О любвиМарина Ивановна Цветаева (Из дневника) 1917 г. Для полной согласованности душ нужна согласованность дыхания, ибо, что - дыхание, как не ритм души? Итак, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом.
Итак: любовь к двум лицам, из которых каждое в любую минуту может войти в комнату, - не любовь. Для того, чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). - Не всегда выполнимое условие! И все-таки Изольда, любящая еще кого-нибудь, кроме Тристана, немыслима, и крик Сары (Маргариты Готье) - «О, л'Амур! л'Амур!», относящийся еще к кому-нибудь, кроме ее молодого другая - смешон.
Бритый стройный старик всегда немножко старинен, всегда немножко маркиз. И его внимание мне более лестно, больше меня волнует, чем любовь любого двадцатилетнего. Выражаясь преувеличенно: здесь чувство, что меня любит целое столетие. Тут и тоска по его двадцати годам, и радость за свои, и возможность быть щедрой - и вся невозможность. Есть такая песенка Беранже: ...Взгляд твой зорок... Шестнадцать лет и шестьдесят лет совсем не чудовищно, а главное - совсем не смешно. Во всяком случае, менее смешно, чем большинство так называемых «равных» браков. Возможность настоящего пафоса. А старуха, влюбленная в юношу, в лучшем случае - трогательна. Исключение: актрисы. Старая актриса - мумия розы.
(Рассказ няньки.)
(Нянька - подругам.)
«Если бы Вы сейчас вошли и сказали: «Я уезжаю надолго, навсегда», - или: «Мне кажется, я Вас больше не люблю», - я бы, кажется, не почувствовала ничего нового: каждый раз, когда Вы уезжаете, каждый час, когда Вас нет - Вас нет навсегда и Вы меня не любите».
- Когда мне было восемнадцать лет» в меня был безумно, влюблен один банкир, еврей. Я была замужем, он женат. Толстый такой, но удивительно трогательный. Мы почти никогда не оставались одни, но когда это случалось, он мне говорил только одно слово: «Живите! Живите!» - И никогда не целовал руки. Однажды он устроил вечер, нарочно для меня, назвал прекрасных танцоров - я тогда страшно любила танцевать! Сам он не мог танцевать, потому что был слишком толст. Обыкновенно он на таких вечерах играл в карты. В этот вечер он не играл. (Рассказчице тридцать шесть лет. пленительна.)
И на высокий вал моего дыханья (Nachhall, отзвук.)
«Будь» единственное слово любви, человеческой и божеской. Остальное: гостиная, поле, банкир, институтка - частности. Что же уцелело? - Всё.
Полководец после победы, поэт после поэмы - куда? - к женщине. Страсть - последняя возможность человеку высказаться, как небо - единственная возможность быть - буре. Человек - буря, страсть - небо, ее растворяющее.
- Не метай мне писать о тебе стихи! - Помешай мне писать стихи о себе! В промежутке - вся любовная гамма поэта.
Там, где я должна думать (из-за других) о поступке, сочинять его, он всегда нецелен - начат и не кончен - не объяснит - не мой. Я точно запомнила А и не помню Б - и сразу, вместо Б - мои блаженные иероглифы! Разговор: Я, о романе, который хотела бы написать: «Понимаете, в сыне я люблю отца, в отце - сына... Если Бог пошлет мне веку, я непременно это напишу!» Он, спокойно: «Если Бог пошлет вам веку, вы непременно это сделаете».
Песнь Песней действует, на меня, как слон: и страшно и смешно.
«А в Библии красный кленовый лист
«Le remariage est un adult;re posthume» 2 - Вздохнула! Раньше все, что я любила, называлось - я, теперь - вы. Но оно всё то же. Жен много, любовниц мало. Настоящая жена от недостатка (любовного), настоящая любовница - от избытка. Люблю не жен и не любовниц - «amoureuses». Как музыкант - меньше музыки! И как любовник-меньше любви!
(Бальмонт.)
Любовь: зимой от холода, летом от жары, весной от первых листьев, осенью от последних: всегда - от всего.
Павел Антокольский 3 : - У Господа был Иуда. А кто же у Дьявола - Иуда? Я: - Это, конечно, будет женщина. Дьявол ее полюбит, и она захочет вернуть его к Богу, - и вернет. Антокольский: - А она застрелится. Но я утверждаю, что это будет мужчина. Я: - Мужчина? Как может мужчина предать Дьявола? У него же нет никакого доступа к Дьяволу, он Дьяволу не нужен, какое дело Дьяволу до мужчины? Дьявол сам мужчина. Дьявол - это вся мужественность. Дьявола можно соблазнить только любовью, то есть женщиной. Антокольский: - И найдется мужчина, который припишет себе честь этого завоевания. Я: - И знаете, как это будет? Женщина полюбит Дьявола, а ее полюбит мужчина. Он придет к ней и скажет: - «Ты его любишь, неужели тебе его не жаль? Ведь ему плохо, верни его к Богу». - И она вернет... Антокольский: - И разлюбит. Я: - Нет, она не разлюбит. Он ее разлюбит, потому что теперь у него Бог, она ему больше не нужна. Не разлюбит, но бросится к тому. Антокольский: - И, смотря в его глаза, увидит, что все те же глаза, и что она сама побеждена - Дьяволом. Я: - Но был же час, когда Дьявол был побежден, - час, когда он вернулся к Богу. Антокольский: - И предал его - мужчина. Я: - Ах, я говорю о любовной драме! Антокольский: - А я говорю об имени, которое останется на скрижалях.
Антокольский: - А мужчина хочет - так: (Выброшенная рука. Прыжок.) Я: - Это не мужчина так, это тигр так. Кстати, если бы вместо «мужчины» было «тигр», я бы, может быть, и любила мужчин. Какое безобразное слово - мужчина! Насколько по-немецки лучше: «Mann», и по-французски: «Homme». Man, homo... Нет, у всех лучше... Но дальше. Итак, женщина идет по пути вздоха... Женщина, это вздох. Мужчина, это жест. (Вздох всегда раньше, во время прыжка не дышат.) Мужчина никогда не хочет первый. Если мужчина захотел, женщина уже хочет. Антокольский: - А что же мы сделаем с трагической любовью? Когда женщина - действительно - не хочет? Я: - Значит, не она хотела, а какая-нибудь рядом. Ошибся дверью.
Антокольский, еще более робко: - Это - вселенское дело: то же самое, что сидеть на облаках и править миром.
Антокольский: - И у нас два: любовное, сыновнее. А отцовского - нет. Что такое отцовство? Я: - Отцовства, вообще, нет. Есть материнство: - Мария - Мать - большое М. Антокольский: - А отцовство - большое О, то есть нуль, зеро. Я, примиряюще: - А зато у нас нет дочернего. Говорим о любви. Антокольский: - Любить Мадонну - все равно» что застраховаться от кредиторов. (Кредитора - женщины.) Говорим о Иоанне д’Арк, и Антокольский, внезапным взрывом: - А королю совсем не нужно царства, он хочет то, что больше царства - Иоанну. А Вам... А ей до него нет никакого дела: - «Нет» ты должен быть королем! Иди на царство!» - как говорят: «Иди в гимназию!»
Я - не бездонный чан.
Соперник всегда - или Бог (молишься!) - или дурак (даже не презираешь).
Суд над адмиралом Щастным. Приговор произнесен. Подсудимого уходят. И, уходя, вполоборота, в толпу: «Вы придете?» Женское - Да! ==========
Я: - Причем середина длится от 5-ти лет до 75-ти, - да?
«Милый друг! Когда я, в отчаянии от нищенства дней, задушенная бытом и чужой глупостью, вхожу, наконец, к Вам в дом, я всем существом в праве на Вас. Можно оспаривать право человека на хлеб (дед не работал, значит - внук не ешь!) - нельзя оспаривать право человека на воздух. Мой воздух с людьми - восторг. Отсюда мое оскорбление. Вам жарко, Вы раздражены. Вы «измучены», кто-то звонит, Вы лениво подходите: «Ах, это Вы?» И жалобы на жару, на усталость, любование собственной ленью, - да восхищайтесь же мной, я так хорош! Вам нет дела до меня, до моей души, три дня - бездна (не для меня - без Вас, для меня - с собой), одних снов за три ночи - тысяча и один, а я их и днем вижу! Вы говорите: «Как я могу любить Вас? Я и себя не люблю». Любовь ко мне входит в Вашу любовь к себе. То, что Вы называете любовью, я называю хорошим расположением духа (тела). Чуть Вам плохо (нелады дома) жара, большевики) - я уже не существую. Дом - сплошной «нелад», жара - каждое лето, а большевики только начинаются! Милый друг, я не хочу так, я не дышу так. Я хочу такой скромной, убийственно-простой вещи: чтобы, когда я вхожу, человек радовался».
Не любить - видеть человека таким, каким его осуществили родители. Разлюбить - видеть вместо него: стол, стул.
В крови гнездящееся право интонации.
Говорить о внешности в моих случаях - неразумно: дело так явно, и настолько - не в ней! - «Как она Вам нравится внешне?» - А хочет ли она внешне нравиться? Да я просто права на это не даю,-на такую оценку! Я - я: и волосы - я, и мужская рука моя с квадратными пальцами - я, и горбатый нос мой - я. И, точнее: ни волосы не я, ни рука, ни нос: я - я: незримое. Чтите оболочку, осчастливленную дыханием Бога. И идите: любить - другие тела!
Письмо о Лоззне 6: «Вы хотите, чтобы я дала Вам краткий отчет о своей последней любви. Говорю «любви», потому что не знаю, не даю себе труда знать... (Может быть: все, что угодно, - только нелюбовь! Но - все, что угодно!) Итак: во-первых - божественно-хорош, во-вторых - божественный голос. Обе сии божественности - на любителя. Но таких любителей много: все мужчины, не любящие женщин, и все женщины, не любящие мужчин. Он восприимчив, как душевно, так и накожно, это его главная и несомненная сущность. От озноба до восторга - один шаг. Его легко бросает в озноб. Другого такого собеседника и партнера на свете нет. Он знает то, чего Вы не сказали и может быть и не сказали бы... если бы он уже не знал! Чтущий только собственную лень, он не желая заставляет Вас быть таким, каким ему удобно. («Угодно» здесь неуместною - ему ничего не угодно.) Добр? Нет. Ласков? Да. Ибо доброта - чувство первичное, а он живет исключительно вторичным, отраженным. Так, вместо доброты - ласковость, любви - расположение, ненависти - уклонение, восторга - любование, участия - сочувствие. Взамен присутствия страсти - отсутствие бесстрастия (пристрастности присутствия - бесстрастие отсутствия). Но во всем вторичном он очень силен: перл, первый смычок. - А в любви? Здесь я ничего не знаю. Мой острый слух подсказывает мне, что само слово «любовью его - как-то - режет. Он вообще боится слов, как вообще - всего явного. Призраки не любят, чтобы их воплощали. Они оставляют эту роскошь за собой».
Воля в зле? Никакой. Вся прелесть и вся опасность его в глубочайшей невинности. Вы можете умереть, он не справится о вас в течение месяцев. И потом, растерянно: «Ах, как жаль! Если бы я знал, но я был так занят... Я не знал, что так сразу умирают...» Зная мировое, он, конечно, не знает бытового, а смерть такого-то числа, в таком-то часу - конечно, быт. И чума - быт. Но есть, у него, взамен всего, чего нет, одно: воображение. Это его сердце, и душа, и ум, и дарование. Корень ясен: восприимчивость. Чуя то, что в нем видите вы, он становится таким. Так: денди, демон, баловень, архангел с трубой - он все, что вам угодно, только в тысячу раз пуще, чем хотели вы. Игрушка, которая мстит за себя. Objet de luxe et d'ait 7 - и горе вам, если это objet de luxe et d'art станет вашим хлебом насущным! - Невинность, невинность, невинность! - Невинность в тщеславии, невинность в себялюбии, невинность в беспамятности, невинность в беспомощности... Есть, однако, у этого невиннейшего и неуязвимейшего из преступников одно уязвимое место: безумная - только никогда не сойдет с ума! - любовь к няне. На этот раз навсегда исчерпалась вся его человечность. Итог - ничтожество, как человек, и совершенство, как существо.
Москва, 1918-1919
(источник - М. Цветаева с/с в 7 тт.,М., "ТЕРРА", 1997 г.)
© Copyright: Валерий Новоскольцев, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
