О времена, о нравы!
Мы все жалуемся, что «травят», «не печатают», «замалчивают». Скрупулезно перечисляем членство в любом творческом союзе, считая это каким-то высшим знаком отличия. На самом деле это ровным счетом ничего не значит. Только история определит, кто останется Творцом, кто канет в забвение. Вот только один небольшой пример. Письмо члена Союза Писателей Анатолия Кузнецова другому члену - Светлане Якир.
Написано в середине шестидесятых годов.
«Здравствуйте, Светлана!
Ну, спасибо вам за письмо, очень приятное письмо, и я, раздувшись от гордости, подтверждаю, что рецензия из «Молодой гвардии» была, действительно, моя.
Правда, не помню теперь, что вы тогда присылали, потому что рецензий вот таких я написал с тех пор сотни. Вы должны знать, что рецензии – это первое средство спасения от голодной смерти разной нищей литературной братии, и вот я тогда, студент Литинститута со стипендией в 220 руб. (старыми, конечно) в месяц, отчаянно искал заработки. Редакция «Молодой гвардии» была в нашем дворе, Тверской бульвар, 25, и вот они спасали меня тем, что давали материалы на рецензирование, а я за это получал денежки. Только благодаря этому я мог не слишком нагло голодать и писать «Продолжение легенды», эту книжку я как раз начал в 1956 году.
Так что умные слова, которые я вам тогда написал, были не слишком бескорыстными. Но я работал очень честно и убивал авторов, горюя. Дело в том, что на рецензии отправляются только такие вещи, которые по той или иной причине редакцией отвергнуты, и мне было говорено: «Вот это не пойдет, надо объяснить автору убедительно». «А если это хорошо?» – спросил я. «Все равно убить. Вам даются вещи на убой».
Таким образом, даже если бы редакция решила отвергнуть «Войну и мир» или «Тихий Дон», я должен был бы убедительно рассказать авторам, почему это плохо и убить их.
За время работы рецензентом в столичных редакциях (я еще рецензировал потом в «Огоньке», «Юности», «Работнице», «Новом мире» и «Знамени», видите, какой стаж!) мне довелось насмотреться на многое, и я пришел к одному любопытному выводу: что автор, присылающий в столичный журнал свое произведение по почте, практически не имеет никаких шансов быть опубликованным.
Теоретически – да, но практически – никаких. По крайней мере, я такого чуда лично не видел. До конца я так и до сих пор в этой петрушке не разобрался. Тут действуют многие факторы, но главный следующий.
Рукописей поступает в редакции Москвы баснословное количество. Заведующие, с частности, отделами прозы читать все, конечно, не в состоянии. Да они и не стали бы читать, ибо заняты совсем другим делом: охотятся за именами, за маститыми, обзванивают их и просят «что-нибудь» для очередного номера, затем с ними же и работают. То, что поступает «самотеком», в лучшем случае просматривается рядовым редактором или консультантом. Им совсем неохота ходить и доказывать, что вот-де неплохая рукопись прислана неизвестным автором. Ну и что, что неплохая, – говорят ему, – а что она даст журналу? Верните с ответом, что напечатать не можем, приложите рецензию.
Несколько раз так обжегшись, редактор или консультант уже не морочат никому голову, а тут же, получив очередную почту, вручает пришедшие рукописи какому-нибудь голодному Тольке Кузнецову: это не пойдет, надо объяснить автору убедительно. Толька Кузнецов пыхтит, объясняет, и так эта машина работает: вы посылаете, почта доставляет, секретарша распечатывает, редактор, не глядя, отдает «на убой», рецензент убивает, секретарша запечатывает, почта доставляет, а вы получаете и – убиты, убиты, убиты.
Стена эта непробиваема, посылайте хоть заказным, ценным, хоть с уведомлением о вручении, хоть с автобиографией, хоть без. Жаль, что вы не написали мне раньше, я бы это вам рассказал, избавив от совершенно бесполезного труда и траты нервов.
В столичные редакции нужно являться только лично. Сейчас меня знают во всех редакциях и почитают за честь что-нибудь от меня заполучить. Меня осаждают звонками и телеграммами с просьбой дать что-нибудь в очередной номер, – и представьте себе, даже сейчас я не позволяю себе отсылать что-нибудь по почте, а привожу только лично. Даже если нужно только отдать, положить на стол, я сажусь в поезд, еду в Москву, заявляюсь в кабинет заведующего прозой и кладу на стол.
Зачем? Не знаю, не могу толком объяснить, но десятки раз замечал, что если пошлю, начинается тягомотина, рукопись там валяется, ее никто не читает. Проходит месяц, другой, я уже волнуюсь, приезжаю в Москву, захожу, спрашиваю: ну, как? И мне с невинным видом отвечают: «Ах, да, да, завтра же прочтем». Пока сам не поедешь, не подтолкнешь: почему не печатаете? – так все и лежит камнем.
Довольно много значит и телефонный звонок. Вот почему я действую обычно так. Написал. Отвез лично в Москву. Поговорили о погоде, здоровье, детях. Редактор кладет рукопись перед носом, чтобы «сейчас же» прочесть. Дудки, сейчас же он никогда не читает. В лучшем случае, она будет мозолить ему глаза несколько дней, путаться и перекладываться на столе, пока уже его совесть не заест, тогда он возьмет ее домой, и он прочтет ее в метро, в постели, за ужином, но прочтет. За это время я пару раз позвоню ему, невинно спрашивая: «Еще не прочли?» И он понимает, что читать надо. Что – о погоде говорили? Говорили. О семье, о детках говорили? Говорили. Кузнецов – хорош парень? Хорош, конечно. Ах, ах, надо читать...
За это же время через редакцию пройдут 77 рукописей разных Светлан, присланных по почте, о прочтении которых даже и речи не может быть.
Но вот рукопись прочитана. Она не ахти. Если бы можно было отделаться рецензией по почте, то, может быть, и Анатолию Кузнецову ответили: «Замысел хороший, тра-та-та, к сожалению...» Однако, Кузнецов рецензий не ждет, он является сам. И приходится волей-неволей ему лично толково и убедительно объяснять. Кузнецов говорит: «Прекрасно» и тут же исправляет чего надо. Что делать? Ничего не остается делать, как только печатать.
И вот вам, наконец, притча о том, как я начал это постигать и как я впервые напечатался в «Огоньке» в том же 1956 году, еще будучи никем, просто студентом. Вот как это было.
Я принес рассказ в «Огонек», спросил, кто зав. прозой. У меня пытались рукопись отобрать, в кабинет не пустить, но я прорвал все заслоны секретарш, предстал перед завом и сказал:
У меня только одна просьба: прочтите лично сами – и никаких рецензий. Рецензии я сам в «Молодой гвардии» пишу, и не надо мне ничего объяснять, вы мне только, сами прочтя, скажете «Да» или «Нет». Я позвоню, а вы скажете «Да» или «Нет». Когда позвонить?
Заву это так понравилось, что он мой короткий рассказик на 10 страницах прочел всего-навсего за неделю. Я не торопился со звонком, позвонил через две недели, и он мне бодро сказал в трубку: «Да! Уже отдали на иллюстрации». Рассказик был не хуже и не лучше других, и его в их числе уже возвращали мне с рецензиями.
Вот с тех пор, говорю вам, я ношу свои рукописи лично, за ответом прихожу лично. Времена «Мартина Идена» миновали. Рукопись – это как ребенок, за каждым шагом ее нужно присматривать лично, никому нельзя доверять.
Конечно, Тула и Кишинев – разные вещи. Отсюда за каких-нибудь три часа добираешься до Москвы, а из Кишинева – это уже целое путешествие. Везти рукопись вручать, а потом позванивать, подхлестывать, являться за ответом, дорабатывать – это надо ехать на месяц, получается. А что я могу вам посоветовать? НИ-ЧЕ-ГО. Или так, или откажитесь от мысли печататься в Москве, прежде чем не станете величиной хотя бы с Коптяеву, или Николаеву, или Панову. Даже провинциальный член Союза писателей для столичных редакций – ноль без палочки. Можете себе хоть золотом подписаться: «Н.Н., член СП СССР» – вам исправно вернут рукопись с убедительной рецензией. Сам сколько раз писал.
Ой, я бы об этой кухне мог вам рассказывать на ста страницах, но, однако, это вряд ли вас вдохновит... Я бы очень хотел вас чем-нибудь вдохновить, но откуда я знаю вас, ваши условия, ваши возможности? Если вы русский писатель, то без Москвы, или без Ленинграда, на худой конец, вы НИКОГДА, НИЧЕГО порядочного не сделаете. Все, все, кто вылезал из провинции, обязательно околачивались по Москве и если позволяли себе ее оставлять, то не раньше, чем добившись признания – вроде Тендрякова, Солженицына и т. д., да и тот же Шолохов «родился» не в Вешенской, а именно в Москве.
Есть в Иркутске такая поэтесса, моя однофамилица и ваша тезка – Светлана Кузнецова, так себе поэтесса, и никто ее не знал. Приехала в Москву, околачивалась по редакциям, смотришь, стала печататься, смотришь, там где-то вечер поэзии – она подвернулась, выступает, там делегацию писателей посылают в Эстонию, кто-то не смог поехать, Светлану всунули – поехала. Понимаете, одним своим присутствием «на месте события» она выбилась и теперь, куды ж там, маститая такая, стихи подписывает «Иркутск. 1965», а на самом деле половина тех стихов по московским гостиницам написана. Да и когда она уехала, то уже присылать по почте могла рискнуть. Ибо посылала людям знакомым, ее хорошо знающим, просто Светкой называющим. И одно дело письмо со стихами от какой-то Кузнецовой из Иркутска, другое дело стихи, присланные Светкой, «той самой, что, помните, на вечере в МГУ выступала?»
Вашу книжку я прочту, как только снова поеду в Москву – три часа дороги, одно удовольствие, хоть почитать можно. И напишу, понравилось ли. И хорошо, что без надписи, я их не люблю. Желаю вам добра и всем вашим. Будьте здоровы. Еще раз большое спасибо за такое приятное для меня письмо!»
Об авторе письма можно прочесть здесь:
http://militera.lib.ru/prose/russian/kuznetsov/pre.html
О Светлане Якир – здесь:
http://www.rudata.ru/wiki/
А теперь проникнетесь сознанием того, как прекрасно издаваться в Интернете, в том числе, и на Стихире. И поймите, что в нравах мало что изменилось: только злословят не за спиной, а прямо на сайтах.
Свобода, блин!
Другие статьи в литературном дневнике:
