***

Фрагмент разговора. 4

Кысь, кысь, Татьяна Никитична!

- На каком свете нынче, накормила, уложила, ублажила?!
- Я в процессе, но в перерыве. Что у вас?
- У меня? Как в детском стишке: у верблюда три горба, потому что жизнь борьба!
-Помниться, там было два горба, почему три?
- Потому что у меня три: я выпускаю ежемесячно Литературный журнал, светский журнал и еженедельную газету. Светский на себе тянет литературный, а газета окупает их оба.
Литературный гламурный - некому читать! Россия жалуется, мозги утекли, куда спрашивается? Куда они просочились, где рассосались?
Казалось бы – отличная идея. В литературном журнале печатаю авторов за приличные гонорары, в конце года выдаю премию за лучший роман! Писателям должно нравиться, а?
- Конечно!
Вот именно, с этим мы уладили, но люди-то, публика, не читает! Что делать, из каких лоскутов премии выкраивать? Как тиражи поднимать? Где мозги? Куда утекли, в какие отверстия? Где читатель? О, по каким морям и городам тебя искать незримогоооо!!! Кому провода вверять, к кому прокладывать?!
- А вы сами прочли Татьяну Толстую «Кысь?»
- Да , теперь мы вместе ее прочли.
- Мне не понравилось!
- Правда?
- Да, мне это не интересно. Она ещё раз, со своей точки зрения, показала, что при любом развитии истории, при любых формациях или строях, все люди бесконечно унижены – и правители, и подчинённые. Как бы не отвечали на вопрос что делать, результат всегда один. От этой безысходности мне даже кажется, что никто не виноват, что это как будто проклятая территория. Люди там унижены в каждом поколении. И так было всегда. Ну почему?

- Потому что кроманьолец в нас не может вынести такую огромную душу. Россия, как двуликий янус, стоит между Европой и Азией – европейская просвещенность в ней осаждает азиатскую дикость. И в каждом новом поколении, умываясь кровью, она ищет свое истинное лицо. Здесь ее страдания, исторические противоречия!
- Не знаю, все равно, как будто проклятая территория. Мне самой это ничего не объясняет, это основано на чувстве.
- Как грустно мне тебя слышать, как грустно!
Проклясть – значит морально извести. Представь, нет в мире России, этой проклятой территории, и каков мир? Каковы русские без России, или их тоже не должно быть вместе с проклятой страной?
Эта территория, несмотря на горькие переоценки ее истории, породила прекрасные народы и воспетую ими природу, где многие и были глубоко счастливы и глубоко несчастны. Ключевое слово для России – глубоко. Другие чужих клянут, чужое, а мы своих, свое. Какое- то шестипалое уродство.
- Так ведь и Толстая о том же написала: об уродстве, о проклятии!
В какой-то степени, но и это не исчерпывает все, что чувствуем мы к своей стране, все, что знаем о людях, о житие-бытие – о всей жизни, которая зародилась на этой земле и связана с ней. Здесь и песни, и музыка, и любовь, и дети родятся, и солнце всходит, а у тебя все это восходит к проклятью. Черт подери, Ляля, ты злая интеллегентка! «Школа злословия» просто отдыхает в сравнении с твоей кровожадностью!
- Может быть. Но я не знаю, в каких других странах человек был бы так унижен, как в России от царя Гороха и до сегодняшнего дня. От века государство манипулирует людьми, как грязью. И вы меня не переубедите. А Толстая просто с удовольствием об этом же пишет .
В ее сочинении происходит Взрыв: остаются какие-то жуткие персонажи, и никто не может остановить это движение к распаду.
- А я вижу столько любви в этой книге, и боли, и юмора. Вижу человека, его мятежную душу, его поиск, его потери, трагедию, счастье. Его попытку проникнуть в мироздание, его любовь, вдохновение, страсть к книге, гимн ей! Кристальную прозрачность чувств, их трепет, романтизм и добро.
- Не знаю, где вы это увидели. Там страх: кысь подденет ногтем жилочку, брррр!
- А если приручить ее! Человек боится своей кыси, а ее не гнать надо, и не прятаться, а подозвать, кысь, кысь, кысь, иди сюда! Рассмотреть приласкать, успокоить, приучить, и жить с ней, чтоб не шипела и когтей не выпускала. Живут же люди, да с чем только совесть не уживается!
- А без Кыси нельзя?
- Кысь – это дьявол стараха, импульс душевной смуты, она же возбудитель тревоги и мерило покоя. Ее поведение держит или разрушает баланс равновесия души, ее чувств. Если страх крадется, ужас, предчувствие чего-то недоброго, совесть обостряется. От страха она выходит из своего обычного каматозного состояния. Внутри нее происходит ревизия. Помыслы, поступки подвергаются переоценке, переучету. Душа должна стряхнуть оцепенение, ожить, заработать. Голова прийти к выводам, мозг продиктовать поступки.
Человек руководит сам собой, он как директор над своим временем, над программой своих действий. Пойду туда, сделаю то. Кто ему указывает, кто виноват или прав в качестве его судьбы? - Он сам. Это его голос сидит в его голове и руководит всей жизнью. Когда что-то не складывается, и голос винит не себя, а кого то, это начало его деградации.
- Разве во всем всегада виноват я сам?
- Если ты приходишь к выводу, что виноват другой, это означает, что сам ты и хорош, и пригож. Тогда другому надо исправляться, умнеть, а ты остаешься на том же месте. Как совершенство!
Другой продвигается, растет, а ты стоишь, зачем тебе шевелиться, что-то в себе менять, когда ты и так прав!
Таким образом, люди постепенно формируют сами из себя тех отпетых болванов, которые им так не нравятся друг в друге.
- Как можно страх свой приучить, рассмотреть или уговорить?
- Я видела интересный сюжет в каком-то мало популярном клипе Пугачевой: она играет себя девочкой и одновременно взрослой. Она сместила время и прошла свой путь заново.
- А о чем была песня?
- Этого совсем не помню, не слушала, следила за идеей, как она решена, думала об этом.
- Я абсолютно не поняла, что за идея, что за девочка, при чем тут кысь?
- Надо попытаться увидеть себя ребенком, увидеть все, что тогда окружало. Войти, будучи взрослым, в мир своего детства. Взять себя, ребенка, за руку и пройти тот путь, в котором были огорчения, все трудные события, рассмотреть их, изменить. А это значит, восстановить справедливость там, где ее не было. Идти не спеша и вдумчиво, год за годом, исправляя то, что было плохо, страшно. И постепенно, шаг за шагом починять поломанные дни.
Будто ты сам небожитель, приславший Ноев ковчег в свое детство. Ведь каждый надеется на то, что утлая лодочка спасения достанется ему. Бог выбрал Ноя, но-я здесь! Но-я с тобой! Но-я хороший! Он выбрал Ноя из всех людей на земле и это был –я. В Ноевом ковчеге всегда ты. Никто не удостоился, но-я достоин. Но-я там. Меня избрали, меня, лучшего!
И так ты будешь в тихой комнате, мысленно выводить себя из детства, осуществлять свои мечты, восстанавливать справедливость, защищать и любить, и понимать себя-ребенка, как никто и никогда.
Ты обнимешь его, утешишь, ты победишь кысь. И она станет ручной ласковой кошкой. И ничто больше не испугает тебя, ничто не оскорбит. Ты изменишь судьбу.
- Все, что сказано, мне интересно, но это не о романе Толстой. Просто к ее тексту вы приписали свой роман.

- Почему?
- Потому что у нее страшилки. А люди, как правило, запоминают того, кто напугал, а не того, кто успокоил.. «Забыть Герострата!»
- Мне все время казалось, что я ее роман уже где-то читала, я давно знаю все, что она мне рассказала. И юмор этот мне не смешон, и люди так не разговаривают. Если бы я не прочла эту книгу, то ничего бы не потеряла. Она – не добрый автор.
- Я думаю, что добрый. Она сострадает, но не заговаривает боль.
«Кысь» - это гимн человеку в поиске смысла самой жизни, своей души, самого себя. Кто я? Что я? Зачем я здесь? Вот о чем книга. А на каком это background-е нарисовано, вопрос вторичный. Главное в композиции – центральная фигура.
Может показаться странным, но если начену писать о душе, о личности, на фоне несчастной России или счастливой Америки, боюсь, что у меня все равно получился бы Бенедикт. То есть душа, и с ней пребудут муки ее человеческие.

Вылепил Бенедикт Пушкина, или Джон – Байрона, и сказал на всех языках мира: «Руби хвост!». Вот он – миг озарения! Та решимость, момент, когда душевный эмбрион превращается в душу.
Под скальпелем природы и искусства кричит наш дух, изнемагает плоть, рождая орган... душу!
И Толстая творила образ своего героя скальпелем природы и искусства, рождала его на русском материале, как на пеленке, потому, что она владеет этой темой.
Конечно, ее волнует человек в социальной системе, в структуре государства, но прежде всего сам человек и что он? и кто он на этой змеле? и где? и как?
Этот человек мог бы быть Хуаном или Абрамом, но стал Бенедиктом. Он – русский, потому что ей свойственно браться за те вещи, которые знает, которые ею изучены, продуманы, которые она понимает основательно.
Ведь Кысь – это интернациональный образ животного страха, невежества, он прибывает в каждом. Это темная сила первобытного пробуждения нашей спящей души: о прошлом сожалеть, будущего бояться. Кысь – внутри нас, и заявляет о себе на языке инстинкта, предчувствия. Это дремота неясных энергий. Это внутреняя тревога, призыв к действию. Но сам себя боишься, самому с собой тяжело.
И в книге Толстой, в пространстве ее текста, главным аккордом звучит не проклятая территория, на которой взрыв, а темный тревожный дух, который бурлит, готовый взорваться. И дух этот природа то утешает, то будоражит. И там, где слияние души с природой, на каком-то буквально метафизическом уровне, проза Толстой достигает поэзии.

Ты обратила внимание, какой органичный, налаженный у нее метаболизм с природой?! Как все эти ее луга и поля расщепляются и утилизируются в бенедиктовом организме.
Природа вытекает из ее души, а не сама по себе светит или греет за окном.
- Да, всё, что вы говорите, очень убедительно. Вы меня почти уговорили. Я не сомневаюсь в том, что Толстая талантлива.
Но меня не покидало ощущение, что все это знакомо, что ничего нового здесь нет.
Ведь попадались книги, когда все захватывало, буквально пропитывало. А такого чувства, когда я читала Толстую, не было.
- А мне напротив, в других книгах, нередко требовались усилия чтобы войти в их природу. Мне в их природе становилось скучно.
Пишут красиво, но будто упражняются. Иные ромашки-лютики, приглашают: иди сюда в незабудки, иди! - но не хочу! А у Толстой незабудки в душе распускаются, цветут, как очи синие бездонные на дальнем берегу. Там же и ураган, и поземка, тайна, обещание. Она любит планету! Любит рассматривать ее синь и твердь, вдыхать ее свежесть.
- Но как-то странно она любит. Вот Пушкина любит, а он у нее, шестипалый, обмотанный бельевыми веревками и застиранными тряпками, стоит вытесанным из бревна чурбаном посреди пыли и грязи, с ****уницей на голове. Таким образом она прокладывает к нему тропу народной любви и памяти?
- Может быть, Толстая идет от обратного, обостряя этим свой призыв. Но у нее явно не общий Пушкин, не идол Пушкин, не растиражированная открытка Кипренского. У нее он к себе приспособленный, и собой осмысленный.
- В чем и где в Кыси вы это увидели?
- Я это чувствую и понимаю. Вот у Пушкина: «Буря мглою небо кроет», - с ума сойти! Правда?! Но от того ему взгруснется, и мгла на сердце ляжет, и защемит, что буря небо кроет. – Влияние извне.
А вот у Толстой буря кроет не небо, а душу. Влияние изнутри.
Изнутри буря рвется до того вихри снежные крутя, что вон из серце и за окно! и там бушует: то завоет как зверь, то заплачет как дитя. Это у нее не внешние звуки, а внутренние.
У Пушкина буря за дверью, там она соломой обветшалой вдруг по кровле шуршит. В этом различие их круговорота – их метаболизма с природой. У него снаружи вовнутрь утилизируется, у нее изнутри наружу, но есть и общность: выпьем старушка, голубка дряхлая моя, например, ржави! Где же кружка?! Вот и узнавание родственной души. «Души, души, быть вам сестрами, не любовницами, вам!».
Понимаешь, она не перенимает его бурю, она его бурю понимает, потому что у нее своя есть!
- Вы все это светло говорите, но в романе столько грязи и нищеты, столько уродства и страдания. Толстая пошла по пути создания негативной картины.
Все это так депрессивно. Но были уже дисидентские романы, читали мы это, сколько можно?! Все это я уже слышала сто раз, уже знаю. Читала с трудом, могла остановиться в любом месте.
- Да но грязь и нищета – это реальность. Ты можешь сказать, что это ее произведение - гибрид Аурелиано и Котлована, сфинкс Маркеса и Плотонова! И только ли в ней дело? И мышей Бенидикт жрал и котлеты из «соловьев», всякое в его жизни было, а все равно маялся. Потому что жив человек, а в нем дух и жажда прорыва.
Не охота мне расшифровывать все, чем она резвилась, будь то клятва Герцена и Огарева, или намеки на абсурдистику главного паяца вице спикера «ЛСДРП».
- А как вы к нему относитесь?
- Он себя идейно срежисировал. У него есть лицо. Он научил, как с собой обращаться, как себя слушать. Идиологизировал себя. Но это отдельная тема.
Меня другое занимает, то что ты ее бурю упустила. Ты ведь только пушкинскую там узнала, потому тебе и кажется, что все давно читано, перечитано и знакомо.
И с этой точки зрения, да. Все в ее романе знакомо и не интересно. Читаешь – правда, дрянь дело!
- Значит вы со мной согласны?
- Еще бы! Я вижу твою правду и тех кто с тобой правы. Действительно, Толстая не интересна - в том, что вы у нее сумели прочитать!

Твои примеры с Булгаковым хороши, но относятся небось к столетнему опыту прошлого. К тому открыванию мира, когда ты набирала высоту, заполняла пустые резервуары своих духовных емкостей: Онегин я тогда моложе, я лучше, кажется, была.
Ну, да, моложе, активней, умела еще воспринимать, мозг втягивал, как пипетка, хотел нового, жаждал впечатлений. А теперь он, как старый пес, не виляет радостно хвостом – что там? что здесь? не рыщет по углам, а тащится к знакомой плошке, вяло лакает и спит.
Потом, знаешь, жизнь течет, меняется. Ты до сих пор упиваешься Булгаковым?
- Да, это прекрасно.
Я тоже очень его люблю, но сегодня мне не в масть «Мастер и Маргарита».
А вот «Собачье сердце» - да! Мне подарили самиздат этой книги. Я помню, что все кто читал не поняли ничего. Говорили, чехарда – собака стала человеком, потом наоборот, человек собакой.
«Какая-то ужасная фантазия, он, наверное, с перепою или наморфинился! Ладно Маргарита летает, бьет окна Латунского – это еще понятно ( хотя что им понятно?). А с этим сердцем собачьим он уж точно перегнул! И вообще, как это у него собака превратилась в человека, что за блажь?!
Почему человек-собака у Булгакова не переваривается, а говорящий кот у Пушкина, пожалуйста, вполне съедобен. «Идет направо, песнь заводит, налево – сказки говорит...» То есть, лапшу на уши вешает.
А сегодня все это уже воспринимается, и хвалится и понимается. Просто люди доросли, извини, до собаки, веренее, до его собаки!
Мышцы, когда их не используешь, отрофируются, им рекомендована зарядка. А мозг? Это ведь тоже мышца. Мускула жизни! Для него не клубы fitness и spa нужны. Для него книги, Толстая ему нужна, Толстая, которая думает. Строит свою систему понимания мира, конструирует, а читателю лень напрячься, принять ее груз, взять ее вес на себя, на грудь, подержать, ощутить.
Толстая спела гимн Пушкину. Показала смятение духа человеческого, его поиск и грусть в результате. Грусть, потому что всякое духовное озарение приводит к грусти.
Может быть, духовное озарение – к радости?
Да, нет же, к грусти! Потому что прорваться невозможно – только на мгновение откроется, сверкнет, а потом опять вот эта земля и вот эта грусть, независимо от того, это Россия – грусть.
И я с грустью склоняюсь – перед неоспоримой твоей правотой: действительно, то, что ты там прочла, мы все это уже знаем. Но не про это книга, и не только то там показано. Что ты поняла, от чего отвернулась? Ты взяла то, что слишком легко узнаваемо, слишком привычно и не требует ни душевных напряжений, ни умственных – все знакомо, все понятно. И так бывает всегда, когда глядишь только по направлению указательного пальца.
А здесь душа в смятении: почему все это происходит и как все это устроено?
Ее мироощущения, чувства, мысли органичны с природой, в артериях которой море, как кровь – оно рассказывает о человеке, о том, как он дышит, как понимает мир. Потому что человек пришел в мир и его мучит – для чего? зачем? что он есть на этой земле? что оставит на ней? что с собою унесет? куда?
Скажи хоть ты,
Но для чего
Бессоницу на бытиё
Меняю, вырвавшись из ложа.
Люди в столицах тоской не маются, душой не маются. Но маются средствами к существованию – такой дом, сякой дом, такой бассейн, сякой.
А те, кому прежде эта тревога была свойственна – «давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим» - теперь начисто заземлились. Все телесно. Телесами заняты денно и нощно. Беспередышно и усердно заботятся о телесах: и ублажают, и лелеют. И то правда, тушку надо кормить – отборно, брить – фигурно, выстригать: кому бикини, кому бакенбарды. Дамы бреются до щетины в паху: острижен по последней моде!
А потом главная забота – лишние щеки откромсать! Обожаемый Татьяной Толстой Пушкин в жизни не лобзал остриженых ланит! А тройные подбородки опять же стричь, чтоб не тряслись, как говядина. Цирюльникам и брадобреям раздолье нынче! Опять же высосать жир из боков и спин, чтоб он в задах больше консолидировался.
- Вас правда это волнует?
- Ну, конечно, - сорок лет под носом! Вот и сокрушаюсь, может, зря двадцать и тридцать прошло, что-то упущено. Не понята ценность чего то важного?!
- Например?
- Ну, вот все кругом заняты, чтобы ягодицы торчали, а тут ни разу не взглянуть на свой зад, прожить будто без него. А вдруг у меня выдающаяся задница, а я без понятия!
Другие авторы хоть делом были заняты: описывали, как пили, да где, да сколько, да с кем. Ну что за удаль молодецкая в звоне граненых стаканов!
И чем их диалоги отличается от разговора Бенедиктовой тещи про блинки, да оладьи, да «коклеты», али «канпот», от которых выворачивало Бенедикта? Ну ладно, Пелевин тыкал в себя – как в мир, сгодится. Душой, грибной человек, занимался. Галюники рассматривал: то заглючит – он канючит, то разглючит – он канючит. А Найман? Себя рассматривал через Каблукова – скука.
Из них всех, спевших фальцетом, из всего плаксивого хора, один – густой бас, один мужской голос Татьяны Толстой.
Она одна сумела подняться над собой, не застревала в зубах пережеваной пищей, не булькала в горле перегаром выпитых бутылок, а делом занималась.
- А не преувеличили ли вы Бенедикта с его спадами, подьемами, трагедией человеческой, с его одиночеством в душе. На всем этом можно так зациклится, что потерять, где люди жили, в каком государстве, отчего в этом государстве так плохо.
- Ну, пошло-поехало: Кому живется весело, вольготно на Руси!
У тебя Пилевин весь стоял одной ногой на СССР, другой на СНГ, и Толстая там... в ужасном поперечном шпагате.
Ты освободиться от страны не можешь, заняться человеком, ты упорно сидишь в социальных структурах, в которых поставлен этот человек. И постоянно ведешь разговор с государством, государственной системой, с социальным устройством, и это невероятно ограничивает, политизирует душу.
Точно также твое восприятие обедняло Пилевина в его «Поколении ПИ». Элемент государственности присутствует и в том, и в другом произведении, но не о нем идет главная речь, не на нем строится авторская мысль, авторское волнение, муки – не над государственным устройством, а над человеком.
Выйди, наконец, уже из социальных структур, они не всеобьемлющие.
- Человек же живет не в безвоздушном пространстве.
- Да, но он не запрограммирован на дистанционное управление в структурах тоталитаризмов и репрессий. Вернее, нас интересуют не зомби, а те, кто не позволяет себя программировать.
- Не могу простить, не могу освободиться!
- Ты любишь Италию?
- Да!
- А великий Рим знал Нерона, который его спалил к чертовой матери!
Нерон великий Рим спалил,
его с ума свела корона!...
- Я говорю, что в России люди, такие, как Вы, с мыслями, выходящими за пределы размышлений, где купить колбасу, просто гноились и уничтожались. Ну как от этого отрешиться?
- Не поняла, где происходит?
- В России.
- Я не говорю, что от России надо отрешиться, я говорюю, что книга не об этом, не исключительно об этом.
- А я Вам не говорю, что исключительно об этом. Я Вам говорю, что я смотрю туда, в ту сторону, меня это интересует, туда и смотрю. Вас интересует другое и Вы смотрите в другую сторону. Это говорит о том, что в этой книге есть и то, и другое.
- В Толстой меня интересует не ее думы о государстве, а ее личность, ее духовное отягощение, не интеллектуальное, не социальное, не психическое, не физическое, а духовное – душа, ревущая от сознания бессилия не потому, что нечем суп заправить, не потому, что нечего на себя надеть, не потому, что заставляют читать такие-то книжки и не читать другие.
- Вы хотите, чтобы я встала на Вашу точку зрения?
- Нет! Нет! Я не хочу, этого я не хочу! Мне это абсолютно не интересно. Я хочу, чтобы ты эту книгу прочла не по диагонали. Я хочу убедиться, что ты ее поняла, а потом сказала: «Я не против» или «мне это не интересно», или это то-то или так-то. Я нaстаиваю только по одной причине: чувствую, что ты ее не поняла.
Нет не прошу, чтобы ты ее полюбила и не жду этого. Не хочу, чтобы у тебя была такая же точка зрения, как у меня или такой же взгляд на вещи. Но я чувствую, что ты упустила человека в этой книге – главное, что в ней есть. Кроме всего прочего, я убеждена что ты не можешь просмотреть ее ассоциативные пути – у Вас разный интеллектуальный багаж, может тебе это не надо. Ты часто так говоришь: «Мне это не надо, все». Тут нужно просто отступить, я не могу тебя убедить, потому, что ты книгу не прочла, не поняла ее, не увидела. Другое дело, если тебе это не надо. – «не хочу знать!»- и кончено, твое право. Но ты суждение выносишь, вступаешь в диалог. Там на каждой странице много точных, тонко подмеченных связующих моментов, там есть озарения, и они прошли мимо тебя – как протуберанцы.
- Что это такое, протуберанцы?
- Нимб вокруг головы святого, который отсвечивает протуберанцами. Богомаз их видит, а прихожанин нет. И тот, который видит, хочет показать этому: ну, посмотри, вот! А этот голову отворачивает, глаза закрывает, как слепая лошадь.
И лепишь шоры на глаза,
И бирюши закладываешь в уши,

- Моя нетерпимость не к тебе относится, а к принципу подхода к книге, к отношению.
Человек писал, ну прочти же!

-Xорошо, я возьму книгу с Вашими ремарками. Прочитаю внимательно и роман, и ремарки.
- И мы обсудим. И более того, если это будет тебе интересно, если тебя это заинтересует, если... Очень было бы здорово, если бы на какие-то моменты, на какие-то страницы, допустим, ты бы рассказала, что она тебе показывает здесь, ведь она же тебе показывает! Эту Magic Picture, которая меня чуть с ума не свела.
- О чем речь?
- Техника трехмерного живописного изображения, которая становится видимой при особой фокусировке взгляда. Magic Picture смотришь – просто мазаичная абстракция, а сфокусируешся на ней, увидишь объем, многофигурную композицию в реализме. Наример, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, в общем, голубые глаза огородов.
- С чеховской чайкой понятно а огороды не уловила.
- Это такой прием: любую чушь напиши, а в конце заверни, что-то типа: «голубые глаза огородов», - и будет литературно гламурно.

.

- Но когда вы мне позвонили и ухохатывались над ее юмором, и зачитывали страницы, мне не было смешно. Мне это не смешно. Что поделать?! Хоть юмор вы можете оставить без борьбы за него?!
- Нет! Не оставлю!
До Толстой нужно добраться. До масштабов ее личности, до обьемов, которыми она ворочает. Добраться до понимания формы, в которой она выражает и те человеческие простейшие вещи, которые и есть главное в нашей жизни. Во всяком случае то, что существенно в человеке, ею осмысленно и препарировано. Мне близко это.
И то, с каким пониманием и состраданием она относится к теме «человек».
А то, что жизнь такая ***невая – ну, что поделать? Как она может ее по-другому повернуть? Она писатель – что видит, интерпретирует.
- Я бы с Вами согласилась 100 %, если бы в моей жизни не было таких случаев, когда я читала и принимала окончательно и безвозвратно. Из поэтов это была Марина Цветаева, а из прозаиков Булгаков. Нет не было каких-то со мнений, не было. А здесь я должна себя уговаривать! Человека можно и траву приучить есть!.

БЕНЕДИКТ
Толстовский Бенедикт – это не трава! Это и Аурелиано Маркеса, и Чивингур Платонова, и немного Зощенка в юморе, и «Собачьего сердца» в метаморфозах, и далее разное, чем душа насыщена, но это Бенедикт. Я чистый с вами! Я с вами!
Я читаю Толстую на улице под нашей милолюкой, она сейчас цветет. И пошел ветер, и листы твоей компьюторной распечатки, схваченные слабой скрепкой, распадались, разлетались, а в конце вообще не оказалось последней страницы.
Я ище ее, ан нет!
Все ящики выдергиваю, так что письменный стол вывернуло наизнанку, будто он объелся вонючего Пармезана. Я роюсь в его желудке и, ура! Та страничка! – смотрю, а это первая... Начало. Написано: Татьяна Толстая «Кысь». Кысь, кысь, кысь, Татьяна Никитична! Где же ты?
Но последней так и нет, не оказалось.
Стою с титульным листом и чувствую, что Бенедикт растет из первой страницы, как исполин в столетнем одиночестве. Ну не мистика ли?!
- Я распечатаю Вам из интернета эту последнюю страницу и принесу ее.
- Спасибо.
- А на чем оборвалось ваше чтение?
- Как раз на взрыве памятника и горюющего Бенедикта.
- Но я до конца читала и мне интересно, что вы думаете, чем заканчивается Кысь?
- Почему спрашиваешь, я чувствую какое-то детективное любопытство. Ты меня тестируешь?
- А почему нет? Мне интересно, совпадет ваше видение с тем, как это увидела Толстая, или нет?
- Не знаю, как она решила кончину своей повести, но думаб, что последние слова стихи.
- Стихи?
- Да!
- Почему?
- Потому что она препятствует их выходу из себя. Они в ней есть, она тормозит их.
У нее с этим свои отношения.
Она уважает мелочи, подробности, детали, как мозаику, из которой складывается реальная и детально внятная картина - достоверность, а в душе ее поэзия и свет.

- Ну, допустим стихи, а фабула конца какова?
- Думаю, что в устроеном ею пожаре, в пепелище, последний миг будет светлый. Надежда.
- А если я скажу, что нет.
- Да не поверю! Не может она убить своего Бенедикта!
- Чего вдруг?!
- Ну, не для того же хвост рубила, чтоб после всего целиком зарубить? Она его - не убъет.
Вот Куприн в «Поединке» никак не мог своего Ромашова убить. Не мог решится, потом все же убил и плакал, панихиду заказывал, свечи ставил за упокой.
Испепелить в огне Толстая может, но нет, не убьет: Давай брат отрешимся, давай брат воспарим! - Скорее воспарит. Ведь этого они так хотели.
- Кто они?
- Толстая и Бенедикт.
- А если б вы конец написали, как бы закончили?
- Как в старобрядских скитах – очищение огнем, и небо, и надежда, и все сначала.
- А вы случайно не читали последнюю страницу?
- Нет, но все предыдущие... мало что ли?. Хотя здорово ты меня заинтриговала! Жажду прочесть!
- Хорошо, завтра приеду, принесу эту страничку...
- Не забудь!

Другие статьи в литературном дневнике:

• 22.10.2010. ***
• 19.10.2010. ***
• 16.10.2010. ***
• 13.10.2010. ***
• 12.10.2010. ***
• 11.10.2010. ***
• 10.10.2010. ***
• 07.10.2010. ***
• 04.10.2010. ***
• 01.10.2010. ***