29Письмо Г. И. Чулкову от 16 апреля 1914 года. — В кн.: Ходасевич Вл. Собр. соч. в 4-х томах, т. 4. М., 1997, стр. 389.
30 Иванов Георгий. В защиту Ходасевича (1927). К юбилею В. Ф. Ходасевича (1930). — В его Собр. соч. в 3-х томах, т. 3. М., 1994, стр. 511 — 515, 526 — 530.
31 Некоторые примеры см.: Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности. — «Новый мир», 1988, № 7, стр. 216—217.
32«Русь нарекла себя „Святой Русью”. Ни нашей матери греческой „церкви-нации”, ни православным сирийцам и арабам, ни нашим братьям-славянам, ни соседям-румынам, никому не полюбилось назваться так по крещению и вере. Англия охотно величает себя „старой”, Германия „ученой”, Франция „прекрасной”, Испания „благородной”» (Карташев А. В. Воссоздание Святой Руси. Париж, 1956, стр. 29).
38 Бродский Иосиф. Большая книга интервью, стр. 558.
39 Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998, стр. 153.
40 Там же, стр. 277.
41Извлеченная из черновика, не прописанная и частично зачеркнутая фраза Пушкина (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17-ти томах, т. VI. , 1937, стр. 540—541).
42Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским, стр. 97.
Сурат Ирина Захаровна — исследователь русской поэзии; автор нескольких книг о Пушкине, книги «Опыты о Мандельштаме» (2005). Доктор филологических наук, постоянный автор «Нового мира».
Опубл.: Новый мир № 11, 2006 г.
Русский журнал
Федор Глинка
Бегство в Египет
Затмитесь звезды Палестины!
Затихни сладкий шум ручьев!
Не пробуждайтеся долины
Вечерней песнью соловьев,
Ни горных горлиц воркованьем!
Оденься в тяжкую печаль,
О дар Иеговы, Палестина!
Какая Мать какого Сына
Несет с собой в чужую даль?!
А вы, небесные светила,
Вы, — звезды, солнце и луна,
Спешите все к разливам Нила:
К его брегам спешит Она!
_________
По утренним зарям,
Когда роса сребрилась по долинам
И ветерки качали ветви пальм,
Шли путники дорогой во Египет.
Был старец сед, но бодр и величав.
В одной руке держал он жезл высокий,
Другой рукою вел осла,
И на осле сидела, как царица,
Святая Мать с Своим Младенцем чудным,
Которому подобного земля
Ни до Него, ни после не видала.
И матери подобной не видали!!.
Какой покой в лице ее светился!
Казалось, все ее свершились думы,
И лучшие надежды уж сбылись;
И ничего ей более не надо:
Все радости и неба и земли,
Богатства все, всё счастье мировое,
Лежали тут, — в коленях, перед ней,
Слиянные в одном ее Младенце,
Который сам — прекрасен так и тих, —
Под легкою светлелся пеленою,
Как звездочка светлеет и горит
Под серебром кристального потока…
В одежды алые жена одета,
Скроенные как будто из зари,
И голубой покров — отрезок неба —
Вился кругом главы ее прекрасной…
Из поэмы «Таинственная капля»
Глинка Федор Николаевич (1786-1880)
Владислав Ходасевич
Вечер
Красный Марс восходит над агавой,
Но прекрасней светят нам они —
Генуи, в былые дни лукавой,
Мирные торговые огни.
Меркнут гор прибрежные отроги,
Пахнет пылью, морем и вином.
Запоздалый ослик на дороге
Торопливо плещет бубенцом…
Не в такой ли час, когда ночные
Небеса синели надо всем,
На таком же ослике Мария
Покидала тесный Вифлеем?
Топотали частые копыта,
Отставал Иосиф, весь в пыли…
Что еврейке бедной до Египта,
До чужих овец, чужой земли?
Плачет мать. Дитя под черной тальмой
Сонными губами ищет грудь,
А вдали, вдали звезда над пальмой
Беглецам указывает путь.
Иван Бунин
На пути из Назарета…
На пути из Назарета
Встретил я святую деву.
Каменистая синела
Самария вкруг меня,
Каменистая долина
С юга шла — а по долине
Семенил ушастый ослик
Меж посевов ячменя.
Тот, кто гнал его, был в пыльном
И заплатанном кунбазе,
Стар, с блестящими глазами,
Сизо-черен и курчав.
Он, босой и легконогий,
За хвостом его поджатым
Гнался с палкою, виляя
От колючек сорных трав.
А на нем, на этом дробном,
Убегавшем мелкой рысью
Сером ослике, сидела
Мать с ребенком на руках:
Как спокойно поднялися
Аравийские ресницы
Над глубоким теплым мраком,
Что сиял в ее очах!
Поклонялся я, Мария,
Красоте Твоей небесной
В странах франков, в их капеллах,
Полных золота, огней,
В полумраке величавом
Древних рыцарских соборов,
В полумгле стоцветных окон
Сакристий и алтарей.
Там, под плитами, почиют
Короли, святые, папы,
Имена их полустерты
И в забвении дела.
Там Твой Сын, главой поникший,
Темный ликом, в муках крестных.
Ты же — в юности нетленной:
Ты, и скорбная, светла.
Золотой венец и ризы
Белоснежные — я всюду
Их встречал с восторгом тайным:
При дорогах, на полях,
Над бурунами морскими,
В шуме волн и криках чаек,
В темных каменных пещерах
И на старых кораблях.
Корабли во мраке, в бурях
Лишь Тобой одной хранимы.
Ты — Звезда морей: со скрипом
Зарываясь в пене их
И огни свои качая,
Мачты стойко держат парус,
Ибо кормчему незримо
Светит свет очей Твоих.
Над безумием бурунов
В ясный день, в дыму прибоя,
Ты цветешь цветами радуг,
Ночью, в черных пастях гор,
Озаренная лампадой,
Ты, как лилия, белеешь,
Благодатно и смиренно
Преклонив на четки взор.
И к стопам Твоим пречистым,
На алтарь Твой в бедной нише
При дорогах меж садами,
Всяк свой дар приносим мы:
Сирота-служанка — ленту,
Обрученная — свой перстень,
Мать — свои святые слезы,
Запоньяр — свои псалмы.
Человечество, венчая
Властью божеской тиранов,
Обагряя руки кровью
В жажде злата и раба,
И само еще не знает,
Что оно иного жаждет,
Что еще раз к Назарету
Приведет его судьба!
Иван Бунин
Новый завет
С Иосифом Господь беседовал в ночи,
Когда Святая Мать с Младенцем почивала:
«Иосиф! Близок день, когда мечи
Перекуют народы на орала.
Как нищая вдова, что плачет в час ночной
О муже и ребенке, как пророки
Мой древний дом оплакали со Мной,
Так проливает мир кровавых слез потоки.
Иосиф! Я расторг с жестокими завет.
Исполни в радости Господнее веленье:
Встань, возвратись в Мой тихий Назарет -
И всей земле яви Мое благоволенье».
Рим, 24 марта 1914
Иван Бунин
Бегство в Египет
По лесам бежала Божья Мать,
Куньей шубкой запахнув Младенца.
Стлалось в небе Божье полотенце,
Чтобы Ей не сбиться, не плутать.
Холодна, морозна ночь была,
Дива дивьи в эту ночь творились:
Волчьи очи зеленью дымились,
По кустам сверкали без числа.
Две седых медведицы в яру,
На дыбах боролись в ярой злобе,
Грызлись, бились и мотались обе,
Тяжело топтались на снегу.
А в дремучих зарослях, впотьмах,
Жались, табунились и дрожали,
Белым паром из ветвей дышали
Звери с бородами и в рогах.
И огнем вставал за лесом меч,
Ангела, летевшего к Сиону,
К золотому Иродову трону,
Чтоб главу на Ироде отсечь.
21 октября 1915
Георгий Иванов
***
Наконец-то повеяла мне золотая свобода,
Воздух, полный осеннего солнца, и ветра, и меда.
Шелестят вековые деревья пустынного сада,
И звенят колокольчики мимо идущего стада,
И молочный туман проползает по низкой долине…
Этот вечер однажды уже пламенел в Палестине.
Так же небо синело и травы дымились сырые
В час, когда пробиралась с Младенцем в Египет Мария.
Смуглый детский румянец, и ослик, и кисть винограда…
Колокольчики мимо идущего звякали стада.
И на солнце, что гасло, павлиньи уборы отбросив,
Любовался, глаза прикрывая ладонью, Иосиф.
1920
Николай Заболоцкий
Бегство в Египет
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелен
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой -
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах,-
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.
1955 г.
Бегство в Египет
Когда же отошли (волхвы),— се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью и пошел в Египет, и там был до смерти Ирода, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: из Египта воззвал Я Сына Моего. Евангелие от Матфея
В августе 1953 года Николай Заболоцкий побывал в гостях у Бориса Пастернака. Полгода прошло после смерти Сталина. Они говорили о том, что жизнь понемногу меняется. Легче становится дышать. И очевидно, что впереди грядут еще большие перемены. Поэты немного почитали друг другу. Заболоцкого восхитила «Рождественская звезда» — стихотворение из еще неоконченного «Доктора Живаго». Потом он прочитал свои стихи. Борис Леонидович вдруг иронично заметил: «Николай Алексеевич, да, оказывается, я по сравнению с вами – боец!» Это не очень тактичное замечание гостя задело, хотя виду он не показал. И не то, чтобы он был не согласен, вероятно, это была правда, его произведения выглядели не слишком смелыми. Но была все же между ними разница, которую Пастернак мог бы и учесть. Он, по счастью, ни дня не просидел в тюрьме, а Заболоцкий прошел и пытки, и шесть лет лагерей. До самого двадцатого съезда на его столе лежали сочинения Ленина и Сталина: вдруг зайдет стукач. В ящике стола он хранил поясные ремни, в шкафу – бушлат, на антресолях – валенки. На всякий случай. И случаев, когда теплые вещи вот-вот могли понадобиться, после освобождения было несколько: государство не оставляло бывших зэков в покое.
И все он сражался: «Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому». В своей тетради он выписал цитату, принадлежащую английскому писателю Уолфорту: «Одна из величайших трагедий в нашем уродливом мире состоит в том, что два существа – то, что человек есть и то, во что его превратили – живут в человеке одновременно».
В 1955 году у Заболоцкого был инфаркт. Он думал, что дни его сочтены. Лежа в постели, он мечтал только об одном: успеть рассказать о всем, что мучило его, о своих страхах и о своих надеждах. Оправившись, он написал первое и единственное свое стихотворение на евангельский сюжет. «Бегство в Египет».
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел
Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелен
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Хорошо понимая, какая над ними нависла угроза, Иосиф покинул Вифлеем, не дожидаясь рассвета. Для Матери и Младенца дорога была крайне опасной, но он был уверен, что Господь не оставит Их. К тому же волхвы принесли немного золота, и на эти средства можно было как-то продержаться в чужом краю.
Египет был ближайшей провинцией Рима, где Святое Семейство могло чувствовать себя относительно спокойно. Туда не простиралась власть Ирода, и была огромная иудейская община, которая еще со времен Александра Македонского пользовалась большими свободами и уважением властей. Здесь впервые была переведена на греческий Библия и здесь же появились первые иудеи, обращенные из язычников. Но, была и еще одна причина, по которой Христос должен был оказаться именно в Египте. Для апостола Матфея, который при каждой возможности стремится подчеркнуть глубокую осмысленность и продуманность человеческой истории, она – главная.
Когда Израиль был юн, Я любил его и из Египта вызвал Сына Моего. Книга пророка Осии.
24 января 1928 года в ленинградском Доме печати на Фонтанке состоялся вечер новой поэтической группы со странным названием ОБЭРИУ. Любители поэзии мечтали, что литературной жизни вернется былая яркость. Только легенды остались о схватках имажинистов, футуристов, акмеистов и прочих «истов», проходившие незадолго до и недолго после революции. Пронесся слух, что на вечере будет и один из героев тех словесных битв, а ныне главный советский поэт – Владимир Маяковский. Мэтра, впрочем, не было. Каждый из «обериутов» продумал свое появление на сцене. Александр Введенский, например, выехал на трехколесном велосипеде. Потом вынесли шкаф, на котором сидел Даниил Хармс. За ним вышел человек в военной гимнастерке, с румяным лицом, голубыми глазами, похожий на штабного чертежника. Но простота внешнего вида оказалась обманчивой. Стихи были даже необычней, чем у остальных.
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
Услышав его, одна дама воскликнула: «Да ведь это капитан Лебядкин! Из Достоевского». Автор, Николай Заболоцкий нимало не смутился. «Да, но то, что я пишу не пародия, это мое зрение. Более того, это Петербург-Ленинград нашего поколения», город нэпманов. И заявил, что поэт-графоман из «Бесов» Достоевского гораздо интересней многих современных поэтов.
Первая книга Заболоцкого «Столбцы» среди молодежи произвела фурор. Но советские критики на нее обрушились. Певец-ассенизотор, отщепенец-индивидуалист, половой психопат. Заболоцкий с выражением зачитывал эти характеристики друзьям, под громовой хохот. Один критик обвинил автора в нимфомании. «А что это такое? – спрашивал Заболоцкий. – За это судят?». Книга запоздала. Она вышла в 1929-м – в год великого перелома, когда от НЭПа страна перешла к индустриализации и коллективизации.
Как пишет Иосиф Флавий, главной страстью Ирода было тщеславие. Закон и Пророки не оставили ему шансов на законный престол – он не был потомком Давида, да и вообще не был иудеем. Он взял власть силой римского оружия, и, унижаясь перед Августом, мечтал добиться рабского поклонения от иудеев. Он строил дороги, возводил мощные крепости и великолепные дворцы. Он превратил Иерусалим в красивейший и цветущий город, а Иерусалимский Храм – в чудо света. Цезарь посылал сюда дары, а его консулы почитали за честь помолиться в специально отведенном для язычников приделе.
Ирод укреплял и расширял границы, почти победил преступность и голод. В неурожайные годы бедным раздавали хлеб и снижали цены. Но народ упорно продолжал ненавидеть узурпатора, и только льстецы называли его великим. В ответ он всех подозревал и убивал всех, кто стоял у него на пути – жену, тещу, сына – и жил в постоянном страхе и ожидании заговора.
Поняв, что волхвы не вернутся к нему, и он не сможет тайно узнать, кто из Вифлеемских младенцев – будущий Иудейский Царь, он приказал убить всех детей этого города и его окрестностей в возрасте «от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов». По преданию, их было четырнадцать тысяч.
19 марта 38 года в квартиру Заболоцких пришли. В ящике кушетки, на которой сидели во время обыска Николай Алексеевич и Екатерина Васильевна, лежала записка от Бухарина. В НКВД она стала бы смертным приговором. Но кушетку открывать не стали. Из «крамольных» книг изъяли Библию и «Царя Иудейского» К. Р. Заболоцкого отвезли в Большой дом на Литейном проспекте.
«Действие конституции кончается у нашего порога» — сразу объявил следователь. Начался допрос, который продолжался без перерыва четверо суток. «Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом – сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах».
Многие подследственные, чтобы прекратить муки, практически кончали жизнь самоубийством, подписывая самые нелепые обвинения. Заболоцкий позже вспоминал, что во время допросов к нему пришла абсурдная мысль, которая, видимо, и спасла ему жизнь. Он был уверен, что его мучители – фашисты, которым как-то удалось проникнуть в советскую организацию. Это были враги. И он отвергал все их обвинения. Его начали жестоко бить. К концу допроса он практически потерял рассудок, и его отвезли в психиатрическую больницу, чтоб подлечить. «Остаток сознания еще теплился во мне или возвращался ко мне временами. Так, я хорошо помню, как, раздевая меня и принимая от меня одежду, волновалась медицинская сестра: у нее тряслись и дрожали губы». Вместе с ним, кто раньше, кто позже были посажены и уничтожены все его друзья.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И все ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, легкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
Заболоцкий был осужден на пять лет лагерей. Он оказался на Дальнем Востоке, на лесоповале. Потом его перевели чертежником. Стало полегче. Но потом началась война. Жизнь заключенных стала почти невыносимой, а сроки освобождения сдвинулись на неопределенное время. Но он знал, что еще труднее было Екатерине Васильевне с двумя их маленькими детьми сначала в блокадном Ленинграде, потом – в эвакуации.
«Боже мой, седьмой год уходит из жизни, – писала она ему, – и где след, оставленный этими годами? В нашем сердце, а жизнь так и прошла мимо». «Нет,— отвечает он,— это неверно. Когда ты очнешься, отдохнешь, разберешься в своих мыслях и чувствах, ты поймешь, что не даром прошли эти годы, они не только выматывали твои силы, но и обогащали тебя, твою душу, и она, хоть и израненная будет потом крепче, спокойнее и мудрее. Я люблю эту жизнь со всеми ее радостями и страданиями». Они встретились только осенью 44-го, под Карагандой, в селе с замечательным названием – Михайловское.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи свет ил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
В 46 году Заболоцкому разрешили вернуться. Он не захотел в Ленинград. Поселился под Москвой, в Переделкино, на даче у Вениамина Каверина. Сюда же перенесли вещи, которые сохранила Екатерина Васильевна за годы странствий. Жизнь возвращалась в свое русло. У него снова появилась возможность писать стихи и читать книги. В лагерях его сопровождал единственный томик его любимого поэта Боратынского. Теперь в его распоряжении была библиотека Каверина. Но вернулся он не в свободную страну, а все в то же государство Сталина. Вскоре вышла печально знаменитая статья Жданова, против Зощенко и Ахматовой. Союз писателей решил отреагировать и исключить их из своих рядов. Было объявлено о собрании. Заболоцкий только-только был восстановлен в Союзе. Ему обещали выдать московскую прописку. И Каверин, и Екатерина Васильевна стали уговаривать его пойти, что, разумеется, означало проголосовать за исключение. А они с Зощенко были добрыми знакомыми. Но не пойти означало затоптать ростки спокойной жизни, и, вероятно, уже навсегда.
В мрачном настроении Заболоцкий оделся и ушел на станцию. А часа через два вернулся. Жена ахнула: он шел, слегка пошатываясь и виновато улыбаясь. «Я очень полезно и очень содержательно провел время». Оказалось, что все это время он просидел в привокзальном кафе, выпивая и беседуя с местными рабочими. К счастью, новых бед не последовало. Но ждать их можно было в любую минуту. Радость возвращения снова сменилась страхом, и он перестал писать.
Два года Заболоцкий не мог возразить Пастернаку, с которым они давно уже подружились, и, наконец, после болезни решил дать ему стихотворный ответ. «Бегство в Египет» говорит о том, что смелым человек часто бывает от незнания, а истинным мужеством обладал только Тот, Кто изначально знал все, что с Ним произойдет, и добровольно пожертвовал Собой.
Пророк Осия, живший семь с половиной веков до новой эры, первым заговорил о грядущем Кресте. На его глазах люди, которым Господь Сам дал веру, снова превращались в язычников. Бог тяжко страдает от этого, но терпеливо ждет их свободного возвращения и лишь наводит на мысли о покаянии: «Я милости хочу, а не жертвы,— говорит Господь,— и Богопознания больше, чем всесожжений». Осия говорит о бесконечной Божией Любви – Она вывела народ из Египта. И пророк видит, как Она снова идет туда, на этот раз Сама, чтобы спасти уже все человечество.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой -
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень Распятого в горах, -
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.
В последние годы у Заболоцких произошло нелепое расставание. Всю жизнь любовь служила им защитой от государства. И вот теперь, вздохнув свободнее, Екатерина Васильевна и Николай Алексеевич вдруг разошлись. Она влюбилась в писателя Гроссмана и ушла жить к нему. Он ушел к молоденькой поклоннице, подарив ей цикл «Последняя любовь».
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована
Драгоценная моя женщина!
Очень скоро красавица поняла, что эти стихи не про нее – Заболоцкий думал только о жене и меньше, чем через год, вернулся в свою квартиру на Беговой.
В 57-м он впервые в жизни поехал за границу. Как и его любимый Боратынский, в Италию, по приглашению тамошних литераторов. В Союзе писателей его кандидатуру хотели заменить, но итальянцы настояли. Позднее поэт Рипеллино напишет, что был крайне удивлен видом Заболоцкого, который больше походил на бухгалтера или фармацевта. Николай Алексеевич тоже в долгу не остался, заметив, что Рипеллино похож на парикмахера. Поэта потрясла Флоренция, галерея Уффици, он несколько часов стоял перед картинами Боттичелли. Потом, в Венеции он, как влюбленный юноша, так долго плавал по Гранд каналу, что едва не отстал: «Вы еще приедете в Италию,— извинялся он,— и на гондоле покатаетесь. А для меня это последняя возможность».
Когда он вернулся, в Москве, на Беговой его ждала Екатерина Алексеевна. Он был счастлив. Переполнен планов. Говорил ей, что ему нужно два года жизни, чтобы написать трилогию из трех поэм. Смерть Сократа. Поклонение волхвов. Сталин. Сталин был для него фигурой сложной. Царь Ирод, закончивший духовную семинарию. Но ничего осуществить он уже не успел. 14 октября 1958 года больное сердце остановилось навсегда. Многие спохватились: «Какого большого поэта мы потеряли!» Екатерину Васильевну попросили выразить главную черту, характеризующую ее мужа. Она ответила одним словом: «Просветленность».
Неофит.ру
zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz
ПРИЛОЖЕНИЯ:
Иосиф Бродский
Рождественская звезда (1987)
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы -- Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца,
zzzzzzzzzz
Иосиф Бродский
Не важно, что было вокруг, и не важно... (1990)
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы
Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и всЈ, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось.
Морозное небо над ихним привалом
с привычкой большого склоняться над малым
сверкало звездою -- и некуда деться
ей было отныне от взгляда младенца.
Костер полыхал, но полено кончалось;
все спали. Звезда от других отличалась
сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
способностью дальнего смешивать с ближним.
Эволюцию Иосифа Бродского от первого рождественского стихотворения, появившегося в 1961 году, к последнему, которое датировано 1995 годом, можно описать как движение от усложненности и избыточности к внешней простоте и аскетизму, в конечном счете, — движение к подлинно метафизической поэзии: “...выпендриваться не нужно. Во всяком случае у читателя <...> особенных трудностей возникнуть не должно”. Так судил о своих рождественских стихах сам поэт в беседе с Петром Вайлем 1.
Ниже речь пойдет об одном из выразительных образчиков поздней рождественской лирики Бродского, о его стихотворении “Рождественская звезда” (1987):
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным; грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца 2.
Зачин этого стихотворения Бродского (“В холодную пору...”) варьирует первую строку того отрывка из поэмы Некрасова “Крестьянские дети”, который в обязательном порядке заучивают наизусть школьники младших классов (“Однажды, в студеную зимнюю пору”). Впрочем, о стремлении поэта к почти школьной дидактичности и наглядности свидетельствует само строение двух начальных строк “Рождественской звезды”, где Бродский без лишних предисловий вводит в стихотворение категории времени и пространства. Когда? “В холодную пору...” Где? “...В местности, привычной скорей к жаре, // чем к холоду” 3. Позаимствованные из лексикона школьного учебника словесные клише (“в местности”, “к плоской поверхности”) лишают две начальные строки стихотворения Бродского какого бы то ни было эмоционального накала и превращают выполненный им пейзаж в подобие географической карты или даже геометрического чертежа. Ср. с рассуждениями Бродского об амфибрахии, которым написана “Рождественская звезда”: “Чем этот самый амфибрахий меня привлекает — тем, что в нем присутствует монотонность. Он снимает акценты. Снимает патетику. Это абсолютно нейтральный размер” 4.
Ответив на вопросы “когда?” и “где?”, в следующей, третьей строке своего стихотворения автор “Рождественской звезды” объясняет “кто?” и “зачем?”: “Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти”. В приведенной строке со всей определенностью заявлена чрезвычайно важная для стихотворения тема сопоставления бесконечно малого с бесконечно большим. При этом малое у Бродского, в полном соответствии с многовековой рождественской традицией, оказывается в более сильной позиции, чем большое (почти: “Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!”). Очень соблазнительно услышать в третьей строке “Рождественской звезды” дальнее эхо знаменитых мандельштамовских строк “Большая вселенная в люльке // у маленькой вечности спит” 5, где так же парадоксально, как в разбираемом стихотворении, переплелись мотивы маленького/младенческого и большого/вселенского. У Бродского далее в стихотворении — ребенок “в яслях”; у Мандельштама в процитированных строках — вселенная “в люльке” (ср. в одиннадцатой строке “Рождественской звезды”: “...из глубины Вселенной...”).
Гораздо небрежнее замаскированной, а потому — менее интересной и глубинно значимой кажется нам многократно отмеченная исследователями реминисценция в четвертой строке “Рождественской звезды” из пастернаковской “Зимней ночи” 6. Поэтому к разговору о подтекстах из Мандельштама в стихотворении Бродского мы еще вернемся, а к разговору о подтекстах из Пастернака — нет.
Пока же обратимся к анализу второй строфы “Рождественской звезды”. В первых трех ее строках получает свое логическое развитие тема соотношения малого и большого, но с резкой сменой масштаба и точки зрения. Теперь перед нами не географическая карта или геометрический чертеж, а очень крупным планом взятая внутренность пещеры, увиденной глазами только что родившегося Младенца. Важно отметить, что ничего специфического во взгляде Младенца на мир пока что нет. Как и всякий ребенок, Младенец сначала сосредоточивается на том, что находится к Нему ближе всего (“грудь матери”), а затем последовательно переводит свой взор на предметы всё более и более отдаленные (“желтый пар // из воловьих ноздрей, волхвы — Бальтазар, Каспар, // Мельхиор; их подарки, втащенные сюда”). Как и всякому ребенку, даже предметы самых скромных размеров (дары волхвов) кажутся Младенцу сказочно большими: их не внесли, а с трудом втащили в пещеру.
Возвращение “геометрической” образности приходится на заключительную строку второй строфы стихотворения (“Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда”), причем это возвращение становится предзнаменованием ключевого события стихотворения. Изучив круг ближайших предметов, взгляд Ребенка устремляется к далекой звезде, и вот уже сын человеческий стремительно (от восьмой строки стихотворения к двенадцатой, заключительной) осознает себя Сыном Божьим. В младенце пробуждается Младенец. Для этого Ему понадобилось ощутить себя крохотной точкой в глубине пещеры — “концентрацией всего в одном” 7, которую “из глубины Вселенной, с другого ее конца” отыскивает взгляд другой точки (звезды), “взгляд Отца” 8. Спустя два года эта ситуация зеркально отразится в финале рождественского стихотворения Бродского “Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере...” (1989):
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном 9.
Только отрешившись от человеческих, “одомашненных” реалий окружающего мира, находящихся очень близко и потому отвлекающих внимание от крохотной, едва видной рождественской звезды, Младенец способен стать Тем, Кто призван этот окружающий мир спасти. К такому выводу поэт подводит читателя в финале своего стихотворения 10.
Чей опыт Бродский при этом учитывал в первую очередь? На этот вопрос мы сейчас попытаемся ответить.
II. Подтекст
Как мы уже указывали выше, пастернаковский слой стихотворения Бродского “Рождественская звезда” исследован довольно подробно.
Нам, однако, гораздо более существенными кажутся переклички разбираемого текста со стихотворением Осипа Мандельштама “Когда б я уголь взял для высшей похвалы...” (1937), известным также под домашним заглавием “Ода” или “Ода Сталину”. Напомним, что вопреки почти всеобщему мнению, Бродский считал “Оду” одним из лучших стихотворений Мандельштама. “Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе ХХ века”, — отмечал Бродский в разговоре с Соломоном Волковым 1 1.
Именно к “Оде”, на наш взгляд, восходит главный сюжетообразующий мотив “Рождественской звезды”. Мотив внезапного узнавания сыном отца (после того, как отец заглянул сыну в глаза):
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему — вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость... 12
В этих и соседних строках “Оды” присутствуют весьма существенные для “Рождественской звезды” мотивы “близости мира”, лирического героя, ощущающего себя едва приметной точкой (“Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят”) 13, а также соседства плоской поверхности с возвышенностью (“Глазами Сталина раздвинута гора // И вдаль прищурилась равнина”) 14.
Куда важнее, на наш взгляд, обратить внимание не столько на конкретные мотивные переклички между “Одой” и “Рождественской звездой”, сколько на общее для обоих поэтов пристрастие к геометрическим терминам при разработке основной темы своих стихотворений 15 . Приведем лишь несколько примеров из “Оды”: “Я б воздух расчертил на хитрые углы”; “Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось”; “Я б несколько гремучих линий взял” и проч. 16
Рискуя впасть в сильное преувеличение, мы всё же решимся утверждать, что стихотворение Иосифа Бродского “Рождественская звезда” можно воспринимать и как своеобразную интерпретацию мандельштамовской “Оды”. Стихотворение о вожде и поэте было прочитано Бродским как стихотворение об Отце и Сыне, который, глядя в глаза Отцу, понимает, что он обречен погибнуть, спасая мир. В свете такой интерпретации совершенно неожиданное звучание и значение приобретает обещание “Воскресну я”, которым завершается стихотворение Мандельштама 17.
zzzzzzzzzzzzzzzzz
Рождественская звезда
Б.Пастернак
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере.
Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зёрнышек проса,
Смотрели с утёса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи..
...Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду,—
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
