «рано-поздно», лично я понял без каких-либо проблем. И «но», насколько помню, является никакой не частицей, как утверждают некоторые местные эксперты, а противительным союзом. И вообще... зря я, конечно, прочитал рецензии. Следовало сперва высказаться о стишке, а лишь потом знакомиться с тем, что ниже. Ибо мнение третьей стороны теперь уже безвозвратно будет довлеть надо мной и заставлять отвлекаться. Но тут уж ничего не поделаешь. Понятно, что все перечисленные элементы (апрель, окошко, рано, поздно, снег и оттаявшее поле) суть не что иное, но лишь вступление, готовящие почву для третьей строки, где появляются диван, полумрак и Бродский. Диван символизирует здесь пассивность, полумрак – неясность. И то и другое – увеличительные, или уменьшительные, стёкла, сквозь которые ЛГ смотрит на ИБ. И этот взгляд, вернее его квинтэссенция, изложен в предложении, которое начинается в первом и заполняет далее весь второй катрен.

совокупляясь, к примеру, с вещью
в виде женщины, но не тем, а речью
будет помниться человек – умирая
даже девственником, не заслужишь рая.

Это предложение – апогей. В нём в сжатом виде выражена идея стихотворения, и всё, что последует дальше, это поэтическая рефлексия по данному поводу. По сути, Майкл, разговор о стишке может быть сведён к разговору об этой идее, и главное здесь – формулировка «будет помниться», ибо именно это «будет помниться» выбрано ЛГ в качестве точки опоры. Получается, наводящее скуку «быть», со всеми его типа сомнительными качествами, меркнущими перед магией муз, обессмысливается на фоне «казаться», и в качестве драйвера этой метаморфозы выступает мнение некой третьей обезличенной стороны. То самое «будет помниться». Иными словами, в сухом остатке всё сводится к известному мнению Бродского о превосходстве эстетики перед этикой. Однако есть одно «но», и это «но», явившись в виде последнего слова второй строфы и будучи потому её завершением, вносит в обозначенную идею сильнейший разлад. А может, и попросту делает её несостоятельной. И слово это «рай». Набившее оскомину вечное блаженство. Вот оно, воистину зияющее противоречие, заключающееся в том, что индивид, озабоченный вопросом попадания в рай, который, как верно подмечает ЛГ, ещё надо «заслужить», вознамерился осуществить эту затею посредством того, что он станет когда-то и для кого-то, условно говоря, поэтически/эстетически незабвенным. Но тогда рай – это не более чем метафора, исключающая какой-либо религиозный и даже этический подтекст. Нечто вполне схожее со славой в веках, с тысячелетней памятью благодарных потомков и т. п. Хорошо, пусть будет так. Стало быть, и живший иногда по-скотски Бродский, и ловелас Пушкин, и алкоголики Куприн и Бетховен – все они оказались в нашем условном раю. Кстати, даже господин рецензент в этом единственном вопросе солидарен с ЛГ, говоря, что, дескать, «поэт, композитор, художник ценится только за свои творения». Правда, упомянутый господин не уточняет, кем именно ценится. И здесь, я полагаю, у господина рецензента возникнут некоторые расхождения с Вашим ЛГ, поскольку ЛГ всё-таки субъективен, а рецензент прям-таки упивается своей объективностью, которая в данном вопросе совершенно неуместна. Почему неуместна? Да потому, что подобный подход превращает человека в тривиального наблюдателя. А наблюдатель, даже если он движим желанием принести пользу другим, для моего сегодняшнего рассуждения не представляет никакого интереса. Оставлю его для большой дороги всемирной истории, там такие в чести. Ибо я хочу хоть что-то из этого рассуждения извлечь, что-то понять, если угодно. И Ваш ЛГ в этом смысле для меня гораздо предпочтительнее, ибо он уже выполнил необходимое условие – стал субъективным. Теперь осталось выполнить условие достаточное – как-то эту субъективность реализовать. И в плане такой реализации, Майкл, перед ЛГ встаёт обычный фаустовский вопрос: стоит ли продавать душу дьяволу (этот оборот, опять же, очень условный) ради неких, допустим, сверхчеловеческих эстетических способностей? И если стоит, то с какой целью? Кто-то скажет: да, стоит, потому что тогда я «буду помниться». Ладно. А кто-то ответит: да, стоит, поскольку «дело существует недолго, не дольше тела». Тоже нормально. И если бы, повторяю, не рай, то ЛГ слился бы для меня с образом Фауста или того же ИБ. Ведь тогда всё было бы предельно ясно. Но данный герой не столь прост. В душе, и это видно, он прекрасно понимает, что заботиться о случайных вещах – а все эти поэтические изыскания суть не что иное, но царство случайности – безнравственно, и это его гнетёт, несмотря на мажор последних трёх строф.

Потому остаются слова, а дело
существует недолго, не дольше тела,
то есть как жил поэт уже не важно,
если вдруг сквозь него прорастёт однажды

то, что было в начале и кроме –
ничего; пусть в уснувшем доме
под завязку забиты людьми квартиры –
ни в одной вовек не услышать лиры:
здесь ночлега и крова не ищут Музы –
не потерпят постели такой обузы!

И опять в темноте словеса мараешь,
потому что вот так лишь не умираешь,
пролагая на чистой бумаге след
в ту отчизну, которой при жизни нет.

И последний катрен, между прочим, яркое тому подтверждение. Поскольку финальные аргументы там снова опираются на трансцендентное, а никак не на имманентное. А значит, по отношению к пресловутому раю ЛГ выдаёт себя как лицо заинтересованное. Хотя и без какой-либо этико-религиозной подоплеки. Разумеется, ведь его религия – эстетика. Но ходовое утверждение картёжника Достоевского: «Красота спасёт мир!» касается исключительно мира, а рай (или «та отчизна, которой при жизни нет») предполагает не что-то отвлечённое, но как раз собственное, индивидуальное спасение. И ЛГ, как мне кажется, это чувствует. Потому, видимо, и взбадривает себя столь обнадёживающим мажором. И возможно, даже на какое-то время заставляет себя поверить в это.

Всё, Майкл, что хотел, я сказал. Технически и эмоционально данное стихотворение выдержано ровно в Вашем ключе. Может, кому-то он и не по душе, но все эти кто-то, когда вчитываешься в их собственные слова – причём не важно прозой ли они написаны, стихом ли, – представляются мне слепцами. А Вы – зрячим. Как со зрячего с Вас и спрос.

С уважением,

Максим Седунов   11.04.2019 08:25   •   Заявить о нарушении