***

"ТРЕПАНАЦИЯ ЧЕРЕПА". С.ГАНДЛЕВСКИЙ.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. РАЗГОВОРА.

ГУЛЛИВЕР
- Добрый вечер!
- И сразу сто раз спасибо, за «Трепанацию черепа»
(плюю через левое плечо), спасибо за Гандлевского.
- Подождите, возьму сигарету, выйду на балкон.
Такая красота, у меня тут цветы.
- Заметь они не пахнут.
- А мои пахнут!
- Впечатление есть?!
- Да есть!
- Давайте, увидим где и в чем мы совпадаем.
- Думаю, мы совпадаем, в обонянии.
Все начинается с того, что автор и его собака по утру имеют стул.
Этим документальным фактом нас вторгают в их реальность,
а на фиг она нужна?! Реальное отражение мира – это и их фекалии,
и твои цветы на балконе!..
- Которые не пахнут!
- Так ты все-таки это признала?
- Ну, стою тут, нюхаю.
- Не буду рассказывать о том, что мы предпочтем цветы без запаха тому, что у Гандлевского в романе с душком.
На первом этапе хотелось бросить «Трепанацию» - А в итоге?...
- Что в итоге? Вообще, охота удрать на выгул в классику.
- Давайте лучше вперед, в современность.
Гандлевский даёт своим изощренным простодушием
в руки читателя кнут, я имею в виду его исповедальность.
Он, за счет того доверия, которое оказывает, за
счет естественности и простоты, добивается расположения к себе.
Это продиктовано его чуткостью к слову,
писательским талантом.
Читатель не чувствует подвоха, в результате
которого он доведен до сопереживания.
Еще менее искушенный чтец увидит в ‘Трепанации”
пьяницу, несчастную женщину, несчастных детей.
Он не выловит прелестных нюансов, из которых
выходит, что автор умеет себя рас****яя превратить
в себя милягу-разгильдяя. Что почти синонимы.
Вообще, он находит точные слова, например, «дорогой
я плакал и сморкался по-татарски».
Тут как ни скажешь: «по дороге я шел и плакал» или
«я шел и плакал всю дорогу», - любые варианты не
хороши, кроме «дорогой я плакал». Это «плакал» - накал,
и его снижение – « сморкался по-татарски» - прием сродни
эпизоду из «Братьев Карамазовых», глава “Похороны Ильюшечки” – мальчик
«ужасно как плакал, но успел-таки, чуть не на бегу, захватить
обломок кирпичика, чтоб метнуть им в воробушков».
Это сочетание правды и правдивости доводит до веры, убеждает.
Гандлевский безусловно талантлив и чуток, он находит
именно то правильное сочетание слов, которое в
результате ловит волну читательского слуха.
Например, он говорит: «я ударил его ладонью по щеке».
«Я дал пощечину» - фи, или «я ему залепил по роже» - фу,
и даже «ударил ладонью по лицу» - перебор, добавь «хорошо,
что не наотмашь», как говорит Кристина. Но он находит без
декаденского стона – ладонь плюс щека – это и есть чувство
слова, чуткость, чувство меры. Например, расписывает свою
трепанацию во всяких ужасных видах, накаляет подготовкой к
операции- кульминации, раскаляет состраданние, и в итоге,
«я, как Страшила, благодарил Гудвина за новые мозги.»
Скатился с патетики вовремя. На этих вещах балансирует.
Несмотря на литературную чуткость, его человеческие качества
в стороне от моих болевых точек.
Пример: при смерти его мать, он описывает себя у нее в больнице.
Торопился уйти, понимал, что она умирает. После ее смерти его мучает
совесть за вещь, которая не проступок, а оплошность – промах.
Когда он
ушел из больницы, не обернулся, не помахал ей рукой. Потом понял,
что, видимо, она стояла у окна, потому что ходить могла – она прежде
всегда провожала
его по жизни и всегда махала ему вслед. Как мне моя мама, и я ей,
как мы друг другу до поворота, еще возле поворота – всегда.
И заканчивает свою покаянную боль послесловием, тем, что «там
на просторах иных миров, где ты находишься, всегда маши мне, я жду» - и плачет.
Его мучит то, что не обернулся тогда, не помахал ей. А то, что не остался рядом
с нею, не разделил последний миг, последний вздох…? А то, что когда ушел
она одна- одинешенька осталась там на казенной больничной койке
с бритой головой, со своими одинокими думами…? В следующем эпизоде,
когда он сам лежит в больнице, брат приходит поддержать его, и сидит
возле него и сидит, и сидит, не уходит, не торопится уйти, как он поторопился.
Все выражения и фразы, которыми он определяет себя, выверены, продуманы, отточены.
Умеет нравиться, понимает, как надо ловить души, куда более изощрен, чем Ахматова, поэтому к качествам этого человека у меня меньше доверия, чем к его мастерству.
Описывая свою мать в одном из эпизодов, он говорит, что она покрыла голову платком, так как была уже лысая. «Лысая мама, усатая мама» - звучит ужасно. Я подумала, если бы ты писал о себе, нашел бы слово, написал бы, допустим, «голая голова», потому что для себя ты всегда находишь правильное слово. И что ты думаешь? Иду дальше по тексту и там, где ему голову обрили, он пишет «я с голой головой», понимаешь. Но «лысая мама» - вот способ , которым трагедию можно превратить в фарс.
Это как выстрел в ягодицу – не смертельно и смешно, но, неадекватно впечатлению, больно.
Сентиментальное отношение автора к себе, похоже, свойственно мужчинам, воспитанным преимущественно женщинами. Они будто недовоспитаны, недовыращены своими отцами.
Под личиной тонкой души они настолько заняты своми толстыми кишечниками, что у них меняется гормональный фон. Это беда страны, в которой отцы бросают сыновей. Диванные мужья тоже не в счет. Они превращают в детей самих себя – до устойчивой импотенции.
В «Трепанации» женские характеры выведены суммарно – бабушки еще как-то походя вылепливаются, мать с лысой головой худо-бедно прозвучала, а вот жена Лена и ее спиногрызы видны, как ежики в тумане и звучат как радио помехи. Семья держалась на матери, как земля – на женщине. Мать умерла – землетрясение, все распалось и осознало, на чьих плечах держался их мирок. Пошли обвинения, кто как сидел на ее шее, кто придавил и выдавил ее из жизни. Нетерпимый сын ушел от отца к жениной матери, там, бедолога, вынужден был редко и торопливо совокупляться на проходе – вот где его беда. А мне показалось, что его беда там, где остался старик один, как отец Горио. Старость, смерть жены, ссора с сыном, одиночество. Судьба матери, судьба отца, как будто они бездетные сироты.
Может быть, хлипкое племя мужчин вырастает таковым потому, что воспитано одиночеством женщин.
Отсюда проистекает вся вот эта литературная мужская слезливость. Притом, мужского в ней только техника - «по -атарски». Извергнуть слизь в кулак и шваркнуть оземь! Этого женщины не умеют, этим они отличаются.
- Гандлевский пронзен собой. Читаю... и не нахожу его жены, нет образа. Как много его, так прямо пропорционально мало ее в его книге.
"Лена пошла, Лена ушла... Леня лишена портрета. Лена – это только имя, это приставка".
- Это руки, которые там что- то делают.
- Да, руки, которые что- то делают. Кто-то же должен ему служить, голову перематывать? Чьи-то руки, каких-то Лен.
- Знаете, вот Ерофеев,
пьет с утра до ночи, с вечного перепою не может найти в Москве
Красную площадь, и его любишь. А Гандлевкий вызывает у меня чувство
гадливости, гандливости. Я очень рада, что Вы нашли там какие-то
литературные красоты, которые я не нашла, потому что, по моей
ограниченности, меня не радует, когда высмаркиваются в руку и
называют это по-татарски - мне это не смешно и не интересно.
Я очень рада, что Вы это нашли и что наконец-то я напечатала
для Вас сочинение, которое хоть в какой-то степени Вас радует.
Я не считаю, что это достойно Букеревской премии, поэтому я не
литератор, и меня не приглашают рассуждать и присуждать.
- Вот он там, допустим, пишет, что его пришла баба стричь, когда
ему делали трепанацию черепа. Пишет: “разбитная здоровенная баба с золотыми
зубами в крашенных сединах” - это же образ.
- Я очень рада, что Вы нашли эти литературные образы, красоты, не надо
меня убеждать в этом.
- Да не красоты.
- Ну удачи, находки. То, что Вы мне рассказываете,
я верю, я понимаю, что это так, но внутренний мой протест против всего этого произведения не даёт мне его любить. И тем более, вернуться к нему хоть
когда-нибудь еще раз. Неприятное ощущение от первой страницы до последней перекрывает все.
- Но Гандлевский гораздо интереснее, чем Олейников? Чем многие?
- Я Вам верю, я же не профессионал, я же Вам сразу об этом сказала.
Но когда я читаю это сочинение, я говорю: «Боже, какая несчастная страна!
Если писатель вот так вот пишет о себе, о своих близких и обо всем остальном!
- Объясни, что значит “вот так вот”?
- Самосострадание, целование самого себя.
А в “Трепанации” кроме трепанации ничего нет, не остаётся никакого позитивного чувства. Есть только одно - несчастная страна.
- А у меня - несчастная семья.
- Xорошо. Несчастная семья в несчастной стране.
- Он очень чувствует грань, у него хороший вкус к слову, к норме, к форме. Гандлевский не в когорте. Он в стороне от заломанного декаденства, от совдеповского апофеоза, помпезности. Его кредо – искренность, естественность и простота. На этом коньке они катаются, и Дуня, и Гандлевский...
- И пусть нам от этого не холодно и не жарко!
- Я не совсем принимаю твою позицию в том, что в “Трепанации” речь только о “Трепанации”. Там социальный груз, как фон, само собой разумеющийся. Ведь автор не просто пил, ел и спал. Его жизнь замешана на трагедии общества.
Мне его междустрочья и междустраничья понятны и читать мне интересно,
потому что он умеет писать. Согласись, интересно читать всякого,
кто умеет писать, почти независимо от того, о чем пишет, потому что
умение компенсирует выбор темы. Представь, ты слушаешь скрипача,
тебе не нравится его музыка, его манера, но ты не можешь не признать,
что он умеет играть. А вот как он умеет, тебе уже интересно. Гандлевский
умеет писать. Умеет и Найман, но скучно. Его любимый герой –это он сам, тоскливый и правильный. А Господь предпочитает одного раскаявшегося грешника десятерым извечным праведникам.
Думаю, что в современной литературе не хватает масштабного героя, героя-личности. Авторы не находят в мире ничего интересней самих себя. От того их романы страдают лиллипутостью.
Иные творцы какие-то немножко карлики, но ведь, умея писать, они могли бы спрятаться за тему, за масштабы выбранного или придуманного героя. А в герои всякий прочит себя, карлика, потому и романы карликовые получаются.
- Или гибриды карликов с лиллипутами.
- А Гандлевский среди них – Гулливер.
Может быть ему, как автору, попавшему ко мне, как к читателю, просто не повезло.
- В чем, что вы имеете в виду?
- То что, на вернисаже очень важна экспозиция – как картины представлены, в какой последовательности, как освещены. С одной стороны, мы прочли ряд авторов с той же нетрезвой интерпретацией их трепанации. Дойдя до Гандлевского мы устали. А с другой, благодаря тому, что он попал в хвосте, стало очевидно, что пишет он явно лучше других – это и есть и плохо, и хорошо в одном и том же. К тому же он добился своего к концу повествования: его все равно начинаешь любить за то, что он талантлив, за то, что душа у него есть и она страдает.
Во всяком случае, это лучшее из всего прочитанного, не считая того, что не дочитана Толстая. Мне хочется к ней вернуться все больше и больше.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 22.10.2010. ***
• 19.10.2010. ***
• 16.10.2010. ***
• 13.10.2010. ***
• 12.10.2010. ***
• 11.10.2010. ***
• 10.10.2010. ***
• 07.10.2010. ***
• 04.10.2010. ***
• 01.10.2010. ***