Конечно, скорее всего будет так, как обычно: матадор приподнимается на цыпочки, подняв шпагу, как ручку с пером, шпага входит по рукоять, бык шатается и падает на колени, пеон, добивая его, толстым ножиком ковыряется в затылке, голова падает, на морду наступает резиновым сапогом служитель, рога
опутывают цепью, впрягают тройку лошадей в бумажных цветах и с гиканьем уезжают. Скорее всего, будет так, и множество людей, вслед за Маяковским, мечтают о том, чтобы между рогов быка был установлен пулемет.
Точка зрения определяет перспективу: перед боем , глядя на желтую арену с тремя воротами, можно указать - из одних выйдут убийцы, из других жертвы, в третьи увезут говядину, я ел очень вкусное жаркое из хвоста - эстофаду. Но в Мехико один из шести быков того вечера победил, я сидел у самого барьера и
видел, что рог, разрывая изумрудный атлас, вошел в пах двадцатилетнего мальчика, который сделался очень бледен, и его понесли четверо, как красно-зелено-белое мексиканское знамя, в ворота, какие ближе.
Те, кто собирается на корриду, все это знают. Я тоже, со своим не столь изощренным, но все же многолетним и уже неизбывным стажем истовой любви к бою быков, начавшейся в Севилье, продолженной в Мадриде, Сарагосе, Кордове, Ронде и прочих городах Испании. Но именно в Мехико в полной мере ощутил кровавую соборность корриды. Самая большая арена в мире, пятидесятитысячный стадион "Пласа Мексико",без репетиций, в унисон, одним дыханием и единым
голосом ведет мулету: "Оле-е!" Разом смолкают, и снова все: "Оле-е!" И вдруг пятьдесят тысяч синхронно вскакивают - мечта физкультурных праздников, - выбрасывая вперед правую руку: "Мата ло! Убей его!"
Блаженный Августин в " Исповеди " вспоминает о своем друге , будущем епископе Алипии , пришедшем на гладиаторский бой с сильным предубеждением и отвращением , но: "...Он упился свирепостью; он не отвернулся, а глядел, не
отводя глаз; он неистовствовал, не замечая того... Он был уже не тем человеком, который пришел , а одним из толпы, к которой пришел ..." Вот оно, действо под фресками в городе перманентной революции: ты - один из толпы.
Есть убеждение, восходящее к романтизму XIX и усугубленное страхом перед "восстанием масс" XX века: толпа ужасна. Но лицо толпы не менее ярко и поэтично, чем лицо человека. И " в настоящей трагедии гибнет не герой -
гибнет хор" (Бродский). Что касается ума и мудрости, можно надеяться на то, что, независимо от состава, масса обладает неким среднестатистическим здравым смыслом. Может, полюса и не нужны - как бы мощны и притягательны они
ни были. Во всяком случае, можно раскрыть книгу "История" и узнать, что ни Мексике, ни России никогда не везло с вождями. Толпа тоже чудовищна, но все же менее прихотлива, более прогнозируема. И следует принять в расчет
соображение: толпа, в отличие от составляющих ее единиц, не исчезает. То "мы", которое есть огромная страна, никуда не уходит ни из истории, ни из одноименной книги. Останавливая взгляд на конкретном лице, видишь, как в пьесах классицистов: Лицемерие, Алчность, Хитрость, Жестокость, Глупость, Глупость, Глупость... А те же люди вместе - лишь растерянны и нелепы.
Конечно, они хотят крови, но не со зла - а потому, что логика действа должна быть доведена до конца, таково требование драматургии: корриды, жизни. Это знаешь по себе - ты не злой, ты вовлеченный в красоту битвы, ты, как все, "каплей льешься с массами": "Мата ло!" До самозабвения, до самоотказа. И жена потом рассказывает, какой ты - встрепанный, красный, безумный, вроде Мусоргского с известного репинского портрета. А перед решающим ударом все пятьдесят тысяч разом: "Ш-ш-ш-ш!" -. и еще укоризненно
грозят друг другу пальцами, шелестя оглушительным шумом: "Ш-ш-ш-ш!"
